Хвалебная Ода падшему литературному ангелу

Человеческая цивилизация привела к удивительным метаморфозам на уровне генома. Природа - уж не забавы ли ради? - начала создавать людей, будто бы от рождения предназначенных для какого-то неприродного дела… Вот, например, Моцарт был предназначен для музыки и только для музыки. Есенин - для поэзии и только для поэзии. Особый склад души. Восхитительное явление, которое мы способны лишь констатировать, с разной степенью завороженности этим фактом: Господь Бог здесь делает столь очевидный шаг навстречу человеку, дело человеческое превращая в наследственный код!
Не часто, правда, это происходит. Но уж когда происходит - «шляпы долой, господа»… Легко продолжить этот ряд: Рафаэль, Эль-Греко, Куинджи рождены были специально для живописи; семейство Гварнери - для изготовления смычковых струнных, Роден - для ваяния… И так далее. Конечно, это единицы. Много ли Роденов вы обнаружите в истории искусств? Ген профессии ещё не поставлен на поток, пока мы имеем дело лишь с опытными образцами.
Продолжая ряд, я могу смело сказать, что писательница Дина Рубина создана Богом для конкретной цели - превращать чистую бумагу в первоклассный книжный продукт. Потому как писательство для неё - не профессия, но скорей способ жизни. Кто осмелится объявить дыхание или сердцебиение профессией?
У прирождённых художников, как правило, чудовищно много продукции. Такие люди обычно делают своё дело не по «профилю», а - по страсти. Песни Шуберта, кантаты Баха, романы Дюма! Творят - прямо как тучная почва, дождём орошаемая…
Правда, это ещё никакое не достижение, писать много. Графоманы такое тоже могут. Рубина пишет много и хорошо. Что и подтверждает тот факт, что она делает именно то, для чего родилась. Стихия в её творчестве - лишь в самом желании творить, но в исполнении этого желания стихии уже нет никакой, всё рационально организовано, ибо поставлены следующие три чёткие задачи:
- писать занимательно;
- писать с идеальным знанием предмета;
- писать хорошо (выразительно, пластично, красиво).
Вы скажете, это всё должен уметь любой литератор? Попробуйте сами! Ничего не выйдет, если Аполлон, вместо того, чтоб призвать вас немедленно к священной жертве, промолчит, равнодушно отвернувшись.
Есть ещё один достоверный признак прирождённого дара - радость. Счастливое чувство, о котором прекрасно знают все «каторжники пера»: оно совершенно стихийно изливается на окружающих… Счастье-то какое, подумайте сами, удовольствие от профессии! Чудная, чудная каторга. Посмотрите, к примеру, на актёра, который «купается» в роли, или на «душой исполненный полёт» солистки балета, или хоть на разбойничью физиономию Лючано Паваротти, когда – он берёт фермату на верхнем «до»… Хорошо им – хорошо и вам. Обещаю: Рубину вы не будете читать в унынии, о каких бы трагедиях она ни писала… Читатель обязательно почувствует, какой кайф эта женщина ловит в процессе письма.  «Отцепитесь от меня все, не приставайте, не мешайте работать!» – несётся (так мне почему-то кажется) днём и ночью от её рабочего стола.
Вот и результат: каждая книга, ощущаемая ею как её личный праздник, становится праздником и для читателя, невзирая на то, что многие персонажи страдают от бедствий жизни, а главного героя автор всегда готов ухлопать на последней странице рукописи.
У писателя обязательно есть набор («шестым чувством» называемый) нематериальных органов, всасывающих, впитывающих мир, у каждого свой. Плюс ещё пять перцепционных датчиков. Кто-то лучше воспринимает ароматы, кто-то звуки, кто-то - формы и краски. Создаётся впечатление, что сенсорные антенны организма Дины Рубиной ловят мир сразу на всех каналах, и одинаково успешно! Как читатель я вижу сочетание как минимум двух качеств в фактуре любого её текста: живописность (пластичность, зримая образность) и - музыкальность. Рубина одинаково хорошо видит объект и слышит фразу. Ей дан единый неделимый орган: глазоухо. Находки цвета и звука - нескончаемы (как нескончаема, к примеру, музыкальная изобретательность венских классиков). Чувствуется даже некоторая избыточность, перегруженность образами, но её можно здесь понять: как же расстаться, например, с «небесным ходом обречённой луны в бисерном облаке вздрагивающих звёзд» или «вкрадчивым очарованием безадресной грусти, ускользающим забвением себя…»? Ну, а что касается музыки, она не нуждается ни в каких сокращениях, музыка пробивается, просачивается, льётся везде, где только чувствует свободу - меж букв, абзацев, прилагательных - к тебе, к твоему уху, читатель.
Иногда образы переплетаются так искусно, что сам способ их соединения чарует уже не просто глаз или ухо, но нечто в ассоциативных глубинах памяти: она пишет, например, про «райскую синь и румяные горы» - место расположения элитного отеля (румяные горы - подразумеваются, возможно, склоны гор на вечерней или утренней заре...) – и вслед за этим говорит про «ослепительные деньги», которые выложил герой романа, дабы оплатить номер в этом отеле. Ослепительные деньги - отдельная хорошая находка. Но невольная перекличка этого неожиданного прилагательного с освещёнными зарёю снежными склонами гор! Вот вам техника высшего пилотажа.
Глаз Рубиной никогда не дремлет. Пейзажист она превосходный, но особенным блеском (нет, даже не блеском, а много глубже: страстью) выделяются в её текстах портреты городов. Они ещё лучше, чем портреты людей. Венеция, Толедо, Прага, Винница, Петербург, Львов, Ташкент… Вы только посмотрите, как тщательно, любовно, подробно пишет она эти портреты! Город превращается в модель, позирующую перед художником (часто даже - обнажённую модель, что особенно трогательно). Вплоть до отдельной крыши, отдельного дома, отдельной подворотни. Можно подумать, что в каждом из этих городов она родилась.
Ну, и обитатели этих городов… Но о них отдельный разговор.
