Анютка

– У меня уже сил нет... Мама! Ну сколько можно!
Анютка в испуге сложила на груди скрюченные лапки. Поза – ну точно как у белки. Даже челюсти двигались у нее с беличьей скоростью. Миг – и отпрянула от стола.
Стол был накрыт для гостя, дальнего родственника, провинциального кандидата наук Аркаши Ступина. Он сидел, сильно смущаясь, разглаживая на коленях непривычную ему обеденную салфетку. Наблюдал искоса за Анюткой. Напротив него, тоже за обеденным прибором, сидела двоюродная его сестра Марианна, пенсионерка уже, но полностью сохранившая темперамент и стать, дебелой крепости женщина. Каждые пять минут, стервенея от стыда, она вынуждена была отвлекаться на Анютку. «Мама, не тронь колбасу». «Мама, не лезь руками в тарелку». «Не бери, это твердое, тебе все равно нечем жевать...» В конце концов она не выдержала, рявкнула – нервы, понятно, не у всех железные – и Анютка сразу заковыляла прочь от стола, шмыгнула за портьеру, промаячила на фоне кухонной двери, а потом пропала, будто её не было.
– Вот, Аркаша, такая у нас жизнь, – вздохнула Марианна. – Ты уж извини.
– Что ты, я понимаю.
– Ни минуты покоя. Буквально ни минуты. А в общем, я уже привыкла... И ты не обращай внимания.
– Ничего, ничего. А скажи, пожалуйста, давно она...
– Постой.
Марианна вдруг подняла указательный палец, прислушалась. С кухни доносилось позвякивание посуды.
– Чёрт! Ну, что ты будешь делать. Опять в грязной посуде копается, опять объедки выковыривает. Подожди. Извини... Я её уведу в комнату.
Марианна ушла. Ступин положил осторожно на стол фамильную серебряную ложку, тяжелую как гаечный ключ, и огляделся. Давно он здесь не был, целых 16 лет. Квартиру помнил смутно, тем более что прежних вещей здесь почти уже не осталось, висел только гобелен с изображением псовой охоты, да высился старинный буфет размером с грузовой контейнер, к которому, очевидно, не проявил внимания ни один комиссионный магазин.
В те времена, когда Ступин приезжал сюда студентом, Анютке не было еще восьмидесяти и Анюткой ее никто не звал, она звалась Анной Константиновной, носила старомодное, до пят, платье, кружевную, из фамильного сундука шаль, гадала на картах и певала старинные романсы, с угрюмой задумчивостью воскрешая ушедший в ностальгическую даль мир старой Москвы. Среди родных она славилась прижимистостью, властным характером и нескудеющим запасом желчного острословия, очень шедшего к ее неженски хваткому уму. Её злой наблюдательности и едкого языка побаивались. В гостях у них редко (кто бывал.
Марианна была у неё единственной дочерью. Выросшая в глуши запретов, мелочных предписаний и ни к чему уже не применимых правил светского приличия, Марианна с юности (надо ли этому удивляться?) пила, курила, спала где угодно и с кем угодно, но в 36 произведя на свет ребенка, хилого от рождения, угомонилась, стала заниматься домом, вернула первого мужа, в домашнем хозяйстве вдруг обнаружила такую же, как у матери, деловую хватку и твердый расчет. Мало-помалу ей удалось вернуть расположение родных и даже – отчасти – здоровье. Здоровьем она была в мать.
Что касается самой Анны Константиновны, то она сохраняла железный пульс и ясное сознание аж до 86 лет, пока не попала под автобус. Из-под автобуса, со сломанной шейкой таза, ее увезли в реанимацию, а затем – врачи не могли надивиться этому – не в морг, а в больничную палату, откуда через положенный срок она благополучно выписалась. Кости таза срослись, только нога стала приволакиваться, а так – организм, можно сказать, был молодцом. Одна только беда: у старушки что-то серьезное стряслось с психикой. То ли это был нервный шок, то ли боязнь конца так подействовала (она всю жизнь мучилась мыслями о смерти), но был это не склероз, а какое-то странное, загадочное в своей мгновенности превращение сознания.
