ЧТОБ ТЫ СДОХ!

Посвящается неизвестному байкеру, который
не давал мне спать все жаркое лето 2015.
Дай Бог ему здоровья и долгих лет жизни!
С тех пор, когда стараниями великого русского ученого Лодыгина человеческое жилище озарилось лучами персонального электрического солнца, люди не на шутку возненавидели сон. Досадная повинность пребывать целую треть и без того короткой жизни в пасленовом состоянии угнетала и повергала в панику мощные умы ученых мужей и больно ранила чувствительные души деятелей искусства. Каких высот могли бы достигнуть мыслители, естествоиспытатели и всяческие изобретатели, если бы каждую ночь их тела не сковывали панталоны, а мудрые головы — согревающие колпаки с милыми кисточками? Каким множеством бессмертных шедевров пополнились бы музеи, библиотеки, улицы городов и городишек, избавься все творцы от пижам, перин, подушек, пледов, покрывал и прочих ночных пут? Не раз группы выдающихся ученых разных стран проводили интереснейшие и сложнейшие эксперименты с целью сократить время сна до возможного нижнего предела, но все попытки были тщетными: едва плотный ужин и бокал вина согревал замученную исканиями душу, как светлые головы погружались во тьму до самого полудня следующего дня. Делали они это непременно обреченно и безрадостно, осознавая всю тяжесть бремени, наложенного на них природой.
Мария Алексеевна Зубкина, инженер отдела логистики фирмы «Пустошев-Промтрест», с самого утра не могла дождаться того момента, когда наступит поздний вечер. Бережно, с любовью она раскладывала диван-книжку, застилала велюровую обивку ароматной простыней в нежный сиреневый цветочек и укладывала на разглаженную поверхность высокую красивую подушку. Потом, сбросив с усталых плеч шелковый халатик, она выключала свет и самозабвенно растягивалась на постели, раскинув в стороны руки и ноги так, будто была не тридцатипятилетней женщиной среднего роста, а маленькой морской звездой, лежащей на дне прозрачного теплого океана. За окном загадочно шумела листва каштанов, время от времени ухала ночная птица, изредка на дороге, протянувшейся недалеко от дома, тихо урчало такси. В эти сладкие минуты Мария Алексеевна напрочь забывала о сметах, накладных, актах, отчетах, ведомостях, служебных записках, спецификациях, сыпавшихся на нее весь день шершавым ливнем. Будто и не было раскаленного телефона, душного кабинета, верениц подчиненных, каждый из которых хотел от нее что-то срочное, важное, без чего весь «Пустошев-Промтрест» непременно лопнул бы и забрызгал весь город расходными материалами. Спрятавшись под легким лоскутным одеялом, Мария Алексеевна представляла, как поедет в отпуск на море, как купит себе белый трикотажный сарафан, как встретит новую любовь, а Ночь согласно кивала и тихо шептала на ухо: «Конечно, так будет. Обязательно все будет. А сейчас нужно спать, чтобы к лету не появились лишние морщинки».
И Марья Алексеевна послушно отдавалась тягучей дремоте день за днем, год за годом, вплоть до того злополучного вечера, когда на мирной дороге, что пролегала недалеко от ее дома, появился неизвестный мотоциклист. Случилось это уже за полночь, когда в окрестных домах не горело ни одного окна, и даже местные алкоголики, частенько выяснявшие отношения в кустах у мусорных баков, успокоились и разошлись. Если приезд Царевны-лягушки сопровождался стуком, громом и сотрясением дворцовых стен, то приближение пустошевской «лягушонке» можно было сравнить разве что с налетом реактивной авиации. У байкерской «коробчонки», по всей видимости, отсутствовал глушитель, и она издавала ужасающий, адский, нестерпимый рев. Казалось, что, если врата ада разверзнутся навстречу наезднику, сами привратники испугаются, закроют их и передвинут на обочину, позволив этой нелепице мчаться дальше в мир спящих людей.
Кто знает, может быть, такое невероятное происшествие имело место, так как ревун стал появляться каждую ночь. И если в первые дни после своего появления он пролетал в какое-то «туда» и минут через десять в свое «обратно», то к концу недели стал отмечаться с прилежностью часовой кукушки и периодичностью в половину, а иногда и четверть часа. Едва только Марья Алексеевна начинала планировать фасон будущего белого сарафана, как воображаемое одеяние в клочья разрывало громогласное «БРРРЯУ!» Тогда она хватала свою красивую высокую подушку, взгромождала ее на голову и прижимала рукой. Дышать становилось трудно, но появлялась надежда, что следующий набег всадника с пустой головой не помешает ей окунуться в желанное забвение. Однако подушка имела крайне слабые звукоизолирующие свойства, и очень скоро в сознание, словно тупой топор, врезалось незначительно смягченное «ПРРРЯУ!»
