Десятый праведник

I.

Из бесконечной череды мест, где приходилось ему подолгу бывать, этот сибирский город – громоздкий, монотонный, малолиственный, так и не сумел пробудить в нём хоть что-то похожее на сердечную привязанность.
Серая аура над домами и головами людей. Дома… скорей тени домов, квадратные тёмные остовы. И даже в солнечную погоду – холодный ветер.
Сегодня, правда, ветра не было. Беспечное утреннее небо обещало спокойный день. Часть этого дня он решил посвятить прогулке по скверику, что приютился напротив консерватории – единственное здесь место, где энергетика помогала жизни, а не угнетала её. Вероятно, жители города, так или иначе, это чувствовали: густела, пестрела, журчала вдоль дорожек толпа, молоденькие мамы дефилировали с цветными колясками, одинокие бабушки жмурились на молодёжь, друг друга ласкающую под ветками тополей.
Как всё-таки трогательны эти попытки людей себя как-то развлечь, сделать жизнь в аду чуть-чуть похожей на райские кущи! Эти попытки, впрочем, никого не делают ни добрым, ни праведным, но лучше с ними, чем без них. Так что гулять здесь – прекрасное занятие. Бывало, что благостный настрой портила местная попса, на перекрёстках аллей отчаянно лупившая в барабаны. Но приползала эта нечисть ближе к полудню, сейчас их, слава Богу, не было, ничто не мешало изучать ауру встречных голов – дымчато-серую, грязно-фиолетовую, приглушённо-багровую… Он рассеянно перелистывал эти цвета… Ничего интересного.
Зато он мог, в море людского гомона, но в тишине своего несокрушимого одиночества, предаваться привычным мыслям… Привычно печальным. Привычно неотвязным. Обычные-то люди (пребывающие не над, а внутри повседневности) – часто ли себя заботят судьбой человечества? А для него это неустранимый рок, как штормовая качка в океане, где затерялось судно Летучего Голландца. Кто же, о Господи, так упорно не даёт людям подняться из водоворота зла и невежества, воспрянуть от мучений, массовых смертей, избавиться от власти зла в себе? И почему именно он так страстно озабочен этим, почему в этом – его пожизненное бремя? Почему он вечно должен повторять одну и ту же молитву Господу, едва почуяв близость Содома?
Да, он ищет праведников. Да, он их находит. Но они так быстро, так сказочно легко уходят в мир иной, – силы зла за этим следят неукоснительно – и поиски приходится начинать заново… Ситуация Сизифа. Четверть века назад она стала предельно сложной, эта ситуация, – с того самого времени, как он был послан в Россию… Всё равно, что совершить мягкую посадку на палубу тонущего «Титаника»!
Страна, из которой изгнан закон, оболгана вера, забывается совесть. И где живёт народ, в котором исчезла надежда на чудо, но почему-то ещё жив творческий дух…
Значит, надо искать, твердит себе он. Искать. Искать.
На правой боковой аллее неподалёку от модерновой скульптуры, изображающей как будто лицо старца, но главным образом морщины на его непомерном лбу, сидят на приставных стульчиках художники, – рисуют портреты желающих. За процессом наблюдают редкие зеваки.
Мог ли он предполагать, что здесь-то, наконец, произойдёт чудо?
Один из живописцев вдруг в этой толпе блеснул, словно алмаз в выработанной породе («Как! Неужели ОН? Это правда ОН?»)
Остановился. Всмотрелся внимательно.
Во-первых, аура: абсолютно чистый янтарный цвет. Она столбом поднимается над тонким, прекрасной лепки лбом. Рисунок движущихся рук – такой плавный, такой музыкальный… И потом: лицо. Боже, как оно знакомо. По множеству икон, фресок, по картинам эпохи Возрождения, – это лицо с рыжеватой бородкой, тридцатилетнее, худощавое, со светло-голубыми глазами…
Стоп. Не будем нервничать. Остановиться надо. Приглядеться. И не спешить. Что происходит сейчас?
Самодеятельный художник рисует девицу, напротив сидящую. Личико так себе, ни кожи, ни рожи, как принято здесь выражаться… Причёсана безвкусно, никаких следов интеллекта на лице. На реальном лице. А что получается на картоне?
Там другое совсем лицо. Точнее, по очертаниям то же, но словно бы сдвинутое в надземное… В нём найден смысл, и теперь оно стало прекрасным. Этот смысл художник извлёк на свет из ничего – ну прямо как эстрадный фокусник голубя из пустого цилиндра. Даже аура над картинкой появилась, та, которой и намёка не видно над русыми космами скучающей на стуле барышни. И фон-то, фон! Овал лица женщины портретист окунул в небо безумного цвета, которого не видно нигде кругом…Светло-салатное небо! Одна лишь эта деталь была способна сделать портрет – картиной.
– Вы кончили? Дайте, я посмотрю.
Пауза. Она долго ничего не может понять… И наконец:
– Ну да бросьте вы… Это ж не я! Совсем не моё лицо. Тоже мне художник.
– Но, видите ли… Мне показалось, это портрет вашей души.
– Чего-чего?
Девица хмыкнула, картинку не взяла и денег, естественно, не заплатила. Ушла, даже не оглянувшись на сконфуженного живописца.
– Извините, нельзя ли мне приобрести ваш рисунок?
Неудачник, всё ещё не выпуская карандаша из рук, растерянно посмотрел на человека, сделавшего ему такое предложение.
– Э-э-э можно, да… Конечно, да. Но зачем вам?
– По-моему, вы сделали прекрасную вещь.
– Правда?!
Голубые глаза на иконописном лице радостно затеплились. Художник протянул рисунок со словами:
– Спасибо. Берите! А денег… денег никаких не надо.
– Тут вы неправы, юноша. Труд должен быть оплачен.
– Тогда, может быть, я сделаю ваш портрет? У вас такое лицо…
– Забудьте о моём лице.
Он на секунду прикрыл глаза. Знал, конечно, – очень хорошо знал, что его древнесемитская внешность слишком заметна для чужих глаз, особенно в краях, где человека с подобным лицом не так уж часто увидишь на улице. Не раз и не два просили его позировать художники в самых разных городах… Один-единственный раз он поддался уговорам, согласился позировать человеку, на лице которого открылись ему две (увы, неразлучно пламенеющие на лицах) печати: гениальность и близкая смерть. Вещь оказалась лучшей в наследии художника, безумно истязавшего себя работой… И она прославила его имя. Но сам он сжёг себя раньше, чем положено было ему по возрасту и жизненным силам. С тех пор любители живописи, с которыми приходилось встречаться, начинали знакомство всегда со слов: «Ба-а-а, какое знакомое лицо, где ж я вас видел!?» Его это, понятное дело, не радовало.
– Прошу вас, не думайте о моём лице. Да и душа моя, если вы её как-то случайно изобразите, едва ли кого-то обрадует. Но у меня к вам другое предложение. Скажите честно: вы давно обедали?
Парень замялся, видно, врать не привык… У него, конечно, не было денег. И он был явно голоден.
– Можете не объяснять, я всё вижу. Вон летнее кафе, пойдёмте, я приглашаю.
Когда устраивались на стульях рядом с запорошённой пылью чахоточной пальмой, он едва не рассмеялся: показалось, что светло зелёное небо – фон портрета – высветило не только эту картинку, оно украсило все столики и крышу летнего кафе, преобразило даже свет солнца и – Боже правый! – проникло каким-то образом внутрь души, сметя прочь меланхолию.
– Ах, если бы небо действительно было таким как у вас на картинке!
– Оно такое. Оно в самом деле такое… Да? Вы разве не видите?
– Теперь вижу.
За столиком в полупустом кафе они довольно долго говорили. За разговором выяснилось, что художник, которому исполнилось уже двадцать восемь лет (но выглядел он гораздо моложе), по имени Лёха-Авель (кто ж ему дал такое прозвище?) с детских лет сирота; его, несовершеннолетнего, выселили из квартиры после смерти родителей, а подобрали «удивительные люди» (тут Лёха-Авель, не будучи в состоянии спокойно описать достоинства своих друзей, начал изъясняться сплошными междометиями, так что пришлось много раз останавливать его и переспрашивать). Особенно восторженно он говорил о троих. Это были – «дядя Серёжа», его за глаза именовали Серж Киник. Видимо, именно он взял шефство над сиротой Лёхой-Авелем. Затем, патриарх всей компании и признанный авторитет «дядя Роб» – Роберт Маркович Штерн («представьте себе, он посылает здоровье нашей планете, её согревая каждое утро в ладонях!») и, наконец, «дядя Рустам» – Рустам Петрович Лоскутов, это ведь именно он изобрёл и построил КСВ!!!
– Подождите, я не понял. Что за КСВ?
– Ковчег Сумевших Выжить – мы это так расшифровываем… Это такой дом, где дядя Рустам нас всех поселил.
– Любопытно, любопытно. А скажите, пожалуйста, в этом вашем Ковчеге много таких ещё чудаков?
– Ну, что вы! Я там самый незаметный. Там такие люди! Такие Люди!!
– Хорошо, хорошо. А привести, познакомить можете с кем-нибудь? Например, с человеком, который спасает Землю, согревая в ладонях земной шар?
II.
«…согревать между ладонями Землю – это всё, что я могу. Ничего больше. Ни власти у меня, ни денег, ни известности. Так было и так будет. Но, дорогой мой друг, я теперь могу дать кров любому бездомному гению. Не веришь?
Вот послушай, расскажу тебе детективную историю.
Ты, помнится, уехал в свой Донецк – спокойное, как тебе тогда казалось, место, – в самом начале «лихих девяностых», всех прелестей нашей жизни той поры не был свидетелем. Как начали закрываться заводы, детские сады, здравницы, стройконторы и НИИ, как людям перестали платить зарплату, как резво бандитский криминал ринулся в бизнес, всего этого ты не видел и не знаешь. А мы-то нахлебались вдоволь этого «естественного отбора» по Дарвину… И если во времена Брежнева интеллигенты иногда нанимались в дворники или шли в сторожа для того, чтоб по возможности изолировать себя от прелестей советского режима, то теперь они стали делать то же самое просто ради выживания. Не миновал этого и я.
В нашем панельном доме моим соседом по лестничной площадке был физрук одного из пионерских лагерей, – теперь уже бывших, – Рустам Лоскутов, мужик зело энергичный, лысоватый, приземистый, как гриб боровик. Восточными единоборствами занимался. После конца перестройки он активно окунулся в бизнес – почувствовал именно здесь свою стихию… Занялся строительством. Дело у него быстро пошло.
Только вот чего он по наивности не учёл: одного организаторского таланта в этой провальной стране мало – нужен ещё криминальный! Такие понятия как «наезд», «откат», «крыша», «заказуха», «рейдерский захват» начали в те годы только-только входить в употребление. Сноровистые нувориши подослали к нему рэкетиров, а когда он их выгнал, через суд отобрали бизнес и, в конце концов, устроили охоту на него. Пару раз пытались проломить голову, – парень он крепкий, сумел отбиться. Но от пули киллера никакое каратэ тебя не спасёт, дальше-то как быть? Дело дошло до того, что он в квартире заперся, несколько дней не выходил из дому. Тут я ему позвонил. Слышу – голос глухой, потухший какой-то, с мужиком явно что-то не так, решил зайти.
Сидит, весь в сигаретном дыму, нахохлился. Он, оказывается, уже почти надежду потерял: неделю-другую, говорит, могу посидеть я тут на хлебе да на воде, света не включая, но всю жизнь так не просидишь… А выйду – возьмут на мушку. Мне бы, говорит, дождаться брата двоюродного из Владикавказа, он только и мог бы разобраться с ними… Как-то надо продержаться до его приезда…
Здесь у меня мелькнула здравая идея: «Рустик, – говорю, а знаешь что, иди-ка ты на наш сторожевой пост, там самое сейчас правильное тебе место»! И объяснил ему, что сторожем я сейчас работаю на огромной стройке, которую уже год как заморозили: новое здание думали строить для Органов Безопасности, да не в чести сейчас эти Органы. И стоят огромные стены, с обширными под ними подвалами, и техника около них строительная… А кроме сторожей там – ни единой живой души.
«Это всё хорошие ребята, – говорю. – Не выдадут, ещё и прокормят. И жить там есть где, сто комнат к твоим услугам!»
Затем я подошёл к окну – был поздний вечер – и вижу, два подозрительных типа шляются возле нашего подъезда. Наружка? Или думают вломиться уже к нему в квартиру?
«Вот что, Рустик. Не кисни, быстро собирайся, все документы возьми, одёжку, и сначала пойдём ко мне, после сориентируемся».
Он послушался и правильно сделал. После мы узнали, что к нему на квартиру действительно вломились этой ночью, но никого там уже не было. А мы, чтоб скрыться незаметно, попросили нашего электрика минут на десять вырубить электричество на нашей подстанции, – вроде для ремонта… Тихо скрылись, тёмными задворками пришли на наш пост. Бригадиру нашему (это была Варвара, баба сообразительная и честная) в общих чертах я объяснил ситуацию… В общем, пристроили мы Рустика.
На посту его стали звать «Петрович», не добиваясь ни имени, ни фамилии. Кормили, поили, никто с него ни работы, ни денег не требовал. Он там продержался целое лето. Внимательно слушал наши умные беседы, наши разговоры о Боге, душе, перипатетиках, прерафаэлитах, – вообще о всякой высокодуховной и высококультурной всячине, всегда очень внимательно, не пытаясь вставить хотя бы слово. Вырос-то он в простой семье, в диковинку ему всё это было, и он с любопытством, – даже с какой-то, я бы сказал, радостной оторопью внимал нашим беседам, тем более, что то и дело они перемежались чтением стихов, просмотром слайдов и игрой на гитаре. Наконец, он получил известие (связь держалась через меня) от двоюродного кавказского брата, который, прибыв с некой компанией друзей в наш город, быстро разобрался с супостатами Рустика, так что тот мог, наконец, без риска выйти на волю.
Перед его уходом мы с ним душевно поговорили.
«Роберт Маркович, – торжественно сказал он мне, – дорогой, спасибо, что выручили, буквально жизнью вам обязан! Но больше того, у меня теперь будто глаза открылись… Не берусь сказать, что я стал другим человеком, но у меня появилась мечта… Откроюсь только вам, но вы…» «Никому, Петрович, ни за что!» «Хорошо. Ну так вот: я подниму опять мой бизнес. У меня будет строительная фирма. И вот что я сделаю: построю многоквартирный дом специально для  т а к и х  людей». «Каких, Рустик?» «Тех, что я увидел здесь. Это будет мой Ковчег, в котором соберутся только те, чьё имя пишется с большой буквы. Это будут особенные люди». «И никакого Хама?». Он юмора не понял, ответил так же торжественно, так же серьёзно: «Хамьё пусть само о себе беспокоится».
Это, дорогой мой, присказка. Сказка ещё впереди.
Два десятка лет прошло с тех пор, немалый срок. Рустам действительно наладил опять бизнес, благо, теперь у него была защита, – и надолго исчез с горизонта. Два года назад он появился на пороге моей квартиры, одетый в шикарную тёмно-синюю пару, с пижонским галстуком в виде двух шёлковых шнурочков, совершенно уже лысый, на метр впереди себя распространяющий облако французского парфюма – и предложил прогуляться.
На своём (тоже темно-синем) ауди он меня отвёз на окраину города. Конечно, как ты уже понял, я не только никому не проболтался насчёт его «Ковчега», но и думать-то о нём забыл, мало ли какие фантазии вдруг вспыхнут в наших шальных российских головах! Но… я вижу необычного вида дом, отгороженный от соседних чем-то вроде крепостной стены. За стеной угадываются верхушки парковых деревьев. В нише стены – въездная арка с выдвижными воротами и охраняемый вход, прямо как на каком-нибудь военном КПП.
Петрович щедрым жестом зовёт меня внутрь, его тут знают, почтительно здороваются, и меня пропускают без звука, даже не услышав «этот со мной…», достаточно просто увидеть, что провожатый дружески обнимает спину ведомого, – и вот я ступаю по паркетному полу нового дома, похожего на крепость, уже полностью готового к заселению, но в этой своей части пока ещё безлюдного. Шикарный домина с высокими потолками, просторными холлами… На кухне в любой квартире мог бы свободно поместиться цыганский табор.
Остановились. Он повернулся ко мне, положив обе руки мне на плечи:
«Ну, что скажете, маэстро? Годится?»
Я, в обалдении некоем… Не говорю ничего, вопросительный только взгляд вместо ответа.
«Когда-то я обещал вам, помните? Ковчег! Тот самый!»
Тут только я вспомнил, правда, не без труда, о нашем давнем разговоре. Но ничего пока опять не говорю, жду продолжения.
«В этой секции 20 квартир, готовых к заселению. Любая ваша, какую захотите. Насчёт остальных – находите людей!»
«К-каких?» (мой транс не проходил).
«Тех самых. С того сторожевого поста… Какие ещё остались. И ещё… таких же, как они. Я вам предоставляю карт-бланш и полное право распоряжаться этой территорией… Что, не верите?» – Он повёл меня дальше.
«Смотрите, тут кое-что есть как на взаправдашнем морском судне. Вот это палуба. Отсюда хороший вид на окрестности. Здесь можно праздновать чьи-то дни рождения и даже танцы устраивать, а вот это – кают-компания, годится и для лектория, и для просмотра фильмов…».
В кают-компании я увидел белый рояль, что меня окончательно добило и даже лишило возможности трезво соображать.
«Но… я… что ж я должен со всем этим хозяйством делать?»
«Хозяйством, Роберт Маркович, надо распоряжаться, что ещё с ним делать. Вот Вам ключи и пропуск. Приходите в любой момент, о любых ЧП ставьте меня в известность. Будущим квартирантам, которых Вы выберете, скажете, что никакой канцелярской волокиты, никаких очередей на жилплощадь не потребуется… Они будут у меня под надёжной защитой. Команда Ковчега!»
Это был первый за прошедшие четверть века случай, когда я поверил счастью… Вот такая необычная история, мой дорогой друг.
Чем чёрт не шутит, вдруг дальнейшая наша жизнь не будет уже напоминать тьму, которая в этот самый момент окружает чрево моей бессонницы…»
III.
В этой тьме он сейчас устало ворочался. Мрак, шевелящийся как подвальная тысяченожка, трепетал, был живым, волна за волной ползал по комнате. Выключив настольную лампу, Роберт Маркович, как обычно в такие часы, включать верхний свет не торопился, в полумраке легче думалось…
Письмо утомило его. Чересчур изысканная последняя фраза тоже была знаком усталости. Раньше-то за компьютером он так не утомлялся, – старость и тут давала о себе знать.
Господи, господи. Уж о чём никогда не хотелось ему думать, так это о старости… Вот и подкралась она, злодейка, – бесшумно, тихо, без лишней суеты, как уверенный в успехе своей охоты удав. Роберт Маркович лишь тогда поверил в её реальность, когда ему начали уступать в транспорте место, глядя уже не в лицо, а в спину! И сзади, деликатно так, похлопав чуток по плечу, предлагали садиться…
Ладно, какой смысл сокрушаться очевидности. Любой человек, рано или поздно, оказывается перед фактом КОНЦА. Точнее – перед видением этого факта. Всего-навсего вчера ты куда-то рвался, чего-то хотел, о чём-то мечтал. Но вот сию минуту приходит понимание: поздно хотеть, поздно мечтать. Какой-то маленький отрезок твоего длинного – слушайте, он, оказывается, позади уже!!! – пути осталось тебе добрести. Доползти, дохромать, доплестись. И на этом – всё.
Стоп. Как это ВСЁ?
Какая нелепость. Неужели действительно – ВСЁ? Значит, вот этот мизерный результат, которым отмечен пройденный путь – это и есть итог драгоценной жизни? Всего-то навсего? А книги, вон те, что выстроились на стеллаже, ещё толком не прочитанные (всё оставлял назавтра…), а рукописи неоконченные (целая гора на письменном столе)?
Старость как нежданный сюрприз, ну разве не смешно?
И ощущение – внезапное! – покинутости. Вот, пока ты жил полной жизнью, пока был в силе и мог двигаться вперёд, тебя охраняли (кто: ангелы? демиурги? Господь? Ты об этом не думал. Ребёнок не думает о родительской охраняющей руке, в тепле дома нежится он, этого ему довольно) – но вот уже никто о нём не заботится, нет над ним покрова, охраняющей руки – нет. Есть одна только старуха-старость. Помимо хворей, она приносит вот это ощущение сиротской заброшенности.
И мало того, ещё внутри издевательский таится хохот: «Героическая» Бетховена звучит, первая часть, главная тема tutti! Когда-то давно, – он тогда был ещё в полной силе – Роберт Штерн положил себе за правило воспроизводить в памяти именно эту тему ежедневно в утренний час, только-только от сна очнувшись… Это был призыв к жизни и радости.  Потом, уже на автопилоте, звучала она по утрам в голове долгие годы. Ну а теперь, наконец, ей выпало – уже по привычке – звучать сквозь его старческое кряхтение, сморкание и кашель. Подобным же образом в фильме Феллини «Восемь с половиной» (ему это хорошо запомнилось) в кадре, где в некоем доме престарелых бормотали, ковыляли, ползали унылые старухи, гремел во всю мочь «Полёт Валькирий» Рихарда Вагнера! Кинематографический сарказм, когда-то его сильно позабавивший, теперь, в сегодняшней реальности, обернулся в его сторону улыбкой сатаны… «Людвиг, хватит, уймись, уходи!», – взывал он к духу любимого мастера, но не всегда этот призыв действовал.

Блики на стенах от заоконной лунной листвы. Неоновые огонёчки электронной аппаратуры. Редкий проплыв ночных автомобильных фар. Всё это создавало колорит, родственный Малеру, его знаменитой «Тризне»… Темнота ночи складывалась сама собой в гармонию… Гармония из любого подручного материала – так, по давнему обычаю, работало его сознание.
Роберт Штерн продолжал бесшумно двигаться по ночному пространству своей новой квартиры, уже ему привычной. Предложение (верней даже – распоряжение) миллионера Рустама Лоскутова собрать население «Ковчега» в том же составе, как на сторожевом посту двадцать лет назад, было, конечно, чистой воды утопией, но не хотелось охлаждать пыл мечтателя. И он решил, с добросовестностью, ему свойственной, поддержать диковинную затею Рустика, занявшись поисками тех самых людей.
Что дали эти усилия? В точности то, что он с самого начала и предполагал: большинство бывших «сторожей» за прошедшие годы частью разъехались, частью ушли в мир иной, наскрести удалось горстку чудаков, изрядно потрёпанных жизнью. Это в романе Дюма бравые мушкетёры через двадцать лет всё такие же бодрые, такие же отважные, всё так же готовы на куртуазные и ратные подвиги! Но Франция времён мушкетёров – это вам не Россия эпохи Путина. Троих прекрасных людей забрала из жизни онкология, один, в глубоком инсульте, домучивает судьбу где-то в Перми, ещё один мотает срок в лагере по ложному обвинению, двоим удалось удрать за рубеж… Кто там ещё?.. Да, и один повесился.
А кто остался?
Роберт Маркович их нашёл, пригласил, устроил и включил в картотеку Ковчега. Картотека была его изобретением, он её составлял, собственно, не для официального учёта, а в своих литературных целях. Не считая его самого, семидесятишестилетнего аксакала, там значились ещё шесть «ветеранов» – те, кого удалось найти живыми и готовыми к переселению на новое место. Старшему исполнилось пятьдесят четыре, самому юному – двадцать восемь. Вот они все, по порядку, как значатся в картотеке по сию пору:
1. Серж-Киник (Сергей Янович Баринов). Прозвище получил благодаря своей мировоззренческой позиции, весьма близкой к одной из древнегреческих философских школ. Язвительный, ершистый, готовый всё высмеять и отрицать, кроме разве своего молодого друга (Лёха-Авель! Его он пестует и опекает).
Любит эпатировать учёную публику высказываниями типа:
«У Фалеса в его натурфилософии всё полно богов. Но неправ этот мудрец. На самом деле всё полно чертей».
Мечтает – причём вслух – не просто исчезнуть из жизни, а – исчезнуть из бытия. «Жизнь, Роберт Маркович, – просто чья-то глупая затея, старик Будда в этом кое-что понимал…»
Вместе с тем он высмеивает и буддизм, и мусульманство, и католицизм, не говоря уж о православии. Однажды Штерн его спросил:
– Почему ты, Серж, так ядовито относишься ко всем на свете религиям? Нашёл бы хоть какой-нибудь компромисс.
– «…но как ты тёпл, а не горяч и не холоден, то изблюю тебя из уст своих…» Помните, небось? Тут компромиссный вариант исключён начисто, ибо неприличием закончится. Ну, я долго думал – как избежать участи стать господней блевотиной... Так вот, я буду холоден!
Чихает он, никогда не забывая воскликнуть: «Апч-хи, чтоб я сдох!»
Книгочей, эрудит. Всю жизнь пишет какую-то весьма сложную диссертацию по органической химии. Из-за любви к бесконечным уточнениям и переделкам эту работу никак не может закончить, – что, впрочем, его не смущает. Ибо к проблеме материального достатка он весьма равнодушен, довольствуется малым. Проявляет заботу, в силу своей бездетности, лишь о немногих существах: это, во-первых, темно-серый, свирепого вида полосатый кот по прозвищу Казанова. Своему пушистому другу он позволяет, по желанию, гулять на дворе и возвращаться домой тоже по желанию – с искусанными боками и разорванным ухом. Полечит, покормит. Казанова отлежится, отоспится – и снова на битву, на вольный простор, полный шорохов, запахов, новых открытий и старых опасностей… Вообще, бессловесные твари пользуются в глазах Киника высочайшим пиететом: «В домашних животных, – говорит он, – мы находим всё то, чего никогда не найдём в людях: чистую любовь, доверие, искренность, преданность, неспособность к предательству…»
Вероятно, по тому же точно критерию он привечает и Лёху-Авеля.
2. Колдун Женя (Евгений Фёдорович Проскурин).
Громоздок, тяжеловат, медлителен. Молчалив и застенчив. Древняя медвежья сила в нём – от деревенских предков-колдунов. Эти ведовские гены помогли ему однажды попасть в Тибет, на выучку к монахам одного из тибетских монастырей. То была воистину уникальная возможность! По договорённости с правительством Китая где-то в конце Перестройки, в ту пору, когда вдруг открылась возможность зарубежных поездок, некоему высокому китайскому начальнику (его имя мы никогда не узнаем) пришла в голову идея пригласить из России талантливую молодёжь в Тибет для обучения тайным практикам. Заявка поступила на сто человек. В России эти сто были отобраны из нескольких тысяч кандидатов. В Тибете их подвергли зверской проверке на выносливость, проверку выдержали всего четверо. Одним из четверых был Женя Проскурин. В горах Тибета русские неофиты провели несколько лет. Обучение было сверхинтенсивным, лишь четыре часа в сутки полагались на сон. Вернувшись, Женя начал практиковать в сибирском городе тибетские методы лечения, да так успешно, что эту практику ему очень скоро запретили. Пришлось идти в медицинский вуз, чтоб, вместе с дипломом, получить официальное право быть врачом. Способов заработка, помимо разгрузки вагонов с цементом, у парня практически не было. Тут-то он и попал на сторожевой пост.
С ним, – писал дальше в своих заметках Штерн, – у меня были очень интересные встречи и беседы. Женя не зря учился у тибетских монахов. Он знал и умел то, чего не знал и не умел никто другой из знакомых мне эзотерически продвинутых людей… После моего ухода в новую жизнь – я стал преподавателем вуза, – мы перестали общаться, его след потерялся. Разыскать его было не просто, но всё же мы встретились, и тут меня ожидал печальный сюрприз, – оказалось, что Женя, которому государство по-прежнему активно мешало заниматься его уникальной восточной практикой, сильно запил. Процесс стал неуправляемым, дело дошло до распада семьи… Это понятно и даже не удивительно. Он же всё-таки не китаец, а вполне русский человек и лечить обиду мог единственным способом, принятым на его родине.
О том, что же на самом деле стряслось, он мне однажды поведал за стаканом вина. Ощутив, после горних высей Тибета, могучий прилив сил, пришёл наш ведун однажды к главврачу районного онкодиспансера и попросил отдать ему на лечение группу каких-нибудь безнадёжных больных: «Вот увидите, я их всех подниму на ноги!». Главврач, бульдожьего вида флегматичный мужичок, вместо того, чтоб прогнать нахала прямо с порога, поговорил с ним, порасспросил о его учёбе в монастырях Тибета. Ни в какие успехи целительских восточных практик он не верил, но ему стало любопытно. Эксперимента ради он допустил Проскурина к лечению четырёх больных действительно безнадёжных, уже в четвёртой стадии, – тех, кому, по выражению Киника, пора уж было заказывать белые тапочки.
Пару месяцев спустя эти четверо прочно встали на ноги. Ни на что привычное это никак не было не похоже! Диковинных пациентов подвергли всесторонней проверке – действительно ли тут стойкое выздоровление, или всё-таки временная ремиссия?.. Результаты подтвердились. Палаты в корпусах стали полниться слухами, больные сильно забеспокоились…
В клинике запахло скандалом.
История закончилась тем, что в один прекрасный день главврач вызвал Женю Проскурина к себе, аккуратно закрыв за ним дверь и, уперев в стол волосатые кулаки, затылок в мощной спине утопив, на нижних нотах тромбона прорычал:
– Я, конечно, сделал ошибку, допустив колдуна из деревни к лечению больных, но теперь я эту ошибку исправляю. Вон отсюда, знахарь приблудный, и не суйся в наши дела никогда!
Женя, конечно, опешил:
– Как же так! Я выполнил всё, что обещал, я вылечил людей, проверка подтвердила! Я знаю методику, я ваших людей могу научить… И больные будут живы, и так много врачей совсем не потребуется…
Бульдог в человечьем образе посмотрел на него взглядом, в котором парадоксально были смешаны жалость и ненависть:
– Как же ты ничего не хочешь понять, дурак. Что ж, по-твоему, я могу допустить, чтоб десятки врачей в моей клинике, а во всём мире сотни тысяч, остались без работы? Подумай сам. Есть, в конце концов, законы природы. Есть заведённый порядок в этом мире, и не тебе его менять… Вон отсюда, я тебе повторяю!
Рассказывая это мне, гигант не мог удержаться от слёз:
– Слушайте, разве это врачи? Это ж чёрная мафия в белых халатах!
Слушая его, я не мог не подумать, что он, пожалуй, где-то прав. Играть роль врача, находясь лицом к лицу с неизлечимой болезнью – совсем не то же самое, что лечить человека, допустим, от ангины или воспаления лёгких. Тут всё проще. Ну там, химиотерапию назначить, обезболивающий укол… Продлить немножечко бренные дни обречённого. И никакой тебе ответственности. Правда, на совести этих врачей всё же лежит невнимание к диагностике ранних стадий рака, когда ещё и операция может помочь! Но комфорт лени человеку милей, чем тягота работы.
Скверно было Жене Проскурину. Скверно было и мне, когда я выслушивал его исповедь. Стало понятно, на чем сломался мужик… Но ему, – это чувствовалось, – ещё не поздно было помочь.
Уговорить Женю поменять место жительства не составило труда, – уйдя из дому, он скитался по чужим углам, без пяти минут бомж…
Рустам сказал ему:
– Женька, твою мать!!! Кончай своё сучье существование. Мы тебя скоро вылечим, хошь не хошь, поставим на ноги, потом ты будешь лечить нас всех по очереди, никто не запретит, договорились?
3. Димка-Скиталец (Дмитрий Иванович Борейко).
Долговязый, вечно взлохмаченный. Большие серые глаза под роговыми очками. Наш баловень, любимый всеми поэт. Впрочем, себя он поэтом вовсе не считает, отродясь не пытался своё что-нибудь напечатать, да и не работает он над своей поэзией, – всё походя, всё экспромтом… Так что вряд ли Диму Борейко мы заподозрим в том, что он внёс некий существенный вклад в мировую поэзию. Он весь – стихия, поэзия в нём – часть этой стихии. Под его непричёсанными лохмами вирши сами собой постоянно рождаются – как взгляд, шаг, жест, вдох или выдох. Читая стихи, он бурно жестикулирует, эта привычка сохраняется у него и при обычном разговоре. Жестикуляция эта не вполне пластична, он бестолково машет локтями, коленями и головой – так мог бы жестикулировать Железный Дровосек, если вообразить, что у него проклюнулся темперамент холерика.
Прирождённый бродяга, – отсюда и прозвище его. Едва появлялась возможность, он куда-то мгновенно исчезал, возникал опять, а в его стихах после очередного исчезновения начинали звучать названия каких-то неведомых нам ущелий, причалов, бухт, водопадов и рек.
Любовная лирика в его поэзии обнаруживала себя весьма своеобразно. Например, он однажды нам выдал, на сторожевом посту, во время коллективной трапезы:
Когда украдкой на тебя, нагую,
Гляжу в ночи, то, видно, неспроста
Меня так жадно манят к поцелую
Твои альтернативные уста!
Компания, услышав это, оторопела, Серж Киник даже ложку уронил на колени. Потом, сквозь гомон и хохот, посыпались экспромты типа:
Привет, любимая! Теперь, как прежде,
Когда бросаешь на ковёр свои одежды,
Уста альтернативные открыв, –
Никто не остановит мой порыв!
Или:
Твой рот, пропахший сигаретой «Прима»,
Не стану целовать. И неспроста
Я рад, что в эти дни неповторимые
Ты сигарету не суёшь, любимая,
В свои альтернативные уста!
Были экспромты и покруче…
Итак, нашёл я нашего Димку. Но – в плачевном состоянии! Вторая стадия рака печени. Мы его немедленно поручили заботам Колдуна Жени. Сейчас он лечит Скитальца своими загадочными методами.
4. Вовка-Музыкант (Владимир Петрович Грант)
Рослый, весьма видный мужчина, из семьи обрусевших немцев. Хрестоматийная внешность арийца, – белокурая бестия, ни дать, ни взять. Аполлонически стройный атлет, шагающий гордо по жизни. Пользовался воистину сказочным успехом у женщин. Музыкант-любитель (флейта, саксофон, гитара) и классный фотограф.
Этого нашего приятеля подвела неуёмная страсть к амурным делам. К нам на пост он иногда по ночам, тайком от начальницы Варвары, приводил то одну, то другую из своих мимолётных пассий… Мы его меж собой прозвали «перпетуум кобеле».
Несчастная слабость чуть его не сгубила. Когда, собирая остатки нашей стародавней компании, я нашёл его после долгой разлуки, оказалось, что некая дива из дон-жуанского его списка, продувная тварь (он-то её считал наивной дурочкой) разорила его с помощью несложной банковской операции, другая – и это уж полная была катастрофа! – приведя Вовку в состояние шока, сделала его чуть что не импотентом…
Произошло это так. Будучи одиноким и гостеприимным хозяином двухкомнатной квартиры, немало славных вечеров проводил он в обществе девушек, не слишком строгих по части интимной морали. Человек он был лёгкий и удачливый, с любовницами сохранял в дальнейшем самые тёплые, самые милые отношения (вопросом «а что потом?», как некогда поэта Евтушенко, его никто в постели не заморачивал).
И была у него знакомая молодая женщина-скульптор, у которой длинные жёлтые, не слишком опрятные волосы были повязаны режущей глаз красной лентой, отливающие зеленью малахита глаза почти не расставались с оценивающим прищуром, и короткие сильные пальцы рук, как бы в предвкушении гипса или глины, всегда хищно шевелились. До Перестройки она ваяла пионеров, молотобойцев, секретарей райкома и ветеранов войны. Женщину звали Регина. Вовкины приглашения она охотно принимала, но на ночь никогда не оставалась – этакая неприступная амазонка. Как я предполагаю, её холодность порядком уязвляла его самолюбие, он приготовился к длительной осаде и, что называется, закусил удила. «Что ж, подождём», решил он, сохраняя, как обычно, уверенность в конечном успехе.
Когда Регина однажды пригласила его поздно вечером в свою мастерскую, перед Вовкой забрезжила идея реванша! Он пришёл, принялся прямо с порога расхваливать её работы, изображая знатока искусств. На эти его абсолютно непрофессиональные комплименты Регина реагировала довольно слабо, занимаясь, как обычно, делом: вскипятила чай, организовала стол, поставила бутылку шампанского. Вовик мысленно потирал руки: мол, тип-топ, ёксель-моксель, дело идёт на лад! А когда она ещё включила транзистор и в мастерской загремело нечто бравурное, нечто быстрое, нечто латиноамерикански-горячее, да притом рванула ему руку, приглашая на танец, – у него и вовсе отключились лампы в верхнем этаже.
Танцевала скульпторша сноровисто, зажигательно. Вот уж не предположил бы он в приземистой фигуре Регины таких двигательных талантов. И, танцуя, вдруг стала раздеваться!
Ё-о-ксель-моксель… Непредсказуемый номер. Как реагировать? А она уже, не переставая танцевать, куртку с него стягивает – давай, мол, вперёд, ты вообще для чего пришёл, разве не для этого? Я ж всё-таки скульптор, а скульптора разве стесняются?
Сбросила туфли, юбку.
Володя тоже вошёл в раж, да так, что сам не заметил, как остался в глубочайшем неглиже, в то время как Регина притормозила свой стриптиз, – ещё и халат рабочий набросила, но ритм танца взвинтила до невозможности – и Вовка тут почувствовал, что возросшее желание зримо и предметно отражается на его внешности, к его собственной растерянности и удивлению.
Кинув зелёный прищур куда нужно, она резко отстранилась от него:
– Вот, умница! Ну, просто молодец! Стой так, пожалуйста!
И, сдёрнув покрывало с какой-то мужской скульптуры, стала резво приделывать к ней важную деталь, пользуясь редким случаем созерцать возросшую мужественность в чреслах невольного натурщика.
Сказать, что Вовка оторопел, что испытал шок и потерял дар речи – значит ничего не сказать. Он только заметил, что лицо у скульптуры – его собственное, блин, лицо! Не случайно статуя до сего момента была скрыта под покрывалом… На этом гипсовом, ещё сыром лице он явственно мог разглядеть ухмылку сатира. После приделки необходимой детали (весьма внушительной, ведь это была копия с оригинала!) получился классный итифаллический монстр.
И что же, она намерена ЭТО кому-то показывать??
То был единственный случай, когда добродушие изменило нашему жизнерадостному донжуану… Он тщательно молча оделся, взял со стола бутылку и двумя ударами расколошматил шедевр, наградив Регину неприличным словом. Ушёл, пошатываясь. Говорят, после этого случая женщин у себя дома на ночь он больше не оставлял. Метафорически выражаясь, потерял квалификацию. И вообще сильно изменился человек.Утратил осанку, ссутулился, обзавёлся скорбной, с проседью, бородой… Таким я его нашёл, когда, наконец, разыскал.
Мы с Вовкой быстро поладили: он согласился временно переселиться в Ковчег, надеясь на помощь всё того же Колдуна Жени.
5. Ник-Ник (Николай Николаевич Тверитинов)
Этот скромный, аккуратный и тихий человек ничем особенным не выделялся в нашей компании. Низкорослый и щуплый, он не годился для серьёзного физического труда, так что мы его не просили даже задвигать тяжёлые засовы на железных входных воротах, делали это сами. Но любое посильное задание он выполнял всегда вовремя и с чрезвычайной аккуратностью. До Перестройки он трудился инженером на военном заводе. Когда этот завод, подобно многим другим, разорился и был закрыт, то, оказавшись внезапно на улице, Ник-Ник долго не мог никуда устроиться и голодал, голодала и семья его – жена и трое ребятишек. Кормились кое-как с огорода, что был на даче брата, Ивана Николаевича, также впоследствии устроившегося на наш сторожевой пост (именно он впоследствии покончил с собой).
Когда я Николая разыскал и предложил переселиться в новую квартиру, он долго не мог поверить. Привёл, показал. Они с женой вдвоём чуть не в голос плакали (мне трудно было вынести эту сцену), а когда ещё Рустам устроил Тверитинова в свою фирму на работу с приличной зарплатой, – вовсе бедный Ник-Ник не мог поверить, что всё это ему не померещилось… А Рустик только пожимал плечами: «Ну, как же не устроить мужика – честного, непьющего, исполнительного, попробуй таких поискать в России! Только дурак не возьмёт такого к себе, и я удивляюсь, что этот человек так долго не мог тут найти работу. Впрочем, Россия – глупая страна…»
6. Лёха-Авель (Алексей Адамович Боголюбов)
Он самый молодой в нашей компании. И самый – для меня, по крайней мере – загадочный. Я вообще не могу понять, каким образом появляются среди людей такие персонажи! В его психике полностью отсутствуют два необходимейших для жизни элемента: инстинкт: агрессии и инстинкт самосохранения.  Самостоятельно выжить такому человеку сложно: нужен покровитель, выполняющий одновременно роль няньки. Серж Киник как раз и взял на себя такую задачу.
Своё прозвище Авель получил так: был у него брат (не знаю, где он сейчас, и жив ли?) – полная ему противоположность, субъект мрачный, ревнивый и жестокий. Они оба, ещё не достигши 18 лет, оказались на улице после смерти родителей: их пристроили было в детский дом, но они предпочли уличную свободу. Серж Киник однажды случайно увидел, как беспомощного юношу избивает – жестоко, смертным боем – другой, темноволосый и неостановимо злобный. Пришлось вмешаться. Выяснилось, что они братья. «Замечательно! – констатировал Серж. – Каин и Авель, ожившая Библия! Второй персонаж «ожившей Библии» был весь в крови, пришлось его вести домой, отмывать и лечить. Темноволосому, увязавшемуся было за ними, Серж приказал: «пошёл к … матери, ты, волчара поганый, и чтоб я тебя больше тут не видел!» Тот покорно исчез и куда-то навсегда пропал.
С тех пор Авель жил в квартире Киника, благо Серж был убеждённым холостяком, и стал фактически его воспитанником… Только, как ни странно, ни своих кинических привычек, ни своего отношения к миру Серж никогда не мог привить Авелю. Даже научить парня заботиться о себе, – ну хоть какому-то разумному эгоизму! – оказалось невозможным. Авель (прозвище так и приклеилось к нему навсегда) был одержим заботой о других – несчастных, бездомных, голодных, и нередко раздавал им все деньги, которые удавалось заработать. В вузе – Киник устроил его на химический факультет – не задалась у него учёба, научные формулы не умещались в его голове, это был очевидно «правополушарный» человек. Тогда Серж надоумил его закончить художественное училище, эта попытка блестяще оправдала себя. Авель делал необычные, удивительные рисунки. Кто-то из эзотериков обнаружил, что эти рисунки имеют оздоравливающий эффект, – очищают пространство. Узнав об этом, Лёха-Авель начал изготовлять их пачками, дарить направо и налево, даже рассылать по почте.
Тот же Киник пристроил его, в конце концов, на работу в школу при детском доме, учителем рисования, и получал вместо него его зарплату, которую в противном случае Лёха сразу истратил бы на раздачу кому попало взаймы, или на прокорм уличных собак.
– Не знаю, что с ним делать! – жаловался Киник. – Этот персонаж годится только для жизни в Раю. Я, к сожалению, бездетен, но с таким чудом природы – и никаких детей не надо!

Ну вот они все тут, – все заслуженные обитатели Ковчега, – сказал себе Роберт Маркович. Все, сумевшие выжить. О каждом можно сочинить поэму или даже роман  написать…
Хорошо, а что делать дальше? Дальше следует пригласить кого-то под стать этим людям, чтоб получилась органически спаянная, дружная команда. Но это не так легко… Ведь не одни пожилые дядьки должны быть здесь. Молодые семьи нужны, должен звучать детский смех!
Кое-что в этом направлении Штерн уже успел сделать: пригласил, например, молодую медичку Ксению Рябцеву (на любом судне должен быть свой врач). Ещё Веронику Орлову, – когда-то его ученицу-отличницу – и племянницу её, Эвелину Потоцкую. Обе молодые женщины одним своим присутствием способны украсить любую мужскую компанию. С ними была пристроена к ковчегу ещё библиотечная работница, хронически мечтательная перезрелая девушка, которая всем говорила, что половину жизни она пребывает в астрале и, как Елена Рерих, общается с махатмами. Эту астральную барышню они с Рустиком взяли отчасти из сострадания, ибо самостоятельно прожить ей было бы так же трудно, как Лёше-Авелю. У неё было довольно громкое имя – Светлана Посвящённая. Во всяком случае, так она себя называла, с кем-нибудь знакомясь. Как звали её на самом деле, никто не знал, да никого это и не интересовало.
Кто может быть ещё? На очереди были дети и внуки Ник-Ника, а также избранные Штерном выпускники вуза, где он по-прежнему тянул преподавательскую лямку, те, кто не удрал за бугор. Но, может, на кого-то ещё необходимо делать ставку?..

Всё. Он почувствовал себя уставшим. Мысли о заботах утомляют ничуть не меньше, чем сами заботы. Бесцельно плыть в лунном блеске паркета, наедине с собою, в тишине, оглушаемой лишь мыслями, ему надоело. Отойти бы сейчас ко сну. Но сон всё равно не получится, как быть? Спуститься, что ли, в кают-компанию, к белому роялю, тихонечко помедитировать за клавишами…
Он вышел в тускло освещённый коридор, двигаясь медленно, почти слепо, но точно, как сомнамбула, осторожными мягкими шагами.
IV.
Осторожными мягкими шагами, опустив хвост и навострив уши, Казанова приближался к заветной двери. Все дороги в новой путанице коридоров он ещё не изучил, ориентировался по запаху. Вести, его ноздрям посылаемые, совсем не радовали. Дом не успел ещё пропитаться тёплой духотой старого человеческого жилья. Запахи здесь, в большинстве своём, были неживыми – краска, известь, мастика, бетон, лак… Лишь слабым отточием витал в воздухе родной дух кожи Хозяина; этот пунктир вёл кота безошибочно к цели.
Дверь в комнату Хозяина была всегда приоткрыта – специально для четвероногого жильца. Такая распахнутость не представляла здесь опасности, к Хозяину в комнату никто не наведывался, кроме единственного преданного Друга. В прежнем-то доме они жили вместе втроём, причём Казанове приходилось терпеть навязчивые ласки Друга Хозяина, хотя ему это и не особенно нравилось. Хозяин – другое дело! Он был сдержан и мудр. Между ним и Казановой существовало нечто вроде сурового мужского товарищества. На старой квартире (первый этаж огромного панельного дома), Хозяин приделывал к форточке длинное полотенце, спускавшееся почти до земли – Казанова мог, после ночных своих подвигов, вскарабкаться домой по этому полотенцу. Хозяин лечил его раны, кормил, поил, кот отсыпался в тепле и снова рвался на вольный воздух, к охотничьим, боевым и амурным делам – под знамёна Венеры, как любили выражаться античные классики.
На новом же месте с этими подвигами не получалось ровно ничего: ни одному из жильцов не пришло в голову обзавестись Той, ради Кого Казанова согласен был бы всю ночь дежурить на любой крыше и под любым балконом… И соперников окрест тоже не было. С ними так славно было бы попеть дуэтом! В таких дуэтах музыкально одарённый Казанова неизменно выводил главную партию, изобилующую столь пронзительно сложными фиоритурами, что кто-нибудь из жителей первых этажей рано или поздно не выдерживал и устремлялся вниз, швырнуть в него камнем или ботинком… Всегда, конечно, промахивался.
А здесь-то наступила скучная жизнь. Сытое благополучие было ему хоть и обеспечено, но разве для того существуют зоркие глаза, острые когти, чуткие ноздри? Хозяин как-то раз вынес его наружу, – развлечь немного, воздухом подышать… Посадил возле дерева перед стеной. Но что с того? Ни мышей там, ни птиц. Сырая кладка стены, травка весьма чахлая, пыль да обломки кирпича.
Лапой подвинув дверь, Казанова скользнул в комнату. Его позвал Друг Хозяина.Ко всяческим «кис-кис-кис» породистый зверь относился всегда с презрением, как дома, так и на улице, не было смысла отзываться на эту глупость. Он только подошёл к ножке стула, на котором сидел Хозяин, и с большим усилием потёрся об неё башкой. Хозяин понял намёк, положил еду в его миску. За это дружеское понимание стул Хозяина был вознаграждён новой порцией ласки, после чего кот приступил к трапезе.
Пожирая куриные потроха, сваренные Хозяином, он деловито поводил ушами. Сверху до него доносились звуки слов, которые он всегда считал одним из человеческих способов бессмысленно тратить время:
– Мне давно тебя хотелось спросить, Лёша: веришь ли ты в Создателя? Он, что, правда существует?
– Вы опять шутите.
– Нет, я серьёзно.
– Доказательство есть, очень простое.
– Простое? Ну, давай….
– Любой организм включает множество частей, специально друг для друга подобранных. Живая система действует лишь в ансамбле… Не может быть так, чтобы эти части стихийно где-то правильно возникли, а потом, стихийно же, правильно сошлись друг с другом. Ни вирус, ни зверь, ни птица не могли возникнуть без начальной конструкторской мысли о них…Чья это мысль? Не моя и не ваша. Значит…
– Допустим, ты прав. Но вот капитальный вопрос: веришь ли ты в БЛАГОГО Создателя? Который – за нравственность, за справедливость, за счастье? Древние греки верили в Абсолютное Благо. Христиане тоже. Но для индусов, например, Бог – Великий Игрун. Вечное наслаждение Игрой – смысл Его существования в созданном Им мире. И само-то миротворение есть ЛИЛА, вселенская Игра! Тогда при чём тут моё или твоё благо? Если требуется для Его Игры – я должен быть безнравственным, жестоким, гадким, а то и – легкомысленным, эгоистичным, или вот даже – Мессалиной, Искариотом, Дракулой… Без них, выходит, никак! Мы-то считаем их извергами, монстрами, извращенцами, исчадиями ада, но на самом-то деле – не персонажи ли все они пьес Великого Сценария? Как ты считаешь?
– Страшно даже подумать об этом.
– Значит, и у тебя мелькала такая мысль. А когда твари земные жрут друг друга – ЧЕЙ это промысл? КТО снабдил животных клыками, рогами, когтями, ядом, хищной пастью? КТО придумал паразитов и все их хитроумные способы питаться моей и твоей кровью? Высочайший Конструктор должен был именно так спроектировать механизм экосистемы, это вполне рациональный подход к задаче. Разве нет?
– Может быть, да. Но это ужасно.
– Теперь вообрази себя умоляющим ЭТОГО Бога о справедливости! Чтоб Он пощадил больного, умирающего, страдающего от притеснений, насилия… Остановил ли Он четырёх подонков, увечивших Серафима Саровского? Вразумил ли толпу, предавшую Христа на распятие?
– Опять Сценарий?
– Да, дорогой мой. Сценарий. И – Вседержитель, наслаждающийся вечно – ах, вечно-вечно! – Вселенской Своей Игрой, где наши муки неотменимы вовек.
Казанова закончил трапезу, поднял морду, внимательно взглянул на Хозяина, не собирается ли тот в постель? Час уже поздний, но Хозяин предпочитал не спать по ночам. Сам-то Казанова, после сытной трапезы, с удовольствием придавил бы ухо, но мешал ему гвалт, состоящий из столь же бессмысленных слов:
– Я так и не понял, как же всё-таки вы относитесь к идее Бога?
– Кто-то из атеистов – если не ошибаюсь, Сомерсет Моэм, (как известно, он был некогда врачом), произнёс фразу: «Тот, кто хоть раз видел, как умирает ребёнок от менингита, никогда не поверит в существование Бога». Упрощённая логика! Логика европейца, привыкшего, по примеру Платона, Аристотеля, а вслед за ними и отцов Церкви, ассоциировать Вседержителя не иначе, как с идеей абсолютного Блага… Ну, а почему этому умному человеку не пришло в голову другое, столь же логичное умозаключение: «…человек, ставший свидетелем мук ни в чём не повинного дитяти, не может, содрогнувшись, не задуматься: действительно ли то, ЧТО мы называем Богом, милосердно? Действительно ли ОНО благостно? ОНО действительно ли полно любви? А если нет, то вправе ли мы вообще судить ЕГО по человеческим меркам?»
– Но, дядя Серёжа, человека тут можно понять и простить, потому что, – давно замечено! – он создаёт Бога по своему образу и подобию… Это банальная правда.
– Нет, Лёшенька, это банальная ерунда, кажущаяся правдой. Я не о языческих монстрах говорю: похотливый Зевс, ревнивый Аполлон, глупый каннибал Кронос.., нет, я – о Вседержителе! Возможно, Он создан человеком, но не по его, конечно, подобию, а по подобию его мечты, что явно не одно и то же, согласись. Но это как раз и значит, что идея Бога – полностью эфемерна.
Казанова теперь кинул взгляд на Друга Хозяина, от которого волна за волной, шла аура уныния. Нет, с этимиболтунами не поспишь тут! И свет электрический, и беспокойство, и гвалт...
А как хорошо тут спать одному! Поперёк дивана раскинешься, хвост в сторону… Только тело и тишина. Тело и воздух. И вытянутые вверх лапы, как знак доверия к мирозданию… Музыка свободно раскинутых и потягивающихся мышц ничуть не хуже музыки движения. А особый-то кайф – лежать непременно кверху брюхом, лишь иногда перекатываясь с боку на бок… Или у Хозяина на груди. Казанова, бывало, забирался Хозяину на грудь и лечил его таким образом от простуды… Ладно, хватит мечтать.
Кот выгнул спину, зевнул, потянулся. Затем направился, весьма неохотно, опять к двери.
Путаницу коридоров он сейчас решил исследовать в новом направлении, там, где карта запахов была ему ещё не знакома. Большинство дверей давали его ушам и ноздрям знак, что за ними нет ничего, кроме пустого пространства… И всё же одна дверь его заинтриговала. Возле неё лежал половичок, довольно старый (захватили, видно, с прежней квартиры) и столь богатый ароматами, что можно было понять почти наверняка, какие ноги по нему ступали в течение последнего десятка лет: босые пятки детей, стоптанная подошва старых мужских башмаков, дамские туфли, смазанные какой-то ядовитой дрянью (должно быть, недавно купленные), ноги без этих туфель, плетёнки из чрезвычайно вонючей кожи, и…
Здесь Казанова насторожился. Он почувствовал очень знакомый и очень-очень неприятный запах! Это был запах псины. Хуже него мог быть лишь запах мёртвой крысы в сыром подвале… За дверью бродил огромный пёс, – по запаху судя, ротвейлер. Уши Казановы чётко улавливали стук его тяжёлых лап. Если сейчас откроется дверь, спастись тут, в пустом коридоре с голыми стенами, будет невозможно.
Казанова попятился от опасной двери, подумал и решил всё-таки вернуться. Люди в комнате занимались всё тем же, то есть говорили друг другу праздные бесполезные слова. Друг Хозяина, пытаясь спастись от безрадостного разговора, опять позвал:
– Кис-кис-кис.
Казанова, не обращая на него никакого внимания, прыгнул на свою лежанку, свернулся на ней клубочком и накрыл морду лапой.
– Но согласитесь, что для верующих-то Бог есть! ЕСТЬ! – Лёша Авель чуть что не кричал в отчаянии.
– Вполне возможно. Только вот, когда я смотрю на молящегося в церкви, меня не отпускает мысль, что всё это Богу совершенно неинтересно… Люди твердят выученные в детстве молитвы. А ведь живой диалог не может быть результатом привычки! И хочется мне этого человека спросить: «Беседуя» с Богом, – к кому, собственно, ты обращаешься? Просьбы – к кому? Молитвы? Жалобы?.. А уж если речь идёт о канонических молитвах, тут существуют, на самом деле, только вслух произносимые знакомые всем формулы. Смысл-то в чём?.. Контакта – нет. Общения – нет. Вот, когда я говорю с другом, я слышу интонации его голоса, вижу выражение лица, наблюдаю краем глаза, как его пальцы нервно теребят скатерть, – словом, принимаю его, близкого, в себя, как жаждущий – родниковую воду, прикасаюсь к личности, сплетаю вязь дружеской беседы, как партнёр по музыкальной импровизации – узор ответных звуков. А ты-то, верующий бедолага? Как ты на самом деле общаешься с Ним? Что значит твоё «предстояние»? Например, вот, ты обращаешься к Святому Духу. А кто Он такой, Святой-то Дух, кто Он на самом деле? Что ты видишь, что понимаешь и что ощущаешь, произнося Его имя, кроме неопределённого «ВООБЩЕ»..? Это какой-то очень странный контакт, тебе не кажется?
– Не знаю… Не думал об этом.
Казанова ещё тщательней прикрыл лапой мохнатое ухо.
– А как ты думаешь, Лёша, «всезнающий» Бог – знает ли Себя Самого?
– Неожиданный вопрос.
– Но ты всё-таки попробуй ответить.               
– Ну, я не знаю… Бог-то ведь по определению всезнающ.
– По чьему определению? Нашему, человеческому? Нечего сказать, надёжное основание… Хорошо, но сам-то ты можешь ли сказать, что знаешь себя?
– Нет, разумеется. Ни один человек не может такого о себе сказать.
– Именно. А теперь вспомни: человек создан по образу и подобию Бога. Так? Выстраиваем логическую связку… КАКОМУ же Богу подобен ничего не знающий о себе человек?
– Подождите, вы меня совсем запутали. Но я не понимаю, неужели так уж сильно вам хочется верить в небытие Бога?
– Нет, как это ни странно. Я сам себе сопротивляюсь иногда… пытаюсь спасти Его внутри себя, ради себя… И думаю: ладно, допустим, Бога и впрямь нет как персоны, но, может, это именно «суть всего», тотальная органика, вселенское текучее естество, мысль, мыслящая себя и стихийно вырастающая в некую безразмерность, названную бытием?
За этими словами наступила пауза, во время которой у кота появился шанс, наконец, вздремнуть. Однако паузу нарушил Друг Хозяина:
– Нет. Я беседовал недавно с одним физиком, давно его знаю, ещё по учёбе. Он верующий, Бога он мне объяснил так: должен же быть кто-то, спроектировавший ЗАКОНЫ бытия… Структуру материи… Физические константы… Конструктор, одним словом! Это – явно выраженное индивидуальное сознание. Центрическое и всеобъемлющее. Это именно Бог!
– Странно всё это получается у твоего верующего физика. Вроде бы и понятно, логично, но – странно…
– Почему странно? – в голосе Друга Хозяина, кроме растерянности, слышалась уже усталость. – Что странного-то здесь?
– Сам подумай, что это за вера в Бога, если она нуждается в обосновании? Мир планомерно устроен, мир разумно сконструирован, стало быть, ЕСТЬ этот конструктор… Миру даны законы, значит, ЕСТЬ законодатель… И тэ дэ. Вот то, что ты называешь верой. Но не приходило ли тебе на ум, что веру в Бога невозможно объяснить, так же, как нельзя объяснить и самого Бога?
Они опять помолчали. Друг Хозяина затем сказал:
– Вот, мы всё пытаемся объяснить Невидимое. Хотя это никому не удаётся. Но как быть с видимым, ; с нами, с людьми?
Хозяин ответил рассеянно и чуть слышно, словно не к собеседнику обращаясь, а как бы оставаясь в полном одиночестве:
– Каждый из нас – не более чем верхушка волны безумного Океана, именуемого человечеством.
……………………………………………………………………………………….
На этих словах Хозяина Казанова, наконец, сумел заснуть. И чудилось ему сквозь сон, что пространство комнаты наполняется сказочно красивой музыкой. Белки его глаз вращались под закрытыми веками, розовые подушечки лап, мелко вздрагивая, подчинялись незнакомому ритму. Отдав себя полностью во власть сладкой стихии, он спал и улыбался во сне.
V.
Пальцам и всему телу Роберта Штерна было так хорошо! Он играл знакомую музыку с закрытыми глазами, будто спал, и в этом сне улыбался. Мурлыкающая под потолком холла соната как нельзя больше подходила атмосфере ночи, она напоминала колыбельную. Это была первая часть последней, B-dur-ной сонаты Шуберта, любимой всеми пианистами мира.
Исполнение, конечно, не могло быть идеальным, Штерн весьма посредственно владел инструментом, но «для души», под настроение, не очень виртуозное что-нибудь, он мог сыграть сносно вполне.
По поводу этой первой части Сонаты до сих пор находятся музыканты, подозревающие её автора в утрате чувства формы – она ведь по времени занимает едва не половину четырёхчастного цикла и длится так долго, что кое у кого из современных меломанов-торопыг терпение кончается задолго до репризы. Но Шуберт-то никогда не страдал утратой чувства формы, дело тут не в логике внешних построений, а в изменении качества музыкального времени, которое здесь из времени превращается в длительность, некогда гениально угаданную французом Анри Бергсоном. Блаженство этой музыки таилось, подобно нектару, не вовне, а внутри цветка. Пить этот нектар можно как угодно долго. Ощущение от музыки, начавшись с блаженства, где-то после нескольких тактов перетекает незаметно в созерцание блаженства, – а существует ли в мире запрет, ограничивающий созерцание?
Боже мой, как музыка может украсить жизнь… Нет, не верно. Не украсить, ; создатьдругую жизнь, поверх рутины будней, бессмыслицы, борьбы  за выживание! А сейчас-то, в атмосфере пред-апокалипсиса, когда тяжесть близкого краха гнетёт шейные позвонки, – как нужна эта другая жизнь, обещающая бессмертие даже самому робкому сознанию!
Сон на берегу высокогорного озера… Эту вещь Штерн мог играть с закрытыми глазами – чем и пользовался в заповедные минуты.
Музыка была его пожизненной любовью. Он ею заболел с тех пор, как матушка пела ему в раннем детстве на память все арии из «Онегина» Чайковского, а в музыкальных радиопередачах (о, эти передачи советских времён, где гадкая попса даже не ночевала!) впервые сверкнул ему Бетховен и повёл за руку к открытиям параллельной Вселенной, созданной гением человека….
Но вот самое странное: переживания и откровения, цветущие долины и горные пики этого другого мира, при всей их грандиозности и очевидности, больше никого, похоже, не волновали! Так, эпизодами, популярными отрывочками, вроде первой части «Лунной» или «турецкого рондо» Моцарта. Друзья и знакомые Роберта Штерна, находясь вблизи этой сказочной Вселенной ; руку протянуть! ; не проявляли к ней никакого заметного интереса. Единственный среди знакомых, школьный его друг Илюша Торопов, тот, что бедствовал сейчас в Донецке, мог быть ему собеседником, а в остальном ; только авторы специальных книг: Асафьев, Соллертинский, Курт, Чичерин, Роллан.
Иногда вообще складывалось впечатление, что Бетховен, Скрябин и Вагнер свои лучшие, сокровеннейшие страницы писали специально для него! Даже профессионалы-музыканты были парадоксально равнодушны к откровениям этой музыки… Ситуация за гранью мыслимой.
Одно время ему казалось, что равнодушие к Другой Вселенной объясняется лишь тем, что некому популярно рассказать о ней людям, ; и вот, едва получив возможность читать студентам лекции по мировой культуре, массу сил и времени он отдавал именно этой задаче, но каков результат? О да, ; глаза временами зажигались на лицах слушателей… Но не их это было увлечение, не их была страсть! Эти глаза сияли отражённым светом. Редкие слушатели принимали  полностью зов из Другой Вселенной, уже не просто разделяя энтузиазм лектора, но постигая смысл музыки своими силами.
Вероника Орлова, которой он помог поселиться в КСВ, была как раз из их числа. Субтильная брюнетка, она напоминала карандашный эскиз, сотканный из тонких поспешных линий… Одни лишь непомерно большие на худющем лице глаза напоминали не тёмный карандашный штрих, а синюю размытую акварель. Побольше бы ей аппетита ; и дивчина могла бы, с Божьей помощью, превратиться в красавицу. Но звание Гадкого Утёнка в её хрупкие восемнадцать подходило ей гораздо больше.
И всё-таки было в её внешности нечто, понуждавшее Роберта Марковича невольно выделять её из общей массы студентов, больше того, он время от времени ловил себя на том, что читает лекцию как бы специально для неё… Почему? Бог весть. Внутри этой эскизной хрупкости, этой эфемерности и большеглазого этого молчания горел незримый огонь – тот, что не греет, но обжигает.
С нею было связано весьма нелёгкое переживание в жизни Роберта Марковича. Коллеги, изредка посещавшие его лекции, намекали ему, что эта девочка глядит на лектора… как бы это деликатней сказать, далеко не с простым интересом. Намёки эти он пропускал мимо ушей, благо, что женская аудитория никогда не обходила его вниманием, ; всё-таки, 22 года назад он смотрелся молодцом, его внешность ещё не приобрела тот потасканный вид, который сделал его лицо, наконец, похожим на испорченный  портрет Николая Бердяева.
Сдачу последнего в летней сессии экзамена курс Вероники решил отметить на даче её родителей. Пригласили Роберта Марковича и ещё двух-трёх «преподов», весьма уважаемых на курсе. Родители, чтоб не смущать молодёжь, решили предоставить роль хозяек дома двум своим дочерям, те прекрасно справились: музыка, танцы, застолье, ; всё было на уровне. Девчонки после вина расшалились: побросали туфли и давай носиться по летней травке босиком от дома к озеру и обратно. На травке же и танцы организовали… И тоже босиком. Роберт Маркович, под аплодисменты, произнёс два шуточных стихотворных тоста. В общем, вечер вполне получился. Сестра Вероники Светлана, которой надо было спешить домой к маленькому ребёнку, уехала первой, едва начало смеркаться. За нею вскоре потянулись  остальные.
Что касается Вероники, она вела себя довольно сдержанно ; даже, как показалось Штерну, излишне чопорно. Одетая не в джинсовый, а в аккуратный вечерний костюм, сохраняя на ногах туфли и батарею браслетов на обеих запястьях, она всё хлопотала по дому и Роберту Марковичу уделяла ровно столько внимания, как и остальным гостям. Но к концу вечера попросила его помочь наладить в кухне проводку, так что Роберт Маркович, хоть совсем в этом деле не специалист (но всё-таки мужчина!), вынужден был согласиться.
Так и вышло, что в долгих тёплых летних сумерках они остались вдвоём на пустой даче. Ему, впрочем, не пришлось осваивать профессию электрика. Вероника усадила его на веранде в кресло и встала, строго выпрямившись, напротив.
Тут только он понял, что и вечерний костюм, и подчёркнуто сдержанное поведение, и браслеты – всё  это было для него! Только для него. Даже то обстоятельство, что многовато, пожалуй, дивчина выпила за вечер (он не мог это не заметить) неким образом было связано с его присутствием здесь.
Далее последовал её горячечный, весьма запутанный монолог, из  которого Роберт Маркович, – он постарался на следующий день склеить характерные, фрагменты её речи и даже записать их, – запомнил следующее:
; Я не ради проводки вас задержала, извините… Но мы видимся, как я понимаю, в последний раз… Значит, в этот последний раз… Самый последний, да? Я должна вам сказать… Мне нужно, чтоб вы знали, – без вас моя жизнь не имеет смысла… Ни-ка-ко-го. Я в этом не виновата, но так случилось. СЛУЧИЛОСЬ ТАК, ВЫ ПОНИМАЕТЕ? – вдруг почти крикнула она, но продолжила свой монолог опять умеренно тихо, от волос до пяток в горячей дрожи, как полыхающий бикфордов шнур. – А если виновата – казните меня! Только ради Бога поймите, я ни на что не претендую, вы женатый человек, да будь вы и свободны, шансов, с моей-то внешностью, у меня никаких… Но вы должны знать, что если есть на свете живая душа, способная ради вас на всё… Просто на всё ради вас, вы понимаете? То стоит вам только захотеть…
Она ещё что-то столь же несуразное плела, вся в лихорадке и накручивая себя всё более с каждой минутой.
– Я ни о ком, кроме вас, не буду думать, это я знаю… Точно знаю, вы понимаете? И принадлежать, кроме вас, никому не буду, просто не захочу. (На этих её словах Роберт Маркович, нутром чуя опасность, тяжко пошевелился в кресле, – до сих пор сидел, не шевелясь.)  – Но вы, я вижу, не верите. Что я должна сделать, чтоб поверили, ну что?? Да если хотите, я готова вам хоть сейчас отдаться. Жизнь всю отдам, всю мою кровь, а не то что, тьфу, невинность… Вот прямо сейчас, если хотите!
Девчонка – ещё и после выпитого – похоже, окончательно сошла с катушек. И вот здесь Роберт Маркович совершил промашку, о которой жалел впоследствии всю остальную жизнь. Ему бы хоть попытаться остановить её и успокоить, или увещевательное что-нибудь сказать, что-нибудь типа «не всякий вас как я поймёт, к беде неопытность ведёт».., но вместо этого он опёрся щекою на руку, с видом: ну хорошо, девочка, теперь я подожду, что будет дальше – и стал ждать.
Чего, собственно, хотелось ему дождаться? Ведь это была самая  настоящая истерика. Она разделась почти мгновенно, сорвав с себя платье, кольца, лифчик, всё остальное и – худой заморыш – предстала перед ним в таком жалком цыплячьем виде, что ничего иного этот вид не мог у него пробудить, кроме сострадания. Чистая душа. Женский инстинкт, позволяющий соблазнить мужчину, в ней никак ещё не работал – всё на испуге, на отчаянии и панике.
Почему он не остановил её? Вот здесь-то и была слабость: грешное любопытство оказалось сильней здравого смысла. В этом он был виноват и за это долго себя казнил. Но что дальше?
Он ведь не изменил позы, всё так же сидел, щёку рукой подперев и всё так же молчал… И это оказалось худшим для неё наказанием. В его взгляде она могла прочесть что угодно, но не сочувствие (тем более не восторг, на что она, быть может, тайно рассчитывала)… Только жалость.
Она закрыла ладонями лицо и прохрипела (говорить уж не могла):
– Теперь уходите.

Вероника Орлова перевелась в другой вуз, её след потерялся. Через бездну лет они увиделись опять, и вот как это произошло.
Прошедшей осенью Роберт Маркович, в том самом уютном скверике возле консерватории, решил позволить себе покайфовать под навесом за кружкой пива. Вдруг видит: молодая женщина, весьма миловидная, вся кремовых оттенков от волос до низа длинного платья, двигаясь к нему в манере, обозначаемой в литературе как ленивая грация, подходит и спрашивает разрешения сесть за его столик. Народу в кафе было не слишком много, сколько угодно свободных столиков, зачем ей понадобилось именно это место? Штерн, разумеется, галантно кивнул, мол, располагайтесь, но и взглянул на неё с недоумённым любопытством.
– Я вам мешать не буду… Просто решила сесть сюда, чтоб всякие  козлы не приставали, – объяснила женщина. Голос у неё был довольно гибок и мелодичен, напоминая тембром четвёртую струну альта.
– Разумное решение, – одобрил Штерн. – И что выбрали меня в соседи, это тоже разумно. Приставать к вам могут только молодые козлы, а я-то, старый, вполне сойду за папашу!
В благодушном настроении он был не прочь побалагурить. Женщина, в ответ на его юмор, не улыбнулась, ; наоборот, стала грустной почему-то. В ожидании заказа делать ей было нечего. Она что-то начала искать в сумочке. Оглянулась. В профиль её лицо очень живо напомнило Штерну Леонардовскую «Мадонну Литту»: такое же лилейное, большелобое, тонкобровое – но без следа нежности и мечты…
– Кого-нибудь ждёте?
; Да в принципе, некого мне ждать. Сюда я хожу обычно с тёткой, но сейчас она лежит дома, болеет.
; Бюллетенит?
; А не нужен тут бюллетень. Рабочие-то места в её фирме не так давно сократили, ей сказали: гуляй, девушка… Вот она и гуляет. Ей бы что-то новое поискать, на биржу труда, что ли, обратиться. А она всё дома торчит, смотрит в одну точку. Я, говорит, невезучая. Уборщицей пойду, окна мыть… Или в сторожа. Я ей говорю, ; и для этого тебе надо было институт с отличием заканчивать?
; Почему «девушка»?
; Мужа-то нет, вот и кукует. Хотя, в принципе, баба ещё не старая, могла бы иметь детей. Всё строгостью поведения кого-то хочет удивить. И меня забодала этой своей строгостью. Дескать, или не встречайся ни с кем, или выходи замуж. И не объяснишь ей, что времена теперь другие, замуж торопиться смысла нет, да и за кого выходить?
Роберт Маркович понимающе кивнул: уж он-то, через чьи руки прошли сотни студентов, прекрасно знал чудовищный процент инфантильных оболтусов в их среде. Действительно, проблема…
– Мужики от нас всегда одного хотят, – поставила точку в своих выводах «мадонна Литта», выгребая из сумочки пачку сигарет и зажигалку.
– Разве?
– Будто вы не знаете… Но в прежние-то времена они хоть не говорили об этом сразу и открытым текстом.
– А сегодня им что же – лень быть рыцарями?
– Лень даже казаться…
– А козлами не лень?
– Это никому не лень.
– И порядочных кругом – шаром покати?
– Не видно даже в бинокль.
«Вполне законченное мировоззрение, – подумал Штерн. – У девахи взгляд на вещи, как у потрёпанной жизнью водительницы трамвая, а намного ли ей больше двадцати? Да и трамваем тут, кажется, не пахнет, – далеко она не из простых, но попала, видно, в провальную колею. И хорошо выглядит, – не разучилась смотреть за собой – и не глупа! А грубые словечки, хоть попадаются, но чувствуется – не из её словаря.
; Вы говорите так, будто нет у вас никого кругом родственников, кроме строгой вашей тётушки.
Женщина кивнула:
; Правильно угадали. Никого.
Опустила голову, замолчала. Начала мять сигарету. Тут взгляд Роберта Марковича упал на её браслет с украшением из яшмы, красивую старинной работы вещицу, которая ему что-то далёкое напомнила…
; Вы знаете, я где-то видел точно такой браслет. Это ведь явно штучная работа… А! Вот где! ; вспомнив, он поднял вверх изуродованный артритом указательный палец. ; Лет этак двадцать назад училась у меня одна студентка, до сих пор помню её имя, Вероника Орлова.
; Да вы что! Это же моя тётя и есть! И она мне эту вещь подарила!
Роберт Маркович отодвинул в сторону бокал с недопитым пивом.
; Хм… Так. Ну, теперь вот что, голубушка. Выходит, мы не зря встретились. Я вас очень прошу, расскажите мне, пожалуйста, о вашей тётушке, да и о себе тоже. Всё по порядку.
Из рассказа нежданной знакомой следовало, что Вероника и её племянница лет примерно десять назад осиротели совершенно внезапно: вдвоём заночевали на даче ; той самой ; а когда вернулись в город, застали возле дверей квартиры толпу народа, а внутри ; милицию и четыре изуродованных трупа: старики-родители и сестра Вероники с мужем. Весь пол был в крови. По виду трупов можно было предположить, что, помимо грабежа, от самого процесса убийства бандиты получили максимум удовольствия. С места происшествия Вероника быстро увела племянницу, а дальше, разумеется, встал ребром вопрос ; как быть потом. На первых порах Вероника пыталась заработать достаточно, чтоб хватило на еду и оплату квартиры, но две-три работы при хрупком здоровье не смогла потянуть. С отчаяния сделала попытку замужества ; муж, никчёмный алкаш, был не помощью, а обузой. Разошлись. И тогда Вероника сделала роковой шаг: сдала часть квартиры внаём случайным людям ; как оказалось, компании наркоманов и вымогателей… Первое время они что-то платили, потом перестали, охамели вкрутую и теперь грозятся выбросить обеих беспомощных женщин из квартиры ; мол, у вас же дача есть! Но и дачу в прошлом году кто-то спалил, зарятся на земельный участок. Куда ни обращались ; никакой помощи ниоткуда. А Вероника серьёзно больна, с трудом встаёт.
; Хорошо, хоть работа у меня есть, ; закончила свой рассказ женщина. ; Кое-как тянем на одну мою зарплату…
; Где ж вы работаете?
; В парикмахерской, здесь неподалёку.
; Кстати, как вас зовут?
; Эвелина. Можно просто Эва.
; Очень приятно, меня зовут Роберт Маркович. Вот что мы сейчас сделаем, Эва. Обедайте, а потом вы поведёте меня к вашей тётушке Веронике.
На еду ей много времени было не нужно: не доставало, видно, денег на полноценный обед (ситуация эта, судя по её худобе, была хронической).

Квартира Вероники произвела на Роберта Марковича неизгладимо глубокое впечатление. Она могла бы служить репетиционной площадкой для фильмов, изображающих восточные наркопритоны. Возле ободранных стен кое-где торчала поломанная мебель, в основном же мебелью служили грязные половики и одеяла. На них, в табачном дыму, смутно угадывались контуры каких-то тел (мужских? женских? не важно), лежащих вповалку, половина из них не подавала никаких признаков жизни. Кислый ядовитый запах, главным компонентом которого угадывалась моча (кошачья? человеческая?) вызывал першение в горле. Грязь, смешанная с песком, скрипела под башмаками. По руинам мебели свободно прогуливались тараканы. И над всем этим стоял густой мат, служивший обитателям, как мог заключить Штерн, нормальным языком общения. Единственным островком чистоты и покоя служила комната, где селились хозяева, – впрочем, они уже давно не были здесь хозяевами, судя по множеству запоров и задвижек на двери.
– Ничего себе бичёвник, – пробормотал Роберт Маркович, переступая через распростёртое в прихожей тело.
Из полумрака выдвинулась опухшая рожа, не имеющая признаков пола.
– Ч-чё, шалава, хахаля к нам привела? – произнесла рожа. – Дай трояк до завтра. Отдам.
Эва шла молча.
– Отдам, бля буду! – В простуженном хрипе слышались – очень отдалённо – женские интонации. Эва никак на это не прореагировала.
– Не тебе, что ли, говорят?
Штерн вытащил из кармана заводской пропуск старого образца с красными корочками и сунул в глаза говорившей, – то есть в то, что, сквозь опухлости щёк, можно было условно назвать глазами. Он знал по опыту, что этот жест, выдававший «сотрудника чего-то-там», на многих действует отрезвляюще.
– Идите, гражданка, к себе, с вами мы ещё разберёмся.
Рожа поспешно задвинулась обратно в свой полумрак, и оттуда через секунду-другую послышался насторожённый тихий гомон.
Эва отомкнула три замка, и Штерн ступил на осаждаемую территорию.
Лекарства… Чайник с высохшей заваркой… Какие-то пузырьки, примочки… Печенье, очень старое. Всё говорило о древнем, застарелом неблагополучии этого жилья. Веронику он узнал сразу, несмотря на прочерки ранних морщин возле губ и седину в волосах. Но она-то его не могла узнать: глаза блуждали, пальцы рук бессознательно комкали одеяло, она была в сильном жару.
Штерн набрал по мобильному телефону номер Рустама Лоскутова.
– Петрович, ты свободен сейчас? Тут надо спасать человека. Подожди, не до разговоров… Приедешь, я всё тебе объясню. Возьми с собой Ксюшу, Женьку-Колдуна нашего, двоих крепких парней и машину типа «скорой помощи». Действовать надо быстро. Адрес…
Он попросил Эву адрес написать на бумажке и с расстановкой, дважды прочёл его.
Приехали.
Ксюша  Рябцева, посмотрев на больную, готова была сразу вести её в больницу, – вдруг это что-то инфекционное? Но Женя Проскурин сказал:
– Иинфекции никакой нет, просто сильная энергетическая потеря, настолько сильная, что она может до завтра и не дожить. Соседи, вот те, за стенкой, вампирят! С этим медики ничего сделать не смогут, только ускорят смерть. Вести надо к нам.
Штерн кивнул утвердительно:
– Правильно, к нам и поедем. Ксюша, возьмешь её пока к себе?
Веронику осторожно одели (она всё это время практически находилась в бессознательном состоянии) и двое парней из команды Рустама унесли её на носилках. Едва успели это сделать, на пороге комнаты нарисовался обросший свиной щетиной громила, как видно, весьма заинтересованный происходящим, и спросил:
– Ну и што?
Рустам подошёл к нему.
– Что – «што»?
– По какому поводу ш-шум, граждане мусора?
– А… Ты за мента меня принял… Ну нет, на такое везение тебе не надо рассчитывать, чмо болотное. Через десять дней я приду, и если кого-то из вас тут увижу, то…
– Йи-по-эл! – промычал громила. (На пьяном диалекте это означало «не понял»)
– Скоро поймёшь.
– Да я тебя…
Громила, как медведь на рогатину, попёр на Лоскутова…  И почти моментально оказался на полу. Штерн даже не заметил, что такое с ним сделал Рустам – всё чисто, аккуратно, как каратисту и положено. Мастер-класс! После этого из враждебной территории сюда никто уже не совался.
Посовещавшись, Штерн и Лоскутов решили в комнате женщин оставить группу ребят – дозор – чтоб чмыри, покидая хазу, не опоганили и не растащили остальное.
Дальше всё пошло своим чередом: Веронику Женя и Ксюша постепенно ставили на ноги, Эву Роберт Маркович пристроил на первое время у четы Тверитиновых, и она активно помогала жителям Ковчега в те часы, когда согласными усилиями они обустраивали жильё для вновь прибывших. Кроме того, большую помощь она оказывала в сооружении цветочных клумб – и показала себя превосходной садовницей: сказывался, видно, опыт летних сезонов на сгоревшей даче Орловых.
Жильё для обеих женщин было, наконец, обустроено. Часть мебели, которая ещё могла служить, перевезена из их старой квартиры. Остальное покупали в складчину, невзирая на протесты Вероники. Протестовать в полную силу она, увы, не могла: проблема со здоровьем оказалась у неё всё-таки серьёзней, чем, по мнению Жени, просто потеря энергетики… Так что большую часть времени ей приходилось лежать. И всё же, хоть медленно, дело шло на поправку. Иначе и быть не могло, потому как Ксюша Рябцева не только медработником была исправным, но к опеке немощных имела также большой талант – сказывалось деревенское происхождение. Широколицая, крупнокостная, небольшого росточка, но вся литая и мощная, она слегка косолапила, на этих своих кривоватых сильных ногах быстро передвигаясь по квартире – от аптечки к ложу Вероники, от кровати к кухне, от кухни – к столу, утюгу, бельевому шкафу… Ей бы детей, да побольше! Но Бог не дал ни одного. От того и с мужем разошлась – надоело, видно, мужику слоняться по пустому дому, «яловой коровой» он её обзывал, в подпитии – и того обидней… Мечта о ребёнке всё равно жила в её сердце, – а тут, хоть  взрослый, но всё одно ребёнок, такой же беспомощный в обустройстве, в быту, во всех практических делах. Микстуру – и ту сама не примет, с ложечки приходилось поить.
А время шло. Хоть медленно, трудно, с перебоями, – но неуклонно оно работало на Молодость…
И наступил, в конце концов, день, когда время на часах судьбы созрело для встречи! До этого дня Штерн не заходил к Веронике, не хотел подвергать её, истощённую, ещё одному стрессу. Но – знал, что она в курсе всего, и что ей, конечно, рассказали о причинах волшебной перемены в их с Эвой жизни, и кто был инициатором этой перемены, тоже рассказали… Оставалась только встреча.
Она произошла – в настроении и ритме той самой музыки. Соната B-dur спасительно зазвучала в его памяти, едва он шагнул к Веронике в комнату, а она, его увидав, приподнялась на постели, села – и тогда, следуя порыву, он быстренько присел на краешек кровати вплотную к ней, не говоря ни слова и ей не давая ни слова сказать, обнял – и так, обнявшись, они долго молча сидели.
Он прижимал её к себе с осторожной нежностью, всей грудью ощущая жар ещё слабого в болезни тела. Левое его плечо, в которое она уткнулась, сильно намокло от её слёз. Позже она говорила ему, что эта минута была искуплением всей её жизни – как прошедшей, так и будущей...