Тот, кто боится смерти, всегда ждёт ее. Ожидание, непременно у всех сбывающееся, сбылось и тут: Анна Константиновна действительно умерла. То есть, исчезло все, чт; знакомые привыкли связывать с ее личностью: властность, скупость, саркастический ум, любовь к сентиментальной старине и многое другое. Вместо всего этого, то есть вместо прежней Анны Константиновны, театрально запахнутой в черную шаль и властно делающей распоряжения по дому, из больницы явилось сухонькое горбатое существо с беспрестанно движущейся беззубой челюстью, озирающее все окрест в поисках съестного. Патологический голод, утолить который было невозможно, имел еще и тот удивительный парадокс, что, сколько бы старуха ни съедала, это не шло ей впрок: она была суха, как перекрученный осенними ветрами стручок гороха. Не говорила почти ничего. Лишь озиралась. Кроме еды и сна у нее не осталось других желаний. И только тело, из которого, кажется, навсегда ушло «Я», исчезла всякая мысль и всякое воображение, – это тело по-прежнему исправно дышало и двигалось, глаза живо моргали, желудок мог бы переварить древесную кору и кожу, содранную с барабана, сердце работало, как хороший дизель. Чем-то она напоминала локомотив на полном ходу, оставшийся вдруг без водителя: грохочут колеса, мигают на панели лампочки, дрожат стрелки приборов, по-прежнему щемяще обжита и удобна кабина, сиденье еще хранит чьё-то тепло, но машиниста нет, и никакой цели больше нет в пугающе-ровном беге колес...
Младшие сестры Анны Константиновны, тоже глубокие старухи, боявшиеся семейного деспота всю жизнь и навещавшие её очень неохотно, теперь довольно часто приходили, чтобы поглядеть на «впавшую в детство». Приносили пирожки, яблочки, конфетки... Невыясненным осталось, кто из них первым пустил в оборот детское «Анютка», но прозвище моментально привилось, и с этих пор странное существо, хромоногое, безмолвное, хронически голодное, как кухонный таракан, и пребывающее в вечном двигательном беспокойстве, в сиянии младенческого имени возвратилось на круги своя.
Ступин был рад, что Марианна наконец-то уведет старуху в её комнату. Видеть воочию тетю Аню, вернее, ее физиологический остаток было ему как-то стыдно и тяжело. Он раза два, еще до обеда, пытался заговорить с нею. Она в ответ только улыбалась, не переставая перетирать что-то своей крохотной челюстью.
Ладно, пусть она действительно идет в свою комнату. Только будет ли там сидеть?
Он еще раз прислушался.
Из-за портьеры донеслась возня и тихая ругань. В коридоре зазвенел собачий лай. Судя по визгливому тембру, лаяла не овчарка, не дог, а какая-то мелкая комнатная шпана, вроде болонки или фоксика. Ступин решил было, что нагрянули гости. Вернувшаяся Марианна внесла ясность: собака лаяла на старуху.
– Это на хозяйку-то? – удивился Ступин.
Марианна невесело усмехнулась:
– Мама ее когда-то крепко обижала. Стегала веником. Собака ее боялась. Ну вот и... Запомнила, стало быть.
– А теперь не боится?
– Теперь чего бояться… Теперь она у меня мухи не обидит.
«Значит, для собаки она все еще Анна Константиновна, – подумал Ступин. – Надо же! А ведь и правда, я где- то слышал, что животные никогда не фиксируют новых отношений с человеком. Человеческие поступки они запоминают навечно, как запахи».
– Представляю, как тебе нелегко, – произнес он вслух, вежливо понурившись.
– Ничего, я привыкла, – невыразительно произнесла Марианна. И потом добавила, с проскользнувшей вдруг во взоре мечтательностью: – Знаешь, я ведь никогда не любила мать... Грех говорить... А сейчас начинаю понимать, что люблю. Сам видишь, сколько с ней возни, и убираешь за ней, и ходит, извини меня, мимо унитаза, а все-таки мать, мой кровный ребенок... Устаю, но что делать?
С этой своей беды Марианна легко переключилась на другие, из которых складывалась ее житейски-унылая жизнь. Нелады на службе. Муж в больнице с остеомиелитом. Дочь, которая ни черта не хочет делать, бросила институт, нигде не работает, одни только дискотеки на уме.
– Я вообще не представляю, как она будет жить, когда останется без меня. Я-то ведь тоже старуха, Аркаша. Заметил, небось? Не ожидал увидеть нас такими?
– По-моему, ты отлично выглядишь. – Ступин не удержался от этой бессмысленно-бодрой банальности. Марианна никак на нее не отреагировала, только устало махнула рукой.
– Ты лучше расскажи, как ты сам. Мерзнешь, поди, в своем Томске?
– Ха! Мерзну! Сейчас-то, в июле, у нас гораздо жарче, чем здесь, в Москве. Вот только мороженого вашего нет.
– Ну, ты такой же сладкоежка, как в детстве был. Жаль, у меня ничего для тебя не... Ой!