Романы Дины  Рубинной густо населены персонажами. Среди них, как всегда бывает, есть главные, «держатели» стержня интриги, и побочные, периферийные (в большинстве своём, близкие и дальние родственники главных). Периферия вообще выбивается в прозе этого автора в отдельный стилевой пласт. Тут и язык становится «бытовее», мускулистее, лаконичнее. Провинциальная жизнь выписана до предела тщательно, со всеми мыслимыми житейскими подробностями, – таково, например, описание быта советских коммунальных квартир: тема, некогда «открытая» Зощенко… Со временем она стала желанным пастбищем для тучной отары бытописателей.  Казалось бы, травка на этом пастбище давным-давно выщипана, даже корешки съедены. Но Дина Рубина отыскала на этих истоптанных угодьях вполне съедобную, ещё годную в пищу сочную траву. Самый-рассамый убогий быт она живописует вкусно, динамично, весело. У неё и тут всё пронизано острой выдумкой, яркими экзотическими деталями и внезапно прорывающимися стилевыми красотами. Кажется - убери эти её выдумки, – останется только тяжкое, унылое бытописание… Но литературный вкус ; он всегда при ней; и он ей, конечно, этого не позволяет.
Имеем ли мы право говорить о стилистических достоинствах прозы Дины Рубиной? Несомненно. Но с одним существенным уточнением: она полистилист. Владеет и упругим, пружинистым языком деловой речи, и языком аристократическим, барственно-благородным, и местечковыми бытовизмами, колоритно-развязными, вплоть до уличного сленга… Ну, а ночные красоты или пейзажи городов описывая, можно и помузицировать; тут ухо со всей возможной старательностью помогает глазу.
Итак, безусловно, это чувственная проза. Цвета ли, запахи ли, звуки, - всем этим она буквально объедается, «по самое не могу» потчует читателя. Влюблённость в жизнь! То, чего никогда, ни у одного писателя не может быть слишком много. Дина Рубина настолько живой человек, что, бывает, за какой-то фразой вдруг почувствуешь всхлип, обрыв дыхания, или непонятный интерес ко всякой ерунде (причём напишет так, что самому это вдруг станет интересным!); все её случайные пристрастия в этот момент лезут наружу… Вот её бойкое перо натыкается на какой-нибудь гастрономический рай - тут, конечно, кроме глазоуха, включаются в дело обе ноздри и несметная рать языковых пупырышков:
«Из каждой будочки неслись волшебные ароматы: прыскали жареные сосиски всех мастей и размеров, благоухали жареные миндаль, фундук, арахис…»
(Всё это очаровательно, Дина, а всё-таки хорошо ли дразнить читателя, который, скорей всего, никогда в жизни этого не попробует?)
«И над всем этим витал пряный шоколадный дух: выбирай любой фрукт: клубнику, банан, киви, чернослив, - у тебя на глазах это макнут в горячий шоколад и выдадут тебе гигантской конфетой…»
(Спасибо! Но ведь сказано: «не введи нас во искушение»… Читатель тоже человек, ему не чуждо чувство зависти. Что, если он в настоящую минуту голоден и ничего, кроме унылой российской «точки общепита», ему не светит?)
«…на огромных сковородах шипели королевские креветки, в печах отдувались эльзасские пироги. И лучший глинтвейн я выпивал на набережной…»
(Это уже край. Уставший от гастрономического садизма, читатель бросает книгу и бредёт, спотыкаясь, к своему тощему холодильнику.)

Чувственность - качество, которое не всегда бывает в почёте у ходячей морали. Однако согласитесь, это одно из несомненных проявлений любви к жизни! В частности, интим - настолько острая тема для Рубиной, что, когда бы эта тема ни появлялась на страницах её романов, она никогда не будет звучать ни устало, ни цинично, ни - тем более - равнодушно. Вибрирует всё тело и вместе с ним вибрирует душа. Скажу больше: интим у неё - повод как раз для лучших литературных находок… Здесь обычно глаз безмолвствует (глаза женщины в эти минуты должны быть закрыты, не так ли?), остаётся ухо: звучит музыка. Можно лишь удивляться, какие чудные мелодии возникают у неё на этот однообразный туда-сюда ритм в обязательном двухдольном размере… И что происходит на кульминации!
«…о, будьте вы благословенны, - руки всех кроватных дел мастеров на этой планете, знающие секрет изготовления отзывчивых, упруго-безмолвных снарядов любовной страсти, что хранят в себе тайны ритмов и истомной тяжести тел, и колебаний вздохов и выдохов, и замираний, и неутомимой иноходи ахалтекинского скакуна, и вольного аллюра, и бешеного напора последних мгновений, когда над твоим изголовьем на краткий блаженный миг восходит золотая арка божественных врат, в райском изнеможении опустошённых чресел…»
Вот так, дорогие читатели. Кто скажет, что это неталантливо написано, пусть первый бросит в меня камень… Невольно приходит на ум аналогичный эпизод из романа Хемингуэя «По ком звонит колокол», знаменитая сцена соития обречённых. Но Рубина ещё и усложнила задачу. Она ведь тут отважилась передать мужские ощущения и, мало того, что преуспела в этом, но, кажется, переплюнула самого папу Хэма! Что непросто. Но когда её влечёт экстаз, ей всё нипочём.
Несомненно, Дина Рубина - поэт оргазма. Едва ей загорелось воспеть интим - уже за две-три страницы она в нетерпении, всё в душе трепещет и готово к свершению; вы далеко не всегда можете предугадать, кто и кого убьёт на следующей странице её романа, но уж кто кого трахнет - это ясно, как правило, заранее. Вот задрожала речь, заструились прилагательные, всё подёрнулось дразнящим ноздри туманом, заглянула в окно и закачалась в ритме луна - вперёд, вперёд, быстрей вперёд, и ещё выше, к победному воплю, - счастливого сублимирования, Дина!