Всё. Ночь подходила к концу, кончалось и время бессонницы. Он осторожно закрыл крышку рояля, пошёл, сутулясь, в свою комнату и в коридоре наткнулся на Лёху-Авеля. Лёха, наверное, стоял под дверью всё время, пока он играл. Деликатность не позволила ему даже сесть поодаль. Вот чудак, однако.
– Извините, я…
– Да почему же ты стену тут подпираешь, а чего не зашёл?
– Мне не хотелось вам мешать. И у меня к вам вопрос. Я недавно познакомился с человеком, очень интересным. Он такой мудрый, такой замечательный, добрый, такой…
У Лёшки все были замечательные, все добрые, с длинным списком добродетелей, которые он не поленился бы сейчас перечислить. Но Роберту Марковичу хотелось спать.
– Короче?
– В общем, я его пообещал познакомить с нашим Ковчегом. У нас скоро общий сбор в кают-компании, с музыкой, стихами… Можно, я его приведу ненадолго?
– Можно, однако поберегись приводить кого попало с улицы.
– Он совсем не кто попало. Честно-честно!
– Ладно, на твою ответственность… Спокойной ночи.
Тихо удалились шаги, тихо поглотил мрак внушительную фигуру Штерна, тихо закрылась за ним дверь.
VI.
Авель почтительно проводил взглядом спину Роберта Марковича и, едва дверь за ним закрылась, бесшумно проследовал в свою комнату.
Ещё несколько дел, в преддверии сна, ожидали его. Во-первых, молитва. Известные миру молитвенные правила он никогда не затверживал, а обращался к Богу всякий раз по-иному, превращая молитву в некий вариант свободной беседы (вот уж наслушался бы он грозных поучений, если б признался в этом какому-нибудь священнику!). Беседа, конечно, никогда не получалась, ибо, как ни старался Авель, он не слышал ничего похожего на ответ. Но искренен был всегда.
– Господи, прости, пожалуйста, моего друга, прости заменившего мне отца и мать… Всё равно он верит в Тебя! Я же знаю! Если что-нибудь Тебе хулой показалось, – его словам не верь, верь только его сердцу! Прости, Господи, и защити его!
Наивно, да. Зато горячо. Искренне. И без задней мысли.
Несомненно, это был результат сегодняшней ночной беседы. Удостоверившись – внутри себя, разумеется, – что молитва дошла по адресу, Лёха-Авель посидел ещё какое-то время неподвижно, положив на колени сложенные замком руки.
Потом встал и прошёлся по комнате. Несколько будущих рисунков лежали в эскизах на столе. Их надо бы закончить, но хватит ли сил на это сегодня? И потом, одна мысль терзала его, от творчества пока ещё далёкая. Он днём зашел, по поручению Штерна, на квартиру к поселившейся здесь недавно Веронике Андреевне Орловой, книжку ей передать, и по ошибке заглянул в ванную комнату, дверь в которую  была приоткрыта. В ванной стояла абсолютно голая племянница Орловой. Оглянулась на обалдевшего Авеля – совершенно спокойно, чуть даже усмехаясь: мол, дверью ошиблись, молодой человек? Ничего, бывает.
Само по себе это происшествие не таким уж было выдающимся, чтоб выбить Авеля из колеи, но… Схватчивым взглядом художника он моментально заметил уникальную гармоничность и прелесть её тела! Натурщицы в мастерской художественного училища в сравнении с нею просто никуда не годились, – так, для Рубенса в лучшем случае… Она же (её имя – Эва – он узнал чуть позже) была сотворена будто бы в тот счастливый миг, когда творение каким-то чудом оказывается выше Творца, а с Ним происходит в точности то, как в Библии написано: «И увидел Бог, что это хорошо»! Посмотрев на это тело хотя бы один раз, нельзя ни на волос поверить Дарвину… Никогда раньше Авель и не подозревал, что тело женщины способно на такое.
И – её жест, не суматошно-испуганный, что было бы естественно, а плавный и весьма музыкальный, продиктованный свободной грацией привыкшего к танцу тела… Авель не знал тогда, что Эва в детстве посещала балетный кружок, но ясно это почувствовал. Мог ли он противостоять искушению? Это был пугающий и внезапный, как молния, удар. Его собственное тело отозвалось на эту встречу с поспешной – даже можно сказать, предательской – живостью! Такое он раньше не мог бы себе и вообразить.
Дальше всё пошло по заведённой давным-давно привычке: он разделся, встал под душ, прикоснувшись рукой к сокровенному, стараясь таким образом разрядить напряжение. Как всегда, у него это получилось сразу, почти без оргазма… Смыл всё с себя. Попытался лечь в постель. И – с удивлением немалым – понял, что освобождения на сей раз ему не достичь таким дешёвым способом. Опять встал, с неодобрением разглядывая свой неугомонный фаллос, напрягшийся до такой степени, что поди пойми, что ему на сей-то раз было нужно? Включил опять душ.
Вторично это получилось не так легко, пришлось потрудиться. Зато и ликование чресл было грандиозным, он раньше такого не испытывал! Вот к чему, оказывается, приводит одна лишь память о теле женщины, – на что же может быть способно само тело?
Несложные приёмы аутоэротизма ещё в отрочестве когда-то показал ему старший брат. Он же как-то раз привёл с улицы бродяжку-девочку, перепуганную, словно пойманный зверёк, раздел её, поставил на колени и приказал Авелю:
– Вот тебе, братуха, от меня подарок. Покажи, что ты мужчина!
– Что ты делаешь, отпусти её! – закричал Авель. – Как можно так издеваться над человеком!
В ответ он получил хлёсткий удар по лицу – первый из многих, полученных после того дня.
Это событие на многие годы исцелило Авеля от желания близости с женщиной. Ложе любви ему с тех пор заменила душевая, а фантазии на романтические темы сделались белее снега Альпийских вершин… Вплоть до минуты, когда он увидел эту женщину.
В античном мире нагота не зря считалась ипостасью божественного совершенства. Но вот вопрос: к чему она всё-таки зовёт – совершенная, сверхъестественная, божественная?
Ответ – к совокуплению. И ни к чему больше.
Эта мысль его больно поразила. Её тупая правда была непробиваема,  как аксиома школьной арифметики. А вслед за нею, минутой позже, из каких-то болотных низин сознания донеслась к нему догадка, мучившая ещё прежде многие поколения мыслителей – о тождестве Мировой Тьмы и женского лона, о неразумии вожделения, о родственной близости зачатия и смерти…
Он поспешил уйти от страшной догадки простейшим способом: лег на диван поверх одеяла, раскинув руки. Пусть размышляет тело, если разум ни на что путное не способен. Тело и тишина. Тело и воздух. И распростёртые руки – как знак доверия к мирозданию… Музыка свободно раскинутых и потягивающихся мышц ничуть не хуже музыки движения. И лежать надо непременно кверху животом, лишь иногда перекатываясь с боку на бок.
Это был ещё один способ диалога с Создателем, один из множества, – Авель их практиковал с детства, никому в том не признаваясь. Не то чтобы он боялся насмешек, – просто знал, что среди знакомых ему людей нет никого, кто мог бы ЭТО понять. Диалог с Невидимым всегда необходим, в особенности – тогда, когда жизнь норовит озадачить и запутать человека… Например, вот сейчас, – кто мог бы его успокоить, как только не этот его Могучий и Невидимый Собеседник?
…Сегодня, однако, эти сверх-усилия оказались напрасны. Утихомирить воображение таки не удалось. Облитые золотом света неяркой лампы грудь, бёдра и кончик ноги, которую женщина поставила на край ванны – это всё не хотело исчезать из сознания, а, напротив,  жило неугомонной активной жизнью!
Если так пойдёт дальше, то ведь и не заснёшь, чего доброго? С искушением надо было что-то делать и, поднявшись с постели, Авель взял в руки подрамник с натянутым холстом. Он теперь должен, как делал обычно, изобразить поверх тела – душу женщины. Нарисовал же Боттичелли лицо своей «Венеры в раковине» чистым и непорочным, как в первый день творения! Освободить от всего пугающего, лукавого, тёмного…
Прекрасная задача. Но надо потрудиться.
VII.
«Трудиться, трудиться надо… Всю жизнь повторяешь самому себе это заклинание и всю жизнь вкалываешь по-чёрному, а результат? Результат – одышка, тяжесть в ногах, туман в голове и прочие радости так называемой золотой осени жизни.
Ах, дорогой мой Илюша, как мне тебя не хватает!
Помимо того, что я много старше всех живущих здесь, на мне и больше ответственности. Наш благодетель Рустам поставил задачу возрождения былого, не подозревая, что задача по сути невыполнима! Выполнимо – развитие. Выполнима – эволюция. Выполнимо увядание, разумеется. Но ступить в воды одной и той же реки?
А он именно этого и хочет, наш неисправимый романтик.
Пробившись сквозь все мыслимые преграды и опасности, он сумел заработать кучу денег, а когда встал перед ним вопрос, что мог бы он на эти деньги купить, он решил, что купит Мечту. Что Мечта покупается, как всё остальное. Он в это верит. Мне было бы очень жаль его разочаровывать.
На днях решил он «трубить общий сбор» – собрать ветеранов в нашей кают-компании. Наверняка в его голове роятся воспоминания о бравых трапезах на сторожевом посту – варёная картошка, солёные огурцы, консервы «мелкий частик» и «килька в томате», серый хлеб, всё это замечательно вкусно – мировая закусь для незабываемого портвейна «Агдам»! И наши умные споры-разговоры, подначки, анекдоты, байки, стихи… Да только где сейчас те хохмачи, где те рассказчики?
Ну, собрал я накануне наших ветеранов. Говорю: надо бы тряхнуть стариной, хорошее что-то вспомнить к случаю. Вот, например, ты, Дима. У тебя какие-то новые стихи есть? Весёлые? Прочитал бы! Да, есть, говорит, целый новый цикл стихов. Называется «Из больничной форточки».
Других вопросов не задаю. Всё с ним понятно, ничего веселее наш раковый больной пока ещё не может родить. Ну а ты, Серж? Он ядовито улыбается. Могу, говорит, лекцию прочесть о каталитических превращениях углеводородов.
Ник-Ник только пожимает плечами, – он-то и в прежние времена не слыл у нас краснобаем. Ещё один молчун – Колдун Женя – возвысил свои дремучие брови и только руками развёл. Особенно же наш музикус меня порадовал: на вопрос, что бы новенькое мог он спеть под гитару, Вовка ответил: «Могу, как же. Абсолютно новая вещь. Называется «Колыбельная моему члену»».
– Тьфу, разрази вас гром! Не экипаж судна, а похоронная команда какая-то, – возмутился я.
И решил, что самое здесь правильное – дать каждому своё поручение, а там уж, как кривая вывезет. Пришлось призвать на помощь свежие силы:  Веронику Орлову, например. Я о ней тебе до сих пор ничего не писал, с ней всё вышло так неожиданно. Она теперь, как бы точней тебе сказать… без пяти минут моя жена. Без пяти минут – это потому, конечно, что в моём возрасте, сам понимаешь, женитьба всерьёз не получается (Вовкину «колыбельную» мы могли бы с ним спеть дуэтом). Подробнее об этой женщине я расскажу при встрече. Во время ;но Вероника была лучшей студенткой на курсе, где я вёл историю культуры, и вуз закончила как искусствовед. Я поручил ей показ слайдов с объяснительным словом. Лёха Авель должен был экспонировать последние свои рисунки. Светлана Посвящённая (странный персонаж, её где-то откопал сам Лоскутов), которая, возводя очи гор;, всё глаголет о махатмах, карме и вибрациях, должна была нам рассказать об особенностях эры Водолея. А Вовку я попросил аккомпанировать на гитаре, если кому-нибудь вдруг захочется петь.
Молодёжь, которой на Ковчеге пока не так много, на этот сбор мы решили не приглашать – им пока не время.

Всё в результате прошло вполне сносно, даже лучше, чем я мог ожидать. Рустам привёл с собой трёх своих бизнесменов-приятелей –похвастаться перед ними, что ли,ему захотелось? О настоящих их именах, после гласного представления нам (Димон, Толян, Вован), я мог лишь приблизительно догадаться.
Лёха всю компанию очаровал своими рисунками. Светлана Посвящённая вдохновенно блуждала среди планет солнечной системы. Умница Вероника, ещё слабенькая после болезни, но нарядная и красивая, имела большой успех. Не сплоховал и Вовка, подобрав для всей компании аккомпанемент к песне «Когда фонарики качаются ночные» (со своим вариантом песни «Спят усталые игрушки» он, к счастью, никого не стал знакомить).
Единственный прокол случился, когда Рустам, слегка захмелев, вдруг бросился всем рассказывать, что Колдун Женя может сходу, вот так вот запросто рассказать любому о его прошлых воплощениях! Приятели Рустама сильно этим заинтересовались. Женя долго отнекивался, а потом выдал такое, что Димон, Толян и Вован только рты поразевали. Один из них, оказывается, был портовой проституткой города Антверпена, другой французским бродягой, повешенным за воровство, а третий – римским легионером, командиром когорты. Выйдя на заслуженный отдых, он развлекался тем, что у себя в имении устраивал гладиаторские поединки своих рабов с дикими зверями. Кровавое хобби закончилось для изверга плачевно: рабы однажды подняли бунт, обезоружили хозяина и его самого скормили зверям.
Гости Рустама, выслушав это всё и пригорюнившись, не захотели пировать с нами до конца трапезы. Они о чём-то потолковали меж собой и тихо удалились.
А пир продолжался, благо, что изысканной снеди – не поскупился Рустам! – было предостаточно.
Счастливый наш хозяин, едва не прослезившись, сказал, что вот теперь, хоть на один вечер, для него воскресли давно минувшие деньки – и он благословляет дальнейшее плавание Ковчега по океанам и морям во главе с таким мудрым, таким опытным капитаном (тут он указал торжественно на меня, дав понять, что дальнейшая судьба КСВ по-прежнему лежит на моих хилых плечах, что, конечно, особой радости мне не доставило).
В своём алаверды я назвал Рустама кудесником и нашим спасителем. Но задуманную благую речь завершить толком не сумел, просто замер от неожиданности с бокалом в руке: ибо в тот момент я увидел ЕГО.
Дорогой мой Илюша, мы всегда с тобой понимали друг друга с полуслова и полувздоха, но здесь, боюсь, не смогу я толком описать причину моего шока. Ты помнишь картину Исачёва «Апостол Пётр»? Да ладно картина. А вот попробовал бы ты на это иконописное чудо полюбоваться вживую, вглядевшись в глаза!
Безусловно, это семитское лицо. Точней говоря – протосемитское. Такими, вероятно, были древние аккадцы и уж в любом случае – те предки евреев, которые 4 тысячелетия назад вышли из Ура халдейского. Красивые, статные были люди! Думаю, Бог избрал их именно за эту породистую статную масть, чарующие огненные глаза, волнистые волосы и мощное воображение, что по совокупности давало партнёра по диалогу, долго ожидаемого, заранее любимого, – того, кому, впервые после Ноя, Господь мог открыть Своё живое присутствие! Таких человеческих реликтов почти не осталось сейчас. Измельчали, опаршивели. И даже лучшие из них едва напоминают древний оригинал. Исчезли эти крутые валики подглазья и утолщение вверху орлиной переносицы, сообщавшие лицу семита силу и значительность, поредели и выпрямились роскошные вьющиеся волосы, померкла глубина и мощь взгляда… Сейчас-то мы даже просто не представляем себе, как действительно выглядел избранник Бога, которому, чтоб вечно помнил он о своём избранничестве, было велено обрезать крайнюю плоть. Но тайна этого лица, Илюша, для меня, семита только наполовину, сокрыта не во внешних чертах отнюдь, не в «породе», не в статности.
Глаза! Вглядись опять в картину Исачёва. Какая боль, какое грозное знание в этих глазах! «Во многой мудрости много печали, и кто умножает познание – умножает скорбь…» Не Экклезиаст ли собственной персоной явился художнику? Всё это я увидел мгновенно и мгновенно догадался, что незнакомец и есть тот самый «такой добрый человек», о котором Авель мне говорил давеча, и которого он просил разрешения привести на наш сбор.
В общем, тебе понятно, что всю остальную часть вечера я был озабочен лишь присутствием неожиданного гостя… Понятно и то, что, будучи ему представленным, я пригласил его немедленно к себе.
О нашем с ним разговоре могу тебе поведать только лично и только наедине, никакой почте это не доверишь! Когда-нибудь я к тебе приеду, и буду ждать встречи, и пусть она будет такой же радостной, как сильна моя на неё надежда, дорогой ты мой человек…»
VIII.
«Господи, хоть бы ушёл быстрее этот угрюмый гость, и опять, хоть ненадолго, побыть бы нам вдвоём, – молила в душе Вероника. – Наша сегодняшняя встреча (и все последующие, конечно!) будет такой же радостной, как сильна моя на неё надежда, дорогой ты мой человек…»
Но гость всё не уходил.
Вероника не спешила идти к себе. Наклонив упрямо голову и стиснув ладонями локти, она всё бродила и бродила по пустынному холлу. Так много сил было отдано подготовке к сегодняшнему выступлению… к воскресению, практически! Роберт Маркович непременно должен был отозваться на такое огромное событие в её теперешней выздоравливающей жизни! Но, как ни странно, на сей раз чуткость ему изменила, дверь в его комнату оставалась плотно закрытой.
А весь-то прошедший месяц, с каким прилежным вниманием он её выхаживал! Дня не пропускал, чтоб хоть на минутку не заскочить, не принести то фруктов, то лекарств, то чего-нибудь вкусненького из кулинарии… И обязательно посидеть на краешке постели, погладить руку – к нему ближе всегда оказывалась счастливица – левая рука, которой и доставалась эта оглушительная доля тактильного счастья.
Она однажды призналась ему:
– Такой парадокс, Роберт Маркович… Я теперь разрываюсь между счастьем выздоровления и нежеланием выздоравливать. Вы понимаете?
Он всё понимал, конечно. И был так же ласков, так же неустанно внимателен и добр.
Едва Вероника поднялась на ноги, она стала умолять своего спасителя о милости – позволить помогать ему… Не в литературной его работе, разумеется. Просто по дому, по скучным бытовым надобностям, с которыми одинокому пожилому мужчине справиться всегда нелегко.
Как и ожидалось, последовал мягкий отказ, – мол, справлюсь сам, пока не в параличе… Но он недооценил настойчивости Вероники, её безумной жадности к общению с ним. Она себя вела как утомлённый от длительной дистрофии человек, оказавшийся вдруг рядом с едой! Казалось бы, что ещё нужно женщине? Он ведь и так жил теперь неподалёку, и так они каждый день встречались, но этого теперь ей было мало.
Глядеть на него, говорить с ним, касаться его…
Как-то раз, извиняясь за свою настырность, она сказала:
– Не сердитесь, пожалуйста. Понимаете, я как собака, у которой всю жизнь не было хозяина, и вот он нашёлся!
И чуть-чуть спустя, едва слышно, – после паузы:
– Я могла бы понять, что мне делать с моими чувствами. Но Вы моя судьба, а никто никогда не знает, что ему делать с судьбой.
И теперь, резко-угловатая, темноволосая, в тесных неразношенных туфлях, в тёмно-фиолетовом праздничном платье, она мерила шагами пустынный холл, с каждым шагом испытывая всё более и более сильное раздражение. Что у них за дело такое важное? Почему ГОСТЬ до сих пор не уходит?
Ещё и племянница – вот шалава беспутная! – где-то допоздна гуляет. Догуляется когда-нибудь.
Из-за поворота коридора, в дальнем конце холла, показались двое, они, видно, последними покинули сборище. Вероника была с ними уже знакома.  Оба ей казались интересными людьми, особенно Сергей Янович Баринов, которого друзья почему-то прозвали Киником. Он чуточку ниже её ростом. Блестящий угловатый лоб, провально-глубокие, как на черепе, глазницы. Очень светлые волосы на почти бескровном лице. Не сразу поймёшь: он плешивый или цвет волос обманывает? Острые скулы. Вечно воспалённые глаза (много читает ночью?). Ничего удивительного: каким же ещё образом этот человек мог бы наработать столь непомерную эрудицию, что даже Роберт Маркович то и дело к нему обращается за советами и справками…
А рядом с ним – застенчивый паренёк, его почему-то Авелем зовут. Не костлявый, но и не полный. Гармоничные, почти музыкальные движения. очень светлая кожа, рыжеватые волосы и бородка, – почти Христос! И голубые глаза. От его движений остаются моментальные светлые сполохи в воздухе… – или Веронике так кажется? – и сразу пропадают.
Они оба, щедро улыбаясь, подошли к ней с комплиментами и поздравлениями.
– Спасибо, спасибо.
– А вы, наверно, кого-то ждёте… Роберта Марковича, никак? – спросил напрямую Киник. – Так это бесполезно. Если гость ему интересен, если увлечётся, он хоть всю ночь может с ним беседовать. Но раз уж он вам очень нужен… Позвать?
– Нет, это не срочно, спасибо.
– Но вы устали, – подал голос Авель. – Может, вам чаёк организовать? Кофе?
– Действительно, – подхватил Киник. – Вот умница Лёша, смотрит сразу в корень… А пойдёмте ко мне, тут рядом. И у меня хороший кофе.
В прихожей, зажигая свет, Киник сказал:
– Разуваться не надо.
А разуться-то ей как раз хотелось! Кожу ног, натёртую туфлями, жгло нестерпимо. Авель каким-то образом догадался о её состоянии:
– Да здесь же, вот, тапочки есть! А можно и так…
Она предпочла «так».
Очень хотелось расслабиться. Все условия для этого были, включая кофе, действительно оказавшийся превосходным. Но отдохнуть не получалось: давала себя чувствовать фрустрация, накопленная во время бесполезного шатания возле дверей Штерна. И сильно мучило долгое отсутствие племянницы, пропади она пропадом. Да ещё хозяин квартиры, вероятно, из вежливости, всё пытал по поводу уже показанных слайдов… Но не хотелось ей ничего говорить. И на половину его вопросов она, к досаде своей, ответить не могла.
Когда чрезмерным сделался этот уже новый накопившийся дискомфорт, гостья извинилась – «Эва, наверно, уже пришла, я пойду», и подхватив рукою туфли, не обуваясь, быстро побежала к себе.
Эва действительно оказалась дома. Сидела в кресле, курила, читала  эсэмэски  в мобильнике. Разговор между ними состоялся такой:
– Приползла, наконец? Где шлялась?
– Не приползла – пришла. Не шлялась – гуляла. А что, какие-то проблемы у тебя с моими прогулками?
– Проблемы начнутся у тебя, если будешь гулять по ночам непонятно где и неизвестно с кем!
– Могу напомнить: я взрослый человек, 24 годика мне сравнялось… Имею право распоряжаться собой как хочу, гулять с кем хочу. Какая-то ты сегодня взвинченная… Гуляю, да. Встречаюсь, да. Что тут тебя раздражает?
– Раздражает?! Не то слово, радость моя. Я, знаешь, испытываю особые чувства, когда вижу каждый день воочию, как дочь моей родной покойной сестры становится…
– Кем? Договаривай.
– Сама знаешь.
– Ну, кем?
– Потаскухой.
– Так-так. Я не ослышалась?
Пауза.
– Ну что же, спасибо за откровенность, тётушка Вера. Пришла пора и мне быть откровенной, я вижу. Не хотела тебе признаваться, но ты меня, наконец, достала, потому не сетуй… Итак, расскажу я тебе одну страшненькую сказочку. Жила была девушка, подросток, у которой как-то раз зарезали обоих родителей. И бабушку, и дедушку с ними вместе. И была у неё тётя, сестра мамы. С ней они остались куковать вдвоём, в квартире, которую долго не могли отмыть от крови. Отмывала-то девушка: тётя такую чёрную работу не могла на себя брать, её тошнило… Но это к слову.
– Не помню, чтоб ты когда-нибудь говорила обо мне в третьем лице.
– А это жанр такой… Сказка. Там обо всех в третьем лице. Так вот, тётушка добросовестно пыталась обиходить племянницу, но это у неё плохо получалось. Она в хозяйстве не понимала абсолютно ничего, душа у неё, видишь ли, чересчур высокая, и поэтому в доме всё делала племянница (разве в сказке можно обойтись без Золушки?). Но это так, к слову. По специальности для тётушки нигде работы не было, – кого нынче интересуют искусствоведы? – а машинисткой в фирме много не заработаешь. И решила премудрая выйти замуж: дескать, муж будет работать и всех сумеет прокормить, но… Эти её грёзы, как многие другие, не сбылись. Ладно, пропустим эту часть сказочки, она тебе известна в деталях. А что было дальше? После развода кто-то мою тётушку надоумил сдать часть квартиры внаём, две комнаты из трёх. Всё-таки, хоть какие-то деньги. Вот здесь начинается главный сюжет. Тётушка поступила просто: дала объявление в газету и с первым, кто по объявлению явился, заключила договор. Явился же к ней некто из местной криминальной братвы, причём, не составило бы труда это сразу понять по манере его разговора и внешности, но тётушка, как обычно, плыла в облаках грёз и ничего такого не заметила. Не прошло и месяца, как снимаемая часть квартиры превратилась в притон: приходили всё новые лица, завелись пьяные оргии и на полу, то здесь, то там, стали попадаться бутылки, окурки, одноразовые шприцы, презервативы… Протесты бедной хозяйки никого не волновали, пришлось обзавестись замками и засовами для единственной комнаты, где им с племянницей пришлось жить, всякий раз вздрагивая от ругани и воплей, из-за двери доносившихся. Но и это, в общих чертах, ты знаешь, любезная тётушка. А вот теперь о том, чего ты не знаешь. Главарь этой шайки, – пахан, по-ихнему, – в один прекрасный день положил глаз на племянницу, стал к ней грубо приставать, но она ни на что «такое» не соглашалась. Изнасиловать? Он мог бы это сделать за милую душу, но большого шума ему не хотелось, а кроме того, манила возможность получить эту свежатинку в свой постоянный гарем. И он ей однажды сказал: «что с тобой я могу сделать – ты этого не боишься, ты храбрая, я это ценю. А вот с твоей тётушкой мы можем сделать знаешь, что?» Он рассказал, что именно. Уточнять не буду… Смысл один: пустить по рукам.  Я должна была согласиться стать его любовницей, чтоб он, а также его шайка не могли ничего этого с тобой сделать… Тут я, тётушка, говорю о тебе, наконец, во втором лице. Понятно ли говорю?
Раздался стук: упали на пол башмаки, которые до сих пор Вероника держала в руках, – сейчас выронила.
– И ты?!..
– Ну, а как же. Легла под мерзавца, легла, что ещё оставалось делать. Мне ещё повезло, он человек слова, тебя никто пальцем не тронул. Ты могла продолжать читать умные книжки и грезить о лучших временах, в чистоте и спокойствии. Не зная, не ведая, что твою чистоту и спокойствие оплачивала я своим телом.
– Господи, Гос… Но теперь? Теперь, когда всё позади?
– Есть такое в кулинарии слово: послевкусие. Как, по-твоему, могла я забыть эти обезьяньи объятия, уколы небритой морды, пародонтозную вонь вот этих поганых поцелуев? Под настроение, во время постельных ласк, он, например, мог ещё парочку раз рыгнуть мне прямо в лицо… Что личико закрываешь, драгоценная моя?! Такой-то радости, небось, ты не встречала в твоих сладких грёзах? Ну вот, а теперь я должна освободиться от этой чумы. Память тела освободить… Любым способом. Я и нашла такой способ.
Вероника молчала. Она хотела бы закрыть глаза и ничего перед собой уже не видеть, но боялась, что упадёт: у неё началось головокружение.
– В общем-то ничего страшного: компания моих сверстников, люди всё одни и те же, вполне приличные люди. Правда, с точки зрения строгих моральных норм, кое-кто из старшего поколения мог бы нас обвинить в сексуальной  распущенности… Но времена сейчас другие. Мы свободные люди. И я, наконец, свободна. Когда, с кем, для чего встречаюсь, кому какое дело?
– Но ты… хотя бы… за это не берёшь деньги? – спросила Вероника почти исчезнувшим от нахлынувшей слабости голосом.
– То есть, ты хочешь спросить, не стала ли я проституткой? Нет, не стала. Хоть однажды была за шаг от этого, – вот, в тот самый день, когда ты лежала в бреду, а у нас не только денег на лекарства, а просто жрать в квартире было нечего. Случай помог. Невероятный какой-то случай… Если в Бога когда-нибудь поверю, за твоего Роберта буду вечно Его молить.
– Он не мой, – тускло сказала Вероника.
Вслед за этими, последними в тот вечер словами, ощутив жар в голове и слабость в ногах, она опустилась рядом со стулом на пол.
Дальше, на краю сознания, в ней стала кружиться какая-то рваная взвесь тупых мыслей, тупых ощущений, хоровод извне доносившихся слов. Горячечный тайфун, грозящий изнутри разорвать её череп, был чёрен, как самая чёрная ночь. К этому всё шло сегодня: понимала же она, что «возрождение», к которому так рьяно готовилась, обернётся новыми муками, что слёзы радости в объятиях любимого человека, в момент их встречи, так и останутся единственным счастливым мигом её жизни, что за всё хорошее надо платить! И уж теперь, – какое значение имеют все эти «что с тобой, тётя Верочка? Что я наделала… Тебе плохо?», «Давление у неё зашкаливает, лицо смотри, какое красное» (это голос Ксюши Рябцевой), комариный укол шприца, замедление гула и скорости тайфуна, – а дальше-то, дальше! – вдруг накат музыки ночи, грозное вступление к Вагнеровскому «Закату богов», эту музыку как-то раз на своей лекции давал слушать студентам Роберт Маркович, и магическая власть её, чёрные волны ночного Рейна, вторящие прорицаниям трёх норн, их нити, невидимые в абсолютном мраке, но смертельно цепкие, словно сплетённая костлявой рукой паутина…
Какая-то часть её ума, ещё не утонувшая в хаосе, чётко работала до самого провала в беспамятство, и в этой крохотной частице отпечаталась мысль: «Я встретилась со своей судьбой глаза в глаза».
IX.
Наконец-то они встретились и сидели друг напротив друга, глаза в глаза, и Роберту Марковичу казалось, что чуть ли не повстречался он с Её Величеством Судьбой, такой значительной обещала быть встреча!
Усадив гостя в мягкое глубокое кресло напротив журнального столика, он услышал просьбу:
– Если вам не трудно, пожалуйста, выключите верхний свет, он будет мешать. И угощать меня не надо, я в гостях ничего не пью и не ем.
Ага. Ему не нужно, чтоб его пристально разглядывали… Это понятно. А пища-то чужая почему не нравится? Бережёт себя? Надо полагать, этому реликтовому семиту много приходится странствовать по самым разным злачным местам, перестраховка уместна вполне.
– Как вам уже сообщили, меня зовут Роберт Маркович. Разрешите также узнать, с кем я имею честь…
– Артемий Фёдорович, к вашим услугам, – галантно наклонил голову гость.
– А могу ли я узнать ваше настоящее имя? – спросил Штерн вкрадчиво.
Это было неучтиво. Но ему захотелось, пускаясь в плавание по волнам беседы, сразу определить возможный масштаб откровенности, как капитану речного судна – измерить эхолотом рельеф дна незнакомой реки.
– Почему вы решили, что оно не настоящее?
– Ну, какой же вы Артемий Фёдорович, помилуйте…
– При моей слишком семитской физиономии? Ладно, столкуемся так: вы сами придумаете мне имя, какое вас больше устроит, и я охотно буду на него отзываться.
– Я не хотел вас обидеть. Тем паче, что моя собственная физиономия на русскую похожа ничуть не больше вашей.
– Это я заметил. Итак, какое же имя, по-вашему, мне подошло бы лучше, чем Артемий Фёдорович?
Штерну понравилась игра, предложенная гостем. Не подвело бы только воображение… Интуиция, словно стальной клинок самурая, была мгновенно выдернута из ножен. Всего секунду длилась пауза, и тут его голос словно бы сам по себе, на автопилоте выдал:
– Авраам Фаррович – вот Ваше настоящее имя.
Гость выпрямился. Штерн заметил, как рефлекторно расширились его и без того большие глаза. Потом он снова откинулся на спинку кресла.
– Поздравляю, – произнёс он тихо.
– Неужто угадал?
– Прямо в яблочко. Но, боюсь, ваше знание здесь виновато намного меньше вашего воображения.
– Тогда помогите моему знанию.
– Это долгая песня.
– В четыре тысячи лет длиною? Ничего, я терпеливый слушатель. Но если это тайна…
– Моя тайна хранит сама себя. Она не боится болтливых. Расскажите кому угодно, вам всё равно никто не поверит… Тем не менее, кое-что всё-таки я должен рассказать – вы, я вижу, человек понимающий. Может быть, сумеете чем-нибудь мне помочь… Но даже вам придётся сделать над собой сверх-усилие, чтобы поверить…
– Во что поверить?
– Например, в то, что я действительно тот самый Авраам. Объяснять, как это физически возможно, я не буду, примите просто на веру.
– Вечный жид? Вроде Агасфера?
– Даже ещё более вечный, чем Агасфер.
– Но Агасферу бессмертие было послано в наказание. А вам?
Гость едва заметно усмехнулся:
– А я расплачиваюсь за претензию быть для людей благодетелем большим, чем Сам Господь.
– «Да не будет уничтожен город сей, если найдётся в нём десять праведников»?
– Именно так. Не нашлось, как известно. Библия умалчивает о моей обиде на Бога. Меня так рассердила гибель Содома, что согрешил я ропотом на Господа моего. И вот, теперь скитаюсь… Ищу тех самых праведников.
– Сколько нашли?
– Девять. Десятый, похоже, обитает здесь у вас.
– Очень странно… И… это всё же требует объяснений. Праведники-то, кто они на самом деле? Сколько угодно я знаю вокруг хороших людей.
– Если брать слово «праведник» не как аттестацию примерного поведения, а как понятие, имеющее нетривиальный смысл, то оно… Как бы вам точнее объяснить. Понимаете ли, каждый из нас, людей, есть некий центр в сложном переплетении энергетических линий, пронизывающих землю и весь космос. Как в любой подобной сетке, есть центры побочные, периферийные, малозначащие, а есть чрезвычайно важные в живой системе планеты. Их не очень много. Но они держат всю систему, как Атлант – Землю на своих плечах… Утрата всего нескольких таких центров может означать болезнь или даже гибель целого мира. Вот это и есть «праведник» – человек, который ПРАВИТ жизнью, не будучи правителем! Сам по себе он может быть и не очень-то безупречен по части морали (вспомните Лота!), однако роль его в ансамбле живого слишком велика, и смерть такого человека – потеря не только для его семьи… Силы небытия, атакуя систему, покушаются прежде всего на этих людей. Они не всегда заметны и чаще всего совсем не знамениты – таких как доктор Гааз, Альберт Швейцер или мать Тереза мы лишь по пальцам можем пересчитать… Гораздо больше так называемых «простых тружеников», о них некому специально заботиться, и в этом проблема. За годы своих скитаний я пережил смерть многих таких людей, – еле успеваю их защитить, но чаще не успеваю.
– На праведников, значит, идёт охота?
– Охота, да… Свирепая и тайная.
Невероятный гость огромной кистью руки скомкал в горсти бороду и смолк. Штерн, слушавший его с предельным вниманием, ещё раз отметил въевшуюся в это изумительное лицо мимику скорби, не сменяемую, видно, с содомских времён. Учтиво выдержав паузу, он задал следующий – на сегодня главный – вопрос:
– Итак, вы надеетесь, что нашли-таки Десятого праведника и можете предъявить весь список Господу. Тем самым, не сегодня-завтра для вас, наконец, завершается труд Сизифа… Мои поздравления. Любопытно, какой же город или какая, на сей раз, грешная земля нуждается в молитве о неуничтожении?
– Ответ на этот вопрос вы знаете сами.
Да, конечно. Да, разумеется. Для Штерна это была больная тема. Настолько больная, что обсуждать это спокойно – просто сидя – он никак не мог. Встал. Прошёлся туда-сюда по комнате.
Ну конечно, конечно… Третий Рим. Избранная Господом Богом страна… Истерзанная, распинаемая, оплёванная. Татарский погром, опричный погром, большевистский погром, нацистский погром… Сколько ещё можно было выдержать? Правители-монстры. Гекатомбы трупов. И еле живой народ, практически вымирающий, провалившийся в трясину зла.
– А что, разве кого-то там – он ткнул пальцем в потолок – ещё интересует судьба России? И она ещё что-то значит в… как Вы сказали… переплетении энергетических линий?
– Значит. Невероятно много значит. Но здесь уже следующий уровень системной сложности.
– Наш разговор, я вижу, переходит в академическую плоскость… Но мне не до теорий, вы уж меня извините. Я просто чувствую запах серы. – Штерн остановился, угрюмо сел опять в кресло. – Скажите, есть ли всё-таки надежда на спасение людей России… этого нового Содома… хотя бы теперь?
– Без такой надежды не было бы и смысла в моём здесь присутствии.
Они помолчали.
– Жаль всё-таки, что вы отказываетесь даже от чая. Это такая славная психотерапевтическая процедура…
– Знаю. Но при моём автотрофном питании подобное удовольствие запрещено. Как и многие другие виды удовольствий.
– Но что-то в этом мире вас всё-таки радует?
– О, да. Женская ласка, например. Лепет ребёнка. Хорошая погода. Возможность о чём-то плодотворно думать. Искусство, в конце концов… Вообще всё, чем человечество способно оправдать своё существование.
Некоторое время они посвятили и теме искусства. Оказалось, Гость очень хорошо знаком с европейской литературой, музыкой и живописью – вероятно, и с философией, – что было, впрочем, заметно по стилю его разговора, совсем не архаичному, но близкому скорее к манере современного европейского интеллигента. И русским языком он владел выше всяких похвал. Всю долгую жизнь этот человек чему-то учился, – заключил про себя Штерн, – и правильно: как иначе уберечь себя от тысячелетней тоски...
– Интересно, а почему вы решили, что именно Лёша Боголюбов – мы его зовём здесь Авелем – и есть искомый вами Десятый праведник?
– Это трудно так сразу объяснить. Видите ли, его внутренний состав, как показалось мне, совершено другой, чем у окружающих. Точных объяснений этих выводов я дать не могу. Могу лишь сказать, что среди людей встречаются отдельные экземпляры, не так устроенные…
– Мутация? Или варианты одного и того же естества?
– Это восходит ещё к временам первых экспериментов Творца над человеческим племенем. Два вида людей. Те, кто борется за выживание любыми средствами и годен к этой борьбе – и те, кто годится скорее для жизни в Раю, люди незлобные, неагрессивные, способные к любви, но не способные к войне. Это потомки Сифа. Вначале их было примерно поровну, родичей Сифа и Каина, но очень быстро первые, не способные к жёсткой конкуренции, стали исчезать из мира. Тогда решено было оградить от худшей участи хотя бы некоторых из них. Правда, полностью это почти  никогда не получалось, потомки Сифа живут, как правило, недолго… Но свою работу на Земле они выполняют, позволяя живой системе жить и дышать. И именно на них нацелена ярость Врага Человеческого.
– Стало быть, наш Авель ходит под  дамокловым мечом?
– Вполне возможно. И боюсь, что как раз теперь, когда я им начал интересоваться, опасность только усилится. Но тут я надеюсь на молитву и помощь Высших Сил. Кстати, религиозен ли Авель? Принадлежит ли к какой-нибудь конфессии?
– Религиозен, но по-своему. Я не заметил, чтоб он соблюдал какие-то обряды или молитвенные правила. Впрочем, как и почти вся в этой стране молодёжь. Но духовными вопросами он живо интересуется.
– Например, тем, как вы согреваете в ладонях земной шар?
– Это он вам уже успел рассказать? Вот балаболка…
– С его стороны это не была пустая болтовня, тем более, что он понял сугубую важность этого вашего действа! А я, в свою очередь, понял, что, кроме него, именно с вами мне следует иметь дело.
– Спасибо. Но, Артемий Фёдорович, – пусть действительно это будет вашим условным именем, – вам всё же отдыхать надо. Обходиться без пищи и воды вы можете, я в это верю, но без сна? В нашем Ковчеге имеются отличные гостиничные номера. Сейчас я устрою ваш ночлег, и располагайтесь там на всё то время, как вам необходимо.
Неожиданно в дверь громко постучали. На пороге комнаты показалась запыхавшаяся и сильно встревоженная Ксюша Рябцева.
– Извините, что вторгаюсь. Но там…
– Что-то случилось?
– Да, с Вероникой опять. По-моему, у неё предынсультное состояние… Что делать, – «скорую», может, вызвать? Я ей вколола что нужно, сейчас она спит.
– Смотреть за ней есть кому?
– Да, сейчас там Эва. От неё не отходит.
– Тогда пусть спит. Пока никого вызывать не надо. Жди меня там, я скоро приду, разберёмся.
Он проводил гостя в его комнату и учтиво простился с ним, – в полупоклоне, прикоснувшись рукою к сердцу (кто знает, может, на его родине не практикуется рукопожатие?). Гость опять взглянул на него очень внимательно, горячо, близко, и Штерна ещё раз поразила застарелая многовековая скорбь, застрявшая в складках и морщинах этого необычного лица.
Х.
Не ветер – ветерок. Не солнце – солнышко. Не жар и не холод – живая прохлада, случайно застрявшая в складках и морщинах уставшей от непогод земли.Жители здешних неласковых мест такие дни вполне заслуженно называют чудесными.
Серж Баринов и Роберт Штерн сидели рядышком в кабриолете «Порше», нежно-кремовом, с откидным верхом. Эту пижонскую роскошь, с исполнительным молчаливым шофёром в придачу, предоставил им сегодня Рустам для поездки в академгородок на заседание местного научного клуба «Ретро-Афины». Темой заседания был вопрос о существовании Русской Идеи; обоих приятелей она живо интересовала, но по-разному: Штерн мечтал о возможности подтверждения – хотя бы минимального – реальности такой Идеи, а Киник, конечно, дополнительного повода над ней поиздеваться… Но даже он не ожидал получить от местного собрания высоких умов столь явного и ошеломляющего впечатления убожества.
– Микроцефалы!! Другого слова не подберёшь… Это даже не с чем сравнить, какая-то первобытная дремучесть, – ворчал он на возвратном пути. – И это что же, интеллектуальная элита российской науки? Тогда стоит ли удивляться, глядя на политическую нашу элиту. Ни одна тема не продумана толком, ни по одному вопросу нет даже минимальной эрудиции, тянут все – кто в лес, кто по дрова… И при всём при том – какой крутой Монблан амбиций у каждого, как они все буквально раздуваются от чувства собственной важности!
Ворчание Киника Штерн слушал вполуха, рассеянно – ему больше нравилось созерцать окрестности и слушать музыку, звучавшую в его памяти.
– А уж эта их… как бишь дедушка Ленин  обозначил? – национальная гордость великороссов… Ну здесь вообще туши фонарь. Я в прошлом году общался на одном столь же представительном собрании с кем-то из наших хоругвеносцев – уж он нам расписывал преимущества русской духовности над филистерской ментальностью Запада! Соловьём просто заливался, в серебряные трубы трубил! А я ему: всё прекрасно, всё чудесно, то, о чём вы говорите, но у меня пустяковый вопрос: знаете ли вы хоть один город в России, где в лифтах не пахло бы мочой? Он этого не ожидал, довольно долго сидел с отвисшей челюстью. Тут я ему: «вот-вот, и я тоже не знаю и не могу назвать такого города. Так вот, господа патриоты, научились бы вы сперва не гадить у порога собственного дома, а уж потом мы с вами поговорим, за милую душу, о русской духовности!».
Кабриолет, по мнению Штерна, катил чересчур быстро. Ему хотелось продлить удовольствие от езды в такой чудный день, и он сказал водителю: «Пожалуйста, не надо никого обгонять, мы ж никуда не торопимся. Спокойнее, мягче. И вообще, ямщик, не гони лошадей!». Шофёр послушался и триста пятьдесят лошадей кабриолета «Порше» с галопа перешли на лёгкую рысь.
– Я смотрю, вы всё время чуть-чуть улыбаетесь, – заметил Киник. – Сегодняшнее безобразие неужели на вас никак не подействовало?
– Иногда бывает полезно переключиться…
– Например, на музыку? – догадался Киник. – Ну, и что же в вашей филармонической голове сейчас звучит?.. Минутку, я попробую представить себе… Не «Пасторальная» ли  Бетховена?
– Близко к теме, Серж. Но ещё не в десятку. Пейзаж-то перед нами – русский? Поля, леса, озёра, всё русское? Где мы услышим в музыке вот этот русский летний полдень, благодатный да ласковый?
Серж задумался.
– А вы знаете, трудно вот так сразу сообразить. Русская-то природа не так щедра на ласковость. Всё какое-то зимне-вьюжное, осенне-дождливое, весенне-бурливое… Но вот такой безмятежной благодати в русской музыке я не припомню. 
– И зря! Звучала-то у меня в памяти Первая симфония Калинникова, вторая часть… Дружище, нельзя ли нам тут ненадолго припарковаться? – это опять был  вопрос к шофёру. – И вы отдохнёте, и мы тут побродим немного.
Экипаж остановился, почти скрывшись в кустарнике. Когда оба приятеля, не торопясь, начали прохаживаться по луговой тропинке, Штерн заговорил, наконец, о главном:
– Меня, конечно, сегодняшнее сборище ничем не могло порадовать, как и тебя, Серж. Но смутила меня не их академическая спесь и даже вовсе не слабость их эрудиции. Спесь с человека можно сбить. Эрудицию можно пополнить… А вот что сделать нельзя никак, это научить наших сограждан  слышать и понимать друг друга. Ведь эти люди, даже соратниками считаясь, никогда и ни о чём не смогут толком меж собой договориться. А значит, вот он, логически отсюда вытекающий путь к единению: авторитарный вождь и масса, слепо ему подчиняющаяся… Что, собственно, мы и видим во все века российской истории.
– А если она – масса эта – вдруг возьмёт, да НЕ подчинится?
– Бывает и такое, этот вариант известен. Здесь исход может быть всего один: «бунт бессмысленный и беспощадный». Восстание декабристов, заметь, могло закончиться морем крови куда как более обширным, чем накануне во Франции. Эту казнь для России судьба отсрочила на целое столетие – передышка дала ей великую культуру…
–   Другого результата революции вы себе не представляете?
– Никак. Революция уничтожает тех, кто наверху, – людей воспитанных и образованных, вот главная беда. То есть, она убирает со своего пути сословие, единственно пригодное для того, чтобы стать элитой нации: аристократию, в первую очередь. Образованность я тут даже не ставлю на первое место, – ЧЕСТЬ! Вот главнейший фактор. В московской-то Руси много ли было разговоров о чести? Но вот посмотри, небольшой всего срок проходит после петровских реформ, и появляются – Раевские, Воронцовы, Милорадовичи, Ермоловы… И вслед за ними, рядом с ними – корифеи дворянской культуры! А теперь вспомним, что стало с Францией после того, как там стали рубить головы аристократам: элитой, навечно теперь, сделались торгаши. В Америке, после гражданской войны, после победы Севера над южанами, после того, как уничтожен был едва народившийся класс аристократии, кто стал «заказывать музыку»? Янки, то есть хамы, рвущиеся к деньгам. О России после Великого Террора я уже не говорю… Кстати, в прекрасной книге МихаилаВосленского «Номенклатура» – очень глубоком исследовании партократии нашей, – одно обстоятельство почему-то осталось без внимания: необыкновенная устойчивость хамской ментальности этой новой элиты! Она ведь не поддавалась никакой эволюции, все 70 лет – стая полуграмотных и алчных жлобов, топчущих всех, кто хотя бы ступенью находился ниже, даже своих более интеллигентных референтов, сочинявших для них речи. И почти никто, с более тонкой умственной и душевной организацией, не имел никакого шанса просочиться в их среду, номенклатура всегда могла идеально точно учуять чужака, как волки чуют пса внутри своей стаи, и моментально его сожрать!
– И остальные всё это одобряли, поддерживали, терпели?
– А куда им  было деваться.
Некоторое время они шли молча, Штерн погрустнел, – видно, музыка, заглушённая этим разговором, перестала звучать в его голове.
– Но вообще-то, – продолжал он, – едва ли я смогу понять, как можно «поделить» российскую ментальность на начальственную и народную, ведь, в сущности, это одно и то же. Даже пословицы у нас в ходу – заметь, – те же самые, сверху донизу.
– Да, да… «работа не волк…», «закон, что дышло…», «я начальник – ты дурак…». Что ни пословица, то портрет русской ментальности! И замечательный материал для проекта «Русская Идея», а?
– Тебе всё это забавным кажется, Серж. Но я тебе напомню ещё одну поговорку: «от сумы да от тюрьмы не зарекайся»! Пожизненный нам всем приговор. Ведь что он означает, если подумать? Он значит, что в этой стране, как бы усердно ты ни трудился, ты всё равно останешься нищим, и каким бы честным по жизни не был – в два счёта можешь загреметь за решётку.
– Да, так… Но интересно, почему?
–Потому, что наверхукому-то очень выгодно, чтоб над любым из нас висела угроза нищеты и бессудной расправы.
– Но согласны ли вы хотя бы, что в нечастьях русского народа виновен сам этот народ?
– Отчасти да. Но не совсем, – глухо произнёс Штерн и добавил: – Когда-то я сам так же думал, но теперь сильно в этом сомневаюсь, особенно после того, как прочёл кой-какие материалы по истории гражданской войны. То там, то здесь я натыкался на, так сказать, «случайности», которые упорно били в одну точку: помогали произойти тому, что произошло… Кто-то сильно помог большевикам, Серж. Оч-чень сильно.
– Кто?
– Пока это за пределами моего понимания…. Попалась мне как-то книжица «Вечерние беседы с Шри Ауробиндо», переводная. Её герой – реальная личность, Уникум это был, экземпляр – не часто встречающийся – йога-революционера. Революционной была и сама его метода. Последние годы жизни этот тип наслаждался тем, что, пребывая в трансе, находил возможность влиять на мировые события… Так вот, в книжке содержится очень прозрачный намёк на то, что победа революции в России произошла не без его славного участия. Должен тебе сказать, что, если я когда-нибудь найду подтверждение этому, – клянусь, специально прибуду в Пондишери, чтоб плюнуть на его могилу.
– Ого! Такого я как-то… не ожидал от вас.
– Но я живой человек… Могу возмущаться, могу негодовать, даже в бешенство могу приходить. Неужели я тебя удивил? Хорошо, объяснюсь. Понимаешь ли, то, что сегодня происходит с русскими – это трагедия далеко не только наша. Это – трагедия мира. У русских (по-моему, только у них) были те задатки, которые должны были помочь выстроить фундамент Человечества Будущего. Великодушие, храбрость, полёт фантазии, широта духа, талантливость… И безбоязненное, просто геройское отношение к смерти.
– Ну, это и у японцев мы видим…
– Вовсе нет! В Японии был создан культ смерти, а это не то же самое. Эстетски переосмысленный нирванический экстаз – вот их восприятие смерти, но это как раз оборотная сторона очень сильного страха перед ней, сублимация навыворот… У русских – не то совсем. Они великодушно признают за смертью её право, но ей не поклоняясь,  перед ней не трепеща… Отвага и достоинство.
– Плюс ещё особая талантливость, вы, кажется, так сказали, – добавил Киник, в словах которого Штерну почудился налёт иронии.
– Сомневаешься опять? А ты подумай, как это Россия, всего-то кучка дворян, смогла после Петра, меньше чем за два века, догнать и в чём-то даже опередить культурную Европу, а? Но смогла. И кого-то этим нешуточно напугала, Серж. Понять бы, кого…
Они вышли к озеру, подсвеченному с одного края розовыми телами купающихся. Вместе с его вдруг открывшимся видом слуху стал внятен льющийся, словно вода из далёкого фонтана, гомон, смех и ребячий визг.
– Ну, и куда же он делся-то он, наш замечательный русский народ? – спросил Киник. – Посмотрите вот на них. Кайфуют, гомонят, бултыхаются в этой луже, и что особенного-то здесь, что эпического, героического? Разве не то же самое делают сейчас другие люди в других водоёмах по всему остальному миру?
– Нет, ты присмотрись. Вот, как археолог к земле, древней, зовущей к раскопкам, из которой, – глядь, – и фрагмент какой-нибудь амфоры вдруг сверкнёт тебе в очи. Я мог бы тебе рассказать о таких людях, судьбах, характерах! Да что там искать на стороне, ты про наших вспомни. Наш Димка, к примеру. Скиталец, поэт, мечтатель, дитя лесов, степей, воды и солнца. А Женька Проскурин, потомок языческих волхвов, мощь земли, шаман наш сумрачный? Или, вот, Тверитинов Ванька, земля ему пухом. Конструктор от Бога. Каких только чудес не изобрёл! Правда, государству нашему это всё было, конечно, до фени…
– Да помню я! Помню, конечно, про этих людей. Но один из них, за всегдашней своей беспечностью и безалаберностью, так ничего и не добился в жизни. Другого мы тут, все сообща, с трудом вытащили из запоя. Третий, талантище, кончил тем, что наложил на себя руки. И вот они-то, по вашим словам, могли бы послужить фундаментом Человечеству Будущего?
– Могли бы. Но с одним только условием. Кирпичам, для постройки дворца, нужен цемент. Орлу, для полёта, – крылья, а крыльям воздух. Русским же для работы и жизни нужна вера.
– Во что?
– Не в химеру империи, Боже упаси. И не в блеф коммунистических идей. Другое нужно.
– Что?
– Трудно об этом – так, на ходу… Пойдём назад, Серёжа. Шофёр, надо полагать, притомился в безделье, да и нас дома дела ждут.

На остатке возвратного пути, когда кабриолет выруливал уже на окраину города, им встретилось шествие кришнаитов: наряженная в ярмарочном стиле толпа, на ходу приплясывающая, под аккомпанемент бубнов и длинных, словно огромные спелые дыни, мридангов. Впереди подпрыгивали и вертелись убранные во всё пёстрое женщины. Напев, довольно забористый и тоже подпрыгивающий, весь состоял из хорошо знакомого русскому уху «Харе Кришна, харе Кришна, Кришна, Кришна, харе, харе…». Не пели – орали. Их самозабвенная радость, ликующая в каждом звуке, пробудила у Штерна что-то вроде лёгкой зависти.
Переглянувшись с ним, Серж понимающе улыбнулся и сказал:
– Какое счастье быть идиотом.
Кожа его лица, атласно блестевшая на солнце, сегодня почему-то особенно ясно выдавала очертания черепа.
Доехали, наконец.
На лавочке возле дома приехавшие застали идиллическую картину: Дима Борейко, с томиком стихов на коленях, беседовал со Светланой Посвящённой – она ему торжественно что-то объясняла, Вовка Грант сидел поодаль и рассеянно бренчал на гитаре.
Киник, едва сойдя на землю, поспешил сразу к скамейке. Светлана прервала свою речь, глядя на Баринова с большой опаской, поскольку знала по опыту, что ничего хорошего общение с этим двуногим ей не обещает.
– Привет загорающим трудящимся! – сходу заорал Киник. – Ну что, Светуля, каковы последние вести с Высоких Сфер? Махатмы, я надеюсь, здоровы, никто в Гималаях задницу не простудил?
– Серж, веди себя прилично, – попытался его урезонить Штерн.
– Не утяжеляйте вашу карму, – молвила строго Светлана.
Серж в ответ щедро, всем черепом, улыбнулся.
– А мою карму будет теперь возить за мной специальный экипаж. Кармовоз называется, – пояснил он, показывая через плечо на кабриолет, в котором приехал только что. – Мне нечего терять, всё равно я в следующем воплощении буду крокодилом. Я, собственно, почему спрашиваю: может, махатмы что-нибудь радостное нам обещают?
– «Радость есть особая мудрость» – процитировал Борейко. – Это как раз махатмы говорят, Светлана мне об этом только что  сообщила.
– Святая правда! – горячо одобрил Киник. – У меня на прежней квартире был соседушка – Божий человек, его время от времени выпускали из психушки, и когда выпускали – так он такой был радостный, такой радостный! Каждую минуту ржал…
Штерн не стал дожидаться окончания этого разговора, пошёл в дом, но не к себе, а на квартиру к Веронике Орловой. Осторожно постучал. Слабый голос за дверью разрешил войти.
Роберт Маркович не был здесь с тех пор, как случился приступ с Вероникой и Эва, племянница, попросила его подождать с визитами, не травмировать тётушку без крайней нужды… Но за лечением он пристально следил, доставая все необходимые лекарства и продукты.
В комнате было пасмурно, душновато. Никто, даже в такой день, почему-то не открывал окна и не отдёргивал шторы. Он поздоровался. Вероника вместо ответа повернулась лицом к стене. Штерн присел к ней на краешек постели и решил тоже помолчать. Пусть сама говорит, Всё равно долгого молчания не выдержит… С обидчивыми только так и надо.
– Я не стою вашего внимания, – произнесла, наконец, Вероника жестяным голосом, по-прежнему глядя в стену.
– А я твоего внимания стою или нет?
Вероника нехотя повернулась, легла навзничь. Лицо, вместо прежней благородной белизны – осунувшееся, землистое. И шторы, и окна наверняка именно она запрещает Эве распахивать. К погребению что ли, готовит себя?
– Вот что, моя славная, удивительная и замечательная. Сейчас ты быстренько встанешь, умоешься и пойдёшь со мной.
– Нет, я  никуда не пойду.
– А как быть с твоими обещаниями?
– Какими ещё обещаниями…
– Ты хотела мне помогать.
– Да, когда-то хотела. Но вы сами видите, какая из меня сейчас помощница.
– Не вижу пока. Но хотелось бы видеть… Я ведь тебя не прошу ни стирать мои простыни, ни убирать мою квартиру. Просто сварить кофе. На это-то хватит твоих сил? Ко мне ведь могут гости зайти, а кофе я готовлю ужасно скверно.
Молчание. Потом, еле слышно:
– Но мне даже нечего надеть.
– Как… А твоё чудное фиолетовое платье? Ты в нём на вечере выступала. Оно так всем понравилось.
– Я его выбросила.
Штерн в досаде осёкся. Состояние Вероники оказалось много хуже, чем он предполагал. Не хворь тут была виной, а что-то не ладилось с психикой… Он невольно вспомнил о двух своих когда-то бывших женитьбах, о крахе надежд на семейное счастье, о нудной, постоянно возникающей необходимости утешать, уговаривать, спрашивать о якобы страшной своей вине, для которой не было видимых резонов, и снова, в напряжении, ждать этих утомительных, на ровном месте вспыхивающих обид, и наказания в виде молчания в ответ на любые вопросы, или предварительно не оговоренного долгого отсутствия дома, а потом вдруг – всё как ни в чём не бывало, – мир да любовь! – до новой жёсткой встряски.
Вот и здесь. Обиделась? Ну, да. С ней не поговорил, её не поздравил, поспешил к интересному гостю, отложил все хорошие слова на потом… Но всё равно были же у него готовы эти слова, ей подождать бы! Но нет, не захотела. Стихия пересилила разум. Так все они…
Он сказал:
– Сойдёт любое платье. Ты мне нравишься в любом.
– Зачем вы говорите неправду?
Утешать… Уговаривать… Всё это, в разное время, давно с ним было и давно надоело. Теперь он сделал иначе: наклонился и поцеловал её. И не дал себе труда представить, как она это воспримет. Переживания, стресс, вспышки, обмороки… Чёрт с ним, со всем этим. Нервов не хватит это всё учитывать и держать в голове.
– В общем, я тебя жду! – сказал и исчез за дверью.
XI.
Исчез за дверью – это не о Нём. О Нём нельзя это сказать, потому что для людей обычных Он никуда не исчезал, был для них невидим, а для видящих – умел растворяться до полной невидимости.
Несколько лун назад Он заметил, что хозяин собирается переезжать куда-то из жалкой своей каморки, которую снимал, расторгнув узы земные с избранной им, за обильными возлияниями теряя волю и разум… Тем ранним утром, трезвый ещё, повелительным, как встарь за ним велось, голосом, хозяин рёк: «Степан, эй! Слышишь меня? Переезжаю на новое место. Коль предан мне, коль не надоел, следуй за мной!»
Степан повиновался, чуя, что для хозяина это – благая перемена, что, может статься, прекратит он потреблять отвратное зелье – о, как мерзостен был запах его и как не прибрано, как неуютно выглядело обиталище подпавшего под его змеиную власть!
Чутьё не подвело Степана, как не подводило оно никогда рождённого-от-духа, – да и не должно никогда подводить! – не в пример тому, как неверно оно служит рождённым-от-плоти, особенно в дни роковые.
Новая квартира хозяина была обширной, чистой, здесь убиралась специально нанятая техничка. Хозяин забыл про зелье, занялся исконным своим лекарским делом, сам теперь был прибран и умыт, от него больше не пахло помойкой, так что домовому здесь стало премило жить, много лучше, чем на прежнем месте. Одно неудобство: дом был нов и пуст, редкие его обитатели, рождённые-от-плоти, пока ещё не успели обзавестись симбионтами из тонкоматериального мира.
В часы раздумий Степан развлекал себя тем, что, проходя сквозь стены, наблюдал за жителями смежных квартир. Ему никто не мешал, – благо, что эфирные тела мертвецов, исчадия кладбищ, не оскверняли этого юного жилища: в доме ещё не было ни одной квартиры, из которой вынесли бы покойника. Одна лишь случилась неприятная встреча: Его увидел и начал на Него шипеть кот из квартиры Химика, но с ним домовой быстро уладил дело, дав понять, что никакой опасности тонкоматериальный гость не представляет  рождённому-от-плоти, имеющему четыре лапы и хвост.
А сейчас Он развлекал себя на прежний манер, слоняясь из квартиры в квартиру, но там, большей частью, ничего интересного не происходило: кто-то читал, кто-то, усталый, дремал на диване, кто-то стучал по клавиатуре компьютера. Жарких споров, бурных ссор, тем более сцен любовной страсти и ревности не было ещё в пределах этих стен, и акты скудного представления под названием «жизнь» Он пока ещё наблюдал, позёвывая.
Хозяин же большую часть времени занимался тем, что лечил двоих давно знакомых пациентов. С одним, любителем стихов, дело, пожалуй, сдвинулось с мёртвой точки. Этот человек ожил, начал творить и как-то раз прочёл для хозяина вслух свежесочинённое:
«Ты не умрёшь!» – однажды в ранний час
Мне  на ухо шепнуло Небо,
«Ты будешь есть свой хлеб…» Но я живу для вас,
О горы! О леса! Вы мне нужнее  хлеба!
Другому, чьё лечение подавалось с трудом, хозяин сказал сегодня:
– Послушай, Вова, для чего тебе так уж обязательно нужна эта петушиная стать? Жил бы себе спокойно, вернулся бы к семье…
– Как я могу спокойно жить, – возражал собеседник, – чувствуя себя почти на положении кастрата? Сейчас, друг Женя, я как джигит, у которого украли коня. Ему ничто не мило, пока не услышит знакомого ржания!
– То есть, иной жизни, кроме как верхом на женщине, ты не мыслишь?
– В точку.
– Ну, хорошо, а где я тебе возьму опытный материал? Может, пригласить ту самую скульпторшу?
– Юморист. Тебе смешно, а мне вот не до смеха. Эту стерву я, конечно, трахнул бы, но только гитарой по голове.
Краем уха всё это выслушав, домовой продолжил бродить дальше.
В прошлые годы, бывало, ему удавалось иногда подсмотреть сцены, не рассчитанные на чужое подглядывание, но здешний народ, не в молодых  уж летах, не был горазд на любовные ласки, а те, кто помоложе, видно, тешили себя где-то на стороне. Но в квартире, где жила одна вечно серьёзная не слишком молодая девица, даже ночью не снимавшая очков, вздымавшая руки к небу со словами «О, Мория! О, Декурмий! О, сферные духи!» – он застал-таки сцену совсем не из числа пристойных. Совершенно голая, перед огромным портретом некоего (возможно, небесного?) существа с огненными очами, возле зажжённой свечи, она занималась рукоблудием, при этом постоянно что-то шепча. Грустная картина. Любоваться тут было, по существу, нечем, и он поспешил прочь, подальше от приюта грешного одиночества.
Не посетить ли, часом, квартиру Седовласого – жители этого дома меж собой его Капитаном зовут – в кабинете его высокоумном? Там полно книг, и Степан, будучи в состоянии знакомиться с текстом любой закрытой книги, время от времени тешил себя тем, что изучал эту библиотеку. Рождённый-от-духа способен это делать! Правда, непонятно, где он свои знания может применить… Для этого нужно общаться с видящими, то есть, иметь рядом людей, готовых к мысленному общению, а часто ли выпадает такая удача? В былые годы Он кое-что слышал о собратьях, которым повезло общаться с видящими – поэтами, философами, учёными. Для этих редких людей они добывали знания из древних книг. Восставший из пьяного загула хозяин тоже был видящим, но к помощи своего домового, после стажировки в тибетском монастыре, редко прибегал: знания, полученные там, не требовали изучения российских книг.
Спасаясь от скуки, Степан решил-таки забраться в квартиру Капитана –   у него сегодня гости, интересно, что происходит там? Из-за двери Он услышал разговор, в котором вдруг обнаружился совершенно незнакомый, богатый мягкими тембрами, очень глубокий голос. Как обычно, легко пройдя сквозь стену, Степан сразу увидел этого человека и поспешил спрятаться: новый гость явно был видящим! По ощущению – волхв, ведун, из древних. Вот уж не ожидал встретить такого гостя в новом, известью пропахшем доме…
Ещё четверо присутствовали здесь: седовласый обладатель квартиры, Химик (хозяин серого кота), его молодой друг по кличке Авель – и темноволосая молчаливая женщина из недавно поселившихся, она разливала гостям кофе (дрянной, кстати, напиток и зело вонючий, что люди в нём находят доброго?)
– Когда мы с Серёгой ехали сюда с учёного собрания, – рассказывал Седовласый, – не раз вспоминали о музыке, на которой душа отдыхает… Где покой, нега, прохлада… А вот послушайте теперь… – он повозился с компьютером, – Вот эта музыка, она ведь как будто тоже светлая, медленная, нежная… Но покоя всё-таки не приносит. Как вам кажется, почему?
И он позволил этой музыке зазвучать… Степан её слушал вместе со всеми, радуясь, что Бог не обидел его музыкальным слухом. Действительно, благая музыка! Но её названия он, конечно, не знал.
– Какое чудо. Что это такое? – спросил Авель.
– Малер, «Адажиетта» из Пятой Симфонии, – отозвался Седовласый. – Вероника, что скажешь? 
Женщина, которая всё это время не садилась, а стояла почему-то за креслом хозяина квартиры, закрыла глаза и, стоя на том же месте, глаз не открывая и не двигаясь, произнесла тихо, но чётко:
– Вы не могли с Сергеем Яновичем мечтать о ТАКОЙ музыке в этот день. Потому что там нет ни покоя, ни неги, ни прохлады.
– А что там есть?
– Там есть только что пережитая и с огромным трудом преодолённая боль. Победа над страданием. Такая победа, в которой страдание всё ещё живёт… И победу, – окончательную, – над ним даёт одна лишь только сверхчеловеческая воля к Свету.
– Браво, – глухо раздалось из кресла, где сидел Странный Гость, похожий на волхва. – Вам бы надо поэмы слагать об искусстве, Вероника Андреевна.
– Я на это уже не гожусь.
Окончания беседы, так же, как и другой прекрасной музыки, той, что вслед за нею звучала, домовому услышать не довелось. Он почувствовал зов Хозяина, требовательный, властный – и поспешил на этот зов.

Хозяин, в полном походном облачении, сидел верхом на рюкзаке.
– Где тебя черти носят? – спросил.
– У, – объяснил домовой.
– Сейчас мы с тобой поедем в родную нашу деревню, древнюю мудрость искать. Помнишь ещё дом-то наш, с краю улицы?
– У, – кивнул домовой.
– А  колдуна нашего деревенского помнишь? Сейчас, конечно, он уже помер. Но книгу свою, должно быть, зарыл где-то… Там, я помню, и о восстановлении мужской силы были заговоры…  Богатая книга. Надо её нам с  тобой найти, а то ничем я уж не смогу помочь нашему Вовке. Тут мне как раз твой нюх и пригодится. Сумеешь помочь?
– У!!!
На этом словарный запас Степана был вчистую исчерпан, – привыкнув к общению мыслью, других слов он не знал.
XII.
Вероника долго надеялась, что кто-нибудь заметит, как ей хочется назад, к себе в постель, но никто здесь не мог общаться мыслью, а выразить своё желание вслух она стеснялась. Случай помог: дверь в комнату внезапно открылась  (одновременно в неё постучали) и на пороге обозначилась гибкая фигурка Эвелины. Близко к гортани она слегка придерживала розовое легчайшее платье, которое, казалось, без этого предусмотрительного жеста скользнуло бы молнией к её ногам. 
– Я-то думаю, где моя тётушка пропадает? А она в таком обществе…
– Если пропадать, то не всё ли равно где и с кем, – сказала устало Вероника, не обращая почему-то внимания на грубость сказанных только что слов, но затем, спохватилась: – Вы уж меня извините. Постельный режим мне прописан, а я…
– Какой ещё постельный режим? Да ты только на улицу выйди, посмотри, красотища-то кругом какая! – Эва, вся в инерции молодой свежести, привольным жестом махнула рукой в стену, как если б вместо неё здесь сияло распахнутое настежь окно. – Гулять в такие дни надо, а не отлёживаться!
Штерн, сообразивший, что вмешаться в ситуацию – самое сейчас время, встал и обернулся к Веронике. Ласково, властно взял её руки в свои.
– Я, конечно, не врач, но на весь нынешний вечер прописываю вам, сударыня, открытый воздух и солнце. – Он торжественно наклонился и обе руки Вероники галантно поцеловал. – Погуляйте, погуляйте, – продолжал  он, обращаясь уже к Сержу, Авелю и Эве, – здесь шикарное поле перед лесом. А мы с Артемием Фёдоровичем пока тут, по-стариковски… Ближе к ночи авось сами подышать выйдем. 
Вероника, расценившая – и справедливо – слова Штерна как желание всех поскорее спровадить, поджала губы, но покорно пошла выполнять приказ. За ней поспешил Серж Баринов, решивший занять эту вечно траурную красавицу подходящим разговором о музыке, в которой, по его мнению, он смыслил ничуть не меньше, чем ретроград Штерн.

– Хочу с вами посоветоваться, – осторожно начал Роберт Маркович, едва они остались одни. – Тема, правда, интимная, мне неловко…
– Не утруждайтесь извинениями, – перебил Артемий Фёдорович, чуть заметно улыбнувшись. – Что нас может смущать в наши-то с вами годы?
Штерн мысленно хохотнул: «наши с вами» – ничего себе! Но говорить внушавшему трепет Гостю о личных проблемах напрямую он всё равно не решался так уж сразу… Гость, посмотрев на него грустным своим огромным оком, заговорил сам:
– Я вам помогу, если хотите. Речь, вероятно, пойдёт о Веронике Андреевне?
– Было бы невежливо с моей стороны вслух удивляться вашей проницательности. Но, может быть, – какое облегчение, – и всё остальное вам сразу известно?
– Что вы, я не Господь Бог. Поэтому, прошу вас, поведайте мне всё, что даст возможность всесторонне обсудить ситуацию.
Штерн трудно вздохнул, после чего добросовестно поведал обо всём, что его беспокоило. Он всё-таки неловко себя чувствовал, пускаясь в исповедальный разговор с человеком, едва знакомым… Но именно к нему он чувствовал полное доверие и расположение! А уж в интимных-то делах – это явствовало уже из книги «Бытия» – Высокий Гость много чего понимал, эти вопросы вполне можно было обсуждать с ним.
Главный же был вопрос: что с этим делать дальше?
– Но, Роберт Маркович, осторожно заметил Гость, – вы наверняка пытались и сами найти варианты выхода… Пытались ведь? Были варианты?
– Были. Но все тупиковые. На мне моральный груз: я чувствую, что должен нянчить её, ублажать, опекать – а до каких пор? Я ведь ни мужем, ни любовником не способен быть стопроцентно. Нынче не то человечество, что в ваши, Авраам Фаррович, золотые времена! Никто в столетнем возрасте не производит детей. А если предположить, что мог бы, – ну так, может, в жёны бы взял, в конце концов. Неужели под венцом она бы не успокоилась?
– Вовсе нет.
– Почему?
– Потому что ни одна в мире женщина не удовлетворится союзом, в котором она страстно любит мужа, а муж, по доброте душевной, лишь позволяет себя любить. Наоборот-то, пожалуйста, случаев таких в браке не счесть. Но женская гордыня – о, это особый род гордыни, нам с вами такое не понять! – вынудит её сначала к обидам, потом к поиску всяческих слабостей и недочётов у вас, на которых она могла бы играть, а в финале – к отчуждению или даже к ненависти! Мне уже приходилось пройти подобный опыт, поверьте на слово…
– Верю, конечно, верю. Ну, хорошо, а продолжать быть для неё учителем, способствовать её росту – женскому, профессиональному, духовному, нацелить на благое дело, к которому она способна?
– Способна не то слово. Талантлива, ярко талантлива. Но вы упустили этот шанс, если он вообще существовал. Поддержали бы вовремя, в конце того её блестящего выступления – рванула бы, как боевая колесница, вскачь… но и тут у меня большие сомнения, могло ли случиться что-нибудь подобное. Она рассчитывала сразу на триумфальный результат. Вот почему и возмутилась, до яростной просто обиды, вашим невниманием, – такие вещи для интровертов подобного сорта почти равны катастрофе! Терпеливо ползти вверх, наращивать успех, преодолевать, добиваться чего-нибудь шаг за шагом – это не для неё. Всё или ничего! Так обычно бывает со страстными натурами. Отсюда и происходит то, что подобные люди оказываются неизбежно внутри трагедии. Потому что всё не бывает ни для кого и никогда, а ничего – это пожалуйста, это доступно всегда для кого угодно.
Штерн, закрыв глаза, поморщился, потёр виски подушечками пальцев.
– Значит, тупик, полный тупик. Так я и знал… Как спасти человека – не ясно. Есть ли в этом моя вина и в чём она – тоже не ясно…
– Не мучайте себя зря. Просто-напросто произошел сбой сценария. С этим невозможно ничего сделать…
– Как вы сказали? Я не расслышал или не понял.
– Сбой сценария. Дело в том, что каждый из нас проживает свою жизнь, как правило, в точном соответствии с характером своим, своими привычками, калибровкой сознания. Все карты в колоде ложатся в масть. Обыватель трудится, вор ворует, воин убивает, герой гибнет, совершая подвиг, и так далее. Но почти не бывает так, чтобы обыватель стал совершать подвиги, воин взялся бы за гончарный круг, а герой принялся воровать. Это не их место в сценарии! Но в данном конкретном случае судьба, как будто по оплошности, не дала шанса человеку с натурой героя достойно умереть. – Только медленно гаснуть, скорбя о невозможном… В этом и весь ужас ситуации. Мне кажется, эта женщина уже долгие годы мечтает о смерти, не отдавая себе в том отчёта… Отсюда её меланхолия. Своей натурой, самим характером своим она предназначена к смерти. Как, в сущности, любой герой. Но сцена пуста, и в сценарии для финального её Поступка просто не оказалось места!
– Жуть. Впрочем, я верю всему, что вы сказали, тем более, что интуитивно всё это так же и понимаю. Боже мой, Боже мой… – Штерн помотал головой, словно отгоняя дурман. – Одно лишь никак в толк не возьму – что делать? Конкретно – что??
– А ничего специально делать не надо, Роберт Маркович, – вдруг улыбнулся Гость. – Делайте всякий раз, не выбирая, то, чего запросит душа… Это и будет правильно. Она знает!

Чудесный день догорал, и чтоб не пропустить остатнего тепла и прощальных нежных красок этого вечера, оба они, наконец, направились к выходу.
– А вот эта девушка, Эвелина, племянница Вероники, – спросил на ходу Штерн. – С ней, вероятно, всё как-то по-другому?
– Она другая, да. Крепче, выносливей. А главнее, что бы с ней ни  произошло, она рождена чтобы жить и утверждать жизнь… Так мне кажется. Кстати – но пусть это вас не смущает, – мне показалось сегодня, что в одном из далёких прошлых воплощений она была жрицей в храме Иштар, чья обязанность – обучать молодых людей искусству любви.
– Как! Храмовой блудницей?!
– Это не блуд, это служение, – сухо возразил Гость и на эту тему более говорить не стал.

Гуляли они долго, почти до самой темноты. Эва и Авель носились по лугу, Авель что-то ей показывал, какие-то цветы и травы, должно быть, он их очень хорошо знал. Вероника и Киник чинно прохаживались взад-вперёд по луговой тропинке. Как мог догадаться Штерн, Серж неустанно стлал под ноги спутнице, узор за узором, роскошные ковры своей эрудиции. Вероника слушала довольно рассеянно.
Воспользовавшись моментом, когда Авель был близко, Артемий Фёдорович заговорил с ним о цветах, и Авель, жестикулируя, стал о них рассказывать. Роберту Марковичу, теперь не принимавшему участия ни в какой беседе, оставалось лишь размышлять о том, чт; он услышал сегодня. Назрело желание писать очередное письмо Илюше, благо ночь – разумеется, бессонная, – была ещё впереди.
Когда они возвращались домой и Гость ненадолго снова оказался рядом, он сказал Штерну вполголоса:
– Теперь сомнений нет: ЭТО ТОТ САМЫЙ ЧЕЛОВЕК. Он с небом беседует, он с травами разговаривает, цветы его слушают… Господи, сохрани его для мира!
И ушёл к себе.
Надо сказать – он в тот вечер был не единственным, кого пронзило насквозь светлое простодушие Авеля. Эвелина, оставшись одна, долго бродила по парковой зоне Ковчега, бормоча про себя: «Ребёнок… Просто ребёнок… Нет, не просто – мудрый ребёнок… Я-то считала, что всё испытала в жизни, что ничем меня удивить нельзя, что никогда, никого не смогу полюбить – и что теперь?»
А тёплый августовский вечер всё продолжал наколдовывать, волна за волною, новые наплывы грёз и очарований…
Роберт Штерн, найдя какой-то пустяковый повод для краткого визита к Веронике, взял её в темноте за плечи и несколько раз поцеловал.
– Зачем, Роберт Маркович? – шепнула она, и две звездочки её глаз, близко сверкнувшие, замерцали отражённым от окон светом ночных фонарей.
– Тебе нужны слова?
– Вы же писатель, вы должны знать, что женщине всегда нужны слова.
– Хорошо, я объясню. Я тебя поцеловал просто потому, что… душа этого запросила, понимаешь?