Уже через неделю вынужденных бдений вокруг глаз Марьи Алексеевны обозначились внеплановые морщинки, о которых предупреждала Ночь. Она стала нервозной и несчастной, делала серьезные ошибки в документах и впервые в жизни ругалась матом на подчиненных. Прямо в коридоре, акустика которого не уступала, пожалуй, самому Ла Скала. По совету подруги Зубкина купила набор чудных беруш, казавшихся очень удобными во время примерки в аптеке. Но, попав вечером в утомленные, надавленные очками уши, они мешали нестерпимо и выпадали при каждом сглатывании. А от самого этого факта глотать хотелось гораздо чаще, чем обычно. Кроме того, в берушах Марья Алексеевна чувствовала себя маринованным огурцом, которого затолкали в бочку вместе с такими же несчастными овощами и запечатали до самой зимы. Несколько ночей подряд Зубкина принимала снотворное. После таблеток мечтать, как прежде, не получалось — мысли становились путанными, образы — нелепыми. Вместо набережной с витой белой оградой в воображении вставал цех «Пустошев-Промтреста» — громадное сооружение с крошечными пыльными окошками. Марья Алексеевна сидела посреди цеха, а на замасленном полу перед ней лежал белый сарафан и стояли открытые баночки с принтерной краской. Медленно окуная в них кисточку для губной помады, Зубкина рисовала узоры на белом трикотаже, а за ее спиной стоял начальник, Владимир Ермоленко, в мотоциклетном шлеме и все время повторял из-под закрытого забрала:
— Я вас спрашиваю, зачем вы попусту расходуете расходные материалы?
— Чтобы сосчитать калории, — отвечала она, и на грудь сразу же наваливался тяжелый беспокойный сон.
В течение всего рабочего дня Марья Алексеевна мысленно возвращалась к подлому ревуну и с удовольствием представляла, какой конец уготован ему судьбой. В понедельник на него наезжал автобус, во вторник дорогу адской машине преграждал самосвал, в среду его загрызали одичавшие собаки, в четверг — разбивал паралич, а в пятницу Аннушка разливала масло на трамвайные рельсы.
Ночь третьей субботы мучений выдалась особенно тяжелой. В город пришло бабье лето, воздух загустел и наполнился запахами последнего цветения. Посмотрев вечернее шоу, Марья Алексеевна устроилась на балконе с чашкой холодного чая и стала ждать. В сумерках слух ее теперь неожиданным образом заострялся, как у ночного хищника. Теперь она с точностью до марки определяла любое запоздалое авто еще тогда, когда оно находилось за версту от ее дома. Вот продырынчали «Жигули», через минуту прошелестел «Форд», за ним сразу де последовал какой-то из китайских джипов — эти все бурчали одинаково.
И вот, наконец, вдали послышался мотор ночного недруга. Марья Алексеевна со звоном поставила чашку на блюдце, подскочила на ноги и прильнула животом к холодным пластиковым перилам. Глаза ее горели ненавистью, руки дрожали, светлые волосы развивал осенний ветер. Когда на короткий миг мотоциклист поравнялся с домом, она набрала полные легкие воздуха, перегнулась сколько могла через перила и крикнула голосом, полным отчаяния и гнева:
— ЧТОБ ТЫ СДОООХ!
Возглас слился с ревом мотора, и пугающее эхо заплясало по дворам спального района. В нескольких окнах дома напротив зажегся свет, скрипнула старая рама, и где-то внизу завыл бездомный пес. Марья Алексеевна, измученная и охрипшая, опустилась на балконное кресло, уронила голову на мягкую спинку и забылась глубоким сном.
***
Утро воскресенья разразилось неистовой бурей, совсем необычной для пустошевского бабьего лета. Будто старая колдунья, живущая где-нибудь на окраине города, узнала из новостей о повышении коммунальных тарифов, раздосадовалась и состряпала в чугунном котле настоящий ураган. Ливневые потоки разъяренно били по стеклам, клубы черных облаков неслись наперегонки, молнии сверкали часто и зловеще, будто над городом стоял страшный судмедэксперт и фотографировал следы чьего-то преступления.
Марья Алексеевна проснулась с первыми раскатами грома, и, согнувшись, как древний шадуф, доковыляла до дивана. После сидячего ночлега на холодном балконе тело нестерпимо ломило, поясница горела огнем. По телевизору, который трудился в одиночестве до самого утра, передавали кулинарное шоу. Щеки ведущего румянились вместе с уткой, помещенной в красивую чистую духовку. Он бодро и ловко шинковал салат для гарнира и сыпал глуповатыми шутками. От его здорового упитанного вида и звонкого голоса Марье Алексеевне стало хуже, и она переключилась на местное телевидение. Каналы пустошевских производителей были вялыми и потому переносились легче, когда болела голова: аккуратная пенсионерка с высокой блестящей прической рассказывала о двухсотлетнем ковре, доставшемся ей от прадедушки, усатый дядька ощупывал желтые скалы, в которых до нашей эры жили древние пустошевцы. Иногда показывали конкурс красоты «Маленькая мисс Пустошев»: крошечные девочки расхаживали в кринолинах, забавно складывали губы, накрашенные алой помадой, отчего рты их казались чужими, приклеенными.
Однако Марье Алексеевне снова не повезло. Местное телевидение оповещало о несчастных случаях, потрясших Пустошевскую область в минувшие сутки:
— А теперь перейдем к сводкам ДТП, — с профессиональной удрученностью заявил диктор. — Сегодня ночью на объездной мотоциклист врезался в самосвал. Мужчина был доставлен во вторую городскую больницу в тяжелом состоянии. Врачи до сих пор борются за его жизнь.
Марья Алексеевна выпрямилась, словно кукла-грелка, которую натянули на горячий заварной чайник. Позвоночник громко хрустнул, но она не заметила резкую боль. Даже жуткая вспышка молнии, на миг озарившая темную комнату, не привлекла ее внимания.
Страшные, о, какие страшные чувства и мысли сплетались змеиным клубком в голове Марьи Алексеевны! Могло ли случиться так, что она — безобидная работящая женщина — своим злобным напутствием убила человека? Настоящего живого человека, пусть даже бессовестного и вредоносного.