Она оглянулась на захрипевшие стенные ходики, встала и засуетилась.
– Аркаша, я минут на двадцать отлучусь, ладно? Мне в поликлинику, здесь, рядышком. Уколюсь и назад... Это быстро. А маму я приведу сюда. Ты с ней посидишь. Чтоб мне не переживать... При тебе авось не напроказит. Я только со стола уберу.
Ступин встал и аккуратно придвинул стул на место. Молча поиграл скулами. Перспектива не из приятных. С какой стати ему надо нянчиться, хотя бы и двадцать минут, с... Господи, ее и старухой-то не хочется называть. Анютка вряд ли могла считаться живым человеком или хотя бы тенью живого человека. Она была скорее живым – до ужаса живым – покойником. Ступин вдруг почувствовал страх. Но отказаться, конечно, не мог.
Минут через пять сквозь возню, бормотание и злобный собачий лай Анютка была приведена к нему и посажена перед ним на диван. Она все так же беспокойно прижимала к груди лапки и двигала беззубой миниатюрной челюстью. Бедная мартышка.
Ступин, сидя напротив на диване со сцепленными на коленях руками, вежливо молчал, стараясь сохранить достоинство. Марианна наклонилась к матери:
– Ну, помнишь? Это же Аркаша, сын Веры! Он к нам приезжал! Аркаша это, Аркаша! Сын Веры! Помнишь?
Ступин вздохнул: неприятно было, что Марианна во всю мочь кричит, как если бы старуха была глухая. До сознания, если уж оно напрочь вырублено, не докричишься. А главное, ему больно было слышать имя матери, которую он совсем недавно похоронил. И вообще представлять его тетке бесполезно. Ничего не помнит это комнатно-жвачное существо.
– Ладно, ты ее не утомляй, – попросил Ступин. – Иди спокойно, мы славненько тут посидим, правда, теть Ань?
Обращаясь к ней, он сам невольно повысил голос, но почему-то не заметил этого. Теперь он впервые посмотрел Анютке в глаза. Встретился с ее взглядом.
Взгляд старухи удивил Ступина. Он хорошо помнил глаза потерявших разум людей, тех, с кем сталкивала его судьба. Там не было ни смысла, ни чувства: «светильник души» погашен был намертво. Перед таким взглядом делалось пусто на сердце, как перед выбитой фарой автомобиля. Тут же не было ничего похожего. Взгляд – лучился, жил. Он был глубок и добр.
Не почудилось ли?
Ступин так засмотрелся в глаза Анютки, так, вернее, погрузился в них, что не заметил, как ушла Марианна и они остались вдвоем. Анютка озвучивала свою безгласность едва внятным сопением. Беличья лапка безостановочно двигалась вправо-влево возле скудной груди.
– Ничего, тетя Аня, ничего, милая, все будет хорошо, – вдруг тихонечко сказал Ступин и ласково ей кивнул.
Пожалуй, он сам удивился тому, что сказал. Сказалось как-то помимо воли, как если бы кто-то в нём, вне пределов его трезвого ума, ответил её взгляду. Анютка улыбнулась, вся засветилась, но продолжала молчать. Потом она пошевелилась, стала озираться, забеспокоилась. «Есть хочет», – решил Ступин и поспешно встал с дивана. Надо было помочь Анютке. Он подошел к столу, взял блюдо с печеньем, вернулся к дивану, поставил блюдо прямо на диван, рядом с нею. Он понимал, конечно, что рискует вызвать неудовольствие Марианны. Но ему страшно хотелось сделать Анютке приятное. Почему захотелось-то? Он опять-таки не понимал этого.
Анютка, увидев блюдо, засопела еще чаще и громче, схватила печенье скрюченными пальчиками, прижала к груди, как самый драгоценный подарок, и прежде, чем сунуть в рот, восторженно взглянула на Ступина. «Господи! Совсем как голодный мопс, которому дали кость, – подумал тот и отвел глаза. – Невероятно, до чего может дойти человек. Неужели у каждого из нас есть шанс кончить тем же? Лучше уж застрелиться».
На сей раз почему-то Анютка не стала жевать, а положила печенье обратно на блюдо. Ступин это заметил и еще раз удивился. Он снова посмотрел старухе в лицо. Странно: она как будто читала его мысли. Взгляд был таким же лучистым и ласковым, и было там еще нечто такое, что Ступин легко прочел, как будто ему это четко сказали вслух: «Тебе неприятен мой голод, мальчик? Я пока не буду... Пусть печенье просто так постоит, пусть оно не мешает нам понимать и любить друг друга».