XIII.
«Дорогой Илюша, душа запросила тебе написать, но прежде, чем я начал это письмо, она же попросила прослушать ещё раз Малера, а я… Всё  не решаюсь, представь! Речь идёт о его «Тризне», тебе хорошо известной. Когда-то давно я поставил эту музыку на проигрыватель, и восторг испытал, но смешанный почему-то со страхом чьей-то близкой смерти. Страх меня не обманул – в тот день и час умер близкий мне человек. И вот, с тех пор я дерзаю лишь грезить об этой музыке, но повторить прослушивание не решаюсь, вдруг это будет знаком ещё какой-то беды… Суеверие? Ну да. Глупое, конечно, как все суеверия в мире. Но к старости, видно, мы все суеверными становимся, в большей или меньшей степени.
Все говорят о мудрой старости. А у меня старость – дура! Представь-ка себе, я готов полюбить женщину на исходе жизни и физических сил. Что-то во мне всё время липнет и тянется к химерам юности. И детские образы, детские мысли всплывают в памяти, – даже вот симфония, которую в отрочестве пытался сочинить, со всеми её музыкальными наивностями и глупостями.
Ну, а Малер… Всё удивляюсь, как же я его, даже в зрелой своей поре, не мог разгадать? Творец, музыка которого сложна, как сама жизнь, и так же прекрасна… Леонард Бернстайн называет его «пророком» – и, конечно, он прав, если иметь в виду первые части большинства его симфоний. Они ведь были написаны ДО решающего перелома – до Первой мировой, до этой судьбоносной ломки человечества, и трагедия была замечательно точно угадана. Музыка вообще похожа на сейсмограф, улавливающий урчание земных глубин ещё до того, как наружу порвётся магма… Просто трепет охватывает, когда листаешь в памяти знаменитые шедевры музыкальной скорби: траурный марш «Героической», траурный марш Второй сонаты Шопена, траурный марш «Гибели богов», и вот – малеровская «Тризна».  Скорбь идёт по восходящей; Бетховен хоронит героя, Шопен – Польшу, Вагнер – эпоху, а Малер – всё человечество!
Да, конечно, пророк. Ну, а кому ж ещё из музыкантов быть пророком, как не еврею – потомку народа, в древности ещё породившего великих и величайших пророков?
И куда не кинешь взгляд сегодня: газетные и телевизионные новости, события там и сям (где-то техногенная катастрофа, где-то террор, где-то прямой геноцид) – всё ведёт, как будто, к одному исходу, но чем же я занимаюсь, Господи? Иду против течения, мечтаю, хилый тростник, о спасении людей, пытаюсь, преподавая студентам историю культуры, воскресить красоту… Непрестанно об этом думаю.
И вот, не далее как на прошлой неделе, неотступные эти мысли привели меня к новому решению относительно Ковчега нашего. Что проку спасать на нём людей, уже близких к краю? Нас – вчерашних? Тех, кому можно подарить лишних несколько лет, но чьё сознание до самого финиша останется прежним? Не лучше ли поискать на этой агоре, в людском этом шумном толковище – новых людей, чья суть опережает мои скромные учительские возможности и на шаг, и на два, и на много ещё шагов??
После того, как эта мысль созрела, я нашёл нашего благодетеля, Рустама Лоскутова. Говорю ему:
– Рустик, идея Ковчега хороша, но спастись на нём должен не только старина Ной, а и внуки его и правнуки, ты согласен?
– Согласен. Но очень уж издалека вы начали… Говорите прямо, Роберт Маркович.
– Что, если поискать для нашей команды – новых людей? Именно тех, чьими усилиями была бы продолжена жизнь в этой стране, на этой земле?
– Вы знаете таких людей?
– Через мои руки, в двух университетах, их проходят сотни. Могу попытаться угадать.
Рустам крепко задумался.
– Мысль-то замечательная. Но это потребует расширения проекта.
– Думаешь – не потянешь?
– Нет, потяну, почему не потяну. Только намного увеличить придётся количество резервных квартир… Хотя, это ещё не поздно сделать.
Он опять задумался.
– Ладно, попробуем: спыток не в убыток. Правда, это опять ляжет на вашу ответственность… Справитесь?
– Буду стараться.
– Но прежде, чем вселять людей, я должен с каждым сперва познакомиться. Вам, понятное дело, я доверяю полностью, но …
– Конечно, Петрович, конечно! Какой может быть разговор.
Вот так, взвалив на себя новую крутую обязанность – кроме тех, что взвалены были раньше – пошёл я читать лекцию моим студентам.
А тема-то лекции была – «Борис» Мусоргского. Ты представляешь? Музыка вся слушанная-переслушанная, игранная-переигранная, знакомая до последней лиги в партитуре. Говорю о многократно уже говоренных вещах. Но в этот раз, как никогда, чувствую, что о самом важном не могу внятно сказать! Не получается, хоть плачь. Вот это подспудное, почти звериное, нутряное чувство русской истории – как его передашь? И Мусоргский, я в этом твёрдо убеждён, был единственным в России художником, ни с кем не сравнимым по глубине и мощи этого дара… А как это дать понять? Ведь надо, чтоб у тебя у самого что-то в глубине наследственной памяти копошилось, тогда, может статься, – срезонирует, откликнется… Но – внешне, просто словами, ЭТО никак не объяснишь аудитории.
И вот ещё вопрос – много ли осталось у нас тех, кто не утратил генную память? Я помню, лет уж десять тому назад это было, пригласили меня в нашем пед-университете посетить зачёт по народному творчеству. Группа, хорошо мне знакомая, парни и девушки, все наряжены соответственно: узорные блузки, кокошники, сарафаны. Выстроились, как в хороводе… Молчат. Вдруг – двинулись, пошли, запели, за-аукали, платочками взмахивая, вскидывая руки. Причём, заметь: это не было «представлением», они, собственно, ничего такого не изображали. Они были в тот момент реально славянами, русичами! Органика, полная органика… Я обомлел: да ведь девчонки эти, на переменках, в моём же присутствии, жвачку жуя, общались меж собой словами – «типа», «короче», «блин», «на фиг» и так далее, они словно бы и русскую речь забыли. Но  вдруг – откуда что взялось? – эта наяву сбывшаяся грёза, славяне на цветущем лугу, царство Берендея в учебном корпусе!
Потрясённый, я затем спросил у их педагога по вокалу: «Слушайте, как вам это удалось?» Разъяснять – что именно удалось – мне не потребовалось, меня хорошо поняли. «А это всё у них внутри, – был ответ. – Пока ещё есть возможность это распечатать. Но что будет дальше, Бог весть».
Вот, помню, и у нас с тобой «распечаталось»… Помнишь, когда мы слушали «Сечу при Керженце» и вдруг разревелись оба? Представили, как Китежская дружина едет встречь татарам, на верную смерть – и песню удалую поёт. Так пели и так умирали пращуры наши. Господи, понять бы, догадаться бы – как это всё вернуть!
Так вот, слушаем мы со студентами первый акт «Бориса», вступление, и я опять чуть не плачу: тема-то простая, но трагизм в ней – уже в ней! – просто безвылазный, мотив замкнут на тонику, возвращается постоянно на круги своя, разрастаясь лишь в фактуре – и прямо вламывается в щёлканье приставского бича! А пьяный гундёж отца Варлаама: «Ин едитён,,,», что слёзы исторг у самого Шаляпина… А сцена под Кромами! «Расходилась, разгулялась удаль-сила молодецкая»… И куда она расходилась? С чего же она разгулялась? Да вот, боярина к столбу привязать, над ним поизмываться. А как завидели санный поезд Лжедмитрия – все вослед, кланяться, петь славу, целовать новый начальственный сапог! И теперь на пустой площади – только Юродивый, его одинокий плач…
Что ж это за страна-то такая, Господи?
И почему мы любим-то её, разрази нас гром?
Я не могу это всё  объяснить студентам. О красотах музыки, о трагедии царя только и могу говорить. Но это всё – академическая жвачка, смысла главного не имеющая. И в зубах настряла она уже давно.
Вот, накануне же утром был у меня разговор с Сергеем Бариновым, о том, что русским для жизни непременно нужна вера, и – какая именно вера им нужна… У меня есть на этот счёт свои соображения, верней – грёза о прошлом, но излагать её нашему записному цинику я поостерёгся, не для праздных насмешек этот разговор.
Вопрос о вере… И где – в России, стране, которая на вере стояла издревле! А теперь – да, вопрос. Ещё какой.
Только посмотреть, какой хаос нынче творится среди народа, так ментально расположенного к вере! То кришнаиты, бахаисты, то какие-то новые язычники, виссарионовцы, анастасийцы, – кого только нет. Идолопоклонники даже объявились – сооружают на капищах деревянных истуканов и им молятся… Что-то ещё невиданное изобретают… Что угодно, только не возвращение к вере отцов!
Я думаю, что настоящая, прямо-таки триумфальная победа большевиков над русским народом состоит именно в том, что они сделали Россию, в сущности, антихристианской страной. Как же это получилось?
Да, да, я знаю, что христианство было этому народу навязано силой, что изгнать язычество из сознания людей здесь никогда полностью не удавалось. Но именно русские восприняли христианскую веру в каких-то её глубинах так, как, думается, хотел бы сам Христос. Я имею в виду Нила Сорского, в первую очередь. Религия как любовь, как милосердие к грешникам, как независимость от государства – а не «страх Божий», не лютые казни еретиков, не холопское подчинение власти.
И вот, думаю я, почему не предположить, что эта светлая ипостась христианского сознания на Руси не ютилась только в скитах заволжских старцев, а была где-нибудь принята как духовная правда – на уровне «мiра» – союза племён, княжеств, городской общины? И что, если не исчезла она вместе с уничтожением «нестяжателей»? Как могло бы  повернуться дело без этой свирепой расправы? Может статься, что христианство состоялось бы тогда на русской земле как именно русская идея – без всяких там кавычек…
И грезится мне, что погрузившийся на дно озера Светлояр город Китеж – и был обителью вот этого светлого мiра, и скрылся от зла людского, от гнёта татарского, задолго до злодейской гибели Вассиана Патрикеева, до опричнины, до мора и разбоя Смутного времени, до большевистского лихолетья и нашего постперестроечного Содома…
Но вдруг – восстанет? Вдруг явит себя белому свету?
Ну, а сейчас гляжу я с печалью на лица моих детушек-студентов, из которых едва не половина считают себя верующими, но не знают даже смысла слова «Евангелие».
Камо грядеши? – мысленно спрашиваю я их.»
XIV.
Россия, куда ты идёшь? Целая прорва умных людей в этой стране каждый день задаёт себе один и тот же безнадежный вопрос. Но ответа всё нет… И будет ли?
Нынешним утром, вместо того, чтоб сразу нырнуть в Интернет, в мутные воды речей политологов, Серж Баринов тщательно побрился и надел чистую рубашку. Теперь, после встречи с Вероникой Орловой, он это намеревался делать ежедневно. Правда, электробритва доставляла ему кучу неудобств, раздражая кожу, потому он и брился не чаще раза в неделю. Но что-то сдвинулось у него внутри после явления Вероники на памятном вечере, а потом у него в гостях, –  будто короста сползла с души…
Итак, он привёл себя в порядок, но потом всё-таки включил Интернет. Зачем ему, человеку весьма начитанному, было тратить время на прослушивание всех этих «особых мнений», «кодов доступа», всяческих интервью типа «арены событий»? Что нового он там мог узнать? Когда у него об этом спрашивали, он обычно отвечал: «Каждый человек только плечами пожмёт, если ему пообещают, что он сдохнет когда-нибудь… Понятно, что сдохнет. Нового-то здесь ничего нет. Но как,когда, почему? Это всегда любопытно.»
Избранные им политологи – Б., Р., О., и С. в главном – дескать, да, ну конечно, мы сообща рухнем вместе с этой страной, рано или поздно! – все как один сходились в этом мнении. Но не были согласны в деталях.
Вот, к примеру:
Политолог Б., пухлощёкий нарцисс, из числа вундеркиндов, быстро поднявшихся в период Смуты на поверхность, некогда советник главного Олигарха страны. Помимо себя, любимого, дерзал время от времени коснуться психологических причин, ответственных за действия Президента. О том, что маленькому человеку, волею случая поднявшемуся на вершину власти, было очень важно, чтоб в мире его уважали так же, как в своё время товарища Сталина, чтоб Запад видел в нём полноценного партнёра, а не руководителя третьесортной державы, растерявшей своё могущество в хаосе Перестройки. И когда Запад унижал этого человека холодным к нему невниманием, он ужасно обижался и отвечал на это предерзкими выходками вроде захвата Крыма или войны в Донбассе. В разговоре  с интервьюерами политолог Б. испытывал одно очевидное неудобство: мысли с такой бешеной скоростью крутились в его круглой очкастой голове, что он не всегда поспевал за их стремительной пробежкой, всё казалось – человек вот-вот запыхается и устанет, догоняя самого себя.
Политолог Р., меланхоличный еврей, словно бы растративший все жизненные соки на попытки, разумеется бесплодные, объяснять дуракам очевидные вещи, мешком садился в студии на свой стул, свешивая за его спинку вялую левую руку – и нехотя цедил слова. Когда-то он с пиететом относился к Верховному Лицу и чуть ли не считал его умнейшим в России политиком, но после аннексии Крыма эта – быть может, последняя – иллюзия политолога Р. растаяла как утренний снег на мартовских московских аллеях. Теперь его мысли о России, все вместе и каждая в отдельности, были беспробудно мрачными – ему не мог отогреть душу даже повод к остроумному цинизму, которым он славился, но всё реже пользовался. Он слегка оживлялся лишь в случае, когда, беседуя с молодой корреспонденткой, мог вставить сальность, например, в последнем интервью с особым смаком произнёс два раза неологизм «невпихуемый» (который, скорей всего, сам же и изобрёл).
Политолог С. – о! Это, безусловно, колоритная личность. Сержу нравились не только его выступления, но и он сам. Массивный, всегда набычившийся, похожий сразу на кабана и бультерьера, – цедит слова, от которых интервьюеры, словно лошади во время артобстрела, испуганно вздрагивают. Театр одного актёра. Вопрос: что ждёт Европу? Ответ: с такими кретинами у руля – ничего хорошего, кровища будет!.. Как вы относитесь к действиям правительства Украины? Действия, после которых их всех надо повесить – не буду уточнять за что, догадывайтесь сами! Что такое демократия? Демократия – государственное устройство, позволяющее кучке мерзавцев управлять толпой идиотов… И так далее. Как президент Института Ближнего Востока и потрясающий эрудит, он досконально знает состояние дел в этом регионе. Известия именно оттуда способны заставить шевелиться волосы на головах даже самых хладнокровных слушателей. И он их произносит – медленно, чётко, с расстановкой, словно бы наслаждаясь…  Собеседники не выдерживают: людей заживо сжигают, им, как баранам, режут на площадях головы во славу Аллаха, какой кошмар! «Да никакого кошмара, что вы, – пожимает плечами политолог С. – Нормально всё!». При этом он никогда не забывает помянуть свою старенькую маму и пожелать ей здоровья. Очень трогательно. Но тоже чуть-чуть напоминает театр. Эффект его выступлений немало портит рисовка, то и дело переходящая в некий род  тяжеловесного кокетства (если вы можете представить себе кокетливого бультерьера, то вот вам подходящий словесный портрет политолога С.). Для Сержа было важно убедиться в том, что именно он – эксперт, считающий действия Президента полностью оправданными, ибо они дают отпор главному врагу России – Соединённым Штатам Америки. Присоединили Крым – хорошо! Воюем в Сирии – замечательно!
Политолог О. – оригинален на свой манер: он просто нормальный мужик. Ни игры в нём, ни позы. Воплощение здравого смысла. Серж Баринов душой отдыхал на его текстах, твёрдо зная, что не встретит там ни лукавых умолчаний, ни кокетства, ни русофильской паранойи – просто мнение трезво мыслящего человека, бесстрашно, чётко обозначенное. Не более того.

Всё это и многое другое Баринов намеревался сегодня обсудить со Штерном, тоже большим любителем интернетных новостей. Скамейка перед парадным входом, любимое место отдыха обитателей Ковчега, иногда служила местом для дискуссий подобного рода. Выйдя на воздух, Баринов сразу разглядел, на фоне блёклой листвы, свежо белеющую шевелюру Роберта Марковича.
– Ну что, каковы последние известия с Корабля Дураков? – спросил ещё издалека Штерн, поглаживая колени, старческая немощь которых с каждым днём всё более его удручала.
– А ничего, – дураки наглеют, корабль тонет.
– Долго он тонет, однако…
– Мне это тоже не слишком нравится: вроде мы падаем всё ниже, вроде всё ближе к дну, а дно куда-то бесконечно отодвигается. Может, это и есть особый путь России?
– На мой вкус, Серж, это не очень комфортная ситуация. Ожидание Конца разве легче переносится, чем он сам?
 – Что ж нам, сирым и убогим, теперь остаётся, как только не обратиться к житейской мудрости, которая гласит: если не можешь изменить ситуацию, измени отношение к ней.
– То есть, всеобщему бардаку надо научиться радоваться? Возможно, ты прав, но давай не будем называть это мудростью. Тебе проще, ты пока ещё не чувствуешь сил разрушения в себе самом! Но лет этак через двадцать, когда ты начнёшь себя осознавать внутри распадающейся системы…
– Я не доживу.
– Не зарекайся. Я тоже думал, что не доживу… Или вот ещё вариант: представь, что Господь тебе подкинет неожиданную карту. Вдруг тебя что-нибудь подвигнет восславить жизнь? Вдруг загорится надежда?
Баринов помолчал, задумавшись. Сцепил кисти рук, сильно сжал, – до побеления костяшек пальцев. Затем хмуро, очень тихо сказал:
– Это было бы чудом… Притом, думаю, – чудом весьма жестоким.
– То есть, ты заранее предполагаешь, что чудо рухнет?
– Не предполагаю, – знаю. Ой, давайте не будем об этом, Роберт Маркович… Давайте лучше рассуждать о политике, кол ей в глотку, в стиле Ильф-Петровских пикейных жилетов: Путин – это голова…
– Сечин – голова, – подхватил Штерн, – Рогозин – голова, Патрушев –голова… Кто там ещё? Медведев?
При упоминании этого имени оба рассмеялись.
– Слушайте, а ведь не так-то просто найти сейчас «голову» в большой политике! Должно быть, это и есть определяющий признак Корабля Дураков.
– Что же тогда наш Ковчег?
– Просто шлюпка, спущенная с корабля, но всё равно посреди Потопа.
– У-ух! – сказал Штерн, потянувшись. – Тебя послушаешь, Серж, и зарядка на весь день обеспечена… Лучшее лекарство от желания жить.
– Вы преувеличиваете мои таланты, Роберт Маркович. Вот послушайте последнее интервью политолога Р.! Мастер-класс по изничтожению оптимизма.
– Нет, не буду, на сегодня мне одного тебя достаточно. О! Слушай! Знакомая личность к нам движется. Не узнаёшь?
По песчаной дорожке к ним двигалась приземистая дама средних лет, весьма незатейливо одетая – черная юбка до колен, кофточка в горошек, глухие серые башмаки, рассчитанные на колдобины деревенских просёлков. Мощные скулы и узкий лоб выдавали нечто азиатское на её несомненно русском лице.
– Авдотья, привет! – поднялся с лавки Роберт Маркович. – Чрезвычайно рады видеть.
– Здравствуй, Дуняша, – подхватил Киник. – По какому случаю к нам?
– Да просто мужика своего хочу повидать. Говорят, он за ум взялся, не пьёт, опять лечит кого-то?
– Не  пьёт, да. Лечит, да. Только здесь сегодня ты его не найдёшь, он в командировке. В свою родную деревню умотал.
– В  Барабаниху, что ли? А чё ему там?..
– Книгу какую-то ищет, местному колдуну принадлежала.
– А… Софрону. Дак он помер давно. И деревня-то вся, кто остался, я уж не знаю, полторы калеки. А книга ему зачем? До сих пор вроде обходился.
– А он лечит, видишь ли, довольно сложное заболевание. Вовку Гранта помнишь?
– Ну, как же… На сторожевом-то посту у вас я сколько раз бывала. Владимир Петрович – видный мужчина. А чё у него?
– У него, как бы тебе деликатнее объяснить… – Штерн поскрёб бороду. – Эректильная дисфункция это называется.
– Чего-чего?..
– Перевожу, Дуняша, специально для тебя с академического на русский, – вмешался Серж. – Не сто;т у мужика. Сечёшь? – Для ясности Серж похлопал себя по причинному месту.
Авдотья, в оторопи, прикрыла низ лица ладошкой. Над ладошкой торчали неморгающие рыжие глаза.
– Вот ничего себе… Это, значит, выходит… Выходит, догулялся Вовка.
Она вдруг прыснула в ладошку, которой прикрывала рот.
– Надо же! А такой был кобель! Меня – и то пытался клеить.
– И как, успешно? – на этих словах Серж улыбнулся так щедро, как только он умел.
– Ещё чего. Я женщина честная…
– Можешь спокойно вздохнуть: теперь ты в безопасности.
– Да ладно тебе… Мужика-то жалко.
– Я надеюсь, мы доживём до того времени, когда Вовка начнёт трахать подряд всех, кого ещё не дотрахал, – подвёл итог беседе Серж Баринов.
После этого разговора мужчины показали гостье апартаменты Ковчега, – холлы, коридоры, патио, кают-компанию с белым роялем и запертую дверь квартиры Жени Проскурина.
– А сколько там комнат, две? И ванная тоже есть? А кухня – большая? – интересовалась Авдотья.
Ей объяснили всё, что нужно.
– Ну, значит, хорошо устроился. А заработок какой у него, не знаете?
– Об этом лучше у Самого спроси.
Проводив нежданную гостью восвояси, Баринов и Штерн некоторое время постояли в задумчивости.
– Жох-баба, – сказал Баринов.
– Своего не упустит, – подтвердил Штерн. – Боюсь, как бы она не стала наседать на бывшего мужа с целью воссоединения семьи… Ребёнок-то у них взрослый уже, с алиментами приставать не будет, но вот хозяйство… Выдержит Женька её натиск или нет? Как думаешь?
– Не уверен. А если не выдержит, как бы не запил опять. А то и в Тибет убежит, ищи его тогда…
Дальше они разделились: Киник заспешил в город, какое-то дело у него вдруг нашлось, а Штерн направился к себе в большом расстройстве, – перед мысленным его взором замаячила, в образе супруги Проскурина, первая угроза благополучию Ковчега, угроза, устранить которую у него не было возможности.
В этом мрачном настрое снова забродили окаянные мысли, которые он старался гнать прочь, но не всегда получалось… Ни с кем он этим не делился, кроме своего далёкого друга, которому писал безответные письма. Одно из таких писем складывалось прямо сейчас, на ходу:
«Какой же это, на самом деле, стыд, Илюша, какое проклятье, какой гнёт – чувство конца! Страх смерти – если мы имеем в виду не биологический инстинкт, а уровень человеческого сознания – казалось бы, не имеет под собой никакой основы: ведь мы же знаем, что «смерти» нет, есть просто-напросто переход в иное состояние бытия… Должен ли чего-то бояться человек, открывающий дверь в другое помещение и покидая прежнее, обветшавшее? Вроде бы не должен. Но страх смерти у человека – существует всё равно: он не просто животно-инстинктивный, он – метафизический! Нельзя отвязаться от мысли, что тут кроется инстинктивное наше знание о чём-то действительно страшном, действительно трагическом. Что же это такое на самом деле?
Это «нечто» есть потеря личности. Сущность – да, она остаётся, и будет пригодна в дальнейшем для формирования каких-то новых вариантов субъектности, новых «персон»… А ЭТОЙ – уникальной – не будет уже никогда. И вот это – действительно смерть, действительно безвозвратное исчезновение из бытия, коему противится уже не одно только естество наше, противится сама душа, которая в то же время знает, что сопротивление – бесполезно…
Но это – индивидуальное ощущение. А если человек чувствует близость смерти Земли? Человечества? И что умереть предстоит вмести со всеми? КАКИМ в этом случае должно быть его состояние?»
Нет, не буду я писать такое Илюшке, сразу решил Штерн. Говорить не буду и думать тоже не буду, – надо быть хозяином, а не рабом своего дурного настроения.

Перед дверью его дожидалась Вероника. На радостное движение его распростёртых рук она ответила жестом запрета:
– Нет, давайте мы не будем ничего такого делать. Давайте будем вести себя прилично. Договорились?
Роберт Маркович, удивлённый и несколько пристыженный, не стал возражать. Но когда, после чашечки кофе, началась музыка (по заказу гостьи, он включил «Смерть Изольды» Вагнера) – она вдруг опустилась на пол возле его ног, обняла колено правой его ноги и прижалась к этому колену щекой.
– Хм… а… как насчёт «вести себя прилично»? – спросил он, с осторожностью гладя её начавшие седеть волосы.
– Тут как раз ничего нет неприличного… Место собаки – у ног хозяина.
Он не нашёлся, что ей на это возразить.
Дослушали музыку. Вероника пошла к кухонной раковине, помыть джезву и кофейные чашечки.
– У тебя, случайно, нет предков среди дворян Орловых? – спросил Штерн, чтобы избежать неловкого молчания.
– Есть. Среди них, представьте себе, – братья Орловы, те самые, что привели императрицу Екатерину к власти.
– Ого!
– Ничего не «ого». Я-то что здесь значу? Могу лишь, как вагнеровская Изольда, о себе пропеть: «О, слабая дочь предков могучих»! И навсегда замолчать после этого…
Штерн про себя отметил, что Вероника несколько опростилась и огрубела после долгих лет жизни под одной крышей с криминальными квартирантами, неудачного замужества и стыдной роли выброшенного на улицу никому не нужного искусствоведа… Курит, не чурается циничных фраз, о сокровенном всегда говорит в лоб, без околичностей. Штерн, иной раз, вынужден был к ней подстраиваться – в ходе таких, например, разговоров:
– Я никогда не могла понять, какая женщине радость от… Ну, вы понимаете.
– Тебе не повезло, твои партнёры были идиотами.
– А как бывает у не-идиотов?
– В объятиях настоящего мужчины женщина будет и вести себя соответственно.
– Как именно?
– Визжать и плакать.
– Зачем визжать, почему плакать?
– Плакать от счастья, визжать от удовольствия.
Штерн досадливо нахмурил, брови, как с ним обычно бывало, когда он был недоволен собой. Разговор-то шёл о серьёзных вещах, а получился стёб какой-то скабрезный. Вероника, умница, не приняла этот стиль, будто и не заметила его вовсе, только молвила очень тихо:
– Я не так мало прожила на свете, но не помню, чтоб когда-нибудь, кроме нашей встречи здесь, я могла плакать от счастья…
Надо сказать, что и «партнёров»-то у неё не было кроме единственного мужа, за которого она вышла в безнадёжной ситуации, ситуацию ничуть не исправив. Муж, стопроцентно заурядная личность, не стоил даже воспоминаний о нём, но Вероника вбила себе в голову, что акт этого замужества был чёрным предательством по отношению к её Главной и Единственной любви…
– Вот я всю жизнь за то и расплачиваюсь!
Штерну нелегко было сбить эту женщину с её обычного меланхолического настроя. Он призывал на помощь музыку, – и Вероника слушала с мечтательной улыбкой то радостный финал какой-нибудь симфонии Гайдна, то «Поэму экстаза» Скрябина, но возвращалась неизменно к тяжести тёмных мыслей, которые в её сознании, как правило, перевешивали всё остальное.
Ещё немного музыкального лекарства… ещё и ещё… Слова и музыка в лекторской практике Штерна давно и счастливо были повенчаны.
Попробовали чуть-чуть Шостаковича, Его чёрную, как безлунная ночь, 14-ю Симфонию, – просто ради контраста. Вероника сказала в раздумье:
– Мне кажется, его отношение к смерти – не для тех, кто духом здоров. Романтики куда милей, – и у них печаль, и у них смерть, но они хотя бы от красоты не прячутся… Изольда ведь грезит о смерти, и страха никакого нет!
Штерн немного помолчал, расхаживая около стула, на котором теперь, руки на колени опустив, сидела Вероника. Один раз, проходя мимо, не удержался – погладил её опять.
– Умница. Но просто так пропадать я уж тебе теперь не позволю… Вот, послушай, какая идея у меня появилась только что: не устроить ли тебя на службу моим личным секретарём? Следить за письмами, официальными запросами, помогать готовить материалы для статей? А когда-то и лекцию прочесть моим студентам? Ты тогда можешь появляться в моей квартире совершенно официально, хоть каждый день, и работать можем бок о бок. А?
Вероника рывком обернулась к нему, этим движением передразнив  форточку, распахнутую порывом ветра.
– Ах, Роберт Маркович!
– Согласна?
– Бог ты мой… Каким чудом музыка смерти могла вас натолкнуть на такую светлую мысль?
– Так ты согласна?
– Ещё бы! Что я должна делать? Говорите сегодня! Немедленно!
– Тс-с. Не будем пороть горячку. Для начала тебе надо сходить в парикмахерскую и покрасить волосы. Удобный костюм организовать. Вместо халатика. Домашние тапочки, так и быть, я сам для тебя куплю.
Вероника рассмеялась, и Штерн с удивлением понял, что впервые слышит её смех – по тембру такой милый и солнечный, оказывается.
XV.
Милым и солнечным был весь последующий день, особенно в той его части, когда состоялась одна из самых важных для Штерна встреч с Великим Незнакомцем, заранее оговоренная и назначенная.
Артемий Фёдорович всё это время скромно жил в гостевой комнате, никого не отягощая своим присутствием. Жадный на всякое новое слово Штерн – тем более, на вести от такого рассказчика! – старался всё-таки не быть навязчивым и не беспокоил его слишком часто, но вежливо испрашивал разрешения для очередной беседы, и отказа никогда не получал, тем более, что беседовали они, как правило, в ходе совместных загородных прогулок. После каждого такого разговора он шел к себе и бросался к компьютеру – хоть наспех, хоть вчерне набросать всё то, чего слабеющая его память не сумела бы прочно удержать.
Эти записи значились у Штерна в специальном файле под общим заголовком «Гостевые беседы». Вошло в эти тексты, конечно, не всё: личные проблемы он оставлял «за кадром», помещая лишь некие важные для него смыслы, – как он полагал, справедливые на все времена.
Вот первая такая запись:

Гостевые беседы (1). «Авраамизм у истока»
Когда я читал и перечитывал страницы «Бытия», касающиеся Авраама, от меня всегда ускользал момент начала вербального контакта между ним и Богом. Слишком уж неожиданно, после смерти Фарры, следует, в начале главы 12-й: «И сказал Господь Аврааму: Пойди из земли твоей…». Т;к вот сразу взял и сказал? Между тем, событие-то потрясающее: тьму столетий спустя после спасения Ноя каким-то образом случился опять этот удивительный вербальный контакт: человек напрямую общается с Богом! Бог специально к нему обращается! Чего ради, почему? Вероятно, в библейском тексте тут какая-то лакуна?
«Библию исправляли, сокращали и переписывали несчётное число раз, – объяснил Гость. – Действительно, в этом месте существенный пробел… Попытаюсь, мой юный друг, восполнить его для вас, насколько может с этим совладать моя память. [«Мой юный друг»!!! О музыка для древних ушей моих!] Действительно, наша семья – батюшка, трое сыновей его, домочадцы и многочисленная дворня – жили сначала в городе Уре. Правда, в Библию вкралась неточность: в нашу там бытность он ещё не был халдейским. По тем временам это весьма развитой и комфортабельный город, состоятельные жители которого были собственниками двухэтажных домов, и на улицах, хотя и узких, но вполне опрятных и чистых, я не помню бродячих собак или запаха клоаки. Храмовое хозяйство располагалось вокруг монументального зиккурата – его изображение частенько приводят в ваших книгах по истории Древней Месопотамии. Три огромных ступени: чёрная, красная и белая, – символы обиталищ земных, воздушных и небесных божеств – повергали в трепет верующих, толпившихся во время праздников у подножья пирамиды. Тогда ещё я не понимал могучей силы воздействия массовых исступлений на сознание отдельного человека, это понимание пришло позже…
Как все язычники, мы поклонялись уймищу всевозможных истуканов, помещённых частью в храмах, частью – в сакральных комнатах каждого дома. Боги ветра, солнца, плодородия, пресной воды, личной силы… Главным же среди них был для жителей города бог луны Нанна. Его большая статуя, украшенная золотом и лазуритом, находилась внутри резной башенки на самой вершине храма.
Нельзя сказать, чтоб я был ревностным поклонником каждого из этих идолов, но бог Нанна был мною страстно почитаем, его терракотовая фигурка, хранимая в нашем доме, была средоточием моих молчаливых молитв куда чаще, чем личные боги Шуму и Шеду, чем даже Ламассу, мать-покровительница любого жителя города, от безродного бедняка до знатного чиновника. Именно поклонение Нанне явилось, как я теперь могу судить, косвенной причиной той внутренней революции, которая во мне грянула много лет спустя после событий, о которых сейчас пойдёт речь…
Было мне, отроку, примерно шестнадцать – возраст, который в ваших книгах именуют «пубертатным». Любой подросток знает, что это такое, каждый из нас когда-нибудь и как-нибудь переживал этот всем известный сексуальный шторм в уютном море своей до той поры целомудренной жизни. Буйство плоти, от которого не спрячешься! Сплошь да рядом оно приводит к поступкам, которых приходится стыдиться… Так и со мной произошло.
На центральной площади нашего города, полной торговцев, нищих, гадалок, фокусников, уличных певцов, праздношатающихся зевак, орущих и мычащих тягловых животных, продавцов живого товара – рабов и рабынь, (их, по просьбе покупателей, при всех раздевали донага), гадалок и гадателей, за небольшую мзду берущихся разглядеть в тумане грядущих лет радости и беды вашей ещё не сбывшейся жизни… Бродили и уличные проститутки, которых там называли кар-кид-да («шляющиеся по рынку»). Некоторые из этих жриц любви удовлетворяли клиентов здесь же, прямо на базаре, в специальных шалашах, завешанных ветошью и старой одеждой. Находясь вблизи этих шалашей, я норовил иной раз в них подглядывать, так было интересно! И однажды попался: родственники одного из клиентов поймали меня за этим занятием, крепко вздули и привели, избитого, к моему батюшке. Тот поблагодарил моих мучителей, весьма щедро их наградил и когда те ушли, самолично отвесил мне две оплеухи, от которых я не сразу очухался: рука у него была не из лёгких.
«Ну, и что же интересного ты мог там увидеть?» – спросил он, дождавшись, когда, утёрши кровь, сочившуюся из ушей и носа, я пришёл в себя. – «Расскажи, сделай милость».
И после паузы:
«Что молчишь – это правильно. Сказать-то нечего... Небось, тебе приходилось наблюдать за случкой дворовых собак? Там всё то же и так же».
Я продолжал молчать, ибо что я тут мог возразить? Отец был полностью прав.
«Мы совершаем в жизни огромное множество бездумных действий, – продолжал он, – и Бог их прощает легко, если они не касаются двух важнейших смыслов бытия: зачатия и смерти. Запомни, мой сын, что так же не пристало человеку с простотой дворового пса встречать смерть, как с той же собачьей простотой оплодотворять женщин. Пора тебе начать учиться более серьёзным вещам, чем всё то, чему научили тебя в стенах школы. Завтра я отведу тебя в Главный Храм, в ученики к жрице Великого Нанны, – она, я надеюсь, поможет тебе стать похожим на взрослого мужчину.»
С этих пор регулярно, через каждые два дня, я тихонько заходил в боковой притвор храма бога Луны и поступал в распоряжение помощницы верховной жрицы храма, её именовали Нин-Дингир. Нет смысла объяснять, как эта женщина учила меня искусству любви – это было волшебно и незабываемо, – но об одном я  должен специально сказать: я учился соитию сбогиней! Моя наставница стремилась мне передать, что отныне любая женщина, которую я выберу, должна быть богиней на моём ложе, и относиться к ней я должен не только с любовью, но и с всемерным почитанием… Так же – и она ко мне… И мы оба друг к другу.
В один из последних дней учёбы, когда Нин-Дингир убедилась в том, что её уроки усвоены мною прочно – а я был в то время весьма способным учеником, – она проводила меня в сакральную башню наверху пирамиды. Там наше соитие должно было совершиться перед лицом самого бога Нанны! Это была особая честь и особенный день, которого я долго ждал. Как обычно, Нин-Дингир сняла моё первое поспешное возбуждение через быстрый оргазм, чтобы уже после, в течение долгих томительных ласк, привести партнёра-бога к глубочайшему и ослепительному ликованию… На этом заключительном этапе действа я должен был, лёжа навзничь, принимать её ласки, волна за волной, слегка прикрыв глаза…
В какой-то момент, вопреки правилу, я пристально глянул вверх, прямиком туда, где блистала увешанная золотом голова Верховного бога. 
Зрение у меня было в те времена превосходное, я мог пересчитать по головам стадо овец на расстоянии мили и в погожее утро наблюдал Венеру в виде серпа. И вот, в ту самую минуту, внутри глазниц каменной головы бога  Нанны я вдруг заметил живые глаза! Это меня, конечно, поразило. Но поразило ещё сильней выражение этих глаз: образно говоря, они были налиты кровавой похотью. Тот, кто этими глазами на нас смотрел, активно и жадно наслаждался зрелищем, – возможно, почти так же, как я сам – случкой проституток и бродяг на городском базаре.
Существо, подглядывавшее за нами через глазницы статуи, заметило мой взгляд – и немедленно пропало. На месте глаз образовалась пустота, я уж готов был подумать, что всё это мне померещилось…
Но сомнения весь день одолевали меня, и на следующее утро я отправился на тот самый рынок для встречи со своим приятелем, – его звали Атайя, пользовавшимся славой городского сумасшедшего. Он тихо сидел на куче старого тряпья в своём любимом углу, пел старинные песни и беззубо улыбался любому, кто протягивал ему подаяние. О нём говорили, будто он водит дружбу с инкубами и видит далёкое будущее, но никто этому на самом деле не верил. Из всего населения города я, по-видимому, был единственным, кто принимал этого человека всерьёз и пытался говорить с ним. Однажды, встретив его случайно за городом, я спас его от своры бродячих псов, готовых его разорвать, он это не забыл и всегда меня приветствовал каким-то особо тёплым свечением карих глаз, как правило, отрешённых и безразличных ко всему. Как мне тогда казалось, он жил во все времена и знал обо всём на свете.
«Будь благополучен и невредим, Атайя, – тихо приветствовал я нищего. – У меня к тебе дело. Разговор не для чужих ушей, не погулять ли нам с тобой за воротами?»
Он покорно встал, мы протолкались сквозь толпу и вышли. Мой рассказ он выслушал со своей обычной спокойной бесстрастностью и задал лишь один вопрос, показавшийся мне странным:
«Действительно ли ты хотел бы услышать правду, юный господин?»
«Ну конечно, Атайя, только правду, ничего кроме правды, что же другое мне от тебя нужно?!»
«Хорошо, я тебе расскажу правду. Часть правды. Но, если ты хочешь сохранить голову, держи эту часть правды всегда при себе…»
Его слова, столько времени спустя, я в точности передать не могу. Но суть, если кратко, была в следующем:
– да, за фасадом статуи я действительно видел нечто живое и реальное;
– это существо, – а вовсе не бог Нанна, – было настоящим господином Ура, а что касается статуи Нанны, то это просто увешанный побрякушками каменный болван, не имеющий абсолютно никакого смысла;
– поклонение статуе (как многим другим истуканам) по какой-то причине выгодно тому, кто скрывался за нею, чьи страшные глаза я сумел разглядеть в каменных глазницах кумира.
«Кто же он, кто?!» – пытался я достичь полной правды, но тут Атайя, левую руку прижав к груди и приложив палец к губам, остановил мои вопросы, сказав осторожно:
«Скажу только одно – это хозяин наш, но это никакой не бог. Ещё скажу: как в мире нет многих истин, но есть лишь одна, так существует Бог Истинный, единственный в созданной Им Вселенной. А тот, жадный и страшный, кто наблюдал твой грех… Прошу меня простить, но для полной правды сейчас ещё не время, юный господин. Если судьбе будет угодно, это время настанет, когда твоя семья будет готова покинуть город».
«Покинуть? Что такое ты говоришь? Разве мой отец говорил что-нибудь тебе об этом??»
«Нет. Я просто знаю», – сказал мне Атайя и, поклонившись повторно, поспешил занять привычное своё место возле стены рынка, а я в полном трансе, почти в параличе, остался стоять за воротами города.
В душе моей все понятия разом перемешались и потеряли законный порядок, – они просто дыбом встали, словно вещи в квартирах жителей Вавилона, тех, что накануне Нового Года устраивали хаос в своих домах…
Так рухнул, сделавшись прахом – глиной под ногами – мой главный кумир! Душа окунулась в холод межзвёздной пустоты. Отец мог лишь удивляться моей пассивности в исполнении обрядов, храмовых и домашних, – а, по сути, полному моему бездействию. Будучи не в силах понять, что со мной происходит, он, к счастью, ни к чему меня не принуждал. Я же полюбил дальние загородные прогулки, по берегу реки, мимо финиковых плантаций и дальше в степь, навстречу лучам вечернего солнца, баюкающим и согревающим смятённые мои мысли.
«Бог знает, где ты бродишь по вечерам, так долго тебя нет», – ворчал мне иногда батюшка, и я чувствовал его инстинктивное беспокойство: что же происходит-то с чадом? Но однажды я его спросил: «Ты произнёс слово «бог» и никак его не назвал. Какого бога ты имеешь в виду? Энки? Думузи? Энлиля?» Отец смутился. Он не сразу нашёлся, что на это ответить. «Ну… не всё ли тебе равно?» «А если всё равно, то что же это за «бог» у тебя, на самом-то деле?» Подумав ещё немного, он сказал: «Мой дед и прадед, как я помню, говорили слово «бог», не употребляя имени… Но мне как-то в голову не приходило спрашивать у них, почему они так делают».
Это была зацепка! Оказывается, наши предки поминали какого-то безымянного бога. Вряд ли это было случайностью. Может быть, что-то и знали о Нём??
С годами эта мысль всё глубже пускала корни в моей голове. Я с каждым годом всё больше и больше погружался в пучину метафизических размышлений и, в этой пучине теряясь, едва не потерял самого себя. Бог только один, сказал Атайя. Очень хорошо, я не собираюсь с этим спорить. Не может быть двух или трёх богов, как не может быть двух или трёх истин. Наши предки, оказывается, давно знали Единого Бога, но потомки их знание не сберегли, сотворили по всей земле кумирни, тьму малых и больших истуканов, каждого наделив именем и придумав для него гимны. Им понятней было то, что можно увидеть, к чему прикоснуться… А дальше, выше? Человек – метафизически робкое существо.
И как же я могу Его вообразить себе – Единого во Вселенной? Тут у меня начинала кружиться голова, мой разум не мог сладить с бесконечностью.
Один – значит, нет Ему соперников в силе.
Один – значит, никто, кроме Него, не мог создать Землю и светила.
А из чего, спрашивается, Он их создал? Если из хаоса, то этот хаос ведь кто-то всё равно должен был до Него сотворить? Но если Он – Единственный, если нет Ему сотоварищей и соперников, то для здания, Им задуманного, некому было создавать деревянные балки и кирпичи. Значит, и это всё Он должен был сделать сам, но из чего?
Тут мой измученный мозг, приближаясь уже к точке кипения, грозил параличом мысли: выходило, что Единственный мог творить только из пустоты, из ничего, ибо изначально, кроме Него, ничего другого и не могло быть! НИЧТО – вот материал для строительства дивного великолепия, называемого Вселенной… Ничего себе загадка для неокрепшего ума?
Годы и годы понадобились мне, чтоб свыкнуться с подобной мыслью...
Но главным-то затруднением был вовсе даже не этот метафизический парадокс, а тот факт, что не было передо мною больше точки приложения молитвенных сил. Я мог адресовать молитву богу, имеющему имя и облик, в моём сознании он всё-таки был личностью. А молиться Всеобщности? Как тут быть?
Это было настоящим мучением.
Я терялся, не зная, как справиться с духовной жаждой, которая всё равно продолжала жить и пылать во мне. Может ли иметь душу Единый Бог? Может ли Вселенское Всё иметь какое-нибудь личное отношение к малой песчинке Им созданного? Возможна ли вообще такая связь?
Но я искал эту связь. Я мысленно разговаривал с Единственным Богом, я поверял Ему свои радости, страхи и сомнения, но ответа не было. Шли годы, и в полной тишине всё продолжал звучать этот страстный  диалог с Безмолвием… Однако ж я не терял надежду, я даже пришёл к обыкновению понимать порыв прохладного ветерка в зной, удачно найденную тропу, глоток колодезной воды в пустыне как добрую весть, посланную Тем, Чей голос мне был ещё до сих пор неслышим и неведом.
Меж тем текли дни, годы, десятилетия.
Мы действительно ушли, верней сказать, бежали из богатого благополучного Ура, которому грозило нашествие кочевников. Умер отец, я достиг преклонных – так мне тогда казалось! – лет.
И вот явился Голос, так долго ожидавшийся мною:
«…пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего  в землю, которую Я укажу тебе…»
На этом беседа наша сегодня кончилась: гость утомился рассказом, а я не стал досаждать ему дальнейшими расспросами. Договорились о встрече назавтра.
XVI.
Договорившись о встрече назавтра, Штерн проводил Высокого Гостя в его покои, записал что мог по памяти и тихо скользнул в пустынную в эти часы кают-компанию, помедитировать за роялем. Но не получалась сегодня медитация! Под пальцы сама собою рвалась нервная, возбуждённая музыка (финал «Лунной», Григовские гномы, «Порыв» Шумана…) – так бурлили в голове, всё не хотели успокоиться давно канувшие во времени события, поведанные Гостем…. Или, может быть, – и это верней всего – в нём самом кипела стихия, опровергавшая небытие, упорно боровшаяся со смертью? Самые мятежные, бунтующие мотивы он не просто исполнял, – он их мычал, рычал, почти кричал, терзая клавиши. В этой вакханалии аукалось всё, что когда-то было частью его жизни: безумства застолий, яростных драк и любовных ночей. Да здравствует жизнь!
Увлёкшись, он не заметил, как на скамьях позади него стала понемногу собираться публика. Так и не удалось тут почти ни разу поиграть в одиночестве… Но что же делать, Ковчег – хорошее средство от потопа, но не может же он быть рассчитан на чьё-то уединение!
Штерн оглянулся и увидел Светлану Посвящённую, Ник-Ника и Диму Борейко. У всех троих выражение лиц было примерно такое, как если бы они присутствовали на абонементном филармоническом концерте. Вот и попробуй тут отвлечься, попробуй отдохнуть от забот…
– Ребята, я же тут просто так, – cказал им Штерн, всегда стеснявшийся своей неумелой игры.
– Вот и мы просто так, – сказал Дима. – Хотите, прочту экспромт, вот буквально только что сочинил?
Если ты встал с настроеньем хреновым,
Если готов покориться судьбе,
К нам приходи, – и увидишь, как снова
Музыка жизнь возрождает в тебе!
– Спасибо, Дима. Если я действительно в тебе возрождаю жизнь,  готов играть хоть целые сутки… Правда, эпитет «хреновый» скорей уж к моей игре относится … Ладно, что ещё вам сыграть? Не очень сложное, конечно.
Отворилась дверь, на пороге кают-компании появились две новые фигуры – Авель и Ксюша Рябцева. На конопатом, щекастом Ксюшином личике светилась улыбка. Авель, напротив, почему-то выглядел хмурым и встревоженным.
– Мне, пожалуйста, сыграйте Бетховена, – сказала Ксюша. – Можно?
Штерн уже знал, что слово «Бетховен» означает для Ксюши пьесу «К Элизе» – шире не простиралась её музыкальная эрудиция.
Сыграл Бетховена.
– А мне Скрябина, если вам не трудно, – попросила Светлана.
Сыграл и прелюдию Скрябина. Очень неплохо сыграл. Махатмы, надо полагать, остались довольны.
Едва взял последнюю ноту – тут застонал паркет под чьими-то могучими шагами. Роберт Маркович всмотрелся – ба! Женя Проскурин собственной персоной! Вернулся! Да не с пустыми руками, небось?.. Действительно, в его руках темнел объёмистый свёрток, от которого будто шли во все стороны волны колодезной сырости и дохристианской, замшелой, прямо-таки берендеевской старины. По просьбе присутствующих свёрток был бережно раскрыт. Да, это была книга, собранная из полуистлевших пергаментных листов, в кожаном переплёте с медными застёжками.
– Это в самом деле она? – спросил Штерн.
– Она, – кивнул Женя.
– А почитать можно? – спросила Ксюша.
– Там всё на древнеславянском, ты не поймёшь.
– И для Вовки с Димкой там всё есть? – уточнял Штерн.
– Есть не только для них…
– Ну, Колдунище, ну, чернокнижник ты славный наш, ну, поздравляю!!!
Роберт Маркович повернулся к роялю и на фортиссимо несколько раз проиграл туш. На шум прибыл Рустам Лоскутов. Он сразу оценил раритет:
– Ух ты… Да этой же книге цены нет! Где нашёл?
– Долго рассказывать. В моей родной деревне. Верней, на том месте, где она когда-то была.
Он, конечно, не стал добавлять, что подполье полусгнившего дома, где книга хранилась, было унюхано и разыскано его тайным спутником, тоже старожилом тех мест: кто нынче верит в домовых?
Потом в кают-компанию заглянула Вероника Орлова, также привлечённая музыкальным шумом, в халатике и домашних тапочках на босу ногу, – видно, спала только что. Ей все наперебой советовали спать побольше, что она и пыталась, по мере сил, добросовестно исполнять. Лишь забота о небольшом хозяйстве Штерна отвлекала, время от времени, её от этого полезного занятия.
Она долго, с видимым пиететом, рассматривала пахнущий многолетней гнилью переплёт с едва заметным тиснением (надпись невозможно было разобрать) и пыталась хотя бы кончиками пальцев почувствовать хтоническую мощь этой книги.
– Эту штуку надо показать Артемию Фёдоровичу, – сказал Штерн. – Пойдём, Женя, навестим его на минутку. Лёшка, а ты что ходишь как в воду опущенный? – добавил он, проходя мимо Авеля, который, казалось, вовсе не замечал удивительного приобретения Колдуна Жени и в общем ликовании участия не принимал.
– Что-то неладное происходит с Эвой, я чувствую, – ответил тот, трогая себя за виски, как при сильной головной боли. – Ей нужна помощь.
– С Эвой? Неладное? Откуда ты взял? Кстати, где она сейчас? – обратился он к Веронике.
– Не знаю. Должно быть, в своей компании…
– Где это?
– Кажется, в общежитии политехников.
– И давно она там гуляет?
– С часу дня, примерно.
Штерн хмуро покачал головой и вместе с Проскуриным, захватив книгу, они пошли навестить Высокого Гостя.
Артемий Фёдорович внимательно осмотрел фолиант и, прежде, чем его открыть, пробормотал несколько фраз на непонятном языке, медленно очертив правой ладонью круг над книгой. В общих чертах он уже знал, для какой цели Проскурин искал её и что от неё надеялся получить. Медленно полистав, остановившись ненадолго на некоторых страницах, он закрыл книгу, возвратил Проскурину и сурово молвил:
– Я вам вот что хотел бы сказать, молодой человек. Не знаю, как вы отнесётесь к моему совету, но лучше бы вы не пользовались никакими текстами из этой книги. Скажу больше: лучше бы вы её возвратили на прежнее место и оставили там навсегда.
– Как… Почему?
– Потому что, пользуясь ею, вы привлечёте в эту обитель целый сонм опасных сущностей, от которых, при всей вашей силе, вы не сможете ни защитить себя, ни полностью избавиться… Вы знали последнего владельца книги?
– Да, помню, конечно. Древний был дед. Софрон звали его. Лечил деревенских от сглазу, порчи, наговора, всяких других напастей. Но его боялись, избегали с ним случайных встреч. Когда помер, долго приходил по ночам то в одну хату, то в другую, до тех пор, пока, наконец, не сговорились сельчане, да кол осиновый не вогнали в его могилу. 
– Хотите ли вы сами такой же участи?
Не найдя что ответить на это, Проскурин только развёл руками.
– И ещё одно: как вы думаете, вылечив от импотенции товарища, вы сильно поможете ему?
– Что ж хорошего в его положении…
– Согласен, хорошего мало. А хорошо ли было раньше? Когда свою Богом данную мужскую силу он расходовал напропалую, без сердца, как кобель? Научил ли его кто-нибудь, что соитие с женщиной есть священный акт соединения с божеством и что менять одно божество на другое развлечения ради – святотатство и преступление перед мирозданием?
Женя молчал, пребывая в полной растерянности.
– Так вот, вылечив его, вы сделаете только то, что вернёте его снова в водоворот безумия… Безумия, да, – я не оговорился. Среди людей водится и такой вид сумасшествия. Похоже, ваш товарищ страдал душевным расстройством именно такого рода, и лечить его, по большому-то счёту, надо было от этой, а не от какой-нибудь другой болезни.
– Что же мне делать?
– Вы пообещали, значит, хода назад нет. Единственно чем я вам сейчас могу помочь: прежде, чем вы решите обратиться за помощью к какому-то тексту из этой книги и станете «колдовать», обратитесь ко мне, я постараюсь оградить вас от агрессии сил, с которыми вам лучше бы никогда не иметь дела… Но – хорошенько перед этим подумайте!
– Ещё у нас одна проблема, – вспомнил Штерн. – Ваш Десятый Праведник только что сказал, будто чувствует – причём, на расстоянии, – какую-то беду, с Эвой приключившуюся. Можно ли этому верить?
– Можно и должно. Имейте в виду, Авель чувствует то, чего не чувствует никто из вас. Принимайте меры!
Поблагодарив, Штерн с Проскуриным, оба до крайности озабоченные, вышли из комнаты Артемия и вернулись в кают-компанию. Собравшееся там общество они застали озабоченным и жужжащим, словно пчелиный улей.
– Капитан! Тут ЧП у нас, пропал с борта матрос, обсуждаем, что делать, – сказал, обращаясь к Штерну, Рустам Лоскутов. – Вероника звонила на её мобильный, но ответа нет. Место пропажи приблизительно известно –общежитие политеха.
– Раз такое дело, придётся высылать спасательную шлюпку, – ответил в тон ему Штерн. – И хорошо вооружённую команду туда! Авеля прихватите с собой, он, надеюсь, место пропажи почует… Но ни в коем случае не допускайте его к операции, могут, не дай Бог, покалечить!
Так и сделали. Рустам, его охрана и Авель уехали, а Роберт Маркович, ощутив крайнее утомление, отправился к себе – поспать хоть часок-другой. Его организм был уже приучен к такой реакции на ночную бессонницу – досыпать днём, как только время позволяло.

Проснулся, едва заслышав говор и шум. Вернулся в кают-компанию и сразу увидел Эву, в синяках и крови, около которой хлопотала Ксюша Рябцева. Остальные стояли тут же неподалёку, обсуждая наперебой случившееся.
Рустам рассказал:
– Там оказался целый выводок блатарей. Хотели её умыкнуть. Но молодец девушка, защищалась отчаянно, изо всех сил. Ей повезло, общежитские ребята за неё вступились. И мы приехали вовремя. Ну, доложу я вам, – мерзкие же твари, особенно один, с рассеченной бровью, тот просто пузыри изо рта пускал, в такой злобе находился… И какой наглец: мол, я её хозяин, отдавайте или платите выкуп!
– Это Паук, он в этой своре главный, – объяснила Эва. – Во всём городе не сыщешь более мерзкого гада. За то и прозвище получил… А поехала я туда сегодня с одной только целью – сказать «спасибо» и проститься со всеми этими людьми, навсегда, навсегда…
– Ситуация понятна, – подвёл черту Штерн. – Одно непонятно: как ты могла с такой беспечностью гулять в городе, зная, что за тобой может начаться охота? И мы все хороши, никто не подумал о такой опасности.
– Я-то подумала, – вставила Вероника. – И Эву не раз предупреждала, но её разве удержишь… Да и работа у неё в том районе.
– Какая работа? – поинтересовался Рустам.
– В парикмахерской мастером.
– О’кей! Открываем у нас парикмахерский салон, специально для Эвы. Как, устраивает?
Эва едва пробормотала:
– Вы и так слишком уж добры ко мне…
– Всё! – отрубил Рустам. – Устраиваем для Эвы салон. От клиентов отбою не будет, это я обещаю. Но – уговор: за пределы дома теперь ни шагу. Поняла?
Эву, наконец, проводили в её комнату и, казалось бы, всем волнениям наступил конец, но туда неожиданно для всех рванул Авель – мол, я ей сумею помочь!
– Ты уже помог, Лёша, – попытался его урезонить Рустам. – Непонятно, чем бы всё кончилось, если бы ты вовремя не поднял тревогу.
– Рустик, я думаю, теперь лучше им не мешать, – остановил его Штерн. – Эва, ты не против, если Лёша чуть-чуть побудет с тобою?.. Вижу, что не против. Когда захочешь отдохнуть, он это сразу почувствует и тихонечко так ис-па-рит-ся… Правда, Лёша? – на слове «испарится» он смешно, по-цыплячьи помахал локтями.
Авель, не в силах от наплыва эмоций ничего членораздельно сказать, только стиснул ладони возле груди: мол, ну как же, как же!
Ушёл, и минуту спустя в кают-компанию ворвался Серж Баринов, в спецовке и синих очках, энергичный, задорный, – откуда только силы взялись у человека после будней в химической лаборатории? – выслушал рассказ о происшествиях, поцокал языком, – мол, забот прибавилось у нас! – и отозвал в сторону Веронику Орлову. Они пошептались, он исчез – поужинать да переодеться, причём оказалось, что надеть ему надо было не больше не меньше как элегантный смокинг, которым Серж исключительно редко пользовался.
Тем временем Вероника, в очевидном смущении, подошла к Штерну с Лоскутовым, они как раз стояли рядом, и тихо сообщила им, что Сергей Янович пригласил её только что в оперный театр, а ехать туда они должны буквально через сорок минут. Учитывая недавнее происшествие с Эвой, Вероника чувствовала себя обязанной посоветоваться с «капитанами».
Тут между Штерном и Лоскутовым возник молчаливый разговор посредством обмена взглядами.
«Вот ещё новая забота. Что будем делать?» – молча спросил Лоскутов.
«Наш Киня влюбился. Подумай только, ведь это ж событие!» – транслировал Штерн.
Оба хорошо знали, как Киник относится к проблеме брака: «хорошее дело таким словом не назовут», «у меня есть кот, зачем мне ещё какая-то живность в доме?», «друзья уговаривают меня жениться, но я что-то не вижу положительных примеров», и т.д.
– Так стоит мне соглашаться или нет? – спросила настойчиво Вероника, и Штерн моментально понял, чего она от него ждёт: ревнивого совета отказать Баринову! Но притворяться ревнивым ему как-то не хотелось, и в то же время он понимал, что для Вероники, – а надежда в ней жила, несмотря ни на что, – его согласие, конечно, будет дополнительной неприятностью сегодня. Но что он мог поделать? И он сказал первое, что просилось на язык:
– Конечно, надо ехать, какой разговор… Но как быть с твоей экипировкой? Выброшенным платьем?
– Эту проблему я как-нибудь решу, спасибо, – сухо ответила Вероника и, сомкнув брови, удалилась.
– Рустик, тут надо перестраховаться, – тихо сказал Штерн. – Ты понимаешь о чём я?
– Понимаю, понимаю… Как не понять. Подумаю над этим.

Тем временем Эва, расположившись навзничь под простынёй на своём диване и прикрыв веки, принимала, одно за другим, исцеляющие прикосновения Авеля, безмерно её удивлявшие, ибо ничего подобного она ни разу в жизни не испытывала. Каждый синяк и каждая ссадина, к которым прикасались пальцы этого человека, будто погружались в пену парной молочной ванны и сразу переставали саднить. Места этих прикосновений были звеньями контактной цепи, соединявшей отдельные островки её тела с безначальным и бесконечным океаном блаженства. Словно крохотные форточки открывались в заоконный Эдем…
В наркотической полудрёме она плохо улавливала, что происходит вокруг, – вроде бы заходила тётя Вера и спрашивала разрешения надеть её платье, – да ради Бога, любое бери! – вроде бы заглядывала Ксюша Рябцева, приносила мазь и ватные тампоны… Какие, чертям, тампоны! Пальцы, пальцы, пальцы Авеля! Ничего не надо больше, разве это кому-то не ясно?
– Закрой на задвижку дверь, – шепнула она Авелю. – У меня синяки по всему телу. – И распахнула простынь.
Пальцы Авеля, вслед за этим, стали открывать всё новые оконца в райский сад, для всё новых маленьких участков её тела, с каждой секундой становившегося священным, – так она это реально чувствовала!
Конечно, её тело ожидало большего, но большего никак не могло быть. Её лечил волшебник, а волшебники – высокие существа, уж этим-то, как все прочие ангелы, они не занимаются, разве не так?.. – то была последняя мысль перед тем, как сознание Эвы утонуло в эдемской дрёме.

Очередное появление Вероники в кают-компании было сенсацией. Приталенное длинное платье с полуоткрытым верхом, черное, с мелкими блёстками, – эти блёстки переливались при малейшем её движении, – и тело, за последние недели спокойной жизни уже достаточно набравшее полноту, тело зрелой красивой женщины, – и рост, и гордая посадка головы, и разбросанные по матовым атласным плечам тёмные волосы… Она сделала всё лучшее, что может сделать с собою женщина за ничтожные полчаса.
– Блеск! – восторженно выдохнул Рустам.
– Это порода, Рустик, – наставительно объяснил Штерн. – Порода – и шляпу долой! Перед тобой потомок графов Орловых…
Вероника с элегантным достоинством принимала комплименты. Одно её беспокоило: платье она могла «занять» у Эвы, они с племянницей были одного роста, а вот туфли? Те самые, которые так её измучили в тот несчастный вечер… Других-то не было. Смотрятся, правда, красиво. Но в завершение вечера, после театра, во что превратятся её бедные ноги?
Пришёл Серж. Незнакомый, изящный, праздничный с головы до пят и, главное, идеально чисто выбритый, что редко с им бывало. Окинув восхищённым взором Веронику, он чуть наклонил вбок свой белесый тщательно причёсанный череп и простёр руку к двери:
– Карета подана!
Под каретой имелось в виду такси. Из пижонской гордости Серж даже не подумал попросить Лоскутова о машине. Вероника плавно двинулась к выходу. Когда они оба покидали кают-компанию, было хорошо заметно, что ростом она значительно превосходит своего учтивого кавалера.
После их отъезда пассажиры Ковчега разбрелись из кают-компании потихоньку кто куда, и Штерну уже не захотелось музицировать дальше, он решил поработать над неоконченной повестью. За клавишами компьютера его не оставляла мысль: «В драматургии этого сумасшедшего дня только коды не достаёт… Но подождём, день ещё не кончился».
Примерно около одиннадцати к нему постучали. Хорошо знакомый стук.
– Заходи, Серж, я не сплю! – сказал Штерн и сам двинулся навстречу гостю.
По лицу Баринова бродил оранжевыми пятнами несвойственный ему румянец. Он был азартно возбуждён, как уличный пацан после драки.
– Тут, Роберт Маркович, ещё одна, ёлы-палы, история с географией… Вам интересно будет узнать.
– Ну, ну?
По мере его рассказа в воображении Штерна, кадр за кадром, нарисовалась недавно произошедшая сцена: вот кончается спектакль, вот Серж и Вероника выходят из фойе на темнеющий двор… Тут к ним подошли пятеро и загородили дорогу.
– Тебя мы трогать не будем, – пообещал Сержу один из пятерых, амбал в мотоциклетной чёрной тужурке и косым шрамом через всю левую бровь, – а её забираем с собой, дело есть… Рыпнешься – прирежем моментом.
Серж на полшага выступил вперёд, загораживая спутницу.
– Только попробуй, дерьмо ты сучье. Мне ещё под Кандагаром таких чмырей приходилось мочить… Двоих, а то и троих – точно положу!
Вслед за его словами неожиданно те же полшага вперёд сделала Вероника и произнесла металлическим голосом:
– Ещё одного я и сама на тот свет прихвачу, не сомневайтесь!
Компания на минуту опешила. Осклабился только хмырь в чёрной тужурке:
– Ну ты смотри… И не подумал бы. Мы, значит, такие храбрые, а?..
Тут вдруг, для всех неожиданно, гигантской тенью накрыл всю компанию Димон – тот самый, чьё прошлое воплощение Колдун Женя углядел в образе римского легионера, скармливающего собственных слуг хищным зверям. Уперев в бока длинные руки, Димон прогудел:
– Проблемы?
– Щас у тебя будут проблемы, – попробовал вякнуть амбал, и осёкся: Димон выбросил вперёд левую руку и схватил наглеца за нос.
Больно, видать, схватил. Железные пальцы едва не сломали амбалу переносицу, он от боли замычал и присел на корточки. Его друзья стояли не шевелясь. Подождав, когда у противника помутились глаза, Димон его отпустил и легонько пихнул ногой, – тот мешком повалился на асфальт.
После чего все трое, не торопясь и не оглядываясь на остальных, проследовали к шикарному Лоскутовскому кабриолету, стоявшему тут же неподалёку, и торжественно укатили прочь.
– Так. Ну, всё понятно, – сказал задумчиво Штерн. – Никаких подробностей ты не упустил?
– Амбал нам в след что-то такое прогундосил: мол, всех потравим как крыс! Что он имел в виду, я, правда, не понял. Но вы только послушайте, какая женщина. КАКАЯ женщина! Ведь не дрогнула, ничего не испугалась. А в болезни, в слабости лежала ещё не так давно! И какая умница.
– Ладно, Серж, с этим я спорить не буду, но тебе как неофиту в любви, я должен всё же сделать пару замечаний. Во-первых, никто не приглашает женщину вот так сразу наобум, предварительного согласия не спросив, мол, полчаса тебе на сборы, – вперёд! Так, по тревоге, можно поднимать разве что роту солдат в казарме. Второе: ты почему не подумал о том, что блатные хмыри, от которых мы с Рустиком её с трудом избавили, могут начать за ней охоту? Вот, Эву же незадолго перед тем пытались увести, избили даже?
– Про неё я позже узнал… Но вы правы, это мой прокол, впредь буду осторожней. Спасибо Рустаму, подмогу вовремя прислал, а то не хочется даже думать, что бы сейчас с нами было…
– Вот-вот. И вообще, Серж, с этой женщиной лучше не торопись, мой тебе добрый совет. Всему своё время…
В комнату опять постучали, пришёл Рустам обсудить ситуацию. Он выглядел бодрым и азартным, в возбуждении даже потирал руки.
– Не простая у нас обстановочка, а, мужики? Что это всё должно значить?
Штерн, подумав, сказал:
– Это значит, что мы имеем дело с бандитами, – раз. Бандиты добиваются своих целей, пока ещё частных, – два. И они неплохо оснащены, разведка у них хорошо работает. Ведь проследили же Веронику на выходе из дома! Ясно, что в будущем нам придётся иметь с ними дело, – три. А как с ними иметь дело, это, Рустик, тебе лучше знать.
– А ля гер ком а ля гер, – изрёк Киник, кулаки опустив на стол.
– «А ля гер» – это в Кандагаре, Серж, – возразил Рустам. – На настоящей войне. А здесь ты не будешь знать, когда и откуда тебе прилетит пуля или нож в спину…
– Ну, мы и в Афгане это не всегда знали…. Ладно, а как нам быть всё-таки, какова тактика на ближайшее время?
– Надо всё хорошо продумать, – сказал Штерн. – Одно ясно: обеих женщин придётся пока держать здесь… Но вот что ещё хотелось бы мне понять – что за угроза такая: «потравим как крыс»? 
Разошлись заполночь, и теперь, наконец, Штерн мог начать своё очередное: «Дорогой Илюша, наконец, я выбрал время для письма к тебе, и для этой благой цели – вот она, к моим услугам, очередная бессонница…»
XVII.
«Дорогой Илюша, наконец, я выбрал время для письма к тебе, и для этой благой цели – вот она, к услугам моим, очередная бессонница!
Но, слава Богу, есть книги, есть музыка, я могу напитать себя в очередной раз живой водой Гармонии и Порядка и забыть, пусть всего на несколько минут, что моя жизнь всё ещё крутится в водовороте хаоса… Почему такое происходит со мной? То ли это тупиковые следствия моих прошедших двух женитьб, – ни мира, ни заботы, ни ласки, – то ли хаотические тупики судьбы, когда лучшее, что мне Богом дано, никому, в сущности, не нужно, то ли вечная моя печаль о России, вот-вот грозящей превратиться в центр мирового хаоса? А порядок – вот он, со мной всегда: Пушкин, Бах, Куинджи, Бетховен, Набоков, Бунин… Но кажется мне иногда, что. объясняя сокровища их искусства студентам, я занимаюсь (да простит меня Бог) делом столь же полезным, как попытка наполнить сито живою водой. Я их чуть не силком тяну в лад, стройность, гармонию – всё надеюсь, что помогаю развитию их, но  получается, что назад тяну, вовсе не вперёд!!! Они ведь легче усваивают калейдоскоп, нежели связность, суматошную скачку, нежели степенный шаг, хар;ктерное уродство, нежели аполлоническую красоту!
И к горлу подступает незнакомый страх: что если, в учебном классе находясь, я поставлен лицом к лицу с новыми людьми нового мира, – людьми, о которых у меня вовсе не было никаких представлений и никаких предчувствий – но вот извольте, накануне восьмого десятка я им должен нечто преподать! И предложение моё Рустаму Лоскутову, казавшееся раньше весьма разумным, теперь, лишившись опоры, повисает в пустоте… Ведь я предлагал не что иное, как населить Ковчег именно новыми, именно перспективными людьми, от нас перенявшими все добрые истины и, эстафету взяв, способными дальше, среди тьмы всех следующих поколений, сеять разумное, доброе, вечное…
Какое там!..
Перспективные-то люди оказались другими. Их разумное вовсе неразумно. Их доброе оказывается недобрым. А вечность, в их клиповом сознании, не имеет смысла вообще. Я их, по сути, не знаю. Временами они пугают меня. Например, их каменное равнодушие к таинству союза мужчины и женщины. Ну, я понимаю – Интернет, журналы, скабрезные фильмы, Сорокин, Мамлеев, реклама «Виагры» – да уж, они постарались. Раньше говорили: «занимаюсь любовью» (хоть и здесь уже полный нонсенс: каким, в самом деле, «занятием» может считаться любовь?), но позже выражение стало более инструментальным: «занимаюсь сексом», – слово «любовь» выкинули, и правильно! – а закончили, к венцу этой эволюции, подзаборным эвфемизмом «трахаться».
И всё у нас, вся наша так называемая «культура», от газетных статей до художественных фильмов, – живописует, обсуждает и славит это траханье, всё и вся проваливается в болототелесного низа. Что-то очень зловещее мне чудится здесь, смысла чего, несмотря на преклонные годы, я всё ещё не понимаю до конца.
Вот, провожу семинар по Греции, показываю изображения на вазах олимпийских состязаний по бегу. Вопрос из гущи аудитории: а почему у мужчин на этих вазах мужские достоинства такие маленькие и все одинаковые? Девчонки спрашивают. А я-то, кстати говоря, этого и не знаю, никогда меня не интересовали размеры причинного места у спортсменов Древней Эллады…
И вообще, кого эти вещи сейчас задевают всерьёз? Интим перестал быть тайной и потерял очарование. Так же и на улице, в парках, даже в коридорах института: долгие объятия, поцелуи взасос, которые, собственно, вокруг уже никого не волнуют: рутина!.. Душа покинула любовное ложе, осталась голая технология. Камасутру нынче изучают примерно как инструкцию по эксплуатации микроволновой печи.
И никакого интереса к тому, что нас с тобою волновало до слёз: к русской истории, музыкальной и литературной классике.
Но и, в то же время, – компьютерная грамотность, интерес к маркетингу и социальным сетям, новая общность, где трёп ради «прикола» заменяет привычное нам интимное, сердечное общение. Улучшается способность к мгновенному запоминанию, ориентации в множестве технических операций и деловых связей. Хорошо это? Для новой жизни, возможно, хорошо.
Спрашиваю в группе: девчонки, кто хотел бы иметь много детей? Всего одна из тридцати. А кому кажется, что, мол, родить успею всегда, сначала о карьере надо позаботиться?.. Лес поднятых рук. Сюда ещё прибавлю, что к христианской вере никто из них никакого отношения не имеет, – правда, половина называют себя верующими, но понимают ли они все хотя бы смысл этого слова?
Вот так, Илюша. Пишу я тебе все эти грустные вещи, плачусь, так сказать, в жилетку, – но ты меня поймёшь! Наш с Рустиком замысел грозит провалом, но это же и означает, что мечтать о будущем России нам с тобой…
СТОП!!!
Тут я затыкаю рот самому себе.
Нет, такого не должно быть, не верю, не хочу в это верить, – а верю только в то, что Град Китеж всё же восстанет из озера Светлояр! Невероятно это будет, несбыточно. Но я должен всё-таки в это верить! Вот, прихожу я иной раз к Ник-Нику Тверитинову, в его прекрасную семью, к жене, у которой, при её неполном образовании, столько мудрости, что ни в каком Оксфорде ты этого никогда не получишь, в атмосферу простых радостей, заботливого участия каждого к каждому, – целомудрия этих радостей, – живут же они как-то и без телевизора! – и древнерусская старинная икона в красном углу никогда без внимания не остаётся, и душевным, сердечным покоем наполнен здесь каждый час. Метафизических и политических проблем мы с Ник-Ником не обсуждаем, – провались они к дьяволу! – и я просто душой в этой семье отдыхаю.
Вот их-то внуки, думаю я, и станут началом «посева» на тощей ниве нашего спасательного судна. Почему бы нет? Я буду искать именно ТАКИХ людей. Правда, где и как? Пока не имею понятия, думаю, что мой молодой друг, Лёша Боголюбов, натолкнёт меня на верную стезю в этих поисках…
Кстати, о нём: иногда кажется, что он пришелец среди нас, слишком уж много в нём «не от мира сего»… И уязвим, и простодушен. Но и, в то же время, я чувствую в нём, несмотря на это благостное простодушие, неотмирную мощь! Он вовсе не «Иван-дурак» из русской сказки… Серж Баринов, его добровольный опекун, не раз говорил мне, что живёт в Лёшкиной душе некая мистическая спасительная сила: само присутствие этого человека рядом способно исцелять от серьёзных недугов. Он – часть Природы. Но не та её часть, что мы зовём слепой стихией, нет, – а часть её тайного разумного порядка… Сама возможность человека быть Авелем, вопреки всему, – как говорится, всем смертям назло – возрождает во мне прямо-таки космический оптимизм!
Но сейчас мне хочется сказать о другом… Извини, что рвётся нить мысли: опять потянуло к Малеровской «Тризне», но суеверие всё ещё не подпускает к этой музыке. Хотя, если подумать, почему Симфония Малера должна быть для меня знаком беды? Ведь, в сущности, что такое для нас, людей, создаваемое нами же искусство?
Мне представляется, Илюша, что искусство (особенно музыка!) – это некая параллельная жизнь, в которой люди нуждаются именно потому, что не выходит у них что-то – фатально не выходит! – с действительной жизнью. Вот мы и создаём эту сладкую квази-реальность, где всё происходит вроде бы всерьёз, но реальными бедами (реальной кровью, реальной изменой, реальной смертью) никому не грозит, а длиться может вечно, как сказка, где человеку позволено быть только гостем.
Но вечно в гостях находиться нельзя. Рано или поздно, приходит час добираться до прихожей, чтоб взять, наконец, забытое пальто и шляпу, – и что же нас ожидает дома?..»
XVIII.
Дома… Да, дома...
Дома – что может ждать? Дома всегда хорошо!
Лёгкий птичий звон, лёгкая прохлада, лёгкое утреннее солнце. Погода нынче положительно баловала обитателей Ковчега.
– Ещё одно такое утро – и, пожалуй, я начну любить жизнь, – признался Киник Роберту Штерну, с которым они вдвоём наслаждались бездельем на парковой скамейке. Час был ранний, команда Ковчега ещё зевала и потягивалась в своих постелях.
– Ты её УЖЕ полюбил, Серж. Со вчерашнего дня.
– Это так заметно?
– С тех пор я от тебя не слышу никаких гадостей по поводу рода человеческого. Воздерживался целые сутки! Это дорогого стоит.
– Ну да, я добр до безобразия, даже политологи, которых я ночью слушал, не могли меня от этого исцелить. Один из них,  политолог Б., ещё и порадовал. Какой изящный, представьте, термин я услышал из его уст: Чёрный Лебедь!
– А что это такое?
– Событие икс. То есть внезапное, абсолютно непредсказуемое событие, которое может кардинально изменить ход истории в мире.
– Смущает окраска лебедя.
– Важная деталь. Она, конечно, говорит о том, в каком направлении изменится ход истории.
– Ну вот, ты опять за своё…
– Ладно, дальше воздержусь. Интересно, откуда лезгинка звучит? Да ещё на саксофоне? Не Вовка ли стал играть в такую рань? А теперь гитара… И опять лезгинка. Конечно, Вовка. Что это с ним?
Звуки лезгинки начали приближаться, и с гитарой наперевес во двор выкатился Владимир Грант – всклокоченный, возбуждённый, слегка хмельной. Он играл и на ходу приплясывал. Остановился напротив скамейки, вынул из кармана куртки бутылку мадеры, присел рядом. Из другого кармана были торжественно извлечены пластмассовые стаканчики.
– Мужики! За ЕГО здоровье! – провозгласил он.
– Чьё? – спросил Штерн.
– ЕГО.
– Не понял?
– Я сегодня утром проснулся и впервые за шесть… нет, за восемь лет увидел, как одеяло дыбом поднялось от моих бёдер… И долго не опускалось. До-о-о-олго! Короче, мужики, я теперь здоров на все сто.
С этими словами он разлил вино и воткнул меж ног бутыль, тем самым превратив её в красноречивое наглядное пособие. Штерн, сохраняя будничную мину на лице, осторожно коснулся бутылки своим стаканом:
– Да, серьёзный повод… За радость бытия! И за волшебника Женю.
Баринов к нему присоединился, тоже без улыбки.
– Кстати, – сказал он, – ты уж, Вовка, не суйся к нему с сивухой, он запоями страдает, нельзя...
– Я понимаю. По гроб жизни не расплач;сь, стольким ему обязан.
– Ну хорошо, а где ты собираешься испытывать свой агрегат после капремонта?
Вовка ухмыльнулся, показывая, что проблема эта ему в голову ещё не приходила, а не приходила она потому, что тут вообще нет проблемы. Он пожал плечами:
– Вернусь для начала к прежним знакомствам. Потом видно будет…
Штерн взглянув на него, испытал нечто вроде эстетического удовольствия: у Вовки пропала сутулость, заискрился взгляд и вновь обозначился гордый поворот головы. Исполненный, как раньше, энергией вечного движения, он снова взял гитару в руки, немножко побренчал, сунул бутыль за пазуху, пошёл опять в дом, белокурый, стройный, скандинавским упругим шагом – должно быть, к своему приятелю Диме Борейко.
– Интересно, какие стихи Дмитрий сочинит по поводу Вовкиной воскресшей мужественности, – сказал задумчиво Баринов.
– Надо бы ему сначала самому воскреснуть… Кстати, ты не знаешь, как дела идут с его лечением?
– Нормально. Он уже мечтает о каких-то походах…
– Значит, и тут дело пошло на лад. Молодец наш Колдунище. Интересно, воспользовался ли он своей книгой?
– Думаю, что да. Кстати, – добавил Баринов, – вчера опять приезжала его дражайшая бывшая супруга, вас не было и вы её не видели… Так представьте себе, она требует, чтоб они воссоединились и чтобы он организовал частную клинику, с такой рекламой: лучший экстрасенс Сибири и Дальнего Востока, тибетский лама, мастер всех оккультных наук… ещё там какая-то хрень, мама родная, глупей не придумаешь.
– Увы, этого следовало ожидать. Только бы выдержал он эту напасть!
– Да, но тут, сами понимаете, никакой гарантии…
Штерн встал и оправил на себе куртку. У них с Артемием Фёдоровичем на сегодня была намечена встреча.