Нееееет. Конечно, это совпадение. Несчастное стечение обстоятельств. Просто, узколобая «лягушонка» не учла, что дорога мокрая, тормозной путь длиннее.
Но самосвал! Именно о борт самосвала Марья Алексеевна мысленно швыряла ночного всадника. В ее грезах на дорогу выезжал не какой-нибудь автокран, бетономешалка или, наконец, мусорная машина, которые чаще прочих сновали по городу ночью, а именно самосвал.
— Беда, какая беда! — вслух проговорила Марья Алексеевна и принялась ходить по комнате, потирая горячие виски вспотевшими пальцами.
Удрученный диктор тем временем уже попрощался со зрителями, и его место в эфире заняла полная женщина в блестящем пепельном парике.
— Настоящую ведьму, — говорила женщина, потряхивая синтетическими кудрями, — то есть родимую ведьму, можно отличить по ряду признаков. У черной ведьмы, простите за интимную подробность, всегда есть маленький хвостик.
Марья Алексеевна остановилась перед экраном и схватилась за поясницу. Копчик отозвался приступом ноющей боли, но был приятно гладок, без выступов.
— Расскажите нашим зрителям о способах наведения порчи, которые используют черные ведьмы, — попросил ведущий где-то за кадром.
— Вы не поверите, но здесь я не открою вам ничего нового. Все, как в старину. Например, очень популярна порча через лягушек. Ловите лягушонку и…
— Это уж слишком! — крикнула Марья Алексеевна и с силой дернула шнур телевизора. Колдунья с блестящими локонами замолчала и погасла, а комната погрузилась в сумерки.
Совладав со сбившимся дыханием и посидев двадцать минут в позе лотоса, чтобы успокоиться, Марья Алексеевна приняла душ и отправилась на кухню жарить яблочные оладьи. Жирное и сладкое одинаково успешно отгоняет от женщин дурные мысли и кавалеров.
— Сейчас мы вас пожарим, сложим в тарелочку, скачаем старую комедию и будем смотреть ее, запивая вас горячим чаем, -  мысленно говорила Марья Алексеевна оладьям.
— Ввввведьма, убииииийца, — шкворчали в ответ оладьи и плевались горячим маслом на ситцевый фартук.
— А потом сделаем маникюрчик, масочку из огурчиков, — уговаривала себя Марья Алексеевна, игнорируя обвинения.
— Душшшегубица, мокрушшшница, — продолжали нашептывать ежиковидные кружочки на сковородке.
— Чер-чер-чер-товка, — выговаривала спичка, соприкасаясь с коробком.
— И ножки побреем обязательно, — упорствовала Марья Алексеевна.
— Полетаем? – предложил вдруг веник, стоявший до этого молча в углу.
Совесть кололась все нестерпимее, будто была вовсе не совестью, а озверевшим дикобразом.
Уже к обеду Марья Алексеевна накрыла нетронутые оладьи бумажным полотенцем, положила в сумочку внушительную часть своих сбережений, надела дождевой плащ и отправилась во вторую городскую больницу.
«Скажу родственникам, что я – его знакомая и хочу помочь», — думала она, шлепая по стремительному потоку дождевой воды.
«Нет. Нельзя. Вдруг там будет его жена. Еще хуже сделаю. Правду говорить тоже нельзя: решат, что сумасшедшая. А за миллионершу-благотворительницу меня и близорукий не примет».
Только лишь стоя у двери в приемный покой, Марья Алексеевна нашла единственный безопасный способ наврать: она скажет, что несколько лет назад ее сводный брат (несуществующий, кстати сказать, потому, на всякий случай, сводный, а не родной) попал в такую же аварию. Случилось это в другом городе, далеко от Пустошева, и ее не было рядом, чтобы помочь. Тогда брата спасли совершенно незнакомые люди, и теперь она, Марья Зубкина, хочет сделать добро другому человеку, попавшему в беду.
Хитрость была продумана тщательно, до имени брата и марки мотоцикла, на котором он якобы разбился, но необходимости врать так и не возникло:
— Ну наконец-то! – рявкнула медсестра, когда бледная от переживаний Зубкина сообщила, что пришла к мотоциклисту. – Жена?
— Нет, — испугалась Марья Алексеевна.
— А кто вы ему?
— Знакомая. Мне бы переговорить с его родственниками.
— Мне бы тоже! – грубо парировала тетка. – Еще ночью сообщили семье – до сих пор никого нет. А ему знаете сколько всего надо?
— Сколько? Я все куплю!
Марья Алексеевна с готовностью ухватилась за свою сумочку. Медсестра смерила ее лукавым взглядом.
— Знакомая, говорите? Ну ладно, знакомая. Сейчас вынесу список, пойдете в аптеку.
Она повернулась нерасторопно, но с достоинством, скрипнули подошвы белых дерматиновых шлепанцев.
— Постойте! А как он сейчас? – взволнованно обратилась Зубкина к округлой спине в голубом халате.
— Плохо. Все очень плохо, — ответила медсестра, не повернув при этом головы.
Получив целую стопку листочков, которые выглядели так, будто назначения писал не врач, а энцефалограф, Марья Алексеевна побежала в ближайшую аптеку. Симпатичная девушка, владеющая умением расшифровывать магическую графику рецептов, собрала несколько огромных пакетов.
— Быстро же вы, — удивилась медсестра, охотно принимая «искупительные дары» Зубкиной.