Отдельный вопрос: национальность. Что бы ни говорили о космополитизме больших писателей, но Гёте всё-таки немец, Пруст всё-таки француз, а Достоевский всё-таки представляет Россию. В этом немалая часть их величия. Несомненно, Рубина - патриот того государства, где она теперь живёт: государства Израиль. Пепел холокоста немолчно стучит в её сердце! Но специфический склад души, присущий только евреям, родившимся и выросшим в России, ничем не перешибить: это особая грань русскости… Может, имело бы смысл говорить об отдельной национальности: еврей, выросший в России? Русская удаль в обнимку с еврейским воображением… Но это и не так важно. В конце концов, Рубина - русскоязычный писатель, а для писателя родина - настоящая! - это именно его язык.
Несомненно, Бог дал ей лучшую в мире Родину.

Уф… Не пора ли передохнуть?
Я уже столько превосходных эпитетов написал в адрес Рубиной, что пора бы положить что-нибудь и на другую чашу весов? Аплодировал-аплодировал (уже ладони горят), но теперь пора бы и обидеть. Думаю, это у меня даже лучше получится, ибо - кого мы обижаем успешней? Только любимых. А Рубину я люблю.
На теневой чаше этих весов я бы отметил, в первую очередь, - сделанность почти всей её прозы. Романы у неё не вырастают «сами по себе», подобно всему живому, тут органики нет. Всякая вещь рационально сконструирована. Это прежде всего касается фабулы. Смысл и назначение фабулы - верней и надёжней зацепить читателя. Фабула - локомотив большегрузного состава любого из её романов. Заранее спланирована. Уверенно вычерчена по лекалу. Продумана до тонкостей. В сущности, это инженерный проект. Сделана хитро, как лабиринт Минотавра, где за каждым поворотом темы читателя поджидает новый остросюжетный сюрприз, автором кропотливо подготовленный… Вроде бы спокойный, иногда даже эпический строй повествования нарушается внезапными заходами глубоко в ретроспекцию, резкими сбоями временных пластов, поворотами сюжета в непредсказуемом направлении. При этом всё точно рассчитано, взвешено. Татьяна Ларина у Рубиной никогда бы не «удрала штуку», неожиданно выйдя замуж… До последней запятой всё заранее предусмотрено автором.
Ситуации выбирает - предельно острые, на грани смерти или психического срыва (частенько переходя эту грань)… Люди у неё живут и действуют, как нередко в России, «кишками наружу», на крике, надрыве…
А характеры! Где, хотел бы я знать, вы могли бы встретить кукольника Петю, погрузившего сознание в мир кукол почти до умопомешательства? Или трагического мошенника-гения Захара Кордовина? Или волшебного фигляра Люсио, или акробатку Анну, владеющую почерком Леонардо? Да и почти любой побочный у неё персонаж почти обязательно - гротескная фигура, чудило, смуряга, колоритный типаж. Это всё интересные люди, и они интересны ровно настолько, насколько автору удалось их придумать. Именно - придумать (конечно, «сборка» характера производится из деталей, подобранных на тропах и колдобинах жизни)... Затем уже, на основе вот этих ловко сделанных пружин придуманного характера - мастерить и весь могучий механизм фабулы… Впечатление такое, что в голове у автора постоянно функционирует шумный конструкторский цех, огромный, словно ангар для сборки лайнеров, и там сутками кипит работа: стучат, клепают, свинчивают, сваривают по фрагментам скелет фабулы, ладят метафоры, монтируют характер какого-нибудь персонажа… А по цеху, как заведённый, бегает пассионарий-начальник и чешет всех в хвост и в гриву, контролируя «процесс» и добиваясь выполнения плана. Пройдёт время - очередной крылатый шедевр будет запущен в серию.
Заметим кстати, что сделанность этой прозы выражается ещё и в том, что у Рубиной всё написанное - красиво. Это, конечно, не порок. Пенять на такие вещи можно лишь очень высокому мастеру (здесь как раз тот случай, почему не рискнуть?). Красиво, да. В любую фразу ткни пальцем: прочтёшь - обязательно залюбуешься…
Ну, а знаем ли мы о литературных шедеврах, где нет видимой заботы о «красоте»? Как же, знаем. «Мой дядя самых честных правил…». Где, скажите, тут красота? Да никакой. А почему-то помнят наизусть все, кто хоть раз прочёл. Или: «Выхожу один я на дорогу…». Здесь ты проваливаешься в ощущение ночной тишины, чувствуешь предстояние перед Тайной бытия - и это всё! Не до украшений тут. Красота, голубушка, осталась неведомо где. О ней и думать-то не думаешь. «Всё смешалось в доме Облонских…» - начиная с этой фразы и далее, на протяжении многих страниц, ни о какой красоте вообще речи нет. Но кто ж, прочтя эти страницы хотя бы раз, навсегда этого не запомнит?
Я понимаю, что приведённые образцы недосягаемо высоки, колоть ими глаза современному «нормальному» автору как-то неблагородно… Но моё доверие к Дине Рубиной столь велико, что я всё-таки думаю: вдруг - дотянется?..
Добросовестность! Вот ещё одна занудная, - то есть, прошу прощения, замечательная -её черта. Трудится упорно, плотно, потно, до изнеможения, что твой рабочий мул. Если вознамерится писать о живописи - изучит технику как профессионал. О цирке ли пойдёт речь - значит, дотошными будут описания будней цирка. Если о кукольном деле - роман превратится в настоящую энциклопедию кукольного мастерства. Эта добросовестность её частенько подводит: некоторые вещи (например, «Синдром Петрушки», «Почерк Леонардо») явно перегружены профессиональными деталями.
Несмотря на столь тщательную проработку материала, в текстах нет-нет, и проскальзывают ляпы. Что, конечно, озадачивает, если иметь в виду тщательность работы. Ну вот, к примеру: едет молодая женщина забирать из детдома сироту, едет в поезде, смотрит в окно вагона. Заоконные виды проносятся перед глазами: «Промахнули загон, где по зелёной траве катался на спине шоколадный жеребёнок, дрыгая ногами и показывая замшевый и мягкий, как подушка, живот»… Зелёную траву можно увидеть, шоколадную масть жеребёнка - тоже, но каким же это образом, глядя из окна вагона, можно пощупать его живот? В том же «Почерке Леонардо» вдруг натыкаемся на «треснутый лукавый тенорок Утёсова», а ещё двумя страницами ниже - того хлеще: арию Рамзеса (!!) в «Аиде». И это говорит - в романе – профессиональный музыкант (фаготист), который должен же понимать разницу между баритоном и тенором, во-первых, и Радамесом и Рамзесом, во-вторых! (А книгу, между прочим, пишет человек с консерваторским дипломом…) Или в романе «На солнечной стороне улицы»: вроде бы нелогично молодому человеку, ворвавшемуся к женщине неожиданно в ранний час, спрашивать «Почему вы стоите босая?». Ну и так далее. Впрочем, этих «блох» не так уж много, тут претензии скорее к редакторам.