– Чепуха. Вот уж чепуха, – пробормотал Ступин.
Он встал с дивана, сделал два шага к середине комнаты, прочь от наваждения, но потом снова вернулся и сел.
– Кушайте, тетя Аня! – соединив брови, приказал он.
Теперь это именно он сказал, а не кто-то другой, кто был в нём, вместо него… В сущности, это означало: «Брось валять дурака, веди себя нормально, будь белкой, мартышкой, мопсом, кем хочешь, только не делай из меня идиота».
Ступин протянул руку к блюду, чтобы подсунуть ближе к ней. Рука Анютки потянулась туда же. Не к печенью, однако, а к его руке, чтобы погладить ее.
Что за фокусы!
Он чуть не отдернул руку: так и представилось, что по его кисти пробороздит жесткая когтистая лапа. Но все опять получилось неожиданно. Мягкое – просто на диво – прикосновение сказало ему: «Ты успокойся. Посмотри, как все кругом хорошо, зачем закрывать от себя такой прекрасный мир злыми мыслями?»
Ступин зажмурил глаза и пару-другую раз тряхнул головой. Он был трезво мыслящий человек: любой намек на мистику вызывал в нем здоровое раздражение. «Скорей всего, она всех нас водит за нос», – подумал он.
Что, если еще раз попытаться заговорить с нею? Он попытался. Нет. Отклика по-прежнему не было. На все его «Как вы себя чувствуете?», «Часто ли вас посещают?», «Наверное, вы скучаете?» – Анютка молчала и даже перестала глядеть в его сторону, будто не только сами эти вопросы для нее не существовали, но и человек, их произносящий, вдруг стал невидим.
«Рациональный канал полностью у нее перекрыт, – окончательно убедился Ступин и перестал разговаривать с нею. – Старуха чудит. Играет в доброту. А почему бы и нет? Ничему примитивному, собственно, это не противоречит: бывают же, например, добрые животные».
Он встал с дивана и, засунув руки в карманы, прошелся по комнате. Вероятно, нельзя слишком уж близко к сердцу принимать этот вынужденный тет-а-тет с Анюткой, надо вести себя спокойнее. Так он подумал, но успокоиться не мог. Он все еще чувствовал себя перед лицом нелегкой загадки.
Сопенье послышалось справа, со стороны стола. Анютка, вероятно, искала там что-нибудь. Котлетку, пирожное. Ступин оглянулся. Стол, если не считать графина с водой, был пуст. Что ей нужно-то было?
Она стояла, смотрела на графин. Словно задумалась. Ступин, который определенно знал, что думать ей не о чем, с интересом наблюдал. Вот она взялась за горлышко графина («Ага! Ей пить захотелось!») и повернула его. Постояла, посмотрела. Повернула другим боком. Минуты три прошло прежде, чем Ступин понял, что именно привлекло ее там: радужные блики на скатерти и на хрустальных гранях. Анютка радовалась игре цветов.
Ступни зажмурился. В ушах одиноко звучали ходики. Их тиканье делало комнатную тишину отчетливо заметной.
Нет, не мог он, как ни крути, постичь эту старуху. Уж до чего с ней все было просто – а не мог. Он оглядел еще раз комнату и сделалось ему вдруг не по себе, как если бы необычное течение времени, которое существовало здесь, вдруг приобрело над ним власть, включило его в себя. Он почувствовал не только особый ход этого времени, но и то, что средоточием его, живым его центром была именно Анютка, непонятно каким образом очутившаяся за чертой всех земных потерь и катастроф. Пусть даже она до конца дней своих будет заперта в четырех стенах – ничто её не печалило, ничто не оскорбляло, не тяготило. Она, судя по всему, никогда теперь не скучала: любая встреча с чем-либо в этом мире, хотя бы это был просто комнатный графин, доставляла ей безбрежную радость.
«Значит, вот это и есть секрет счастья?» – грустно подумал Ступин и посмотрел опять туда, где комнатное пространство оживлялось пойманным в графин солнцем. Анютки там уже не было. Он обернулся в одну, в другую сторону. Понял, где она, только услышав знакомое сопение слева от себя, почти совсем рядом. Анютка смотрела на него и показывала обеими лапками куда-то наверх. Он поднял голову. Ничего, кроме створок шкафа, там не было. Но она всё сопела и тянулась, тянулась... Пришлось открыть дверцу. Там, в полумраке, в укромном углу, на самой верхней полке, куда Анютка ни за что не могла бы сама забраться, блестели фольгой дорогие конфеты в хрустальной вазе. Ага! Вот оно что.