— Он в сознании?
— Да вы что? Еще под наркозом, конечно.
— А что врач говорит?
Медсестра вдруг благоговейно закатила глаза к потолку и черты ее лица на миг потеряли угрюмую непроницаемую твердость.
— Теперь одному Ему известно. Хирург сделал все, что мог. Так что, молитесь, знакомая!
— А можно я еще тут посижу?
— Зачем это?
— Подожду.
— Кого? Барабашку? Оставьте телефон, я вам лично позвоню, когда очнется. Ну, или если…
Она снова закатила глаза. Марья Алексеевна часто заморгала и, забывшись, спросила:
— А как его зовут?
— Кого? Врача?
— Мотоциклиста?
Медсестра тоже заморгала.
— Георгий Щерба.
— Я его только по имени знала, — опомнилась Зубкина. – Фамилию не знала.
Медсестра осуждающе покачала головой, глядя вслед Марье Алексеевне.
К ночи дождь совсем стих, но смытое им тепло бабьего лета уже не возвращалось. Сырой холодный воздух щипал в носу и портил завитые локоны женщин.
Съев две холодные оладьи, Марья Алексеевна включила камин и поставила озябшие ноги поближе к его электрическому сердцу. Она все думала и думала про несчастного Георгия Щербу.
Вот ведь, как бывает! Злишься на человека, ругаешь, мол, жизнь тебе портит. И не думаешь, что делает он это, может быть, совсем не от злонравия или черствости, а потому что сам – несчастный и одинокий.
«Подумаешь, спать она не могла! Тоже мне, барыня! – мысленно упрекала себя Зубкина. – Человек в такой беде оказался, а к нему никто не пришел. Нет у него близкой души, оттого, наверное, и мотался ночами, как кузькин хвост!»
Вот случись подобное с ней, Марьей Алексеевной, куча народу сразу сбежится на помощь!
Она стала формировать «кучу». Во-первых, придет подруга Алена… Если, конечно, предполагаемое несчастье не постигнет Марью Алексеевну в субботу или воскресенье. Тогда Алена, скорее всего, не снимет трубку. Сама подруга – домохозяйка, и в будни звонит Зубкиной не менее двух раз в день: когда на фирме «Пустошев-Промтрест» — обеденный перерыв и обязательно вечером, до возвращения мужа с работы. Но в выходные дни, когда супруг Анатолий дома, Алена трубку не снимает. По довольно частым и недвусмысленным намекам самой Алены, снимает она квартиру, дабы уединиться там от троих детей и свекрови. Тут уж ясно, не до подруги, которая истекает кровью!
Хорошо, что есть еще Наташа. Она придет в любом случае, как только узнает. У Наташи мужа нет. Дружат они уже лет пять, не меньше. Это срок. Однако Наташа, скажем так, женщина бережливая. Марья Алексеевна вспомнила сумму, которую потратила днем на мотоциклиста. Да эта скупердяйка и третьей части таких деньжищ не выложила бы даже за собственную мать! А добрым словом страшное кровотечение Марьи Алексеевны не остановишь!
Зубкина нервно поежилась в кресле. Ладно! Черт с ними, с Аленой и Наташкой. Вот сотрудники очень ценят ее. На память пришел случай пятилетней давности. Тогда Марья Алексеевна сломала ногу. В первый же день начальник и двое подчиненных привезли ей целый пакет бананов, апельсинов и бутылку отличного шампанского… Хлеб, масло, мясо и овощи ей покупал сосед – добрый алкаш дядя Женя. Сдачу он оставлял себе на бутылку.
«Куча», казавшаяся поначалу большой и кипучей, вдруг высохла и рассыпалась, как древняя мумия, на которую упал саркофаг. От досады захотелось разбежаться и удариться лбом о самосвал. Или мусоровоз, на худой конец.
Но рабочей техники, к счастью, поблизости не наблюдалось, да и лба было жалко. Поэтому Марья Алексеевна только занесла в черный список своего телефона номера двух подруг, гипотетически отказавших ей в помощи, и улеглась спать.
Уже перед самым рассветом, за полчаса до того, как из больницы позвонила медсестра, Зубкиной приснился ужасный сон. С поразительной ясностью, в мельчайших подробностях, будто она покинула школу не восемнадцать лет назад, а только вчера, в сознании встал кабинет химии, полный бывших одноклассников. Последние, однако, больше не были детьми. За партами сидели весьма почтенные дяденьки и тетеньки. Химичка, Марта Георгиевна, возвышалась у доски, расставив ноги широко и уверенно, словно Эйфелева башня.  Она по своему обыкновению оглядывала класс ледяным взглядом, способным в секунду ингибировать любые реакционные действия «выучней», как она величала всех своих учеников. В правой руке химичка крепко сжимала огромный пробиркодержатель, металлические лапки которого обхватили Марью Алексеевну за талию так, что она висела в воздухе, конвульсивно болтая маленькими голыми ножками.
— Итак, — процедила химичка тоном охрипшего генерала, — кто мне скажет, как правильно сжигать ведьму?
По классу прошелся легкий шепот, но руку никто не поднял.
— Неучи, — подосадовала химичка, и на голове ее злобно задрожали многочисленные перья, уложенные по моде восьмидесятых. – Значит, так. Перед тем, как обжигать ведьму, нужно убедиться, что вся ее поверхность совершенно сухая. Если хоть самую малость вспотеет, может прогреться неравномерно и растрескаться раньше времени.