И всё бы ничего, - перегруженность текста, сделанность, обилие красивостей, - это, как принято говорить, оборотная сторона достоинств… Есть только одна вещь, никак не связанная ни с какими достоинствами. Речь идёт о банальной матерщине. Конечно, Рубина и эту лексику украшает, как может… Но украсить дерьмо не под силу даже литературному гению. Русские женщины, увы, очень многие, весьма дружны с бытовым матом, и наш автор, как я подозреваю, уверенно входит в эту когорту. Может быть даже ловит на этом определённого рода кайф?.. Ну ладно там, обматерить под горячую руку мужа, дело семейное (зачем лишать себя маленьких радостей жизни?). Но читательская аудитория - дело другое. Она ведь разная… Далеко не все будут этому рады. Не все ещё, слава Богу, сроднились со словарём лагеря, ментовки, казармы, воровской малины и русских репатриантов в Израиле. Как хорошо известно, классики нашей словесности легко обходились без срамословия, и никому не надо доказывать, что это не было катастрофой для литературы. А у нашего литературного ангела не замечаемые нынче цензурой «яйца» мелькают на страницах книг едва ли не чаще, чем «задница» в актёрских репликах голливудских фильмов… Есть ли в этом смысл?
Мне здесь хотелось бы избежать каких бы то ни было нравоучений… Конечно, у Дины Рубиной площадная «вольность» нигде не оборачивается откровенным скотством в духе Виктора Ерофеева. Но текст всё равно портит. Не худо бы помнить, что матерная лексика за века своего существования в России столь прочно привязала к себе мерзостный дух козлиного ануса на шабаше ведьм, что никакое мастерство не способно этот дух выветрить… С этим ничего поделать нельзя, надо лишь поберечься от грязи.
Правда, когда Рубина начинает хулиганить - а она обожает этим заниматься - некоторые её выходки на грани фола выглядят очень даже симпатично… Тут сверхзадача, конечно, прежняя - и для неё все средства хороши - увлечь, зацепить читателя. И ведь цепляет, да ещё как! В библиотеках с трудом можно отыскать её книги, а бывает, и не выдадут: разобрали все. Бунин с Чеховым пылятся, но Рубину-то, словно сдобное печенье, расхватали полностью. Что происходит?
Грешным делом, тут и подозрение закрадывается: не является ли её книжный товар по преимуществу развлекательным? И, в конечном счёте, просто-напросто коммерческим чтивом? Потешает, интригует, завораживает, иногда смешит… Очень хорошо это делает. Тут, конечно, зазорного ничего нет. В конце концов, и романы Дюма-отца, и весь почти Конан-Дойль, и… Но нет, что-то во мне сопротивляется столь безапелляционному выводу.

Меняем опять чашу весов: настала пора попытаться понять, что же именно, помимо ловчих сетей, искусно сплетённых автором, привлекает публику к феномену подобной прозы. Кроме крепёжных нитей, механизмов и пружин, спрятанных внутри волшебных кукол, неужели нигде нет самого волшебства?
Если всмотреться внимательно в периферийные сюжетные линии её романов, туда, где ослабевает диктат выдуманной фабулы и где автор вроде бы забывает о своей непременной задаче понравиться читателю, - там довольно много вполне правдоподобных сцен, верных (подчас горьких) наблюдений, многоголосица живой человеческой речи. И - характеры, характеры! Портрет харбинского старца Якова Шенцера (рассказ «Наш китайский бизнес») до того хорош, так по-Репински тонко выписан, что его можно рекомендовать любой литературной студии для изучения, в качестве мастер-класса… А служение красоте! Дина Рубина стоит в благоговейном перед нею поклоне, как юный паж перед троном королевы. Разве эта черта свойственна развлекательной литературе?
Здесь просматривается какой-то глубокий конфликт - уже не придуманный, конфликт в душе самого автора, едва ли преодолимый, если предположить, что и сам автор не видит его, старается не думать о нём…

Но подождём немножко с конфликтом. Поделюсь, опять-таки, восторгом: какой дивный след в душе - с начала и до конца - оставила одна небольшая вещица Дины Рубиной. С этой-то вещицы (считаю это большой удачей) я начал знакомство с её творчеством.
У меня давняя мечта, едва ли осуществимая: собрать лучшие рассказы, по одному у каждого автора, которые можно было бы обозначить как образцы русской духовной прозы, и представить их в специальном сборнике, снабдив достойными комментариями, как в академических изданиях когда-то печатали древние священные тексты, подобные Ведам… Не все рассказы даже самых знаменитых наших писателей могли бы войти сюда; такую прозу невозможно создавать пачками. И даже не все авторы войдут в этот сборник (у Чехова или Гоголя, например, нет ни одного такого рассказа).
Какие рассказы? Ну, к примеру, «Чистый понедельник» Бунина, «На краю света» Лескова, «Живые мощи» Тургенева, «Алёша бесконвойный» Шукшина, «Что передать вороне» Распутина… Ещё несколько. Это замечательная была бы книга. Я всё время прикидываю: кто же из современных-то писателей мог бы претендовать на «членство» в этой компании? Неужели Пелевин, или Шишкин, или, Господи прости, Мамлеев с Сорокиным? И вот, когда наткнулся на повесть Дины Рубинной «Высокая вода венецианцев», в глазах будто радуга сверкнула: вот оно!