Он ощутил почти нежность к Анютке и желание ей помочь. Дотянулся до конфет, взял несколько, сунул ей в карман халатика, прижал указательный палец к губам: мол, осторожней, если Марианна придет, меня не выдавай! Анютка одарила его одним из самых своих лучезарных взглядов. Потом она тоже – очень мило, лукаво, даже, ей-Богу, кокетливо приставила пальчик к губам. Отвернулась, заковыляла в темный угол, полезла в карман, зашуршала оберткой. Донеслось громкое сопение, вскоре оно стихло: Анютка погрузилась в смакование шоколадного трюфеля.
Ступин подошел к дивану, убрал блюдо с печеньем, поставил на место. Восстанавливая порядок, он обратил внимание на комод, где стояли фотографии. Подошел. Наклонился, рассматривая. Там, в рамочках, были все пять сестер Анны Константиновны и в их числе самая младшая, Вера, его мать. Эта фотография была ему незнакома. Мать там была не старше восемнадцати, с характерной прической середины тридцатых, мечтательная, улыбающаяся, сказочно красивая. Он взял фотографию в руки, всмотрелся, ощущая в груди тоскливую тяжесть.
Не заметил, как подошла Анютка. Передвигалась она по комнате неслышно, как мышь, и так же быстро, делая непредсказуемые зигзаги. Раньше, чем её увидеть, он почувствовал, как она положила руку на его локоть. Он вздрогнул, обернулся к ней. Встретился с её тихо струящимся взглядом.
– Вера умерла? – спросила она.
Он похолодел. Это прозвучало совершенно неожиданно. Старуха, оказывается, всё прочла по его лицу. Именно это понимание породило сказанные ею вслух единственные два слова, от которых оборвалось его сердце. Он ответил молча, лишь утвердительным кивком. Слов у него не было. Её переполненный свечением взгляд нисколько не затуманился, хоть, вероятно, впервые сейчас она узнала о смерти сестры. Смотрела так же беспечально, ласково. Впрочем, как ни странно – не обнаружил он тут безразличия, того стеклянного «меня нет», которое молва приписывает старческому слабоумию. Тут было нечто другое: восхищение миром, восхищение жизнью, смертью, всем, что происходит... Растворение в безбрежности. И еще – осторожный призыв, обращенный к его собственной, родственной её взгляду глубине: войти без боязни в эту безбрежность, так же, как сама она когда-то вошла в неё, и присоединиться к её восхищению.
У Ступина закружилась голова.
«Старуха забыла о том, что значит иметь и не иметь... Для нее нет страданий», – подумал он, понимая, однако, что даже самое правильное заключение на этот счет не сможет до конца успокоить его. Потом он поставил фотокарточку на место и начал опять расхаживать по комнате. Можно было, ей-Богу, позавидовать Анютке. Она была накоротке с вечностью; это давало ей некоторые преимущества перед обычными людьми.
«Интересно, сохранились ли у нее какие-нибудь воспоминания о прежней, добольничной жизни, – продолжал размышлять Ступин. – Вот взять и спеть ей «Скатерть белая залита вином»... Отзовется ли там хоть что-нибудь?»
Он обошел вокруг обеденного стола и снял со стены гитару. Гитара была цвета спелой вишни, в старинных тонких вензелях, припорошённая светящейся, как Млечный Путь, пылью. Было видно, что по ней наспех прохаживались тряпкой, когда убирали квартиру: пыль в основном скопилась под струнами. Гитару он аккуратно вытер носовым платком. Присел на диван. Тщательно, не торопясь, настроил.
Играть Ступин умел еще в институте, умел достаточно, чтобы аккомпанировать. Когда-то давно, сидя рядышком с тетей Аней на этом самом диване, они составляли неплохой дуэт. Особенно хорошо у них выходило «Не искушай меня без нужды». Анна Константиновна в свое время благосклонно отнеслась к Ступину именно за его редкостное для современной молодежи знание старинного романса. К гитаре он не прикасался давно. Сейчас, когда начал бренчать, пальцы неважно слушались, но ничего. Попробовать можно было.
Под свой неуверенный аккомпанемент он сначала замурлыкал, потом забормотал и, наконец, загудел приятным басочком «Не пробуждай воспоминаний», любимую тетушкину вещь. Когда рука привыкла к грифу и стало можно не следить за положением пальцев на струнах, он обратил на Анютку любопытствующий взор. Интересно, что она сейчас будет делать?