Марья Алексеевна вновь забрыкалась, но держатель сомкнулся намертво.
— После того, как закрепили ведьму в слегка наклоненном положении, убедитесь, что ее горлышко не направлено на соседа или на вас самих, чтобы под действием высокой температуры она не изрыгнула на вас смертельное проклятье. И тогда можно начинать сжигание. Для начала проведите ее сквозь пламя несколько раз…
Марья Алексеевна исхитрилась и повернулась в держателе вниз лицом. Прямо под ней разверзлось адское пламя спиртовой горелки. Она открыла рот, чтобы крикнуть, но тут же проснулась от телефонного звонка.
— Ну что, знакомая, очнулся ваш Георгий Щерба. Прогнозы очень утешительные. Можете приехать, — сообщила медсестра голосом сонным, но довольным. Было слышно, что объявить приятную новость ей самой было в радость.
— Слава Богу! – выдохнула Марья Алексеевна, все еще мокрая от висения над горелкой.
— В восемь можете подходить.
— Ну, я не знаю, наверное…
Зубкина замялась, не зная, что сказать. Мысль о том, что придется увидеться с почти убиенным ее злыми чарами мотоциклистом, испугала не меньше Марты Химички.
— Его жена и дети так и не пришли, — заговорщически уверила медсестра. – Можете приходить. Он вас ждет.
Ну и намеки! Марья Алексеевна совсем растерялась.
— Да мы с ним едва знакомы. Он меня и не вспомнит. Наверное.
— Так и есть! – обрадовалась почему-то медсестра. – Он, действительно, не помнит никакой Марии. Это и не мудрено после такого приключения. Но я ему все рассказала: что, мол, подруга, красивая женщина, сильно переживала, лучшие лекарства купила и все такое. Так что, приезжайте, не бойтесь.
И с этими словами она повесила трубку.
Переплет, в который невольно попала Марья Алексеевна, из недолговечного мягкого превращался в основательный твердый, и, соответственно, история приобретала все новые главы, явно ведущие к драматической кульминации. Как ни крути, а заканчивать повествование нужно было тотчас. Пусть незнакомец думает, что он, действительно, знал какую-то Марию до того, как расколол голову о самосвал. Учитывая то, что за двое суток жена к нему ни разу не пришла, этот Георгий, наверное, знал в своей жизни очень много «Марий». Главное, чтобы любопытная медсестра не дала ему номер телефона, если он станет просить. Хотя, не особенно, должно быть, он благодарный человек, раз близким так насолил.
«И все равно, будь у меня муж — даже самый последний юбочник, я бы его в таком положении не бросила, — ни с того ни с сего подумала Зубкина. – И что такого он мог наделать, чтобы заслужить подобное равнодушие? Ведь не убийца же, в конце концов? Может, наркоман? Но ведь и юбочник, и наркоман все равно человек!»
Жалость к одинокому мотоциклисту снова защемила сердце Марьи Алексеевны. Она все сидела с телефоном в руках и думала, как, наверное, хочется бедняге, у которого все болит, чтобы его пожалели, сказали доброе слово. Пусть он даже распоследняя свинья.
И вообще, чего это она его сразу записала в свиньи? Может, дело вовсе не в нем. А в остальных. Шампанское они ей, апельсины! Да чтоб вы сами одним шампанским с апельсинами питались!
Марья Алексеевна злобно глянула на часы: шесть утра. Еще целых два часа. Если спуститься в круглосуточный за углом, то хватит времени, чтобы сварить слабенький куриный бульончик. Другого ему точно пока нельзя. Разве что, картофельное пюре на воде да кефирчик. Нужно поторопиться…
— Доброе утро, голубчик. Как чувствуешь себя? – спросила медсестра перебинтованную мумию, лежащую в неестественном положении на высокой кровати.
Марья Алексеевна испуганно мялась в дверном проеме, мысленно коря себя за то, что пришла. Теперь только спортивная сумка с диетической снедью оправдывала ее глупый поступок. Хотелось поставить ее на пол и бежать прочь.
— Плоохо, — тихо простонал мужчина, стараясь приподнять голову, чтобы разглядеть сестру.
— Тихо-тихо! Вертеться нельзя ни в коем случае. А к тебе гости пришли!
Она обернулась и приглашающе махнула рукой Марье Алексеевне. Та нехотя, боком, словно сонный краб, подошла к кровати. Она с трудом сдержалась, чтобы не вздрогнуть. Худое лицо мужчины, обрамленное ореолом бинтов, было сплошь покрыто синяками. Он чем-то напоминал индейца в боевой раскраске. С той лишь разницей, что узоры на лице индейца, как правило, несли важный смысл – говорили о заслугах в боях или о хороших навыках в каком-либо ремесле. В случае с Георгием хаотические сине-черные разводы свидетельствовали разве что о бесшабашности холста, на который их нанес злой рок.
— Это та самая Мария. Теперь вспоминаешь?
Мотоциклист медленно перевел глаза на Марью Алексеевну и напрягся, пытаясь вспомнить ее лицо.
— Неет. Не помню.
Зубкина сконфуженно улыбнулась и промолчала.
— Отдыхали вместе, что ли? -  предположил мужчина.
— Можно и так сказать, — согласилась Зубкина.
— В Зеленоморске?
— Да-да, там.
Он закрыл глаза и тяжело вздохнул. Теперь бедняга будет думать, что у него амнезия. Может, нужно во всем признаться? Того гляди, выпишут ему без необходимости лишних лекарств. Но признаться Марья Алексеевна не могла. Так и стояла, краснея и глядя в пол.