Двумя часам позже в специальном файле его компьютера появилась следующая запись:
Гостевые беседы (2). О человеке и человечестве.
Высокий Гость во время сегодняшней беседы сказал:
«Вы спрашиваете о жителях Содома, мой любознательный друг, и я расскажу вам, но это, пожалуй, самый больной для меня вопрос.
Были ли они такими уж страшными злодеями? Думаю, что нет; я ведь многих из них хорошо знал, далеко не все могли быть в той пьяной толпе, которая однажды в злополучный вечер окружила дом Лота… Я ведь и военным союзником был Беры, царя Содомского, как знаете вы из текста «Бытия», и после сражения с врагами, захватившими его имущество и пленившими Лота, племянника моего, возвратил ему и трон, и богатство…
Нет, не готов я и до сих пор сказать, по зрелому размышлению, что каждый житель Содома и Гоморры, от младенца до ветхого старца, достоин был такой страшной участи. Скажу больше: я был не лучше их!
Пусть это вас не удивляет, но перечитайте внимательно, с главы 12-й «Бытия» и далее, кто такой был на самом деле Авраам? Малодушный и маловерный раб, который только в случае с жертвоприношением сына возмужал до веры абсолютной и безусловной! Зачем он объявил свою жену Сарру сестрой – причём, дважды! – перед визирями восточных владык, – не потому ли, что попросту боялся за свою шкуру? А почему он, несмотря на обещание Бога дать ему законного наследника, излил-таки своё семя в лоно рабыни египтянки? Ну да, разумеется, Сарра привела её сама в его богатые покои, нагую, покорную, прекрасную телом и умащённую благовониями… Но – вспомнилось ли ему в тот момент обещание Господа? Хватило ли благоразумия сказать «нет»? Похоть им руководила, – вовсе не разум. Вот и появилось на свет чадо, потомки которого сейчас взрывают храмы и режут глотки мирным жителям иноверных городов… И уж никаких сил нет оправиться от стыда, как только вспомню, что несчастную эту Агарь мы дважды – сперва беременную – выгоняли из дома в пустыню! А в войне с царями антисодомской коалиции, напав на их лагерь ночью, разве не познал я сладость убийства? Я не оговорился, мой друг: сладость убийства. Будто сатанинский ветер распахнул двери моего сердца навстречу безначальной тьме, и похоть проливаемой крови затмила мой разум. И вот – трус, лжец, прелюбодей, убийца – избранный Им, мог ли я постичь мудрость Его выбора? А ведь выбор был очевиден – человек, живой в созидании и живой в грехе, которому ничто человеческое не чуждо.»
– Но Господь Всемогущий обещал, что из чресл Авраама произойдёт великий народ, неисчислимый, как звёзды небесные! Народ избранный!
«Да, да, избранный. Мне бы, дураку, испугаться этого слова, но я был просто вне себя от радости. Не грезились мне тогда ни египетское рабство, ни вавилонский плен, ни погромы, ни инквизиция, ни холокост, ни печи Освенцима. Я ведь тогда не знал, что к слову «избранный» полагается непременная добавка: избранный на мучение. Безвинно ли? Нет, я этого не могу сказать…
В те времена я понял очень важную вещь.
Я понял, что человек – самая уязвимая во Вселенной тварь. В самом замысле, в самой идее человека не может быть совершенства – как вообще ни в чём сотворённом, чт; обладает разумом. Идея эта (толком не продуманная до сих пор) – задача, быть может, в принципе не решаемая, – квадратура круга, с которой не может справиться и Сам Господь Бог. Да не покажется вам, что я слишком вольно позволяю себе судить о Вседержителе! Мы уже с давних пор близки настолько, что я могу себе это позволить, не опасаясь гнева Его…
Иногда я даже теряю меру и начинаю упрекать Создателя в наших бедах. Бродя среди обгорелых костей и почерневших камней долины, где раньше был Содом, я кричал в отчаянии: «Так вот он каков, Твой ответ на грех человека! Кара горшечника неумело сделанному сосуду! О Господи, не мстишь ли ты несчастным тварям за бессилие своё?»
Опять же: не удивляйтесь, мой друг, и  не осуждайте грешника: я понял уже давно, что, как только мы допустим для Бога возможность ошибки, дадим Ему право не знать всё наперёд и может быть даже в чём-то обнаруживать Своё бессилие – Он будет нам ближе и понятней!»
– Это какая-то новая для меня точка зрения… Но в чём же, по-вашему, можем мы увидеть бессилие Всесильного Бога?
«В очень простом и даже вполне очевидном факте: в любой точке пространства Он способен разогнать тьму, но Он не может её вовсе уничтожить! Он не может сделать так, чтоб тьмы – той самой, изначальной, добытийственной – вообще не было. Между тем, это решающим образом влияет на созданную Им жизнь. Свет разгоняет тьму, но тьма разлагает Свет. Она просачивается всюду, где только может, и сфера самой успешной, триумфальной, победной её экспансии – сознание человека!
Я думаю, вы замечали – конечно, вы должны это очень хорошо чувствовать, – как мало на белом свете трезвых людей. Как катастрофически мало нормальных, зорких, вменяемых, разумно мыслящих. Хоть в чём-нибудь, но вихляет куда-то в сторону человеческий разум. И общаться в иные минуты с людьми – ой как трудно, почти невозможно.
Но что такое разум, в конце концов? Заметьте, я не произношу ни слова «интеллект», ни слова «рассудок», это всё служебные функции нашего ума. Разум, по идее, – это нечто, действующее изнутри свободы. В сущности говоря, разум и свобода нераздельны, это едва ли не синонимы. Свободы не имея, разум не способен ни на какое творчество.
В идеале, у разума не должно быть никаких «хозяев». Мул, оставленный одиноким посреди городской площади!
Но мы-то знаем, что такого не может быть, что хозяева мула рано или поздно, находятся. Инстинкты, в первую очередь. Инстинкт страха. Инстинкт агрессии. Инстинкт размножения. Особенно же – нужда, заставляющая нашего homo все свои духовные и физические силы тратить только на выживание. Понукаемый этими «хозяевами», наш мул покорно побредёт в нужном им направлении…»
– Для чего тогда нужен человек?
«Он нужен для того, чтобы создавать смыслы, неведомые Богу».
– Стало быть, всё же иногда это получается?
«Редко. Ни Гёте, ни Рафаэля, ни Моцарта вы не найдёте среди ваших знакомых. Но и эти великие люди не были свободны. Я имею в виду, прежде всего, внутреннюю свободу, свободу от самого себя.
Риск существования человека в этом мире состоит именно в том, что он по своему произволу «дополняет» инстинкты, данные ему природой. Ему кажется, конечно, что он это делает в своих собственных интересах. И это – великий шанс для Тьмы! Инстинкт поедания пищи человек запросто превращает в чревоугодие, инстинкт агрессии – в наслаждение жестокостью, инстинкт размножения – в похоть. И опасней всего, что это всё фиксируется и сохраняется в специальном мусоросборнике, называемом психикой. Тьма накапливает там свой яд… Обратите внимание на стариков – ведь это почти сплошь публика, состоящая из психических инвалидов! В Истории наступает момент, когда и для отдельного человека, и для всего человечества искажения, накопленные психикой, в сумме своей уже становятся необратимы, как необратимо любое разложение… Итог – катастрофа Потопа, катастрофа Атлантиды, катастрофа Содома.»
– Тем самым первой задачей нашей становится спасение, главная забота человека, не так ли?
«Вы верно поняли. Да, это так. Причём, – вот в чём фокус! – задача пока недостижима. Человечество, – мне это Богом было открыто, – уничтожалось уже не раз. Не раз оно сотворялось заново. И заново переживало свою историю – от восхода к закату. Боюсь, нынче закат близко… Мою жизнь потому и продлил Господь, что с  юности спасение рода людского было моей главной заботой!»
– Фатально, фатально это всё. И печать фатальности на вашем лице. Можно лишь удивляться вашей преданности идее спасения человечества. Но скажите, однако, – разве вовсе уж недостижима идея духовной эволюции человека?
«Отдельного человека – да. Но не человечества, нет. Здесь тьма из века в век торжествует… Кали юга – конец любого цикла, вспомните! Ведь, в сущности говоря, человек – существо не становящееся, а блуждающее…»
XIX.
Эвелина, поднявшись с постели, долго, сонно блуждала по квартире, по холлу, опять по квартире. Потом ей надоело блуждать.
– Вставала бы ты, тёть Вер. Девятый час уже. Залёживаться-то тебе не к здоровью, а?
Она присела на краешек постели Вероники. Болезнь тётки, после той памятной ссоры, сблизила их, и нередко они беседовали вот так, – она сидя, тётушка лёжа, чаще всего по утрам, когда Веронике приходила блажь полениться и полежать ещё немного.
– Когда ты никому не нужен, что делать ещё, кроме как вечно лежать?
– Ужасно это у тебя звучит… И потом, ты почему забываешь про Роберта Марковича?
– О нём-то как раз я не забываю. Но знаешь, когда дорогой тебе человек по доброте душевной притворяется, будто ты ему нужна… Это тяжело переносить. Лучше б откровенное равнодушие… Честнее как-то.
– На тебя не угодишь.
– Так именно угождать-то мне и не надо! Как же он не может это понять. Впрочем, что я говорю, мне ли упрекать Роберта Марковича… – Вероника помолчала и вдруг прыснула лёгким смешочком. – Ты знаешь, он нет-нет, и чудит иногда. Повадился вот меня целовать. Говорит, что его душа этого хочет. Представляешь? И чмок, и чмок, то в глаз, то в темя, то в щёку…
– Как ребёнка?
– Не-е-ет. Совсем не как ребёнка. Неужели я не понимаю разницы?
– Смех и грех, тёть Вер. Запутанные у вас какие-то отношения. А тут ещё Баринов…
– С ним всё проще. Похоже, он мне скоро предложение сделает.
– Прекрасно, здорово! Вот видишь, каким ты пользуешься успехом! А говоришь, никому не нужна.
– Успех – это любовь любимого. Другого успеха не может быть, да он мне и не нужен.
– Максималистка ты. Но я поражаюсь, как ты через всю жизнь пронесла любовь к одному-единственному человеку, и возраст его совсем тебя не смущает.
Вероника, в возбуждении, аж приподнялась на локтях с постели:
– Единственный, – ты понимаешь, что это такое? Единственный с большой буквы! Единственный, с кем я совпадаю ЦЕЛИКОМ, при чём тут возраст? – …Рухнула назад. – Хотела бы, конечно, полностью ему принадлежать, но спасибо судьбе и за то, что у меня есть.
– Вот и кукуем мы, горемычные бабы, каждая по-своему, – подвела черту Эва. – У тебя любовь без секса, у меня секс без любви.
Вероника осторожно взяла её за руку:
– У тебя бездна времени впереди, девочка. Всё получится…
– Плохо верю в это. Целый год эта мразь плевала мне в душу, – не прокашляешься теперь… И знаешь, вот странное у меня впечатление: этот монстр, Паук, ведь влюблён в меня был всё-таки! Ни с кем из своих меня делить не хотел, и сейчас смириться не может с тем, что я уже не рабыня ему! Хочет всё себе вернуть… Но это очень опасно. Его злость, его упорство я ведь хорошо знаю, он ни перед чем не остановится. Даже перед убийством.
Они помолчали. Вероника, уходя от мрачной темы, погладила Эве руку, спрашивая:
– Но ты всё молчишь про Лёшечку Авеля… Что у тебя с ним?
– Да ничего, ровным счётом. Что у земной женщины может быть с ангелом? Вот, ты помнишь, когда меня, избитую, сюда привезли, он пришёл мне помочь? Все мои травмы, всю мою боль снимал прикосновением одним – волшебник посильней Жени Проскурина. Господи! Да я б ему уже тогда отдалась, я и готова была, –простынку сбросила, давай действуй, ну чего ж ты?.. – Она оглянулась на дверь и продолжила уже почти шёпотом: – Ты представь, я же перед ним голая лежу! А ему будто невдомёк.Он всё синяки мои лечит, заговаривает… Мне от одних этих его прикосновений было так хорошо, что крепко заснула. Проснулась – укрыта заботливо. Проверяю: может, во сне он мной овладел, да я не поняла? Нет, всё сухо, всё стерильно. 
– Целомудренный юноша.
– Он… Ты знаешь, он не такой как мы все. Я его даже боюсь. Теперь вот думаю: не с этого ли настоящее-то начинается.
– Ты уж не влюбилась ли?
– Боюсь говорить… Даже думать об этом боюсь.
– Но вдруг и у него тоже… началось?
– Не чувствую, не вижу. Почём мне знать, как ЭТО происходит у ангелов? Ведь и фамилия у него какая, погляди – Боголюбов! Его Бог должен любить, а не я… Так что никакой середины у меня, или Паук или Боголюбов. Нормального бы мне мужика, да где ж я его возьму?
В дверь деликатно постучали.
– Потоцкая здесь живёт? Дома?
– Дома, дома я! – Эва открыла дверь.
В коридоре ждал незнакомый молодой человек в синей спецовке.
– К вам оборудование привезли, – сообщил он. – для парикмахерского салона. Рустам Петрович сказал, что это для вас. Принимайте, оформляйте…
– Ой, да что вы! Сейчас иду.
Она вприпрыжку понеслась переодеваться.
– Слышь, тёть Вер? Какой молодец наш командир! Пообещал – сделал… Вот это я понимаю! Ну ладно, всё. Безделье кончилось, теперь у меня дело есть. Тебя не зову пока. Только в кресло, на стрижку, покраску, завивку! Но, конечно, не сразу. Пока, родная. Не скучай!
Умчалась.
А Вероника поплелась в ванную, для рутинного дела – необходимый сделать марафет перед завтраком. Хотела б ещё полежать. Но уже сама себя начала стыдиться («вот уж привычка завелась, позорище, надо же!») – всё тщательно сделала, нельзя быть распустёхой в глазах Роберта Марковича, – и собралась к нему на чашечку кофе. Теперь у них обоих это было частью ежедневного ритуала.
Подошла к его двери – и услышала голоса. У Штерна, значит, собрались визитёры, неприлично в домашнем-то халате… Вернулась. Надела праздничное Эвино платье, то, в котором посетила тот памятный оперный спектакль, и туфли, – никуда не денешься, те самые… Но теперь уже ступни пришлось обклеивать полосками лейкопластыря, во избежание кровавых мозолей.
Поднялась опять на второй этаж к знакомой двери, открыла её без стука – там шёл какой-то важный разговор, не хотелось прерывать его – и увидела пятерых мужчин (был среди них и Незнакомец, столь важный и значимый для Штерна гость).
Вошла – разговор оборвался разом! На неё все посмотрели почему-то с оторопью, едва ли не с ужасом, словно на привидение. Она поздоровалась, по привычке быстро проследовала к моечной раковине, чашки да стаканы помыть... Спустя полминуты разговор возобновился. Почему появление Вероники оказалось для этих людей столь шокирующим, она так никогда и не узнала, никто ей не объяснил… Чтоб это понять, ей надо было бы знать содержание предшествующего разговора. Разговор же – как-то так странно получилось этим утром – шёл о смерти, верней, об отношении к смерти у разных людей в разные исторические эпохи. Обычно-то – Вероника знала – Роберт Маркович таких разговоров избегал, но сейчас в его голову заманчивая пришла идея: иллюстрировать мысли о смерти отрывками из музыкальной классики, благо записей этой музыки было у него огромное количество. Человеком он был увлекающимся, и едва блеснула перед ним удачная мысль, – его, что называется, понесло…
– Вот посмотрите, – рассуждал Штерн, ощутивший в эти минуты знакомый лекторский азарт, – есть, к счастью, в западном искусстве великая вещь – музыкальная драма. И тут, если мы внимательно вслушаемся в её завершение, очень удобно проследить отношение художника к финалу человеческой жизни. Кода этой драмы – яркий показатель пост-жизненной философии… Я имею в виду, конечно, не формальное завершение текста традиционной каденцией, нас не это будет интересовать. А – кода-итог, кода-размышление, кода – Идея! И сразу же на ум приходит, – вот, давайте послушаем, я приблизительно знаю это место… –  кода первой части Девятой Симфонии Бетховена. Человек силой воли одолевает смерть. Говорят, этот бунтарь, умирая, погрозил кулаком небу. Ну, это ж Бетховен… Охотно верю. А вот другое – трепет предчувствия смерти, угнетение и обречённость… Весь ре-минорный Моцарт таков. Или вот, смерть призываемая, смерть как грёза о Великом Освобождении… Пожалуйста, вот она: вся музыка «смерти Изольды» у Вагнера! А иной раз проглядывает и нечто мистическое, – смерть как Волшебная Загадка. Тот же Бетховен: кода первой части Тридцать второй сонаты. Или наш Чайковский, для того вообще смерть была чуть ли не главным интересом в творчестве, он ведь, как известно, даже пытался покончить с собой… И вот, обратите внимание на завершение первой части его Шестой симфонии! По сути дела, он в этой симфонии дважды себя похоронил. Первый раз, в завершении разработки первой части, помните, там рыдающие эти тромбоны? А после них, после всей этой чудовищной вакханалии насильственной гибели – вдруг возвращение серафического света, – темы Побочной, – и после, вот послушайте… Что это такое было? Я это не иначе воспринимаю, как отсвет запредельно высоких астральных сияний, космическое инобытие… А бывает и так: в коде мы слышим уход в Тайну, – завершение жизненного пути как обещание чего-то интригующе-волшебного! Так заканчивается последняя симфония Шостаковича: громадная аколлада ударных – только она и звучит: шаг в никуда, перестукивание, шорохи, звоны, завораживающий – самый последний, прочь от прожитой жизни – путь…
Штерн поставил пластинку, насладился общим очарованием и приготовился слушать вопросы.
– У Вагнера в «Нибелунгах» тоже что-то подобное есть? – спросил Дима Борейко.
– В конце эпопеи, когда рушится всё и огонь пожирает Валгаллу вместе с её обитателями, автор, вполне естественно, пытается дать картину финальной катастрофы. Решение, однако, чисто внешнее: много грохота, но мало музыки.
– Вы почему-то не упомянули Баха, – вставил Артемий Фёдорович.
– О-о-о, Бах! Ну, что тут можно сказать? Кто-то из знаменитых баховедов – Швейцер, если не ошибаюсь, – говорил о том, что музыка Баха вся пронизана радостным ожиданием смерти! Действительно, почти любая минорная его вещь, когда приближается к финальному аккорду, вся будто закипает в глубочайшем волнении: скачки в полифонических голосах, тональные отклонения следуют одно за другим, и сам этот аккорд, апофеоз прощания – непременно звучит в мажоре! Чисто христианский взгляд на проблему смерти.
– Ну, и какой же главный вывод вы делаете из всего этого? – спросил Серж Баринов, который до сих пор хранил бесстрастное молчание.
– Вывод? Только тот, что, становясь темой искусства, смерть становится жизнью, – ответил Штерн.
– А не кажется ли вам, что все эти вариации на тему смерти – попытка заменить Ничто неким бутафорски наряженным призраком, тенью реальности? Ведь, по сути, мы имеем тут дело с мифологизацией смерти. Человек силою мысли пытается Пустоту перетянуть на свою сторону, на сторону живого, где он – ещё игривый, ещё алчущий, где его забавляют фантомы собственного воображения… Вот и появляется смерть-страшилище, смерть-актёр, ряженый фантом. Скелет с косой, к примеру… Но это банально, это не очень интересно. А то и – бледная прекрасная дама, в чёрном сверкающем длинном платье и чёрной розой в волосах…
Вот на этом месте монолога Баринова как раз и открылась дверь, и появилась Вероника… Да, бледная. Да, прекрасная. Да, в длинном чёрном платье, с переливающимися блёстками… Разве что чёрной розы в волосах не было, но присутствующие, кажется, дорисовали её в своём воображении. Они были поражены настолько, что никто даже не попробовал обыграть – вышутить – эту ситуацию…
А Дама-Смерть, едва показавшись и испуганно поздоровавшись, быстро скрылась на кухне.
– Есть и ещё один тут курьёз, – продолжал Баринов, выдержав паузу, – мечта об инобытии. Вот уж глупейшая затея! Дескать, всё в порядке, граждане, смерти вообще нет, есть только переход из одного бытия в другое… Утешьтесь этим! Но спрашивается: кто это другое видел? Никто, к великому счастью. Ибо, если б оно было так, у человека на этой земле вообще не было бы никаких надежд ни на что.
– Значит, вы сами всё же на что-то надеетесь? – спросил Артемий Фёдорович.
– Надеюсь, да. На то, что за смертью вообще нет ничего, что я умру окончательно и бесповоротно, что выскользну за пределы неумной ловушки, «творением» называемой.
– То есть, всё Божье творение для вас – ошибка?
– Скорее прихоть. А прихоть и есть прихоть, её даже не стоит называть ошибкой…
– И ошибка, конечно, – сам человек?
– Человек был и остаётся существом невозможно нелепым, вечно страдающим. Он с детства заключён в тройную скорлупу, тюремную камеру с глухим ограждением, из которой при жизни не может быть выхода: это, во-первых, его больное тело, во-вторых, его больная психика и в-третьих – судьба, кармой в буддизме называемая. И в каждом слое этой скорлупы – чем старше человек, тем его мучения острей…
– Но тогда тем более смерть вы должны расценивать как спасение? – не унимался Артемий Фёдорович.
– В Ваших словах таится всё тот же лукавый соблазн, – отвечал ему Баринов, улыбаясь. – Уже не Смерть-Страшилище, в чёрный балахон наряженная, а – Смерть-Избавительница в белых одеждах? Это красиво, но ведь красива любая ложь. Не стоит отдавать себя в рабство мифу. Смерть – это всего-навсего цепь биохимических реакций, ведущих к распаду тканей тела, вот и всё. Ничто за этим не стоит. Никаких тайн и никакой мистики. Я вам это говорю как химик-профессионал с четвертьвековым стажем работы.
Повисло долгое тяжёлое молчание и, когда оно уже грозило до невозможности затянуться, его внезапно нарушил серебристый тенорок Лёши-Авеля:
– А почему бы нам не послушать музыку, которая говорит не об угасающей, а о зарождающейся жизни! Есть ведь и такая, Роберт Маркович?
Штерн в смущении поскрёб бороду. Он не сразу нашёлся, что ответить, столь неожиданным показалось ему предложение Алексея.
– Вот например, – продолжал Авель, – не так давно я посмотрел фильм, документальный, о насекомых. И там был такой эпизод, рождение комара из куколки… Ма-аленький, нежный такой комарик, по очереди выпрастывает то одну лапку, то другую. Это потрясающе красиво, смотрится как балет! И тут как раз есть таинство, честное слово! В смерти, может, таинства нет, я ничего про это не знаю, но в зарождении жизни – да, конечно, и чудо, и таинство, и красота!
– «И увидел Бог, что это хорошо»? – подсказал Штерн.
– Именно! Очарование первого дня творения…
– Постой. Что-то похожее у меня вроде бы есть, могу показать…
Пока Штерн искал пластинку, собрание, ожившее к тому моменту, с облегчением задвигалось на своих стульях. Серж Баринов с неудовольствием посмотрел на своего воспитанника, но предпочёл промолчать.
Диск на проигрыватель был поставлен, это оказалась «Поэма Экстаза» Скрябина. Первые такты, – здесь всё призрачно, почти эфемерно, хрустально звучит любой инструмент: флейта, скрипка, арфа… Начало бытия!
Дух, жаждой жизни окрылённый,
увлекается в полёт…
Там в лучах его мечты
возникает мир волшебный
дивных образов и чувств.
Дух играющий, дух желающий,
дух, мечтой всё созидающий,
отдаётся блаженству любви,
среди возникнувших творений…
Штерн прочёл этот отрывок – авторский программный текст – по памяти, не полно и не точно, ибо память всё чаще его подводила. Прервав цитирование, он попросил Диму Борейко сочинить остальное:
– У тебя, Дима, лучше получится… Вместо декадентских этих виршей – вполне что-нибудь современное и бодрое!
ХХ.
В один из воскресных вечеров в дверь комнаты Ксении Рябцевой бодро постучали. Это был Женя Проскурин, – пришло, решил он, время её навестить.
– Ответственное задание, Ксюша! – объявил Колдун прямо с порога.
Заробевшая Ксеня вопросительно уставила на него два круглых глаза. Её служба в Ковчеге до сих пор была не слишком обременительной, опасные недомогания, как с Орловой, случались нечасто. Что такое стряслось?
– Проблему Вовки Гранта ты знаешь, слышала?
– Ну.
– Я с ним поработал, теперь он восстанавливается.
– И очень хорошо, ладно. А я тут при чём?
– Ты сперва послушай… Я на Вовку действую энергетически только, на расстоянии. Результат есть, но нужно закрепить успех. Реальный контакт с женщиной… Иначе вся моя работа насмарку.
– Что за контакт? Половой, что ли?
– Ну тебя в баню, Ксюха. Всё так примитивно понимаешь. Массаж ему нужен. Специальный массаж. Эротический. Сечёшь?
– Я про это слышала, но не владею, не знаю, чего там... По книжкам, что ли, мне это дело изучать?
– Ни по каким книжкам. Я тебе всё покажу. Все приёмы, все эрогенные зоны. Покажу прямо на себе.
– Ну ты даёшь, Колдун. Хорошо. Предположим, я научилась… И с чего мне начинать?
– С того, что клиента надо раздеть. Желательно полностью.
– Ой.
– А что тут такого. Ты, я знаю, работала одно время в реанимации, неужели там голых мужиков не видела?
– Видела, но как-то, знаешь…
– Ну ладно, полностью не обязательно, трусы ему оставь. На первый случай… И сама сильно не  наряжайся, легче это делать в лёгком халатике и босиком.
– Да я дома и так всё время босая хожу.
– Правильно, лучше у себя дома, не в казённом кабинете. Ни к чему, чтобы клиент испытывал дискомфорт ещё от офисной мебели или запаха лекарств…
– Ну да, я это понимаю.
– Теперь смотри и запоминай. Ты врач и я врач, так что мы стесняться друг друга не будем, договорились?
Женя закрыл дверь на защёлку, разоблачился (на себе он, правда, оставил трико), лёг на Ксюшину одинокую койку и стал всё подробно объяснять. Кое-что Ксюша для памяти записывала.
– Теперь пробуй… Нет, не так. Не жамкай тело клиента как пельменное тесто! Здесь сила не требуется, – нежно всё должно быть. Это одновременно и массаж, и ласка… Помни о том, что ты женщина!
Ксюше стало чуточку грустно от этих слов. Ей, одинокой, после развода с мужем не так уж часто представлялся случай почувствовать себя женщиной. Ну, а сейчас она старалась просто хорошо научиться новому делу, добросовестность была в ней одной из самых ценимых пациентами черт.
– Ладно, это я, допустим, усвоила. А какой должен быть результат?
– Результат ты наверняка заметишь, – даже почувствуешь, если положишь туда руку…
– И что потом?
– А потом новая стадия, – массаж самого главного, самого сокровенного органа тела пациента, уже для достижения оргазма. Но уж об этом я тебя не прошу, тут Вовка сам должен сообразить…
– А если он, когда сообразит, полезет с этим ко мне?
Женя тут промолчал, не озвучивать же ему было тайную свою мысль: «Вот и славно, вот и хорошо, Ксюшенька, если он с этим к тебе полезет! Ты только шибко-то не сопротивляйся». У Ксении образовалась вертикальная складка на лбу, что на её лице было признаком серьёзной работы мысли.
– Ладно, у меня есть милицейский свисток, я его положу в карман халата. Пусть только попробует, я ка-а-ак засвищу! Мол, не суйся, сосед, на красный свет!
Через неделю появился и сам Вовка Грант. Его, стесняющегося, как если бы он приплёлся на призывной пункт медкомиссии военкомата, Женя Проскурин привёл за руку и поставил у порога Ксюшиной комнаты:
–  Вот твой пациент. Действуйте, ребята! И ни пуха вам, ни пера.
События, произошедшие дальше, были для Ксении какими-то очень уж внезапными, – во всяком случае, она ничего подобного сегодня не ожидала. Началось с того, что на просьбу снять одежду пациент отреагировал весьма решительно: разделся сразу догола. Ксюша положила его сперва вниз лицом, чтоб чересчур самой не смущаться… Поглаживания и плавные проходы рук по «эрогенным зонам» она выполняла с большой тщательностью, боясь в чём-нибудь ошибиться. Эта ученическая тщательность была её главной ошибкой: вместо утончённого чувственного ритуала получалась заурядная медпроцедура … Но Ксюша, с её деревенским воспитанием, тут не понимала разницы.
Переложила потом Вовку осторожно на спину. Едва не зажмурилась: фронтальная панорама Вовкиных достоинств была выше всяких похвал! Но она старалась вовсе не смотреть туда по возможности. Массировала и гладила везде: выше, ниже и вокруг, избегая даже самых лёгких прикосновений к опасному месту.
Вовка изнемогал. Он-то ожидал совсем другого от трепетных пальцев этой приземистой ширококостной женщины, тело которой трубило и пело о самых тесных связях с соками земли. Ну почему же, почему она медлит?
В конце концов он, конечно, не выдержал. Взял её руку и тесно прижал туда, и сразу они оба почувствовали, как вздымается и рвётся на поверхность сила жизни, снося к чёртовой матери все перегородки, сотворённые приличиями и этикетом!
Ксению словно парализовало… А Вовка, усевшись на краю постели, ловко и стремительно начал раздевать её. Это у него получилось очень быстро – всё-таки давний навык он не потерял – и сквозь шум крови в ушах он услышал только, как халатик, упавший с плеч женщины на пол, звякнул чем-то металлическим: это стукнулся о паркет милицейский свисток.
…Очнулись они оба через полчаса: лежали рядом навзничь. Грант благодушно глядел в потолок, Ксюша беспрерывно и нежно гладила у него то, на что совсем недавно боялась смотреть. Потом она села на край постели и продолжала гладить тело лежащего рядом, едва прикасаясь к нему.
– Тебе хорошо? Всё правильно получилось? – спросил он озабоченно.
– Да, только слишком быстро.
– А, ну это ж естественно… После долгого воздержания… Так всегда бывает. Но ты подожди немного, пройдёт время, и…
– Ты знаешь, у тебя такое красивое тело. Я на тебя ещё посмотрю, если можно.
– Не насмотрелась?
– А я ничего у тебя и не видела, я ж работала! А теперь – вот… Смотри, у тебя даже пальчики на ногах как у девушки, тонкие да нежные. – Она мизинцем руки погладила ему пальцы, все десять, по очереди. – И весь ты складный: городской, не деревенский, вилами да граблями не работал…
– И ты, Ксюша, тоже по-своему складная, как у Ренуара натурщица…
– Это кто такая?
– Не знаю, она ж померла, поди, ещё полтора века назад.
Они помолчали. Ксюша теперь гладила ему живот и бёдра – тоже легко, тоже очень нежно и почти неслышно. Потом опять на главное положила руку.
– Вовик, послушай.
– Да?
– Я тебя попрошу, можно?
– Валяй.
– Вовик, сделай мне малыша, а?
Грант повернулся на бок, лицом к ней. Ему не надо было всё подробно объяснять: грустно жилось Ксюхе…
– Ксюша, милая, я всё для тебя сделаю, клянусь.
– Правда?
– Правда. Сегодня же и начнём. Прямо сейчас.
XXI.
«Дорогой Илюша, я опять к тебе – прямо сейчас – с теми же мыслями неотвязными, одолевающими меня почти непрерывно… Я всё о будущем России – страны, большинство населения которой находится в убеждении, что нет у неё будущего. Вообще нет. Никакого. А я-то всё пытаюсь поймать его в самой нестойкой области бытия, в моём старомодном воображении!
Вот, скажи на милость, существует ли – верней, имеет ли право на существование – такой зыбкий (в сущности, целиком литературный) концепт, как «человек будущего»? Вздор, казалось бы. Но фантазий полно на эту тему! И высказывать их можно, конечно, без всякого риска, поскольку речь принципиально идёт о том, чего нет. Недавно один наш известный литератор, развивая идею братьев Стругацких, провозгласил, что эволюция человечества пошла якобы по двум противоположным путям: «людэны» – способные, креативные, идеально мыслящие личности и остальная масса – «человейник», подчинённый полностью социальным законам, зависящим от электронных средств связи… Каждая «клеточка» такой массы привязана к Интернету, телевизору, смартфону, планшету, мобильнику. Не знаю, прав ли он, но это всё слишком смахивает на всем хорошо знакомые идеи типа «герой и толпа», «гений и обыватель»…
На самом деле есть люди, которым – всем сплошь! – не повезло в одном: у них не было условий для роста. Как правило, человек развивается примерно лет до двадцати пяти, пока вокруг есть «учителя жизни», у которых можно чему-то полезному научиться… А учителей мудрейших, открывающих новое беспрестанно, – где найти? Пустыня! Если бы они были у всех, то мы просто утонули бы в море чудес, рождённых творчеством каждого!
Ведь, обрати внимание, какими способностями может обладать человек, которому повезло с учителями: возьми хоть суфиев, хоть тибетских лам, хоть индийских йогов. Факты показывают, что они могут питаться чистой энергией, владеть телепортацией, психокинезом и проскопией, проходить сквозь стены, появляться одновременно в нескольких местах… Ещё и жить сколько захотят. Но могут ли эти «люди-плюс» (так их назвал Роберт Монро) сплошь заселить Землю? Вопрос для меня далеко не праздный, хотя, на первый взгляд, он может показаться чистой фантасмагорией.
Чего же нам всем не хватает? Во-первых, учителей. Во-вторых, – всё же не западные мы люди! – дисциплины и терпения. Впрочем, последние два качества суть результат воспитания, так что проблема остаётся одна: условия учёбы. И у меня есть стойкое подозрение, что нашему обучению что-то (или кто-то?) целенаправленно мешает. Может, более всего к духовному воспитанию были бы готовы мы, русские, но именно нам-то и мешают весьма настойчиво и, надо сказать, весьма эффективно. Усилия нашего нынешнего Министерства образования будто специально направлены к тому, чтобы образование в этой части мира потеряло всякий смысл и всякую ценность.
Толкуют ещё о какой-то «эволюции» человечества… Да зачем она нужна, эта эволюция, что она человеку может дать, когда он всё может – стоит только научить его, поставить в хорошие условия роста, просветить и воспитать?
И у меня вызревает идея – не только поселить на нашем Ковчеге способную молодёжь, но, главное, – дать ей ЭТИ условия и ЭТИХ учителей. Серж Баринов, я думаю, от души посмеялся бы над моими упованиями, – прежде всего потому, что в нашем предсодомье, где учителей настоящих шаром покати, если б они даже и нашлись, государство не позволило бы обучать детей должным образом. Ему не нужны «люди-плюс». Ему нужен –человейник! Как же быть в этой ситуации?
Если подумать, то…»

В дверь постучали, и Штерн отвлёкся от компьютера.
Чёрным пламенем на пороге полыхнуло платье, в котором Вероника давеча шокировала гостей Штерна и, в немалой степени, его самого. Галантно поклонившись, он отступил назад, чтоб её пропустить. Затем оглядел с головы до ног, сделав даже для этой цели полукруг. Нет! Шоковое впечатление от невольной ассоциации с разряженной смертью – никуда оно не делось, прочно удержалось в памяти. Любым способом надо было это прекратить.
– Красиво.
– Действительно?
– Да. Но у меня к тебе одна небольшая просьба. Не могла бы ты спуститься сейчас к себе и переодеться в скромный домашний халатик? Просто для удобства…
– А под халатиком желательно, чтоб ничего не было?
Штерн поморщился:
– Солнышко, ты можешь меня подначивать и подкалывать как тебе угодно… Только лучше обойтись без хамства. Хорошо?
Вероника стремительно вышла.
Штерн отправился на кухню, печь оладьи. Он это хорошо умел. Оладьи штука удобная, – быстро, результативно, приятно, и гостям всегда нравится. Замешивая тесто, он себе под нос намурлыкивал балладу герцога из «Риголетто», – вполне оладьевая музыка. Настроение было на редкость бодрым, безоблачным, – в самый бы раз его кому-то испортить! – он подсознательно и ждал этого, но всё ж старался ни о чём таком не думать.
На блюде росла гора румяных прикрас. А Вероника не появлялась. Обиделась? Беда с этими женщинами. И что, теперь эту гору придётся одному уплетать? Не хотелось бы. Или кликнуть на помощь Киника с Авелем? Они-то любители, они справятся…
Дверь отворилась, без стука. В комнату быстро вошли – скорей ворвались – трое: Рустам Лоскутов, Серж Баринов и с ними огромный, сильно стесняющийся и чем-то весьма озадаченный Димон, личный ординарец Рустама – человек, некогда спасший от большой беды Веронику и Киника во время памятного посещения ими оперного театра. 
– Вы замечательно вовремя! – расцвёл им навстречу хозяин квартиры. – Оладьи вот они, на блюде, прошу…
– Спасибо, Роберт Маркович, это мы любим, но погодите минутку, – остановил его жестом короткой ладони Рустам. – Не до оладьев. Мы к вам с плохой новостью… Нужен оперативный военный совет.
Штерн застыл, с подносом в руках. Всё правильно! Настроение должно быть испорчено – и оно будет испорчено. Карма.
– В общем, так… Чтоб долго не рассусоливать, – продолжал Рустам, – сразу начинаю с главного. Одного из наших едва не убили сегодня. Не задели только чудом. Вот, полюбуйтесь.
Он показал Штерну расплющенную пулю, на которой были заметны крупинки кирпича – из стены, должно быть, выковыривали.
– Пуля из снайперской винтовки, – пояснил Баринов.
Дело было так: они втроём шли вдоль длинной лоджии четвёртого этажа (у людей Ковчега она называлась «верхняя палуба»), и Серж, взглянув рассеянно на пейзаж, простиравшийся перед ними, увидел вдруг на отдалённой высотке характерную искорку, похожую на блеск от оптического прицела. Он толкнул ближайшего к нему, – им оказался Димон, – заорал: «Нагнись»! – и бросился на четвереньки. Гигант, не имея такой хорошей реакции, успел только пригнуться. Пуля чиркнула по волосам Димона и воткнулась в стену. Вместе они её достали и, пригибаясь, проскользнули за кирпичным бордюром к выходу.
Хозяин комнаты всё это выслушал с подносом в руках.
– Ну, так… Давайте теперь обсудим. Что скажет капитан Ковчега по этому поводу? – спросил Рустам.
Штерн осторожно поставил поднос с оладьями на стол.
– Сперва всё-таки отведайте моих оладушек, и чаю я вам всем принесу. А пока мы завтракаем, Чапай будет думать… Общество не возражает?
Общество не возражало.
Ели с большой охотой, даже несмотря на то, что Димон пробормотал что-то вроде: «Мне и кусок-то в горло не полезет»… Ничего, полез –схряпали всё за милую душу! У жизни свои законы. Штерн, добавив каждому чаю, уселся напротив. Локтями упёрся в колени. Сказал:
– Несколько соображений у меня, ребята. Первое: стрелял, конечно, тот ханыга, которому Димон чуть нос не сломал… В него и целился. Не пригнись вовремя Димка – попал бы точно в голову.
– Я сразу понял, что это не профессиональный снайпер, – заметил Серж. – Слишком долго целился и, в конце концов, промазал. Но мог бы и убить.
– Почему такая расплата? – спросил Рустам.
– Его публично унизили. Идём дальше: снайперская винтовка – это связь с военными… Надо узнать, какая. Не отсюда ли тянется ниточка к угрозе «потравить нас, как крыс»? Мы, вроде бы, в безопасности должны себя чувствовать за толстой кирпичной стеной. Но только представьте себе, что будет, если через эту стену кто-нибудь швырнёт гранату со слезоточивым газом…
Рустам поёжился.
– Ну, это чересчур смелое предположение.
– А кто мог предполагать, что за тобой тут снайперы будут охотиться? Ещё и следить, кто к нам приехал, куда уехал? Обзор наших ворот отовсюду идеальнейший, – вроде бы ерунда, но не в ситуации, когда ты с бандой в состоянии войны! Мне, например, неуютно чувствовать себя мухой в стакане.
– Что тогда делать?
– Думаю, хорошо бы тебе обсудить где-то в верхах возможность покупки земли – вот здесь хотя бы, в пятистах метрах перед стеной этого дома. Сделать прекрасный вид из наших окон – частной территорией! Чтоб никто сюда не совался.
– Очень дельный совет, – одобрил Баринов. – Потянешь, Рустик?
– Хорошо, попробую. Что ещё, капитан?
– Я повторяю, мы в состоянии войны. Не мне вам объяснять – ни тебе, Серж, прошедшему Афганистан, ни тебе, Рустам, выигравшему несколько битв с местными бандами, – что это такое. А современная война без разведданных обречена всегда на поражение. Агентурная работа нужна, Рустик. У тебя есть кто-нибудь знакомый из окружения Паука?
– Затрудняюсь сказать. В уголовном мире Паук – не Бог весть какая важная персона…
– Мелкая тварь способна быть весьма ядовитой. Поспрошай среди своих, вдруг как-нибудь окольными путями можно на него выйти?
– Ладно.
– И всё-таки, знать бы неплохо, каковы его возможности. – хмуро сказал Серж. – Слишком уж нагло этот тип действует. Попытка похищения женщины у входа в городской оперный театр… Способна ли на такое мелкая уголовная шушера? Я, пожалуй, поговорю со своими ребятами-афганцами, может, они что посоветуют. Один из них тут неподалёку, на старом складе боеприпасов службу несёт, и он…
Штерн, в сильном волнении, вскочил из-за стола:
– Склад старых боеприпасов! Вблизи от нас! И какого рожна ты до сих пор молчал, Киня наш разлюбезный?! Рустам, ты знал об этом?
– Да, знал. Но этот склад давно собирались ликвидировать.
– Собирались? Давно? Господи, вот уж лопухи собрались в моей команде… Рустам, послушай меня внимательно. Первое. Надо узнать, хорошо ли охраняется склад… Нет сомнения, что плохо. Но насколько плохо? Второе: нет ли на складе химического оружия? А это уж твоя будет забота, Серж. Третье и главное: если оно есть, нельзя ли простимулировать в первую очередь вывоз и уничтожение всей этой пакости? Если надо кого-то подмазать из военных чинов – подмажь. Никаких средств на это не жалко.
– Кажется, я понимаю ход вашей мысли, капитан, – сказал Рустам. – Вы всё время пытались расшифровать угрозу этой мрази и теперь вам это вроде бы удалось. Вывод: химическое оружие со склада надо убирать немедленно, иначе, с Паучьего благословения, нас действительно тут потравят как крыс. Вроде бы ясно всё, но мне это почему-то в голову до сих пор не приходило. Правда, если и обычные снаряды взлетят там на воздух, тоже мало приятного…
– Будет много шума, но вреда – это вряд ли, – заметил Серж. – В общем, работа нам предстоит не маленькая. А вот что немедленно надо бы сделать – закрыть вход на верхнюю палубу. И территорию покидать только в машинах с тонированными стёклами. Димон, это к тебе тоже относится. Ты понял?
Гигант молча кивнул.
Гости поблагодарили за угощение и, тихо переговариваясь, ушли восвояси. Штерн решил навестить Эву в её роскошном кабинете, где, не покладая рук, она вместе с рабочими устраивала парикмахерский салон. Там он застал и Веронику. Облачённая теперь в синюю спецовку, она помогала Эве протирать оборудование.
– Эва, здравствуй. Я тебе вот что хочу сказать… Это распоряжение, имей в виду… В первую очередь надо навесить шторы на окна, чтоб с улицы никто не мог разглядеть ни тебя здесь, ни твоих клиентов.
– Что-то случилось? – спросила Эвелина, увидев его озабоченное лицо.
– Чуть не убили одного нашего сотрудника сегодня утром. Стреляли из снайперской винтовки, Баринов вовремя заметил отсвет прицела… Отвёл беду. Пострадать мог наш охранник, тот, который защитил его и твою тётю у входа в оперный театр… Стрелял, вероятно, бандит, которого ты Пауком называешь… Мы принимаем меры, но лучше не светиться пока.
Вероника, с тряпкой в руках, стоя вплотную возле них, слушала, но ни слова не произнесла. Штерн даже не взглянул в её сторону.
– Так шторы непременно навесь, хорошо?
Вслед за этой репликой он удалился, махнув рукой на прощанье.
Ушёл – с предчувствием, что Вероника, конечно, примчится сейчас к нему. Но теперь уж он ни шагу не сделает ей навстречу! На все её взбрыки и обиды никаких нервов не хватит, пусть ведёт себя как знает – есть проблемы поважней бабьих причуд… И пошёл он не к себе, а к Диме Борейко, – всех своих надо было предупредить.
Пришёл. Застал следующую замечательную картину: Димка, словно актёр на вечере юбилейного чествования, сидел в глубоком кресле со значительной миной на лице, а Лёша-Авель рисовал его портрет. За спиною Дмитрия Светлана Посвящённая, сложив молитвенно ладони и возведя очи гор;, бормотала мантру: «Ом мани падмахум, ом мани падмахум…»
Лёша вдохновенно малевал лицо Димы, истончившееся под его кистью до такой степени, что стало оно чем-то напоминать ангельские лики на полотнах Эль Греко. Димка не был идеальным натурщиком: крутился на своём кресле, вертел курчавой башкой туда-сюда. Были бы крылья у него – вполне возможно, их мечтал пририсовать ему Авель, – он этими крыльями хлопал бы, разгоняя по комнате ветер… И всё же работа шла, и поэт Дмитрий Борейко вот-вот готов был предстать перед Вечностью в полной своей поэтической красе.
Позже выяснилось, что заказ на такой портрет поступил от Светланы Посвящённой, она мечтала иметь его в своей комнате и поместить где-нибудь между Саи-Бабой, Вивеканандой и Николаем Рерихом.
Штерн посмотрел-посмотрел и на цыпочках вышел, решил не мешать.
Пришёл к себе.
Что он такого делал-то сегодня, чтоб так сильно устать? Но устал, как походная армейская лошадь. Прилёг на тахту – всё чаще в дневное время его смаривал сон – и на полчасика полностью отключился.
Проснулся под чьим-то внимательным взглядом. Вероника. Она сидела вплотную к нему на краешке постели. На сей раз на ней был домашний халатик, надетый, к сожалению, не на голое тело. Роберт Маркович провёл ладонью по её руке, приятно пополневшей за месяцы пребывания на Ковчеге. Женщина-Смерть? Ну нет, ерунда это всё, сдуру померещилось,.. Вот голубенькие вены, по ним бежит кровь, вот упругая кожа с белёсыми крохотными волосками на ней…
Диво дивное.
Нет, это жизнь, несомненно! Это – жизнь! Долой призрак в чёрном платье, долой колючие блёстки на нём, и худобу эту мертвенную… Ах, он благоговейно изучал бы сейчас всё тело женщины, слагая гимны каждой его тёплой клеточке, окружил бы его морем ласк, а если б мог, то… (Как хорошо, что люди, в природной своей нескромности, не могут читать мысли друг друга!).
– Я вас разбудила, извините…
– Нет, всё хорошо. Проснулся – значит, время как раз подошло испечь для тебя оладьи. Этим сейчас займусь.
– Ну, что вы. А я тогда зачем?
– Ты всё равно не умеешь… Ладно, не куксись. Я же правильно говорю? Кофе зато у тебя – лучше не надо.
Он продолжал гладить её руку. Это тактильное блаженство, вкупе с дрёмой, ещё не оставившей полностью его мозг, будило желания, память о которых хранилась в нём, должно быть, от времён, когда он был губкой, медузой, голотурией… Ему вдруг захотелось прижаться левым зажмуренным глазом к этой руке, ощутить себя малой тварью… Да-да, маленькой живой субстанцией. Какой-то по счёту ступенькой беспредельной лестницы бытия.
Интересно, воспринимают ли наше тело, адекватно его масштабу, какие-нибудь мелкие жучки, если им разрешить по нему ползать? Мухи там, муравьи, божьи коровки… Или вот – бактерии: для них-то плоть человека выглядит не так же ли, как для нас – скала, поросшая лесом? Живут себе, живут… но вдруг, на их беду, землетрясение, камнепад, оползень! Самые среди них умные строят гипотезы, пускаются в догадки: мировой ли это катаклизм? Случайное цунами? Или, не дай Бог, конец света?.. А на самом-то деле крупной твари, на которой они все сейчас поселились, приспичило вдруг почесаться или просто повернуться на другой бок… И что же тогда должны ощущать, о чём могут думать эти существа, путешествуя по ойкумене, для них беспредельной, но глазам человека всего-то явленной хрупким женским телом?
Тут Штерн пережил что-то, похожее на головокружение: с ума сойти, какое ж оно всё шелковистое, мягкое, тёплое – плоть женщины – плоть мира – плоть целой Вселенной! Кончиком указательного пальца он продолжал гладить ей запястье, ощущая его тепло и шёлковую щекотку почти невидимых волос.
Из приятного полузабытья его вывел вопрос Вероники:
– Роберт Маркович, можно вас спросить: чем вы сейчас занимаетесь?
– Изучаю жизнь.
Тело женщины всколыхнул короткий, как междометие, смешок, знак недоумения… Помолчала. Но после паузы всё же решилась спросить:
– Скажите, на нас правда началась охота?
– Что-то вроде того.
– Какой ужас.
– Почему ужас? В живой природе это нормально. Кто-то на кого-то охотится… Кто-то от кого-то спасается… Так устроен мир.
Он нехотя встал, положил ей руки на плечи.
– Плохо здесь вот что: тебе надо быть осторожной, а быть осторожной ты не умеешь. Ты как средневековый рыцарь: гордо скакать, гордо сражаться, гордо умирать, но прятаться – никогда… А ведь надо всё-таки помнить, что сейчас не рыцарские времена и среди твоих врагов рыцарей нет!
– Да уж, это я усвоила. Одна только физиономия их вожака… На него посмотришь – никакая благородная мысль тебе не пойдёт в голову. Когда, возле оперного, мы с этим типом снова встретились лицом к лицу – мне стало по-настоящему жутко.
– Но ты и виду не подала, умница.
– Боже мой, сколько же неприятностей принесли вам мы с Эвой…
– Солнышко, вот это – не нужно сейчас! Договорились? Никаких угрызений. Думай только о главном.
– Тогда говорите, в чём главное.
– Главное сейчас – съесть мои оладьи. Отнесись, пожалуйста, добросовестно к этому исключительно важному делу.
XXII.
Рустаму Лоскутову, среди сегодняшних исключительно важных дел, довольно быстро удалось оформить покупку земли. Соорудили внушительный забор, таблички с обозначением частного владения, наладили патрулирование. Стало можно гулять без особого риска в окрестностях Ковчега и по всем его палубам. Теперь по утрам можно было увидеть на солнечных полянках две рядом гуляющие фигуры – густобородый и грузный, основательно ступающий Артемий Фёдорович и щуплый, подвижный, с желтеющей на солнце рыжей бородкой Лёша-Авель.
Их разговор нельзя было назвать беседой: это были в основном радостные возгласы Авеля по поводу всего на свете: красок утренней зари на веточках сосен, свежего пахучего ветерка, треска кузнечиков или пения птиц – и редкие ответные реплики его спутника. Получалось так, что на каждом шагу Авель славил Божье творение, а собеседник благодушно с ним соглашался. Серж Киник, имевший обыкновение читать ночами, в это время обычно спал. Но как-то раз и он принял участие в такой прогулке и спросил, кивнув с улыбкой в сторону своего молодого друга: «Интересно, кто его научил этому?» В ответ Артемий Фёдорович молча показал наверх.
Случались и дневные прогулки; в них компанию Артемию Фёдоровичу обычно составлял Штерн. Авель и Киник в это время трудились, – один на уроках рисования с детьми, другой в химлаборатории. Здесь, конечно, беседа шла иным порядком: Штерн («почемучка старый» – он так себя иногда называл) беспокоил вопросами спутника, самыми разными, слушал внимательнейшим образом ответы, после чего писал для себя, уже в одиночестве, тексты на память.
Гостевые беседы (3). Зачем человек?
– Давеча вы говорили о сотворении человека. В том законченном виде, как художники Возрождения любили изображать Адама и Еву, он ведь не сразу получился?
«Далеко не сразу. Вы же знаете о работах археологов, читали о пятиметровых гигантах, карликах, длинноголовых правителях Мезоамерики и Египта. Ископаемые прямоходящие гоминиды – это уже не обезьяны, конечно. Это цепь конструкторских вариантов, получаемых методом проб и ошибок. Антропотворение – непредсказуемый для Самого Бога процесс. Думаю, что даже внешний облик homo – магически чарующий у мужчин и обволакивающий соблазном у женщин – получился лишь где-то на последнем этапе. Красоту нельзя ни представить, ни спланировать заранее. Среди неандертальцев я не представляю себе моделей для рафаэлевской кисти… Но вот, получилось, – «…и увидел Бог, что это хорошо»!
Однако это лишь внешнее решение задачи. Надо разобраться с главным противоречием: человек и природа. Создать ли для человека специальный мир, где он жил бы бок о бок с ангелами, или поместить его в ад кромешный реальной живой природы, где полно катастроф, болезней, опасностей и всё, что движется, пожирает друг друга? Но ангельское бытие, при всей благости, лишено главного, ради чего, собственно, и создавался человек: там не может быть творчества. Двигатель творчества – даже и для Самого Создателя! –порыв за пределы себя. Ангел – автомат Бога – безгрешен, но и бесплоден. Лишь после того, как человек окунается в купель боли, греха и несчастий, он пытается найти выход. Как, куда, каким образом? Через творчество, конечно. Творчество есть способ преодоления. Возможно – единственный... Отсюда я делаю вывод, что изгнание из Рая было предопределено Богом. Не метафизическая катастрофа, как считают наши богословы, а непреложное условие творения.
Итак, представьте себе: человек, внеприродное (изначально!) существо, с одной стороны, и – природа, то есть безжалостная среда обитания, куда он низвергнут. В этих условиях человеку необходимы, кроме человеческого разума, все необходимые животные инстинкты, среди которых первейшими являются инстинкт защиты, инстинкт агрессии, инстинкт размножения. Иначе здесь, в мире Земли, он просто не смог бы выжить.»
– Тем самым, человек был резко отброшен от ангельского бытия?
«Разумеется! Вы же знаете, что в живой природе налицо, как минимум, три слагаемых животной прагматики: съесть, спастись, совокупиться. Исследуйте морфологию любого животного, и вы убедитесь, что она предусматривает обязательное выполнение этих трёх задач. Пожираемые снабжены либо панцирем, либо крепкими и быстрыми ногами, резвыми крыльями, чутким слухом… Всем тем, чт; даёт им шанс на спасение. Пожирающие вооружены когтями, клыками, острым клювом, смертоносным ядом, что позволяет вовремя убить и быстро сожрать добычу. Некоторые живые существа (растения, планктон, отдельные виды насекомых, например, тля) лишены защиты, но они этот недостаток компенсируют колоссальной плодовитостью.
Ничего этого нет у человека. Есть инстинкты, – нет инструментария… Человек полностью лишён естественных средств защиты и нападения. Ни яда у него, ни панциря, ни рогов, ни копыт, ни даже шерсти, спасающей от холода. Как найти выход в этой ситуации? Остаётся одно: создавать всё необходимое искусственным путём. Так возникает культура.»
– Подумать только, какой фундамент у поэзии Гёте, пейзажей Левитана и симфоний Моцарта!
«Немного терпения, мой друг… Пока ещё нет ни Моцарта, ни Гёте, ни Левитана, есть только фундамент. Говоря конкретно – отчаянная борьба за выживание. Биологический возраст человека, как вы знаете, намного выше ста лет, а в первобытную эпоху доживали, с трудом, лет примерно до двадцати трёх, сорокалетние уже считались стариками. После неолитической революции и технических изобретений, которые за ней последовали, человек получил защиту, но пришла другая беда: гибель среды обитания. Сам принцип производства – любой, в любые времена – принципиально враждебен естественной природе. Цивилизация многократно усугубила эту ситуацию… Может, здесь мог бы чем-нибудь помочь научно-технический прогресс? Но его стимулом никогда не была идея органической привязки человека к экосистеме. Только эффективность производства (любой ценой), повышение комфорта, а также изготовление самых результативных, самых тотальных, самых совершенных орудий убийства.
Пользуясь найденными им искусственными средствами, человек начал разрушать не только природу, но и себя самого. В погоне за комфортом и удовольствиями он насыщение превращает в обжорство, агрессию – в манию убийства, инстинкт продолжения рода – в содомский грех. Здесь Божье царство заболевает и рушится, здесь наступает тьма… Защищаться от которой вынужден уже Сам Господь Бог».
– И тогда на очереди огонь и пепел Содома?
«Неотвратимо.»
– Но разве не было попыток произвести на свет племя, устойчивое от этой гнили? Племя сильных, отважных, мужественных?
«Были такое попытки. Они продолжаются и по сей день. Я мог бы многое вам рассказать о таких племенах, особенно о людях, которых хорошо помню. Шумеры, например. Для вас – почти сказочный народ. Но я видел воочию этих красивых и мужественных людей. Пришли они в гиблое место, где нет ни леса, ни камня для строительства, где земля летом становится сухой потрескавшейся коркой, а зимой превращается в гнилое болото, кишащее ядовитыми насекомыми, и всё это несчастье зажато между двумя бешеными реками, способными в сезон дождей снести всё, что построено, и руины полностью затопить… На этой-то земле они построили великую цивилизацию. Я думаю, что и предки русичей, если действительно они создавали Гиперборею, имели дело с природой не более ласковой… Другие были замечательные племена.»
– Что же случилось-то с ними?
«В пору расцвета каждое из них, через своих духовидцев, получало свыше Весть, способную сделаться стержнем их неповторимой культуры. Это было, если можно так сказать, коллективное откровение, которое они либо могли, либо так и не сумели передать потомкам. Кое-что до нас дошло только в виде мифов и легенд, подобных скандинавским сагам, кое-что почти забылось, – как например, учение толтеков. Есть и долгоживущие, сквозные линии…  Одна из них вам хорошо знакома: это идея гармонии в творчестве древних греков.»
– Да, да! Дельфы, Парфенон, аполлонический свет, «ничего сверх меры»… Это не пропало, это впитала в себя Европа.
«А идея совмещения порядка и спонтанности у китайцев! А духовная практика индийцев! А устремлённость в  иные миры, странничество русичей, достигшее высот космизма в Новейшее время!»
– Но вы упомянули шумеров. Какое откровение стало доступно им?
«О них особый  разговор. Почитайте тексты их молитв – они сейчас доступны в любых переводах. И сравните их, например, с древнеегипетскими гимнами. Разница заметна, что называется, невооружённым глазом. Шумеры в молитве видят дорогой образ, к которому обращено сердце. Египтяне – великое и всесильное Нечто, единственная потребность которого – слышать, снова и снова, панегирики в свой адрес. Шумер обнимает душой мыслимого в тиши собеседника... Египтянин славит силу и блеск, ожидая награды за своё усердие.
Тут я  должен  дать вам хоть приблизительное понятие о том, что означает личность в тварном мире, – включая и личность Бога, конечно. Мировой Дух занят здесь созиданием Самого Себя! Личность Бога рождается как Его же отклик на пробуждённую Им жизнь.
Не будет ли дерзостью предположить, что Бог может стать Личностью только общаясь с тварным миром, то есть таким лишь путём Он может реализовать себя как Личность? И – общение это должно быть почти на равных: тварное должно ощущаться Богом как полноценный «партнёр», которого можно любить и ненавидеть, которого можно проклинать и которому можно удивляться. Тут есть некий момент самоуничижения: Бог, становясь Личностью, погружает себя и Свой дух в недра относительного. Одномоментно Он это отдельное, частное, относительное возвышает до Себя… Цветок, поднятый от земли.
Цветок – только часть растения. И всё же это – Цветок. В смирении своём он может осознавать себя лишь частью. Но благоухает – не растение. Благоухает Цветок. Для Бога благоуханна Личность, как бы ни пыталась она «раствориться» в потоке бытия. Я должен быть любящим, страдающим, верящим, сомневающимся, счастливым, несчастным, восторженным, страстным и т.д. и т.п. – и именно это состояние, как бы ни третировали его за иллюзорность, «падшесть», несовершенство, обманчивость, неподлинность… – именно оно есть аромат моего Цветка (Личности); без этого аромата нет и смысла того сада, который насадил на планете нашей Господь Бог.
Боюсь, что мои попытки передать вам суть откровения, полученного шумерами – несовершенны, слишком это тонкая субстанция… Но это именно то, что питало их души на протяжении тысяч лет!»
–  И было затем принято в учениях Моисея, Христа, Мухаммада?
«Да, но только отчасти. Шумеры, как вы знаете, постепенно исчезли из жизни Междуречья, их поглотили аккадцы, и затем дальше, дальше, волна за волной – кочевники… наконец, и язык их стёрся из практики. Так происходило и почти со всеми другими великими племенами, Но, исчезая, они насыщали людскую память, сознательную и бессознательную, следами своих прошлых откровений.
И вот я думаю: не ожидает ли Господь Бог появления такого человеческого существа, в котором произошёл бы неожиданный синтез вех прошлых опытов и откровений, который, как меч, скованный Зигфридом,  не был бы результатом Вышней воли? И тогда новый человек, может быть, решит вот эту нерешаемую в веках задачу – появление мыслящего существа, чья свобода не губит всё живое, а освящает его и помогает ему??»
– Кажется, я понимаю, к чему вы клоните: Десятый праведник! Вам надо увидеть этого человека, показать его Господу и помолиться, говоря: «Ради этой души – да не будет уничтожен Содом»! Вы надеетесь, что нашли его именно у нас?
«Пока ещё надеюсь.»
ХXIII.
Надеждой – более, чем пищей или воздухом, живёт любой человек.
В те дни и часы, когда душа настоятельно просит покоя, необходим тихий благодатный уголок, – приют надежды, – лучше, если укрытый от посторонних глаз, где можно, наконец, отдохнуть от «сплошной лихорадки буден». Для  Штерна это был домашний очаг Тверитинова. Туда можно было прийти, поздороваться, тихо разуться, тихо сесть в сторонку – и, успокоив жестом начавшую хлопотать возле внезапного гостя хозяйку, прихлёбывать – блаженно, медленно, бездумно – чай, налитый из огромного цветастого заварника. Прихлёбывать и наблюдать за ловкими движениями дородной Марии Фёдоровны, жены Тверитинова, их гармоничной плавностью, музыкой кухонных постукиваний и позвякиваний, играми детей. Хозяин квартиры, Ник-Ник, всегда был сверхделикатен: не приставал с разговорами, не совал под нос гостю свежий журнал, не хвастался успехами внуков – позволял просто так сидеть, без забот и  ненужной работы ума.
Вот так бы и жить людям, – тихо, душевно, разумно, трудясь усердно, но не чрезмерно, в ладу с собою и миром. Кто мешает? Зачем эти вечные походы друг на друга, атаки, битвы, безумие алчности, опьянение кровью?
Николай, конечно, счастливый человек. За вычетом долгих лет полунищего прозябания, – а в России это удел миллионов, – он теперь живёт жизнью, достойной человека. В чём ему повезло? Где его удача?
Имя этой удачи – жена.
Огромный смысл этого слова, когда оно наполнено мудростью простого порядка вещей, когда в нём светится Божье благословение, становилось явным Роберту Марковичу в то время, как он тихо чаёвничал на квартире у Ник-Ника, оккупируя угол стола. Женщина-мать, конечно, вне всякого сравнения в ряду созданий, населяющих Землю. Но по силе и красоте ей едва ли уступает женщина-жена, когда она поднимается на высоту служения! Только вот женщина-мать в стихах и музыке воспета и вознесена до небес, а жене не так уж сильно везло на поэтические восторги. Свою работу она вершит всегда в бесславии и безвестности.
Но какая мощная охранительная сила ей Богом дана!
Штерн с молчаливой радостью наблюдал, как ловко Мария Фёдоровна (для него, старшего среди всех – Машенька) одевает и кормит детей, что-нибудь шьёт или вяжет, успевает делать тысячу дел на кухне, и всё это легко, плавно, без натуги, а по дороге, не упуская из поля зрения мужа – муж всегда в центре внимания – делает что-нибудь, для него в эту минуту необходимое, так же споро, ловко и почти незаметно.
И ещё одно. Он знал и видел: это христианская семья. Семья верующих. Стало быть, уклад играет тут не последнюю роль. А тот факт, что в этой квартире нет ни радио, ни телевизора, ни компьютера, из всей электроники – только два очень простых мобильных телефона, – лишь убеждал его в том, что житейская мудрость и электронно-технические выкрутасы последних лет – вещи, глубоко чуждые друг другу.
Вещей в этой квартире очень немного, и все они, даже на взгляд, обладают свойством душевной теплоты. Всё обжито, украшено вручную, одомашнено. Среди этих вещей, как понимал Роберт Маркович, главное место занимал большой фотопортрет Ивана Николаевича, покойного брата хозяина квартиры. Умное открытое лицо. Азарт, задор, юмор во взгляде. Никакой печати близкой смерти… Вообще непонятно, как мог такой человек наложить на себя руки? Выдумщик, выдающийся конструктор, человек, умевший подчинять себе неживые вещи до степени покорности – полной! В этом доме место среди фотографий он занимает как особо дорогой, высоко чтимый человек.

Едва Штерн переступил порог квартиры, – услышал весёлый ребячий гам и знакомое покряхтывание. Оказывается, в гостях он был не один, ещё раньше сюда заявился Серёга Баринов. Как обычно в этой семье, он играл с внуками хозяев. На данный момент игра была какая-то замысловатая: Серж стоял на четвереньках и держал в зубах обрывок верёвки – «уздечку», а пятилетний Юлик за неё дёргал, изображая погонщика. Как объяснила шестилетняя Таня, сестрёнка погонщика, погоняемый в данный конкретный момент был верблюдом.
– Как это замечательно, – сказал Штерн Баринову, – очень подходящая  для тебя роль! Если б ты ещё не плевался круглые сутки… Но ты это делаешь только в обществе взрослых, что характеризует тебя как очень умного, интеллигентного верблюда… Юлик, куда ты его повёл?
Серьёзный Юлик не удостоил Штерна ответом, а Танечка сказала:
– Он его в туалет повёл. Верблюдик хочет пи-пи.
– Послушай, Серж, – сказал Штерн, давясь от смеха, – Я понимаю, что ты эрудит и знаешь всё на свете, но, оказывается, ты не всё знаешь… Ты даже не  знаешь, где в пустыне туалет!
– На то есть погонщик.
– Дети, хватит вам, совсем заездили дядю Серёжу, – вмешалась Мария Фёдоровна. – Ну-ка кыш сами в туалет, руки мыть, обедать скоро будем!
Баринова усадили за общий стол, Штерн, извинившись, отказался (у него в тот день были нелады с животом). Хозяин из вежливости ушёл со Штерном на балкон, составив ему компанию.
– Сергея считают циником, – тихо сказал он Штерну. – Но вы посмотрите, как он играет с детьми! Ему бы своих хоть парочку! Его бы в  нормальную семью!
– Были у него дети, – оглянувшись на балконную дверь, так же тихо отозвался Штерн. – И семья у него была. До службы в Афганистане. Когда оттуда приехал – ничего нет, ни жены, ни детей. Сбежала стерва с кем-то из сослуживцев, детей забрала с собой, их не смогла сберечь, в какой-то деревенской избе угорели. Серёга это всё пережил… сам понимаешь, как. Вот сейчас похоже, что Лёха Авель у него вместо сына.
Опешивший Ник-Ник положил руку на лоб:
– Боже ж ты мой… Вот это да. Не знал, ну надо же! Мне бы следовало к нему особенно быть внимательным – а я-то? Но, в общем, Машенька  так к нему всё время и относилась, как к родному человеку. Женщина, она всё чувствует…

Вечером Штерн и Баринов вышли погулять во двор.
– Каковы новости в верхах? – спросил, как обычно, Роберт Маркович. –Или ты будешь снова плеваться?
– Слюны не хватит, – отмахнулся Серж. – Политолог Б., например, сегодня раскрыл суть нашего государственного устройства. Мы, оказывается, живём при самодержавии. Что называется, приехали.
– Какое ж это, к бесу, самодержавие, – пожал плечами Штерн. – При самодержавии-то кто окружал царей? Карамзин, наш первый историк и знаменитый писатель, друг и советник Александра Первого. Или, скажем, Жуковский, поэт, друг Пушкина, воспитатель детей императора Николая Павловича… Поэты, литераторы, историки, аристократы в седьмом колене. А здесь что? Жлобы и хапуги, «Озеровская» шпана! Царь не может существовать в окружении хамья, его тогда иначе надо называть. Не самодержавие это, Серж. Это – пахановластие!
– Непривычное какое-то слово. Но правильное, ей-ей, правильное. Мне даже нравится. Готов согласиться.
– Ладно, а что говорит политолог Р.?
– Он утверждает, что нашего «монарха» западные политики прижали к канатам и лупят по-чёрному, но «монарх» делает вид, что сила – а главное, правда, – на его стороне.
– Он может делать какой угодно вид. Но видно всем, что промышленность у нас разрушена, образование в ауте, наука в загоне, медицина на грани коллапса… Я не пойму, как можно, будучи в здравом уме и твёрдой памяти, не замечать ничего этого? Все, кто хоть что-то может и чего-то стоит, стремятся вон из России.
– А вы знаете – не все, оказывается! – оживился Баринов. – Я недавно узнал, что наш знаменитый педагог-новатор (он назвал фамилию) тот, который занимается комплексным воспитанием детей – труд, образование, спорт, наука, техника, всё у него в тесной упряжке – учит их жить именно в России, в любую эпоху, даже пусть это будет самое лихое время. Здесь, а не  где-то в раю иной цивилизации, где могли бы они вкалывать за хорошие бабки… Он из этих людей делает будущих россиян. Коммуна патриотов, без всяких кавычек! Он жалуется только, что молодые семьи выпускников далеко не всегда можно где-то поселить, сами понимаете, что наше государство…
– Слушай, ведь это же интересно! – перебил Штерн. Его поразила мысль, заставившая его застыть на месте и устремить взгляд далеко вверх, как будто именно там он ждал помощи в разрешении давно мучившей его задачи. – Где, ты говоришь, эта коммуна находится?

В своей комнате он некоторое время продолжал  расхаживать из угла в угол, примеривая к исполнению мысль, которая всё больше ему нравилась и захватывала его. Позвонил Лоскутову:
– Рустик, ты свободен? Зайди, потолкуем.
Рустам пришёл и, помня последнее совещание, сразу стал докладывать:
– Кое-что сделано из того, о чём мы говорили, капитан! На складе старых боеприпасов действительно полный бардак. Если бы не боялись несчастных случаев, давно б его растащили на хрен. Действительно, там стояли две цистерны с какой-то химической гадостью – тут было сложнее, пришлось кое-кого долго уговаривать. Если бы эта отрава распространилась по округе, то нас бы точно тут всех потравили! Но всё было сделано как надо. Химического оружия там, слава Богу, теперь нет, так что на этот счёт мы можем быть спокойны. Но соседство такого склада – вещь неуютная, и я начал нащупывать пути его ликвидации. Хуже дело обстоит с контингентом этого военного хозяйства. Кто там связан с бандой Паука? Пока загадка. Баринов пытается это выяснить по своим каналам, безрезультатно пока.
– Значит, ещё впереди много работы. Но я сегодня не затем тебя позвал, Рустик. Идея мелькнула, – лишь ты один можешь рассудить, хороша она или нет, вот послушай. Помнишь, у нас с тобою был разговор о том, что команде Ковчега нужна молодёжь, надежда и опора России – говоря скромнее – начало этой надежды, фундамент этой опоры? Сегодня мне сообщили о коммуне, где воспитывают таких людей, – от дошкольного возраста к вузу включительно, и где учителя, давая им всесторонние знания и навыки, ориентируют их не на что иное, как именно на служение Родине! Эти люди формируют семьи. Одна беда, – им негде селиться на первых порах. Что, если наш Ковчег сделать для них приютом? Ты посуди сам, ведь здесь уже никаких  дополнительных проверок не надо – вот они, перспективные люди! Вот завтрашняя Россия! «Коммуна патриотов»! Что скажешь?
Рустам, в молчании, задумчиво поскрёб подбородок.
– Здесь нужно всё основательно разведать, Роберт Маркович. Мало ли кто что может вам наговорить… Идея, конечно, заманчивая. Но необходимо съездить в эту «коммуну патриотов» самому, посмотреть людей, поговорить с организаторами, всё досконально узнать… Я мог бы вам организовать командировку.
Далеко придётся ехать, подумал Штерн.
Привезти бы их всех для беседы к нам, да собрать в нашем знакомом уютном месте, в скверике напротив консерватории!
XXIV.
В скверике напротив консерватории, в летнем открытом кафе, в утренний час ещё почти безлюдном, за дальним столиком разместились четверо бесшумных посетителей. Официанты не подходили к ним, потому что не видели их. Слышать их они тоже не могли – эти трое обменивались мыслями, лишь иногда позволяя себе короткие реплики. Если бы в этот час кафе посетил некто, обладающий сенситивным зрением, он мог бы увидеть четыре в высшей степени странные фигуры, облачённые в некое подобие балахонов: тёмно-серый, тёмно-синий, тёмно-зелёный и тёмно-коричневый.
Разговор между ними был такой:
– Я вас собрал, офицеры сектора «М», для обсуждения проблемы, с которой в общих чертах вы знакомы, – сказал Тёмно-Серый. – Задание исследовать ситуацию вы получили заранее и, надеюсь, готовы принять ответственное решение. Предметом нашей заботы – вы уже это знаете – будет Объект, вызывающий сильное беспокойство Князя Сферы. Он поторопил меня подготовить почву, чтобы начать действовать. По-прежнему в нашем распоряжении три разрешённых метода: ограничение, искажение, уничтожение. Последнее – крайний вариант. Бюрократы КОН а, как обычно, норовят обвинить нас в нарушении космических законов.
Темно-синий задал вопрос:
– Идёт ли речь только об одном Объекте?
– Да. Остальные интересуют нас постольку, поскольку они опекают        его, защищают и оберегают. Главный среди них, Бессмертный Искатель, защищает его молитвой, но с ним мы ничего не можем сделать: он под  эгидой Вышних. Другой, опекун Объекта, никак не защищён, но он и не мог бы воспрепятствовать никаким нашим действиям, его сакральное поле слепо и закрыто. Третий, по кличке Капитан, сам по себе ни мистической, ни магической силы не имеет, он в болезнях доживает свой век. Лишь его тактические советы могли бы нам помешать, но о наших предполагаемых действиях он, конечно, знать ничего не может… Остаётся именно этот один Объект.
Тёмно-зелёный спросил:
– По виду это инфантильный и ребячливый мечтатель, вечный юноша, которого друзья считают чудаком. Не рассказал ли Князь Сферы, чем же он так опасен? Может, он обладает какими-то запрещёнными знаниями? Тогда надо бы узнать их источник.
– Он сам – это знание и он сам – этот источник. Откуда у него это всё – для нас полная загадка. Похоже, он родился таким. И он усиленно транслирует иное представление о мире, иную мораль, иной тип поведения, в первую очередь – детям, с которыми работает… Эта его деятельность заразна и опасна, поскольку в будущем может помочь людям создать стартовую площадку для совершенно иного способа бытия! Князь Сферы предпочёл не раскрывать полностью эту опасную тему.
Тёмно-синий сказал:
– Но тогда получается, что первые два разрешённых метода нам не подходят: мы не можем его ограничить – разве что отрезать ему язык или посадить в застенок, мы не можем исказить его информацию, ибо она идёт не от ума, а от цельной природы его… Остаётся последнее – уничтожить. Признаюсь, я первый раз получаю задание убрать из жизни человека не потому, что он нам сознательно вредит и не потому, что владеет запретной информацией, а просто потому, что он не такой как все. Обстоятельства склоняют нас опять к негуманным действиям.
– Нам лучше воздерживаться от терминологии, принятой среди людей, – сухо заметил Темно-Серый.
– Хорошо, обозначим это, как действия, неадекватные ситуации.
Тёмно-зелёный сказал:
– Вот в чём я, пожалуй, соглашусь с коллегой: исполнять палаческие функции нам не пристало, и не думаю, что этого хочет от нас Князь Сферы. У меня другая мысль. Объект,  похоже, – беззаконный продукт самой Природы, так? Стало быть, именно Природе надо позволить растворить его в пространстве… Но для начала требуется удалить Объект как можно дальше от главного его покровителя.
– Поездка в дальний маршрут? В тайгу? В горы? – догадался тёмно-коричневый. – И там наш специалист по стихиям – он сделал учтивый поклон в сторону Тёмно-Зелёного – технично сделает своё дело.
– Идея операции принимается, – утвердил Тёмно-Серый. – Нам теперь остаётся обсудить детали.
К полудню летнее кафе, популярное среди горожан в это время года, стало наполняться посетителями, но никто даже не попытался сесть сюда, к столику, сияющему холодным лаком, возле которого по-прежнему никого не было видно. И даже часы спустя, когда теневые посетители исчезли, публика всё равно каким-то странным наитием избегала занимать эту часть пространства, как если б оно вдруг стало опасным и чужим.
XXV.
Мы замкнули себя в скорлупе, непроницаемой для сил природы. Здесь и сидим… И тем самым якобы защищаемся от всего того, что нам кажется опасным и чужим … Но если подумать – верную ли избрали мы тактику? Действительно ли кирпичные стены – надёжное для человека спасение?
В поход, ребята! Завтра в поход! Хватит сиднем сидеть в Ковчеге!
Команда, накануне отъезда, пребывала в радостном возбуждении. Рустам Лоскутов решил устроить для всех праздник – весёлый пикничок по алтайским горам. Этому его решению предшествовал визит представителя туристической фирмы с кучей красочных буклетов и фотографий, где Высокогорный Алтай, и без того прекрасный, сиял прямо-таки неземной красотой. Визитёр – энергичный, лысоватый, с пузцом давнего ценителя пива, был облачён в темнозелёную камуфляжную форму, к которой вовсе не шли белоснежные кроссовки и зеркальные солнечные очки. Он был вертляв, шумлив и как-то искусственно жовиален (так иногда бывает, когда случайный собутыльник где-нибудь в шумной компании рьяно пытается создать впечатление своего в доску парня и души общества). Охмуряя Рустама, он предлагал уникальный маршрут, где можно насладиться не только горным воздухом и видами, но наполнить бутылки и канистры водой из целебных источников, продлевающих жизнь чуть что не вровень с библейскими патриархами.
Женя Проскурин не присутствовал на этой беседе. Позже он говорил, что, будь он свидетелем разговора – ни за что не позволил бы Рустаму и всей остальной компании отправиться в такое путешествие. «Я нежить чую на расстоянии… Очки надо было с него снять, да в глаза заглянуть!»
Но Рустам, загоревшись идеей, протрубил общий сбор. Он обеспечил всю компанию провизией и шикарным походным снаряжением.
Поехать, конечно, могли не все: Штерн и на ровном-то месте уставал ходить, не то что по горам, Ник-Ник сослался на занятость, а Веронике, с её внезапными недомоганиями, такой вояж был бы очевидно не по силам.
Сейчас, после общего ужина, все разбрелись по аллеям и скамейкам дворового сквера, разбившись, так сказать, на пары по интересам: Володя Грант гулял с Ксюшей Рябцевой, Светлана Посвящённая опять во что-то посвящала Диму Борейко, соединив в виде чаши обе ладони (скорей всего, это были параграфы «Живой этики»), Ник-Ник гулял с внуками, Эва и Вероника уговаривали стричься лохматого Авеля, а Серж и Артемий Фёдорович беседовали, сидя за отдельным столиком, в тени густо разросшегося куста черёмухи. Штерн, забрав руки назад, расхаживал по дорожкам один.
Всё вроде ладилось у этих людей, как и мечтал об этом Рустам, чудак и труженик, бизнесмен-идеалист. У него-то самого семейная жизнь не состоялась толком: алкоголичка-жена (он стеснялся выводить её на люди), – и всё на этом, больше-то никого… Долгая пустыня бездетного брака.
Да и у Светланы странная всё-таки судьба. Участь старой девы была ей суждена с юности – трудно вообразить себе более нелепую фигуру и нескладный характер. При большом росте слишком было заметно, что эта неказистая плоть будто наспех составлена из разных фрагментов. Торжественная застылость близорукого лица, припухлые подглазья, лицо вечно задрано вверх, словно она – всё время в поисках чего-то надземного… Слишком широкие плечи, плоская грудь, костистые бёдра – всё это нестройно, негармонично прилажено друг к другу, ни дать ни взять детский конструктор, неумело кем-то собранный. И никаких особенных талантов не наблюдалось за ней, библиотечный работник – вот вся карьера. Её воспарения и откровения – всё выдумано, мистических талантов у неё никогда не было… А выдумано затем, чтоб дать понять остальным, что она что-то такое особенное знает, что она в это посвящена! И личная, в итоге, жизнь… Никогда, никакой. Кому может быть дорого столь нелепое существо?
Однако Штерн всё-таки заметил ниточку лирической связи между нею и Димой Борейко, стихи которого она прилежно слушала, записывала и затверживала наизусть. Димка, вероятно, был единственным мужчиной, кто мог отнестись к ней поэтически-невнимательно, то есть уловить то, о чём мечталось, а не то, что было в действительности.
Возможен интересный ход… Но это надо обдумать.
Интересно, о чём беседуют Гость и Серёга Баринов? Внимание к нему Артемия Фёдоровича, надо полагать, было вызвано не только тем, что Серж опекает Авеля. Киник интересен и сам по себе. Может быть, Артемий снабдит его какими-то ценными советами? Штерн осторожно к ним подсел, показывая всем видом, что не хочет вмешиваться в разговор. Он заметил, что Киник, которому свойственно было «срываться с резьбы» по самым пустячным поводам, – уже был в достаточном градусе ожесточения. Его собеседник, напротив, был идеально сдержан и ласково-внимателен.
– Инобытие вы отрицаете…Творение для вас – «ловушка»… Можно ли, Сергей Янович, понять вас так, что вы близки к позиции атеизма?
– Ни в коей мере. Я нигде не говорю, что отрицаю Бога. Дело обстоит гораздо хуже: я Бога не отрицаю, я Его просто знать не хочу. Игнорирую вполне сознательно. Как и всю пошлейшую постановку, в которой Он меня хочет заставить играть, а тем более амплуа, которое Он мне навязывает.
– И что взамен?
– Я уже вам говорил: полное небытие. Оно лучше. Или, если уж я из этой ловушки не могу сразу уйти, то роль возьму ту, которая мне больше по душе.
– Роль скептика и циника?
– Пусть так.
– Но вы знаете… – Гость сощурился, упрятав в бороду улыбку. – Не посетуйте на меня… Мне почему-то сдаётся, что нежность и забота, любовь к детям, любящее сердце… предположим, именно такую роль Вам судил Господь, – она всё же лучше, чем выдуманное вами амплуа пересмешника. Вы не размышляли над этим?
Баринов, в немой ярости, сузил глаза.
– Вы забыли представить себе, какова может быть конкретно эта назначенная Свыше роль в господском сценарии. («Специально сказал господском, а не Господнем», – подумал Штерн). А роль будет, например, такая: приходит однажды этот нежный и заботливый человек, это любящее сердце к своему родному очагу, в свой дом, к детям своим – и видит вместо дома жирную яму. Туда только что бомба рухнула… Таких случаев было сколько угодно во времена минувших войн. Сценаристу, это, конечно, в кайф: какая буря чувств поднимется в «нежном сердце»! Как начнёт этот бедолага метаться вокруг воронки! Как он завоет, заплачет, – ну, никакой же скуки в зрительном зале! Полный успех. Что до меня, – извините, такой пьесе я аплодировать не могу.
На этих словах Серж Баринов встал и удалился прочь.
– Что-то похожее с ним было, вероятно? – спросил Артемий Фёдорович.
Штерн молча кивнул.
– Оно и понятно, и вот вам ещё одна обида на Бога. Как старо это всё…
– Баринов завтра отправляется в горы со всеми вместе, – из-за Авеля, конечно, – сказал Штерн. – Боится, что тот себе шею сломает на первом же крутом спуске. Надеюсь, с этой ролью, которую он всё-таки взял сам на себя, наш обиженный на Бога хорошо справится. А я займусь тем, что поеду в командировку, знакомиться к «коммуной патриотов» – помните, я вам говорил?
– Помню. Послушайте, а что, если мы вашу командировку совершим вместе? Мне тоже интересно было бы взглянуть на будущее России, если оно действительно таким окажется…
Нечего и говорить, что Роберт Маркович на этих словах так живо встрепенулся, что, казалось, готов был взлететь.
– Прекрасно! Здорово! Гениально! Я Рустику билеты закажу. А поедем мы в мягком вагоне поезда, там есть двухместные купе, и народу почти никого, очень удобно, да?
Детская радость этого убелённого сединами человека заставила Гостя улыбнуться:
– Удобно, согласен. Особенно в те часы, когда в дороге вы начнёте мучить меня вопросами.
– Умеренно, очень умеренно, Артемий Фёдорович… Обещаю вам!
– Плохо верится. Но решено – поехали!
В ту же самую минуту Серж Баринов, разговором с Гостем взвинченный почти до предела, подошёл к Веронике, которая осталась одна после того, как Эва увела-таки Авеля для стрижки в свой салон.
– Верочка, здравствуй.
После того незабываемого спектакля в оперном они в тот же вечер перешли на «ты».
– Здравствуй, Серёжа.
– Завтра мы уезжаем. Ты, я знаю, остаёшься.
– Да, к сожалению.
– Несколько дней мы не будем видеться, они тебе как раз для размышления будут.
– Какого размышления? О чём?
– Ну… Ты должна догадаться.
– Серёжа, я примерно представляю себе, о чём будет речь. Но нелегко мне с тобой – да с кем угодно – на эту тему разговаривать. А с тобой, пожалуй, трудней всего. Ты чудесный товарищ…
– Ой, только не надо про «товарища». Про чудесного. Никаких не надо вообще банальностей. Я ж не в «товарищи» напрашиваюсь…
– Я поняла.
– Мне возле пятидесяти, но возраста я не чувствую. Я на многое, очень на многое ради тебя способен…
– Например, на что?
Вероника, по привычке, пыталась спрятаться за маской иронии. Но Баринов был абсолютно серьёзен. Умывающим жестом он провёл ладонями по лицу. Когда ладони убрал, Вероника увидела несчастные, почти сумасшедшие глаза на очень бледном лице:
– Если ты скажешь «да», я примирюсь с Богом.
Штерн не мог слышать их разговора, лишь по выражению лиц он понял, что между ними происходит нечто крайне важное. «Интересно, расскажет ли что-нибудь Вероника?» – подумал он. – «В любом случае ясно, что окончательного ответа Серж не получил».
Затем он отозвал для разговора Диму Борейко.
– Как настроение, как самочувствие?
– На твёрдую четвёрку, шеф! Я накануне проходил обследование… Представьте себе, медики не находят у меня больше никакой онкологии! Ни-ка-кой! Женька просто кудесник. Он, правда, говорит, что лечение ещё не закончено. Но я-то чувствую, что готов уже сейчас вернуться к нормальной жизни. Эта поездка на Алтай – первая проверка.
– Прекрасно, прекрасно, поздравляю. Но слушай, Дима. По моим сведениям, у тебя есть какая-то уникальная палатка, двухместная.
– Есть, а что?
– И очень, очень удобная, прямо высший кайф в полевых условиях.
– Да, а что?
– Второе место в этой палатке ты ещё не зарезервировал?
– Нет, а что?
– У меня к тебе такое предложение… Не сочти за скабрезность. Что, если второе место в твоей палатке ты предложишь Светлане? Она ни в каких походах ещё не была, ты ей поможешь адаптироваться. Никто на это криво не посмотрит, публика у нас достаточно взрослая.
Борейко склонил в задумчивости курчавую голову.
– Я на эту тему не думал, но, пожалуй… стоит попробовать.
Штерн теперь ощутил, что частные проблемы на сегодня все решены. Он отправился к себе, удовлетворённо подумав, что, может быть, Светлана получит, наконец, хоть какой-то шанс в своей непутёвой жизни.