А ничего. Сидит себе. Не обращает на него ровно никакого внимания. Лапки сложены на коленях. Пальцы то комкают, то отпускают зажеванную ткань халатика. Ступин не поверил ее виду. Не может же быть, чтоб мозги у человека настолько были заклинены, что не пронять их даже звуками знакомого романса! Он наддал громче. Опять никакого отклика. Сморщенный сфинкс созерцал пространство внутри себя, существующее автономно от музыки. Ступин не хотел сдаваться. Оп принялся за другой романс: «Я встретил вас, и все былое». Не просто пел – внушал ей строфу за строфой, чуть ли не гипнотизировал ее.
Анютка, забеспокоилась, заозиралась. Ступин, раззадоренный, стал петь еще увлеченнее... Дождался: рука Анютки опустилась в карман, зазвенела там шоколадной фольгой. Старушка встала, сделала около дивана зигзаг и, таща за собой ногу, юркнула в угол, самый тёмный и безопасный, чтобы в этом углу тайно положить лакомство в рот. Ступин расхохотался.
Все. На этом эксперимент пора было заканчивать.
Гитара легла на диван. Ручные часы показывали двадцать минут третьего. Если Марианна правильно прикинула время, она вот-вот должна возвратиться. Он встал, подошел к окну, начал смотреть во двор. Там не было ничего интересного – каменный колодец с чумазой трансформаторной будкой. Ничего отрадного. Ему стало тоскливо. Но он стоял и смотрел. Так иногда бывает в минуту внезапного отупения: не все ли равно, где стоять, не все ли равно, куда смотреть?
За спиной тихонько зазвучала гитарная струна. Одна, другая. Как будто к гитаре прикоснулся ребенок, впервые ее увидевший. Впрочем, нет, сравнение не годилось: ребенок начал бы, в конце концов, безалаберно шуметь и дергать за струны, а тут звучала каждая струна в отдельности, звучала тихо, долго, вплоть до истаивания звука... Человек, ТАК прикасавшийся к струнам, должен был слушать их вдумчиво, благоговейно. Ступин отвернулся от окна, вгляделся. Анютка, в прилежной смирной позе, – гимназистка в гостях! – сидела на диване рядышком с гитарой. Сначала понять нельзя было толком, что она делает, но потом стало отчетливо видно: она гладила гитару. Корпус, гриф, струны. Время от времени задевала пальцем за струну. Замирала, слушая. Ступин смотрел на нее, не веря глазам. Удивительные все-таки гримасы сознания порождает исчезновение памяти ума при сохранении памяти сердца!..
«Она очень удачно вернулась к началу начал, к самому простому, – подумал Ступин. – Гитара для неё – не больше, чем лаковая приятная поверхность. Темный цвет. Красивые узоры. Звук каждой струны в отдельности. Ну, а романс ей не по силам, это понятно. Сознание выскоблено, вымыто, вытерто – до девственности, до абсолютной чистоты. Новорожденное дитя, ничего больше».
Другой частью своего сознания – не умом – Ступин, однако же, понимал, что всё не так очевидно. Анютка не просто гладила, не просто слушала: она созерцала свои ощущения, созерцала звуки. При этом её рот не переставал жевать, челюсти двигались неуправляемо и безостановочно, как сердце, и как сердце, они ничуть не мешали её созерцанию.
Минуты через три Анютка встала, опять закружила по комнате. Вообще она не могла долго находиться на одном месте. Ее двигательная неугомонность тоже могла бы показаться чем-то детским, но и тут оглядка на детскую природу не очень-то годилась для объяснения. Ступин с любопытством наблюдал за ней. Вот она кружится около дивана, вот, пригибаясь, идет к столу, прикасается к печенью, подходит к шкафу, смотрит наверх. Чего ей там опять надо? Трюфелей, что ли? Так ведь остались в кармане, не съедены.
Постояла. Посмотрела. Лапки всё так же сложены возле груди, мелко движутся. Покатилась по комнате, нюхая углы и задевая за шторы. Вернулась назад. Вот уже её сопение слышится где-то рядом, возле правого уха.
Она подобралась очень близко к Ступину и ткнулась, не рассчитав, ореховым лобиком ему в предплечье. Он поначалу не мог понять её намерений, – она протягивала что-то, зажатое в кулачке, – а потом понял и улыбнулся: Анютка совала в его ладонь замусоленный трюфель. Делилась, значит.
«Ах ты, лапушка ты моя», – сказал ей мысленно Ступни и сразу же поразился тому, насколько вовремя Анютка ублажила его: он уж было затосковал, не знал, что делать дальше. Было приятно развернуть трюфель и сунуть за щеку. Но конфета конфетой, а до конца он так и не мог определить отношения к этому существу. Неприязнь ума противоречила тайной приязни сердца. На чьей стороне была истина? Бог весть.