— Ну все, голубчик, не мучай себя. Тебе нельзя. Скоро поправишься и все вспомнишь.
Медсестра подтянула одеяло на груди Георгия повыше, так, что с другой стороны оголились костлявые ступни. Росту в нем было, наверное, под два метра.
— Вы не переживайте. Он вас обязательно вспомнит, — ободряюще сказала тетка в коридоре, едва затворила за собой дверь палаты. От вчерашней ее грубости и важности не осталось и следа. Она поглядывала на Марью Алексеевну с тревогой, будто боялась, что та обидится и больше не придет.
— Да ничего, если не вспомнит. Я вообще тогда брюнеткой была с волосами по пояс, — соврала Зубкина.
— Ну вот и ладно.
— Я тут поесть принесла, — она протянула сумку.
— Отлично. Поглядим. Ему бы бельишко еще какое, а то ведь нечего надеть совсем… Ладно. Моя смена закончилась. А трусики да маечки Галине Васильевне принесите, она вместо меня на сутки заступает.
Тетка ободряюще погладила Марью Алексеевну по руке и ретировалась в ординаторскую.
Трусики да маечки… Ну и дела!
Покинув больницу, Зубкина позвонила на работу и сообщила, что намерена использовать на этой неделе все свои отгулы, а после отправилась в торговый центр за городом. В длинных просторных галереях под прозрачными сводами ей почему-то стало так радостно, что захотелось пуститься вприпрыжку за стайкой детишек, гонявших вдоль стеклянных витрин. Она выпила ароматного кофе и съела большой вкусный гамбургер. Потом вдруг решила купить себе удобные джинсы и кроссовки – не станет же она в больницу носить свои чопорные брючные и юбочные костюмы с грозными пиджаками! В магазине мужской одежды ей вовсе повезло – там как раз объявили пятидесятипроцентную скидку. Потому, кроме белья, Марья Алексеевна купила еще синий байковый халат и удобные тапочки.
— Какой у вашего мужчины размер? – спросила милая девушка, ловко перебирая пакеты с товаром.
— Очень высокий и очень худой.
— Вы знаете, у нас вот еще свитера на высоких отличные привезли!
— Нет-нет, — отказалась Марья Алексеевна. – Я и так потратилась, а нам, наверное, скоро куртка понадобится теплая.
Выходя из магазина с хрустящими пакетами, Марья Алексеевна нос к носу столкнулась с подругой Аленой.
— Машка, привет! А ты-то что забыла в мужском магазине?
Будто тот факт, что Марья Алексеевна не была замужем, исключал возможность того, что у нее мог появиться друг! Просто возмутительно!
Как и многие домохозяйки, круг интересов которых с годами сужался до размеров обручального кольца, а потом и вовсе превращался в крошечную точку, подобную бинди на лбу индианки, Алена редко думала над тем, что говорила. Раньше Марья Алексеевна даже не замечала глупостей, выскакивающих из симпатичной головы подруги. Они разве что проходили мелкой неприятной рябью по поверхности уравновешенного терпеливого сознания Зубкиной. Но на этот раз она не на шутку обиделась, даже разозлилась.
— Как это что? Твоему Толику подарок покупала на день рождения!
Алена удивленно заморгала. Она каждый год взахлеб рассказывала о том, как в семье отпраздновали день рождения мужа, но на торжествах присутствовали исключительно его друзья с женами. С чего это Машка решила покупать подарки, если ее никто не приглашал?
— Толик тебе разве не сказал, что пригласил меня? – продолжала мстительно коварствовать Зубкина, отвечая на мысли, паникующие в голове Алены.
— Нет. Когда?
— Да виделись случайно с неделю назад.
Марья Алексеевна хотела добавить что-то вроде «встретились в ресторане, он там обедал с кем-то», но в памяти всплыл ворсистый хвостик на копчике, и она сдержалась. Алена доверяла мужу не больше, чем Лаврентий Палыч Берия своим соратникам. Перегни Зубкина палку, дело запахнет семейными репрессиями.
— Дело в том, что свекровь заболела. День рождения в этом году отменяется, — неумело наврала Алена. Взгляд у нее был отсутствующий. Видимо, она уже обдумывала тактику вечернего допроса Толика.
— Ну ладно, — вздохнула Марья Алексеевна. – Оставлю все своему Георгию.
Удивление вернуло Алену из бездны подозрений, но Зубкина поспешила откланяться.
Бедный Толик! Что его сегодня ждет? Впрочем, так ему и надо. Тот еще гордец.
За обедом в ресторане (Марья Алексеевна решила посетить салон красоты и не стала возвращаться домой) она все думала, когда стоит снова навестить свою жертву – завтра или послезавтра. И в конце концов, поняла, что это необходимо сделать не далее, как сегодня вечером: не будет же человек мерзнуть без белья еще двое суток! Были у нее, конечно, опасения, что его вовсе не обрадуют ее частые визиты. Тогда выйдет досадный конфуз. Но пойти почему-то все равно хотелось. Даже очень.
— Почему тебя так долго не было? – заявил Георгий Щерба, едва Марья Алексеевна переступила порог палаты.
От удивления она чуть не выронила пакеты с одеждой.
— Я… у меня… были дела, — тихо сказала она, и подошла ближе, чтобы попасть в поле зрения несчастного мотка бинтов. Он, видимо, путал ее с кем-то. Лицо еще больше распухло и стало походить на пышный пирог со сливами.