На следующее утро, очень рано, вереница машин отправилась в путь. До Алтая было совсем недалеко, полдня пути. На берегу Катуни группа сделала первый привал, и дальше по Чуйскому тракту, в условленном месте, уже на высокогорье их поджидал тот самый бойкий мужичок в камуфляжной форме. Вместо прежней легкомысленной обуви на нём теперь красовались армейские горные ботинки, но зеркальные очки по-прежнему оставались на месте, они словно приклеились к нему: похоже, он их никогда не снимал.
По пути к ним присоединилась ещё группа иностранцев – туристы из Пенсильвании – Пол, Дик и Энн. Пол и Энн были супругами, их занимала экзотика и менталитет диких племён (к которым, похоже, они относили русских), Дик интересовался фольклором и рыбалкой. Русский язык – весьма приблизительно – знала только Энн, она в группе была переводчицей.
Когда, во время вечернего привала, люди из группы Лоскутова пригласили американцев к общему костру и стали их обильно угощать – те были в большом смущении, ибо ничего похожего не могли предложить «хозяевам». Разве что шотландский виски, но русские от него вежливо отказались. Их гитарист, стройный и белокурый, прибалтийского вида парень, играл на гитаре так виртуозно, что американцам стало интересно: какую инструментальную группу он представляет? Вовка Грант (это, конечно, был он) ответил кратко, без подробностей: «Я вольный казак, чуваки!» – и Энн записала себе в планшет, что гитара – любимый и популярный национальный инструмент алтайских казаков.
Русские много шутили и смеялись, кажется, им дай только повод для веселья! Их песни Энн не умела переводить, потому что смысл до неё как-то не доходил. Например, что могло означать: «…сижу на нарах, как король на именинах, и пайку серого мечтаю получить…»? Или: «…эй, баргузин, пошевеливай вал…»? Тут, вероятно, пришлось бы расшифровывать какие-то диалекты местного языка.
Провожатый, работник туристической фирмы, тоже старался вовсю: сыпал прибаутками, показывал карточные фокусы (Проскурин потом говорил, что фокусы эти, сполна обнаружившие блестящие способности карточного шулера, вызвали уже в ту минуту первые его подозрения).
Когда устанавливали лагерь, американцев сильно заинтересовала палатка, принадлежавшая Диме Борейко. Действительно, остроумнейшее сооружение – одноэтажный мини-коттедж, где разве что ванной и туалета не было, всё остальное так многообразно, рационально и удобно было прилажено, сшито и пристёгнуто, что гости с видимым восторгом долго осматривали, оглаживали и ощупывали палатку.
Спросили: есть ли патент на изобретение? Неужели нет патента? Что за беспечный народ эти русские. А если сделать это у себя, повторить конструкцию? – вслух подумал Пол. На какую сумму потянет? Тысяча баксов, верняк…. Полторы тысячи, – поправил Дик. А схему, чертёж где-то получить можно?
– Да какой чертёж, – удивился Дмитрий. – Руки есть? Голова есть? Ну и делай на доброе здоровье. Я этих палаток штук, наверно, десять слепил. Разных. Когда что в голову придёт…
На ночь он действительно пригласил к себе в палатку Светлану: милости прошу, девушка, в мой терем-теремок! Светлана сильно смутилась, но возражать не стала. Поздно вечером, после довольно тёплого дня, она, в своей отдельной «комнате», легла в спальник раздетая – типичная ошибка туристов, никогда раньше не бывших на высокогорье. Ночью, когда температура за стенкой палатки приблизилась к нулю, она сильно продрогла. Попыталась в панике что-то на себя надеть: кофту, свитер… Не помогало ничто. Дима понял, что человека надо спасать.
– Светик!
– А-в-в-в?
– Светик, слышь? Иди ко мне. Ты ж замёрзла как цуцик, и я забыл тебя предупредить.
– В-в-в… Это можно? Это ничего?
– Ничего, ничего. Иди сюда, двоим места хватит, и у меня спальник меховой, а не ватный. Вот так, забирайся… Мать моя! У тебя же ноги ледяные. Пальцы как ледышки. Ты почему босая?
– Так ведь для сна…
– Для сна как раз тут нужны шерстяные носки, голова твоя садовая. Погоди, у меня есть, я достану.
Он дал ей всё, что надо для «сугрева». Когда это не помогло, заставил хлебнуть коньяка. Ещё хлебнуть. Ещё. Когда и после этого её дрожь не унялась – прибег к последнему средству, которое, к его чести и к её великому счастью, оставалось ещё у него  в запасе.

Наутро путешественники не торопились отправляться дальше в путь, они тщательно собирались, стараясь как можно обильней накачать себя чаем, согреться после ночи. Светлана поднялась раньше всех и стала проворно бродить вокруг лагеря, собирая ветки. Соорудила костёр, даже сумела разжечь его, несмотря на мелкий дождик. Всё устроила, порезала хлеб, сыр и колбасу, навесила тент над местом завтрака. Проснувшиеся члены общества долго спросонья пялили на неё глаза… Не узнать было Светлану. Перед ними был новый, гармонично устроенный, цветущий изнутри человек! Мужская часть команды не вдруг это поняла, но женщины заметили сразу.
– Светка-то, смотри, как по воздуху носится, – заметила Ксюша Рябцева.
– Словно ночью кто-то ей крылья вставил, – добавила Эва.
– Кто вставил, куда вставил, это понятно… Но ты только подумай: как, в принципе, немного женщине надо, ждала всю жизнь, трепетала, тосковала, теперь случилось это – и вот она уже человек!
– Женщина, – уточнила Эва.
Действительно, если наблюдать за Светланой, понимать Светлану, видеть Светлану, то ясно, что в группе одной женщиной стало больше. Она поразительно изменила не только манеру своих действий – теперь они получили цель и смысл. Даже Серж Киник уже не подначивал её, не эпатировал – почему-то расхотелось.
Подошли к ущелью. Спустились к самому дну – туда, где грохотала мелкая речка, омывая камни. Здесь провожатый остановил движение.
– Вон, посмотрите туда. Видите?
Он показал на крутой склон на противоположном берегу, поросший хвойным лесом. Далеко впереди была видна платформа, прилепившаяся к склону горы. Хорошо просматривалась тропинка, которая вела к этой платформе.
– Переходите речку, и там разобьёте лагерь. Вид оттуда совершенно фантастический, кто сделает снимки – не пожалеет. Отдохнёте, погуляете, подышите – и можно назад. А я двинусь восвояси, работы у меня в фирме невпроворот. Маршрут я вам показал. Как отсюда выйти, вы знаете… Чао!
И сделав на камнях изящный пируэт, блеснув зеркальными очками, он скрылся в зарослях дикой облепихи.
Компания туристов, все тринадцать человек, начали переход через речку, прыгая с камня на камень. Был риск, в реку соскользнув, основательно вымокнуть в ледяной воде.
– Зачем так рисковать, когда можно протянуть на тот берег подвесной мост или канатную дорогу? Бестолковый всё-таки народ эти русские, – сетовали американцы.
Это был довольно трудный участок пути. Трудней всех приходилось Светлане, по горам до сих пор она блуждала лишь в мечтах, под впечатлением от картин Николая Рериха. Очкастую голову задирала всё время вверх, – должно быть, ожидала оттуда подсказки? И поминутно спотыкалась, пока на неё, наконец, не цыкнул Рустам: «Да что ж ты под ноги-то себе не глядишь, принцесса Грёза? Ты ведь не на дворцовом паркете, а в горном лесу, заметь…»
Ксюша Рябцева, напротив, двигалась умело и споро на своих крепких косолапых ножках, ловко огибая камни и перешагивая через валежник. В горах она не бывала ни разу, но деревенская молодость надёжно направляла каждый её шаг.
Эвелина, горожанка до мозга костей, отродясь не знакомая ни с деревней, ни с горами, нелегко выбирала себе путь, мучилась от жары, слепней, тяжести рюкзака, но шла упорно, сосредоточенно, не жаловалась, в ней чувствовались и терпение, и характер.
Что касается Авеля, – он, судя по виду его, был на высшем градусе счастья. Слепни и комары его не трогали, хвойные ветки его не царапали, а гладили по лицу, через колдобины и валежник он не переступал, – перепархивал. В общем, ни о каком «лоне природы» не могло быть речи, – Авель был её органической частью, а вовсе не случайным гостем.
Речку перешли. Дальше путь был просторней, веселее, а когда вышли на платформу, тут уж и вовсе панорама гор предстала как в сказке. Справа, слева, вблизи и в дальней дали, горы острыми краями вздымались вверх, напоминая шторм в каменном океане. Среди них были высокие, с ледяными шапками, и поменьше, тёмные, голубые и серые, а у основания, украшенные ковром разноцветного кустарника, они выглядели, как выставка картин какого-нибудь местного импрессиониста.
– Вот он, путь к звёздам! Путь Рериха! – объявила Светлана.
Сияло солнце, всё было отлично видно. Американцы сновали туда-сюда по краю платформы, фотографируя панораму местности. Рустам распорядился разбить долгосрочный лагерь. Работа закипела, ставились палатки, мужчины собирали валежник для костра.
– Одна тут странность есть, – произнёс Рустам задумчиво, –  место шикарное, а не похоже, чтоб тут кто-то долго стоял.
– Да, это не место для капитальной стоянки, – согласился с ним Женя Проскурин. – Там, где люди селятся, хотя бы временно, природа идёт навстречу человеку, говорит о своём согласии, о благоприятствовании жизни. Здесь я этого не чувствую. А ты что скажешь, Сергей?
– После Афганистана вид любых гор для меня никак не вяжется с идеей благоприятствования жизни, – усмехнулся тот. – Мне всё равно, лишь бы не было под ногами растяжек, да в меня никто б из ближайшей зелёнки не целился… А так – какая разница.
– Евгений Фёдорович в чём-то, может быть, и прав, – вмешался в разговор Авель. – Природа к нам тут недоверчива. А что надо делать, чтобы привлечь её на нашу сторону, я пока не знаю… Но надо понять.
– Зато я знаю, – отозвался Володя Грант. – Природе нужна музыка, верно я говорю? – и он взял в руки гитару. – Давай, Ксюха, запевай.
Американцы, устроив свои две палатки, подсели к общему костру. Энн включила диктофон, записать музыку. У Ксюши был недурной голос, и в сопровождении Володи Гранта она, с недавнего времени, очень полюбила петь. Задушевное, медленное что-нибудь – особенно.
– Красиво, – сказал Пол. – Спроси, это у них какое племя поёт?
– Они говорят, что эта музыка называется «старинный романс», и сочиняли её два века назад русские дворяне.
– Вау! Два века назад! А что у нас-то сочиняли два века назад? – поинтересовался Дик.
– Это у негров надо спросить, – сердито сказала Энн.
– Нет, Энн, тогда ещё джаза не было.
– Ну, были зато спиричуэлс, духовные песни.
– Русские спрашивают, не можем ли мы исполнить для них что-нибудь под гитару своё?
Пол и Дик одновременно развели руками: нет, под гитару не можем, вот сюда бы банджо… Но банджо они не взяли с собой.
Музыка прекратилась, повисло молчание. Веселье, вчера ещё бившее ключом, почему-то не повторилось сегодня.
– Девчата, вы бы не сбегали за водичкой вниз, к реке? – попросил Рустам. – Свеженькой наберите, мы организуем чай.
Светлана и Эва, прихватив пару пластмассовых канистр, начали спускаться по тропинке вниз.
– Под ноги смотрите! Тут не очень удобный спуск, – напутствовал их Рустам, и затем, чувствуя, в амплуа предводителя группы, необходимость оживить публику, он предложил:
 – Ребята, среди нас ведь есть прошедшие огонь и воду, и есть что нам всем рассказать. Ну-ка, кто-нибудь? Серж?
– У меня всё печальные рассказы, не для костра… Что-то уже стало фольклором, что-то превратилось в миф. Многое вы, должно быть, слышали.
От костра дружно загалдели:
– Это не важно! Говори, мы будем слушать. Говори, Серж!
– Ну вот, к примеру. Такая, к примеру, байка. Недалеко от Кандагара была у нас застава в горах. Место хорошо укреплённое, мы старались без нужды оттуда не отлучаться. И солдатик у нас был какой-то совершенно без комплексов, чудное дитя природы – почти как наш Авель. Кот, гуляющий сам по себе… Так вот, он повадился прогуливаться по окрестным горам, где в один прекрасный день, в одном прекрасном месте познакомился с коброй. Да, представьте себе. Это замечательное было знакомство! Молочко он ей приносил, в специальную мисочку наливал. Ещё какую-то снедь… Короче, они подружились. Едва он там появляется – и кобра, с милой душой, выползает ему навстречу. Помню, мы над ним потешались, не очень верили его рассказам, но проверить, правду он говорит или нет, никто не решался. Мне оттуда в конце концов пришлось уехать, направили на другой объект – и вовремя направили! А то я бы с вами здесь сейчас не разговаривал. Ну, и… где-то через полгода встречаю я в Кабуле этого самого солдатика. Вот что он мне рассказал. Однажды приходит он к знакомому месту, кобра, как всегда, его встречает… Нет, что я говорю, – не как всегда… Она подползает к нему и делает боевую стойку! Всё как надо: с шипением, с раздутым капюшоном, – вот-вот бросится…  Он перед ней застыл, не может ни шагу сделать – угрожает ему кобра, мол, стой на этом месте и не смей шевелиться! Два часа продержала. Потом внезапно успокоилась, уползла, освободила путь. И когда он вернулся на заставу – нашёл только её руины и трупы товарищей. Погибли все до одного.
– Ёксель-моксель, действительно, это похоже на сказку, – сказал Грант.
– Нет, это всё правда так и было, – я в это верю, это вполне могло быть! – в возбуждении сказал Авель. – Мы же совсем не знаем, на каких путях природа может помогать человеку, дружить с человеком…
– А интересно, почему змеи любят молоко? – поинтересовалась Ксюша Рябцева. – Ведь это ж рептилии, грудью своих деток не кормят, молоко для них – чужой совершенно продукт!
– Да… Но вот иногда и чужие продукты поражают! – заметил Рустам Лоскутов.  – Бывает, попадёт тебе на зуб что-нибудь совсем незнакомое, а впечатление такое, будто чуть ли ты не вкусил олимпийской амброзии… Вот, помню, приехал однажды мой родич, бизнесмен, из  поездки в Индию, там в то время жил и был популярен индийский святой СатьяСаи. Он мог буквально из ничего материализовать всякие вещи, среди них такие кристаллы особенные… Называются – лингам. Один из таких кристаллов до сих пор висит в каком-то из храмов в Южной Индии, просто кристалл на цепочке. С него постоянно капает бесцветная жидкость, изумительная на вкус. Верующие подходят туда с чашками, кружками, кувшинами и прочей подходящей тарой. И вот, этот мой родич немножечко священной жидкости привёз из Индии в Россию. Капнул мне на руку, чтоб я ощутил вкус… Мама  родная! Я даже рассказать не могу, какое сказочное я испытал ощущение!
– У меня тоже было, так сказать, гастрономическое откровение, – вспомнил Дима Борейко. – Имя этому откровению – сухарь. Да, да, обыкновенный, представьте себе, сухарь, причём старый, с плесенью! Это я как-то в Саянах заплутал, неделю не мог выбраться, продукты кончились, бреду голодный и выхода не вижу. Вдруг смотрю – на сосне на ветке висит мешочек плотно упакованный – от птиц да от белок – пользуйся, странник! Туристы какие-то позаботились. Удовольствия от этого подарка судьбы я до сих пор не могу забыть. И наоборот, экзотические какие-нибудь блюда – в Таиланде, например, в Китае, приходилось бывать и там, мне никакого кайфа не приносили. А ты, Женя, четыре года проживший в Тибете, небось, тоже с трудом привыкал к тамошней еде?
– Еда была простая, но естественная и здоровая, привыкнуть было просто.
– Ну да, это ж монастырь… Никаких пиров монахи не устраивали.
– Да нет. Представь себе, иногда устраивали! – улыбнулся Проскурин. – И мне пришлось на одном таком пире быть. Чествовали монаха, который решил уйти из жизни.
– Ого! Серьёзно? – оживился Сергей Баринов. – Человек решает сыграть в ящик, и общество его с этим поздравляет, так, что ли?
– Примерно так. Монах закончил служение, он понимает, что продолжать жить в этом воплощении уже никакого смысла ему нет, и объявляет о дне своего ухода. Сотрапезники собираются за накрытым столом. Чествуют, поздравляют его! Празднуют событие.
– Замечательно, – расплылся в улыбке Серж. Было видно, что от этого рассказа он получает большое удовольствие. – Вот это великая культура, вот это я понимаю! И что там происходит дальше?
– А дальше чествуемый поднимается в свою келью. Там, погрузив себя в специальную медитацию, он силою воли отключает сердце. Назавтра приходят к нему монахи, относят тело на какую-нибудь пустынную площадку в горах, на корм птицам. Ещё через пару месяцев берут кости, дробят их в муку и там же рассыпают, тоже птичкам на ужин. И – всё на этом. Никаких саванов, гробов, похорон… Экологически чистая процедура.
– Гениальная цивилизация, – одобрил Серж. – Когда в следующий раз туда поедешь, возьмешь меня с собой, договорились?
Поднялись наверх Светлана и Эва, обе с пустыми канистрами. Лица у обеих были растерянные.
– Там вода… Она другая стала, – объяснила Эва. – Мутная, в ней камни, грязная. Шумит и становится всё выше… Набрать ничего нельзя.
Рустам и Серж, не сговариваясь, кинулись к краю платформы. За ними вслед поспешили Проскурин с Борейко.
Ручей, гремящий на дне ущелья, был неузнаваем: вместо искристой горной речки – бешеный мутный поток, который нёс с собою камни, сорванные с берега кусты и обломки деревьев. Он становился всё шире и шум от него делался всё громче.
– Это сель, – объяснил Борейко коротко. – Хана нашему отдыху.
– Ты раньше имел с этим дело? – спросил Рустам.
– Приходилось, дважды. На Камчатке да в Дагестане. Штука серьёзная, очень. Бывает, что сёла хоронит под собой. Вместе с людьми.
– Смотри, как прёт. До нас не доберётся?
– Так высоко вряд ли. Но если платформа рухнет вниз, то…
– Неужели может рухнуть?
– При сильном дожде – вполне может.
Мужчины ещё некоторое время глядели вниз, на поток воды, грязи и камней, наблюдая за тем, как легко, словно стебли камыша, стихия сносит близстоящие деревья. Потом вернулись к костру, обсудить ситуацию.
– Сколько это может продолжаться? – спросил Рустам у Дмитрия.
– По-разному. Но, как правило, не слишком долго. Проблема-то у нас другая, мужики. Если хлынет дождь, он может спровоцировать оползень, то есть всё то, на чём мы сейчас стоим, рухнет вниз.
– Тогда хана не только нашему отдыху, – заключил Серж. – Самое замечательное, что ведь и уйти отсюда мы никуда не можем: спереди и сзади тропа идёт только вниз, траверс невозможен, и сбоку отвесная скала, на которую подниматься не рискнёт даже профессиональный альпинист. Ловушка. Что будем делать?
– Придётся вызывать вертолёт, – предложил Рустам.
– Да ведь ему тут и сесть-то негде!
– Значит, будем эвакуировать всю группу по выкидной лестнице, другого пути нет.
Рустам принялся названивать кому-то по мобильной связи. Как на грех, она плохо работала. Дозвонился, – SOS приняли, но вертолёт пообещали только завтра утром: «Вы уж пока держитесь, у нас вся техника  задействована…»  Легко сказать! Но выбора не было.
Американцы приняли новость с большой тревогой, – сами пытались связаться с кем-то… У них ничего не получилось. Энн подошла к краю платформы, посмотрела вниз, отошла и заплакала.

Вечерняя трапеза, не смотря на недостаток питьевой воды, всё же состоялась. Она прошла под немолчный гитарный перезвон, издаваемый пальцами Владимира Гранта. Он выбирал, – конечно специально, в особом кураже – только самые бойкие и весёлые песни… На американцев музыка, не соответствующая ситуации, действовала угнетающе. Рустам это заметил и, в конце концов, дал Володе знак замолчать. Энн несколько раз подходила к Рустаму с вопросом «когда нас будут спасать?»
– Завтра с рассветом, потерпите.
Ночью никто не торопился идти спать, – всё возле костра сидели с разговорами. Иной раз тихими, иной раз увлечёнными, на самые разные темы. Упорно о чём-то спорили Серж Баринов и Дима Борейко. Пол, сидевший в скорбном молчании на тарном ящике, обратился к Энн с вопросом, – о чём так ожесточённо спорят эти двое? Наверное, обсуждаются варианты эвакуации людей? Энн прислушалась к их разговору и перевела то, что сумела понять:
– Они обсуждают проблему дефицита энергии в будущем тысячелетии на Земле. Один предлагает с помощью лунных зеркал использовать энергию солнца. А второй ему возражает, что лучше для подобной цели применить отражатели на спутниках, это эффективней и дешевле…
Пол, обхвативший ладонями голову, пробормотал:
– Лунные отражатели… Проблемы будущего тысячелетия… Боже правый, у меня точно поедет крыша, если я с ними пробуду бок о бок хотя бы ещё неделю… Действительно опасный народ эти русские.

Наутро, едва встало солнце, Рустам приготовился вызванивать своих вертолётчиков.
– Минутку терпения, ребята. Сейчас я с ними свяжусь, и они…
– Погоди, Рустик, рано ещё это делать, – сказал Серж Баринов.
– Почему?
– А ты оглянись, посмотри вон туда…
Со стороны недавней ночи, подсвеченная вверху восходящим солнцем, надвигалась, кривлялась и распухала чудовищная туча, в которой сразу просматривалось несколько этажей, один страшней другого. Розовый, белёсый, фиолетовый, внизу почти чёрный, – между этими этажами змеились, быстро пропадая и возникая, молнии…
Рустам, ничего не сказал, он только медленно опустил руки.
XXVI.
В купе мягкого вагона Роберт Штерн, блаженно вытянув ноги и опустив медленно руки на мягкое сиденье, наслаждался комфортом и душевным покоем, которого не было у него в доме, где постоянно приходилось о чём-то тревожиться, что-то увязывать и решать, так или иначе принимать участие в неспокойной жизни Ковчега.
Ритмичное  покачивание, солнышко сквозь занавески, никакой суеты… И прямо напротив – фантастическая, интригующая личность, явленная ему под занавес в виде особого подарка судьбы.
Артемий Фёдорович, лукаво на него поглядывая, ждал вопросов, самых что ни на есть глобальных и многозначительных, но Штерн почему-то начал с чепухи:
– Я никогда не мог понять, какой смысл имеет обрезание. Что это за свидетельство принадлежности к избранному народу? Почему именно так, а не как-нибудь иначе?
– Честно говоря, я и сам этого не знаю, могу лишь догадаться. Нужен был знак причастности к религиозной  общине, связанный с символом кровавой жертвы: верующий жертвует частью своей плоти. Какой именно частью? Той, во-первых, утрата которой не приносит никакого вреда. Во-вторых, – никому постороннему эта жертва не должна быть заметна. Еврей не должен уподобляться татуированному дикарю. Его жертва должна быть тайной, как тайной может быть лишь самая сокровенная молитва.
– Да, но эта избранность, – продолжал Штерн, – в чём ещё выражается, кроме утраты ничтожного кусочка плоти? Не в том ли, что евреев повсюду поносят и считают виновниками всех бед? Что они всегда в Истории, во всех почти странах были изгоями? Вот и пришлось им, чтобы как-то выжить, заняться коммерцией и в богатстве искать себе защиту, как это некогда делали вольноотпущенники Древнего Рима… Так в чём же причина неприязни к ним, неужели зависть?
– Здесь, как мне кажется, мы приближаемся к объяснению вопроса, названного в литературе «еврейским», – ответил Гость. – Объяснение в том состоит, что появлением на Земле человека не заканчивается творческая мысль Бога. «Венец творения» существует уже, но творение продолжается! Речь здесь как раз должна идти о появлении племён особо сформированных, особо – скажу так – спроектированных Богом. Каждому такому племени даётся набор психических характеристик, выделяющих этих людей из остального человечества. Мы с вами об этом, кажется, уже говорили… Но обратите внимание, что у антисемитов – убеждённых, непримиримо-упорных – в отношении к евреям всегда есть некий мистический привкус. Для них еврей – существо чужой, враждебной природы. Не вполне человек, и даже вовсе не человек. Вспомните, например, нибелунгов Вагнера…
– И что же, эта «другая природа», выходит, греховна изначально? Но как же тогда быть с «творческой мыслью Бога»?
– Вот тут я вам должен сказать, что народ, происшедший когда-то из чресл Авраама, потому и стал избранным у Господа, что это была попытка создания нового человека – проект, в библейские времена обещавший очень, очень многое! Именно этот новый человек впервые понял, что такое грех! И гонения на этих людей, и притеснения их, и даже холокост, всё было известно заранее, потому и дан был евреям столь мощный инстинкт самосохранения… И талантливость. И мистический дар. Но в рассеянии их сила стала угасать. 
Штерн всё не мог привыкнуть к ощущению странности, нереальности происходящего: напротив он видел лицо – даже, вернее, лик человека, от которого великое племя берёт начало… Страшная даль, но столь близкий образ! Крупные, красивые черты лица. Неужели правда – то, что сейчас в этом купе происходит?
Заглянула проводница:
– Чайку не  желаете?
Гость не стал отказываться, – видимо, объяснять каждому, что он ничего не ест и не пьёт, было бы довольно утомительным занятием, легче сделать вид нормального пассажира.
– Итак, мой друг, я повторяю: был замысел нового племени. Главное зерно этого замысла… в веках оно, увы, затерялось. Я даже боюсь вам начать его объяснять… Да и не смогу, наверное. Это трудно выразить.
– Давайте  всё же попробуем. Что должен был уметь новый человек? Что он должен был чувствовать, не знакомое до него никогда никому?
– Отвечу просто – уметьчувствовать живую душу Бога. Беседовать с Ним не через ритуал, не с помощью уставных молитвенных формул –  а так, как если бы вы с Ним вдвоём пробуждали каждый новый миг нашей с вами обоюдной жизни. Иудаизм это не принял, да и не понял, наверное… Тьма мелочных правил и предписаний – вот тупик, в котором было потеряно зерно живой веры. Проект был сильно искажён. Произошло примерно так, как если б деревенский рыбак вздумал построить лодку, приготовив кипу чертежей, которым он обязался неукоснительно следовать…
– Но вы-то сами сохранили зерноверы в себе?
– Да, и потому живу.
За окном был протянут вдаль и вширь низменный, однообразный пейзаж: домишки, берёзки, стога, болотца. Пейзаж был украшен лишь солнцем, сиявшим щедро в этот день. Собеседники некоторое время молча следили за желтизной и синью, проплывающей мимо них под окном.
– Давно вас интересует проблема еврейства? – спросил Артемий Фёдорович.
– С тех пор, как меня в школе стали бить смертным боем просто за то, что у меня еврейская фамилия. Времена были тяжёлые, начало пятидесятых, «дело врачей»… Я был ребёнком, но очень хорошо помню всё. Помню, как отец однажды пришёл домой из цеха с ожогом на губах: кто-то ткнул ему в лицо зажженной сигаретой. Путь из школы домой был для меня задачей поиска безопасных дорог и троп. Приходилось плутать по задворкам. В старших классах и в институте это прекратилось, конечно. Но вопросы – они остались, они не решены по сей день. Кстати, еврей я только по отцу, мама русская. Моё «полукровство» получилось довольно странным: от отца достался только еврейский нос. Но – ни интереса, ни симпатии к той культуре. А вот всё русское во мне – живёт, болит, трепещет! Вот я и мечтаю, пусть и с помощью такого случайного средства как наш Ковчег, хоть в чём-то посодействовать росткам Будущего России… если они возможны, конечно.
Гость, грустно улыбнувшись, остановил на собеседнике долгий, добрый и сожалеющий взгляд.
– Да будет над вами покров Хранителя, капитан Ковчега! Вы, кажется, романтик? Это мне скорее нравится. Но, как все на свете романтики, вы не подозреваете о многих опасностях. Значит, настало время вам о них рассказать.
Много позже, вернувшись из поездки, Штерн по памяти записал:
Гостевые беседы (4). Жизнь незнаемая и невидимая.
 «Представьте себе самую обычную картину: идёте вы один по осеннему лесу. Лес уже почти безлиственный, голый, молчаливый. Не трещат в траве насекомые, не лезет в глаза мошкара, даже птицы не поют. И вы уже не в состоянии разобрать, что вас так печалит – то ли холод осени, то ли холод одиночества…
Это – если вы смотрите на всё окружающее с наблюдательного пункта, именуемого «я».
А теперь посмотрим на ту же самую картинку глазами стороннего наблюдателя, но не человеческими простыми глазами, а волшебными и всевидящими. Этот наблюдатель сразу заметит, что «одинокий» путник на самом деле вовсе не одинок. Сотни глаз наблюдают за ним, сотни ушей слышат его шаг, его сопровождают тонкоматериальные сущности – от полевых паразитов до шутника-лешего, бегающего вокруг вприпрыжку, а если идёте вы с кладбища – то будут фантомы и пострашнее, и даже существа из плоти и крови снуют вокруг вас, но вы их не видите, потому что они иначе устроены и могут вести скрытное от человеческих глаз существование. Осенний лес по видимости гол и пуст, но на самом деле здесь всё буквально кишит жизнью!
Спрашивается, должны  ли вы иметь какое-нибудь отношение к этой от вас постоянно скрытой кипучей, вездесущей жизни?
Ответ: никогда, никакого. Так будет лучше для них и для вас. Бытие этих существ течёт где-то неподалёку по-своему, наособицу, в их собственном мире и по их законам. Так мудро распорядилась природа. Лишь иногда они могут вмешиваться в ваши  будни, но – спонтанно,  эпизодически, не слишком сильно нарушая привычное вам течение жизни… Шалости лешего – вот пример такого вмешательства. Бывают и выходки зловредных невидимых существ, но тут человеку необходима сакральная защита – молитва, оберег, освящение…
Человек существует в контексте привычной ему природы, среди обстоятельств, которые ему даны для нормальной жизни. Если он начинает вторгаться в область иных пространств, иных сущностей, – мир для него становится полон непредставимых опасностей. Чтоб не погибнуть в таком мире, нужна специальная технология, особый тип поведения, который мы зовём магией. На этот путь, очень опасный, ступают люди, которым от рождения дано видеть и чувствовать, кроме обычных и будничных вещей, нечто внечеловеческое… Так рождается шаманизм.
Сосуществование человека с иной жизнью, окружающей его, не приводило к резким переменам в его бытовом укладе, к тому, что мы зовём эволюцией культуры – в течение сотен тысяч лет… Как вдруг всё поменялось, и довольно быстро. Производящий способ хозяйства… земледелие… неолит. И, как венец всему – городская культура с её мощными технологиями. Что же произошло? Откуда появились Высокие Учителя – о них повествуют мифы по всему миру, – изменившие жизнь людей на огромных пространствах?
Здесь мы сталкиваемся с другим явлением. Невидимое вторгается в жизнь человека и начинает диктовать законы, с которыми «венец творения» до той поры не был знаком. До сих пор не было поводыря – и человек, в его трудной борьбе за выживание, скитался по лесам и болотам дикой природы, как по долгому безнадёжному кругу… Беспризорный вольный человек. Теперь нашёлся поводырь – человечество стало ведомым, зависимым, управляемым.
Кто были поводыри? О них мне рассказал мой приятель Атайя. О них и в Библии есть строки: «В то время были на земле исполины, особенно с того времени, как сыны Божьи стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им. Это сильные, издревле славные люди.»
Что это за «сыны Божьи»?
Они явились на Землю, незнамо откуда, примерно 13 тысяч лет назад. До сих пор в древних руинах Египта, Мезоамерики и во многих других местах находят остатки колоссальных сооружений, выполненных с помощью технологий, нам даже сейчас недоступных. Это были две враждующие друг с другом расы. Первая, в стремлении помочь людям, стала учительствовать – этот факт и отразился в мифах, в образах «культурных героев», таких как Прометей, Озирис. Фу Си или Манко Ккапак.  Причём, это были не простые учителя, – среди аборигенов Земли они играли роль богов, что было нетрудно: их знания, их техническая мощь, – в конце концов, и сам вид этих исполинов естественным образом провоцировали религиозное им поклонение… Так что языческие боги, по крайней мере в те времена, вовсе не были «просто» каменными или деревянными истуканами, это были реальные живые существа!
На Землю же они прибыли, спасаясь от других космитов, свирепых и своекорыстных, в руках которых было разрушительное оружие, по мощи не уступавшее ядерному. Следы его использования мы находим, например, в Мохенджо-Даро, где аборигены Земли, быть может, впервые за свою долгую историю, построили удобный для проживания город. Новые пришельцы не позволили людям долго наслаждаться плодами заимствованной у «добрых богов» технологии… Эти свирепые существа изгнали прочь наших прежних покровителей и постарались стереть из человеческой памяти те знания, которые казались им опасными. Отношение к людям со стороны «богов» теперь кардинально поменялось: вместо помощи – гнёт, вместо учительства – эксплуатация. В Месопотамии ещё долгие века сохранялась традиция: обозначать на каменной печати (её в виде  бирки носили на шее), рабом какого «бога» человек является!
К счастью для нас, условия жизни на этой – чужой для них – планете не способствовали их долголетию. После Потопа, действительно случившегося на Земле 12 тысяч лет назад, они удалились, оставив детей своих, родившихся от земных женщин, править нами и по-прежнему играть роль всесильных богов.
Прошло время, эти правители умерли, но за ними пришли другие – невидимые энергетические существа, которым ничего не стоит, по их желанию, обрести плоть, или «развоплотиться» до невидимого состояния… И вот именно они сейчас удерживают всячески людей от духовного прогресса (иногда и от технического тоже). 
Зачем?
Затем, чтобы человек не мог и никогда бы не посмел стать реальным подобием Бога.»
XXVII.
После отъезда команды Ковчега на Алтай, а Штерна с его гостем в далёкую командировку, здание заметно опустело, и Вероника Орлова, бродя по безлюдным коридорам, всё чаще, спасаясь от тоски, забредала в кабинет Роберта Марковича – почитать  и послушать музыку. Ключ он ей оставил, по её просьбе. Иногда Вероника задерживалась там допоздна – рассматривала, под тихоструйное звучание клавирных концертов Моцарта, альбомы ренессансной живописи. Эти картины и эта музыка были для неё свидетельством существования людей, каждый из которых во время ;но сумел стать реальным подобием Бога! Думала о них, мечтала о них. Курила, пила кофе. К себе возвращалась за полночь.
Одно из таких возвращений обернулось для неё сильнейшим, за все дни прошедшего лета, испытанием. Ещё когда она подходила к двери своей квартиры – заметила, что дверь не закрыта, а только притворена. На ключ она её не закрывала – не от кого, да и незачем, в Ковчеге вообще не в чести были запоры, замки и задвижки.
Вошла и сразу увидела того самого типа с бешеными зрачками и рассеченной бровью, вольно расположившегося в её любимом кресле.
Паук, собственной персоной!
Нет смысла гадать, что в тот момент творилось у неё внутри… Но она не показала ни гнева, ни испуга, – инстинкт, который вёл её за руку, подсказал единственно правильный образ действий.
Не говоря ни слова, Вероника спокойно прошла на кухню, взяла там сигареты, спички и большой кухонный нож. Вернулась, села за журнальный столик напротив, аккуратно положила на него нож и сигареты. Молча закурила, положив ногу на ногу.
– Мне очень жаль, что до сих пор я вас не мог оценить по достоинству, Вероника Андреевна, – сказал визитёр. – Вы себя ведёте выше всяких похвал.
Она решила пока помолчать, курила и глядела на него сощурясь. Он был недурно одет, – никак не скажешь, что бандит с большой дороги, и его лексика говорила о том, что, по крайней мере, в молодости он общался с культурными людьми.
– За вторжение вы меня, конечно, извините. Но другого способа пообщаться с вами наедине я не мог придумать… Ничего страшного, я только скажу вам то, что должен сказать – и спокойно уйду, тревожить больше не буду.
О чём ещё говорил Паук?
Он, оказывается, прибыл, чтобы просить руки Эвелины Потоцкой у тётушки, которая в настоящее время заменяет ей покойную мать. Всё надо сделать законным порядком, как это принято у цивилизованных людей. Конечно – и Вероника Андреевна, вероятно, знает об этом, – какие-то отношения у них с Эвой были до этого, но теперь пришло время оформить брак. У него есть все возможности содержать семью, он не какой-нибудь шарамыга из подворотни, он, как и сам Лоскутов, тоже бизнесмен. Деньги есть, значит, будет и положение в обществе, так что будущее Эвелины, можно сказать, обеспечено…
У Вероники, сквозь шум крови в ушах, одна только мысль была: сдержаться и не наделать глупостей. Пусть Паук говорит, пусть выбалтывает всё, о чём ему хочется сказать, для размышлений ещё будет время.
– Я вас не тороплю, я согласен ждать… Не слишком долго, конечно. До окончательного решения вопроса лично вы можете чувствовать себя в полной безопасности. Можете гулять где захотите. Можете, например, съездить на вашу дачу – вы ведь давно там не были? Не удивляйтесь, её никто не поджигал, вам сказали неправду… в тактических целях. Стоит целёхонька. Какое-то время мы этой дачкой пользовались. Но сейчас я дал команду помещение освободить. И когда вы всё обдумаете, мы могли бы там встретиться – нейтральная всё-таки территория… Обдумаете и скажете.
Он, наконец, замолчал. Вероника выдержала паузу и спросила:
– Мнение самой Эвы, как я понимаю, вас не интересует?
– Её мнение я узнаю от неё лично, после того как мы встретимся – а мы встретимся обязательно, как бы вы её от меня не прятали.
– Это мнение я могу вам передать прямо сейчас, чтоб вы зря не тратили время. Прямой результат «каких-то отношений», которые, по вашим словам, у вас были… В уголовном кодексе это называется принуждением к сожительству.
– Что было, то прошло. И затем, Вероника Андреевна, вряд ли нам с вами нужно вступать в дискуссию по поводу статей уголовного кодекса, я в этом смыслю больше.
– В вашем блестящем знании статей уголовного кодекса я как раз не сомневаюсь.
– Могу добавить, что ВСЕ бизнесмены современной России так же блестяще знают уголовный кодекс, уж можете мне поверить.
– Да, но не каждый их них был насильником и готов стать убийцей!
Теперь пошла дуэль взглядов: у Вероники – презрительный, сквозь прищур, у визитёра – прямой и неотрывный, привыкший подавлять, но в этой ситуации – с примесью неуверенности и даже растерянности. Крепким орешком оказалась тётка… У Вероники же, сквозь круговерть мыслей, всё чаще возникала одна, трезво-разумная: «Лучше потянуть время, не надо отшивать его сразу, – может, к пользе выйдет нам его наглость?..». И она чуть притушила свой взгляд.
– Оправдываться перед вами, Вероника Андреевна, было бы глупо. Грешен! Но, повторяю: что было, то прошло. Надеюсь на вашу помощь.
– Почему вы так уверены, что я захочу вам помочь?
– Потому, во-первых, что вы разумный человек и потому, во-вторых, что от своих решений я никогда не отступаю. Мне кажется, что мы сумеем прийти к согласию. Говорите ваши условия.
Первой реакцией было бы обычное: «Да пошёл ты!..». Но нет. Давно ведь не девочка. Вероника решила быть терпеливой, мудрой и хитрой, как таёжная змея.
– Условия такие: никаких враждебных действий против нашей команды… И снайперскую винтовку запихайте, пожалуйста, в какой-нибудь дальний угол.
– Хм… Вы, оказывается, в курсе?.. Ну ладно. Что ещё?
– И никаких пока попыток общения с Эвой. Ни-ка-ких! Это всё.
– Принимается.
Он не торопясь встал, вытащил из внешнего кармана пиджака богато украшенный квадратик визитки, кинул на стол.
– Здесь номер моего сотового. Специальный. Для особо доверенных людей. Я его вписал для вас. Звоните в любое время, когда придёте к решению. Месяц-другой готов подождать. Но если мне ждать надоест… Впрочем, до этого вам лучше не доводить.
Когда он вышел, Вероника тихонько последовала за ним, – интересно, кто привёл его сюда? И в одном из пустых коридоров она увидела того человека. После единственной встречи ей удалось хорошо его запомнить – это был тот самый помощник Рустама Лоскутова, который, согласно прозрению Жени Проскурина, был в прошлом воплощении проституткой из Антверпена. Славный результат испытанной в прошлом профессии!
Вернулась затем к себе, забрала визитку, заперла дверь на ключ и пошла спать в комнату Штерна, – на своей постели не хотелось, было ясно, что у себя дома она теперь много ночей проведёт без сна.
XXVIII.
День сделался похожим на ночь – бессонную и страшную.
Этот дождь не падал, не шёл, даже не лил как из ведра – он рычал и гремел, обрушивая тонны воды на жалкий клочок земли, где под тентами палаток прятались испуганные люди. Молнии шуровали везде – вверху, слева, справа, вокруг, да так часто и бешено, что отдельных громов нельзя было разобрать, стоял непрерывный гул и светло было как в доменной печи. В этом аду вдруг отделилась от входа в палатку тощая фигурка Авеля – ему зачем-то понадобилось выйти наружу… На него закричали, руками замахали, зашипели – куда ты, чёрт сумасшедший, дурья башка?
Но звуки этих голосов и грохот дождя перекрыл мощный бас Жени Проскурина:
– НЕ МЕШАЙТЕ ЕМУ!!!
Раскинув руки, обращённый к небу, Авель стоял на ногах крепко, как если бы только что вырос из земли и держался за неё корнями.
Наверх было страшно смотреть: там, в серой мерцающей массе, что-то постоянно крутилось, перемещалось и наползало одно на другое, а то вдруг проваливалось так далеко вверх, будто туча, без всякого перехода и вопреки всем законам физики, соединялась сразу с космосом. Авелю на миг показалось, что он заглянул куда-то в запретную зону, туда, куда не имел права заглядывать человек… Это тем более порождало страх, но тут же он вспомнил и о другом – о своём умении отождествлять себя с природой в любой её ипостаси, в любой точке пространства Земли – отождествлять до неразличимости! И теперь он не просто смотрел на слепящее мерцание, на кружение серой массы, на провалы меж глыбами облаков – он сам был этим мерцанием, этой массой, этими провалами.
Едва он почувствовал свою нерасторжимость со всем, что делалось над ним и вокруг него – он заговорил, верней, заговорила непонятная, не познанная в нём сила (губы не двигались):
– Гроза, ты нам не враг! Гроза, ты нам не враг! И мы не враги тебе!  Сейчас ты уйдёшь, утихомиришься, успокоишься. Ты сохранишь нам жизнь, и мы будем благодарны тебе, Гроза! Силы высшие согласны с тобою, когда ты позволяешь спокойному небу умиротворить душу твою… Помоги нам жить, Гроза! Помоги жить! Ты нам не враг, ты нам не враг!..
Этот монолог никто из людей не мог бы услышать, человеку со стороны он мог бы показаться бредом помешанного… Но это слышали тучи, слышал дождь, слышало Небо.
Всё неслось, менялось, металось, гремело… Несокрушимо стоял один Авель. Хрупкий тростник, собравший в себе мощь слова творящего.
И стихия начала остывать: дождь утихал, молнии становились всё реже, в разрывах облаков, вместо бесовской серой круговерти, стало проглядывать голубое небо. Люди завороженно наблюдали за всем этим.
Серж Баринов спохватился первым:
– Чего мы сидим? Сворачивать надо лагерь, – быстро! Рустик, за дело, звони своим вертолётчикам, пусть прилетают сейчас же.
Работа закипела. Мокрые палатки были свёрнуты, туристический скарб и спальные мешки наспех уложены в целлофан. Через полчаса прибыл вертолёт, и по лестнице постепенно эвакуировалась вся группа – сначала женщины, затем отправили американцев с их рюкзаками. Последними поднялись два силача – Димон и Женя Проскурин, затащив в брюхо вертолёта  палатки и провизию. Машина взмыла вверх и начала удаляться от платформы, которая вскоре – на глазах поражённых людей – вздрогнула, закачалась и поехала вниз, унося с собой траву, деревья, камни, колышки от палаток, следы костра и пустые пёстрые консервные банки – туда, в пасть мутного селевого потока.

В базовый лагерь прибыли при свете щедрого солнца – как будто не мокли совсем недавно под диким дождём, как будто не было на свете ни гроз, ни селевых потоков, никаких вообще ненастий: ласковая природа безмятежно согревала душу.
Распаковались, поставили палатки. Героем дня был, конечно, Авель: его благодарили, пожимали руку, хлопали по плечу, его целовали женщины. Рустам всё время повторял:
– Вот ведь, говорили мне и не раз, что есть люди, которые дождь останавливают или могут, наоборот, его вызвать, я не верил. И не поверил бы, если б не увидел сам. Женя, ты, случаем, не помогал ему?
– Немножко помогал. Но основную работу сделал, конечно, он. Как именно – другой вопрос, это объяснить невозможно. И если…
Он замер на полуслове, заметив в тени здания местной администрации знакомую фигуру с зеркальными очками под спортивной кепкой. Быстро пошёл туда. Приблизился. Владелец очков, видимо, его узнав, – отшатнулся в сильном недоумении. Этот невольный жест его выдал.
Проскурин схватил его за грудки, смяв в мощной горсти темно-зелёную камуфляжную форму, и заорал:
– Ты знал заранее? Признавайся – ты обо всём  знал, скотина?
Не услышав ответа, сорвал с супостата зеркальные очки, чтоб заглянуть в глаза ему… Но вместо глаз увидел два кромешных провала. Будто глазницы этого существа были окнами в тьму внешнюю и за этой тьмой никаких очертаний и никаких понятных границ не имели. Женя, с его опытом тибетской магии, мог ожидать чего-то подобного, но всё равно оторопел. Тем временем супостат ушёл из его рук – просто выскользнул, дематериализовался, растворился в воздухе, оставив в цепких руках Жени пустую одежду и очки.
Бросив это всё возле стены здания в кучу мусора, Женя вернулся к своим. Рассказывать о случившемся, конечно, не стал: кто поверит? Лишь отозвал в сторону Диму Борейко – человека, много повидавшего в странствиях – и спросил у него:
– А бывает, что сель вызван какими-то искусственными средствами?
– Почему же нет. Например, если взорвать запруду на высокогорном озере. Озеро тогда рухнет вниз и всё потащит за собой…
Послышался набатный звон поварёшки, ударяемой о походный котелок: общий сбор на обед.
Собрались – возбуждённые, весёлые, голодные.
– Ребята, у меня идея: что, если нам сейчас, на наших машинах, рвануть в район Телецкого озера?  Места известные, замечательные. Уж там природа нам никакой подлянки не устроит. Выберем себе турбазу подходящую – полный комфорт для любого отдыха!
Обсудили, согласились. Предложили американцам – те отказались.
Почему?
Пол сказал своей жене, отвечая на вопрос Лоскутова:
– Передай им, что с нас хватит. Образ жизни русских нам понятен, более или менее. Сунуться, очертя голову, к чёрту в зубы – это у них называется «авось» – и потом, на пределе сил, из чёртовой пасти себя спасать, оставляя на этих зубах куски своего мяса… Это всё, конечно, занимательно, это очень событийно, интересно, мы им готовы аплодировать! Но только на расстоянии.
Энн на минуту задумалась, примериваясь, как бы деликатней перевести филиппику мужа. Её размышления прервал Серж Баринов, сказав на вполне приличном английском:
– Не трудитесь переводить, мэм. Позиция вашего мужа нам понятна.
Пол уставился оторопело:
– Вы знаете английский? Но почему вы нам сразу не сказали?
– Не было смысла. Стороной я слышал ваши разговоры – и, знаете ли, у меня ни разу не возникло желания принять в них участие.
Пол не нашёлся, чем ответить на эту реплику и хмуро промолчал.
Стремясь сгладить неловкость, Энн сказала:
– Не стоит обижаться на слова моего мужа, – мы просто скоро должны вернуться к себе, там у нас будет свадьба наших друзей. Вот, посмотрите…
И она протянула Баринову фотографию, на которой Серж увидел двух полуобнявшихся парней. Оба в джинсах и футболках с Микки-Маусом. Они стояли возле входа в какой-то храм, по-американски белозубо улыбаясь.
– Чего-то я здесь не понимаю, – засомневался Серж. – Это и есть ваши молодожёны?
– Да, их не так давно уравняли в правах с людьми традиционной ориентации. Свадьба состоится вот в этом храме.
– О-о-о, как это интересно, – улыбнулся Серж.
Эта его улыбка была довольно опасной, потому что обещала интересное именно Сержу, но не его собеседникам, продолжение разговора. Был бы здесь Роберт Маркович, хорошо изучивший повадки приятеля, он мог бы вовремя сказать: «Киня, притормози!..». Но не было в тот момент вблизи Роберта Марковича.
– Как прекрасно! Как изумительно! Но вот чего я здесь не пойму, кто же невеста? – продолжал Серж, изображая любознательность.
– Они оба геи. Вы понимаете? Какая тут может быть невеста, – сказал Пол, удивляясь бестолковости этого русского.
– Может, почему же нет. Кто-то из них пассивный, кто-то активный, – начал рассуждать Серж. – Значит, пассивный должен быть невестой. И свадебное платье носить белоснежное… То есть, пардон, голубое… И надевать фату… Хотя фата – символ девственности, да я вот не знаю – прямо-таки теряюсь – можно ли себе вообразить девственного гея? Нет? Ну значит, не будет у него фаты. Жаль. Было бы так красиво… А служба на таких свадьбах идёт обычным порядком? Ну там, орг;н, обмен кольцами, эпиталама из «Лоэнгрина» Вагнера?
– Будет всё, что полагается, – сердито разъяснил Пол. – У нас свободная страна и мы не допускаем никакой дискриминации по отношению к сексуальным меньшинствам. Мы геев признаём, они такие же, как мы, люди.
– Ага, понятно… Это называется, если я правильно понимаю, словом «толерантность». Да, да, хорошо… А как насчёт скотоложцев? Ведь и они такие же люди? У меня, например, был один знакомый, – страстно любил свинью. Прямо души в ней не чаял. Вы только представьте себе, какая перспектива для эволюции толерантности в вашей свободной стране! Двери храма широко распахнуты, и хор звучит, и хрюшка в подвенечном платье – здесь-то уж ясно всем, кто жених, а кто невеста! А венчает их… Даже не пастор, нет. Другая свинья, которая прекрасно знает свои обязанности – свиньи ведь умные животные и очень хорошо поддаются дрессировке. А в толпе друзей невесты…
Серж не успел назвать президента Соединённых Штатов. Пол дёрнул супругу за руку и почти насильно увёл её прочь.

Две недели спустя вся компания, в целости и сохранности, вернулась домой. Довольные и отдохнувшие. Одновременно с ними – так совпало – вернулись и Штерн со своим спутником. Тоже довольные.
Был устроен общий ужин, во время которого большинство тостов произносилось в честь Авеля, розового от смущения. Происшествие с селем и укрощением грозы неоднократно обсуждалось, к нему добавлялись всё новые подробности, к которым Авель не имел уже никакого отношения.
Весело и интересно было всем, кроме Артемия Фёдоровича, – рассказы о происшествии на Алтае он слушал с заметной тревогой, и ушёл затем к себе, бросив на ходу Штерну:
– Кажется, вами кое-кто заинтересовался всерьёз…
Вероника долго думала: говорить ли Штерну и Лоскутову о визите Паука прямо сегодня, или уж подождать до завтра и не портить людям праздник?
Решила подождать.
ХXIX.
«Дорогой Илюша! Ты, видно, заждался от меня вестей, но я был всё это время в длительной поездке. Теперь, наконец, дома и могу поделиться новостью, которая тебя – как и меня, конечно! – надеюсь, обрадует.
Я побывал в школе педагога ***, посидел на уроках, побродил по хозяйству их (это ведь коммуна-интернат), пообщался с учениками и могу тебе сказать: я, наконец, увидел будущее России! Мажорные, умные, инициативные ребята, многие уже после 8 класса готовы к поступлению в вуз и при этом, заметь, никто не мечтает о забугорье, даже будь там всё мёдом намазано. Они хотят работать здесь, в этой стране, – да не будет она несчастной и Богом забытой!
Есть ещё одна особенность в этой – пока ещё не замордованной государством – школе: они все исповедуют христианство, причём, не в иосифлянской его традиции, а опираясь на заветы Нила Сорского. Не «страх Божий», а любовь. Не кара отступникам, а милосердие. И никакой кабальной зависимости от государства… Мало того: духовная практика, близкая к исихазму, размышление о Высшем, умная молитва…
Дорогой мой друг, мог ли я раньше мечтать о чём-то подобном?
Вот с таким изумительным начинанием я вдруг познакомился в малозначащей среднерусской провинции!
Проблема у организаторов коммуны сейчас одна: школа-то, рано или поздно, кончается. Люди разъезжаются, заводят семьи. Как уберечь этих ребят от угрозы затеряться в хаосе бестолковщины, рутины и чиновничьего произвола? Выжить и сохранить себя! Тут-то – в том моя идея и состоит – я предполагаю обратиться за помощью к Рустаму Лоскутову, нашему спасителю-романтику. Задача может показаться чересчур грандиозной, но какой смысл, стоя у последней черты, пугаться масштабов спасения? Почему не попытаться превратить наш Ковчег в колыбель новой русской цивилизации? Предложить этим ребятам ЗДЕСЬ жильё и работу, наладить мост в будущее, сделать наш огромный дом заповедником новой жизни?
Ты наверняка сейчас улыбаешься: ну, дескать, размечтался, старик… И ладно, что размечтался. Когда устану мечтать, перестану быть русским.
Теперь не о вечере, не о закате, тем более не о ночи должна идти речь: у меня утреннее настроение! И, конечно, я иду за поддержкой к музыке.
Ау, музыка, где твоё Утро?
Напрягаюсь. Ищу. Роюсь в памяти… Но поразительно мало нахожу утренней музыки (тебе самому это не кажется странным?)
Есть, конечно, «Утро» Грига, из его сюиты к «Перу Гюнту», картина утра из вагнеровской драмы «Гибель богов», нашего Мусоргского «Рассвет на Москве-реке» – там красиво, но слишком холодно… Что ещё? Ничего больше не могу припомнить. Вот разве что «Песню о встречном», но написавший её Шостакович ничего утреннего не пережил затем в своей горемычной жизни, а поэт Корнилов был большевиками расстрелян… Идея Утра в пост-монархической России так и не прижилась.
Мне вообще кажется странным невнимание к утру в европейском музыкальном искусстве… Вспомни-ка: весь классицизм, его энергия, его солнечность – сияние небес, воды, зелени – сколько здесь написано полуденной музыки! Затем сентиментализм, короткий ненастный вечер… Ну а потом, конечно, романтическая Ночь. Ты прекрасно знаешь, сколько ночной музыки у романтиков, как они безудержно обожали ночь. Но ведь ночь кончается, а дальше?..
И вот, происходит то, чего не должно быть: ночь переходит не в серебряный свет, не в росную благодать, где таится бодрость, ясность и новая сила, – а в нестроение, невнятицу, хаос. И получается нечто (может, обозначить эту нескладень как пятое время суток?), переживаемое, как почти закат, но не закат дня, а закат жизни… Таков весь постмодерн.
Так я думал, так представлял себе ситуацию в мире до недавней моей поездки. Но вот представь себе, – совершив только что путешествие в средне-европейскую провинцию России, к древним её городам, я увидел восход!
Теперь я берегу в себе это воскресшее в душе переживание Утра, берегу, как хрустальную вазу тончайшей выделки, как народившуюся на моих глазах ещё хрупкую жизнь, которую мне следует теперь тщательно охранять. И музыка Утра в голове звучит... хотя никем она пока ещё не записана на нотную бумагу. Но всё равно звучит в моём сознании, тайная, великолепная, никем не слышимая со стороны…»

Две женских ладони мягко легли сзади на его плечи.
Штерн не стал оборачиваться, он знал, чьи это ладони. Поверху он положил свои и прижался затем щекой к прохладному запястью стоящей сзади женщины. Это было очередным тактильным блаженством, – сколько этих мгновений он уже пережил с Вероникой! Как поразительно это всё, случающееся непонятно почему в бестолковой жизни… Неужели он готов, в его-то годы, повторить то, что когда-то было и прошло навсегда?
– Я увидела, что вы не спите, решила просто заглянуть…
– Хорошо, спасибо, молодец, что решила, письмо я почти уже написал.
– Кто же эта счастливая женщина, кому вы пишете?
– Не женщина. И счастьем тут не пахнет уже давно… Это Илюша Торопов, мой сокурсник, единственный человек, с кем мы совпадаем полностью в мыслях, увлечениях, пристрастиях – даже в ошибках. Единственный, с кем я общаюсь раскованно, как с самим собой…. И, пусть на расстоянии, всё время испытываю в этом потребность.
– Он отвечает на каждое ваше письмо?
– Нет. Отвечать он не может, ни письменно, ни устно. У Илюши вот уж третий год полный паралич, после инсульта. Мои письма пред его глазами держит жена. Так что «перепиской» наше общение назвать трудно.
– Не знаю даже, что и сказать… Я ни о чём подобном не слышала. Конечно, это не переписка. Это какое-то эпистолярное священнодействие. Как жаль, что помешала вам!
– Не помешала, нет. Я тебе всегда рад.
Штерн повернулся к Веронике, вместе со своим крутящимся стулом. Очень – ну просто очень! – хотелось её поцеловать. Или хоть лбом уткнуться в живот ей. Но об уговоре «вести себя прилично» он всё-таки должен был помнить; ему, седовласому мэтру, не с руки было дополнительно нарываться на нравоучения со стороны своей бывшей ученицы.
А ведь странные всё-таки капризы появляются иной раз у нашего тела: вот, подавай ему негу, подавай ему ласку… Тёплый женский живот ему подавай… Какое далёкое нечто вдруг стало воскресать в клеточках увядающей жизни! И невольная мысль: первый комфорт бытия живой материи – что это, как не комфорт прикосновений?
– Ты можешь прочесть это письмо, – предложил Штерн. – В нём нет секретов, но есть сообщение, важное, по-моему, для всех нас.
Он усадил гостью перед монитором.
Текст был прочитан Вероникой в позе, которая когда-то отличала её во время слушания его лекций: вздёрнута голова, глаза нараспашку, подушечки пальцев левой руки – в легчайшем прикосновении к виску, едва заметном…
– Он тоже музыкант?
– Нет, но знал и любил музыку не меньше моего. Он – писатель с особым уклоном, его интересовала уфология, пришельцы, контакты с внеземными мирами и всё в том же духе. На этом пути он собрал огромное количество информации и когда добрался до самой опасной, до враждебного нам разума, – его вдруг поразила болезнь.
– Ужасно. Но письмо ваше такое светлое! Вы на самом деле верите в ваш замысел?
– Без такой веры не было бы и смысла его проводить в жизнь.
– Значит, утро в мыслях и в сердце? И в душе отрада?.. А можно, я ваше утро сделаю немножечко пасмурным?
– Я к этому готов. Моё хорошее настроение – легкопортящийся продукт. Но не смущайся, солнышко, говори. Как на духу говори. Что-то случилось, пока нас не было дома?
– Случилось... Такое, что все остальные ночи я спала здесь у вас на диване, а не у себя дома.
Он выслушал рассказ внешне спокойно. Однако ему пришлось сделать над собою усилие, чтоб не выдать вслух бурный выброс непечатных слов, вскипевших в его голове. Некоторое время Штерн молча расхаживал по комнате.
– Это надо обсудить с нашим активом. Тут ведь вот что плохо, Верочка. Похоже, успокоить этого упыря можно лишь одним-единственным способом, но его запрещает Уголовный Кодекс. А что можно сделать ещё, я пока не знаю и сообразить не могу. И кстати, – смотри, до чего изобретательный гад! – у него, оказывается, есть свой человек из охраны Рустама! Надо Рустика срочно предупредить.
Он походил ещё. Ещё помолчал. Добавил:
– Действительно, война со всеми вытекающими… Но от настоящей войны она всё-таки отличается. Противник может меня убить и чувствует себя вправе это сделать. А я? Я – нет, я не могу. Не должен! Хотя очень хочется… Ну ладно, пару часов спустя мы все вместе это обсудим. А сейчас ты мне скажи, как ведёт себя Серёга Баринов. Похоже, он-таки решился на предложение руки и сердца?
Вероника слабо улыбнулась.
– Как вы догадались? Что-то похожее было, да.
– И ты?..
– А что – я? Каков может быть мой ответ, вы же знаете сами.
– Знаю, но всю правду ты всё-таки ему не говори… Иногда лучше отмолчаться.
– Я и так отмалчиваюсь. И с Пауком – отмалчиваюсь… Без конца бы молчала, но без конца не получится.
ХХХ.
Как скучен был бы полностью молчаливый мир и как хорошо, что нет его на Земле!
Если можно вообразить себе симфонию с названием «Утро», звуки этой симфонии, радостные порывы её, волны и модуляции, то надо было бы перевести на музыку состояние души Лёши-Авеля в это время суток. Всё, что его окружало, он видел живым и со всем этим здоровался – всегда доброжелательно, приветливо, предполагая встречный привет и счастливое продолжение дня.
Нынешним утром ему в коридоре повстречался Гость, так сердечно к нему отнёсшийся, купивший его картину, загадочный, почти волшебный, которого он же и привёл сюда, и с которым много времени провёл в беседах. Библейская величавость этого человека поразила Авеля уже во время первой беседы; привлекали также его слова и его мысли. И даже вопросы, которые кому-то постороннему могли бы показаться странными, но Авель прекрасно понимал их смысл.
Сегодня Гость спросил:
– Ну что, дитя, с кем тебе сегодня удалось поздороваться – или, может даже, завести знакомство?
– Я поздоровался с Деборой, – ответил Авель,  – и с Семелой, они мне тоже пожелали доброго утра. Затем мне встретился Кассий, он был благосклонен, но не более. И Эмилий кивнул навстречу. А Лавиния с Самантой даже приласкали и дали понять, что очень рады меня видеть. И Вольф, обычно такой суровый, был, по-моему, рад…
Авраам не останавливал его, хотя, конечно, ни с кем из обозначаемых Авелем персонажей лично знаком не был. Он знал, что все они – сущности иного мира, которым Авель давал имена, взятые, вероятно, из прочитанных книжек. Имена должны были быть созвучны облику каждой такой сущности: Алан – пламенно-алый, – Дебора – дородная и медленная, вальяжный и гордый Эмилий, стремительно-чуткий Кассий…
Невидимые, но для него реально бытующие существа.
Сколько их вообще было? И все ли они были во плоти, или только фантазия Авеля породила их?
Как бы там ни было, Авель находился постоянно в процессе диалога с этой, – призрачной, – и со всей остальной, – видимой, – жизнью. Он благотворил и был благотворим, ласкал и был обласкан… Кто ещё, на памяти Авраама, мог воспринимать мир подобным образом? Он тихо изумлялся – и возносил молитвы в защиту этого невиданного существа. Да не будет уничтожен Содом, если в сутолоке его улиц нашёл себе приют этот человек!
Пожелав Авелю также доброго утра, Авраам медленно удалился на выход в сквер. Авель последовал бы за ним, но в коридоре он вдруг заметил Эву и застыл на месте. О такой радости он мог только мечтать: обычно-то эта девушка, у которой множество дел находилось и дома, и вне его, молча скользила мимо. Но сегодня, учтиво сложив ладони в восточном полупоклоне, она остановилась и произнесла:
– Прекрасного дня ангелу нашему!
Авель от смущения потерял нить своего утреннего диалога с миром – он не знал, как на её слова правильно реагировать. Так же сложил ладони, так же наклонил голову… А что сказать – не нашёлся.
– Всё ли у тебя хорошо? – спросила Эва.
– Я… вот… нашего кота ходил прогуливать. Он, бедный, стосковался по воле. Спасибо Веронике Андреевне, она за ним хорошо смотрела, он хоть не голодал.
– Кот – это хорошо, чудесно… А дальше?
– Могу чаем тебя напоить. Хочешь чаю?
– Очень хочу.
После этого Авель её повёл к себе в святилище (так должна была бы называться его комната, подумала Эва, когда, разувшись, она сделала нерешительный шаг внутрь).
Жилище Авеля ничем не напоминало стандартную жилую комнату, оно смахивало не то на угол художественной мастерской, не то на келью приверженца некой эклектической веры – тут тебе и Будда, и Христос, и Богоматерь, и индийский святой Йогананда, и собственные картины Авеля с какими-то одетыми в хитоны ангелоподобными фигурами.
Хозяин комнаты сперва тщательно примеривался, где именно ему установить низенькую скамеечку и что помягче на эту скамеечку постелить. Только потом церемонным жестом он пригласил гостью сесть. Это место было явно сакральным: едва там разместившись, Эва почувствовала себя в состоянии покоя и счастливой дремоты…
Чай они сперва пили в полном молчании, затем Авель неожиданно спросил:
– А можно, я тебя теперь немножечко дорисую?
Он кивнул в сторону центральной картины, на которую Эва, конечно, обратила внимание, но не пришла ей почему-то в голову мысль связать нежное чело и золотистый нимб нарисованного там ангела с собственной персоной! Лишь теперь она с удивлением рассматривала это светозарное чудо-юдо, в котором – неужто вправду? – новый Пигмалион готов был увидеть свою Галатею…
Авель немедленно взялся за работу. А дорисовывал он не глаза, не лицо, а почему-то ноги, в отдельности каждый пальчик, внимательно сверяя изображаемое с оригиналом. В большом зеркале на стене она могла видеть. в динамике. процесс его работы. На изумлённый вопрос Эвы – с чем связано его внимание к таким именно подробностям, Авель объяснил:
– По-моему, очень здорово, если портрет хоть в чём-нибудь совпадает с живым человеком! Всё реальное в нас растёт из земли. Значит, это должны быть ноги. Ведь правда же? Не всегда, конечно, такую точку опоры избирает художник. Вот – он пошарил в груде репродукций и протянул Эве листок – вот посмотри, например, замечательный портрет кисти Ганса Гольбейна Младшего: Шарль де Солье, сир де Моррет. Посмотри внимательно. Что здесь привлекает?
Эва сразу отметила главную подробность: изумительно красивая кисть левой руки средневекового вельможи – она здесь нарисована без перчатки –  изящная, но всё же замечательно твёрдая, украшенная голубыми венами рука, продолжение пронзительного волевого взгляда.
– Да, правильно, рука, – согласился Авель. – Бывает, что на репродукциях рука этого вельможи представлена отдельно.
– Значит, на чьих-то репродукциях мои ноги тоже будут отдельно?
– Нет, нет, что ты, Эва. Это же всё не для постороннего взгляда… Никаких репродукций! Ведь главное-то на портрете твоём – всё-таки аура, а не что-нибудь ещё… Но её почему-то, поверх голов обычных людей, и не рисует никто.
– Может, просто не видят?
– Физическими очами – да. Но должны быть ещё духовные.
Теперь Авель принялся тщательно переписывать ореол вокруг головы на портрете, что Эва, конечно, не могла по достоинству оценить, – по той же самой причине: ауру она никогда не наблюдала сама. Да и лицо… Неужели это её лицо? Или Авель всерьёз видит в ней ангела?
«Как замечательно мы думаем друг о друге, – подумала Эва. – Два чокнутых небожителя! Правда, из меня-то небожитель не шибко правильный, но в этом Авель не виноват».

Этим же утром к Ксении Рябцевой постучался Проскурин. В прошедшую ночь Вовка Грант у неё не ночевал, – пообещал, но не пришёл почему-то. Проскурин был хмур, недоволен, и Ксюша поняла, что не избежать ей выволочки. Он ей уже раньше говорил, что задачу свою она выполнила – и хорошо, прекрасно, точку надо ставить на этом, к чему продолжение?
Но «точка» никак не получалась у Ксюши. На следующий же день после первого сеанса массажа, с такой стремительностью приведшего к победному результату, Ксюха постучалась рано утром в комнату Гранта со следующими словами:
– Вот я теперь сама пришла, Вовик! Теперь берегись, я баба голодная, а голодная баба – это значит опасная… Ну – чего не принимаешь, чего за руку не берёшь, чего одетый передо мной стоишь?
Вовка её напор выдерживал несколько дней. Потом перестал к себе пускать, лишь навещал время от времени, но не так часто, как ей хотелось. Накануне отъезда на Алтай он к ней не пришёл и в этой поездке соблюдал дистанцию. Проскурину, как лечащему врачу, он полностью обрисовал ситуацию.
Женя был не на шутку рассержен. Прикрыв за собой дверь, прогудел Ксюхе прямо в конопатую её физиономию:
– Слушай, девка, ты что творишь? Ты зачем его изводишь, не знаешь, что ли, что нельзя мужику этим заниматься каждую минуту?
– Но я вроде всё выполнила…
– Выполнила – и ладно. Сохраняй лицо и не веди себя как нимфоманка.
– Нимфо… что?
– Хрен в пальто. В общем, барышня, кончай мужика насиловать, ты его опять импотентом сделаешь. Поделикатней с ним.
– Вот оно и правильно говорят, что слабый вы, мужики, пол, – обиделась Ксюша. – Ни на что не годный… Правильно.
– Ксения, ты всё-таки врач, разреши тебе напомнить. И что такое физиология – тебе, я думаю, объяснять не надо. У природы свои законы.
– Какие такие законы? Ну вот представь себе, моя греховодница тоже своего требует, ей-то не прикажешь… И что я тогда должна делать?
– Сохранять лицо, я повторяю! Ты всё-таки сотрудник медицинского учреждения, а не какая-нибудь, блин, привокзальная оторва. Укроти свой темперамент, не то мне придётся скотчем заклеивать твою греховодницу…
Ксюша, в ответ на эту обидную ругань, так горько разрыдалась, что, Проскурину пришлось умерить свой пыл. Он подошёл к ней почти вплотную и сказал очень тихо:
– Ладно, не обижайся, я ведь знаю, чего ты на самом деле от него хочешь. Но сама подумай, какой из него отец, да и муж, тем более?
 – Я знаю, – сказала Ксюша, вытирая лицо рукавом кофты. – Знаю.
– Ну, и зачем тогда?.. Всё равно, что с первым встречным…
– Нет, Женька, не всё равно. Владимир Петрович – такой видный мужчина. Не первый встречный, нет.
– Мало, что ли, других?
– Чего там «мало». Нету совсем. Ты на меня посмотри: кто на такую позарится? В обычное-то время он бы на меня и не взглянул, случай помог. Если у меня ребёночек родится от него такой же красивый, то ничего другого мне и не нужно.
– Думаешь, справишься одна?
– Да почему не справлюсь-то? Ты вспомни, – тут голос Ксении зазвенел в полную силу, – вспомни, как наши деревенские бабы, в войну, когда мужей да старших детей поубивало на фронте, – что, разве они все малышей не в одиночку выхаживали? Ты ж из деревни сам, женские руки тебя на ножки ставили, – что, не помнишь? В нашей-то долбаной России половина баб вот так жили, да многие и до сих пор живут. Ещё и государство вытягивают из последних силёнок…
Ксюша заплакала опять. Женя Проскурин, потрепав ей плечо и махнув уныло рукой, скрылся за дверью.

Он постучался затем к Владимиру – поспрошать, как дела у него.
Вовка сидел на постели с гитарой. Напротив стояла табуретка, на табуретке – салфеточка, стаканчик чая с лимончиком и бутербродик с сёмгой, аккуратно уложенный на блюдце. Вовка откровенно кайфовал. Он то отхлёбывал чай, то перебирал нежно струны гитары – импровизировал. Как многие красивые мужчины, знающие себе цену, он был, конечно, позёром, – и даже вот сейчас, в одиночестве находясь, старался красиво держать голову. Куда девалась его сутулость! Вовка действительно воскрес.
Женю встретил с радостным лицом:
– Слушай, я такое открытие сделал прекрасное, не поверишь: оценил прелесть целомудренной жизни. Ёксель-моксель! Никакой суеты, никто тебя не трахает, и ты никого не трахаешь. Просто дышишь кислородом искусства, просто срываешь цветы вдохновения…
– Это приятно слышать, – осторожно одобрил Женя, скосив глаза на фотографию голой Мадонны, прикнопленную к стене.
– Два врача постарались, спасибо!
– Почему два?
– Ну как же: врач Проскурин исцелил меня от немощи, врач Рябцева – от безумных желаний. В сумме получилось то, что надо. Вот послушай, что я наработал сегодня утром. И – давай пожалуйста со мной чайку, а?
Проскурин послушал музыку, но от чая отказался, он ещё не закончил свой утренний врачебный «обход» – Дима Борейко был на очереди.

Но Дмитрия не оказалось дома, вот уже три часа или более они со Светланой бродили по роще, встретив рассвет и по пояс вымокнув в росе. Дима, вышагивая, читал наизусть стихи. Светлана едва поспевала за ним. Каждую строчку она восторженно слушала и не думала жаловаться на усталость. Настоящая подруга поэта!
Дима, в упоении, воссылал хвалу лесу и небесам, тварям земным и птицам небесным, муравьям на листьях травы и рыбам на дне морском. Всё это выливалось в стихах, многие из которых рождались тут же экспромтом. На этот раз ребячливая Димкина муза выдала нечто уже совсем детское:
Всему, что ты согреваешь
Что любишь и благословляешь,
Ты песню рассветную пой, –
О Солнце, мой друг золотой!
Этот восторженный лепет, к искусству имеющий лишь косвенное отношение, радовал и опьянял обоих, и почти уже реальные – не воображаемые вовсе – крылья трепыхались за их спинами.
Он пел хвалу не только природе, но также и своему очнувшемуся от болезни телу. Надвигалась тяжёлая ночь – но рука судьбы выбросила вон её покрывало. Изодрала в клочья. Сожгла без остатка! Сожгла – и Утро к нему вернулось, как было не славить его?
Иногда Димка останавливался, оборачивался к Светлане, и они долго стояли обнявшись, почти бездыханные, одинокие среди леса, похожие на скульптуру, с макушки до пят отполированную солнцем.
XXXI.
Военный совет был собран в 4 часа пополудни, вокруг полированного стола квартиры Штерна.  Кроме Лоскутова, Штерна, Баринова и Проскурина на нём присутствовала Вероника Орлова – основной свидетель ЧП. Сперва прозвучал её рассказ. Затем Женя Проскурин рассказал – как мог, убедительно – о происшествии на туристической базе. Анализ событий доверили Роберту Марковичу Штерну.
– Оба события – прямая угроза нам, – сказал он. – Причём, как мне кажется, второе куда важней – я бы даже сказал, страшней первого, поскольку тут действует противник, о котором мы ничего не знаем вообще, не знаем даже о его возможностях – а они огромны… О ночном вторжении – что можно сказать? – Он взял в руки визитку, оставленную для Вероники неожиданным визитёром. – Фигура нам известная. Претензии этого человека тоже хорошо известны. Кликуха его среди своих – Паук; в миру – Равиль Шарипович Мамедов, предприниматель (так здесь написано). Человек амбициозный, настырный. Авантюрист и наглец. Эва Потоцкая была одно время у него сексуальной рабыней, в полном смысле этого слова. Когда она избавилась от его власти, этот человек, имея, как сдаётся мне, менталитет восточного владыки, поставил своей целью во что бы то ни стало её вернуть. Любые средства тут для него хороши. Нам, в сущности, повезло, что он пошёл на переговоры и для переговоров выбрал Веронику. Являясь ближайшей родственницей Эвы, она стала единственным человеком, с кем можно обсуждать вопросы о её замужестве, а Паук претендует именно на руку своей бывшей рабыни…
– Если разрешите, я дополню, – вмешался Баринов. – Сегодняшний день я посвятил как раз этому мерзавцу, пытался выяснить его подноготную – через свои каналы… За ним в прошлом две ходки в зону, обе по мокрому делу. Предприниматель он липовый, конечно. Разбой, мошенничество, кража – вот весь его бизнес. Но он глава хорошо организованной шайки. Дело поставлено на широкую ногу: вы посмотрите, даже есть у него люди, занимающиеся наружным наблюдением, более того – свой агент среди наших сотрудников!
– Ну, этого ублюдка я выгоню с работы сегодня же, – стукнул рукой по столу Рустам Лоскутов. – Только как это так получилось, в толк не возьму. Вроде я его хорошо знал…
– Но я не закончил, – продолжил Серж, – не сказал самого главного. Сегодня я был в общежитии политехников, куда захаживала Эва, откуда её пытались умыкнуть. Там она проводила время в компании аспирантов. С двоими, похоже, специально встречалась. И вот эти-то двое были не так давно зверски избиты, причём им приказано было совсем убраться из города…
– Паук производит зачистку, – резюмировал Штерн. – Дотошно действует, гадина. И вот вам вопрос: что с этим делать дальше?
Что делать – обсуждали долго, но ни к какому определённому выводу не пришли. Решать с бандитом вопрос о замужестве Эвы – вещь и бессмысленная, и унизительная… Её судьба вообще не может быть предметом торга. Но что тогда делать? Паук обещал, до решения его вопроса, никаких враждебных действий не предпринимать. Допустим, он месяц потерпит. Ну – два… Дальше что?
– Тут одна интересная есть возможность, – заметил Серж. – Паук пообещал Веронике освободить её дачу, позволить там бывать, без риска нападения. Эту дачу можно сделать пунктом переговоров…
– Переговоров – о чём? – спросил Штерн с нажимом.
Все промолчали, не было ни у кого ответа на этот вопрос. Решили только, что Вероника с Эвой всё-таки не должны в одиночку появляться на даче, и вообще за пределы Ковчега им можно выбираться только в самом крайнем случае.
Рустам, угрюмо поскрёбывая мочку уха, бросил:
– Всё-таки, чувствую я, без разборок, то есть без крови,  не обойтись. Опять придётся задействовать ребят из Владикавказа. В крайнем случае, конечно…
Нехорошо стало Рустику от одной только мысли, что он уж давно, в мирной-то сегодняшней жизни, отвык от кровавых разборок «лихих девяностых»… Теперь – что же: возвращаться к этому опять??
Перешли ко второму пункту. И тут завязли с первых же слов.
Что на самом деле произошло с группой на Алтае? Если то, что случилось, специально было подстроено, то какой в этом смысл – и для кого? И если исчезновение фантома под зеркальными очками не померещилось Проскурину, то, тем более, – что всё это значит?
Обсуждали. Горячились. Спорили. Но о чём спорить, когда информации по этому предмету – ноль?
– Сегодня мы с вами ни к чему не придём и ничего на эту тему не решим. – сказал, наконец, Штерн. – Но у меня есть с кем посоветоваться. Ладно, теперь вот конкретное предложение: давайте организуем поездку на дачу Вероники. Возможно, это место наших будущих контактов с господином Мамедовым. Веронике, думаю, ничто не угрожает, она всё осмотрит хозяйским глазом.

