Питерский герундий фрагменты

2016 A.D.

«…ибо я научился быть довольным тем,
что у меня есть»
(апостол Павел, Фил. 4:11)



30 января
...возвращаясь после «Блудного сына»...
К вечеру в воздухе Петербурга резко повышается концентрация вирусов инфлюэнцы, меланхолии и сумасшествия. Активизируются всевозможные двойники, трикстеры и прочие хтонические шельмецы. Зыбкая тьма ещё более подчёркивает печальное очарование вещей, заставляет острее чувствовать собственную мистическую связь с пространством, растворяться в нём. Будто после столетнего отсутствия прибываешь наконец восвояси. Старые здания приветствуют тебя как доброго знакомого, они слегка изгибают в церемонном поклоне свои породистые фасады и кивают вслед, они ведут с тобой безмолвную беседу, прерванную когда-то на полуслове... «Да, мы помним тебя... А ты нас?.. Когда мы виделись в последний раз? – Давно... Наверное, в позапрошлом веке или в прошлой жизни. – Неужели? – Ах, как ты изменился! – Да и вас время не очень-то пощадило. – Где же ты так долго пропадал, Мельмот-скиталец?.. Ну-с, с возвращением... Добро пожаловать домой...»
Зазеваешься, поскользнёшься – и застынешь в коленопреклонённом благоговении на заледеневшей мостовой.
А город заключит тебя в свои каменные объятия и не пожелает никуда отпускать. За мёртвым камнем – живая, трепетная душа. Такова эта странная – сквозь века – любовь. Не только до гроба, но и после него.

Музыка:
Игорь Стравинский
Симфония в трёх движениях
I. 160'
II Andante - Interlude: L'istesso tempo



11 февраля
Завтра я заканчиваюсь здесь и начинаюсь в другом месте. В каком – пока не знаю. Вечер подхлёстывает под ноги, дождь кусает лицо комариными уколами. Его писк донимает здесь постоянно, но аборигены к этому, конечно, привычны, а вот ваш покорный слуга ещё ничего не может поделать со своей раздражительностью. Петербургский дождь – нечто вроде оспинок на прекрасном лице. Он неуместен и досаден. Давеча даже сподвиг меня на акт вандализма. В клочья была порвана целая книга. Бедняга Брэдбери! Оригинальный английский текст пошёл на сушку насквозь промокших ботинок – именно по этим ёмкостям было разлито «Вино из одуванчиков». Thanks, Sir, I really appreciate it!
Спать, спать, постоянно хочется спать. Это идея фикс. Но существование в таком полусомнамбулическом состоянии имеет и свои плюсы. Ты всё время пребываешь на границе, на пороге, и тебе практически не надо совершать никаких усилий, чтобы приоткрыть то одну, то другую дверцу, заглянуть то в одно, то в другое оконце вечности. И в голове – постоянный enjambement.
Каждый, кто когда-либо жил в Петербурге, знает, каким странным становишься, обретаясь здесь.



12 февраля
Ура! У меня новый «дом»! В подвальчике – почти как у Мастера. По этому поводу гуляю – впервые закажу себе пиццу! Конечно же, «Маргариту»! Пир горой!



22 мая. 6 утра
Работа в ночь. В «Ночь музеев». Время пролетело и сложилось в плиты на мостовой – по крайней мере, это было первое, на чём сфокусировался мой взгляд после прихода в себя.



23 июня
В Петербурге значительно чаще, чем где бы то ни было, можно оказаться в таких местах, где кажется, что вы достигли предела, выпали из привычного бытия. Причём места эти – самые неожиданные. Например. Слева – купол собора, застрявший в строительных лесах и буйной зелени, заштопывает крестом лоскутья голубого неба с мохрами облаков. Справа – отчего-то вольготно цветёт клевер. Колокольный звон торжествует победу над микробами и дурными помыслами в разгорячённом полуденном воздухе. Лишние люди отваливаются, как коросты, с поверхности памяти. И на месте язв начинает розоветь новая тонкая кожа.