Во-первых, конечно, блистательный замысел. Женщина, героиня повести, внезапно узнаёт, что приговорена к смерти, - причём, специально гнусной, специально безжалостной, связанной с болью и прижизненным распадом. Женщина - ещё возле сорока, ещё в расцвете лет, ещё хороша собой и полна сил (об этой красоте мы узнаём благодаря единственной цветовой метафоре: золоту её волос, сбережённых ею, как выясняется, лишь для того, чтобы они, в конце концов, вылезли вчистую из её черепа в результате какой-нибудь мерзкой химиопроцедуры…).
Это в порядке вещей: вместе с радостью от созерцания (слышания) красоты возникает и особенная боль от утраты этой радости, от осознания гибели красоты! В обиходе её гибель называется увяданием. Мы приучены без особой скорби, с пониманием относиться к «естественному» процессу (разве не учит нас этому старость?)… Но всё равно в душе живёт протест. Да, нам жаль увядающей красоты. Но как же возмущено сердце, когда происходит не увядание, а убийство! Так поступает с красотою самый безжалостный вандал - болезнь.
Красота не ладит со смертью. Тление не выглядит «естественным», нет, это всегда насилие над плотью. Красота, хоть и облечена в форму вещи, но она - не от мира вещей! Её отец – Дух. Увядает же она лишь в силу того, что материя (её мать) никогда не бывает в ладах с постоянством и не выносит вечности. И потому красота - вы подумайте только, везде и всюду! везде и всюду на Земле! - обречена на гибель.
В обречённости красоты есть некая непостижимая нашему уму неправедность (помните, у Пушкина: «Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет – и Выше»…). И вот – женщина, внезапно узнавшая о том, что она обречена на скорую и мучительную смерть, кидается очертя голову – куда? К хирургам? Лучшим врачам?
Нет, она внезапно берёт отпуск и, никого из родных не оповестив, бросается на несколько дней в Венецию.
Почему именно туда? Откуда и зачем этот спонтанный порыв?
Венеция, как всем известно, погибающий город. Он неудержимо уходит под воду. В то же время, это красивейший город Европы. «Пополаны», денежные тузы Возрождения (их много было именно в торговой Венеции), стремившиеся во всём сравняться с аристократией, платили бешеные деньги архитекторам и художникам, дабы окружить себя роскошью и красотой. И своего добились. Но красота, созданная в этом городе на деньги нуворишей, изначально была обречена стать умирающей.
Любой художник, попавший в Венецию, вероятно, это сразу чувствует, и ощущение гибели красоты не отпускает его ни на минуту. В мемуарах Рихарда Вагнера есть потрясающее место, где он описывает, при каких обстоятельствах сложился второй акт его «Тристана и Изольды». Дело в том, что ему удалось ночью подслушать пение гондольеров, которые не для туристов старались, а для себя изливали душу. «Раз я возвращался домой поздно вечером по мрачному Каналу, – пишет Вагнер. – Вдруг на небе появилась луна. Одновременно с дворцами неописуемой красоты она осветила гондольера, медленно гребущего огромным веслом, сидящего на высокой кормовой части. Из его груди вырвался жалобный вопль, ничем почти не отличающийся от звериного воя. После протяжного «О!» вопль излился в чрезвычайно простом музыкальном восклицании «Venezia!». За ним последовал ещё вопль, который не сохранился в моей памяти: слишком сильно было волнение, которое я тогда испытал. Эти впечатления, это пение гондольеров – вот, на мой взгляд, характеристика Венеции».
Вагнер тогда писал свою великую оперу о любви и смерти. Он и умер именно в Венеции: она его снова приманила, в его смертный час. И новелла Томаса Манна «Смерть в Венеции» теми же настроениями навеяна. И эссе Иосифа Бродского «Набережная неисцелимых» – его волшебный дар городу, который больше других напоминал ему родной Ленинград, и который, в благодарность за это литературное приношение, приютил его, в конце концов, на своём кладбище.
Соединение красоты и смерти. То есть, наивысшего выражения жизни – и полного её отрицания. Самая пронзительная антиномия во все века человеческой культуры (из которой одни лишь японцы сумели сотворить некий синтез). Вот в какой омут кинулась Дина Рубина, полпред жизни в русскоязычной литературе! И сюжет её повести на самом деле есть не столько сюжет, сколько метафора вот этой неразрешимой на земном плане дилеммы: если всё равно есть смерть, то зачем была жизнь?
Итак, героиня повести уезжает на несколько дней в тот самый город, с которым наверняка была знакома раньше. Туда, где погибает красота. Ей вдруг неудержимо захотелось слиться с душой этого города, чтобы понять загадку, от неразрешимости которой человек, влюблённый в жизнь, может сойти с ума ещё до физической смерти…
Она должна понять! Это не значит смириться, вовсе нет, но её душа попытается совершить тут великое дело Постижения, без которого смысл пребывания на земле не будет реализован. Она должна понять гибель этого города, то есть, должна стать им на всё время пребывания там! (В повести есть поразительный эпизод, когда героиня всматривается в своё отражение в зеркале ванной комнаты: нагое тело, ещё не тронутое распадом, столь же прекрасное, как дворцы этого города, внутри которого уже зреет семя смерти…)
Замечательный замысел. Тройная победа: его породить, на него решиться, его исполнить. А что значит – его исполнить? Это, в числе прочего, отразить в слове архитектуру Города. Кто-то сказал, что архитектура – это застывшая в камне музыка. И вот, с помощью слова автор расколдовывает эту музыку, заставляет звучать, делает её – как музыке и положено – функцией не только пространства, но и времени. А раз так, то и эта проза должна быть построена по законам музыки, да так оно и есть: музыка в звучании слова каждой фразы, а также: – вариативность, лейтмотив, тематическая разработка… Всё это музыкальные приёмы, сознательно использованные: их в этом качестве и следует воспринимать.
И сколько ещё важных линий в этой небольшой вещи - иногда лишь намёками - ну, чего стоит, например, эпизод соития героини с молоденьким служащим гостиницы: это что - отчаянный порыв к жизни, жадный каприз ещё живого тела пойти ва-банк, взять у смерти хотя бы временный реванш?