Тем же вечером Вероника, сопровождаемая ребятами из охраны Лоскутова и Сергеем Бариновым, вышла к заросшим травой тропинкам, по которым её нога не ступала много лет. Действительно, постройки на даче все сохранились, никаких пожаров здесь не было. Но дом, когда-то празднично сиявший, украшенный кокетливыми резными башенками, сильно обветшал, краска на нём облупилась, двери все покосились и с трудом закрывались. Главной же причиной унылого настроя, овладевшего ею, было ощущение затоптанности, осквернённости родного места чужими людьми. Эти следы, не только видимые (консервные банки, пёстрая ветошь, чужеродный мусор), но и ощущаемые как чужой запах, чужая аура, мешали ей испытать чувство, о котором так мечталось: чувство возвращения домой. Она узнавала, конечно, все знакомые приметы: вот брёвнышко, на котором ещё девчонкой любила сидеть, перебирая ягоду, вот две берёзы, между их стволами когда-то были устроены качели для маленькой Эвы, вот полянка, на которой так лихо резвился, после летних экзаменов, их развесёлый курс… Но чад недавнего чужого присутствия отравлял сладость воспоминаний.
А на вечернем небе, ровно в тон её настроению, громоздилась сизо-багровая заря, чем-то напоминавшая развалины сказочного замка. Вероника чувствовала себя средневековым привидением, хозяином этих развалин… Она какое-то время бродила от дома к летней кухне, от летней кухни к ветхому сараю, от него к берёзам, рассохшейся вдребезги калитке… Никто ей не мешал. Серж Баринов был достаточно деликатен и своего присутствия никак не навязывал. Осмотрев дом, он подошёл к машине, обсуждая что-то с людьми сопровождения.
Вероника грустила одна. Во время этой прогулки её не отпускала главная, практически крайне важная мысль: как сделать удобным место будущей встречи с Главным Гадом?..
– Здесь много предстоит работы, – сказала она Баринову, вернувшись к машине. – Я не о ремонте говорю, этого не нужно, но уборка, починка…
– Поможем с этим.
Весь обратный путь Вероника промолчала, так и не вынырнув из своего сизо-багрового состояния.

Тем временем Штерн и Авраам, в виду тех же багровых небесных декораций, прогуливались близ дома по лесной опушке.
– Что я могу вам на это сказать, мой друг? – с усталой грустью произнёс Авраам, выслушав рассказ Штерна о происшествии на Алтае. – Произошло то, что и должно было произойти, только я не думал, что это будет так скоро… Вами всерьёз заинтересовались.
– Кто?
– На этот вопрос я могу ответить, к сожалению, лишь в самом общем ключе: они.
– Кто такие они?
– Те, кто много лет назад сумел запереть землян в их зависимом статусе. Те, кто  поощряет стремление человека к комфорту, но препятствует его духовному росту. Те, кто, славословя – поносит, кто, улыбаясь – жалит и остаётся вечно чёрным под белыми одеждами.
– Это о них вам рассказывал Атайя?
– Да, о них.
– Они сопротивляются любому духовному прогрессу землян, или у них есть особо избранные объекты подавления?
– Есть, и вы легко можете о них догадаться. Какая из религий подвергается сейчас самым опасным атакам и находится под самой большой угрозой, вплоть до исчезновения на больших пространствах?
– Христианство, безусловно.
– Какой великий народ, на протяжении последнего столетия, был подвергнут практически геноциду и приведён в состояние жесточайшей депопуляции?
– О Боже…
– Вот именно. Две любимые их мишени, вы видите сами, не так уж сложно разглядеть.
– Каков же шанс нам, частным мирным людям, сделаться ихспециальной мишенью? Неужели наш Ковчег привлёк их внимание? Может быть, даже и я, отживший уже своё, безвластный и малосильный?
– Чего ж вы хотите: сопротивляясь так активно распаду, мечтая о возрождении христианства, да ещё в форме, наиболее ими ненавидимой, неужели вы надеетесь, что они вас оставят без внимания?
– Но ведь это кошмарная ситуация. Мы имеем дело с противником неуловимым, почти всесильным… И выходит, что никакое сопротивление невозможно в принципе…
– Нет, почему же. Возможно вполне. Но только в союзе с силами Высшими. Например, в союзе с жизнью, волею Неба процветающей на земле. Думаю, что именно силой этого союза Авель совладал с бесами стихий и спас вас всех, уже обречённых!
– Но если так, то разве не грозит опасность ему самому?
– Грозит, ещё какая! Молитесь за него, мой друг.
– Поможет ли ещё что-то, кроме молитвы?
– Поможет, если вы увидите врага в самом себе и научитесь ему противостоять. Тысячи и тысячи очень скромных, незаметных людей, осмелившихся на такую духовную брань, сумели выстоять и возрасти духом. Я, правда, боюсь, сейчас вы заподозрите меня в том, что проповедую вам банальности… Но речь-то идёт о самом важном.
– Хорошо, но сейчас, именно сейчас что нам делать? Ждать новых напастей?
– Будьте внимательны. Очень собраны и очень внимательны… К себе, в первую очередь. Вот кстати: я давно советовал вашему «колдуну» уничтожить его опасную книгу, сделал ли он это?
XXXII.
Придя к себе, Штерн почувствовал усталость и вместо того, чтоб оставаться собранным и внимательным, прилёг вздремнуть – он теперь нередко так делал: заваливался на диван, едва почуяв тягу к дремоте и не обращая внимания на циферблат. Устал – значит надо полежать, таков был категорический императив его семидесяти шести лет. Он по возможности избегал любого перенапряга, обозначая это своё осторожное поведение тремя словами: «живу на цыпочках». В одинокой жизни не было смысла перед кем-то выпендриваться, организм приказывал – он всё безропотно выполнял. Прилив сил после короткого сна расходовался им так же рационально и экономно: частью время шло на руководство делами Ковчега, частью на письма, частью на литературную работу, а в особо приятные часы он, конечно, слушал музыкальную классику – ту, что пока ещё не успела основательно настрять в ушах. Такие отстоявшиеся в памяти вещи – их немало уже накопилось – недвижно хранились в уме, словно погружённые в туман глыбы айсбергов. Каждая из них в своё время была живым, мощным событием в жизни духа, и затем незаметно, тихо вошла в плоть сознания, стала его частью.
Сегодня он собирался всё-таки послушать Вторую симфонию Малера, отринув мысль о мистическом совпадении слушания этой музыки со смертью кого-то из близких людей… Старость способна быть проницательной, но не обязана же она быть суеверной!
Едва он настроил Интернет, в дверь тихонечко постучали. Это Вероника, конечно – по стуку он её всегда мог узнать. Сегодня она пришла необычно поздно.
Пришла,
        обняла
              и поцеловала!
Верх неожиданного  блаженства.
– Я так привыкла спать в вашей комнате, что мне теперь долго придётся отвыкать.
– Зачем отвыкать? Места хватит.
Вероника присела на краешек дивана и вдруг спросила:
– Роберт Маркович, вы знаете, о чём я всё чаще думаю?
– Говори, солнышко, это интересно.
– Почему бы мне не стать вашей женой?
Штерн на мгновение застыл, затем кивнул, словно бы одобряя мысль, которая ему самому не раз приходила в голову.
– Идея чудная. По принципу дополнительности, мы могли бы образовать идеальную пару. Я приспособился к быту – ты его ненавидишь. У меня характер покладистый – у тебя скверный. Ты днями дымишь – я обхожусь без курева. Наконец, я обожаю Бетховена – ты любишь Моцарта.
Вероника, опустив голову, помолчала некоторое время.
– Вы всё шутите. А если я взаправду?
– Взаправду, солнышко, мною должна интересоваться компания ритуальных услуг, а не молодая красивая женщина. Ты сегодня ужинала?
– Нет. И не хотелось.
– А сейчас?.. Ясно, можешь не отвечать. Пошли на кухню.
Он быстро собрал ужин, заварил кофе, накрыл на стол. Вероника не в первый уже раз поражалась его сноровке: всё без спешки делается, плавно, заботливо, споро. Угощал же он так сердечно и ласково, что она едва могла удержаться от слёз.
– Где вы так научились?
– Одиночество научило. Плюс ещё две неудачных женитьбы…. Так получилось, что меня не обслуживал никто никогда – всё сам. Вот это ещё отведай… и вот это. Справляешься? Умничка.
Вероника сейчас действительно почувствовала голод и ела с большим удовольствием. Потом подняла к нему жалобный взгляд:
– Вот, опять – так мечтаю поухаживать за вами, но вместо этого постоянно вы ухаживаете за мной.  До чего же вы тёплый и до чего щедрый... Только я-то и вправду ни на что не гожусь. Ещё и в жёны напрашиваюсь. Какая из меня жена?
Дала себя напоить кофе, угостить ещё кусочком торта. Роберт Маркович затем отвёл её назад к дивану и уговорил прилечь. Погремел немного на кухне тарелками – не любил оставлять на ночь грязную посуду. Пришёл, присел поближе к ней.
– Ну что, поспишь немного? Я пока поработаю.
– Нет… То есть да, посплю. Но только если вы будете рядом.
Штерн рассмеялся:
– Как всё знакомо и как прекрасно! При этом все почему-то говорят о мужском эгоизме… но почему молчат о женском?
– А вы что хотели, Роберт Маркович? Все мы, бабы – собственницы. Алчные притом и ненасытные. Неужто вы не замечали.
Она повернулась к нему, глядя глазами, полными влаги, и от того в полумраке полными загадочного сияния.
– Я хочу вам немного рассказать, почему я сегодня так беспардонно себя веду. Вот, недавно была я на нашей даче, мы с Серёжей туда ездили. Думала, что возвращаюсь к чему-то родному и близкому, но получилось совсем наоборот. Всё там осквернено, всё вытоптано, всё захватано чужими руками… И холод везде, холод повсюду – не к чему, не к кому прислониться! А у меня ведь – особенно последнее время – такая тоска по родному и  близкому… Прикоснуться бы! Лбом бы прижаться! И всем телом!!
Штерн, поражённый, едва нашёл в себе силы признаться:
– Ты не поверишь, но я и ты чувствуем буквально одно и то же. 
Он коснулся лбом костяшек пальцев над сомкнутыми ладонями и тихо повторил:.
– Одно и то же, одно и то же…
Помолчал опять.
– Ещё одну ужасную вещь я тебе должен сказать…
Вероника не пошевелилась, но он почувствовал, как под пледом она страшно вся напряглась.
– Оказывается, я тебя тоже люблю. Не радуйся, солнышко, это очень печально и очень опасно. Так что ты уж мне больше не предлагай руку и сердце – не дай Бог, не выдержу и соглашусь, я ведь на самом деле слабый человек. А соглашаться мне нельзя никак… Тёплым и щедрым я могу быть только на расстоянии.
XXXIII.
Осень.
Наконец-то осень! Лето над Ковчегом было тёплым и щедрым, но сибирское счастье не может быть ещё и долгим. Холод, морось, листопад, – пришёл всему этому черёд. Однако погода, словно бы специально желая продлить удачное лето для команды Ковчега, продолжала радовать солнечными днями. Скамейка, облюбованная по утрам двумя любителями «пикейных» бесед, Штерном и Бариновым, сегодня также не пустовала. Штерн традиционно спросил:
– Как поживает наша элита, Серж?
– Хотелось бы сказать «как всегда», но градус маразма у этих людей на удивление не знает границ. Вы слышали, конечно, о двух последних дивных указах: уничтожать так называемые «санкционные» продукты питания и контролировать количество животных в крестьянских хозяйствах?
– Слышал. И пережил испуг.
– Даже не посмеялись?
– Смеяться тут совсем не хочется. До смеха ли, если воздушный лайнер, в котором ты летишь, управляется командой шизофреников? Уничтожать продукты питания – это за пределами человеческой логики вообще. Об этике я даже не говорю. А что касается контроля за количеством скотины в частных хозяйствах – это уже привет Иосифу Виссарионовичу! Такое только в колхозах делали.
– Мы, собственно, туда и движемся. Политолог Р. говорит, что наши правители уводят Россию назад в XIX век, но я что-то не помню царских указов по поводу уничтожения продуктов питания или контроля за количеством коз, свиней и птиц у крестьян…
– А политолог Б. что думает по этому поводу?
– Его общая оценка: «Это всё проявление властного маразма». Банально – хотя, в общем, и правильно. Кстати, он считает, что лучше бы управление государством находилось в руках женщин. Он думает, что для мужчин хороши четыре поприща – художник, ученый, воин и святой.
– А государством должна управлять кухарка?
– Желательно такая, которая умеет хорошо стряпать. Тогда, по крайней мере, ей не придёт в голову сыр и шпроты давить бульдозером…
– Ты знаешь, Серж, я вот на секундочку представил себе, что должно происходить в сознании человека, который способен подписывать такие уму непостижимые указы. Есть ли у него хоть какая-то связь с реальным миром? А если в его голове такой связи нет, то причём здесь тогда наша экономика, наше образование, наша медицина, наша наука? Эти вещи не имеют никакого отношения к тараканам, резвящимся в его голове. Такой человек любит играть с предметами вещного мира, словно ребёнок, купающийся в ванной – пластмассовыми игрушками. Наш, например, инфант-самодержец какими только играми не занимался: то он в танке катается, то в подводной лодке, то в истребителе, то на планере со стерхами летает, то античную амфору на дне моря ищет. Но вообще-то он больше всего любит играть в политику. В экономику, в образование – нет, это неинтересно. Да и невозможно играть в экономику! Этим занимаются не мастера своего дела, а пацаны из числа его корешей. А политика, где принято лгать, предавать, использовать, подставлять, разводить, гнобить – вот это замечательное, весёлое дело, где наш инфант чувствует себя непревзойдённым игроком. Он играет и проигрывает, в этом самому себе не признаваясь, а расплачиваться приходится нам всем.
– Так-то оно так. Но вы знаете, чем себя и всех нас успокаивает самый  монструозный из всех политологов, – политолог С.? Интервьюеры за голову хватаются, а он эдак мягко рычит: «норма-а-ально!» Почему нормально? А потому, что воевали, убивали, предавали, делали глупости государственные мужи всех на свете стран многие сотни, если не тысячи лет, и всё равно их подданные ухитрялись выживать, сеять хлеб, возводить здания, строить дороги, рожать детей… Как это получалось? Всё равно как-то получалось. Всё живое хочет жить, и природа мудро распоряжается не только трудолюбием человеческим, но и человеческой жестокостью, жадностью, глупостью. Всё устаканивается, всё приходит к более-менее устраивающему всех результату.
– Философия средневекового бюргера.
– Если угодно, да. Но она хорошо работает!
Тут Штерн заметил возле ворот, ведущих в зону сквера, две пушистые шапочки – белую и оранжевую, сияющие на головах Димы Борейко и Светланы Посвящённой.
– Ого, смотри, наши два жаворонка! Ещё один восход встретили…
Оба гуляющих, видать, не только этим сказочным делом занимались. В  руках у них топорщились авоськи, довольно туго набитые. Штерн подошёл поближе посмотрел: ба-а-а, – грибы! Он чуть не застонал от зависти. Боровики, лисички, маслята, подберёзовики. Ему-то, бывалому грибнику, как славно было бы по лесу побродить… Но не побродишь, с теперешними ногами.
Вместо привета он выдал для пришедших экспромт:
Скажи нам правду, стихотворец Дима,
Поэзия с грибами – совместима?
И немедленный получил ответ:
Строка певца не остановит бег,
Коль совместим с грибами человек!
Оба экспромта были встречены аплодисментами Баринова:
– Так держать, команда!
И сразу же из распахнутого окна квартиры Володи Гранта раздались звуки гитары и пение Ксюши Рябцевой, – теперь они оба занялись разучиванием песенной лирики советских лет. Вовка, должно быть, с увлечением занимался музыкальным просвещением Ксюши: ещё месяц назад он обнаружил у неё отличный музыкальный слух и весьма недурной голос. Отношения между ними, после строгого внушения Жени Проскурина, теперь вошли в нормальную колею, – во всяком случае, Ксюха уже не доводила Гранта до желания забаррикадировать от неё дверь… Их взаимная близость теперь гораздо больше походила на супружескую. Штерн с удовольствием прислушивался к доносившемуся из окна:
Огней так много золотых
На улицах Саратова,
Парней так много холостых,
А я люблю женатого…
Всё хорошо, всё здорово. На земле мир, во человецех благоволение!
И на Ковчеге кипит жизнь.
Штерну отрадно было сознавать, что свет этой жизни, её весёлый огонь занялся от искры, брошенной его рукой по почину Лоскутова. Теперь бы только охватить этим огнём как можно больше живого пространства!
Он хотел было пойти к Веронике, узнать, как она – но встретил Эву с Авелем (они держались за руки), и Эва ему сказала, что тётушка всю ночь не спала – «чего-то вся испереживалась», а вот теперь, наконец, заснула и спит на зависть мертвецким сном.
Не успел он этому порадоваться, – тут другая приятная новость: прибыли двое из «коммуны патриотов», где они с Артемием Фёдоровичем были этим летом, – приехали посмотреть на Ковчег, увидеть его организаторов и вообще познакомиться с жизнью сибиряков.
Штерн бросился к входной арке – быстрее принять, устроить, организовать экскурсию по всем палубам «корабля»… Надо привлечь Тверитинова к этой работе, – всё-таки он чуть ли не единственный в Ковчеге воцерковлённый христианин…

День закрутился!
В суете и хлопотах, капитан походя натолкнулся на Женю Проскурина. Тот пожаловался на сильное недомогание, головокружение, даже боль в сердце. Откуда это всё? Чертовщина, что-то тут не так. Но что именно? Надо Женьку сопроводить к Высокому Гостю (мистика – это ведь по его части).
Пришли. Артемий Фёдорович, в походных штанах и брезентовой куртке, готовился к прогулке по лесу. Едва взглянув на Женю Проскурина, он сухо бросил:
– Я вас предупреждал. С вами ещё не то будет, если не сделаете, что давно надо было…
– Книга?
– Да, книга.
Женя тяжко вздохнул:
– Сейчас…
Вышел, вернулся, принёс под мышкой свёрток.
– Нельзя ли ещё достать лопату, топорик и две свечи?
Достали. После этого все трое, никому не говоря ни слова, отправились в лес. Артемий Фёдорович выбрал нехоженое место возле склона оврага, очертил круг двумя срубленными осиновыми кольями и прочитал молитву на незнакомом Штерну языке. Попросил Проскурина наломать сухих веток.
На ветки сверху была аккуратно уложена книга с медными застёжками, о которой только могли мечтать исследователи языческой старины.
Костёр вспыхнул. Книга горела медленно, скорбно, не желая расставаться с тайной, древней, сумрачной своей жизнью. Она шевелилась, корёжилась, дымила… Словно бы укоряла своих губителей. Но всё же огонь в конце концов одолел её. Затем Артемий Фёдорович попросил Проскурина снять одежду и трижды пройти сквозь костёр. Это было выполнено.
Пепел зарыли в землю. По краям этой диковинной могилы были вбиты пять осиновых кольев, затем снова прозвучала молитва на незнакомом языке.
– Всё. Теперь, пожалуйста, примите душ – а лучше, если сходите в баню – и хорошенько проспитесь, – завершил процедуру Артемий Фёдорович. – Встанете, будете чувствовать себя так, словно родились заново!
Вернулись они в самый разгар подготовки к коллективному ужину: Рустам приготовился угощать гостей. Организаторы стола, конечно, не могли ударить лицом в грязь, но Штерн предупредил Лоскутова, что перед ужином гости прочтут молитву, и этот момент необходимо учесть. Ну, а разговоры о высоком и вечном, игра на рояле, чтение стихов,  показ слайдов, всё будет экспромтом сделано не хуже, чем обычно! Тут и Дима Борейко был наготове со свежей подборкой стихов, и Володя Грант со своей гитарой, и Лёша Боголюбов с новыми рисунками.
Кстати, проснулась и включилась в общую работу Вероника Орлова, ей Роберт Маркович украдкой сообщил, какую музыку он будет играть, чтоб она сумела подготовиться к выступлению. Когда он уже сделал движение отойти, она очень тихо спросила его:
– Вы мне правда сказали вчера то, что сказали, или я схожу с ума?
– Правда. Готов это повторить, только не при таком большом стечении народа. Как видишь, получается так, что не ты, а я схожу с ума. Хотя, кажется, я с этим сильно опоздал…
Она наградила его взглядом, на который ни один мужчина не может быть способен… Если ещё принять во внимание её огромные глаза, которые так долго, туманясь и печалясь, оставались без настоящей «работы»!
Но вспышка произошла. Всё волшебное этим вечером воскресло в ней с таким размахом, что и хозяева, и гости пораскрывали рты. Штерн играл, она говорила, и потом опять она говорила и Штерн играл. Пела затем Ксюша Рябцева – снова с комментарием Вероники, и слайды с шедеврами мировой живописи она озвучивала так, что эта живопись словно бы воскресала через века вслед за её словом.
Серж Баринов смотрел на неё неотрывно, боялся пошевелиться и вёл себя в тот вечер тише воды, ниже травы. Его будто не существовало. Единственная мысль, гудевшая под гладким черепом Киника, если её вытащить на свет Божий, выглядела бы так: «Это великая женщина. Какое же, в самом деле, я имею на неё право – пигмей из пигмеев?»
В общем, вечер получился просто на славу. Гости должны были увезти к себе домой именно то впечатление, на которое рассчитывали хозяева Ковчега. Начало контактам было положено, – и этот факт рождал в груди Штерна такое ликование, что он даже забыл о всех на свете подлостях судьбы. Среди этих подлостей не последним было правило, согласно которому под занавес обязательно находился кто-нибудь, способный капитально испортить ему настроение…
Нечто подобное как раз и случилось. Когда поздно вечером публика начала уже расходиться, к Роберту Марковичу подошла сильно испуганная Эвелина и отозвала в сторону. В её руках чернел мобильный телефон. Держала она его с таким выражением, будто случайно достала из кармана гадюку.
Оказывается, ей только что позвонил Паук (интересно, каким образом он узнал новый номер её мобильника?). В трубке она услышала следующее:
– Привет, Эвочка. Поди не узнаёшь?
– Что тебе нужно?
– Конкретно сейчас ничего. Будем пока общаться с твоей тётей. А ты тем временем – готовься… Знай, что от меня всё равно не сбежишь. Ты пока свободна, но учти, никаких новых хахалей! С теми двумя твоими дружками из политехнического мы разобрались, слыхала, небось? Их сейчас нет в городе. То же самое ждёт любого, с кем ты ещё закрутишь, имей в виду. Скрывай не скрывай, я всё одно узнаю… А если надо будет, я соберу пацанов с калашами, и никакая охрана ваш дом не спасёт. Так что веди себя прилично, Ясно всё или повторить?
– Я поняла.
– Значит, ясно. Тётушке родственный от меня привет! Она у тебя – класс… Надеюсь, напомнишь ей обо мне? Всё на этом.

Удар в спину требует размышлений, иначе легко ошибиться.
Штерн некоторое время молчал, выслушав рассказ о звонке Паука. Потом он спросил:
– Кому ты ещё об этом рассказывала?
– Пока никому, только вам.
– И никому впредь не говори. Теперь вот что, девочка. Позови сюда, пожалуйста, тётю Веронику и дядю Серёжу, мы это обсудим вчетвером.
Вероника подошла, ещё не остыв от возбуждения, вызванного градом похвал. Штерн также поздравил её, сказал пару хвалебных фраз, поцеловал руку – всё церемонно, всё прилично, как и положено на людях. Но Вероника сразу догадалась, что дальнейший разговор будет совсем о других вещах – не слишком, кажется, приятных…
Штерн немедленно пригласил всех к себе. Когда пришли, усадил гостей возле гостевого стола и запер дверь на ключ.
– Повтори, пожалуйста, Эва, всё, о чём ты мне сейчас рассказала.
После её рассказа Вероника и Серж первое время молчали, ошеломлённые. Штерн предложил:
– Ну вот, теперь давайте прикинем варианты. Сначала вопрос к тебе, Эва. Отнесись к нему серьёзно и всю правду скажи, как на духу. Что для тебя значит Авель? Приятный знакомый? Товарищ по детским играм? Или…
– Сейчас Лёша для меня – всё. Вся моя будущая жизнь, – тихо, но твёрдо сказала Эвелина.
– Разделяет ли Алексей твои чувства?
– Ну, чтоб в этом убедиться, достаточно зайти в его комнату да посмотреть на её портрет, – вместо Эвы ответил Штерну Сергей Баринов. – В одеждах ангела, я думаю, эту девушку до сих пор никто не рисовал.
– Ну, так… Начальные условия задачи понятны теперь. Двое любят друг друга, но Авелю угрожает расправа, если об этом каким-то образом узнает господин Паук. Что будем делать?
– Я готов лично с ним встретиться, разбить ему башку и пусть меня судят после этого… Мне плевать, – заявил Серж.
Штерн покачал головой:
– Киня, я до сих пор держал тебя за умного человека. Что теперь скажешь ты, Вероника?
– Авеля надо отправить в какую-нибудь далёкую командировку.
– Одного? Но он уязвим, как младенец, – возразил Серж. – Это опасно, поверьте мне… Так, – всё. Хендехох! Ясно, что, мы с Вероникой в советчики не годимся. Вся надежда, Роберт Маркович, на вас. Я чувствую, вы всё уже обдумали у вас есть наготове собственное предложение. Какое? Говорите!
– Вариант, который я предлагаю, лучше было бы назвать словом обручение. Тайное, только в нашем присутствии! Смотрите сами; есть двое влюблённых. Есть люди, которые, так сказать, заменяют им родителей. Я, например, согласен сыграть роль отца Эвы. Серж, безусловно, – воспитатель и наставник Авеля. А Вероника – ей вообще никакую роль исполнять не надо, она родная тётя, заменившая племяннице мать. И вот что мы сделаем: наши влюблённые сядут прямо здесь друг напротив друга, скажут друг другу самые лучшие слова и пообещают одно: ждать! То есть, видеться они, конечно, будут, под крышей Ковчега участвуя в общих делах, но никаких особых свиданий и – главное – никакого вида им нельзя показывать, что они обручены друг с другом! До тех пор, пока мы не решим всех проблем с Пауком и его бандой. Согласны ли вы с такой тактикой?
– Это будет трудно, – сказала Эва с глубокой грустью. – Очень-очень трудно. Но я, пожалуй, выдержу. А вот за Авеля не ручаюсь.
– С Авелем да, будет трудней, – подтвердил Серж. – Как мы ему объясним ситуацию, он ведь даже не поймёт, что среди человечества возможны такие нелюди, как этот Паук.
– А не надо ему ничего объяснять, – улыбнулся Штерн. – Ребёнок должен слушаться родителей. Вы же не будете объяснять пятилетнему малышу, почему нельзя ему совать в электрическую розетку пальцы. Про переменный ток ему всё объяснят в школе.
Посидели ещё, потолковали.
– Ну что же, надо попробовать, – сказал, наконец, Серж. – У нас всё равно нет другого подходящего варианта.
Послали Эву за Авелем. Она привела его за руку, их усадили друг напротив друга. Оба сильно волновались, оба были крайне смущены и трогательны в своём смущении.
– Послушай, Лёша, – сказала ему ласково Вероника. – Послушай нас и говори откровенно. Перед тобой женщина, которую ты много раз видел, общался с ней, лечил, рисовал её портрет. Дорог ли тебе этот человек?
– Да! Очень! Очень! – сказал Лёша Авель и обе сомкнутые ладони приложил к груди.
– Эва, любишь ли ты этого юношу, согласна ли ждать его?
– Люблю. Согласна ждать, – сказала Эва.
– Не удивляйся, Лёша, – объяснил Штерн. – Разлука вам не предстоит, вы по-прежнему будете видеть друг друга. Но отдельно встречаться вы пока не сможете… Никак не сможете! Так сложились обстоятельства.
– А почему… Почему они так сложились?
– Долго объяснять. Но ты нам всем поверь. Так надо, Лёша. НАДО ТАК, понимаешь?.. Теперь возьмите друг друга за руки.
Авель и Эва соединили пальцы рук.
– Всё. Теперь молча, только мыслью, говорите друг другу: «я тебя люблю, я тебя буду ждать!»
Это была самая трогательная минута. Авель и Эва долго в молчании глядели в лицо друг другу, произнося мысленно эти слова как мантру. Сидели и молча повторяли до тех пор, пока слёзы не закапали с их щёк на скатерть стола.
Штерн затем мягко разъединил их руки.
– Обручение состоялось. Всё ребята, расстаёмся, и помните о клятве!
XXXIV.
Утро таким было пасмурным и хмурым, будто выполняло, хоть и с запозданием, данную Небу клятву – позволить, наконец, Осени переступить порог календаря.
– Ну что, тёть Вер, собираешься к нему?
– Куда ж ещё… Конечно, к нему. Может, он уже проснулся. Хотя, может, ещё и нет. Сильно был хлопотный день. Ещё концерт этот …
– Вчера ты была в ударе.
– Хорошо, что никто не догадался о причине, почему я была в ударе!
– Да, это что-то невероятное. Я даже не могла поверить, когда ты мне рассказала...
– Я тоже не поверила. Вчера, – представляешь, наглая какая? – специально переспросила: говорил он мне это слово или не говорил? Он подтвердил, что ошибки нет.
– И что теперь будет?
– Да ничего не будет. Любовь на расстоянии, как раньше… Он ведь запретил звать его замуж. Но теперь мне будет трудней его обходить стороной, к нему не приставать, ему не надоедать.
– Как странно, тёть Вер. Ты посмотри, как у нас совпало: как и ты, я знаю, что человек, которого люблю, тоже меня любит, но ни приходить к нему, ни даже прикасаться к нему… Это ужас какой-то.
– Придётся терпеть, девочка. Ничего, это не страшно. И не вечно – я тебе обещаю… Вчера, кстати, у меня ещё один был замечательный разговор, с Сергеем Бариновым. Боялась, что пристанет с ножом к горлу, – мол, хочу тебя в жёны, каков твой будет ответ? А он мне неожиданно – знаешь, что выдал? Нынче, говорит, вечером ты была королевой – и королевой навсегда останешься. Я, говорит, сегодня понял, что не могу на тебя претендовать, нет у меня на это морального права. Могу только надеяться тебя иногда видеть, тобой восхищаться и, при случае, тебя защищать. Это всё, на что может надеяться оруженосец королевы!
– Ух ты! Ничего себе…
– Вот так он по-джентльменски снял тяжесть с моей души.
– Какие рыцари живут под этой крышей! Какие всё чудные люди! Почему же раньше-то они нам не попадались?
– Не будем на судьбу сетовать, всему свой срок.
Вероника воткнула последнюю заколку, обула домашние туфли, поднялась на второй этаж, к двери квартиры Штерна. И услышала слабый голос: «Не заперто, войдите!»
Роберт Маркович лежал под пледом на диване. Его взгляд туманно блуждал, рука безвольно свесилась вниз с дивана. Из компьютерных колонок доносилась дивная музыка
– Ты извини меня, солнышко, сегодня мне что-то неможется, – объяснил он – То ли гипертония, то ли простуда… Пока не пойму.
– Захворали?!
– Ничего, не пугайся, всё в порядке. Это бывает.
– Давление мерили? Температуру мерили? Лекарства пили?
«Ну всё, пропал», – подумал обречённо Штерн.
Он покорно воткнул под мышку градусник, покорно измерил давление. Давление действительно оказалось высоким. Принял таблетку кордипина и лёг на подушку опять.
– Всё, солнышко, хватит. Больше не хлопочи. Я тебя очень прошу. Мне так хорошо, когда я  болею, если б ты знала! Давай послушаем музыку.
– Да вы хоть завтракали, скажите?
– Уже не помню… да какое это имеет значение.
Вероника подхватилась, понеслась на кухню, стала там греметь посудой. Да толку-то что? С трудом удалось её уговорить не суетиться, не паниковать, а просто посидеть рядом. Он попросил её ещё раз запустить в Интернете музыку, которую только что слушал: «Шелест леса» Рихарда Вагнера.
– Ты только вслушайся: вот музыка, которую надо слушать, лёжа навзничь! Как я сейчас. Так и только так. Ты на травке лежишь, а кругом –лепечут листья, ветерок веет, птички поют… В опере-то эта музыка звучит, когда Зигфрид отдыхает под липой! Чувствуешь?
– Но у Зигфрида не было температуры и полный был порядок с давлением…
– Ну да, ещё бы. Он же всё-таки на уйму лет меня моложе. Всё, тс-с-с, солнышко. Давай слушать, а?
Потом он сказал:
– Есть ещё музыка, которую меня всегда тянет слушать, лёжа навзничь, это вторая часть Пятого фортепианного концерта Бетховена. Там глазам открывается, такое чистое, безмерное, бездонное голубое небо… Тебе приходилось когда-нибудь так – голову запрокинув – смотреть на небо?
Потом он попросил найти в Интернете «Багатели» Сильвестрова… Аппетит его к музыке был воистину неутолим. Было похоже, что Штерн и на этот раз не позволит Веронике за собой ухаживать, но тут она взбунтовалась. 
– Лежите и не рыпайтесь, Роберт Маркович!
Была вызвана по тревоге Ксюша Рябцева, – она прослушала Штерна и назначила таблетки. Был – тоже по тревоге – вызван Женя Проскурин, но он просто посоветовал тёплое молоко с содой.
Приходили ещё люди из команды Ковчега…
– Мама родная, неужели моя повышенная температура так всех невероятно волнует? – удивился Штерн. – Ни сна, ни покоя!
Довод был резонный, и Вероника, в конце концов, попросила публику удалиться и дать больному отдохнуть.
Штерн лёг опять навзничь, свесил руку с дивана, и – поплыл, поплыл… Ему на этот раз мерещилась собственная музыка, которую он сочинял в ранней юности, ещё тогда, когда мечтал о композиторской карьере. Она никогда не была записана и никому не была известна, но этот давно посетивший его беззаконный ангел очень хорошо мог баюкать его полусонное сознание. На какое-то время он совершенно выпал из реальности и, очнувшись, обнаружил уже за окном глубокий вечерний сумрак.
Вероника всё так же сидела у его постели.
– Солнышко, ты иди сейчас к себе, ладно? Я дверь запирать не буду, в любой момент ты можешь прийти, а смотреть за мной сейчас не надо, я высплюсь – и всё будет о’кей.
Вероника вместо ответа наклонилась, поцеловала его – и вернулась на прежнее место. Перед постелью Роберта Марковича она просидела всю ночь.
XXXV.
Да, всю ночь, – почти не двигаясь, лишь наклонялась иногда к нему, чтобы послушать его дыхание. Проснувшись поутру и обнаружив дремлющую на стуле Веронику, Штерн рассердился:
– Ты сумасшедшая! Марш сию же минуту к себе. Пока не выспишься, сюда ни ногой, ясно? Не волнуйся, я почти что в норме. Извини, но мне надо привести себя в порядок, как обычно утром… Так что – иди, солнышко, иди пожалуйста, не создавай мне проблем.
Вероника повиновалась безропотно, ей действительно необходимо было прилечь. Роберт Маркович не спеша соорудил себе завтрак – нехитрый, как обычно. Чувствовал он себя действительно намного лучше вчерашнего, правда, слегка постанывало сердце… Но об этом лучше никому не говорить, – хлопоты вокруг его персоны, как он убеждался не раз, ни к чему хорошему не приводили.
От дел он решил сегодня отдохнуть, уселся в кресло с книгой, но открыть не успел: Высокий Гость постучался к нему.
– Я слышал, вы недужите? – осведомился Артемий Фёдорович, осторожно переступая порог.
Замечательно! Прекрасно! Штерн был как нельзя более рад этому визиту: давно не общались… Он, правда, не знал, чем, кроме «почемучной» беседы, занять гостя. Слайды, что ли, показать? Или музыку дать послушать? Показал свой фотоальбом. Там были, вперемешку с видами природы, фотографии друзей и родственников. Со многими он не виделся очень давно, – иных уж нет, а те далече…
– Интересные люди вам встречались, – сказал Артемий Фёдорович. – Вот это лицо, например, мне напомнило моего друга детства…
– Так это же Илюша Торопов! – обрадовано вскричал Штерн. – Смотрите, как интересно! И у вас, оказывается, в прошлом был такой друг! Просто мистика. Он – да, единственный действительно близкий… Меня понимал с полуслова, полувзгляда. Мы с ним не видимся, но я регулярно пишу ему письма. Правда, отвечать он на них не может, лежит в параличе.
Артемий Фёдорович в это мгновение кинул на Штерна острый взгляд, – возможно, хотел что-то сказать… Нет, раздумал.
Заглянул Серж Баринов:
– Как дела, шеф?
– На поправку. Близко к норме.
– Ну, не так уж близко, – возразил Артемий Фёдорович. – Но, при разумном лечении, всё должно быть хорошо.
– Проходи, Серёга, садись. Чаю хочешь?
– Не хлопочите, Роберт Маркович. Вам лучше поменьше суетиться, Аллах с ним, с чаем.
– Вы разве мусульманин? – спросил Артемий Фёдорович.
– Нет, но с мусульманами общался довольно плотно.
– Сергей Янович два года воевал в Афганистане, – пояснил Штерн.
– Убивать не приходилось?
Серж поморщился от этого прямого вопроса. Высокий Гость не вызывал в нём положительных эмоций, это Штерн заметил уже давно. Они, как любил выражаться технарь Тверитинов, не совпадали по фазе. Зная свойство Баринова – раздражаться и закипать по малейшему поводу, Штерн поспешил пояснить:
– Сергей Янович был связным при штабе, он редко принимал участие в прямых военных действиях…
– Редко, – подтвердил Серж. – Редко, редко. Слава, опять таки, Аллаху. Но оторванных голов и выпущенных наружу кишок я повидал достаточно.
– Ваши товарищи видели не меньше, – заметил Артемий Фёдорович. – И что же, все они разуверились в людях? И никто не вспомнил о высоких ценностях, никто не подумал о религии? О Божьей воле?
– О религии… – Баринов усмехнулся ядовито, одной стороной рта, – Абсурдность религиозной веры можно понять, если хорошо поразмыслить именно над этим выражением: «Божья воля». Воля Творца… А теперь сами подумайте, – что значит сотворить мир? Это значит создать систему с её законами, так? А закон – это что такое? Это то, что автоматически работает. Действующая программа. Ну, и скажите на милость, как в программу можно впихнуть ещё какую-то «волю»? Ведь это значит – разрушить тобою созданное!
– Любопытная точка зрения. Впрочем, она вполне понятна. Но как тут быть хотя бы с моралью и этикой? Неужели разумная воля ничего здесь не значит? И разве – ладно, не будем всуе поминать Бога – разве силы Добра и Света не могут вмешаться и помочь человеку?
– Что значит их вмешательство, – продолжал Серж, который уже начал нервно расхаживать туда-сюда по комнате, – если существует машина закона?  Боль, смерть, проклятье войны, безумие соитий – всё управляется этой машиной, и надо ещё подумать, есть ли тут возможность для вмешательства «сил Добра и Света», или машина системы, как автоматическая мельница, крутится на автопилоте, перемалывая души и кости, перемешивая живой бульон и не обращая внимания на чьи-то (всё равно чьи) мольбы, слёзы и личные интересы! Всё, что нарушает целостность системы – а это, конечно, человек, кто ж ещё? – либо уничтожается, либо система гибнет. В любом случае, она стремится восстановить свою целостность какими угодно средствами. И поскольку отдельный человек, а также отдельная судьба человеческая бесконечно малы по сравнению с нею, она легко переплавляет их в полезный всему живому гумус – почву для новой бессмысленной жизни.
– Какую жуть ты несёшь, Серёга, – тихо сказал Штерн.
– Да, Вообразить подобную картину и даже думать об этом  – довольно страшно. Мы-то так свято надеемся на милосердие Неба… Мол, Господи, спаси, сохрани и помилуй! А господин-то у всех у нас только один: Системная Целостность.
– Нелегко ж вам жить с таким взглядом на мир, – посочувствовал Артемий Фёдорович.
– А любому человеку, когда он перестаёт себе врать… себе и другим… любому такому человеку жить не легко.
В комнату заглянул Авель. Потоптался смущённо:
– Я просто узнать… Как вы себя чувствуете, Роберт Маркович? Вам, может, что-нибудь принести?
– Заходи, дорогой! – Штерн был рад хоть какой-то возможности разрядить грозовую атмосферу, нагнетаемую спором двух оппонентов. – Что новенького у тебя?
Артемий Фёдорович, обычно сверхделикатный, сейчас почему-то не внял попытке Штерна отвлечь Баринова от опасных тем. Он продолжал:
– Хорошо, но не задевая уже понятия воли Божьей – неужели вы ни во что не ставите волю человека? Человек разве не может проявить волю, одержать победу и испытать радость этой победы?
– А вы вот его спросите, – отвечал Баринов, указывая на Роберта Марковича. – Рад ли он? Счастлив? Человек, который всю свою жизнь только на то и тратит, чтоб кого-то чему-то научить, кому-то вернуть облик человеческий… Но всё равно он понимает, что играет роль в спектакле, не им замысленном, где от его собственной воли, воли актёра спектакля, мало что зависит. Все реакции его питомцев – уже запрограммированы в психотипе, наследственности, окружении… Человек пытается научить кого-нибудь хоть чему-то, но – без толку, ибо «программа» его питомцев действует независимо от какого бы то ни было учительства. Он-то всё удивлялся, почему не предусмотрена для людей стратегия обучения самотрансформации? А просто потому, что марионетке и не надо никуда трансформироваться… Спектакль, спектакль, спектакль. Дурашливый танец ряженых в финалах фильмов Феллини. Люди, которым он делает добро, продолжают быть свиньями, ничего с этим нельзя сделать. А так называемый «хорошие» люди – они, поскольку запрограммированы на «хорошесть», могут без него и так обойтись. Всё катится к логически обусловленному финалу. И вот она, пожалуйте вам, «духовная эволюция»! Что, в самом деле, остаётся современным «простым» людям? Пыжиться изо всех сил, чтоб как-то протянуть, «промыкать» век, доползти, дохрипеть – и для чего, спрашивается – для исполнения вот этого убойного сценария?
– Итак, законы работают автоматически, система заботится только о своей целостности, человек полностью запрограммирован, – повторил за Бариновым Артемий Фёдорович. – Не драма жизни, а какой-то автоматизированный  цех. Так, стало быть, и живой истории у человечества не существует?
– Что это за история, где всё расписано заранее? Попы нам говорят, что человек изначально был создан по идеалу Добра, а потом грех его попутал, Змий его совратил, согрешивший был изгнан из Рая… И что же, неужели это никоим образом не входило в замысел Бога? Ерунда. Моя греховность – я Вас уверяю – чёрным по белому прописана в Сценарии! Сами подумайте: могло ли быть иначе? Сцена, по которой порхают одни праведники – чушь и полная нелепость.
– Но хотя бы заблуждаться по собственной воле… Оставляете ли вы человеку такую возможность?
– Автоматичны абсолютно все заблуждения человека. Может быть – они-то и в первую очередь! Человеческая психика – чрезвычайно уязвимый и капризный «инструмент». Она способна бесконечно долго хранить на себе следы любых неблагоприятных воздействий, которые человек получает в возрасте, когда не может он им сопротивляться, не имея элементарной психологической защиты. В итоге – что мы получаем? Мы получаем человечество, состоящее почти сплошь из психических инвалидов.
– Киня, чуток притормози, – попробовал остеречь Баринова Роберт Маркович. – Тебя уже несёт по кочкам…
– На что оно способно, ТАКОЕ человечество? – не слушая его, уже почти орал Баринов. – На бунт – да. На пресмыкательство – да. На площадную истерию – тоже да. На вражду, обиду, ревность, ненависть… А вот на «обнимитесь, миллионы» – никогда и ни за что на свете. Толпа никого не может обнимать. Топтать, шельмовать, рвать в клочья – это пожалуйста, это другое дело.
– Но тогда, может быть, коллективный разум лучших людей на что-то способен?
– Коллективный? Полноте меня смешить. Из человечества, которое тужится исполнить некую Симфонию перед Создателем, согласный ансамбль не получается ну никак… Дирижёр, скорей всего, это понял. Похоже, он готов распустить свой бестолковый оркестр… Да оркестр этот и выдал-то уж всё, на что был способен! Теперь бытие наше повело на финальную коду: прощальный вопль, и за ним – всё… Цивилизованное человечество – это коллективный старик, уже вплотную подошедший к маразму.
Серж оглянулся на открываемую дверь: в комнату, не постучав, вошла Вероника. Часть речи Баринова она, вероятно, услышала ещё за дверью, ибо вошла со словами:
– Серёжа, не устал ли ты проповедовать тщету человеческой жизни?
Сергей сильно смутился и не нашёлся с ответом. Вероника, надавив слегка ему на плечи, усадила на стул, затем встала за его спиной и, поглаживая ему плечи, сказала:
– Серёженька, ты пока приди в себя. А сейчас мы давайте спросим Авеля… Авель, скажи нам, пожалуйста, ты согласен со словами дяди Серёжи?
– Я… Нет. Я как-то… Наверное, нет. Человек для чего-то нужен земле, я так думаю… И Богу он нужен. Бог творит жизнь. Ну, да… конечно, да. Но ведь Он не творит смысл жизни! Эта забота поручена человеку.
– Браво, Лёша, – одобрил Штерн. – Однако пора дать слово и оппоненту… Что скажете, Артемий Фёдорович?
– Авель сказал всё, что надо, и сказал просто. Я могу лишь добавить, пусть вам это не покажется сложным или запутанным, – что человек нужен Богу для сотворчества. Но – КАКОГО? Помимо литературы и искусства, помимо театра жизни – он творит личность Бога, ибо веками вожделеет Её, воссоздаёт Её, беседует с Нею… Бог ежемгновенносотворяется нашей к Нему молитвой… – точно так, как Сам Он непрерывно заново творит созданную Им Вселенную!
После этих слов наступило молчание. Баринов сидел с пунцовыми щеками и, кажется, не ничего ощущал кроме ласковых успокаивающих ладоней Вероники.
Прошла минута, другая…
Штерн три раза хлопнул в ладоши:
– Всё, завершили тему. Команда Ковчега! Теперь слушай приказ капитана. Авель, я знаю, всевозможные портреты здесь рисовал, какие угодно кроме главного: у нас нет ни одного изображения Вероники Андреевны Орловой. Красавице из красавиц! Этот возмутительный недочёт, как я считаю, надо восполнить, и немедленно. Серж, обеспечь, пожалуйста, выполнение приказа. Авель, ты готов?
– Всегда готов!
– Да, но я… – начала было Вероника.
– А тебя никто не спрашивает. На судне нужен твой портрет, и чем скорей, тем лучше. Выполняйте, команда Ковчега!
Троица удалилась.
Веронике, разумеется, ясно было, что Штерн таким хитроумным образом обеспечивает себе возможность остаться наедине с Высоким Гостем… Но теперь она не была на него в обиде: знала, что вечером всё равно он будет её ждать, и что этот вечер у них никто не отнимет.
XXXVI.
Не отнимет – да! Она была права. Совершенно особенным получился у них этот вечер: будто незримый дух освящал добрым своим присутствием каждую тихую его минуту…
Роберт Маркович запер дверь, выключил свет, зажёг две крохотных свечи и поставил их по углам стола. Они сели за этот стол лицом к лицу, говорили и доставали иногда руками руки друг друга. Пальцы этих рук, словно действуя по собственной воле, обнаружили способность столь многообразного, столь богатого оттенками поведения, что оба они с радостью позволяли этим фрагментам собственной плоти делать всё, что им заблагорассудится… Прикосновения отчасти были заменой слов. Нежно сжать кисть руки любимого означало «да, конечно!». Осторожно погладить руку любимой: «ничего, не волнуйся…». Сильно сжать – восторг от услышанного.
Этот вечер и следующая за ним ночь повстречались друг с другом так же плавно и согласно, как они соединили руки. Не было нужды выходить на двор или открывать дверь балкона, – атмосфера ночи всё равно чувствовалась по летучим флюидам, наполняющим комнату, подобно дыханию музыки в самом начале второго акта вагнеровского «Тристана». Всё для любви – ничего для будней. Всё для души – ничего для ума.
– Получился ли портрет? – спросил первым делом Роберт Маркович.
– Ой, целая история с этим портретом… Лёша рисует, но смотрит почему-то поверх головы. Рисует именно то, что видит там, а не конкретно в моей персоне… Ещё он зачем-то попросил меня разуться.
– Он в любой женщине видит ангела. Все ангелы, как тебе известно, ходят босыми.
– Я так и поняла. Но мне показалось, что как раз в этом наш небожитель ищет и находит в женщине что-то земное, не совсем ангельское.
– Что в этом удивительного? Лёха нормальный мужик.
– Сергей не считает его нормальным.
– Кстати, остался ли он доволен портретом?
– Он попросил Алексея сделать уменьшенную копию, чтоб она могла поместиться в книге. Думаю, это знак того, что портрет ему всё-таки понравился.
– Я попрошу Авеля сделать то же самое.
– Зачем? Я же всё время здесь. Стоит вам только захотеть – вот она я! Я ведь для вас только и существую.
(– Теперь и я – для тебя…
– Правда?
– Правда, любимая.)
Эта часть диалога вслух не прозвучала, её транслировали руки этих двоих, по-прежнему сплетённые пальцами.
– Вашего гостя… Как его зовут – Артемий Фёдорович? Я почему-то боюсь. Он будто не с нашей планеты. В нём неотмирное что-то.
– Планета – наша, но не наша эпоха и не наша судьба. Я не могу о нём много рассказывать, трудно тебе будет это всё вместить… Одно могу сказать: он мудрейший из всех, кого мне приходилось до сих пор видеть.
– Сергея он страшно раздражает.
– Ещё бы. Попробуй полюбить человека, который видит тебя насквозь и не скрывает этого! О Сергее он мне сразу сказал: «Разумно устроенное сердце и безумно устроенный интеллект». Кстати, ты очень благотворно, умиротворяюще на него действуешь. Умница.
– Мне его жалко. У человека судьба не сложилась: женщина предала, дети погибли, как учёный он тоже не состоялся… Единственную привязанность себе позволил: Лёша Авель. И не решается ни на что другое. Записал себя в неудачники…
– Да. И разозлился на Бога, на мир, на Вселенную…
– Мне кажется, что и вот этот его экстравагантный подвиг – вместо руки и сердца предложить даме рыцарское служение – идёт больше от неуверенности в себе, чем от великодушия. Как не пожалеть человека?
– Пожалей и меня тоже. Ведь и я тебе ничего, кроме служения, предложить не могу!
– Не хочу вас даже и сравнивать, не кощунствуйте. Расскажите лучше, чем вас сегодня обогатил наш Гость.
– Он мне рассказал о двоемирии.
– Что это такое?
– Это когда человек может общаться не только с материальным, но и с тонкоматериальным миром.
– Я совсем не представляю себе этого.
– Да, поскольку ты обычный человек. И я не представляю, по той же причине. Но вообрази себе, что вдруг твои тонкоматериальные очи откроются, и ты поймёшь, что мы в этой комнате не одни! И увидишь, например, домового. Сидит крохотный такой мужичок где-нибудь на кухонной раковине… Прозрачный, глазастый. На нас с тобой смотрит и ехидно подмигивает.
– Фу. Ну ладно, увижу. И что тогда мне с ним делать?
– Вот в этом главная проблема. В древности отдельные, особенные люди могли эту нежить видеть и знали, как с ней общаться. Какая польза от неё может быть, какой убыток – всё это знали. Шаманы, колдуны, волхвы. Но их  собственная жизнь от таких знаний не становилась лёгкой, скорей наоборот. Вот почему наше неумение их видеть и с ними общаться – скорее во благо нам, чем во вред.
– Кто из наших имеет такие способности?
– Женя Проскурин – безусловно. Возможно, Авель. И никто больше. Природа, говорит Артемий Фёдорович, очень мудро распорядилась, поставив заслон, непроницаемую переборку между материальным и нематериальным мирами. Законы этого мира мы выучиваем с детства, им следуем, – для жизни достаточно. А те миры… Во-первых, их много, разных. Во-вторых, никакой тебе пользы, если ты даже знаешь что-то хоть о каком-нибудь из них. Всё равно, если даже захочешь там побывать – это опасно и практически бессмысленно. Другое дело, если оттуда какая-то тварь попытается проникнуть к нам с недобрыми целями, но тут необходимо знать методы защиты…
– И это всё? Так просто?
– Нет. Не просто. Среди тех, кто извне к нам вторгается, есть и такие, кто нас норовит поработить… Но здесь уже начинаются такие невероятные и тяжёлые вещи, что лучше тебе о них вовсе не знать, солнышко.
– Согласна. С этим – всегда согласна! Зачем мне вообще знать то, что не относится к нам двоим?
(– Да, ты права.
– Я же знаю, что я вас люблю…
– И я тебя. Ты теперь знаешь…
– Чудесно! Так что же мне ещё надо знать?)
Эта часть диалога тоже прозвучала только в прикосновениях пальцев. Роберт Маркович было задумался, – какую хорошую музыку найти бы им и сейчас послушать? Но атмосфера этой ночи была лучше любой музыки.
Остальное время, вплоть до расставания, они сидели молча. Глаза Вероники, в неверном пламени двух догорающих свечей, дышали сиянием, которое он ещё не видывал на её лице. Всё подлинно женственное – волшебно, он это и раньше знал. Но что это волшебство так бесконечно многообразно – не догадывался. Сколько же тайн скрывается за порогом нашей укромной обители и всей нашей жизни, какой бы долгой она ни была!
XXXVII.
Глубокой ночью (бессонница всё-таки одолевала его), Штерн вышел за порог своей укромной обители во двор, побродить и поглядеть на звёзды. Посреди тишины его слух вдруг протаранил мощный грохот. Неужели гром? Откуда, при звёздном небе?
Грохот повторился. Затем ещё. Удары сыпались теперь почти сплошь, один мощней другого. Это уже не гром, конечно, это очень похоже на артиллерийскую канонаду! Он поспешил выйти за ворота, надеясь увидеть источник этого светопреставления... И действительно увидел: в западной части небосклона высоко к небесам поднималось зарево и клубы дыма. Довольно близко, судя по звучанию. И конца этому не видно: раскаты грома следуют один за другим.
Возле ворот стали показываться жители огромного дома, кто в чём, некоторые прямо из постели, некоторые женщины в неглиже, кое-кто с детьми на руках. Все испуганные и ошеломлённые.
– Нападение? Война?
– Интернет посмотрите!
– Кто смотрел Интернет?
– Да никакой войны, успокойтесь!
– Почему тогда взрывы?
– Женщины, не выходите с детьми за ворота!
– Кошмар...
– Да никакого кошмара!
– Ёксель-моксель, вот это тяжёлый рок…
– Что теперь с нами будет?
– Апч-хи, чтоб я сдох!
– Не надо сеять панику, женщины!
Штерн неожиданно увидел рядом с собой Рустама Лоскутова. О происходящем тот уже догадался, догадался и сам Роберт Маркович.
– Ну что, Рустик, вовремя мы вывезли из этого гадкого склада цистерны с отравой?
– Слава Богу, вовремя.
– Как думаешь, сколько ещё это будет продолжаться?
– Надеюсь, не очень долго.
– Со склада разлетаются осколки, не дай Бог и неразорвавшиеся снаряды, пожар может быть в лесу. Надо бы команду вызвать.
– Да, надо. Пойду звонить…
Лоскутов убежал, а Штерн попытался было успокоить толпу, сказать им про склад старых боеприпасов, что, мол, сейчас кончится это всё… Но люди не успокаивались, им нравилось метаться по двору и городить околесицу одна чудовищней другой. С досады он плюнул и отправился внутрь дома, в кают-компанию, к своему доброму другу, белому роялю.
Сел за клавиши, начал играть «Грёзы любви» Листа. За стенами – было слышно – канонада стала реже. Наконец, она прекратилась совсем. В кают-компанию начал стекаться народ. Все были возбуждены, громко обсуждали событие, было им не до Листа. Наконец, кто-то крикнул: да перестаньте вы галдеть, дайте музыку послушать!
Угомонились.
Штерн доиграл, положил на колени обе руки. Аудитория бурно зааплодировала…
– Вот это я понимаю, – послышался голос Баринова. – Ковчег под обстрелом, и где ж наш Капитан? А он, оказывается, шпарит «Грёзы любви»!
– Грезить можно и во время арт-налёта, – отпасовал Штерн. – А что, публика ещё не разошлась?
– Не вся, далеко не вся. Горячо обсуждают.
– Они оделись хотя бы?
– Некоторые дамы так и остались в неглиже.
– Был бы повод...
– Капитан! – Баринов наклонился к самому уху Штерна. – Нас, кажется, зовут Эва с Вероникой. Похоже, у них сообщение…
И снова на квартире у Штерна собрался «малый совнарком». Эва показала свой мобильник, где красовалась эсэмэска следующего содержания:
«Это был фейерверк в вашу честь, Вероника Андреевна. Намёк поняли? Хватит затягивать время, жду встречи – Мамедов».
Штерн, возвратив Эве телефон, не стал ничего комментировать. Он только спросил:
– Что будем делать?
– Придётся мне в самом деле с ним встретиться, – сказала Вероника. – Пока ничего определённого, предварительные переговоры. Месяц-другой можно протянуть.
– А дальше?
На этот вопрос никто не ответил, только Серж заявил:
– Прошу учесть: моё предложение остаётся в силе!
– Это насчёт его убийства и твоей посадки?.. Спасибо, дорогой. Но мне как-то не хочется это обсуждать. Будем думать, – устало сказал Штерн и отпустил гостей.
Надо было немного поспать, наконец… В своей комнате, уже в полумраке, он отыскал наощупь валидол – сильно стало саднить сердце.
XXXVIII.
С влажным компрессом на лбу и таблеткой валидола под языком Штерн выстукивал на клавиатуре компьютера:
«Дорогой Илюша, рад тебя снова приветствовать!
Давно тебе не писал – хлопот было много. В нашем вузе начался учебный год, свободное время превращается в мнимую величину, его приходится не находить, а «выкраивать». Да и новостей особых нет, – вот разве что взорвался склад с боеприпасами в опасной близости от леса, на опушке которого построен наш многоквартирный дом. Это произошло ночью, а на следующее утро люди стали шарить по кустам и находить то патроны, то гранаты, то даже неразорвавшиеся снаряды… Этот промысел, к счастью, быстро прекратило армейское начальство: выставили оцепление, остерегающие надписи повесили, стали с металлоискателями прочёсывать лес, всё как полагается… Вот только проследить как следует за сохранностью склада, на такой подвиг их почему-то не хватило.
Ну это, так сказать, внешняя канва... А самые-то капитальные события происходят у меня внутри. Только тебе могу пожаловаться – верней, повиниться: я начал серьёзно сомневаться в себе. Вроде не такая большая беда, но происходит это как раз тогда, когда мне нельзя себе позволять никаких сомнений – ведь грандиозное же дело затеялось!
Сомнения начались с разговора в коридоре нашего университета – с упрёка, который прямо мне в лицо высказал один мой молодой коллега:
– Вы всё говорите, что нам всем необходимо работать на будущее… И вроде вы сами только и делаете, что на него работаете… Во всяком случае, вы в это верите. но есть ли у вас для этого какие-то основания? Вы же, Роберт Маркович, – человек вчерашнего дня!
Именно так и выразился. Припечатал, так сказать, к месту.
Естественно, я разозлился. Говорю ему:
– Ну да, вы правы, я человек вчерашнего дня. В моём вчерашнем дне, к слову, были Гомер и Шекспир, Бетховен и Моцарт, Гёте и Пушкин, Гааз и Швейцер. Были и остались. Ну а вы, человек сегодняшнего дня, что можете мне предложить? Кого назвать? Кого искать, где смотреть?.. Но не трудитесь зря.Где пусто – там смотретьбесполезно.
Вроде я ему хорошо врезал и он, похоже, смутился… Не помню, что он мне пробормотал в ответ, но занозу в душу всё-таки посадил, и победителем в этой случайной перепалке вышел, скорей всего, он, а не я.
Ведь, если подумать, то действительно, что я проповедую, на чём стою, чему призываю следовать? Эллинской красоте. Ладу. Гармонии. Пластике Праксителя и Родена. Мысли Платона и Канта. Словом, всему тому, чего достигла, на пике своего величия, европейская культура.
Но – прочно ли это сейчас? Устойчиво ли? Главное – действительно ли способно служить духовной пищей поколению молодых? Не получается ли так, что я укрепляю остров, на котором пока стою и где толпятся мои студенты, благоустраиваю, огораживаю  этот участок суши, не замечая, что его уносит вместе со всеми нами безумным течением– уносит неостановимо, неспасаемо, невесть куда??
Тут опять возникает проблема, которая для меня давно уже  включилась в число так называемых «проклятых вопросов», – проблема постмодерна. Несмотря на моё отвращение к этому мейнстриму (ведь всё абсолютно в нём противоречит тому, на чём я утверждён духовно!) – он существует не случайными провалами в гармоничной картине мира, не серыми пятнами на красочном полотне, – а сплошной водой потопа. На Западе он явлен как эпоха культуры, смысл которой – не в увенчании, а разложении, растворении и умирании.
Я сопротивляюсь этому – то есть сопротивляюсь той тёмной воде, которая уносит в никуда мой уютный Остров. И, пытаясь ответить для себя на вопрос «кто виноват?» (русский интеллигент как же обойдёт его?) я прихожу к ошеломляющему, прямо-таки кощунственному выводу: не люди виноваты. Виновата та самая воля Бога, точней говоря, – полный упадок, почти отсутствие этой воли!
Сейчас объясню, что я имею в виду.
Я имею в виду идею, которую, как мне кажется, лучше других выразил Парменид: «одно и то же – мысль и то, на что мысль устремляется».
Это значит, что во Вселенной всё сотворено мыслью и, вообще говоря, в бытии ничего нет, кроме мысли Бога. Но мысль всегда движется прихотливо… она может находиться на взлёте, а может переживать бессилие, упадок, почти безразличие
И вот я начинаю догадываться, что всё же постмодерн по-своему отображает Высшую Реальность! Он «ловит» мысль Бога именно в той её фазе, где она близка к хаосу, – после усталости от Игры с одним и тем же творением…
Ведь в сущности-то, Бог никому ничем не обязан! Он может наслаждаться порядком. Может и просто валять дурака, перемешивая Верх и Низ, лучезарное и кромешное, порочное и праведное, – и в этом случае земные авторитеты, ссылающиеся якобы на волю Бога, не значат ровным счётом ничего! Но делает Он это, скорей всего, на переломе того момента, когда прежний сотворённый Им мир вот-вот отправится в полное небытие… Тут-то и всеобщий мистический ужас, и угнетение, и запах самой чёрной, самой страшной, окончательной беды!
Ещё раз повторю: ВСЁ ЕСТЬ МЫСЛЬ БОГА. Как встарь, мы ничего не знаем об этой мысли, человеку она непредставима. Значит, и сатанинский танец постмодерна вполне может быть Её отражением! Есть ли тут что отстаивать, есть ли ради чего бросаться с копьём на ветряные мельницы?
Всё это я представил себе вдруг, после того злосчастного разговора в университетском коридоре, и подумал: когда наступит «антропологическая катастрофа», когда большинство цивилизованных землян, теряя под ногами почву, мировоззренческие ясные установки и традиционные ценности, перейдёт в мир мнимостей, симулякров, обманчивых образов и бесконечных виртуальных их отражений, – не произойдёт ли так, что человек на самом деле приблизится к разгадке подлинной тайны бытия, в том-то и заключающейся, что её основа – вовсе не установка, не традиция, не что-то устойчивое, надёжное и незыблемое, а – океан вселенского сознания, могущий принять любое значение в любой точке, любой облик в любом месте, и сами-то эти «места» трансформировать и мять, как жидкую глину, и без конца учреждать новые смыслы, перемешивать время… Слепая стихия бытийственноймысли!
И – ни-че-го, кроме этой непознаваемой, мутной стихии!
Но человеческому уму это невыносимо. Рано или поздно человек, волей-неволей, захочет всё-таки увидеть берег в этом безумном море, ибо инстинкт смысла, вложенный в него изначально, подспудно живёт в его сознании, и тогда – не наступит ли новая эпоха, эпоха пост-пост-модерна, в которой воссияет берег, человеком созданный для мира в душе? И тут-то он не будет упрекать Бога, ибо духовный труд будет отныне его почвой, его берегом, его твердыней и прибежищем!
Как видишь, я неисправим.
Идеалист, мечтатель? Пусть так. Как говорил Лютер: на том стою и не могу иначе… Ибо человеку, под ногами которого колеблется земная твердь (а пуще того – духовная, нравственная твердь), одно остаётся: учредить для себя порядок, благоприятный жизни. Утвердить в этом своё достоинство и убедить Создателя в важности и красоте этого достоинства. Иначе человека ожидает плен тьмы, то есть нечто худшее, чем хаос.
Вот так я до сих пор брожу внутри своего сознания, как в дремучем лесу, в лесных сумерках и потёмках. А в сущности, в мои-то годы – на хрен мне все эти терзания? Рядом со мной сколько угодно людей, которые живут проще и радостней, настоящей минутой живут, а не рассуждениями о Конце Времён. Спасением России, спасением человечества они почему-то не озабочены… И смысла жизни не ищут – просто живут. Не пора ли и мне взяться за ум, точнее – попросту выбросить его вон?
Прости, дорогой, что нагружаю я тебя этими своими заморочками, разбродами и шатаниями – некому больше открыть мне себя в моей слабости, да я и права на это не имею, капитан Корабля! Хлопоты, заботы, тревоги – вот моя сегодняшняя жизнь.
И прорваться к музыке всё реже мне удаётся. А как прорываюсь – к её, прелести, её строю, её гармонии, её ладу и сиянию – и слёзы подступают, плакать хочется, а представляешь, каково мне эти слёзы сдерживать перед шаловливой студенческой аудиторией? «Осень» Пушкина – и то не могу вслух до конца дочитать. На словах «…и паруса надулись, ветра полны, громада двинулась, и рассекает волны…» – уже готов рыдать от восторга!
Что приключилось со мной? Старческая слабость… Но никуда от неё не деться. Потихоньку рассыпаюсь. Однако держаться – вынужден. Меня не поймут, если превращусь в груду кирпичей и пепла.
Ну ладно: поныл, посетовал, пожаловался…
До свидания, мой дорогой, мой единственный друг!»
XXXIX
Казанова никому не сказал «до свидания» – не просто потому, что звери не говорят ничего подобного ни друг другу, ни людям, а не успел он даже подумать о прощании с тёплым логовом, безопасной и уютной квартирой, где существовал ОН – одинокий на всём свете, дорогой и единственный друг. И даже поначалу не понял Казанова, что это и есть – прощание. Всё случилось так внезапно! Прогремел железный гром, небеса раскололись в сиянии пламени, – и распахнулись стальные складни ворот…
Вместе с ними распахнулась СВОБОДА.
В те минуты он как раз прогуливался по внутреннему дворику, – сюда хозяин его иногда выпускал, но, конечно, не за пределы территории, потому что обратно домой Казанова не смог бы вернуться сквозь замкнутые ворота.
Но за воротами был – Лес!
Только нос, принимающий весть от каждой травинки и каждого помеченного чужой мочой ствола, может понять, что такое Лес. Только замшевое ухо, управляемое двадцатью семью мышцами, может распознать шорох чьих-то крохотных лапок под упавшими листьями, – сигнал к скрадыванию и нападению. Только язык, способный исследовать вкус неведомых трав, имеет сенсоры, могущие распознать их целебную силу.
И он ринулся туда, к шорохам, голосам и запахам влажного нутра Леса, в чащу валежника и трав, зеленоглазая молния, гибкая, как бывает гибок только ветер, омывающий жимолость на безлюдном берегу реки.
Стихия радости, – самая прекрасная, самая неудержимая из вех стихий жизни, то вела его вперёд, то кружила вокруг кустов и пней, то заставляла прижиматься к земле, когда он воображал сигналы близкой опасности. Помимо всех прочих радостей, это была радость движения: праздник хвоста, лап, ушей, всего гибкого тела. Минута за минутой, – может быть, около часа, – всё в нём кипело и ликовало…

А сейчас он понял, что праздник кончился. И может быть – в вольной жизни это бывает со всеми – скоро он кончится навеки. Как это случилось?
Только что, ни о чём не думая, он купался в море листвы, нежных стеблей травы, живых запахов, лишь грохот взрывов отвлекал его от полного погружения в стихию Леса… Этот внеприродный грохот – и запах горелого железа, с ним каким-то образом связанный – помешали ему чутко следить за тем, что делается вокруг и вблизи, и когда канонада прекратилась, он вдруг обнаружил близ лесной поляны, где сейчас находился, сверкающие в лунном свете собачьи глаза.
Первая реакция на этот сигнал – спрятаться и уйти – не могла быть успешной, ибо на голой поляне не оказалось кустарника, в котором можно было бы схорониться, и никаких нор, завалов валежника, мусора, оставляемого туристами – ничего такого не было. Не было даже времени просто пересечь поляну: бродячий пёс, величиною с охотничью лайку, в три прыжка догнал бы его. Единственное, что оставалось – вскарабкаться  на сосенку, одиноко росшую посреди этой поляны, что Казанова и сделал с величайшей поспешностью. Устроившись на сучьях, огляделся: точно ли он не ошибся, оценивая возможный путь отступления? И очень скоро увидел в чаще ещё несколько пар фосфорических глаз… Это был не один бродячий пёс, а целая банда, – видно, испуганные взрывами, они сбежались сюда с окраинных улиц. Его заметили, приблизились к дереву, уставились… Но лаять не захотели, видно, подчинив себя привычке нападать неожиданно и врасплох.
Что это значило для него? Он был умён и скоро это понял. Ныть, сетовать и жаловаться на жизнь здесь некому было, да он и не привык.
Единственный был в его жизни случай, когда умерла подруга его, с которой они дружили три лета подряд – зимой не получалось, зимой хозяева держали её взаперти, но начиная с конца апреля, едва исчезал последний снег, влюблённые миловались или в кустарнике близ старого сарая, в колючей чаще, куда не могли протиснуться собаки, или, если ноздри слишком уж угнетал их тошнотворный запах – на крыше, – правда, там ему приходилось выдерживать дуэли с соперниками, теми, кто отваживался иметь с ним дело, а после баталии (она всегда заканчивалась в его пользу), он и она долго сидели, прижавшись друг к дружке. Невыразимо сладостно было тереться щеками, глазами и носом о её щёки, её шею, дымчато-шелковистый корень хвоста рядом с восхитительно пахнущим анусом, и затем… затем… 
Но счастье не бывает бесконечным, – подруга исчезла. Оставался только её запах на ступеньках лестницы, на нижних кирпичах печной трубы, в кустарниковых зарослях на задах старого дощатого сарая… Запах, которым оба они метили свою территорию. После того, как она пропала, этот запах какое-то время ещё держался, но с каждым днём становился слабей и слабей, и однажды в час поздней осени, когда он грозился – неужели навечно? – растаять совсем, Казанова нарушил внутренний запрет: не вторгаться на территорию чужого человеческого жилья. Осторожно поднялся он по ступенькам подъезда, хранившего Её запах, к двери квартиры, где жили Её хозяева. Эта дверь была почему-то приотворена, он вошёл в коридор и вместо того, чтоб всё вокруг обнюхать и оглядеться, – застыл на месте. Застыл, потому что понял: нет ему смысла что бы то ни было исследовать дальше. Ибо он внятно учуял пустоту, которую оставляет смерть. И он ушёл, понуря большелобую голову, задевая опущенным хвостом ступени чужой лестницы… В тот вечер он приплёлся домой, ко всему безучастный и почти больной, и едва хозяин присел перед ним на корточки, – уткнулся в его ногу породистой полосатой мордой, застыл неподвижно. С благодарностью неутешного горя он верно почуял, что Хозяин понимает его и сочувствует ему, и долго так стоял с закрытыми глазами. Плакать он, увы, не умел, но Хозяин – настоящий друг – в воображении своём видел эти слёзы, иначе мог ли он так необычайно ласково и так осторожно касаться его ушей и спины ладонями?
Но было это, по меркам недолгой кошачьей жизни, уже довольно давно. С тех пор пришлось ему пережить новые встречи, новые расставания, кровавые схватки с нахалами, покушавшимися на его территорию, и, в конце концов – переезд сюда, на новое место, в край без живых запахов, без птиц и мышей, без надежд на новые встречи. То-то он рвался прочь отсюда на волю, в заросли цветочных полян, к птичьему гомону!
Дорвался, наконец… И что же дальше?
С одиночными псами-бродягами ему и раньше приходилось иметь дело, но со стаей – никогда. Эти псы всё-таки избегали открыто разбойничать во дворах, вблизи жилья. Презренные твари!
Казанова ненавидел их всеми фибрами своей кошачьей души.
Жестокие – но это жестокость своры. Преданные – но это преданность раба. Организованные – но это организованность стада, послушного вожаку. В одиночку они становятся тупыми и ни на что не способными (разве мало он повидал на своём веку жалких бродяг, питающихся отбросами на помойках, шелудивых попрошаек с поджатыми хвостами?).
Им неведом экстаз одинокого созерцания. Молчание ночной Вселенной для них закрыто… Им незнакома и любовь: судорога случайной случки – достаточная для них замена этому чувству!
Никогда, ни в какой, даже самой малой мере им не было знакомо чувство собственного достоинства. Окрик хозяина или лай с соседней подворотни – вот всё, что они способны слышать. След жертвы – жертвы по приказу! – вот всё, что способен чувствовать их нос. Их считают умными, но что это за ум, если он ловит только мысли двуногого покровителя?
Казанова неотрывно глядел на них. Если б энергия ненависти, излучаемая взглядом, могла быть оружием, от насторожённых ушей этих собак, от их фосфорических глаз и мокрых носов остался бы только пепел.
Это было настоящей мукой – чувствовать себя беспомощной мишенью их алчных взглядов на неудобном суку дерева… Они не торопятся. Они комфортно расположились под деревом – ждут, монстры, когда добыча сама свалится в их пасть… И сколько же можно терпеть это подлое унижение, – сколько ещё?!!
Он сосредоточил внимание на самой свирепой, самой алчной морде – именно эти глаза он заметил первыми на опушке леса.
Ярость в нём вспухала, набирала мощь и разрасталась, как магма в чреве проснувшегося от спячки вулкана. Языком слов, будь он доступен ему, Казанова не смог бы объяснить то, что чувствовал в эти минуты! Каким-то надзвёздным чутьём он понимал, что Мироздание требует от него в этот миг борьбы на смерть, а не трусливого сидения на ветке дерева, и что он – гордый красивый зверь – обязан достойно довести до совершенства свой небольшой фрагмент в трагической Симфонии мира. 
И издав боевой клич, он ринулся в объятия своей ослепительной гибели, встречу с которой ему не подобало откладывать бесконечно…
XL.
В противостоянии Вероники Орловой с Мамедовым ситуация подошла уже к той точке, когда откладывать бесконечно встречу с ним стало опасно. Вероника с Эвой получали от него звонки и эсэмэски, в которых наглец от игривых намёков начал уже переходить к прямым угрозам.
Первая встреча состоялась на той самой даче. Вероника играла роль хозяйки, принимающей высокого гостя. Предварительно договорились о том, что и Вероника и Мамедов прибудут на место встречи с двумя телохранителями,  никаких больше представителей сторон в доме не должно быть. Разумеется, неподалёку от дачного участка дежурили машины с людьми из охраны Лоскутова, из соображений безопасности это было необходимо, но никаких ЧП в тот день не произошло, так что вмешиваться не пришлось.
Перед встречей долго обсуждали, кого же избрать сопровождающими  для Вероники.Рвался Серж Баринов, но в дипломаты он никак не годился и его кандидатуру забраковали. Силача Димона тоже не пустили – он слишком раздражал бы Мамедова, не забывшего, конечно, о поругании его носа перед стенами Оперного театра… Решили просто приставить к Веронике двух опытных, абсолютно молчаливых сотрудников в камуфляжной форме. Задача перед ними была поставлена – быть максимально корректными, но готовыми к любому повороту событий.
Вероника великолепно справилась с ролью хозяйки, она по всем статьям была светской женщиной, и Мамедову потребовалось всё его умение держать форс, чтоб не потерять лицо. Вероника, к тому же, старалась быть с ним изысканно вежливой, на что у Мамедова, при его невысокой культуре, не хватало пороху адекватно реагировать.
А содержание переговоров сводилось, примерно, к следующему:
– Есть ряд условий, без которых Эва не может ответить вам согласием (– Вероника);
– Какие это условия? (– Мамедов);
– Вы должны окончательно порвать с вашим окружением и стать нормальным, законопослушным предпринимателем (– Вероника);
– Совсем завязать, что ли? (– Мамедов);
– Я не знаю, как это у вас называется. Но моя племянница не может стать женой главаря банды. У неё другие привычки, другой характер, другой стиль жизни – и вы, господин Мамедов, по-моему, достаточно умны, чтобы это понять. (–  Вероника)…
В каком примерно духе Вероника битый час морочила голову Мамедову, потчуя его чаем с пирожными. Кроме хитроумных проволочек, Вероникой был пущен в ход весь арсенал усилий её женского обаяния. Это очень неплохо у неё получилось. К тому ж, и пирожные были отменного качества (Рустам Лоскутов специально их заказывал в каком-то дорогом ресторане)… Короче говоря, Паук был осажен, обескуражен и сбит с толку.
В итоге обе договаривающиеся стороны пришли к тому, что переговоры следует продолжить, но упорный Мамедов всё-таки поставил свою собственную запятую в конце этой промежуточной встречи:
– Но за племянницей, Вероника Андреевна, вы всё-таки смотрите в оба. Не дай Бог я что-нибудь замечу!
– И что тогда будет? Кого-то покалечите? Кого-то взорвёте?
– Всё может быть. Мои ребята, если рассердятся, могут устроить что-нибудь и поинтересней, чем взрыв на складе старых боеприпасов…
Начальный опыт переговоров с Пауком вышел на первый взгляд удачным, но Вероника не обольщалась. Не такой уж он был простодушный болван. Окончательная его ставка была – заполучить Эву во что бы то ни стало. Итоги первого дипломатического «контакта» Мамедов, по-видимому, хорошо обдумал и сделал свои выводы. 
Во время второй встречи он держался сухо, насторожённо, – мол, меня, женщина, на мякине не проведёшь! – и добивался чётких сроков исполнения своих требований.
–  Да почему ж вам, в конце концов, именно она нужна, разве мало вам других женщин? (– Вероника);
– Имею, стало быть, к ней сердечную склонность. (– Мамедов);
– Когда вы ей звонили, то почему-то ни о каких романтических чувствах речи не было. Угрозы, брань. Мне так ничего и не стало известно о других проявлениях вашей сердечной склонности. (– Вероника);
– Ладно, запишем как мой прокол. И  наверстаем… в своё время. Но с вами, очаровательная Вероника Андреевна, нам надо бы встретиться, наконец, не в стиле бла-бла-бла, а для дела! (– Мамедов).
Договорились, что окончательная встреча произойдёт в конце месяца, а дата будет согласована по телефону.

После этой второй встречи Веронике захотелось в полном одиночестве прогуляться по лесу, где ещё недавно армейские ребята рыскали с металлоискателями в поисках следов от взорвавшегося склада боеприпасов. Гуляя, она неожиданно встретила Артемия Фёдоровича, также совершавшего одинокую прогулку.
Он приветливо с ней поздоровался и дальше они пошли рядом, – так естественно ей показалось сегодня часть пути провести в обществе человека, к которому раньше испытывала неприязнь и даже побаивалась. Между тем, он оказался прекрасным собеседником – весьма понимающим, способным своё понимание сделать деликатным настолько, что Вероника испытала неожиданную потребность быть с ним предельно откровенной.
Разговор, конечно, коснулся Роберта Марковича, его роли в её жизни,  его роли в жизни обитателей Ковчега.
– Моего отношения к нему не может понять даже моя племянница… Да и я сама не всё понимаю. Ненормальная какая-то любовь. Хотя – разве любовь обязана быть «нормальной», и вообще что это такое? Я с ним так глубоко, так кровно связана буквально с первого взгляда на него, с первого дня нашего знакомства… Мне даже иногда кажется, – я его любила ещё до своего рождения!
– Это так и есть, – подтвердил Артемий Фёдорович. – В прошлом воплощении вас также связывала любовь. А может, и не только в прошлом… Кармическая связь. Именно в таких случаях принято говорить, что люди созданы друг для  друга.
– Так почему же он открещивается от любых разговоров о женитьбе? Я ведь предлагала ему! Он что же, стесняется своей неспособности к… Но мне ведь это не нужно!
– Ошибаетесь. Это ОЧЕНЬ нужно. Рано или поздно вы это почувствуете – здоровая, зрелая женщина. Без этого нет таинства брака. И полноты союза без этого тоже нет. Скажу вам больше, я предлагал ему  специальными средствами восстановить потенцию, но предупредил, что для него, с его слабым сердцем, это может кончиться катастрофой…
– И он?...
– Согласился! Представьте, без колебаний!
– Боже мой…
– Да только я, вероятно, не соглашусь. Его миссия в этой жизни пока не закончена.
Вероника остановилась, соединив у груди руки.
– Боже мой, а ведь я до этого самого момента не смела поверить, что он меня любит! Я слепая, слепая, слепая! Встретимся – буду вымаливать прощение.
– Не надо ничего вымаливать, – улыбнулся Артемий Фёдорович и осторожно прикоснулся к её плечу. – Его вообще не надо дёргать, будоражить, испытывать на прочность его нервы. Он и так взвинчен до крайности – слишком много забот, маяты, тревог. На нём – беззаконная ноша, которую он сам на себя взвалил: забота о спасении людей… Ни много, ни мало. Едва ли вы можете себе вообразить, насколько редок в нашу эпоху  этот тип поведения!
– Да, постоянно он о нас всех заботится. Но в то же время он очень одинок. Представьте только: пишет письма парализованному другу, не ожидая ответа, пишет просто для того, чтобы хоть кому-то сказать  о сокровенном! Друг читает эти письма – ему их показывают – но ответить он не в состоянии.
– Я знаю. Роберт показывал мне фотоальбом, где есть фотография этого человека. Но пишет он зря: на его письма не только некому отвечать – их некому читать. Этот человек мёртв.
– Как! Откуда вы знаете?
– Фотография лица бесспорно говорит о жизни или смерти персоны, на ней изображённой. Любой самый завалящий экстрасенс способен эти вещи определять с первого взгляда… Определил и я, но говорить Роберту ничего не стал – пусть ему кажется, что друг жив, что есть кому его услышать, есть кому понять.
Вероника, потрясённая услышанным, некоторое время шла молча.
– Вы на многое мне раскрыли глаза, спасибо. Но как мне себя теперь с ним вести?
– Этого я вам не скажу – женская природа мудрей всех моих знаний. Только помните, что окончательная близость ему опасна, остерегайтесь этого.
– Могучее слово «нельзя», – Вероника невесело усмехнулась. – Но чему тут удивляться, если у меня вся жизнь под знаком запрета! Видно, полное счастье нас ждёт в каком-нибудь из следующих воплощений… Что ж. потерплю.
За разговором оба не заметили, как подошли вплотную к кирпичной ограде Дома. Дальше их пути разошлись: Вероника возвратилась в лес, а Артемий Фёдорович отправился на остановку автобуса, – у него были дела в городе.