Анютка опять, перебирая лапками, зачастила по комнате. Опять, проявляя удивительное постоянство, застыла возле шкафа, глядя наверх. Ступин не стал дальше следить за нею – подошел к дивану: вспомнил, что надо повесить на место гитару. Порядок есть порядок. Берясь за гриф, он ощутил, что гитара действительно очень приятна в прикосновении. Гладкий ручной зверек. Её можно было ласкать, как кошку. Никогда такое не приходило ему в голову, да и не могло прийти: это была мелочь, ничтожно малая в огромности бытия, но для Анютки, замкнутой в комнатном пространстве и лишенной будничных забот, это могло быть удивительным открытием.
«Ну и что? – продолжал философствовать Ступин. – Мне, например, кажется очень важной вещью моя диссертация. Ей – завиточек орнамента на оконной шторе. Кто из нас прав? Почему из нас двоих я должен быть прав больше, чем она?»
Обсасывая трюфель, Ступин, как никогда, ощущал потребность быть объективным. Его сочувствие к старушке зашло теперь настолько далеко, что он попытался войти в ее положение. Действительно, каково должно быть человеку, запертому в четырех стенах, у которого, кроме жратвы, не осталось в жизни никакого практического смысла... Не закономерно ли, что четыре стены стали для нее Вселенной, где любой предмет превращается в Явление, а любой пустяк – в Событие? Потеряв всё, человек пытается, – это же естественно, – жить памятью или воображением, ну, а если нет ни памяти, ни воображения? Тогда приходится жить мелочами. Маленькими радостями. Они заполняют абсолютно всё. Тем самым они теряют свою малость, становятся сверхзначительными. Это же так понятно! Да и важно, в конце концов, не это, а сохранил ли человек свой светлый взгляд на...
Ступин так и не довел до конца логическую цепь своих великодушных мыслей, – он услышал подозрительпый шум за спиною. Быстро оглянулся. Сердце его испуганно дернулось: он увидел Анютку, взобравшуюся на стул и готовую вот-вот рухнуть с него. Это было на том самом месте – перед шкафом. Пользуясь тем, что он отвернулся, она неслышно поставила туда табурет, на него детский стул и каким-то образом взгромоздилась на это сооружение.
Катастрофа назревала неотвратимо. Ступин с места рванулся вперед – и еле успел подхватить Анютку на руки, уже сорвавшуюся со стула, уже падающую затылком па паркет, так что пришлось ему с размаху сесть на пол, чтобы принять её на себя. И вот в этом диком положении – валяющимся на полу, с конфетой за щекой, с Анюткой в объятиях его застала пришедшая с улицы Марианна.
Первые две секунды, уставив на них круглые глаза, она ни слова не могла вымолвить. Впрочем, она быстро разобралась в ситуации. Поставила сумку на пол – сумка мешала ей произносить слова – и напустилась на мать:
– Это что еще такое? Ты куда опять полезла? Мало тебе, что полгода на койке провалялась, что всех издёргала! Ума в реанимации лишилась – мало? Сломала таз – теперь башку надо сломать? А ну, марш! Марш, марш в свою комнату!
Ступин, поднимаясь с пола, поморщился:
– Ладно, Маня, не надо уж так... Это я виноват, зазевался, не заметил. Что с нее возьмешь?
– Помалкивай, адвокат, – огрызнулась Марианна. – Ты приехал и снова уехал, а я что должна делать, привязывать ее к койке, что ли? Марш в свою комнату, говорят тебе!
Анютка, озираясь и жуя, засеменила в сторону прихожей. Марианна шагала за ней, попутно доругивая. Пальто она так и не успела снять – шла, как по сельскому деревянному тротуару, бухая в пол толстыми пятками. Ступин поймал себя на мысли, что в её правой руке ему чудится хворостина. Это было смешно и печально – представлять, как дочь, идущая вслед за матерью, напоминает скотницу, загоняющую скотину в хлев.
Он отряхнул пиджак. Убрал на место злополучный стул. Что же, интересно, так привлекает Анютку в шкафу? Неужели только конфета? Не может быть. Да ведь она как будто смотрела не на шкаф, а гораздо выше...
Ступин подошел к этому месту вплотную. Внимательно вгляделся. Над шкафом висела маленькая репродукция в рамочке, настолько маленькая, что он ее сразу не заметил. Там был изображен один из уголков старой Москвы: церковь Успения Богородицы. Ступин видел ее раньше на каком-то рисунке и сразу узнал. Не узнать было нельзя: второй такой нигде в мире не было (впрочем, и этой, уникальной, тоже не было, её взорвали давно).