Нет, не всё так просто: юноша-то, оказывается, внешне похож на её умершего брата, повенчанного со смертью, адского существа, который теперь словно из могилы зовёт её! Духовный инцест. Такой же катастрофичный, будто бы нереальный и противоестественный, как всё, что с этой женщиной сейчас происходит…
Почему у Рубиной этот замысел вообще возник и получился столь феерически мощным? Думаю, опять-таки в силу её особого качества: необыкновенной любви к жизни. А кроме того, на таком небольшом пространстве Дина Рубина не решилась строить «хитрую» фабулу,  - замысел величав и прост; не стала нагружать вещь побочными линиями (несчастный брат героини - исключение, его образ «работает» на замысел как символ распада); тем более не захотела, и слава Богу, уснащать повесть подробной информацией о раковых заболеваниях… Короче говоря, написала свой текст проще, чем это ей было до сей поры свойственно. И вещь получилась цельной, страстной, по-настоящему красивой. Если суждено появиться сборнику «русская духовная проза», она займёт в этом сборнике подобающее ей место.

Повторяю, с этой повести началось моё знакомство с её творчеством, и оно было началом огромных ожиданий… Роман за романом, рассказ за рассказом я поглощал её прозу, восторгаясь очень многим, но ожидание - так и осталось ожиданием… Почему? Пытаюсь, как могу, разобраться в этом.
Задумался, например, вот о чём: к какому стилю следует отнести её прозу? «Ни к какому! - скорей всего, возмутится писательница. - Вы что же, ищете полочку, на которую меня удобней всего засунуть? Кончайте с этой ерундой, я могу и так и этак писать… По-разному. Всё, что захочу и всё, как захочу.»
По-разному - да. Но не всё.
Если присмотреться к побочным линиям её романов, всем этим дворовым друзьям детства, дядям и тётям главных героев, живущим в глуши окраинных улиц и в чаду коммунальных кухонь – здесь всё достоверно до мелочи, интерес держится лишь на экзотических деталях вроде майора, который, не в силах добрести до туалета, при всех мочится на общей кухне… В стилевом отношении – это что такое? Чистейший натурализм.
А наряду со всем этим - взлёты воображения, не вписывающиеся ни во что привычное поступки главных героев, возвышенный антураж событий, стремление выйти за пределы обыденного, тяга к экзотике – это что такое? Самый настоящий романтизм, причём - в хрестоматийном его понимании…
Действительно, разнообразие тут налицо. Есть эпизоды, родственные стилю арт-нуво, тонкие импрессионистские пейзажи, даже шальные заходы в сюрреализм… Есть, наконец, блистательные юмористические страницы, заставляющие читателя хохотать от души. Одного только нет в прозе Дины Рубиной, причём нет нигде: нет реализма.
Этот вывод, возможно, покажется довольно странным, а главное – несправедливым многим читателям и не только им, но и, вероятно, самой писательнице, так что на этом надо бы остановиться подробнее. Чтоб избежать недоразумений из-за неодинаковости понимания термина, попробуем разобраться как следует в том, что есть реализм, и почему, при всём том, что этим понятием у нас сильно злоупотребляют, применяя его к месту и не к месту, настоящего, чистопородного, так сказать, реализма в литературе на самом деле до ужаса мало.
Почему же? Да потому, что между сутью мира и писателем стоят две железобетонные преграды; одна называется умом, другая – воображением. Ум интерпретирует, объясняет, представляет, конструирует… делает ещё массу занимательных вещей, но он - не видит. При хорошо развитом воображении вообще трудно увидеть суть вещей и событий. У писателя могут прекрасно работать все пять органов чувств, но, давая полную волю уму и воображению, он может лишиться главного: понимания того, что реальный мир - глубже, интересней и значительней, чем простые свидетельства этих самых органов (писательская «придумка» - тем более).
В своей книге «Больно, только когда смеюсь», Дина Рубина говорит, например, следующее:
«…профессия писателя… - строительство своего пространства <…> Это ежеминутная гимнастика воображения по любому поводу… <литературная реальность> несравнимо интереснее действительности… <прототип может быть лишь> бледной тенью литературного персонажа… Персонаж всегда его острее, рельефней, значительнее и поучительнее… <Писатель> проникает в каждую пору так называемой «правды», которой вообще-то не существует, вернее, которая существует в бесчисленном множестве вариантов и лепит истинную правду - художественную.»
Вот так дело обстоит с реальностью, на которую падает творческое око Дины Рубиной. Реальность – так ей кажется – хуже, бледнее, скучнее писательских фантазий. «Гимнастика воображения» - вот источник истинной правды! Реальному человеку отводится лишь функция бледной тени литературного персонажа. Итак, писательница Дина Рубина, по её же собственному признанию, не доверяет тому, что есть… Профессионально вглядываясь в окружающее, внимательно смотрит… И что же она видит, кроме выигрышных завлекательных, экзотических, гротескных деталей? Намного ли больше, намного ли глубже?
В недостатке профессионализма Дину Рубину уж точно не упрекнёшь. Скорей можно упрекнуть в его избытке. Кто-нибудь, вероятно, удивится: как можно в этом упрекать писателя? И что такое, на самом деле, «избыток» профессионализма?
А это вот что такое. Например, в одном из своих интервью Рубина признаётся: «Вы смотрите на пейзаж с моего балкона и видите россыпь огней, среди которых выделяется яркий зелёный фонарь на башенке вдали. А я смотрю на тот же пейзаж и на подсознательном уровне отмечаю: зелёный хищный глаз минарета…».
То есть, мастер пера воспринимает то, с чем он имеет дело, - человека, пейзаж, событие, - сразу соображая, как бы эффектней вот это самое, явленное сию минуту очам, подать на бумаге… Ум отмечает: так, событие годится в дело, положим в копилку! Одновременно и воображение хлопочет, мастерит одну за другой метафоры, выбирая, какую бы из них ловчей присобачить к этой новой находке… Профессионализм? Называйте как угодно. Но, по-моему, это верный способ лишить себя возможности непосредственно воспринимать как чужую, так и собственную жизнь! Между писателем и миром стоит «технология» его профессии, из привычки выросшая в манию. И уж, конечно, такой автор едва ли напишет что-нибудь, похожее на «выхожу один я на дорогу…», потому что, чтобы это написать, надо быть способным пройтись по этой самой дороге, полностью отдавшись уникальному мгновению жизни, забыв обо всём остальном, и в первую голову - о том, что ты литератор!