Несколько позже.
Ох уж эти белые ночи. Иногда хочется обмануть их бессонную череду. Я задёргиваю шторы. Лишь светлый кант побеждённого чёрным квадратом солнца остаётся мерцать на месте окна. Так в мой воображаемый дом приходит почти настоящий вечер. И кажется, вместе с ним должен прийти кто-то ещё. Человек или кот. Знакомый или родственник. А может, все вместе. А может, телефонный звонок или доставка пиццы – пусть и по ошибке. Я сижу в креслах и жду. Скоро середина лета. Нехватка тепла. Избыток пепла. Прищёлкивает языком огонь в камине – только он готов вести со мной беседу.



30 июня
Когда луна белой ночи начинает припекать Пески, я выхожу из дома. Зажав мелочь прожитых лет в кулак, бреду по пустыне имени Петра. Моя тень где-то рядом, но она всегда делает вид, что идёт не со мной. Не желает даже укрыться моим зонтом – у неё есть свой. Её шаги касаются не той поверхности, по которой иду я. А мои то пыльные, то промокшие ботинки шаркают, пытаясь перепрыгнуть из июня в июль и боясь их перепутать.



июль
Штиль. На земле и в небе спокойствие небывалое. Перламутровые крылья чаек розовеют в лучах заходящего солнца. Странная в неопознанности летних чисел, но ещё белая ночь лёгким туманом подымается из своей ванны – Невы.
В подвальчике в Биржевом переулке всё пропитано музыкой, живущей в молчащей скрипке. Жердь гобоист в весёлой шляпе бродит вдоль барной стойки, исподтишка толкает отдыхающего на высоком стуле клавишника. Тот каждый раз вздрагивает и поспешно слизывает с подпьяневших ягод вчерашнего пирожного окаменевшие сливки.
Наконец в глубине маленькой полукруглой сцены просыпается труба. Она гудит, подбрасывая бар со всеми его обитателями. На смену ей является усатый конферансье: «Господа! – восклицает он, – Мы рады приветствовать вас на… на…». На чём – ему так и не удаётся вспомнить.
Приходит скрипка. До времени молчащая королева этого вечера. Заговаривает обитающая в ней душа.
Собака, похожая на тень, прошмыгивает мимо всех и садится рядом со мной: «Вы один? – Да. – В таком случае позвольте? – Пожалуйста».
Со стороны запада появляется некто с зонтом. Зонт никак не соглашается сложиться в благопристойную гримасу – растопырившись, он упорно корчит рожи и тычет локтями спиц всё окружающее. Некто молча садится за столик. Нас уже трое. Считая собаку.
А несколько часов спустя в узкой длинной комнате комары, как вспархивающие голуби, овевают своими крыльями моё лицо. Я погружаюсь в сумасшедший, всепоглощающий питерский сон, которым всё начинается и которым всё заканчивается.
Просыпаюсь я уже на работе. Слова нападают, врезаются в мякоть листов. Тягучее, дремотное состояние. Болотная питерская лень. Через распахнутое окно врывается проснувшийся город – яблочно-карамельным, нагретым солнечным воздухом, раздробленными леденцами голосов, заморской речью.



2 октября
Непутные попутные думы. Капелла в парке Александрия.
Византия, затянутая в готический корсет, никогда не вызывала во мне негодования, напротив – умиляла. Любит русская душа оксюмороны, любит. До посинения. И саму себя, словно стыдясь присущих ей красоты, величия и тяги к простору, нередко добровольно заточает в какой-нибудь надуманный душный гроб-футляр, а миру для обозрения оставляет только до неузнаваемости скорченную, почти карикатурную физиономию. Очень тонко подметил один известный итальянец (кстати, убеждённый в своей духовной русскости): "Наша забота, беспокойство о ближнем смотрят через узкие средневековые окна, и потому с наших губ срываются лишь мелкие слова, которые падают к ногам, как поржавевшие гвозди".