— Мне так плохо, Маша, так плохо, — застонал Георгий жалобно. – Все болит. Ты себе представить не можешь, как.
Повинуясь внезапному порыву жалости, Марья Алексеевна села рядом с кроватью и стала гладить больного по кусочку руки, торчащему из гипса.
— Ничего, все пройдет. Нужно потерпеть. Доктор сказал, что опасность миновала. А к вечеру всегда хуже становится, — успокаивала Зубкина.
— Я ведь вспомнил тебя, Маша, — говорил Георгий, громко всхлипывая. – Мы на фестивале вместе были в гостинице, да? Ты мне тогда и телефон не дала. А теперь вот сама нашла. Как хорошо, что ты меня нашла.
Марья Алексеевна согласно кивала. На фестивале она была только раз в жизни, в детстве. Это был фестиваль клоунов, напугавший ее до жутиков. Но разуверять своего случайного подопечного ей совсем не хотелось. Может быть, и сам он вовсе ничего не вспомнил. Просто, не хотел обидеть ее, вот и выдумал Машу с фестиваля.
Она сидела, слушая этого чужого человека, а в душе странным образом росло чувство ответственности за него. Он рассказывал, как в юности мечтал создать свою рок-группу, писал песни и колесил по стране, а Марья Алексеевна думала, где можно достать кресло, чтобы возить его, пока не встанет на ноги. Он говорил, что отношения с женой и двумя уже взрослыми детьми не складываются, потому что семья стыдится уличного музыканта, а Марья Алексеевна жалела, что не глянула на те свитера для высоких. Скоро ведь совсем похолодает.
Сам Георгий неожиданно приободрился, хоть было в его бодрости что-то горячечное. Он даже напел мотив песни, которую написал незадолго до аварии. На пение, впрочем, сразу же явилась медсестра. Должно быть, та самая Галина Васильевна, адресат «трусиков и маечек».
— Это что тут за концерт? – спросила она, уперев руки в крепкие бока. – Ты гляди, весь день умирал, а теперь запел!
— Видишь, Маша, и тут меня освистывают, — пошутил Георгий Щерба и подмигнул левым глазом. Правый почти исчез под опухшей бровью.
— Сейчас капельницу будем ставить. В качестве аккомпанемента, — нашлась Галина Васильевна.
Марья Алексеевна встала:
— Я пойду тогда?
— Завтра во сколько придешь? – спросил Георгий так, будто ее приход был делом давно решенным.
— Не раньше полудня. Чтоб артист все процедуры прошел, — вмешалась медсестра.
— Тогда в полдень, — сказала Марья Алексеевна и слегка пожала торчащие из гипса пальцы мотоциклиста.
Домой она вернулась уже затемно. Сварила вкусный кофе и вдруг вспомнила, что весь день провела без корпоративного телефона. Пожалуй, впервые за десять лет. Просто забыла его утром на журнальном столике. В голове царил странный, но замечательный беспорядок. Мысли валялись разноцветными фантиками, которые остались от чрезмерного количества поглощенных впечатлений.
Уже перед сном Марье Алексеевне захотелось найти книгу, которую в юности она любила больше остальных и перечитывала несколько раз. Синевато-серый томик с шершавой побитой временем обложкой, словно сомкнутыми губами, держал между своими страницами календарик девяносто шестого года. Закладка указывала местоположение любимой цитаты. Марья Алексеевна открыла книгу и стала читать строки, которые когда-то знала наизусть:
«Я пришла к тебе, где бы ты ни был. Я с тобой, что бы ни случилось с тобой. Пускай другая поможет, поддержит тебя, напоит и накормит – это я, твоя Катя. И если смерть склонится над твоим изголовьем и больше не будет сил, чтобы бороться с ней, и только самая маленькая, последняя сила останется в сердце – это буду я, и я спасу тебя».
Как и в юности, Марья Алексеевна всплакнула над трогательными строками, а ночью ей почему-то приснился Алексей Мересьев – совсем не тот летчик, к которому обращалась Катя Татаринова, но такой же перебинтованный, как Георгий.
Нельзя сказать, что к своим тридцати пяти годам Марья Алексеевна Зубкина была совершенно неопытна в отношениях с мужчинами. Одиночество ее скорее стало последствием избытка опыта. Она смертельно устала от попыток найти тот самый идеал, который когда-то обрисовал коучер Мокрицын – лысый крикливый дядька, нанятый директором фирмы «Пустошев-Промтрест», чтобы тот дал «правильные установки на успех в жизни и карьере» всему персоналу. Его красноречие, шероховатое грамматически и стилистически, но очень эмоциональное и напористое, убедило тогда еще юную Марью Алексеевну, что хорошенькая блондинка с отличным образованием и большими перспективами продвижения по служебной лестнице непременно должна стать женой достойного человека. Определение «достойный», в свою очередь, расшифровывалось рядом качеств, которые обязаны входить в число ингредиентов, указанных на упаковке с будущим мужем, а именно: собственный прибыльный бизнес, отличная физическая форма, преданная любовь и большое уважение к партнерше.
— Посмотрите на себя в зеркало? – вопил Мокрицын на всю столовую «Промтреста». – Вы – молодые, хорошенькие, ухоженные, умные женщины! Для того вы работали над собой столько лет, чтобы теперь бросить свои достижения в ноги неудачнику? Слесарю? Врачу поликлиники? Шахтеру? Учителю? Нет! Каждая из вас достойна стать женой олигарха!