Примерно в тот же час Женя Проскурин решил сделать очередной «обход» своих пациентов, – точно уже зная, что лечение ему блестяще удалось. Первым был Володя Грант.
– Привет, Вовик! Как живёшь, с кем живёшь? Работает ли агрегат? Успехи есть, помимо твоего личного доктора?
Володя отвлёкся от фотоаппарата, в котором что-то внимательно крутил и настраивал.
– Привет, Колдунище. Агрегат работает. Вчера попробовал тут с одной… Вот в этом лесочке. Получилось. Правда, не так, как с Ксюхой, у Ксюхи талант! Она  и у мёртвого всё, что надо, поднимет.
– А в лесочке – что, знакомую ты встретил?
– Да ну, – знакомую… Это было бы неинтересно. Просто женщина искала грибы. Я ей помог, завёл куда надо. Дальше – дело техники.
– Ох, Вовик, Вовик… Не наскучила ли тебе эта козлятина? Может, поставить шлагбаум? Вроде ты готов был остепениться. У тебя, всё-таки, и возраст уж не маленький. Занялся бы фотографией. Песню бы новую разучил… Ксюха-то, кстати, прекрасно поёт!
– Песня у меня старая: «Накинув плащ, с гитарой под полою…». Что касается Ксюхи, её дарование, дополнительно к постельному, было для меня истинным сюрпризом, это ты прав!
– Ну, а для меня это никакой не сюрприз. У себя-то в деревне она считалась первой певуньей… Не слышал об этом?
– Похоже на то. И голос отменный. И слух… А память! Сколько романсов мы с ней разучили, сколько песен – любо-дорого! Одно только у неё никак не получа…
В дверь постучали, и одновременно  со стуком она распахнулась.
– Ба, легка на помине! – вскричал Грант.
На пороге стояла Ксения с корзинкой яблок.
– Спасибо! Яблоки – кстати, весьма. Замечательно, Ксюша!
Сели все трое за стол, Ксюша намыла яблоки. Захрустели.
– Мужики, я вам одну вещь могу сказать, только под большим секретом… Договорились?
Насколько не терпелось Ксюхе разгласить «большой секрет» – свидетельствовала каждая конопушка на её курносом лице.
– Могила, – заверил Грант. – Валяй, Ксюха.Что за секрет у тебя?
– Наша Светка…
– Что с ней?
– Ну, это… залетела. Беременна на втором месяце.
– Вот как? – оживился Проскурин. – Но это ж прекрасная новость. Новорожденный в Ковчеге! На эту тему, Вовик, надо сочинить гимн. Ты  сумеешь. Постарайся, идёт?
– Лучше бы по-другому он старался, – сказала Ксения, метнув на Вовку сердитый взгляд. – Кто мне обещал ребёнка  сделать?
– Ксюша, ты читала Библию? – приняв позу пастора, спросил Женя Проскурин.
– С какого она тут боку, я не пойму.
– А вот с такого: что там написано про женщин, которые долго не рожали? Сарра, Ревекка, Рахиль. Помнишь? Там написано: «Господь запер утробу её». Запер! – Проскурин сделал жест, имитирующий движение ключа, запирающего амбарный замок. – Так что все претензии, пожалуйста, к Нему. Что касается Вовки, то я не сомневаюсь, что он свою работу выполняет честно. – Грант, с набитым ртом, кивнул подтверждающе: мол, а как же! – Но у меня, Ксюха, для тебя есть снадобье. Восточное. Из Тибета привёз. Прими его, и рожать будешь как скорострельный пулемёт, успевай только подол подставлять.
– Ну да… – Ксюша недоверчиво взглянула на Женю. – Ты, пожалуй, наговоришь с три короба.  Наобещаешь…
– Зря обещать не в моём обычае. Сегодня же принесу тебе, пользуйся! Кстати, знает ли Дима о своём будущем ребёнке?
– Думаю, что знает. Ребёнок-то, по сроку судя, ещё тот, алтайский.

К Диме Борейко Проскурин заглянул тотчас. Дмитрий занимался рукоделием: пришивал незнамо какой по счёту кармашек к походному рюкзаку.
– Ну что, бродяга, опять леса и горы тебя зовут?
– Зовут, Женя. Как ещё зовут!
Через реки, степи, горы –
На пределе мер и сил!
Будет вечным мне укором
Всё, что я не исходил…
Вот так они меня зовут. Всё то время, когда ты меня избавлял от лихоманки, мечтал я только об одном: вон из душной клетки, вон с больничной койки, рюкзак, палатка, костёр, – мне много-то не надо.
– Когда и на какой срок ты планируешь свой поход?
– Осень, конечно, не самое лучшее для этого время. Но на Дальнем Востоке есть прекрасные места и для таких походов. И ребята знакомые там есть.
– Хорошо, но почему ты так торопишься? Ведь лечение твоё, Дима, по настоящему-то не завершено. Нам регулярно надо встречаться ещё, по крайней мере, на протяжении полугода. Только тогда гарантия будет полной.
Борейко сцепил умоляюще на груди руки и не то, что вымолвил, а прямо-таки выстонал:
– Женя, голубчик, ну, невмочь мне сидеть на одном месте! Ты должен меня понять. Птица должна быть в полёте, или это не птица.
– Но, в конце концов, ты оставляешь здесь беременную женщину, мать твоего будущего ребёнка. Тебя это, что же – не останавливает?
Курчавый скиталец, голову набок склонив, только развёл руками:
– А здесь оставаясь – чем я мог бы ей помочь? Ну, сам подумай… В  женских хлопотах толку-то от меня никакого.

Последний пациент, которому должен был нанести визит Женя Проскурин, болел самой обычной простудой, – это был внук Ник-Ника,  пятилетний Юлик. Поколдовал над ним Женя. Соорудили с Марией Фёдоровной лечебное питьё для малыша. Тут же крутилась Танечка, в роли врача: строго выговаривала брату за несоблюдение постельного режима. Мария Фёдоровна, как мама-медведица, плавно перемещала детей туда-сюда по квартире, успевая делать всё и за всем следить, без признака суеты и спешки.
«Как складно у неё всё получается, – подумал Проскурин. – Великий Боже, мне бы такую жену!»
Он ещё посидел, посмотрел на них. Островок душевного покоя… Живут по своему ритму, своему обычаю. Для таких тружеников, казалось бы, – какое государство может чего-нибудь пожалеть? Но Тверитиновы большую часть жизни прожили в нужде и скудости… Как и все, впрочем, кто честно трудился в этой удивительной стране.
– Сергей Янович был сегодня у вас? – спросил он Марию Фёдоровну.
– Был. Но что-то неможется ему. Что-то он не в настроении. У него кот пропал – с той ночи, помните, когда склад взорвался? Воспользовался суматохой и удрал за ворота, видно, привык к вольной жизни… И всё, с концами. Собаки, быть может, порвали. А может, просто заблудился, назад дорогу не нашёл.
«Навещу-ка я Серёгу», – решил Проскурин и направился к квартире № 13 (такой именно номер самостийно прибил на свою дверь Серж Киник).
У Сергея в гостях была Вероника Орлова. Он сидел на стуле, слегка прикрыв веки, она сзади тщательно массировала ему плечи и шею, – видимо, трудилась, чтоб его успокоить. Женя понял, что релаксацию нарушать нельзя, молчаливо изобразил приветствие, вскинув руку – и очень тихо удалился.
Ещё бы к Штерну зайти – он не так давно жаловался на сердце… Но Штерн сейчас в университете читает лекцию. К Светлане? Тут нужен врач другого профиля, и вообще рано её тревожить. А вот травку, с Тибета привезённую, для Ксюхи надо бы отыскать – и научить, как ею пользоваться.
Горная флора – что-то особенное!
Ещё подумал: как хорошо было в тех краях, среди гор, на самом краешке небес… вернулся к себе в комнату, забрался на диван, как медведь в берлогу, и, намереваясь прикорнуть лишь на полчасика, проспал довольно долго, до темноты за окнами.
XLI.
Ещё одно утро.
Скамейка в скверике с раннего утра уже не пустовала: те же два «пикейных жилета», Штерн и Баринов, обсуждали новости последней недели. Но обсуждение у них нынче не клеилось: ярких новостей не было, а общая ситуация в стране… Стоит ли её обсуждать?
Как любил говорить старый знакомый Штерна, отмотавший десятку в Пермских лагерях, когда речь заходила о текущих делах в России: «С точки зрения червей, гниение идёт нормально!»
Кроме самого этого факта, не вызывающего споров, настрой обоих собеседников благодушному разговору не способствовал: Штерн пребывал в хронически раздёрганном, утомлённом состоянии, а Баринов с утра был сам не свой: вчера он заглянул в угол, где всё ещё лежала подстилка, на которой любил спать Казанова – может, каким-то чудом нашёл дорогу домой полосатый бродяга? Но ощутил лишь запахпустоты, оставляемой смертью… Этот запах он помнил ещё с того часа, когда, возвратившись домой со службы в Афганистане, день целый простоял возле двухэтажной кроватки своих погибших детей. Он не мог плакать тогда, слёзы не шли к нему. Но вчера почему-то хляби разверзлись: сворачивая пустую подстилку, Серж Баринов, не в силах сдержаться, вдруг горько – в голос почти – зарыдал, напугав этим Авеля.  Сегодня же, проснувшись с больной головой, он был зол и взвинчен (Артемий Фёдорович эти беспричинные капризы психики называл «пралайя сознания» и говорил, что в такие дни опасно затевать важные дела, в лучшем случае, они кончаются ничем).
– Так всё-таки, что новенького говорят любимые твои политологи, Серж?
– А ничего новенького они не говорят, – всё то же, и всё на прежний лад. Им наверно, самим скучно весь этот маразм комментировать, а мне их скучно слушать. Всё тот же лукавый, хихикающий в свои очки политолог Б., всё тот же кислый и апатичный политолог Р., всё тот же актёр драмы ужасов политолог С., всё тот же идеально правильный, хронически трезвый политолог О., – нет, я предпочитаю им всем злющего сатирика Ш., острого, прямого как штык! Война, изоляция России, бандитская «элита» у руля, очевидное обрушение статуса России, ужасный запах, который издаёт гниющее государство, вот о чём он говорит.
– И не видит никаких путей спасения…
– Спасение? – Серж едва не скрежетал зубами. – Ещё одно бессмысленное слово в лексиконе, Роберт Маркович… Кого спасать? От чего спасать? Россию от беды? Да она её сама на себя накликала. Или отдельно – меня, вас, кого угодно ещё… От чего спасать, вы мне скажите? От болезней, стрессов, несчастий? Жизнь всё равно полна болезнями, стрессами и несчастьями. Другой жизни у нас с вами не может быть, и не может быть вообще ни у кого… Тогда уж будем последовательны: не жизнь надо спасать человеку, а – человека спасать от жизни!
– Ты тошнотворно логичен, Серж, но логика почему-то всегда заводит тебя в тупик. Истина никогда не логична, её надо искать в стороне от логики.
– Например, в хаосе?
– Вовсе нет. Волшебство – не хаос.
– Пустое слово…
– Разве? Значит, Вероника Орлова – это два пустых слова для тебя?
Серж, будто споткнувшись, помотал головой и молвил с тихим укором:
– Это удар под дых, Роберт Маркович. Нечестный всё-таки прием…
– Я просто подвожу тебя к здравой мысли. Как видишь, не одни только физические законы и химические реакции правят миром. Есть что-то и помимо них… Этой женщине, я надеюсь, ты не предложил бы «спастись от жизни»? Или, например, Лёше Боголюбову?
– С Лёшкой мы сегодня поссорились. Негодящий в хозяйстве человек. Сколько можно водить его на помочах? Всё о чём-то грезит, живёт какой-то непонятной своей жизнью. Портрет Вероники нарисовал, как вы ему поручили, но разве это портрет?
– Покажи! Это интересно…
Пошли в комнату Лёши. В его комнате на стене Штерн увидел нечто неописуемое: комбинацию цветных вихрей на месте головы и между ними – два огромных глаза, причём всё это каким-то образом несомненно было портретом не чьим-нибудь, а именно Вероники! И крылья, и туника ангельская, и вполне реальная пара босых ступней в самом низу.
– Вот, что это такое? – недоумевал Серж. – Несомненно, он так видит, когда рисует. Верх – совершенно условный, чуть что не потусторонний, и натуралистический низ. Что за комбинация? А общее впечатление – точно это она, её портрет. Как будто душа покидает тело,  Наполовину уже покинула… Он в самом деле ЭТО видит?
– Давай же, наконец, перестанем этому удивляться, Серж… Авель – новый человек. Человек, соединяющий Небо и землю.
Штерн неотрывно смотрел на портрет, с первого взгляда пронзивший его… Но с восхищением смешивалось тоскливое чувство, – стало как-то не по себе.
– Серж, если тебе картина не нравится, то я, пожалуй, выкуплю эту вещь у Лёшки. Кто знает, может, когда-нибудь за его полотна станут драться лучшие музеи мира?
XLII.
До музеев мира Лёше Авелю было ещё далековато: настоящая слава приходит к художнику посмертно, а он не успел умереть и даже не подозревал, какая грозная сила заинтересована в том, чтобы ему в этом помочь… Вот почему, когда ему сказали: «Лёша, собирайся, тут у нас поездка срочная в Кулундинскую степь, твоя помощь может пригодиться», – он не заподозрил ничего опасного и легко согласился. Да и не думал он никогда ни о какой опасности, – лучезарный человек, ему вполне хватало радости, которой его обеспечивала каждая минута сознательно прожитой жизни.
А ехать в степь – это же здорово, это же интересно!
В поездке вот какая возникла нужда: в степной деревеньке у Рустама Лоскутова жили родственники, он решил их навестить и там заболел, да так тяжело и внезапно, что пришлось вызванивать Женю Проскурина: на местную медицину у Рустика надежд было мало… Проскурин сообщил Штерну, Штерн, естественно, всполошился и собрал «пожарную команду», в которой, помимо него и Проскурина, были ещё Авель и Ксюша Рябцева. В спасении Рустама он попросил участвовать также Артемия Фёдоровича – что-то подсказывало Штерну, что болезнь Рустама не просто глупый случай и что Высокий Гость здесь будет крайне необходим… Тот любезно согласился. В поездку рвался со всеми вместе Серж Баринов, но Штерн ему наказал: «Киня! Ты не медик и не волшебник, тебе там, значит, делать абсолютно нечего. А вот здесь ты нужен – береги Веронику и береги Эву, вот твоё КРАЙНЕ ответственное задание. Только тебе я могу это поручить!». «Понял, ладно. Будет выполнено, капитан».
Спешно собрались. Снарядили внедорожник, поехали. За рулём был Женя Проскурин (он хорошо знал те места). Трое не слишком дородных мужчин легко уместились на заднем сиденье. Ксюша, справа от водителя, со всеми своими бинтами, ящичками, аптечками, морально готовилась к битве за здоровье главного в Ковчеге человека. Погода была сухой, не дождливой.  На весь путь, если выехать утром пораньше, вполне хватало одного светового дня.
До деревеньки, где бедствовал Рустам Петрович, оставалось ещё примерно километров сорок, меньше часа пути, когда вдруг «Лендровер», чихнув пару раз, остановился на ровном месте, как вкопанный. Что такое с ним приключилось, было непонятно: машина полностью заправлена, и новенькая совершенно модель, не какая-нибудь рухлядь; и на дороге никаких колдобин, никакой грязи.
Проскурин выпростался наружу, затеял топтаться возле машины. Но толку-то, если он не профессиональный шофёр и не механик? Пнул для порядка по колёсам… Но и тут всё нормально, прокола нет нигде.
Так. Ну, что в этих случаях надо делать? Звонить в «техпомощь»? У кого хоть узнать-то номер телефона? Рустаму, что ли, позвонить… И Женя полез в карман за мобильником. Достал, начал давить на кнопки… Чертовщина какая-то! Прибор показал себя таким же мёртвым, как мотор злополучного «Лендровера».
Просунул голову в кабину, спросил, у кого есть действующий мобильный телефон. Штерн, Ксюша и Авель зашевелились, стали шарить по карманам, шуровать по кнопкам пальцами… Безуспешно.
Тогда Артемий Фёдорович, открыв дверцу, шагнул в дорожную пыль и посмотрел наверх.  Некоторое время он там – при безоблачном небе – внимательно что-то разглядывал, поманил затем Штерна, отвёл его в сторонку и тихо сказал:
– Над нами висит «тарелка».
– Как? Где? Я ничего не вижу!
– Вы и не увидите. Тут надо специально настроить зрение, как для просмотра ауры.
– И значит, отказ всей нашей техники… Это вот от неё?
– Да.
Время между тем катилось быстро к ночи, горизонт сделался кровавым и вот-вот должен был утянуть в тартарары клюквоподобное светило, но не успело оно погаснуть в красочных своих декорациях, как среди бледной зелени верха заходили серые пятна облаков – ветер из прохладного очень чувствительно стал превращаться в откровенно холодный, чтоб затем (для осени в этих местах такое не было редкостью) – и в обжигающе-морозный.
Что было делать?
Ждать подмоги – но когда и какой, если на километры кругом (это вполне вероятно) все машины, какие есть, наверняка тоже встали намертво и будут так стоять, пока над дорогой, – кстати, и без того пустынной – висит эта напасть?!
Костёр разжечь? Из чего, спрашивается – посреди лысой степи?
Ждать какой-нибудь деревенской телеги (на неё магнитная сила сверху не должна ведь действовать)? Но посреди степи сегодня – попробуй дождись конной повозки, это тебе не девятнадцатый век…
– Давайте теперь оценим ситуацию, – предложил Штерн. – Тёплых вещей у нас нет. Машина, при выключенном двигателе, отапливаться не может. Горячей воды в термосе – и той нет, надеялись все на скорый ночлег, не запасли… Прибавьте к этому, что если температура ночью опустится ниже нуля, никого из нас дольше, чем на час, не хватит.
Артемий Фёдорович вместо ответа лишь молча кивнул. Ещё раз пристально посмотрел вверх… Потом, в глубоком раздумье, взял в горсть свою роскошную бороду. Штерн, по своей давней привычке находить всему объяснение, причину и резон, решил уточнить:
– Значит, как вы и предсказывали, нас в покое всё-таки не оставляют?
– Как видите, да.
– Замечательно подготовленная акция, – оценил Штерн. –  Одним махом убрать всех, кого надо, из команды Ковчега! Простенько и со вкусом. Это даже лучше, чем специально организованный сель в Алтайских горах. Как быть? Ну, в конце-то концов: не прошагать ли нам в большом темпе эти оставшиеся сорок километров?
– Смогут все кроме вас. Но вы сами понимаете, что оставлять вас тут одного не согласится никто, и я в первую очередь.
– Значит?
– Значит – давайте пока в машину, задвинем стёкла, будем ждать.
– ЧЕГО ждать?
– Встанем на молитву. Что-нибудь должно произойти! Непременно, непременно… Я не верю, что мы брошены тут на произвол судьбы.
Потекли минуты, самые страшные в жизни большинства людей из экипажа «Лендровера». Машина наполнялась холодом, как трюм «Титаника» атлантической водой. От холода некуда было деться. Мужчины решили хотя бы согреть Ксению, у которой стучали зубы, и отсадили её назад, поместив между Штерном и Артемием Фёдоровичем. Авель пересел на её место, наклонился довольно низко и, водрузив над коленями, как в недовершённом хлопке, ладони рук, застыл в неподвижности. Ксюша тихо постанывала, спрашивая время от времени:
– Что ж никто не едет-то?
В стенаниях этих, конечно, проку не  было: черна и пуста была дорога. Штерн, конвульсивно сжавшись (так, – казалось ему, – он имеет шанс не пропустить в себя холод) неотрывно глядел в окошко, на кружившийся  около машины редкий снег, на сизую хмарь горизонта, пришедшую взамен прощальной теплоты заката, на «тьму внешнюю», прижавшую дыры глазниц к стёклам: «Ау, зверёныши милые! Кто-кто-кто в теремочке живёт?»
Не о такой смерти думал Роберт Маркович, в реальности всё выходило много страшней…
Временами сознание выключалось, переходя в полудрёму-полузабытье. И когда он в очередной раз очнулся – его поразили две вещи: тепло в салоне машины и возможность свободно дышать.
Что случилось: двигатель, что ли, заработал? Нет, не похоже.
Восклицания и пересуды остановил жест Проскурина: он обернулся к сидящим сзади, поднял кверху указательный палец и тихо прижал его к губам: молчите, не мешайте, – указав при этом глазами на Авеля.
Время, между тем, двигалось дальше… Немного погодя все заметили, что климат изменился не только в салоне «Лендровера»: снег, касаясь стёкол, начал таять, замедлил кружение и вскоре исчез совсем. Показалась луна, осветившая ту часть пространства, где стояла машина. Природа вдруг решила пощадить людей, и люди, в благодарном ничего-не-понимании, таращились без мысли в сумрак, в усталости от пережитого страха даже не пытаясь найти ответ на вопрос «а, собственно, почему?..»
Первым очнулся от неподвижности Артемий Фёдорович: повернувшись к дверному стеклу, чем-то живо заинтересованный, он стал внимательно изучать пустое заоконное пространство. И все, кроме Авеля (напряжённо склонившись, он так и не изменил позу), повернулись в ту же сторону. Там, в свете освобождённой от хлопьев снега луны, обозначилось нечто очень странное!
К их машине двигался человек. Или что-то, внешне напоминающее человека. Посреди степи, один. Без коня, без машины. Просто возник, будто фантом из бездны, неверный в очертаниях, перетекающий из одного своего края в другой, словно ожившая чернильная клякса.
Артемий Фёдорович решил идти ему навстречу.
Открывая дверцу машины, он строго наказал остальным никуда наружу не выходить, ждать терпеливо. Вытер платком лицо.
С кляксой он сближался ровным шагом, не слишком быстро, с достоинством. Подошёл, и они вдвоём застыли на месте. Их разговора не слышал никто. Конец же этого разговора был ознаменован тем, что один из собеседников – странный этот пришелец – просто канул куда-то, сгинул, мгновенно растворился в воздухе.
Высокий Гость медленно возвратился к машине. Штерн, не спускавший с него пристального взгляда, ещё раз мысленно восхитился его замечательной мужской статью: основательно посаженный торс, львиная грива волос (избитый образ, да ведь не скажешь точней!), крупная красивая голова, чуть склонённая в задумчивости. Перед тем, как открыть дверцу, он взглянул наверх. Затем, наклонясь к Проскурину:
– Ну что, возница, не пора ли в путь?
Обалдевший Женя не сразу сориентировался: «А?.. Да?.. Разве можно уже?» – и лишь затем включил стартер. Машина ожила, зажглись фары, в салоне появился свет, заходили по лицам и замёрзшим ногам струи тёплого воздуха: заработало отопление. Артемий Фёдорович, устроившись на своём сиденье, легонько похлопал по субтильной спине Авеля: «Теперь отдыхайте, юноша, форс-мажор позади, можно расслабиться!». О своей загадочной встрече не стал он никому ничего говорить, лишь чувствовалось по его омрачённому лицу, что беседа эта – нежданная, внезапная, на ледяном ветру состоявшаяся – была ему не из приятных.

Приехали довольно быстро. Их встретил ординарец Рустама, тот самый молчаливый гигант Димон, – и он же проводил «пожарную команду» в отведённую для них хату, где хозяйка уже разжигала большой, мятый, весь побитый пылью старинный самовар. Дожидаться чаю не стали, всем хотелось взглянуть быстрей на больного, – как он там?..
К удивлению и радости друзей, больной не был в забытьи и даже не лежал, а сидел на своей кровати с виноватым видом:
– Ребята, я не понимаю, что со мной происходит. Вот, буквально ещё час назад был совсем никакой – помираю, и все дела… Но всё вдруг как рукой сняло… Заснул больной, проснулся здоровый. Такие вот шутки со мной вытворяет мой организм! Вы уж меня извините.
– Хватит извиняться. Сейчас проверим, Рустам Петрович, – сказала суровая Ксюша. – Так. Значит, вставать вам еще рано, а вот прослушать мне вас обязательно надо. Градусник-то хоть у вас есть? Какая была днём температура?
Штерн и Артемий Фёдорович, не сговариваясь, оба вышли за порог комнаты, – поняли, что им здесь делать нечего.
– Вряд ли это была болезнь, – тихо заметил Артемий Фёдорович. 
– Что же тогда?
– Наведённое недомогание. Специально, чтоб человек испугался и поднял тревогу. Ну, а теперь нужды в этом нет… Недомогания, значит, тоже нет. Часть сатанинского плана.
Пришли в хату. Минута, другая, – и вот на столе уже дымился чай и лоснилась на блюде груда пышнобоких пирожков.
– Милости просим, кушайте на здоровье, – церемонно сказала хозяйка. – Остальные когда придут, пусть кушают, сколько захотят, еды на всех хватит. Если зачем-то понадоблюсь – зовите, всё для вас сделаем! – сказала и ушла в соседнюю комнату.
Роберт Маркович с жадностью накинулся бы на чай и пирожки, но, зная, что Высокий Гость обходится без еды и питья, постеснялся с места в карьер демонстрировать кулинарную алчность, сидел пока в задумчивости на лавке. Звенела вушах деревенская тишина. Артемий Фёдорович меланхолично наблюдал за тараканом, пробиравшимся от плинтуса к трещине в печи.
– Я вижу, прогресс быта простых тружеников за последние четыре тысячи лет вас не очень радует? – спросил Штерн.
– Пожалуй, в городе Уре мы жили как-то чище и как-то комфортней, – задумчиво произнёс Высокий Гость. – Но, может быть, вашим согражданам ничего другого и не надо?.. Вы всё-таки займитесь чаем, Роберт Маркович. К автотрофному питанию ваш организм ещё не привык, так что…
В этот момент в комнату ввалился Женя Проскурин и без лишних слов, приникнув к столу, могучей жменей цапнул первый пирожок. Какое-то время он и Штерн активно поглощали лакомство.
Высокий Гость, деликатно выдержав гастрономическую паузу, спросил у Проскурина:
– Вы, Евгений Фёдорович, сидели рядом с Авелем, когда он практически в одиночку боролся за нашу жизнь… Следили за его действиями. Что-нибудь характерное вы могли заметить?
Проскурин усмехнулся неулыбчиво:
– Заметить-то я заметил. Но не знаю, поверите ли вы, если я вам ЭТО начну рассказывать.
– Если уж мы верим, что до сих пор живы и греемся тут у печки рядом с пирожками вместо того, чтоб играть роль экспонатов передвижного морга под открытым небом, то теперь поверим во что угодно, – сказал Роберт Маркович.
– Ну ладно. Вы помните, как Авель устроился на переднем  сиденье? Позу его помните?.. Ладони расставлены, спина над ладонями согнута…
– Это видели, да. Но что там было ещё такого интересного?
– Самое интересное – то, чт; между ладонями. Я там увидел, представьте-ка, земной шар! Сначала не поверил. Вдруг померещилось? Но шар был довольно крупным, примерно с кошачью голову, голову очень крупного кота, я там и материки, и даже вихри ураганные сумел разглядеть. Смотрю, шар медленно поворачивается – той как раз стороной, где наши земли на карте... Остановился шар и начал расти, но не весь, а тот участок суши, где – место я вскоре узнал – располагается Кулундинская степь. Знаете, это очень похоже на одну интересную компьютерную программу, мне как-то раз её показывали… Вот так же сперва виден весь земной шар – его можно как угодно поворачивать, приближать в любом масштабе. Приблизил – и рассматривай что тебе нужно.
– У Авеля было именно так?
– В точности. А я тут сижу рядом и кайф ловлю, как во время кинопросмотра… Даже про холод забыл, честное слово! Вот, гляжу – приблизилась степь, дорога показалась… Наша дорога. И то самое место, где мы стоим. И машина, среди падающего снега – вот она! Ну, а потом началось что-то невероятное… Хотя, должен вам сказать, приходилось мне в Тибете однажды видеть йога, он на морозном камне в падмасане сидел. Набедренная повязка на нём… Ничего кроме. И он не только не замерзал, он исторгал из тощего своего тела энергию такой мощи, что лёд под ним на камне расплавился весь… Но он-то согревал себя и камень, а наш Авель на что, выходит, замахнулся? Участок степи и небо над ним, что ли, согреть?
– Не просто замахнулся, у него ровно так и получилось, – пробормотал Штерн. – И что потом?
– Ну, а потом я увидел, что пар перестал идти у меня изо рта,  почувствовал тепло, и публика наша вся очнулась… Дальше вы сами знаете.
После этого рассказа на некоторое время в комнате воцарилось молчание: Проскурин вернулся к пирожкам, Штерн и Гость пытались переварить услышанное.
Отворилась дверь, в комнату вкатилась Ксюша Рябцева с набором медицинских ящичков и препаратов, кинула это всё на лавку:
– Фу… С Лоскутовым-то всё в порядке, оказывается. Ночь отдохнёт, поспит, – завтра будет как стёклышко. И надо ж нам было ради этого ехать через всю степь и умирать от холода… Меня до сих пор всю колотит. Чай-то хоть есть, не весь выпили?
– Не весь, не весь, Ксюшенька. Здесь кипяток, а вот заварник к твоим услугам, грейся, родная, – пригласил Штерн. – А где Авель?
– Сейчас спит. Умаялся, бедолага, до этой лавки дойти не мог, никаких у него сил не осталось.
– Ну, а ты-то сама?
– А что – я? Наше дело служивое. Прослышали в деревне, что врач прибыл, позвали вот срочно к больному… Пойду смотреть. Чаю только глотну горяченького. Поможешь, Колдун? Или ты тоже устал?
– С чего бы это… Помогу. Конечно, помогу.

Пять минут спустя они ушли, и Штерн с Артемием Фёдоровичем остались, как и хотели, вдвоём – сообща обсудить ситуацию.
– Как вы думаете, с чем мы тут всё-таки имеем дело? – спросил Роберт Маркович. – У меня просто голова идёт кругом. Кто ж он такой, этот уму не постижимый парень… Сверхсильный маг? Йог высочайшей квалификации? Или вообще существо неизвестной нам породы, с неба на землю упавшее?
– Я тут могу только строить гипотезы, – ответил Гость, пронзая пристальным взглядом видимое лишь ему одному пространство, измеряемое бездной канувших в Историю лет. – Он, конечно, не маг и не йог. Ни того, ни другого нельзя достичь без долгого специального обучения, а никакой эзотерической школы, как мне известно, он не проходил никогда. Существо неизвестной породы? Тоже нет. Знавал я, и не единожды, людей, лишённых, по какой-то причине, так называемых «естественных инстинктов». Нет агрессии, нет страха, нет алчбы к обладанию, нет даже инстинкта самозащиты, нет тяги к доминированию в человеческом стаде! Это – как врождённое уродство, отсутствие какой-нибудь жизненно важной части тела. В некотором роде – инвалиды духа… Таких людей действительно считали психически ущербными – «Божьи люди!». Их судьба – вечное аутсайдерство или, чаще, ранняя смерть. Сколько князей Мышкиных безвестно сгинуло в России, кто бы мог посчитать…
– Хорошо. Ну, а сотрудничество с природой? Её глубинное понимание? «Благословляю вас, леса, долины, нивы, горы, воды…»? Разве не это Авель демонстрирует в первую голову? И разве не это помогает ему добиться со стороны природы понимания и поддержки?
– Тут вы близки к сути дела. Но должен вам сказать, что духовное единение с природой – также событие далеко не уникальное. Тьмы и тьмы художников, философов, поэтов демонстрировали, – не раз, – это чувство сопричастности красотам Божьего мира… Но покажите-ка мне среди них человека, способного по собственной воле кардинально поменять климат на любом участке земли!
– Значит, – делаем вывод, – Алексей Боголюбов уникален?
– Тоже нет, я думаю.
– Тогда что же?
– Уникально отношение к нему Всевышнего. Не удивляйтесь, Роберт. Мне это предположение самому кажется рискованным… Кстати, идея согревать землю в ладонях – не от вас ли к нему пришла?
– Да, похоже… Однажды он застал меня за этим занятием. Но у меня это – чисто ментальный, жестовый ритуал. Ничего похожего на реальную землю между моих ладоней возникнуть просто не могло, а у него…
– Вот именно! – оживился Артемий Фёдорович. – Именно! То, что у вас было лишь символом и ритуалом – у него превратилось в реально совершаемое действие! Осознаёте ли вы разницу?
– Да, разумеется. Но почему…
– Потому, что это было СВЫШЕ ему позволено! Вот посмотрите, как зыбок, как на самом  деле ничтожен предмет нашей гордости: человек вроде бы умён и вроде бы считает, что способен к самоосознанию… Так? Очень хорошо. А управляет ли он своим сердцебиением? Пищеварением? Метаболизмом? Этим распоряжается нечто, бесконечно более мудрое, чем наш поверхностный ум, укоренённое в святая святых Мирового Разума. Человеку лишь в немногих случаях дозволено самому подержаться за штурвал лайнера, который он называет своим телом. То же самое относится и ко всем остальным природным процессам. Есть область – она практически безгранична, –  где природа действует только по своим, ей лишь известным, интимнейшим правилам и где её поведение нерасторжимо с мыслью Бога. Человеку сюда нельзя. Он только напортит, вот и запрещено ему: питаться одной лишь энергией, создавать объекты одним лишь воображением, передвигаться силою мысли, воздействовать мыслью на всё, что существует!
– Но всё равно он пытается вмешиваться, ему не запретишь…
– Увы, это так.Ум двуногой твари стремится проникнуть в любую щель, и каков результат? Что, например, такое «технический прогресс»? Самоубийственная война с природой. Война, в которой победителей не может быть, ибо проигрывают обязательно обе стороны… А теперь представьте себе человечество, которое стремилось бы не только к сотрудничеству, но – к единению с природой, причём, единению вот в этой, заповедной для человека области, где жизнь управляется Мировым Разумом! Представьте людей, у которых стремление к единству – не цель, а фундаментальный инстинкт! Представьте людей, у которых гармония с миром закодирована в генах: им нет необходимости «духовно расти» до этой идеи, она родилась вместе с ними!
– И что тогда?
– Тогда наше «Я» может стать частью Мирового Разума. Тогда любому человеку будут позволены умения, для которых, как для дыхания или ходьбы, не нужны специальные учителя и наставники! Захотел полететь – летишь. Захотел построить дворец – одной лишь мыслью ты его создал. Захотел пополнить энергию – по твоему желанию она в тебя льётся из космоса… Захотел погулять в иных мирах – выходи из тела, гуляй на доброе здоровье…
Роберт Маркович включился в праздник мечты:
–  Да, да, точно! Ведь вот же он, «золотой век человечества»! Если созидает мысль, тогда и никакого производства не надо, никакой промышленности, перекачивания недр в брюхо какого-нибудь бензобака или ТЭЦ какого-нибудь… И ни на кого охотиться, никого убивать, никого пожирать тоже не надо. Космос прокормит тебя сам. Или, там, болезни, вирусы, паразиты, – на то есть энергетическая защита, она будет работать днём и ночью!
Увлечённый Штерн сам не заметил, как соскочил с лавки и, размахивая руками, начал, словно персидский суфий, кружиться по комнате.
– А филармонии, книжные залы в светлых хрустальных дворцах вы представляете?? – вторил его восторгу Высокий Гость. – Площади, по которым никто не ездит, на которых все танцуют?
– И никто не создаёт новых – так называемых «умных» – машин! Только новые запахи, новые сочетания цветов, новые баллады, песни!
…Первым опомнился от эйфории Артемий Фёдорович: он хлопнул себя неожиданно по коленям и расхохотался. Штерн впервые услышал смех этого человека – пугающий смех, будто впитавший горечь, боль и разочарования всей его чудовищно долгой жизни. Отсмеявшись, Гость вдруг сказал:
– Как всё-таки неистребима жажда человека вернуть себя в детство.
– Разве мы сейчас…
– Да, да, именно этим мы занимаемся сейчас. Упиваемся сказкой. Счастливый человек на девственной земле… Общество ничего не знающих о страдании, не творящих никому зла… «Люди-плюс»!
– Не хотите ли вы сказать, что такое общество в принципе невозможно?
– Нет, почему же. Поставьте где-нибудь гуртом вот таких Авелей, их по миру насобиравши… Сколько вы таких найдёте – два, три десятка? Ну, пусть две-три сотни. Даже тысячу, хотя вряд ли. Замечательное будет общество. Но остаются ещё 7 миллиардов так называемых «обыкновенных» людей, куда вы их денете? А деть – необходимо, они ведь этим Авелям житья не дадут. И что же, всемирный потоп им устроить, моровую язву наслать?
– Но вдруг всё-таки возможна эволюция ВСЕГО человечества?
– Эволюция всего человечества – та самая квадратура круга, решить которую не может до сих пор ни власть, ни природа, ни Сам Господь Бог. Вы понимаете, конечно, что не технику и не технологию я имею в виду.
– Но есть же этические правила в обществе?
– Этику нельзя считать человеческим изобретением. Не убивай, не кради, не прелюбодействуй, – это не в людских головах и душах родилось, это было написано. Написано не человеком. Написано для человека. Для существа, которое до сих пор продолжает и убивать, и грабить, и распутничать. Изменилось только то, что этим привычным действиям «человек разумный» теперь присвоил наименование греха… Судите сами, можно ли тут говорить об эволюции?
– Но причина… Причина – в чём? – спросил Штерн упавшим голосом, опустившись без сил на лавку.
– Причины я вижу две. Одна внешняя, о ней мы много раз говорили…
– Космиты-демоны?
– Да. Наши сегодняшние хозяева.
– Не с одним ли из них вы  беседовали нынешним вечером?
– Мне не хотелось бы сейчас говорить на эту тему… Мерзейшее ощущение. Лучше об этой встрече поскорей забыть.
– Ну, а вторая причина?
– Она ещё страшнее. Мы и о ней как-то раз вели разговор, но не с глубины, не с истоков, а сейчас… Сейчас я не рискую – вы слишком эмоциональны, мой друг. Не отвлечься ли нам от трудных тем, не отдохнуть ли душой, не вспомнить ли, наконец, что стараниями нашего Праведника нам всем была сегодня дарована жизнь?
XLIII.
Отдохнуть душой Штерну удалось только в вагоне поезда. В обратный путь, по решению большинства, решено было ехать по железной дороге, благо она была рядом. Всё-таки, в поезде больше комфорта, чем в автомобиле, да и опыт кошмарных переживаний в замёрзшем «Лендровере» слишком был свеж в памяти, чтобы пойти на риск его повторить. Штерну и Гостю, благодаря заботам Лоскутова, досталось два места в мягком вагоне поезда.
В  купейном вагоне Штерн любил стоять у окна в коридоре, глядя на российское одно и то же, мирно проплывающее мимо, и предаваться столь же рассеянным, сколь и необременительным размышлениям. А если ещё – редкое счастье! – по радио не звучала попса, и он мог «прокручивать» в голове части любимых симфоний, радость пути была воистину полной.
Ну, а сейчас наряду с музыкой – прежде музыки – в его воображении возник женский образ. Конечно, это была Вероника. Как она там? Не терзают ли её снова телефонными звонками?
Штерн вгляделся в заоконное пространство – и, пользуясь своим поэтическим воображением, легко увидел её всю: долгий торс с узкими бёдрами и девственной грудью (это всё покрыто очень лёгкой фиолетовой тканью), лебединую, как у самой Нефертити, шею, огромные угольно-чёрные глаза и тяжёлый узел тёмно-каштановых волос на голове. Через минуту эти волосы распустились в длинные змеистые пряди, колеблемые ветром… Фигура женщины, не сгибаясь, наклонилась плавно вперёд и стала похожа на украшение форштевня старинного парусного судна.
«Громада двинулась – и рассекает волны»!
Теперь ещё интересно было бы послушать, какую музыку заставит звучать, для полноты картины, его воображение? Штерн не стал её выбирать, понадеялся на ассоциативную память, прислушался – и вот зазвучала первая часть той самой бетховенской Симфонии – да, опять она, но на этот раз как нельзя более кстати. Не полночная серенада, не лирика, не «Грёзы любви». Медь и литавры «Эроики»! Может, и вправду что-то сродни этой музыке было зашифровано в облике Вероники Орловой? Сразу такого о ней не скажешь… Но о наших подлинных глубинах никто ничего не знает наверняка, меньше всего – мы сами…
Итак, пока сияла в голове Штерна праздничным золотом первая часть Героической Симфонии, пока развевались перед ним воображаемые волосы Вероники и горел над степью её воображаемый взгляд, Высокий Гость сидел один в купе, также подчинённый власти воображения… Но воображение рисовало ему картину, которую он хотел бы забыть как мерзкий кошмар, как муки множества войн, как смерть множества друзей, как серый пепел и черные камни Содома. Иногда ему удавалось какое-то время не вспоминать об этом… Но трудно забыть то, что случилось всего-то двое суток назад!

…Когда он, в холодной тишине степи, приближался к похожей на кляксу фигуре, он уже знал – кто перед ним. Алчный блеск этих кроваво-красных глаз, однажды увидев, невозможно забыть.
– Что ты здесь потерял, Нанна?
– Ах, как приятно, что ты помнишь моё старое доброе имя.
– Новых у тебя чересчур много… Так что же потеряно тобой, сатана?
– Потеряно ваше умирание.
Авраам хорошо понял, почему вместо «ваша смерть» он сказал «ваше умирание». С незапамятных времён страдание умирающего было пищей для бесов любого ранга. Эту психическую субстанцию, выделяемую агонизирующим телом, поэт Даниил Андреев, в мистическом бестселлере «Роза мира», назвал гаввах. С тех пор слово прижилось.
– Я что-то не пойму, монстр: тебе разве мало смертей по всему свету?
– Твой вопрос звучит так же смешно, как реплика продавца в кулинарном магазине, если на просьбу клиента выбрать ему пирожное он ответил бы: «тебе разве мало ржаных сухарей?» Только избранные души, покидая тело, способны производить самый изысканный, самый ароматный гаввах! Тебе это разве неизвестно? Вот уже много столетий, между нами существует партнёрство, о котором ты так долго не мог догадаться: ты находишь самых невинных, самых светлых, чистых душой – я добываю себе из них лакомое блюдо… Правда, это не всегда получается.
– Например, сегодня?
– Сегодня был просто эксперимент. Мне нужно было понять, насколько силён твой Малыш, остановивший грозу в Алтайских горах, – справится или нет? Справился – значит, я его недооценил.
– Теперь ты будешь искать новые способы…
– Да, но не призывая на помощь природу. Твой Десятый Праведник хорошо с ней ладит и лучше ею управляет в случае надобности – лучше, чем я сам… Он может, что хочет, сделать со снегом, грозой, засухой и чем угодно ещё. Но он ничего не может поделать с людьми – так же, как и ты, наш вечно озабоченный Искатель! Придёт срок, на этого Авеля найдётся свой Каин.
– Так. Но почему ж ты, Полночная Нежить, упорно преследуешь именно этого человека, неужели из чисто кулинарных соображений?
– Нет, причина серьёзней. Если он понравится Небу и Небо его возьмёт под защиту – у меня с этим малышом будет слишком много проблем… И гибель нового Содома будет задержана на неопределённый срок. Ты ведь этого добивался? Ну так что ж, сегодня ты можешь праздновать победу – а я тем временем поищу Каина.
– Хорошо, ищи, благо эти поиски не бывают трудными… А пока он не нашёлся, не дашь ли ты приказ своей серойкоманде убрать, наконец, с неба эту блиновидную гнусь? Присутствие НЛО здесь для тебя теперь бесполезно.
– Приказ уже отдан и путь свободен, – сказал Нанна, сделав  щедрый жест в сторону дороги. – Пока отдыхай, Авраам.
– Надеюсь, на остальных наших людей твои аппетиты не распространяются?
– Я догадываюсь, кого ты имеешь в виду. Профессор, твой новый друг? Его я тоже недооценил. Мечтает о новом человечестве, и не только мечтает – организует, собирает… Откуда только силы берутся? Мы наблюдаем за ним… Но его ресурс уже на исходе и дни его сочтены. Понаблюдаем ещё… Ну, а если вдруг он слишком задержится на этом свете – поможем!
– Я не очень хорошо понимаю, – сказал Авраам, не в силах скрыть гримасу усталого отвращения, – зачем ты в своё время покинул такое красивое, такое удобное святилище в храме Луны? Убийцей ведь ты не был, убивали только жрецы, овнов и телят тебе на потребу. Тебя там любили, почитали… Слагали гимны в твою честь. Сидел бы, наслаждался почётом.
– Тщеславие свойственное людям, не подобает Князю Тьмы. Он наслаждается и действует. Простор, свобода – вот что ему нужно. Немногое можно сделать, скрываясь в каморке за каменным истуканом. Да и каморки той, как ты знаешь, уже давно нет. Свобода передвижений, новые горизонты, ветры дальних странствий – разве это всё незнакомо твоим потомкам, избранному народу, после того, как сапог Тита Флавия вышиб их вон из Иудеи?
– Они и тебя вышибли, бог Луны! Вон из домов, вон из кумирен, вон из сердца. Да, ты не мог больше прятаться позади низвергнутых идолов. И возненавидел потомков моих…
– Почему? Совсем наоборот, я их полюбил, я им благодарен! Это замечательные люди. Какой великолепный гаввах они мне преподносили, когда висели на крестах, когда их младенцев резали сначала воины фараона, а потом воины Ирода, когда ждали они своей очереди возле расстрельных ям и газовых камер! Да и сейчас…
Авраам, прикрывая одной рукой гортань, чтоб остановить начинавшуюся рвоту, не говоря ни слова более, осенил крестным знамением то место, где находился полночный бес. Монстр после этого внезапно пропал, а он сам поплёлся, на ослабевших ногах, – назад, к «Лендроверу».

Сейчас он «проиграл» про себя этот разговор с тою же точностью, как Штерн мог проигрывать знакомую музыку, не пропустив ни звука… Зачем он это сделал?  В словах ночного монстра содержались явные и скрытые угрозы, которые надо было хорошенько понять… Но отраву нельзя бесконечно пить. Когда ему вдруг показалось, что в пустом купе стало невыносимо душно (на самом деле ощущение духоты породила память об этой встрече) – он почти рывком отворил дверь в коридор вагона.
В уши ворвался стук колёс и голоса чьих-то детей, игравших на ковровой дорожке. Силуэт Штерна на фоне окна выглядел ярким контрастом любым скорбным мыслям: что-то полётное, неземное почти, как мечта выпускника балетной школы! С трудом верилось, что этому чуткому, спорому в жестах и движениях человеку уже давно за 70. Ощутив на своей спине взгляд Гостя, Штерн обернулся.
– Размечтались? – улыбнулся Артемий Фёдорович. – Извините, если помешал, – сказал он, становясь рядом. – Но, кажется, я могу себе представить предмет вашей мечты. Женщина с тёмными вьющимися волосами, в накидке, обдуваемой морским ветром… Та, что служила некогда моделью для «Ники Самофракийской» Скопаса.
– У вас прямо-таки невероятная, поразительная прозорливость, мой высокий друг... Можно подумать, что с этой «моделью» вы были лично знакомы.
– Как ни странно, – да. Внешне она была довольно-таки похожа на Веронику Орлову. И характер…
– Реинкарнация?
– Трудно сказать. Значит, я угадал?
– Почти. То есть, то, о чём вы сказали сейчас, действительно мне грезилось, но пятью минутами раньше. А сейчас… Сейчас мне, представьте, пришла в голову блестящая, просто великолепная идея!
– Я весь внимание.
– За моими плечами более сорока лет чтения лекций на всевозможные темы, от музыки до социологии, истории, философии и Бог знает, чего ещё. И вот сейчас я подумал: почему бы этот накопленный опыт мне не обратить на пользу эволюции? Собрать всё вместе, синтезировать знания, найти квинтэссенцию культуры, достигнутой человечеством за последние несколько тысяч лет, вывести формулу человеческого культурного бытия,короче говоря – всё, чт; мы не вправе, на переломе эпох, потерять и забыть! Найти кристалл такого знания, его Идею в чистом виде – и преподать студентам, очаровать этой идеей, заставить их эту идею впитать и навсегда запомнить!
Гость удивлённо повёл головой, прикрыв на секунду глаза.
– В душе вы всё-таки Дон Кихот, Роберт. Не расстаётесь с профессорской мантией, но ощущаете себя воином, несмотря на возраст. С какой бедой намерены воевать? С постмодерном? За диктат Смысла? За возвращение ценностей?
– Да, верно.
– И как же конкретно вы мыслите ваш новый курс?
– Это будет цепь синтетических лекций. Каждая из них – квинтэссенция какой-нибудь важной области духовного знания. Скажем, сегодня – принцип красоты и гармонии в творчестве, завтра – смыслы религиозных исканий человечества, после этого – структура этики, затем сюжеты русской истории…
– И что-нибудь ещё по части искусства?
– Да, конечно, и какое-то число синтетических лекций по музыке, живописи, архитектуре, хореографии…
Артемий Фёдорович внимательно и печально всматривался в розовое от возбуждения лицо своего визави, этого пожилого ребёнка, академического бунтаря, замыслившего посреди степного безбрежья свой небывалый Курс. Роберт, конечно, в блаженные эти минуты и думать не хотел, хватит ли у него сил на новый вселенский замысел, хватит ли эрудиции, хватит ли самой жизни… Воистину это был русский человек!
Гость ещё вспомнил о горькой пословице, любимой всеми скептиками мира: «Если хочешь рассмешить Бога, расскажи Ему о своих творческих планах…». Но не смех Бога – другой совсем смех ему чудился сейчас, от которого шёл невольно мороз по коже, – тот, что совсем недавно звучал под мёртвой луной в мёртвой степи.
Штерн, между тем, продолжал плыть в солнечных волнах эйфории.
– Вот, скажите, – спросил он, широко улыбаясь, – что бы сию минуту вам захотелось сделать, если бы у вас было столько же сил, сколько в далёкой молодости?
– Надраться вдрабадан. По-настоящему. Когда-то я это хорошо умел.
XLIV.
Пока длилась поездка, в квартире Штерна кипела работа: Вероника старательно занималась тем, чего никогда хорошо не умела: она варила борщ. Идея накормить любимого человека обедом, когда он вернётся из поездки, озарила её внезапно и внезапно окрылила, – так же, как Штерна – замысел его «синтетических» лекций. «Быть женой – это значит быть женой… Иначе пора крест на себе ставить», – сказала она себе и решительно принялась за дело. Не ясно, что бы получилось из этого, но вовремя вмешалась племянница – увидела, что тётушка намеревается всыпать в кастрюлю полную горсть соли и почти заорала:
– Что ты делаешь? Это ж совсем нельзя будет есть!
Затем она помогла с чисткой картошки, свёклы, лука, разделкой мяса, поисками душистого перца. Тётя Вера крутилась возле на кухне, совершая множество совершенно лишних движений, и удивлялась, как много разных продуктов необходимо всего лишь для того, чтобы сготовить такую безделицу, как кастрюля супа. А уж соблюсти очерёдность варки…
– Неужели это всё домохозяйки делают каждый день?
Потом пришёл Серж Баринов, позаимствовать телевизионный пульт, – его собственный вышел из строя, – и застал обеих женщин за уборкой комнат и разборкой белья хозяина квартиры: Веронике пришла дополнительная идея подмести пол, постирать и выгладить бельё. Правда, она не знала, что ей делать со стиральной машиной, пришлось помочь. И всё выстиранное затем погладить: настроить утюг так, чтоб ничего не сжечь, она тоже не могла. Эффект от «руководства» был такой: Вероника изображала понимание и, глубоко вздохнув, бралась за работу, в процессе которой Эва отбирала у неё всё, что грозило быть испорченным – борщ, бельё, веник, утюг.
«Слава Богу, Авель не пропадёт, – думал Серж, наблюдая за ловкими  движениями племянницы. – Но что будет с Вероникой?»
Следующим утром в квартире появился хозяин, и он просто ошалел от такого множества сюрпризов. Уборка! Стирка старого белья! Даже борщ!
– Вероника так для вас старалась, – шепнул ему при встрече Серж Баринов. – Отдала борщу последние силы… Не забудьте её похвалить.
– Если даже этот борщ сварен на моче бегемота, – с пафосом отвечал Роберт, – он будет съеден весь до самого донышка.
Было у него, действительно, опасение, что суп надо будет есть через силу. Но оказалось, – зря: борщ удался на славу, и благодарность была стопроцентно искренней. Проблемы начались, когда Вероника узнала о происшествии в Кулундинской степи. Такой бурной реакции Штерн не ожидал даже от неё: судорожный испуг, град слёз, чуть что не истерика!
– Я вас больше никуда не отпущу одного.
– Даже на работу?
– И на работу.
– А в лес?
– Стану собачкой и буду бежать рядом.

В тот же день Штерну пришлось ехать на работу и читать  лекцию, а Вероника действительно «бежала рядом».
– Я так давно не слушала ваших лекций!
Пришли.
Лекция в тот день не задалась Штерну – так бывает, когда одна за другой наслаиваются и ложатся как раз на эти часы разные мелкие пакости. Началось с того, что аудитория, в которой он обычно занимался, была занята под государственный экзамен. Бюро расписаний ему назначило другую – и она, конечно, оказалась неудобной: слишком большая и узкая, похожая на сарай (любой опытный лектор знает, как сильно влияет формат аудитории на восприятие и даже понимание материала лекций). Естественно, из-за неразберихи пошли опоздания, – начало было смазано бесконечным блужданием опоздавших в поисках уютного местечка.  Только устроились – у какой-то девахи-растяпы не вовремя заверещал мобильный телефон, забыла выключить. У окошка справа две балаболки начали, хихикая, что-то чрезвычайно для них интересное обсуждать… Пришлось цыкнуть на них. На середине лекции вдруг сверху стали чем-то активно стучать и что-то сверлить – в смежной аудитории шёл ремонт.
Можно ли было в этих условиях вдохновенно вещать о красоте и гармонии? А вещать нельзя было иначе, тема-то была: красота спасёт мир!
Лишь на последних двадцати минутах безобразный шум утих, стало можно хоть теперь попытаться заворожить публику – словами, паузами между слов, интонациями, это Штерн хорошо умел. Но тут он заметил, что охламоны на задних рядах с большим энитузиазмом елозят пальцами по экранчикам своих смартфонов – не там ли они затеяли искать красоту, которая спасёт мир? Картинки смотрят. Или, чего доброго, втихаря выходят в Интернет и любуются порносайтами? Бывало на лекциях и такое.
Досада Роберта Марковича усугубилась ещё тем, что в аудитории сидела Вероника и конечно, она ждала от любимого лектора повторения давних своих воспарений и восторгов! Но получилось то, что получилось. Как правило, именно так увенчиваются все на свете радужные мечты (кто-то «наверху» забавляется этим, вероятно?)…
Кончились, наконец, эти томительные полтора часа.
– Есть ли вопросы? – спросил Штерн, изнемогая от духоты, и вместо вопросов услышал шум поспешно отодвигаемых столов: аудитория, как по команде, в едином порыве заторопилась на выход.
Когда все вышли в коридор, Вероника в разномастной толпе заприметила сокурсницу – в этом вузе она теперь преподавала историю театра – и, смущённо оглянувшись на Роберта Марковича, попросила разрешения с ней недолго пообщаться.
– Хорошо, солнышко. Иди, беседуй, я тебя в преподавательской подожду.
Преподавательская была почти пустой – народ повалил в столовую, – рядом с журнальным столиком сидел только Глеб Ардальоныч, корифей в области ужасной, по мнению Штерна, дисциплины – политологии. Преподавал он в этом вузе уже довольно давно, возрастом был почти ровесником Штерну, они друг другу симпатизировали и общались на «ты».
Этот Ардальоныч был в каком-то смысле загадкой для Штерна. Его никто не видел хмурым или недовольным, он никогда ничем не возмущался, не выступал на собраниях ни с какими страстными речами, соглашаясь – хвалил, возражая – молчал. В столовую этот человек никогда не ходил, приносил в пакетике какие-то домашние вкусности. К студенткам обращался не иначе, как: «золотце», «кисонька», «моя радость». Они его обожали, причём далеко не всегда платонически (о чём упорная ходила молва). Когда в его присутствии кто-нибудь ужасался или ругался, наслушавшись новостей по телевизору, он говорил:
– Ну, зачем так переживать… Где, вы говорите, геноцид устроили? В Руанде? Но ведь не у нас же в городе. Почему бы вам от души этому не порадоваться… Автобус рухнул в пропасть? Почему не похвалить судьбу за то, что не вы сидите в этом автобусе… Начальство развалило экономику, образование, медицину, разворовало всё, что можно и чего нельзя? В России политика начальства – всегда разновидность природных катастроф. Цунами, землетрясение, наводнение и выбор начальства у нас в России – это разве от вас зависит? Всё в нашем мире идёт само, идёт себе и идёт – так, как оно должно идти. Поймите это и перестаньте нервничать. Обворовали, подставили, унизили… Ну, что ж тут такого особенного… Жить-то всё равно надо.
На сетования, что кому-то что-то сегодня не удалось и вообще по жизни ничего не удаётся – «непруха» пошла, «невезуха» попёрла, чему тут радоваться? – он только разводил руками:
– Ну, милые ж вы мои, золотые, серебряные, почему никто не замечает, что жизнь нам всё равно каждый день даёт шанс чем-нибудь полакомиться!
Сейчас он кайфовал за чтением глянцевого журнала.
Штерн, приветствуя, секунду подержал его мягкую ладонь, повалился в кресло.  Спросил с деланной шутливостью:
– Ну что, Ардальоныч, о каких очередных мерзавцах ты сегодня поведал с кафедры? Удалось ли тебе из толпы лгунов и душегубов выбрать кого-то поинтересней?
– Ну, не все же они лгуны и тем более, не все душегубы…
– Правильно, не все. Но ты поставь рядом двух деятелей: один – порядочный и совестливый, этакий джентльмен, другой – изверг и плут. Как по-твоему, кто из них будет наиболее искусным политиком?
Политолог засмеялся понимающе:
– Согласен… Вопрос только в том, приносит или не приносит его политика пользу государству. Да и просто наблюдать за поведением политика – это всегда интересно. Он ведь игрок, а игра, если за ней следить внимательно, радует иной раз и остроумием, и многообразием…
«Какой молодец,– с завистью подумал Штерн. – В любом дерьме отыщет что-нибудь вкусненькое. Научиться бы этому у него, но вряд ли я смогу».
Нет, не получилось сегодня у Ардальоныча утихомирить коллеге раздёрганные по глупому случаю нервы. Душевный покой никак не складывался в тот день для Роберта Марковича! Он принялся туда-сюда вышагивать по комнате, без видимой цели, просто чтоб снять нервное напряжение.
– Ты, Робушка, похоже, озабочен чем-то?
Ардальоныч сидел, откинувшись на спинку кресла, как после утомительного похода, – привычная для него поза. Его блаженно вытянутые ноги мешали Штерну, их приходилось обходить, чтоб не споткнуться. Закрыв журнал, Ардальоныч начал им рассеянно обмахиваться.
– Что сегодня ты читал своим чижикам? – спросил он у Штерна.
– Пытался только читать… Считай, что и не читал. Замысел-то был могучий: «красота спасёт мир». А получилось…
На вальяжном, ухоженном лице Ардальоныча высветилось лукавство:
– Ну, Роберт, я просто тебе завидую. Какие темы способна включать твоя дисциплина! Одно удовольствие это читать. Тут кайф от самого чтения материала. А если что-то у тебя не получилось, ну так вспомни Достоевского. У него в романе ту же идею озвучивает Идиот, и с каким результатом, ты же отлично помнишь…
– Да, но князь Мышкин не читал лекций студентам с мобильниками и смартфонами.
– Ты на них сердишься? Ну и зря. Мы ведь не всегда расположены слушать даже самые великие истины! Студенты тебя вообще-то любят, но сегодня может быть, они не были в настроении. Прости их и успокойся.
Шаг. Ещё и ещё шаг. Штерн действительно пытался успокоиться, но сию минуту это у него почему-то никак не получалось.
– «Красота спасёт мир», – повторил Ардальоныч мечтательно. – Какой чудесный выдумщик был Фёдор Михайлович. Но вот ты назвал тему – я и вспомнил, прямо сейчас вспомнил, давно не думал об этом, даже, можно сказать, почти забыл… Много-много лет назад, старшим школьником, работал я летом в геологической экспедиции. В одном северном посёлке мы остановились на несколько дней – надо было припасы пополнить. Палатки поставили возле речки. Красивое место, тишь и благодать, только иногда репродуктор, что вещал со стороны клуба, мешал этой тишине последними известиями да концертами по заявкам трудящихся. И вот однажды в воскресный день сидим мы с пацанами в палатке, вдруг слышим – шум, разговоры, смех, вопли женские. Что происходит? Я наружу выглянул – мама родная! Толпа собралась возле одной из наших палаток! Там устроился как раз Ванька Прокшин, рабочий нашей партии, по основной специальности вор и мокрушник. Он к нам в экспедицию завербовался на лето – должно быть, спасался от милиции… Вот этот Ванька, в подпитии, затащил в свою палатку одну из местных баб, и, судя по её воплям, приготовился насиловать. А что же сельчане – выручать её собрались, звать на помощь, поднимать тревогу? Нет, им просто было интересно, чем дело кончится. Пришли, галдят, смеются. Из этой толпы даже советы раздавались: мол, ты ей руки-то назад заломи, ноги-то пошире расставь! Прибежал наш коллектор Колька Попов, погнал нас, школьников, вон с этого места: «Уходите немедленно, не дай Бог суд начнётся, вас в ещё свидетели потянут…». И мы ушли. До сих пор я помню вопли этой женщины, гогот в толпе, и над всем этим, главное, знаете что? Поверх всего этого? Музыка из репродуктора – дивной красоты! Я тогда не знал, что это за вещь. Скрипка на фоне оркестра… Так, знаешь, по-осеннему мечтательно, проникновенно, печально! Позже только узнал, что это была «Меланхолическая Серенада» Чайковского.
Ардальоныч  элегически вздохнул.
– С тех пор, как услышу эту музыку, сразу вся картина будто заново встаёт перед глазами. Ну, и вот же она – красота, которая спасает мир! Надоумила ли она этого Ваньку, что нарушает он все законы божеские и человеческие, оградила ли женщину, побудила ли хоть кого-то из близ стоящих прийти ей на помощь? Спас только тупой случай – насильник-то пьян был в дребезину, так что в тот раз ничего и не получилось у него…
Штерн никак не отреагировал на этот рассказ, настолько ему стало тоскливо и муторно. Его собеседник, совсем напротив, поведал всю историю с благодушием  и даже, – показалось Штерну, – с удовольствием, как и должно быть свойственно обладателю так называемого лёгкого характера. Должно быть, он хотел попросту развлечь коллегу, сообщив ему нечто забавное… Но почему-то не развлёк.
– Ладно, пора мне в аудиторию, – Ардальоныч привстал с кресла. – Ты ещё будешь здесь или скоро уходишь?
Штерн вместо ответа пожал на прощанье его вялую и пухлую – плоть без костей – ладонь.
После этого, один в пустой комнате, он терпеливо ждал Веронику, – не хотелось её торопить. Во рту почему-то поселился противный привкус, как от несвежей кислой капусты. Столь же несвежая и столь же кислая мысль «неужели всё тщетно?» просилась из подземелья души наружу, но Штерн, делая над собою усилие, не пускал её в сознание.
Вероника пришла, раскрасневшаяся вся от разговора, как видно, наслушалась самых интересных новостей. Удивительно свежо и молодо она выглядит для своих лет! Штерн ещё раз, с тайной гордостью (какие женщины тебя ещё любят, Роберт!) – отметил её царственную стать, подумав попутно: «Кстати, ЭТА красота – спасёт ли мир или, скромнее, спасёт ли кого-то из нас? Или – ещё скромнее, какой-нибудь подзаборный ханыга засмотрится на неё и вдруг ему захочется стать похожим на человека?»
Потом, когда они плечом к плечу двигались к выходу и Штерн поймал два-три заинтересованных взгляда, обращенные к прекрасной его спутнице, он подумал: «Не хотели слушать, ладно. Таксейчас хоть взгляните на Красоту!Теперь-тоСМЫСЛ дойдёт до вас, или нет?»
И как раз в это время, – они проходили по коридору мимо небольшой стайки студентов, – какой-то длинномордый хлыщ запустил в приятеля громкой матерной руганью…
Здесь ничего необычного не было, девчонки – и те иногда это себе позволяли, но никогда – в присутствии преподавателей. Здесь же долговязый хам явно напрашивался на роль героя, ведь он прекрасно видел Роберта Марковича, под руку с его прекрасной спутницей… Никто из девиц его не остановил, даже двое хихикнули, так что он получил кайф, на который рассчитывал, но вскоре последовало то, на что он не мог рассчитывать никак: пожилой «препод», худой и совсем не бойцовского вида, подошёл к нему вплотную и наотмашь двинул по губам. Удар был неожидаемо сильным, парень едва устоял на ногах.
– Вон отсюда, шваль!!! – громовым голосом крикнул Штерн.
Его лицо сделалось не просто злым – бешеным. Скорей от выражения этого лица, чем от полученного удара, парень побледнел и, шатаясь, удалился вглубь коридора.
Вероника схватилась испуганно обеими руками за десницу Штерна:
– Роберт Маркович, ну зачем…
– Пойдём, –  отозвался он хмуро. – Они другого языка не понимают.
В салоне трамвая она долго смотрела на его лицо, как будто впервые с ним знакомилась.
– Ну, испугали вы меня… Как это сказано у Маяковского: «в наших жилах кровь, а не водица»… да? Испугали. Но вы сильно рискуете.
Штерн ничего на это не стал отвечать.
– Неужели из-за меня вы так рассердились на них? Да ведь для меня-то нового здесь ничего нет, я такого за жизнь наслушалась…
– Я знаю.
Весь дальнейший путь домой Штерн молчал, лишь чувствовал, как неостановимо разгорается в его душе пожар досады и горечи. Вот тебе конец мечты, вот тебе подарочек, «проповедник»! Размечтался – получи.
«И откуда ж я взял, что человечество можно улучшить с помощью слов? Какое ребячество. Глебка прав – всё идёт так, как надо ему идти, и разве здесь могут что-нибудь изменить наши умные речи, тем более мечты? Вокруг нас рычит стихия, мы сами тоже стихия… Человечество сносит, как оползень глину, куда-то в непроглядный мутный поток. Что я могу сделать? Кого спасти? Можно ли вообще кого-то спасти, когда меня самого, вместе с остальной глиной, сносит незнамо куда?»
Пришили домой: Штерн, не раздеваясь, опустился на стул и вдруг уткнулся лицом в живот Вероники, вставшей вплотную к нему. Крепко к ней прижимаясь, он по-прежнему оставался нем.
Она поняла – по-женски верно, – что ему сию минуту именно этого хочется, и застыла молча, и стояла так, обнимая седую голову, остужая жар этой головы, принимая внутрь себя чёрный пожар, сжигающий ему мозг и разрушающий сердце. Эта женщина не сочиняла теорий и не произносила слов, но сию минуту она была для него спасением. Какое-то время спустя он слегка отстранился и поцеловал сквозь ткань, обласкавшую ему губы, то место, куда секунду назад прижимался лбом.
Сказал, не открывая глаз:
– Теперь иди, отдохни, солнышко. Волшебники тоже должны отдыхать. А мне надо побыть одному. Увидимся вечером. Хорошо?
Сам-то он даже не думал об отдыхе. Едва остался один – ринулся в комнату Высокого Гостя, постучал. Артемий Фёдорович, к счастью, оказался дома. Он был в парчовом халате, подпоясанном широким узорчатым поясом, и в этом своём тяжёлом на вид тёмно-фиолетовом одеянии действительно напоминал жителя древнего восточного города.
– Что-нибудь случилось? – спросил он озабоченно. – На вас лица нет.
– Как вам сказать… Ничего особенного не случилось. Но почему-то я понял, что всё, что я вижу, всё, о чём думаю, всё, чем дышу – рушится… И мне стало страшно. Напрасны усилия, напрасно всё, ради чего я живу… А для растительной жизни я не создан. До сих пор мне казалось, что всякий, кто верит в Бога – должен верить и в человека. Но сегодня вдруг…
Высокий Гость упреждающе поднял ладонь:
– В человека не нужно «верить», он всё-таки не Бог. Ему надо помочь подняться и верить в себя, пытающегося помочь ему подняться.
– Вы, как всегда, правы… Значит, я  должен сказать точнее: рушится  моя вера в себя. А мне нужна, очень нужна твёрдая почва под ногами… Выручайте!
– Значит, вы за почвой ко мне пришли?
– Выходит, что так.
– Вы устали. Сильно устали, – срыв потому и произошёл… Вам бы отдохнуть, но не отдыха просит ваша душа. Вы по натуре воин.  И нет у нас времени ни на какой отдых… Но если, наоборот, я открою перед вами то, что почву из-под ваших ног выбьет окончательно? Хватит ли у вас мужества это выслушать, это принять и вооружить себя заново?
Штерн, после молчания, глухо спросил:
– Для чего вооружить? Для какой-то ещё борьбы?
– «Какой-то»? Не то понятие у вас, мечтательный мой друг. Жестокой. Бесконечной. Той борьбы, где есть пот и кровь, но никогда не будет победы. Запомните же, наконец: ТЬМА НЕПОБЕДИМА!
– Тогда какой смысл в этой борьбе?
– Смысл тот, что с ней вы Человек, а без неё вы раб. И затем, – этому нас учит христианство – победа хотя и невозможна, зато возможно спасение.
– Вот и объясните же мне, наконец, чт; есть Спасение!

Много позже, по памяти, Штерн попытался воспроизвести для себя эту часть беседы с Высоким Гостем. К тому времени он сколько-то успел остыть от мутных переживаний провального дня… Пытаясь поточней зафиксировать мысли Гостя, он невольно перешёл на объективный тон и слог, в результате чего вышло нечто, напоминающее философский трактат. Лишь в самом конце в его запись невольно прорвалось нечто, сохранившее эмоциональный накал того разговора…
Гостевые беседы (5). О спасении
«О спасении, в обыденном-то смысле, мы говорим, подразумевая избавление от известных всем напастей, каковыми являются: угроза физической расправы, болезнь, пожар, природное бедствие типа торнадо и тому подобное. С метафизической точки зрения это спасением не является –  мы просто убираем одну из опасностей, коими изобилует жизнь в физическом мире.
Настоящая опасность, как об этом хорошо знают верующие люди, грозит вовсе не физической природе человека, а его душе, – то есть не замечаемому большинством людей эфемерному образованию (по поводу которого до сих пор даже нет единого мнения: действительно ли существует душа?). И, поскольку эта опасность по сию пору остаётся в пренебрежении, – но именно она-то и является главной! – человек духовно гибнет раньше, чем умирает его тело – безумие старости об этом свидетельствует весьма красноречиво.
Почему так происходит? Обратимся к метафизике Начала.
Всё начинается с небытия, – древней, первобытной Тьмы, которая, как мы уверенно можем сказать, всегда старше творения. У небытия есть пять атрибутов, назову их:
– нераздельность (отсутствие пространства),
– непротиворечивость (отсутствие оппозиций),
– неподвижность (отсутствие времени),
– несвязанность (отсутствие массы: абсолютная проницаемость),
– бесструктурность (отсутствие любых форм или признаков какой-либо организации).
Законченное, находящееся в абсолютном равновесии единство! Нечто в своём роде совершенное, не требующее ни борьбы, ни эволюции, не знающее проблем, не ведающее о судьбе. Здесь нет ничьей личной воли. Ни конструкции, ни деструкции. Ни творчества, ни разрушения. Трудно себе вообразить всё величие самосознания этого единства («сознания пустоты»), но, скорей всего, оно представляет собою блаженство покоя – высший вид блаженства, ибо оно не оглядывается на обстоятельства и не подвластно тирании времени.
Нарушить этот покой может только посторонняя ему сила. Имя этой силы – Бог. Вы, я полагаю, читали Дионисия Ареопагита? Он отмечал, что всякое бытие есть богоявление и не может быть ничем иным: кто же, кроме Бога, имеет силу и власть нарушить requiemaeternam небытия?
Теперь попробуйте представить непредставимое: начало бытия с точки зрения небытия. Каково «сознанию пустоты» вдруг испытать на себе это властное возмущение, неожиданное вторжение в интимное царство покоя, самочинное творчество, – в сущности, акт насилия по отношению к небытию? Тотальное сопротивление – вот неизбежная реакция.
Свет разгоняет тьму, но и тьма атакует свет!
Жутковатое словосочетание «тьма внешняя», встречаемое в Библии, есть не просто фигура речи, а выраженная с гениальною простотой космологическая истина: царство Света замкнуто внутри себя, оно и есть творение Божье, а то, что расположено вокруг него – древняя, немая, бездонная Тьма, собственно, то самое небытие, беспредельность которого не позволяет Богу целиком уничтожить его.
Космический катаклизм, случившийся после того, как в первый день творения небытие подверглось внезапной фронтальной атаке сил Света, трудно поддаётся осмыслению и тем более описанию. Оно лишилось всех своих пяти атрибутов: нераздельности, непротиворечивости, неподвижности, несвязанности, бесструктурности.
Коль скоро равновесие нарушено – небытие немедленно реагирует на это тотальным противодействующим усилием. На физическом плане это проявляется в том, что объекты стремятся к воссоединению (гравитация) и, в конце концов, к коллапсу, вещество – к аннигиляции, электрические заряды – к взаимоуничтожению, сложные структуры – к развалу и упрощению (энтропия). Возникает изменчивый и страшный, полный взрывов, катаклизмов, огня и холода, бурь и мёртвой застылости физический космос.
А что касается плана органической жизни, то именно на нём появляется – уже в Раю! – тот самый, знакомый всему миру хитроумный гад, схоронившийся в ветвях заповедного древа… Здесь энергия Тьмы впервые становится осмысленной, адресно направленной сатанинской силой. Силой, обретшей разум.
Так небытие вступает в битву с Творением.
В чём её смысл, почему эта битва неизбежна? Во-первых, в силу естественного стремления небытия вернуть утраченное равновесие. Но не только. Небытие, во-вторых, не прочь воспользоваться энергией бытия в своих интересах. Интерес этот – сама жизнь, к которой небытие причастно благодаря акту Творения. Эфемерная жизнь… Она работает на украденной у Бытия энергии. И эфемерный разум, возникший  внутри этой жизни. Его задача – возврат утраченной цельности, которой Тьма обладала до акта творения… И, наконец, носитель этого разума, сказавший о себе однажды: «имя мне легион».
Легион атакующих!
В этой битве, конечно, небытие атакует в первую очередь «командный пункт» человеческого существа – именно то сокровенное и невидимое, что мы называем душой… И атакует с такой железной настойчивостью и сатанинской изобретательностью, что здесь-то как раз необходима борьба, мужество и терпение в этой борьбе, – поскольку это зависит от человека, –  и работа спасения – поскольку она зависит от Бога.»
– Но если душа бессмертна, если её нельзя уничтожить, то каков  может быть результат атаки?
«Осквернение. Разложение. Просачивание скверны внутрь. Гибель изнутри. Поверьте мне, это куда ужасней физической смерти… Вот почему мужество в борьбе и работа спасения так страшно необходимы людям!
Человек, сражающийся в одиночку, беспомощен в этой борьбе. Дело даже не в его наличных силах, а просто в том, что противник, его атакующий, большей частью неощутим и невидим. С кем вы боретесь? Окрест себя озираясь, вы ничего не заметите. Но если б вы могли, хоть украдкой, заглянуть в своё подсознание, этот серпентарий Духа, и трезвыми очами разглядеть клубок гадов, свивших там гнездо, – думаю, вам стало бы по-настоящему жутко. С ними-то вам и приходится иметь дело, хотите вы этого или нет! Вы не боретесь с нежитью в чистом поле, вы носите врага в самом себе, и в этом проблема! Это, впрочем, для вас не секрет, человеческая мудрость давно знает об этом, я не первый вам об этом говорю, – небось, Вы читали и отцов Церкви, и Фрейда, и Достоевского…»
– Да, это понятно. И понятно, что, как спокон века учили нас пастыри, я должен побеждать свои желания, слабость, гордыню, алчность, страх и тому подобное… Сто раз нам об этом говорили.
«Уж не хотите ли вы это всё назвать банальностью? Ну да, можно и так смотреть на вещи: призыв бороться с искушениями – помилуйте, это ж не ново! Это ж понятно всем! Но ОТКУДА все искушения приходят, задумывался ли кто-нибудь всерьёз? Вы-то сами – задумывались?»
– Из бессознательного, я полагаю…
«Это не ответ, в нём нет внятной информации. Фрейд толкует о подсознании… Гипотеза более или менее понятна. Индивидуальный, так сказать, гадюшник… И терапия тут возможна. Но как быть с «коллективным бессознательным»? Как быть с фантазиями африканского негра на темы древнегреческих мифов, – на первый взгляд диковинный и забавный, но на самом деле страшный факт, вытекающий из опытов Юнга? Ведь это значит, что никаких стенок, перегородок у «серпентария» нет – гады могут ползти во всех направлениях куда им заблагорассудится, в любую душу и любую голову! Это значит, что «психэ» есть субстанция, размазанная, как минимум, по всему пространству ноосферы! И что психическая энергия, заражённая Тьмой, тащится и проникает ВЕЗДЕ. Вы никогда не думали об этом?»
– Нет. И не хочется даже… Что-то мешает.
«Ещё бы. Конечно, мешает… Всегда мешает. Мешает враг внутри! Тот самый, о котором вы даже не знаете, откуда, когда, с какими силами он придёт. Или, может, он ещё спит, но скоро проснётся? Тогда и упадёт на человека это ужасное «вдруг»… Например, ваше сегодняшнее неверие в себя.»
Штерн теперь сидел, закрыв руками лицо. Его следующий вопрос прозвучал, как из подземелья, смутно и глухо:
– Ладно, это я услышал. Хотя, может быть, не совсем понял… Но почему так важен, в падении человека, сексуальный аспект? В истории с Содомом это особенно видно.
«А вы подумайте сами: что сделал Творящий Дух с небытием, заставив его участвовать в порождении форм? На что это похоже? Не обстоит ли дело так, что это соединение и было первым в космогонии эротическим актом? Не возникло ли само бытие от насильственного совокупления Света с Тьмой?
Древнегреческий философ Анаксимандр, кажется, один из первых уловил греховный смысл порождения конкретных вещей из беспредельной первосубстанции («апейрона»). Этот акт порождения, собственно, связан с нарушением первоначальной целости, – девственности, если угодно, – того самого пассивного первоначала, которое я условно называю небытием.
Дефлорация небытия! Начало возмущения и боли.»
– Но эта боль, как мы знаем, проходит. И приходит – на её место – торжество жизни! Но Тьма, судя по вашим словам, никак не унимается. Зачем ей смерть?
« Я уже говорил: Тьме нужен реванш, возвращение покоя. Что касается самой жизни, здесь идея рождения очевидным образом связана с идеей смерти. Метафизика натурфилософии это подтверждает. Ибо: «всё, обособившееся от беспредельного, должно за свою вину перед ним вернуться в него». Анаксимандр выразил здесь самую суть дела. Всё, что обособлено от небытия в результате его блуда со Светом, стремится назад, в бездонное лоно изначального покоя. Стало быть, «притяжение вспять», испытываемое всеми живыми существами Земли, прямым образом связано как с порождающим эти существа актом, так и (следовательно) с действием Тьмы.»
– Неужели я, обнимая женщину, должен обо всём этом думать?
«Вовсе нет. Но знать – о да, конечно. В том числе и о том, что здесь, на земле, для нас возможны лишь два варианта интимной близости: либо соитие благословляется в браке и тогда оно становится таинством, либо тьма тащит человека назад к себе, в своё лоно, через врата соблазна, – и тогда это смертный грех.»
– Почему именно христианство стало религией спасения? И кого оно здесь может спасти?
– Спасение – не здесь, Роберт! Ещё раз вам говорю: спасение не в этой жизни, спасение – за пределами её, в памяти Бога!!! Оно невозможно без активного стремления к нему самого спасаемого – а это, в свою очередь, невозможно без покаяния и живой молитвы. Именно это – главная забота всякого верующего во Христа!»
– Что вы называете живой молитвой?
«Общение с личностью Бога. Общение, проникнутое любовью… Яхве слишком абстрактен для простого верующего. Поэтому на землю был послан Христос, – живое для живых!»
– Что следует называть покаянием?
«Чтобы это почувствовать, надо понять значение слова грех. Грех есть не что иное, как осознаниеличной вины перед Богом. Отсюда и возможность раскаяния (стыд перед Богом), и искупление (снятие греха, опять-таки, волею милосердного Бога). Это невозможно объяснить рациональным путём! Омытый раскаянием грех каким-то образом снимается с человека, снимаются и его тяжкие последствия. Христианство открыло магистральный путь к спасению душ… Для того, чтобы это произошло, существует обряд евхаристии – принятие жертвы Христа через освящённые хлеб и вино. Путь к этому чуду – уничтожению греха через покаяние – был предуказан Христом на Тайной вечере. Именно в христианстве этот принцип был явлен впервые во всей его полноте.»
– Значит, вот в чём настоящая причина столь яростной атаки сил Тьмы на христианство!
«Да, конечно. Упорной. Повсеместной. Столетия длящейся… И яростней всего, успешней всего именно здесь, в России. Главная беда православия – союз с неправедной властью – повторяется в этой стране, и если столетие назад он привёл к физическому разгрому Церкви, то сегодня речь идёт уже о полной дискредитации православия как духовного учения…
Кроме того, и само христианство не обошлось без двух очень серьёзных ошибок, а нежить способна проникать в любую щель, по оплошности оставленную Великими Учителями…
В данном случае это, во-первых, предусмотренная этикой Церкви свобода действий человека. Никто не заставляет молиться, соблюдать посты, помогать бедным, ходить к причастию – самое важное оставлено здесь на усмотрение и добрую волю человека. Свобода! А ведь гнёт ответственности, налагаемый свободой, человеку куда страшней, чем гнёт власти! Мне сейчас нет смысла подробно развивать эту тему, – перечитайте «Легенду о Великом Инквизиторе», там всё сказано об этом. Либерализм христианства, которым на потребу себе пользуется Тьма, – ведь это и есть доверие к человеку, это и есть искус свободы, которым в христианском мире подвергается человек! Созрел ли человек для такого доверия? Сегодня это нерешаемая проблема.
Вторая – боюсь сказать «ошибка», и всё-таки это похоже на ошибку, –  это слишком высоко поднятая Христом этическая планка: «не гневайся на брата своего напрасно»… «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя…» «благословляйте проклинающих вас»… Кто это может? Святые? Ангелы? Вот и получилось, что монастырь оказался единственным местом, где возможно, хотя бы частичное, исполнение заповедей Христа. И как результат – компромисс, которого в религии никак не должно быть…»
– Итак, жизнь с врагом. Скрытно существующим. Жестоким. Изнутри нападающим. С которым надо всё время сражаться, но победить нельзя… Ничего себе утешение. Ничего себе почва под ногами!
«Я вас предупреждал.»
– Но, слушайте, неужели Сам Господь Бог не в силах в этой борьбе помочь человеку? Или хоть попытаться?
«Пытается постоянно. Вы разве не заметили, что нет-нет, и появляются на земле люди, защищённые изнутри от небытия бронёй Света? Им не надо воспитывать в себе этические заповеди, доброту, праведность, они со всем этим будто уже родились, – не замечали? К ним и болезнетворные вирусы не липнут, с Природой они в добром согласии…»
– Авель!
«Да»,
– Ну, конечно, Авель. Но защитит ли его кто-нибудь от зла, творимого людьми? Тут нужна сверхмощная магическая сила. Неужели мы все здесь – свидетели того, как Бог пытается сотворить человека заново…
«Ну вот, теперь и вы приблизились к разгадке Замысла. Перед нами… как бы это точней выразиться… эскиз… Или, если угодно, пробный экземпляр нового человека. Человека, который обладает встроенной в духовный организм цитаделью, защищающей Святая Святых от вторжения Тьмы. Выражаясь технарским сленгом – изделие, ещё не запущенное в серию. О нём хорошо знает Князь Тьмы. Можно не сомневаться, что он смертельно ненавидит этого человека и всё сделает, чтоб стереть его с лица земли. Сотрёт и вас, если увидит, что вы сделались его покровителем.»