Вот одна из причин, по которой, как мне кажется, Дина Рубина не может считать себя действительно реалистом. Уже много лет она находится в плену профессионально заряженного стремления, которое действует у неё не только на уровне сознания, но и, как сама она признаётся, уже на подсознательном уровне! Но ведь это ловушка. Художник-реалист, который, повторяю, редок, как редки люди, обладающие рентгеновским зрением, не занимается «строительством своего пространства». Он занимается вчувствованием, в молчании и тишине ума постигая то, что неизмеримо больше и глубже его писательских фантазий.
И что же происходит потом?
Не следует думать, что вот, дескать, писатель-реалист постиг смысл жизни, что вот он угадал одну из глубочайших тайн бытия, и теперь этот постигнутый в откровении смысл, рукой мастера обозначив, - щедро дарит читателю! Нет и нет. Как реалист, он, конечно, понимает, что Божий замысел в любом случае непосилен его сознанию. В первую очередь, это означает почтение перед величием жизни, с которого, собственно говоря, художнику и следует начинать.
Во-вторых, он всем своим существом настроен на то, чтобы почувствовать смысл события, не им придуманного. И: он вовсе не претендует на расшифровку смысла! Он вообще не занимается интеллектуальными спекуляциями, тем более ничего не конструирует. Он - показывает. Причём показывает не что-нибудь, не видимую внешность, но суть, смысловой гештальт. Показывает то, чего, повторим это, во всей глубине и сложности, он сам не до конца понимает… Но знает точно, что вот именно это, то, что сию минуту он показывает, - чрезвычайно важно увидеть и над этим задуматься.
Само собой разумеется, что читатель не в состоянии на такой прозе «отдохнуть»! Он мобилизован к вниманию, постижению, пониманию. Писатель передаёт ему это своё напряжение, этот свой трепет перед непостижимым. Давайте вспомним, например, сцену встречи Анны с Серёжей в романе «Анна Каренина». Великая сцена. Правда жизни, которой, по мнению Дины Рубиной, «вообще-то не существует». Но в которой, реально существующей, сокрыта красота, не выдуманная человеком.
По сути дела, автор-реалист делает читателя соучастником своего внимания к миру, своего удивления и своего восхищения перед миром, ничего не объясняя, не расшифровывая, не растолковывая… Непостижимое вообще нельзя описывать. Не существует слов, с помощью которых его можно изобразить. Нужно найти слова, между которыми оно будет сквозить, как речной туман меж утренними деревьями…
Не описание, пусть даже очень точное, реальных предметов, реальных лиц или реальных чьих-то действий есть реализм, но такой поворот сюжета, когда темой искусства становится смысл их появления на свет.
Ещё одно: загадки жизни трогают сознание и заставляют его работать не в любой момент бытия, а лишь тогда, когда они ставят человека в тупик, заставляют напрячься, задуматься. Легче всего этого достигает антиномия. Антиномия, par excellence, есть презентация Тайны жизни. Реалист, таким образом, должен сосредоточить внимание не на антураже, не на эффектных деталях, не на легко рассказываемых историях, а именно на том, что непостижимо! И тогда, если к этой непостижимости у него хороший нюх и острый глаз - из неё-то именно и получается реалистическая картина мира… Её не заменишь ни живописными картинами, ни смачными «крутыми» сценами, ни внешними красотами стиля.
Итак, реалист - это художник, для которого мир - не запредельный, а наш действительный мир - прекрасен, в силу того, что непостижим, и, сверх этого, реалист чувствует в себе постоянную потребность постичь непостижимое, хорошо зная о невыполнимости этой задачи.
Так, странствуя по занимательным тропам романов Дины Рубинной и не найдя, конечно, для неё никаких жанрово-стилевых «полочек» (в сущности, я и не особенно искал их), я невольно набрёл на заповедную для неё зону, где она просто не может присутствовать как художник… И долго не мог, не хотел в это поверить. Но когда пришлось с этим согласиться, всё её творчество стало неудержимо отодвигаться для меня с духовных высот - в сторону дорожной, попутной, «вагонной» литературы. При этом её романы, да! - остаются занимательными, симпатичными, яркими, увлекательными… (ряд можно в этом духе как угодно далеко продолжить), но настольной книгой не суждено стать ни одному из них. Хотя, конечно, они украшают мгновения… Именно те мгновения, когда их читаешь… При всём том, они не оставляют в душе никакого дальнейшего следа. Их, конечно, читают с превеликим удовольствием. Но – почему-то я в этом уверен - никогда не перечитывают.
Вот, например, очаровательное описание будней «творческой лаборатории» некой писательницы N (роман «Вот идёт мессия…»):
«…Обнажённая писательница N. лежала в горячих струях воздуха, который гнал на неё большой вентилятор…»
Омерзительно…
«Обнаженная писательница N. лежала под горячей струёй воздуха от вращающегося вентилятора…»
Того хуже…
«Обнажённая писательница N…»
Да ну её к чёрту ; обнажённую! «Голая писательница N. лежала под вентилятором». Вот и всё.»
Читая это, я хохочу, мысленно аплодируя - ну, какая же Вы прелесть, Дина Рубина! Браво. Спасибо за приятные минуты. Да, но что же после этого останется-то у меня внутри? Точно знаю: абсолютно ничего. Ровным счётом.
И я теперь знаю - почему.