Будучи девушкой от природы сообразительной, Зубкина колебалась, подозревая, что если жены будут только у олигархов, то слесари, учителя, врачи поликлиник и шахтеры сопьются от горя, и настанет коллапс в промышленности, медицине и образовании. Но молодость, мечты о красивой жизни и уверенность коучера заставили сделать удобный вывод: для неудачников есть жены попроще. Не такие симпатичные и без высшего образования.
Отныне, встречаясь с разными мужчинами, Марья Алексеевна неизменно искала в них обозначенные признаки. Но на беду признаков либо не оказывалось вовсе, или же присутствовал всего один, и тот – бледно выраженный. Красавцы, манящие здоровым ухоженным телом, были сами не прочь «сходить в мужья» владелицы прибыльного бизнеса и преданно любили лишь свои многочисленные физиологические достоинства. Успешные бизнесмены имели нервно-блестящую лысину и внушительное пузцо и требовали любви и уважения в одностороннем порядке. А нежные преданные романтики, готовые посвящать избраннице стихи, натирать ее во время простуды козьим жиром и поить теплым молоком, предлагали руку и сердце с серебряным колечком и не давали возможности надеяться, что они когда-нибудь поступятся своими принципами и станут вести прибыльный бизнес.
Когда исполнилось тридцать, Марья Алексеевна вдруг поняла, что ее обманули. Коучер Мокрицын к тому времени уже стал видной фигурой, выступал на телевидении и сам поменял старую жену на новую, выказав тем самым отсутствие преданности и уважения к партнерше в довесок к сомнительной физической форме. Зубкина снова вернулась к старым романам и стала мечтать о любви, которая не оглядывается на признаки и ингредиенты.
Именно поэтому, едва Любви полегчало достаточно, чтобы забрать ее домой, Марья Алексеевна сделала это не колеблясь.
Под благополучно сошедшими ссадинами и опухлостями Георгия Щербы обнаружилась довольно приятная внешность мужчины, недавно вступившего в пятый десяток. Излишне заостренные жизнью уличного музыканта черты даже придавали ему очарования в глазах Марьи Алексеевны, уставшей от гладкокожих упитанных кабинетных сотрудников «Промтреста». Попади холеный Владимир Ермоленко во льды Карского моря, прямо на шхуну «Святая Мария», и недели, небось, не протянул бы!
Георгий, впрочем, также не собирался покорять северные широты. Как часто бывает с людьми, чей корабль побывал в смертельно опасном шторме, он с радостью бросил якорь возле мирных берегов Марьи Алексеевны. Вспомнил навыки, приобретенные когда-то в кулинарном техникуме. Каждый день после работы Марью Алексеевну неизменно ожидал отличный ужин с бокалом сухого вина и какое-нибудь интересное кино. В кино Георгий знал толк не хуже, чем в соусах, и если до встречи с ним Марья Алексеевна могла похвастать разве что просмотром отечественных комедий и нескольких самых видных зарубежных мелодрам, то теперь она стала настоящим знатоком мирового кинематографа.
По выходным Георгий снова брал гитару и отправлялся на заработки по электричкам, переходам и антикафе, к чему Марья Алексеевна, разумеется, испытывала смешанные чувства. Но, в самом деле, можно ли представить себе капитана Татаринова или Саню Григорьева, бренчащим рок в вагоне пригородной электрички?
На помощь приходило такое суждение: время отважных романтиков давно закончилось, а сами романтики – нет. Что в современном мире им осталось искать и исследовать? Где проявлять отвагу? Вот и вынуждены они стоять в переходах и мечтать в прокуренных закутках прагматичных городов.
Однажды, желая помочь возлюбленному, Марья Алексеевна договорилась о собеседовании в хорошем пустошевском ресторане.
— Там тепло, безопасно, и платить будут хорошо, — уговаривала она Георгия, пока тот молча жарил отбивные. – Я отправила им записи, они просто в восторге от твоего голоса!
На собеседование пошли вместе. Высокая симпатичная дама-администратор приняла их радушно и сразу же вручила обязательный репертуар. Георгий полистал тетрадные страницы, исписанные разными почерками, и спросил, не найдется ли в штате места повара.
После этого Марья Алексеевна решила больше не вмешиваться в трудовую деятельность возлюбленного. Для этого она также нашла весьма разумное обоснование: он принимает ее такой, какая она есть. Не заставляет ходить на танец живота, например, или брать уроки джазового вокала. По какому же праву ей вздумалось менять его?
Одной из теплых летних ночей в спокойный глубокий сон Марьи Алексеевны и Георгия Щербы ворвался дикий рев. Первой проснулась Марья Алексеевна. Она уже собралась попросить Георгия повернуться на бок, как вдруг поняла, что разбудивший ее звук не был храпом. Она задержала дыхание и вслушалась в удаляющийся монструозный рык, уже было забытый, но до боли знакомый.
— Вот гнида, без глушака ездит, — проворчал проснувшийся Георгий. – Еще и под окнами.
— Можно подумать, ты не ездил, — усмехнулась Марья Алексеевна.
— Маша, я же не сволочь. С головой дружу. Я только по объездной и с глушителем.
— А здесь совсем ни разу?
— Совсем ни разу, — твердо признался Георгий. – Давай спать.
В голове Марьи Алексеевны лукаво запел голос из старого мультика: «А это был вовсе не папин сынок, а просто какой-то чужой осьминог!»
— Боюсь, поспать не получится.
— Почему?
— Он скоро вернется.