Это была правда, и в этой правде не было ни следа утешения.
Как видно, Высокий Гость совсем не собирался щадить Штерна:  он поступал как духовный учитель, уверенный, что даже к очень суровым истинам его ученик отнесётся с подобающим мужеством и пониманием… Похоже, Штерн эти надежды оправдал.
Но такой эмоциональной нагрузки от одной беседы оказалось чересчур много для Роберта Марковича! Из комнаты Высокого Гостя он чуть не бегом ринулся в лес, и бродил там, бродил – долго, в полном одиночестве, пытаясь утихомирить мысли. А когда вернулся – его встретила новость, от которой он едва устоял на ногах: пропал Леша Авель.
XLV.
Весь следующий день – гниловатый, ненастный, – был пережит командой Ковчега в лихорадке забот и под гнётом крайнего беспокойства.
Сначала искали Лёшу, вызванивая больницы и морги. Нашли – в реанимации одной из районных больниц, куда он попал в бессознательном состоянии, с разбитой головой. Немедленно в этот пункт была выслана бригада: Женя Проскурин, Ксюша Рябцева и Серж Баринов (последний – для дознания о причинах произошедшего). Оба врача убедились в ужасном виде пострадавшего, он был в коме и даже искусство Жени Проскурина не могло, довольно долго, вывести Лёшу из этого состояния.
Баринову, пустившему в ход все свои способности и связи, в конце концов (но далеко не сразу) удалось примерно восстановить ход событий.
Начальство Детского Дома, где в младшей группе Лёша преподавал рисование, организовало для себя выгодный бизнес. Была налажена торговля живым товаром: старшие девочки, за хорошую мзду, продавались состоятельным клиентам, среди которых были довольно влиятельные в городе люди…
Кто сказал об этом Авелю? Было бы крайне важно выяснить это, но Серж тут так и не добился ясности. Авель, узнав о том, что творится под крышей дома милосердия, немедленно отправился к начальству для решительного разговора. Разговор кончился для него изгнанием с работы и – на тихой окраине – зверским избиением. Нападавшие, похоже, пытались его убить. Ушли, решив, что дело сделано.
Потянулись тоскливые дни. Лёша вроде бы очнулся, но выздоравливал медленно. Тревогу вызывало его психическое состояние: он больше молчал, глядя в одну точку. Сержу не удавалось, во время встреч, и пары слов из него вытянуть.
Роберт Маркович Штерн – это его была идея – хотел организовать коллективную молитву во здравие Алексея Боголюбова… И попал впросак: никто, кроме четы Тверитиновых, не знал таких молитв. Он и сам узнал лишь недавно – из молитвослова, который ему одолжил Ник-Ник.
– Христианская страна!Дуроломыбеспамятные! – ярился он про себя. – Народ-Богоносец, так вашу мать! Пропадать будете, никто о Христе не вспомнит!
Во время коллективного разговора для обсуждения случившегося (его организовал Рустам Лоскутов) никто ничего конструктивного предложить не мог. Высказывались порознь – подавленные, растерянные.
– Надо что-то делать с мерзавцами из администрации Детского Дома, – сказал Баринов. – Заметку в центральную газету, что ли?
– Для такой заметки нужно специальное расследование, – возразил Лоскутов. – У тебя есть средства, чтоб его провести? А иначе приклеят тебе уголовную статью за клевету, тебе ж и достанется по первое число.
– Может, обратиться в полицию? – спросил наивный Дима Борейко. – Всё-таки, торговля живым товаром у нас в России… И девушки – абсолютно бесправные, беспомощные…
– Ещё того лучше! У тебя есть гарантия, что полицейские чины сами не пользовались услугами этих девушек?
– Выходит, что и управы на мерзавцев нет?
– Выходит. Тебе, Дима, пора знать, в какой стране ты живёшь.
Все замолчали, и после паузы Проскурин задумчиво произнёс:
– Интересно, что сказал Авель директору Детского Дома. Что-нибудь типа «как вам не стыдно»?
– Очень может быть. Но сейчас это не имеет никакого значения, – сказал сутулый от пережитых тревог Сергей Баринов. – Одно ясно: из больницы Лёшку надо как можно скорей выручать и переправлять сюда.
– У нас же специального оборудования нет, – возразил Проскурин, – что будем делать? А Ксюха там постоянно с ним, есть кому проследить… Она молодец, дело своё знает. Хорошая сиделка.
«Эва была бы ещё лучше», – подумал Штерн.
И она рвалась к Авелю, но её, конечно, не пустили. Пару раз ездила Вероника, но не с целью помочь больному, – умения в этих делах ей не хватало, – а морально поддержать Серёжу Баринова, почерневшего от переживаний и забот.
Отдельный разговор: как это воспринял Артемий Фёдорович? Штерн не присутствовал в момент, когда ему сообщали о случившемся. Реакция Гостя была вполне ожидаемой: он заперся у себя в гостиничном номере и долго не выходил – видимо, стоял на молитве. К Авелю он отправился только на следующий день, – безмолвный, неспешный, хмуро сосредоточенный.
XLVI.
«Пожалуй, я уже мало напоминаю вузовского лектора, Илюша! Доминанта моего дня – безмолвие и сосредоточенность. Говорить стараюсь короче, думать – всё активней. И каждый день поражаюсь: за долгую мою жизнь сколько же я недодумал, недочувствовал, недослушал, недопонял, недосмотрел! Наверстаю ли сейчас? Бог весть.
Правда, жизнь моя в Ковчеге не скажу, чтоб отличалась спокойствием, никогда не было у меня такой нервной нагрузки. События на Судне бурлят, как если б все окрестные шторма переселились на нашу палубу. То сотрудника нашего едва не подстрелили, то разнесло в дребезги склад боеприпасов, стоявший неподалёку… Дважды часть моей команды едва не погибла – спас наш чудо-волшебник Авель, который сейчас сам между жизнью и смертью, мается в реанимации…
И – мало всего этого, – вчера под вечер я и сам едва не улетел в Вечность. Сейчас удивляюсь, до чего легковсё произошло, я даже испугаться не успел! Это явно была репетиция смерти (надеюсь, ещё не генеральная). Представляешь, – встаю из-за стола, со стула поднимаюсь… Вдруг вижу, что поднимаюсь почему-то выше и дальше, чем намеревался, аж под самый потолок, и там зависаю, а бренное моё тело валяется, тем часом, на ковре с безобразно разинутым ртом. Некрасивое зрелище. В голове мысль: «Это что же, реальный конец? Так просто? Так быстро?»И протест изнутри: ну нет, не хочу я тут висеть, глядя на то, чтотам лежит!
Поднимаюсь выше, стремлюсь выше… В лад с этим стремлением, я ощущаю и силу, влекущую меня наверх. Проникаю сквозь потолок к соседям, сквозь все другие потолки, через крышу затем, –в восторге, в запое восторга! – дальше к безоблачному небу, которое, вместо того, чтобы в стратосфере начать пугающе темнеть, начинает, наоборот, блестеть красочными огнями и трепетать непонятной, незнакомой мне жизнью!
Поднимаюсь дальше. Знакомый город внизу.Рядом вдруг вижу некую эфемерную сущность, слышу её мысль, обращённую ко мне:
– Не торопись, ты до конца не умер, не отрывайся от мира…
Кто это? Дух города? Я где-то о нём читал. Он почему-то добр ко мне.
Но мне не терпится выше… ещё выше… Я даже вкоме продолжаю быть упрямым и любопытным. Протыкаю собой нижние астральные слои, зоопарк звероликих гадов, и мимо них, – выше, ещё выше…
Космос?
Что ж, посмотрим. Луна, зияя дырами, проплывает мимо. Мне она неинтересна – летающий труп. Печальный опустевший Марс. Полосатый Юпитер, со своей вечной каверной на брюхе. Сатурн с надвинутой на самые брови ледяной панамой… Дальше, по маршруту полёта, разноцветных пятен и огней становится всё меньше и – я это чувствую – жизнь, рассеянная в космосе, постепенно тает.
Пояс Койпера.Поле ледяных глыб. Солнце вот-вот превратится в точку. Начинается то, что у Скрябина звучит в начале музыки «Прометея»:скрежещущий, чёрный, с блёстками огня на ледяных кристаллах, могучий Космос. Не имея физического тела, я, конечно холода не чувствую, но пустота и тьма, пронизывая мчащийся мне навстречу горизонт, делают всё равно холодными мои переживания и мысли. И нить – тонкая живая нить, которой я раньше не замечал, – но вот же она, соединяющая эту мою летучую сущность с беспомощным телом, оставшимся на Земле… Она опасно напряжена. Она вот-вот может оборваться… Дух Города был прав!
Здесь-то я впервые испытал испуг. Вокруг было разлито и ширилось то, чт; пугало меня ещё в раннем детстве: темнота, безмолвие, холод.
Я подумал: каким же беспредельным могуществом обладает Творящая Сила, если из ТАКОГО материала она сотворила жизнь! И впервые ясно почувствовал: творением должна, конечно, заниматься мужская ипостась Мирового Духа. Но сотворённое надо обогреть, егонадо защитить, помочь освоиться в среде, расправить лёгкие, наладить дыхание – что, как не женскаяипостась, годится для выполнения этой задачи?
Воображение легко связывает друг с другом Творящий Дух и космос (два мужских понятия), а вот как быть с женским началом? Где тут, среди льда и огня, ему место?? Оглянувшись окрест, можно ли вообще его увидеть? Здесь его нет.И на миллионы парсеков везде то же самое: холод, безмолвие, пустота.
Мой испуг ещё больше усилился. Он мог возрасти до состояния паники (представляешь ли ты панику вылетевшей из тела души?) – но я внезапно испытал воистину сказочное ощущение…На темя – верней, на то, о чём я мог в тот момент думать как о моём темени – вдруг опустилась чья-то мягкая, оберегающая ладонь. Так меня, плачущего, в далёком детстве успокаивала мать. И тут-то, в коме ещё находясь,я понял, что буду жить!
Очнулся внезапно. Сел на полу и огляделся. Настенные часы показывали, что мой обморок длился не более десяти минут, и слава Богу, что никто его не видел, переполох был бы страшный, а уж что пережила бы Вероника, об этом и думать не хочется.
Кстати, она появилась вскоре. К тому времени я успел полностью прийти в себя и сидел уже в кресле. Поднимаюсь навстречу, шагаю к ней, беру в ладони милое лицо, бросаюсь целовать – слишком неумеренно, бурно, я это чувствую,но не могу остановиться, аона, под градом моих ласк, никак проморгаться не может, пытается хоть прядь волос отвести – причёску я ей растрепал, –не сладила и с этим, и даже улыбка, под натиском моих поцелуев, получилась у неё в каком-то перекошенном виде.
Сказала затем, задыхаясь, в меня зарывшись:
– Мы скоро совсем с ума сойдём…
Прижалась к моей груди. Верней, загородилась моей грудью от моих ласк. Отстранилась чуть позже…Сказала, восхищённо на меня глядя:
– Как хорошо, что вы такой высокий. Мне всегда так одиноко было среди низкорослых мужчин…
– Это неправильно! – закричал я. – Неправильно! Природа ошиблась, так не должно быть. Это только кажется, что мы, мужичьё, вышевас, женщин, на самом деле мы всегда ниже! Тебе надо об этом знать. Погоди-ка, солнышко…
Тут я её сажаю в кресло, сам устраиваюсь на полу и так же точно, как сама она нередко проделывала это со мной, обнимаю обеими руками её колено и прижимаюсь к нему щекой.
– Роберт Маркович, это нечестно! Вы моё место заняли!
Она пытается протестовать, но быстро замолкает, при виде моей блаженно жмурящейся физиономии. Да, так правильнее гораздо… Мы все – дети Женщины. Дети и должны быть ниже. Только с этой позиции я могу почувствовать масштаб идеи Бога, отделившего от Себя женскую Ипостась.

И вот, Илюша, представь картинку: сижу я в своей квартире на полу у ног любимой и слагаю гимн Женщине. Говорю – только глазами, только мыслью говорю… А она будто бы понимает этот мой бессловесный бред, слышит в нём мою благодарность, глядит очами бездонными так же немо и благодарно, лишь наклоняется иногда, чтобы поцеловать… И так целую ночь мы сидели.
О чём я немотствовал в эти часы с нею?
Всего не перескажешь. Смог бы всё записать – набралось бы на целую Песнь Песней.
Запомнил немногое. Но в этом немногом – гигантский смысл, ибо как раз в ту минуту мне открылся… – не суди меня строго за высокопарность, друг мой! – мне открылся смысл женщины во Вселенной.
Продолжательница рода? Да, но этого мало. Возлюбленная? Ну да, конечно! Домоправительница, воспитательница детей, актриса на сцене нашего маленького жизненного театра? Всё так, всё очень, очень важно… но и это не главное.
Главный же смысл – спасение, которое через женщину  приходит к нам от Бога. Скептики и особенно циники, коль скоро они это услышат, с удовольствием поднимут меня на смех, ибо они много раз слышали, что женщина – сосуд греха, что не спасение, а погибель от неё приходит! Да и не только слышали, но сами всё делали для того, чтоб именно эту «нишу» она занимала на Планете Людей, на этом себя утверждала и даже этим гордилась!
Но я говорю моим студенткам, как только мы достаточно друг с другом знакомимся, уже на третьем или четвёртом семинаре:
– Девчонки, знаете ли вы о себе самое главное: известно ли вам, что вы – волшебные существа?
Им ещё никто не задавал такого вопроса. Я пытаюсь объяснить, – впрочем, не для них, а скорее для парней, сидящих рядом, – что Господь, сотворив вслед за Первочеловеком другое сознание, другой разум, сделал это не по циркулю и линейке, как в случае с Адамом, а по наитию, приблизив это сознание к высокой Тайне, где красота – лишь одна из граней… И где другая грань – мудрость матери, – так же непостижима, как сама красота.
Да… Женщина-мать. В силу своего врождённого «категорического императива» женщина всегда чувствует себя матерью, даже ею фактически не являясь! Сперва мать своим куклам и своим домашним животным, затем – своим братьям и своему мужу, много позже – своему больному отцу (я видел и такое…). О детях уже не говорю, для них никого нет выше и нужнее матери: спасает их – ТОЛЬКО мать.
И вот я смотрю на Веронику – снизу вверх смотрю, только так и нужно, если ты слагаешь гимн Женщине, – и библейским стихо-речением говорю ей: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна…». При этом я ничего не заимствую, – просто складываю ещё раз Песнь Песней – в тысячный и стотысячный раз, – у неё столько авторов, сколько любовей случалось  на Земле за тьму лет. Мою мысль, как мысль древнего поэта, ведёт не ложь соблазна, – она лишь бесам принадлежит, – но правда женского волшебства, поскольку эта правда – от Него.
Любимая! Ты знаешь, что я бываю слаб. Но, благодаря неизречённой мудрости своей ты никогда не сделаешь это поводом для мелочного торжества, направляя меня незаметно в сторону Силы.
Любимая! Ты знаешь, что мне бывает больно и плохо, что я изо всех сил стараюсь молчать об этом и «сохранить лицо», оберегая твой покой, но Древняя Мать, сокрытая в душе любой женщины, не позволяет себя обмануть – и тогда твои слова, твои ласки, сами твои движения, даже походка твоя, – становятся, в их умной заботе, бархатным сосудом, где моё сердце находит защиту и драгоценный покой.
 Любимая! Ты также знаешь, что в гневе, нетерпении и порывах тупой гордыни я бываю неправ. О, как терпеливо и мощно, в смирении своём, вне гнева и запальчивости, ты укрощаешь эту мутную бурю!

Так я говорю ей, будто мы прожили вместе век целый, а не какие-нибудь четыре месяца, и диву даюсь этому ни на что не похожему ускорению времени, – не свидетельство ли это самого последнего конца?
«Время гонит лошадей» – так у Пушкина. «И часы с кукушкой ночи рады, всё слышней их чёткий разговор» (это Ахматова). «Чуть помедленнее, кони!» – это уже Высоцкий.
Сквозь бешеный топот этих коней вынужден и я оглядываться на «часы с кукушкой». Но подсчитывать все «ку-ку» не хочу. Должен ли я тратить на это ребячество столь драгоценное время? Сколько Бог даст – на том и спасибо. Мне б научиться не считать его, а останавливать! И я не знаю для этого лучше способа, чем созерцать дорогое мне лицо.
Вот и смотрю, смотрю…
В ночной квартире, где лампы погашены, я это лицо прозреваю благодаря редким маячкам моей настольной электроники и световому эху уличных фонарей. Мне этого довольно! Лицо в подробностях, даже столь прекрасное, как у Вероники – это не для меня, меня возмущает тенденция дня уточнять и разъяснять красоту, как будто я не могу домысливать её, разгадывать её, как будто у меня вовсе нет воображения!
Но здесь-то я могу дать ему волю – то есть, например, сообщить этому лицу бесконечную гамму воображаемой мимики, и моя любимая даже не подозревает, в какой сложной игре смыслов принимают участие её брови, веки, ноздри, морщинки по углам рта… Вся эта богатейшая палитра – она только для меня и во мне, – это, если угодно, моё творчество, симфония Ночи, такая же, как…
Ах, я опять вспомнил «Тризну» Малера! Опять согрешил, открыв дорогу запретной жажде, опять эта лунная музыка мне (или кому-нибудь ещё?) чем-то грозит… Но лучше об этом не думать.
Так, в созерцании невидимого, текут часы, не замечаемые мной.

…Между тем, – вот, по-прежнему я сижу у её ног, сочиняя её лицо, – между тем мгла за окнами дрогнула и преобразилась. Это преображение вроде бы незаметно. Нельзя схватить время за руку и поймать начало следующего дня! Едва ты приготовился это сделать – оно тебе на ухо премило шепчет: «…Ждёшь? А я уже здесь!»
Мне вспоминается, как однажды в Новосибирске мне повезло наблюдать полное солнечное затмение, не испорченное дождём. Я стоял на высоком яру перед Обским морем, вид во все стороны открывался великолепный, далеко вперёд просматривалась морская гладь и береговые постройки, что окружают залив. Публика рядом и вокруг стояла в полной боевой готовности: фотокамеры, треноги, окуляры всех видов…
Ждали.
И вот, когда затмение состоялось, а публика, вокруг нас собравшаяся, с напряжением начинала пялиться в разнокалиберные задымлённые стёкла, мне пришло в голову оглядеть по кругу горизонт. Я обнаружил ни на что не похожее зрелище! Дело в том, что при далёком обзоре полное затмение, оказывается, не бывает полным: солнечные лучи, те, что пробивались окрест из-под лунного диска, осветили призрачно дальние края горизонта, превратив панораму вокруг в красивую серебряную чашу… Её можно было увидеть только с высокой точки, перед открытым вкруговую пространством. –именно там я и находился. Зыбкий, почти нереальный, нездешний серафический свет… Никогда его не забуду.
Так вот, абрис лица Вероники, сотворённый лучами ещё не родившегося солнца, напомнил мне края той серебряной чаши. И всё, что с Вероникой связано, сам факт её бытия в моих глазах вдруг стал приобретать какие-то почти астрономические, вселенские масштабы… (а почему нет, существует же на Северном небе такое созвездие: «Волосы Вероники»?). И я подумал, – вот новая, среди других, сумасшедшая мысль! – что сижу я у ног Великой Силы… И у меня стала кружиться голова.
Ничего тут не поделаешь, сама идея поклонения предполагает такой результат. Зато теперь стало ясно, что встречу пора заканчивать, пока ещё есть у нас силы и разум…
Мы оба встали, чтобы обняться. Я уловил сильное напряжение в её левой руке; скорей всего это был результат неудобной позы, которую она с самого начала приняла, но постеснялась вовремя позаботиться о своём удобстве…»
(Это незаконченное письмо Штерна к его другу Илюше Торопову так и осталось в компьютере, оно не было послано по адресу)
*     *     *
Штерн верно почувствовал напряжение, сковавшее руку Вероники, но не понял его причину: она сжимала мобильный телефон, по которому ей было послано следующее sms: «Мадам Орлова, все сроки кончаются. Если наша новая встреча ни к чему не приведёт, я соберу людей, и мы в два счёта раскатаем вашу шарагу по брёвнышку, пеняйте тогда на себя».
Всю ночь она мучилась вопросом: говорить Штерну об этом, или уже не говорить? И когда Роберт Маркович её обнял – приняла, наконец, решение – единолично, скрытно, бесповоротно. И только тогда освободила, наконец, свой прибор от судорожных мышц левой руки.
XLVII.
Освобождённый от тревог день, прошедший спокойно, без спешки и судорог, был редким подарком в эту неласковую осень.
Под вечер в дверь к Штерну постучался Ник-Ник Тверитинов. Он не был частым гостем, всегда в делах – и Штерн, удивлённый, принял его как всегда сердечно, ожидая каких-то срочных известий… Но известий не последовало. Ник-Ник, глядя на Штерна сочувственно и сильно смущаясь, предложил:
– Как погляжу я, Роберт Маркович, на вас – совсем вы изнервничались, устали и неважно выглядите. Вот я и подумал, нельзя ли вам хоть один вечер отдохнуть? Могу предложить прогулку, которая вас и удивит и порадует… Маленькое путешествие, куда я никого никогда не беру… Но для вас сделаю исключение. Объяснять сейчас ничего не буду, в дороге всё поймёте. Уговор только один: о путешествии будете знать только вы. И никому вообще не говорите, что вы со мной куда-то отправились. Ещё: хорошо бы вам на это время обо всём прочем, дурном и волнующем, забыть… Я тоже так делаю, когда пускаюсь в этот маршрут. Позволяю, так сказать, душе погулять на волюшке. Ну что, согласны?

Сначала им было необходимо добраться до места, где находился дачный участок Тверитиновых, довольно далеко от дома – час на электричке и ещё полчаса пешком по просёлочной дороге. Крохотный домик, сараюшка, летняя кухня да металлический бак для сбора воды – вот всё нехитрое хозяйство на шести сотках земли, когда-то кормивших большую семью, а теперь засаженных ягодной мелочью и цветами. Участок был на отшибе, довольно далеко от деревни, охотники до воровства бродили тут редко и на убогий домик особенно не зарились.
Ник-Ник разобрал доски, прикрывающие низ бака. За досками открылся вход в подземное помещение, напоминающее небольшой гараж. Точнее, это была пещера, скрытая от глаз, внешне никак не обозначенная, и войти туда можно было только согнувшись. В пещере стоял очень странный   агрегат, объёмом в машину «Запорожец». Его назначение Штерн не мог уразуметь: колёс на этой штуковине не было, не было и очертаний, намекающих на речное судно. Но были два сиденья, рычаги и нечто, напоминающее штурвал самолёта. Тверитинов, пользуясь канатом и воротом, вытащил агрегат из укрытия.
Затем он протянул Штерну комбинезон и утеплённую шапку, похожую на авиационный шлем довоенного образца. Обувь он ещё раньше порекомендовал зимнюю, тоже утеплённую (Штерн захватил её с собой).
По-прежнему ничего не объясняя, Ник-Ник усадил Роберта Марковича в кресло рядом с местом водителя и попросил пристегнуть привязные ремни – единственную деталь агрегата, показавшуюся знакомой: на пассажирских самолётах использовались точно такие.
Потом началось нечто необъяснимое! Без шума, треска и гудения агрегат завис над землёй и легко взмыл к небесам, очень быстро очутившись на такой высоте, что наблюдателю с земли он должен был уже казаться маленькой точкой. Тверитинов обернулся к спутнику:
– Что посмотрим сначала? Лес? Озеро? Или, может, горы?
Обалдевший от неожиданности Штерн в ответ сделал рукой неопределённый жест, означающий: «Всё что угодно, на твоё усмотрение!».

Над лесом они летели низко, то ускоряя полёт, то замедляя, не производя по-прежнему никакого шума. Пронаблюдали за парой токующих тетеревов. Заметили одинокого лося, повисели над ним. Проследили за утиной стаей, скрывшейся в камышах. Верх аппарата был открыт, Штерн с огромной радостью вдыхал влажный лесной воздух, со всеми его вечерними ароматами. Людей в лесу не было. Ник-Ник, видно, специально выбрал такой маршрут, где не могли встретиться ни грибники, ни даже охотники.
Как чудесно всё было!
Кажется, что нового мог здесь увидеть Штерн, в прошлом таёжный бродяга и участник геологических экспедиций? Те же кусты, те же деревья, те же озёра с камышами. Но теперь он не изнывал под тяжестью рюкзака, не закрывал лицо от гнуса, не глядел поминутно на компас. Какая-то сказочная сила переносила его с места на место, – так плавно, так бережно и так бесшумно! – и каждое новое место интриговало, приковывало взгляд, казалось интересней предыдущего.
Аппарат поднялся выше над лесом. Внизу зазмеилась речушка с песчаными косами, отмелями и стаями уток в тени густых сосен под обрывистой кромкой берега.
– Как прекрасна Планета! – крикнул Штерн, обернувшись к Тверитинову,  но мог бы и не повышать голоса, – он просто забыл, что в этой кабине нет совершенно шума, характерного для привычных ему летательных аппаратов.
Ник-Ник, улыбнувшись, кивнул. Затем растопыренной перчаткой он показал на горизонт, – мол погодите немного, то ли ещё будет… И закрыл верх кабины. После этого Штерн впервые услышал звук полёта – это был шум воздуха, со страшной скоростью обтекающего корпус машины.
Равнинная местность внизу довольно быстро сменилась холмами, они становились всё выше, круче… Наконец стали видны горы: серые, синие, жёлтые, они мчались навстречу, поднимаясь торжественно к панораме снежных вершин, чётко видимых вдали.
– Алтай?
Тверитинов ещё раз молча кивнул. Ну конечно, это были алтайские горы, ближайшие к Городу. Штерн попросил замедлить полёт: на такой пейзаж интересно смотреть не вскользь, а – внимательно, вблизи, поднимаясь и опускаясь…
Некоторые из гор, самые причудливые, они облетали вокруг, иные прослеживали от подошвы до вершины. Пилот виртуозно управлялся с машиной, подчинявшейся малейшему движению штурвала. Иногда он имитировал падение: с вершины отвесно вниз – сердце останавливалось! – и затем, почти со дна ущелья, плавно, аппарат забирался вверх – всё выше и выше, к снегу и сиянию.
Горы, видимые вблизи, совершенно не были друг на друга похожи. У каждой – своя физиономия, свой характер. Каждая требовала к себе особого отношения. Даже ковёр кустарников, покрывающий склоны, всякий раз имел свой неповторимый рисунок, а то вдруг – на это было жутковато смотреть – провалы между гор поражали абсолютной безжизненностью – ни дерева, ни травинки!
И нигде не было людей. Тверитинов, вероятно, знал такие места, где не попадались ни туристы, ни охотники – заповедные эти уголки ещё встречались на Алтае. Потом Штерну пришла идея – посадить машину на макушку какой-нибудь горы, выйти, осмотреться… Ник-Ник долго выбирал подходящую гору, где наверху могла быть хотя бы крохотная площадка. Нашёл, плавно посадил машину. Они вышли, полюбовались на бушующий вокруг каменный океан.
Солнце шло к закату, горы мало-помалу начали окрашиваться в контрастные цвета: алый и жёлтый вверху и пасмурно-сизый в низинах. Померкли стволы кедров, лишь на ветках верхних деревьев солнце ещё тлело в зелени. Здесь, наверху, уже не было цветущих кустарников, но вместо них расцветал воздух… Дыхание высоты!
– Фазольт и Фафнер где-то здесь сооружали Валгаллу, – пробормотал Штерн, едва ли заботясь о том, поймёт ли его Тверитинов… но тот вопросов не задавал.

На прежнее место они вернулись уже в глубоких сумерках. При свете фонаря задвинули в каменную берлогу воздушное судно, закрыли досками вход, всё замаскировали и прошли в избушку. Здесь хозяин предложил переночевать, гость охотно согласился.
Ник-Ник зажёг большую свечу, растопил печку, достал из котомки снедь, с собой принесённую: оладушки, пирожки, блины, – всё, состряпанное умными руками Марии Фёдоровны.
Вывалили всё по-мужски на обрывок газеты. Уютно расположились.
– Ну вот, – разомкнул, наконец, уста Тверитинов. – Я чувствую, вы ждёте объяснений?
– Одно тебе скажу: я сегодня впервые понял, что Земля – это дом мой единственный, ичто этот дом прекрасен!Благодаря тебе, Ник-Ник, я побывал в сказке. Так ли уж это хорошо, требовать объяснений у сказочника?
Тверитинов усмехнулся: Штерн никак не мог без риторических затей вести даже самые важные разговоры. Повернулся к печурке, два полешка туда пихнул. Полешки затрещали. Сполохи от полуоткрытой дверцы выхватывали из полумрака его старообразное лицо, всё в морщинах… И выцветшие от времени, когда-то ярко-синие глаза. Между тем, Ник-Ник был на четверть века моложе Штерна – пожилой, но ещё способный к работе мужчина. Нелёгкая, надо полагать, выдалась ему жизнь. Седой ёжик на макушке его головы, также подсвечиваемый поленьями, вызывал у Штерна воспоминание о ёлочной новогодней мишуре, такую ассоциацию подсказывало характерное – в этом месте и в этот час – ощущение уюта и сказочности.
– У аппарата простое название – гравитолёт. Само название ни о чём вам не говорит?
– В каких-то фантастических романах встречалось мне это слово. И общая идея: победа над притяжением Земли, овладение гравитацией…
– Да, верно. Но то была фантастика, а здесь-то, как видели вы, самая настоящая реальность! Сконструировал эту машину великий изобретатель, Иван Тверитинов, мой родной брат.
Штерн вскинул голову:
– Вот как? Так это значит, что…
– Да. Это значит, во-первых, что он был гений. А во-вторых это значит, что никаким самоубийцей он не был. Он был весёлым, энергичным, обожающим жизнь человеком. Умел видеть на годы вперёд. И если бы человечество сумело воспользоваться этим изобретением – вы представляете, как на земле могла бы измениться жизнь? Транспорт, строительство, почта, контакты, туризм… Особенно транспорт. Почти мгновенная доставка в любое место, никакой необходимости в дорогом строительстве дорог, и люди, наконец, научились бы снова лично встречаться друг с другом, без всех этих скайпов и фейсбуков, дорогостоящие долгие путешествия ушли бы в прошлое… Это здесь, на Земле. А уж в космосе…
Тверитинов кинул взгляд кверху и сразу вслед за этим безнадёжно махнул рукой.
– Да, но… – Штерн, у которого мысли роем вспыхивали в голове одна за другой, зацепился за одну, главную. – Но возможно ли, чтоб это изобретение было допущено даже к испытанию в заводских условиях? Потрясение основ! Как будут жить страны, существующие за счёт нефти, что будут делать нефтяные короли? Да любой из них отдал бы состояние, чтоб похоронить изобретение вместе с изобретателем! И судьба твоего брата…
Штерн осёкся. Теперь ему окончательно стало ясно, что Ивана убили. Кто? Как? Разве теперь это важно. Узнали, вероятно…
– Иван хорошо понимал последствия, Роберт Маркович. Он вовсе не был наивным человеком. О гравитолёте знали только мы двое, а о принципах конструкции – только он один. Затея брата для всех оставалась полной тайной. Он мечтал продемонстрировать аппарат авторитетной комиссии, при большом стечении народа, чтоб сразу была широкая огласка, хорошая пресса, и никому не удалось бы спрятать это всё под сукно и за глухим забором…
– Каким же образом можно было оставить в тайне производство такого агрегата?
– У брата был обширный дачный участок, где он жил один. Там мы построили специальный ангар для сборки этой машины. Испытывали многократно. Ваня тщательно доводил конструкцию. А потом у него появилась идея: построить мини-образец, – так, на всякий случай, для сохранности… Мы его сделали и поместили на моём участке, втайне от всех, даже от моей жены. Повторяю: об этом никто посторонний не знал. Но вот однажды Иван, испытывая гравитолёт, увидел неожиданно рядом другой аппарат, бесшумный и быстрый, но другой формы… Эта штуковина облетела вокруг и посветила фарами, – сильный был источник, Иван едва не ослеп. И говорит мне: представляешь, нами заинтересовалось НЛО! Мы подивились, пообсуждали этот феномен и были готовы забыть о событии, но Ивану вскоре пришлось отвечать на странный телефонный звонок. Незнакомый голос сказал: «Вам, Иван Николаевич, надлежит немедленно прекратить работу над аппаратом, его уничтожить и уничтожить все чертежи. Только в этом случае мы вам можем гарантировать жизнь». Через неделю звонок повторился. Иван, надо сказать, человек был не из робких. Он вовсе не спешил выполнять приказ, незнамо от кого поступивший. Его лишь интересовало: КТО? Дождавшись следующего звонка, он попросил о встрече. Как ни странно, ему ответили согласием. Беседовал он с неким типом в зеркальных очках и с длинными рыжими космами, похожими на парик. Брату было в очень вежливой форме сказано, что, при всём восхищении его талантом изобретателя, некие могущественные силы не заинтересованы в том, чтобы у человечества, на данном этапе его эволюции, появился агрегат, который мог бы опасно нарушить баланс сил на планете Земля. «Вы не единственный, кого мы вынуждены останавливать», – так было сказано ему на прощание. Брат остановил работу, но медлил с точным выполнением приказа… Промедление стоило ему жизни. Аппарат после его смерти исчез из его ангара бесследно, пропали и все чертежи.
– Но ты мог бы всё это восстановить?
– Нет, не мог бы. Я ведь не изобретатель, я заурядный технарь, руками многое могу сделать, а вот головой… Управлять тем аппаратом, который остался, я могу, брат меня научил этому, но всё воспроизвести – нет, на это я не способен. Только и могу, что тайком от всех хотя бы пару раз в году – полетать, помечтать, испытать счастье нашей будущей жизни, которое на моём веку уж, видно, никогда не состоится… Не пускают нас туда, дорогой Роберт Маркович! И ни за что не пустят, я чувствую. Умные, сильные, быстрые – мы не нужны нашим господам…
Об этом, главном, Штерн не стал ничего дополнительно спрашивать. Уж он-то прекрасно понимал теперь, о каких «господах» идёт речь. Он только зажмурил глаза и так, с закрытыми глазами, представил себе снова весь проделанный ими путь, все виды и картины, всю панораму полёта…
– Ты знаешь, Коля… Удивительная со мной произошла вещь: на протяжении всего двух дней я пережил два фантастических путешествия. Первое из них. – но ты не удивляйся, – было путешествием в космос.
Ник-Ник уставился озадаченно, и Штерн – тоже под условием секретности – вынужден был ему подробно рассказать о своём «космическом» приключении.
Озадаченность на лице Тверитинова сменилась оторопью.
– Клиническая смерть, ничего удивительного, – пояснил Штернспокойным голосом, стараясь не замечать панического испуга на лице приятеля.
– Так вам же… Вам же это… Вам же в санаторий надо, вам полечиться, вам отдохнуть!
– Да брось ты, Коля. Ничего страшного, все под Богом ходим, – махнул рукою Штерн и снова, в далёкой отрешённости, закрыл глаза.
– Два путешествия, – добавил он. – И каких! Но второе было куда более интересным, ручаюсь тебе… Я впервые ощутил, какое ж это на самом деле,волшебноечудо, наш дом на планете Земля.
Спустя минуту, горестно помолчав, он добавил:
– Дом, в котором мы, увы, не хозяева. Чуть высунешься, и… Слушай, но машина-то твоя сохранилась, вдруг ею кто-нибудь заинтересуется? И ты сам, и другие люди могут пострадать…
– На этот случай у меня своя есть задумка: как только почувствую, что сроки мои подходят – похороню я совсем работу моего брата.
– Как?
– Да так, очень просто, утоплю в болоте. Я и место подходящее нашёл уже. А вы кушайте, Роберт Маркович, кушайте, что-то вы совсем… Жена разве зря старалась?
XLVIII.
Вероника знала: сегодня у неё особенный день. Повстречаться надо со всеми, поговорить со всеми, увидеть всех.
Она начала с поездки в больницу к Авелю, и это было самой тяжёлой задачей, всё равно, что навестить изнасилованного ребёнка. В больнице, кроме Проскурина и Рябцевой, она застала ещё Артемия Фёдоровича – это было кстати, с ним ей также надо было встретиться.
С Ксюшей перекинулись всего парой фраз: она хлопотала с лекарствами, капельницей, возила Авеля на перевязку. Добросовестная, крепкая, мужественная Ксюша. Ковчегу повезло иметь такого врача! На прощанье Вероника протянула ей серебряный нательный крест старинной работы – наследство незнаемых ею и всеми позабытых предков из рода Орловых:
– Это для Авеля. Когда очнётся, передай ему, пожалуйста. А ещё лучше, сама надень на него.
Ксюша покачала головой:
– Богатая вещь. Спасибо.
– А это – тебе… – Вероника протянула ей узорную малахитовую шкатулку. – Для твоих лекарств.
– Да ты что! Мне-то – зачем?!
– Тихо-тихо-тихо… Бери.
– Что это ты сегодня, Веруня. Поглядеть только, красота-то какая… Ты уезжать, что ли, собралась?
– Нет, не уезжать. Улетать – может быть… Спасибо тебе за всё!
С Проскуриным ей поговорить не удалось, он спал, прикорнув на больничной койке. Видно было, что все силы Колдун отдавал труду спасения больного. Она наклонилась и поцеловала его.
Сам же Авель был, как Ксюша выражалась, никакой, – с трудом связывал одно слово с другим, ни на что живо не реагировал. Лишь когда Вероника произнесла имя Эвы, он будто очнулся и на какое-то мгновение посмотрел ей в глаза – но с выражением такой душевной муки, что она лишь нашла в себе силы быстро сказать ему: «Эва о тебе думает, она обязательно придёт, потерпи, дорогой!» – и поспешно встала, не желая показывать ему слёзы, в тот момент так внезапно брызнувшие из глаз, что никакими силами нельзя было удержать их.
Артемий Фёдорович, ни слова не говоря, некоторое время просто сидел напротив больного, держа бережно его руки, поглаживая их. Он словно бы мысленно внушал ему желание бороться за жизнь. Но взгляд Авеля оставался по-прежнему неподвижным.
Домой они добирались вдвоём, пешком, не хотелось ждать транспорта. Первую часть пути Артемий Фёдорович был угрюм и немногословен. Лишь произнёс, размышляя вслух:
– Не пойму, это он или уже не он…
И после паузы:
– Может ли кто-нибудь, кроме врачей, ему помочь? Надо бы найти такого человека.
– Такого человека не нужно искать. Такой человек есть.
– Ваша племянница?
– Да, она. Но Эва пока не может покинуть Дом. Иначе с ней могут сделать то же, что сделали с Авелем. Надеюсь, скоро Эва станет свободнее…
Артемий Фёдорович внимательно посмотрел на спутницу, но ничего  на это не ответил.

По прибытии домой Вероника первым делом решила навестить Тверитиновых, посмотреть на малышей и кое-что оставить хозяевам.
Её вышла встречать Мария Фёдоровна. «Вот женщина, которую нельзя не любить!» – подумала Вероника, с удовольствием глядя на дородную, розовощёкую, всегда приветливую хозяйку квартиры.
– Здравствуйте, Верочка! Вот, я одна вас встречаю, хозяин-то на даче, они вчера вечером с Робертом Марковичем туда уехали, не вернулись ещё. Может, чайку хотите?
От чайку Вероника не отказалась, предвкушая те замечательные добавления к чаю, на которые Мария Фёдоровна была мастерицей.
Пообщалась мимолётно с детишками: они подбежали к столу, поздоровались, схватили по пирожку и умчались в свой закуток.
– Родители-то где? – спросила, кивнув на них, Вероника.
– Да где-где. На Север подались, деньги всё зарабатывают… А мы с Колей решили вот пока за детишками присмотреть, здесь им лучше, чем в этой мёрзлой Якутии. И на наших глазах, под приглядом, нам поспокойней.
– Мария Фёдоровна… Я решила… Вы только не откажите мне, ладно? Я вам вот… Принесла одну вещь. – Она вынула из сумочки серебряное кольцо с бриллиантом. – Фамильная драгоценность, от предков досталась. Берегла специально для вашей семьи. В нашей команде семейные только вы и есть, и семья такая, что… В общем, я подумала так, пусть оно послужит хорошим людям да их внукам. Нам с Эвой ничего этого не надо, деньги от продажи квартиры мы получили, нам хватит надолго, а расходы у нас небольшие.
Конечно, Веронике пришлось уламывать опешившую хозяйку. Мария Фёдоровна никак не могла взять в толк, почему вдруг гостье пришла такая странная мысль! Она вздыхала, всплёскивала руками, смотрела на колечко, опять вздыхала… Вероятно, это была первая драгоценность, которая попала ей в руки. На прощанье Вероника крепко её обняла и сказала:
– Для этого подарка предлог не нужен, и не стала я его придумывать… Это вам просто за то, что вы есть!

Следующим был Владимир Грант. Ему Вероника притащила старинную гитару с полустёршимися вензелями – на ней когда-то играла её дворянская прабабка.
– На, Володя, пользуйся. Я всё равно играть не умею, Эва тоже, а ты, если струны на неё натянешь – прекрасно что-нибудь изобразишь! Гурилёва там, Булахова, Варламова… И Ксюша с тобой рядом.
Грант был сильно смущён, принимая это приношение.
– Спасибо, но что я тебе дам взамен?
– Твою улыбку! Мне достаточно.
Владимир немедленно – и обаятельно – улыбнулся. Ах, как импозантно он выглядел после ведовского лечения Колдуна Жени! Выпрямился, помолодел, арийская стать в нём будто заново нарисовалась…
– Слушай! – Грант встрепенулся от внезапно пришедшей удачной мысли. – Давай, сделаю-ка я несколько твоих фотографий, а? Я ведь профессионал всё-таки!
– Замечательно, а могут ли они у тебя быть готовы прямо сегодня?
– При современной технике ничего нет проще…
Вероника сбегала к себе, оделась соответственно, фотографии были сделаны в самых разных ракурсах. Условились затем, что за готовыми снимками она придёт через час.

Этот следующий час Вероника употребила на посещение Светланы Посвящённой.
Выглядела Светлана много лучше, чем предполагала Вероника, – всё-таки: внезапная беременность, близкий отъезд «виновника», полная неопределённость впереди – что могло быть для неё тревожней? Но Светлана вела себя так, будто уже была посвящена в радость близкого материнства, а остальное всё, хоть и грустно было, но ведь не настолько, чтобы лить слёзы!
Она штопала дырки и прорехи в походном снаряжении Димы Борейко,  и сам Дима сидел тут же рядом, что-то записывая в свой блокнот. Не стихи ли? Вероника покосилась внимательно на текст – да, стихи.
– Что написал, бродяжка?
Дима продекламировал:
Виват! Готовы крылья для полёта
К седым вершинам манит высота,
И на лице больного идиота
Воскресла мысль и вспыхнула мечта…
Вероника посмотрела на лицо Димы, – мечта там действительно  была. Всегда одна и та же. Но только она делала это лицо почему-то совершенно бессмысленным. Могут ли быть вообще какие-то мысли у фанатика?
Борейко был фанатиком странствий. Человек-ветер! К своей случайной подружке он относился по-доброму, с ровной приветливостью, – как, впрочем, к любой женщине, которая когда-либо раньше встречалась на его пути. Его сердце ни на ком прочно не задерживалось, как ветер не задерживается ни на камне, ни на цветке, ни на дереве.
Не так со Светланой! Она, конечно, будет его ждать – безнадёжно, серьёзно, упорно, как Сольвейг. Но трагедии в том нет: её жизнь, благодаря ребёнку, получит смысл, далеко превосходящий бесконечный бег в никуда человека-ветра…
Обо всём этом успела подумать Вероника, созерцая в задумчивости эту странную пару и не произнося никаких лишних слов. Только сказала:
– Дима, я купила тебе маленький походный керогаз, он зимой как раз может пригодиться. Посмотри, есть у тебя такой?
Дима едва не заплясал от восторга. Ему хорошо было дарить! С его эмоциональностью – благодарность была прекрасной ответной наградой.
– И тебе, Светочка, вот тоже презентик небольшой: старинный рубль времён Елизаветы. Ему два с половиной века. Серебряный. Смотри, какой тяжёлый. Нужда придёт, ты за него можешь сколько-нибудь денег выручить.
Светлана встала, обняла Веронику – и только тут заплакала: видно, слёзы копились у неё где-то внутри, а наружу она их долго не пускала.
– Да в честь чего ты даришь-то, Верочка!
– А блажь такая сегодня на меня нашла… Ну, может же человек быть немножко сумасбродом в кой веки раз!

Затем она опять заглянула к Гранту и получила пачку великолепных фотографий. Володя действительно знал своё дело: их хоть сейчас можно было посылать в любой глянцевый журнал – и не в глянцевый тоже – приняли бы не задумываясь! Вероника в них смотрелась женщиной, которой не страшно менять облик – все варианты её лица были волшебно-прекрасны.
– Спасибо, спасибо, Вовик, дорогой. Ах, почему бы тебе не заняться просто фотографией, без этих… приключений твоих, а? Музыка и фотография… Разве плохо, разве мало для души, для роста, для творчества?
– Верочка, у меня беда. Вот, признаюсь тебе как на духу: не могу спать с одной… Постель, как музыка, меня привлекает разнообразием. У меня это с юности так… И ничего я поделать с собой не могу.
– Это, Володя, действительно беда. Ведь это значит, что на самом деле ты никого не любишь… Не пусто ли тебе, с такой дырой в сердце?.. Как подумаю, что однажды тебе придётся в этой жизни очень больно и очень плохо, а близкой, единственной – нет рядом! Ладно, извини, я тебе ничего такого не должна говорить. Спасибо!

Теперь ей надо было дождаться с работы Сергея Баринова.
С ним будет сложней. Это – друг, а друзьям, как считала Вероника, нечего дарить кроме нежности. С зажжённой сигаретой она прогуливалась по пустому дворику, гнала прочь от себя все мысли – значительные и пустые, светлые и не очень… Лучше всего было бы вообще ни о чём не думать.
Из каменной ниши входа показались две фигуры: щуплая, сутулая, в спецовке и кепке, и высокая, прямая, облачённая в походный плащ. Тверитинов и Штерн. Возле входной двери они попрощались.
Чтобы подлететь к Роберту Марковичу, Веронике потребовалось едва ли больше мгновения…
– Я надеюсь, у вас не занят сегодняшний вечер?
– Нет, солнышко, нет.
– Ну, тогда я у вас его займу, можно? Где-нибудь часов с десяти…
– Я буду ждать. Сейчас посплю пока. Мы с Колей, у него в домике, всю ночь проболтали… Сплошные разговоры. Кстати, я тебя хочу попросить: нельзя ли твой портрет, что Лёшка нарисовал, перенести ко мне? Оригинальная работа. Мой кабинет она бы украсила.
– Ладно, возражений нет. Только ноги надо бы чем-нибудь закрыть.
– И оставить одни глаза? Хорошо, принеси мне свои глаза.
– Принесу, ладно.

Баринов появился под вечер, довольно уставший, но на предложение Вероники погулять по лесочку охотно согласился.
– Ты была у Лёшки сегодня утром?
– Была, да.
– Как он?
– Лучше не спрашивай.
Вероника едва ли могла слышать, как он заскрежетал зубами, но ей показалось, что она слышит это.
– Хоть бы знать имена этих гадов!
– Тебе от этого было бы легче?
– Нет, но зато им было бы намного тяжелее…
– Возвращаемся к средневековью?
– Уже давно вернулись. Понимаешь ли, в государстве, где не работает закон, действуют уже совсем другие правила и обычаи… Я раньше всё поражался чеченцам, у которых существует кровная месть. Теперь-то я их хорошо понимаю.
– Ладно, допустим, «гадам» ты отомстил, отвёл душу. А как быть с Лёшей, чем помочь ему?
– Да если б я знал! Меня жизнь почему-то тащит по одному и тому же кругу, проводит через те же овраги и колдобины. Когда-то я пережил смерть двоих маленьких детей. Теперь вот – мой бестолковый, беспомощный взрослый приёмыш… Что с ним будет дальше? Чудовищный поворот… Не по моему, конечно, сценарию.
– Но может быть, всё ещё образуется, может он проживёт долго-долго, как и положено изначально всем людям? Есть же у человека его законный биологический возраст!
– Биологический возраст человека – ерунда, фикция. Да, он может просуществовать и 100 и 150 лет, если живёт тихо и спокойно, на вольном воздухе, без суеты и стрессов. Но в этом случае он выключен из игры! Нет: бороться, рисковать своей шкурой, портить нервы себе и другим, губить себя и других он должен, актёр земной драмы. Рыдать, ломать в отчаянье пальцы, напиваться в дым… А протрезвев, слагать поэмы о своих страданиях! Тогда он действительно интересен. Но ничего тут не выходит с долголетием: век такого человека длится ровно столько, сколько необходимо «сценарию»… Он выгорает изнутри. Время этого выгорания и есть время его жизни.
– Как интересно, Серёжа, – сказала Вероника с той задумчивостью, которая не позволяет судить, с иронией ли говорит человек или абсолютно он серьёзен, – значит, мы все выгораем? И я тоже выгораю? Может, – вся уже выгорела? У тебя ведь всё по химическим законам должно происходить…
Сергей остановился внезапно и рывком обернулся к ней:
– Нет! Слышишь? Нет!! Ты исключение. Для тебя вообще не должно быть никаких законов. Ты должна жить вечно. Ты вообще выпадаешь из мироздания.
Вероника рассмеялась:
– Ну ладно, спасибо что спохватился. А то ещё сказал бы что-нибудь про химические процессы в моём организме… Иногда мне кажется, Серёжа, что ты всё время произносишь один и тот же монолог, только на разные лады. Неужели то же самое ты стал бы говорить… ну, я не знаю, детям Авеля, если они будут у него?
Баринов промолчал, лишь повернулся, приглашая спутницу идти дальше. На небе – частью на дороге – уже высветились краски заката. Оранжевые, багровые, жёлтые.
– Роберт Маркович попросил у меня мой портрет, который Лёша нарисовал. Ты не возражаешь?
– Он мне не принадлежит, как я могу возражать. Но вообще-то это несправедливо. Может, я тоже мечтаю его получить?
– Тебе я приготовила другой подарок. Думаю, ты охотно пойдёшь на такую замену… – Она вытащила из сумочки пачку фотографий: – Вот, посмотри. Это сегодня сделал Володя Грант. Бери любую.
Сергей опять остановился. Рассматривая фотографии, он молча шевелил губами, обозначая этим немым пунктиром слова восторга.
– Какую ты хочешь взять?
– Все! Я хочу все!
– Ну, просто как ребёнок… Серёжа, давай лучше так: ты выбери одну, я её подпишу, а остальные, сколько угодно, тебе отпечатает Володя Грант.
Баринов долго не мог оторваться от фотографий.
– Ну молодец, ну гигант Вовка! Профессионал, действительно. Но, впрочем, надо ухитриться, чтоб тебя неудачно сфотографировать.
– Ты преувеличиваешь.
– Ничуть. И вообще я тебе должен сказать, что ты лишь одна способна меня примирить с Божьим творением.
– Преувеличиваешь опять. Вот посмотри на эти сосны, этот склон, это небо, – тебя что-нибудь здесь не устраивает?
– Устраивает только то, что ты рядом.
– Серёженька, милый, ну распахни душу! Вот знаешь, смотрю я на мир утром, днём, в полночь или вот сегодня вечером, и хочется мне, как нашему Диме Борейко, уже не говорить, а мурлыкать, щебетать, петь. У него есть одна вещица, из которой я вот что запомнила:
Ну так что ж, если в путь, то с Богом…
Чтоб священный огонь не потух –
Пусть заря на лесную дорогу
Упадёт, как сиреневый пух!
XLIХ.
За час до назначенной встречи Штерн решил принять душ – в порядок себя привести и разогнать дрёму. Но ещё раньше он, уступив искушению, включил-таки музыку Второй симфонии Малера… И насладился ею. Будто уворовал запретный плод… Опасно? Нет, он устыдился своих опасений. Ну, не может же быть, чтоб обязательно исполнение именно этой музыки обещало смерть кого-то из близких, не должно быть такого, долой суеверие!
В то же время он не мог полностью прогнать от себя ощущение  горечи и какой-то очень глубокой, подспудной, беспредметной тревоги. Вчерашнее путешествие, устроеннее для него Тверитиновым, не шло из головы. Он будто заново познакомился с Планетой… Великий Боже, какая сказка могла быть устроена на Земле, какой триумф жизни, если бы не было этих… Он даже не знал, как их назвать. Космическая мафия?
– Их слишком много, – говорил ему Артемий Фёдорович, – много разных. Земля для них – проходной двор. Друг с другом они не всегда согласны, меж ними соперничество. Иногда это нам на руку. Но в одном они солидарны: нас нельзя слишком далеко пускать.
– И что нам делать, вечно сопротивляться?
– Другого пути нет. Жизнь – это и есть вечное сопротивление. Человек обязан расти изнутри и быть всегда готовым защищать то, чт; в нём растёт. Ибо он – не просто живое существо. Две перед ним красных черты: он не имеет право на невнимательность и не имеет право на слабость.
О да, эту-то истину Штерн усвоил давно! Сопротивляться судьбе, сопротивляться обстоятельствам, сопротивляться тяготению немощи. Сколько он видел мужчин на своём веку, способных, сильных, активных, которые, не выдержав какой-то внезапной жизненной передряги, приходили к полному параличу воли и скатывались почти к маразму, отдавая себя в рабство распаду – алкогольному, ментальному, психическому. В России – стране, где активных мужчин истребляли целое столетие, это особенно часто происходит.
Значит – школа жизни нужна! И место, которое служило бы заповедником для питомцев такой школы. Он надеялся, что Ковчег станет именно таким местом… последняя надежда!
Но чтобы эту школу организовать, нужны молодые силы, а его жизнь может оборваться в любой момент… Кто поддержит? Кто поможет? Вся была надежда на пополнение из той замечательной Коммуны, которую они с Артемием Фёдоровичем посетили летом. А на кого он мог рассчитывать здесь, на чей ум, чей талант, чей энтузиазм? Среди населения Ковчега таких немного… А если быть совсем уж честным перед самим собой и пустыми надеждами не обольщаться, то человек был всего один – тот, кто сейчас стучался к нему в дверь.
Он открыл. Да, это была Вероника, и она держала в руках холст, натянутый на подрамник.
– Вот она я! И вот мой портрет, о котором вы просили.
Они вместе долго обсуждали, куда его пристроить. Решили, наконец, что самое ему место – напротив дивана. Два огромных глаза, пронзительно выписанные художником, словно жили на полотне отдельной жизнью. Шутливая фраза Штерна напрямую осуществилась: действительно, Вероника принесла в его комнату свои глаза.
Они затем попытались повторить ту памятную ночь: две небольших свечи, тихая музыка, сомкнутые в полупожатии-полуобъятии кисти рук.
Но заповедный час невозможно повторить! Оба почувствовали, что эта новая минута требует другого тонуса, другого совсем настроя – другого, как сказал бы Серж Баринов, сценария.
– Может, ты хотела бы принять душ? – спросил неожиданно Роберт Маркович. – Я сам это делал совсем недавно, там всё готово!
Вероника согласилась, только пришлось ей сбегать за своими тапочками, халатиком и полотенцем. И когда она вторично появилась на пороге – всё переменилось капитальнейшим образом: их повлекло друг к другу с такой бешеной силой, что ни о каких церемониях, тем более ни о каких приличиях оба не вспоминали. Он повёл её за руку в ванную, раздел донага – она не сопротивлялась – включил душ и стал мыть как ребёнка: натирать тело, мылить волосы, ополаскивать тёплой водой, ещё мыть, ещё ополаскивать… И бережно всю вытер огромным махровым полотенцем. Она лишь поправила его, когда нужно было отжать и обернуть лёгким платочком волосы.
Одеться он ей не позволил: так же за руку повел к дивану, уложил.  Сидя рядом, принялся осторожно проводить по всему её телу подушечками пальцев, затем – целовать те участки кожи, которые были подготовлены таким образом к поцелую. Целовал, пробуждал, будоражил – не задумываясь о том, какой пожар сейчас разгорается внутри этого прохладного и внешне неподвижного тела!
Под градом ласк Вероника лежала, испуганная и безгласная, не смея раскрыть глаз и руки прижимая к груди. Две маленькие свечки, которые по-прежнему горели поодаль на столе, неверным дрожащим светом прикасались к нагому телу, делая его на взгляд каким-то нереальным.
Броня её неподвижности рухнула, как только он начал касаться заповедных мест: сперва пальцы Вероники начали теребить волосы на его голове, очутившейся под животом, затем его, целующего грудь, она обняла обеими руками…
У Штерна хватило ума перед самым главным, грозящим ему смертью объятием, задуть обе свечи – своего телесного убожества он стеснялся и вовсе не хотел, чтобы оно смотрелось контрастом к её ладному телу.
Дальше всё получилось легко и просто, как бывало в молодости… Он не мог не удивиться этому, ибо никаких стимулирующих снадобий у Артемия Фёдоровича он так и не выпросил, – но, видно, сила её желания оказалась сильней вековечного запрета природы: в ту ночь, в тот заповедный час, он опять стал молодым!
Поразительно было ощущать и ожившее тело женщины под собой: на пике действа её объятия стали воистину могучими – железными почти, – и вопль, который она не могла сдержать, хриплый и мощный, потряс стены комнаты.

Потом они какое-то время лежали навзничь рядом, взявшись за руки.
– Боже мой, я ведь не подозревала ни о чём подобном! – сказала, наконец, Вероника, в тишине наблюдая тьму над собой. – Вот в этой жизни и точка поставлена: испытала я всё, и мне мечтать больше не о чем.
Штерн лежал весь опустошённый, таращился тоже в потолок, прислушивался к непрошенному звону в ушах…
Словно издалека он услышал вопрос Вероники:
– Я сильно кричала?
– Так я же не слышал…
– Неправда.
– Ну ладно, ты кричала как африканский слон в лесу во время гона.
– Ужас какой…
В интонациях «ужаса» было такое море счастья! Штерн не мог этому не улыбнуться и тихонечко – завершая чудесную ночь этой лаской – сжал кисть её руки.
Ещё полежали молча.
– Всё. Спим. Я сейчас принесу одеяло.
– Как муж и жена, да?
– Не «как», а просто: здесь будут спать муж и  жена.
– Господи, благодарю Тебя.
Засыпали они так: она лицом к стене, он – обнимая её сзади. Ощущение от близости нагого женского тела, в дальней дали пережитое и забытое почти, переполняло его блаженством, о котором он также давно забыл.
XLХ.
Проснулся – от ощущения пустоты рядом с собой: Вероники не было. Дождливое серое утро уже вовсю таращилось в окошко комнаты. На часах близко к десяти. Крепко спал, ничего не скажешь. И никакой тебе бессонницы – вот что значит украденное у судьбы счастье! (Чем, в час расплаты, воздаст ему за это судьба, он пока думать не мог.)
Взглянув на стену, что была рядом с изножьем постели, он едва не зажмурился от устремлённых прямо на него огненных глаз Вероники: кисть художника запечатлела их совершенно живыми, насквозь прожигающими пасмурный еле-свет… На какой-то миг ему стало не по себе. Но он, конечно, прогнал от себя страх – ждали дела.
На сегодня была у него намечена организованная встреча Рустама Лоскутова с Высоким Гостем, – Рустик давно уж пенял ему на запаздывание важной беседы, и был прав: кто же ещё, кроме этого удивительного человека, мог объяснить ему подлинный смысл спасительной миссии Ковчега!
Встреча состоялась.
Рустам, до сих пор считавший вершиной мудрости мысли и поступки Штерна, вынужден был признать, что есть на свете люди, чей ум и опыт далеко превосходят всё то, чем располагал его старинный приятель. Он только не мог понять, почему Артемий Фёдорович так упорно отказывается от угощения, приготовленного специально к чаю, и даже от самого чая, но Штерн на этот случай приготовил версию лечебного сухого голодания… Рустику ничего не оставалось, как в это поверить.
Главные пункты будущей миссии Ковчега были именно на этой встрече оговорены, сформулированы и с этих пор стали у Рустама Лоскутова осознанной программой. Это было очень важной победой! Возрождение России через общину работников, не зависимых от государства. Их научение, их пестование, их защита. И – умножение ячеек этой общины, рост вширь.
Обсудили даже строительство церкви вблизи Дома на опушке леса в приватизированном участке земли. Эту идею подал Штерн, с ней все согласились.
Тем самым был найден реальный смысл той организации, которую Лоскутов вначале задумывал как просто содружество прежних соратников по сторожевому посту и помощь им, по старой дружбе… Здесь-то, наконец, засияла перспектива!
Единственное, что мешало Роберту Марковичу ликовать – вопрос о руководстве всем этим предприятием. Рустам Лоскутов – это был мотор, силовая установка, спонсор. Но для идейного руководства он не годился. Штерн был единственной правильной кандидатурой. Однако далеко не крепкое здоровье и преклонные годы грозили однажды вдруг оборвать его заботливое пестование… Недавний обморок был достаточно грозным напоминанием о такой перспективе! Ковчег мог остаться без капитана. Кто мог его заменить? Из числа наличного состава «судна» – никто.
Но тут забрезжила идея. Спасибо благодатной памяти Лоскутова – как вовремя он вспомнил про этого человека!
Аркадий Капралов – вот кто мог, в случае нужды, стать капитаном.
Тот самый давний сотрудник сторожевого поста на Линейной 20, который  был некогда осуждён по вздорному обвинению и нынче сидел где-то под Пермью в колонии общего режима. Культурнейший человек, знаток истории, знаток искусств, человек идеально порядочный, – то есть, вполне годный для посадки при воровском режиме. В нынешнем году он как раз досиживал свой срок.
Едва Лоскутов о нём упомянул, Штерн бросился ему на шею, с криком:
– Рустик, ты гений! Я ж про Аркадия-то совсем забыл, будто списал человека… Непростительная моя ошибка.
Да, но элита Ковчега не могла состоять только из руководства. Лекторы, воспитатели, просветители, работники аудиторий – где?
Обсуждая, сошлись на том, что на эту роль подходят только два человека: Вероника Орлова и Алексей Боголюбов. Сегодняшнее состояние Алексея не внушает больших надежд. Остаётся Орлова… Именно она могла бы взять на себя функцию просветителя.
Кстати, где она сама?
На квартире её не было, не было и во дворе, и вблизи дома её тоже никто не видел. Вызвали Эвелину из её парикмахерского салона.
– А что, тёти Веры до сих пор нет? – удивилась она. – Так ведь давно уехала, что ей там так долго делать?
– Где это «там»? – насторожился Штерн.
Эвелина, сильно смущаясь, неохотно сказала:
– Она к нам на дачу поехала.
– Зачем?
– Ну, не  знаю… Просила никому не говорить…
Лицо Штерна сделалось неукротимо суровым:
– Вот что, девочка, нам нет сейчас времени разгадывать твои загадки. Что, опять на встречу с Мамедовым?
– Да, но она просила…
– Это сейчас не важно, о чём она просила. Он что, опять вам обеим звонил по телефону?
Эва, которая в этот момент поняла, что нет у неё сейчас другого выхода, кроме как всё откровенно рассказать, сообщила – уже почти скороговоркой – то, о чём ей было известно. Да, действительно звонил Паук. И опять, сволочь фиксатая, начал угрожать. «Если не будешь со мной, всё одно тебе не жить!» – так и сказал. Эвелина, после этих его слов, не захотела продолжать игру в дипломатию, у неё было меньше выдержки, чем у тёти, и слишком уж этот монстр ей надоел… Произошёл срыв – и единым махом она порушила всю так безупречно выстроенную стратегию тётушки Веры:
«Да пошёл ты в жопу, обезьяна вонючая, сдался ты мне тыщу лет в обед! Ни за что не соглашусь, запомни! Лучше не жить вообще, чем жить с тобой!» Эту тираду оборвала Вероника, отобрав у племянницы телефон. Битый час она говорила с Мамедовым. О чём, Вероника точно не знает – ей надоело слушать, она ушла. Знает только, что тётя Вера условилась с ним о встрече сегодня – один на один. И в девять утра поехала на эту встречу.
– Но после того, как ты ему отказала, да ещё в такой форме, о чём они могут сейчас говорить? – спросил Рустам Лоскутов. – Третий час дня уже!
– Ты видела, что она этим утром делала, перед самым отъездом? – спросил Штерн.
– Писала кому-то письма. Ещё по Интернету лазила.
– Зачем?
– Мне самой это интересно, да я не поняла. Запомнила только надпись большими буквами: РПГ–43. Это что?
– Ручная противотанковая граната, – расшифровал Рустам. – А скажи пожалуйста, домой она что-нибудь подобное приносила?
– Вот тогда, помнишь, после взрыва на армейском складе? – уточнил Штерн.
– Она ходила по лесу, но я точно не знаю, может, что и нашла. Мне не показывала. Знаю только, что сегодня утром она взяла с собой большую сумку и там, я думаю, было что-то тяжёлое…
Штерн и Лоскутов одновременно посмотрели друг на друга и ринулись к входу – садиться в машину.
– Только бы успеть, – повторял Штерн дор;гой.
Как назло, в тот день на магистралях были пробки. Ещё и дождь обрушился, настоящий ливень, весьма не характерный для поздних чисел октября,.. Приехали уже около пяти часов, и сразу стало ясно, что опоздали: дом сгорел дотла и вместо него, на огороженной территории, лежали только обугленные остатки брёвен, уже погашенные дождём.


Э П И Л О Г
Рустаму Петровичу Лоскутову, от Вероники Орловой.
Многоуважаемый Рустам Петрович, я должна повиниться перед Вами, – человеком, так колоссально много сделавшим для нас всех! Я действовала, конечно, самовольно, но иного выхода, несмотря на все мои старания придумать иной выход, – найти просто не могла. Этот человек много бед натворил в прошлом, был угрозой Вашему делу, стал настоящим кошмаром для моей племянницы Эвелины и, в конце концов, угрожал убить её. Могла ли я допустить это? Вижу одно: мы в состоянии войны. Я – член команды – знаю, как прекратить эту войну. Поскольку знаю, обязана действовать! Цена, которую мне придётся заплатить – не предмет обсуждения, как для воина в бою – не предмет обсуждения его жизнь.
Впрочем, наша с Мамедовым последняя встреча – это всё-таки моя отчаянная попытка его образумить… Если она не удастся, финал будет неизбежным. Притом, это честный поединок: баш на баш, моя жизнь – на его жизнь. Это можно назвать и убийством, но, повторяю, мы ведём войну, я воюю с врагом – врагом нашего мира, врагом моей племянницы и Вашим настоящим врагом!
Я вам признательна за всё, что Вы сделали для нас с Эвелиной! Позвольте также попросить у Вас прощения за те беспокойства и хлопоты, виновницами которых – впрочем, поневоле –  были мы обе…
И одна ещё просьба: если суждено продлиться союзу Эвелины и Алексея – а они любят друг друга – будьте для них, пожалуйста, таким же заботливым и щедрым покровителем, каким Вы всегда были для безмерно Вам благодарной –
Вероники Орловой. 

Сергею Яновичу Баринову – от Вероники Орловой.
Серёжа, друг мой дорогой!
Ты всегда мне говорил, что я тебя только радую, но, вот видишь –пришлось огорчить. Я не поклонница твоих теорий, – но сейчас получилось всё чётко по твоей разнарядке: сценарий моей пьесы подошёл к концу, роли для всех отыграны, все нити фабулы свёрнуты в точку. И финал неотвратим! Потому что законы, Серёженька, и для меня тоже существуют. Не удаётся мне ни «выпасть из мироздания», ни «жить вечно», как ты мне пожелал. И предпочла я всё-таки (простишь ли ты мне это?) любимое тобой небытие.
Мне жалко – и видит Бог, не хотелось бы! – оставлять тебя совершенно одного, но есть всё же у тебя забота, наш Леша-Авель, который, я надеюсь, теперь будет под присмотром той, с кем состоялось его обручение в нашем тобой присутствии. Своей жизнью я выкупаю её жизнь и её свободу, а значит – его защиту и его жизнь.
Не грусти и не сетуй на мой выбор. И побереги сердце – нежное, отзывчивее твоё сердце, которое я понимала (надеюсь) и так ценила при жизни, несмотря на все твои попытки выдать его за инертный и грубый кусок материи. И живи, дыши полной грудью, иногда вспоминая твоего отсутствующего на этом свете друга, –
Веронику Орлову.

Эвелине Потоцкой.
Эва, девочка моя родная!
Ты, конечно, меня поймёшь и не  осудишь. Да, так получилось, что за всё лучшее я должна была заплатить ТАКОЙ монетой, но уж за твою жизнь я не могла перед Богом торговаться в цене. Получилось всё так, как оно получилось – и, думаю я, это даже к лучшему.
Теперь, когда ты получишь это письмо, знай, что ты свободна, свободен и Авель – надеюсь, ты поможешь ему оправиться от травмы и вернуться к нормальной жизни. Жаль, что не смогу я быть на вашей свадьбе, будни и праздники для меня сегодня завершаются раз и навсегда.
Я ни о чём не жалею, напротив, для меня большая удача – умереть в служении, проститься с миром в очаровании миром, а не во вражде к нему, уйти из жизни раньше – а не позже – человека, которого я безмерно люблю. Мою посмертную записку ты Ему передай – тайно, как всё, что между нами в жизни было. По содержанию ты поймёшь, что это – для Него.
Если удастся хоть что-то, какой-нибудь прах, собрать после моей смерти, то пусть захоронят мою урну рядом с нашими родителями с очень скромной надписью (никаких памятников не надо). В этой жизни я слишком мало значила, чтобы рассчитывать на пышные похороны.
Помянете – и слава Богу. Прощай, моя девочка.
Твоя – на этом и на том свете –
тётя Вера.
(без адреса)
Мой любимый, мой суженый, вовеки единственный!
Только здесь, в этом письме, я говорю тебе «ты» (а мысленно говорила всегда). Ты сам назвал меня своею женой, ты подарил мне ночь, равную самой долгой, самой длинной и счастливой жизни!
Об одном жалею – не могла с тобой проститься. Но это и к лучшему, ты обязательно заподозрил бы неладное, а я бы не выдержала и стала некстати реветь, ревела бы долго-долго, всё утро, а для выполнения моей задачи необходимы мне были хладнокровие и выдержка.
Я и сейчас, когда пишу тебе эти строчки, едва сдерживаюсь, и потому должна поспешить.
Не могу даже и выразить, чем я Тебе обязана!
Если верно, что браки совершаются на небесах, то не говорю Тебе «прощай», говорю только – до встречи. Там, где мы были когда-то обручены, там, где нет времени, там, где Бог нас предназначил друг другу – до встречи!
Твоя жена, твоя судьба, та, для которой Ты всё,
                – Вероника.

Через пару недель после похорон Вероники Авель был привезён домой – уже оттаявший, на полпути к себе прежнему – светлому и детски-живому. Это было, конечно, влияние Эвы, которая теперь, не опасаясь никаких нападений, ездила к нему в больницу каждый день.
Она сильно выросла за это время – внутренне, духовно выросла, – в её характере обозначилась стальная пружина, крепости которой должно было хватить на любые грядущие испытания. Это увидели все. Авраам Фаррович ещё в больнице, в коридорном разговоре, спросил у неё, готова ли она стать матерью нового племени людей… Она даже не удивилась такому вопросу, будто всё знала заранее. Молча, серьёзно посмотрели на него и, на секунду веки смежив, так же серьёзно кивнула.
В больнице, как-то раз навестив их обоих, Штерн, глядя как Эва, держа голову Авеля на коленях, тихонько гладила ему волосы, опять поразился сходству профиля её лица с Леонардовской «Мадонной Литтой», только на сей раз этой картине вторили не просто контуры лица,  но ближе в Замыслу – выражение глубокой, сокровенной нежности!
В вечер возвращения Авеля в Ковчег, в канун времени сна, Роберт Маркович, взяв Эвелину за руку, привёл её к двери комнаты Авеля и сказал:
– Теперь иди к нему и оставайся у него! Иди к нему как жена, не дожидаясь никаких торжественных церемоний! Ибо только ты – Женщина, великое создание Божье, способна полностью вернуть ему жизнь. Иди и исполняй святой труд Женщины, и да благословит тебя Бог!
Эта короткая речь, сказанная с глубоким доверием и значением, произвела на Эву невероятно сильное действие: она низко склонилась перед капитаном Ковчега, затем, будто священнику, поцеловала ему руку и медленно вошла в обитель Авеля, плотно прикрыв за собой дверь. Артемий Фёдорович был безмолвным свидетелем этой сцены.
– Ох, нелегко же будет найти вам замену.
– Нелегко, но можно… А вот Веронику никем не заменишь. После неё  – словно дыра зияет в пространстве.
Они вышли на двор, в темноту вечера.
– Мне тоже скоро пора в путь, – сказал Артемий Фёдорович.
– Чт; так?
– Мой Десятый праведник жив, теперь он будет под доглядом. Бог принял мою молитву. Понимаете ли вы, что это значит?
– Это значит, что теперь у Авеля есть защита. И… но я боюсь это вслух произносить… значит, России теперь не грозит участь Содома??
– Да. И это же значит, что исчерпан смысл моего пребывания здесь. Кроме того, я вижу, что и вам, мой друг, удалось многое: вы завязали сюжет, который обещает быть столь же долгим – и драматичным, конечно, – как история известного всем Божьего народа. Мало кому на закате жизни удалось бы такое… Воистину, героический закат!
Они ещё сколько-то постояли друг напротив друга. Штерн пристально вглядывался в лицо, ставшее ему неожидаемо близким – и вот, готовое теперь исчезнуть бесследно.
– Хотелось бы мне сделать вам хотя бы подарок на прощанье – промолвил Штерн. – Но что я, нищий, могу?
– Вы целый месяц не приходили к роялю. А мне так хочется послушать вот эту любимую вами вещь… – тему и ритм он изобразил только пальцами, не подавая голоса, но Штерн понял: речь шла о B-dur-ной сонате Шуберта. – Я понимаю, почему вы избегаете появляться в этом зале. Траурный портрет Вероники… Вам больно смотреть на него?
– Да. Но ради вас…
– Не только ради меня, Она вас услышит оттуда, не сомневайтесь. И, значит, вы будете играть для нас обоих…
Они спустились в полутёмный зал, в котором не стали зажигать свет. Штерну хватило свечи, поставленной на пюпитр рояля, впрочем, он так хорошо освоился с этой музыкой, что мог бы её играть и вслепую.
Его игра в ту ночь была небывало прекрасной. Будто не он, а некто Свыше управлял его пальцами. И сама эта музыка! Он всю жизнь не уставал ей удивляться. Не грусть, не меланхолия, но и не радость, конечно… Не напряжение мысли, но и не безмыслие. Настроение – не отмирное, но и не надмирное… Музыка каким-то образом умещалась между всеми этими состояниями, уводя душу в пространство, свободное как от земных даров, так и от земных бед. Сама красота этой музыки, далёкая от чувственных радостей, казалась всегда Штерну в своей сути не предметной, – эфирной почти, чуть что не эфемерной… Эффект бесконечной мелодии, позже заново открытый Рихардом Вагнером, уводил её прочь, от размышлений к медитации, то есть к состоянию, отрицающему мысль. И выходило, что погружаясь в эту музыку, исполнитель от всего конкретного и телесного отрывался, незаметно приблизившись к границе бытия и небытия…
Штерн закончил игру, оторвав невесомо руки от клавиш. Подержал их над роялем… Медленно опустил. Высокий Гость долго сидел в молчании. Наконец, он глухо сказал:
– Мне будет жаль в этом признаться, но ничем подобным я не могу отблагодарить вас за вашу игру…
– Можете! – возразил Штерн. – Поэму «О всё видавшем» вы разве не изучали в школе?
– Да, но только фрагментами… А зачем она вам?
– Я хотел бы услышать ту самую речь, тот самый язык и те слова, которые вы слышали в вашей молодости. Вам это не будет  трудно?
Артемий Фёдорович – но сейчас это, конечно, был Авраам Фаррович, – с большим интересом посмотрел на Штерна, как если бы только что его увидел. Его собеседник явно порывался охватить воображением четыре тысячи лет, прорваться сквозь тьму столетий, соединить несоединимое… Он захотел – совершенно всерьёз – услышать звуки древнего аккадского языка. Музыку этого языка…
В своём желании он прав, –почему бы нет?
Сидя с закрытыми глазами и слегка раскачиваясь, Авраам принялся распевать текст древней поэмы. В его пении причудливым образом соединились речитация и псалмодия, так что Штерну даже почудилось, что сам этот древний язык не для разговора, а именно для пения был создан. Глядя на репродукции фресок месопотамских храмов, сколько раз в воображении своём он пытался воссоздать их древнюю речь!
И вот он услышал ту самую речь, те самые слова, ту самую поэзию, озвученную голосом, чей тембр, подобный хору низких струн арфы Пуаби, сохранил в себе отзвук напевов древнейших сказителей, которым внимали кочевые степи, крикливые стада овец, птицы, обитавшие на верхушках финиковых пальм, быки, верблюды и люди, чьи кости давно истлели в земле:

Иззизума, инаппату кишта,
  Ша эрени иттанапласу мелашу,
    Ша кишти иттанапласу неребшу,
       Ашар Хумбаба итталлаку шакин кибсу,
          Харранату шутершура матуббат гирру,
             Эмару, ша эрени,
                муштабилани
                парак Ирнини…


2016г.