Она собирает, накапливает, комбинирует блёстки, замеченные на внешнем уровне существования, мастерит из них лабиринты и узоры. Не только плоть вещей, но даже человеческие страсти - они «подобраны в копилку» с той же самой поверхности (потому и отбирается материал позабористей, посильней); из них, опять же, на бумаге можно что-нибудь строить, их комбинировать… Но этот способ заведомо не годится, если человеку надобно увидеть, исследовать что-нибудь в глубине бытия! Для того, чтобы дать этому тобою овладеть, нужно уметь, в минуты тишины, пожить с онемевшим умом и выключенным воображением. Именно в эти минуты сознанию может быть явлен смысл, - спущен сверху, если хотите, -  тот самый, что сквозит не в словах, а между строк…
Но есть ли теперь на это надежда? Машина выделки романов запущена, производство поставлено на поток, сознание нагружено таким количеством профессиональных привычек, что сбросить этот груз в одночасье - едва ли выполнимая задача. Тем более, если иметь в виду свойственное Дине Рубиной чисто актёрское желание нравиться публике и её собственное, уже не связанное с профессией, но скорей свойственное её кипучей натуре отношение к жизни. Во всём этом тоже очень много эффектного, заражающего энергией, цепляющего те самые пять органов чувств… лишь на время - на то время, пока книга находится у вас в руках.
Сверкание и блеск оставляют недолгий след на сетчатке глаза, потом всё это бесследно исчезнет. В её более чем откровенной книге «Больно только, когда смеюсь» можно найти и объяснение этому: азартный, весело-ироничный, изначально ищущий забавы взгляд на жизнь! Что-то в её книгах есть родственное карнавалу: потанцевал, посмеялся, полюбовался на феерию костюмов, на звёзды фейерверка… На чудаков, простаков, шутов, чудовищ… Словил кайф. Посетил какой-то по счёту спектакль театра жизни. Пожалуй, не Станиславского. Скорей, что-нибудь вроде комедии дель’арте... Ближе к Мейерхольду. Триумф выдумки. Не исключены и трагические маски, которые, в конечном счёте, всё равно остаются масками.
Приятная… о да, приятная. Блистательная… о да, блистательная. И, таким образом, к чему же, о Господи, я прихожу в оценке её творчества, после стольких поисков и стольких надежд? Неужели к тому, что она, великий труженик, профанирует своё искусство в погоне за популярностью и коммерческой выгодой, неужели к тому, что, ступив на стезю эстрадного литературного гастролёра, она на самом деле опустила своё искусство на уровень доступного развлечения, предала свою мечту и превратила своё служение красоте в средство ловли успеха? «Шоу-вумен» - не таково ли теперь должно быть имя падшего литературного ангела?

…Тут, как это у меня иногда бывает, я слышу внезапно вторгшийся в сознание Внутренний Голос (можно, если хотите, назвать это голосом совести). Злодей встревает не так уж часто, лишь только если я вдруг становлюсь к кому-то пристрастен или несправедлив:
- Ну какого рожна ты прицепился-то к женщине! Начал за здравие, а кончил за упокой? Нравится - поблагодари и оставь человека в покое. Не нужно возлагать на писателя груз твоих непонятно почему возникших ожиданий. И вообще, не лучше ли сказать спасибо автору за то, что он сумел сделать, нежели порицать за то, чего у него нет и не может быть?
- Откуда ты знаешь, может или не может? - запальчиво возражаю я. - Ты пойми, ей дано! Дано было изначально! Она же была писателем чуть не с раннего детства! Моцарт вот так же начинал писать музыку. И представь-ка себе, что Моцарт не написал бы ни «Дон Жуана», ни симфонию «Юпитер», ни сицилиану Ля-мажорного концерта… ничего бы такого не написал, кроме дивертисментов и «Маленькой ночной серенады»! Да разве ж для этого стоило родиться Моцартом? Конечно, он вынужден был писать и ради денег, но, всё-таки, он не превращал своё творчество в коммерческое предприятие…
- Ну, в этом не стоит Дину чересчур упрекать, - продолжал меня увещевать мой Внутренний Голос. - Время сейчас, сам знаешь, не простое… Дина - мать семейства, она должна кормить мужа и двух взрослых детей.
- Пусть кормит, флаг ей в руки. Но могла бы она, хоть ради собственного интереса, написать свою соль-минорную симфонию?
- Где у тебя доказательство, что она могла бы это сделать?
Я взял в руки книжку с повестью «Высокая вода венецианцев»:
- Вот моё доказательство!
- Не повезло тебе, - посочувствовал внутренний голос. - Ты начал с гениальной вещи, и с тех пор успокоиться не можешь, ищешь нового поэтического взлёта? А вместо этого - тот же издевательский, искромётный, лукавый карнавал… Ну и что? Признайся, по крайней мере, что это всегда красиво написано!
- Признаю охотно.
- А какая умница!
- Не спорю.
- А уровень интеллигентности, изящества, эрудиции? У неё читательская аудитория - совсем не от сохи, согласись?
- Соглашусь.
- А на её фотографии посмотри, ну разве не обаятельная женщина? Будешь ли ты с этим спорить?
- Базара нет. Обаятельна.
- А теперь ещё представь её в жаркий день под вентилятором…
- Без комментариев.
- В конце концов, признаёшь ли ты её одной из самых ярких женщин литературного цеха?
- Ты довольно точно выразился. И что с того?
- Столько достоинств в одном человеке! - с энтузиазмом продолжал Внутренний Голос. - Чего тебе ещё надо? Что бы она перестала быть собой?
- Нет. Совсем наоборот. Чтобы она СТАЛА СОБОЙ.
- О чём ты?..
- Чтобы опять увидела себя ребёнком. Чтобы вспомнила, зачем была послана на землю! Она каждый раз будто пытается, порывается… Но всё опять застит этот её треклятый профессионализм. Вот мне и хочется во всю мочь заорать: проснись, Дина! Проснись! Ты не канарейка и не горлица, ты - Алконост!
- Не морочь бабе голову, - подвёл итог Внутренний Голос и после этого надолго замолчал.
Он всегда надолго замолкает, когда приходит к выводу, что я безнадёжен.

…А я, теперь уж в полном одиночестве, в окружении полдюжины романов Рубиной, других её книг, сижу, держа на коленях, словно любимое дитя, маленькую повесть о Венеции. Жемчужина, которую, конечно, я буду перечитывать, и не раз. А с остальным-то добром что делать? С тем, что мне уж точно никогда в жизни больше не понадобится? Раздам в библиотеки, коллегам, друзьям. Милое дело: скоротать время в вагоне поезда… Пусть порадуются. Дадут ещё кому-нибудь…
Развлечение, в конце концов, не такая уж плохая вещь.