Ступин посмотрел и отвел глаза. Значит, вот чего ей хотелось... Странно, что ЭТО она способна помнить. И потом – как могла она разглядеть маленькую эту вещь на таком большом расстоянии?
Ничего нельзя понять. Анютка продолжала оставаться загадкой, хотя, на первый взгляд, все в ней было достаточно примитивным (или нет, это слово Ступину уже не нравилось, он испытывал потребность заменить его на другое какое-нибудь). Но дело-то не в словах. Марианне надо было непременно дать один практический совет, и Ступин рискнул его высказать, едва она возвратилась в комнату.
– Как я понимаю,— предположил он, – тетя Аня и раньше не раз пыталась пользоваться этим стулом. Скажи, пожалуйста, делала ли она это в других местах квартиры или только здесь, перед шкафом?
Марианна хмуро пожала плечами:
– Мне над этим как-то, знаешь, думать некогда. Здесь, не здесь... Скорей всего, да, именно здесь. Ну, так что? Это ж понятно: в шкафу мы храним фрукты, конфеты.
 – Не во фруктах, Маня, дело. Мне кажется, ты спокойно можешь избавить себя от хлопот. Надо только снять во-он ту маленькую картиночку со стены и повесить над её кроватью. И все. Понимаешь, что я имею в виду?
– Ну, ты фантазер! У нас, можно сказать, все стены увешаны картинками. Выбирай любую. Пейзаж – пожалуйста. Натюрморт – пожалуйста. С какой стати ей отдавать именно эту?
– Не знаю. Может, воспоминание какое-нибудь с этим у нее связано...
– Если так, то мама гораздо раньше повесила бы эту вещь у себя – еще тогда, когда у нее были воспоминания. А теперь, когда их нет, какой тут может быть смысл? Чепуха. Ты лучше расскажи мне...
Они, наконец, оставили Анютку в покое – три часа кряду проболтали о том, что было недоговорено за обедом. Наговорились, навспоминались. Подошло, наконец, время Ступину уходить. В прихожей, когда Ступин уже одевался, он опять увидел Анютку. Она стояла сбоку от вешалки, под разноцветными рукавами курток. Опять он увидел ее взгляд. В последний раз увидел. Тут-то – на коротенький миг – оп понял главное, что ему давно следовало понять, понял без всякого напряжения ума: глаза Анютки излучали ЛЮБОВЬ. Единственное, что у нее осталось. Но для жизни этого было вполне достаточно.
Суть, утратившая оболочку!
Будто бы, устав от тяжести греха, душа вдруг начала жить сама по себе, отдельно от мелочности, обид, эгоизма, которые ведь так же тленны, как плоть, их вмещающая... Личность, растворившись в небытии, оставила неповреждённой Сущность, основу духа. Не эта ли, исчезнувшая сейчас скорлупа, поверх сущности находясь, всю жизнь затмевала её? Теперь же – будто слой краски убран с закрашенной бездарным ремесленником старинной картины, а под ним… Чт; под ним? Под ним-то и оказалось нечто, задуманное изначально Верховным Мастером… Так, или почти так.
Чудн;. Странно.
Ступин, улыбнувшись Анютке, протянул ей руку – проститься. Она подкатилась к нему. Обняла. Мохнатенько, мягко поцеловала. Опять молча. Целуя, она ухитрялась жевать.
Некоторое время после этого визита он хранил в душе странное, ни на что не похожее ощущение. Родственникам, которые приставали к нему с расспросами, он отвечал неохотно и коротко: «У нее своя жизнь. Ничего, по- моему, страшного. Человек как человек».
А потом он забыл о ней: заботы каждого дня не оставляли места для неделовых мыслей. Через полгода получил от Марианны коротенькое письмецо, в котором она сообщала, что мать умерла от вторичного несчастного случая: упала, расшиблась. Уже не поднялась.
«Представь себе! – с того самого стула. Помнишь?»


Рецензии
Чт; под ним? Под ним-то и оказалось нечто, задуманное изначально Верховным Мастером… Так, или почти так.
Чудн;.
ЛЕВ! ЭТО Я СКОПИРОВАЛА ВАШ ТЕКСТ, ЕСТЬ ОПЕЧАТКИ .
Творческих успехов и радости вдохновения Вам желаю! С уважением, Альбина

Альбина Алдошина   02.12.2022 10:48     Заявить о нарушении