Глава первая

   (Кривая будка. Книга вторая.) 


     Сегодня бабушка, нарядив в праздничные одежды, повела нас в церковь. Вся праздничность одеяния заключалась в том, что кроме чистых рубашек и коротких штанишек, пришлось надеть на ноги обувь, от которой за лето мы совсем отвыкли и чувствовали себя неуютно. Босоногая беззаботная летняя жизнь подходила к концу, скоро закончатся летние каникулы. Потеря времени на посещение церкви нас не устраивала, но с бабушкой, которая считала, что выполняет важную миссию, судя по ее серьезности и белой косыночке на голове, не поспоришь. Мы плелись цепочкой за ней и тетей Леной по пыльной улице, не откликаясь на призывы соседских мальчишек зайти во двор и поиграть с ними. Нам запретили говорить, куда мы идем. Бабушка рассказывала, что церковь открылась для богослужения еще при немцах, и надо поторопиться с Игорем, пока советские власти опять не закрыли ее. Было непонятно, почему меня надо успеть отвести в церковь, а спрашивать я не решался, тем более, что  вмешиваться в разговор взрослых в семье, было не принято. Церковь представляла собой почерневшее от времени деревянное здание с высокой стрельчатой крышей, над которой возвышался металлический крест. Двор по периметру был обнесен забором из таких же почерневших досок, и все это создавало впечатление угрюмости и запущенности. Мрачное настроение усиливало и находящееся рядом кладбище, да и вообще, мы не любили бывать в этом районе под названием «Сталинка», потому что наша ватага враждовала с местными мальчишками. Оказаться здесь одному было небезопасным делом, во всяком случае, домой не вернешься без синяков и разбитого носа. Но сейчас мы находились под опекой взрослых, и нам ничего не угрожало, разве что злобные взгляды и тайно показываемые кулаки мальчишек, игравших в свои игры возле заборов. Мне стало особенно неприятно находиться здесь, когда я узнал одного из тех обидчиков, что однажды встретили меня на улице и отобрали мой пистолет «Маузер». Я тогда долго шел за ними и клянчил вернуть оружие, но все закончилось тем, что они надавали мне тумаков, а в качестве компенсации бросили на дорогу другой пистолет с барабаном. Поиграть с ним не получилось, так как барабан не крутился по причине ржавчины, и наши старшие мальчишки взяли его починить, да так и не вернули.

     Поднявшись по ступенькам и перекрестившись, бабушка открыла дверь и пропустила нас вперед в темное помещение без потолка, слегка освещаемое горящими свечами. На стенах висели картины, которые стали видны лишь тогда, когда глаза привыкли к полумраку. Я уже знал, что эти картины - портреты людей с грустными лицами, называются иконами. В церкви кроме нас никого не было, но вскоре появился бородатый мужчина в длинной черной одежде и стал совершать некие действия над моей головой, а затем нагнул ее и окунул в тазик с водой. Я решил, что он собирается мыть мою голову, и начал протестовать, ведь утром уже помыли, но бабушка тихонько шепнула, чтобы я молчал. Смысл всего происходящего был непонятен тогда, и многие  последующие годы. Только через сорок лет, в годы перестройки, тетя Лена напомнила мне об этом. Именно тогда свершилось ее желание стать моей мамой, правда, крестной. Оказывается, до 1946 года я был единственным в семье некрещеным ребенком. Старший брат родился в 1934 году и был крещен в этой же церкви сразу же после рождения, младший брат Артур родился в 1940 году и был тайно крещен в глухой деревне Западной Белоруссии. Я же родился в 1937 году, когда репрессии против собственного народа, в том числе и против верующих людей достигли своего пика, и позволить крещение своего сына, даже тайное, отец не мог. Да и совершить его было негде и некому, так как церковь была закрыта, а священник расстрелян. Так сложились обстоятельства, что я прожил «нехристем» почти восемь лет своей жизни. Впрочем, и остальные годы, вплоть до 1986-го я оставался в неведении о своей православной принадлежности. Мне ведь так никто и не объяснил смысл происходившего в тот день, более того, нам запретили рассказывать о нашем походе в церковь. А мы и не собирались рассказывать, боясь нарваться на насмешки своих товарищей и одноклассников, тем более что в школе учителя постоянно вели антирелигиозную пропаганду.

     Выйдя из церкви, Борис заторопился и, бросив нас, побежал к железной дороге. Там, по сообщению мальчишек, на запасных путях находятся несколько вагонов, прибывших из Германии, а в них очень много интересных предметов. Это были запасные части к двигателям самолетов, танков, полусобранные станки, радио и электроприборы. Нас больше всего интересовали панели немецких самолетов с приборами, на которых имелись светящиеся в темноте стрелки и цифры.

     - Эти цифры покрашены фосфорной краской, поэтому они светятся, - объяснял Всезнайка Борис, так его называли ребята нашей ватаги. Главным заводилой компании был Коля Батюшкин, но решающее слово всегда оставалось за нашим старшим братом, и это было очень удобно для нас с Артуром, так как обижать нас в его присутствии никто не мог. Бориса не боялись, его уважали за знания и рассудительность.

     По вечерам мы собирались возле дуба и хвастались друг перед другом дневной добычей. Старшего брата интересовали только те «железки», которые имели отношение к радио. Он часами лазил по вагонам, благо они не были закрыты и не охранялись, отвинчивал детали и долго колдовал над ними дома. В один из вечеров он позвал меня в сарай и приложил к моему уху наушник, снятый из танкистского шлема. В шуме и скрежете я услышал скрипучий человеческий голос, который пел песню на непонятном языке. Это была совершенно незнакомая, непривычная и очень ритмичная музыка.

     - Я собрал детекторный радиоприемник, - с гордостью сообщил брат, показывая на разложенные и соединенные проводами детали, - А этот камешек называется кремнием. Очень сложно найти точку на нем, которая настраивает частоту.

     Все это было непонятно и не очень интересно, но брата я стал уважать еще больше.
   
     - Откуда ты все это знаешь?
    
     - А вот отсюда, - он вытащил из небольшого старого чемоданчика потрепанную довоенную книжку. Он изучал ее самостоятельно и настолько приобщился к радиотехнике, что можно было не сомневаться в его будущей профессии. Но это было единственное полезное и безопасное увлечение. Потому что в основном наши детские игры были сопряжены с использованием очень не детских и очень небезопасных предметов. Пистолеты и патроны были наиболее безобидными из них. Но у наших «игрушек» было удивительное свойство – постоянно исчезать. Поначалу мы предъявляли претензии друг к другу, но потом поняли, что женщины только создают видимость, что не обращают внимания на наши шалости с оружием. Они даже не делали нам замечаний по этому поводу, но, тем не менее, периодически мы обнаруживали наши «арсеналы» совершенно пустыми.

     Другое дело – неразорвавшиеся снаряды и мины, валявшиеся на полях, в лесу, а то и просто на дорогах. Борис и другие старшие мальчишки собирали их в небольшие кучки и, набросав поверх дров, разжигали костер, а сами прятались в канавах или сохранившихся окопах. Мощный взрыв вызывал бурный восторг. На место взрыва возвращались осторожно и только спустя несколько минут – костер должен быть полностью погашенным, а невзорвавшиеся снаряды должны быть полностью остывшими. Как-никак, а мы были детьми войны и хорошо умели «работать» со взрывоопасными предметами. Достаточно было у бомбы или снаряда открутить переднюю остроконечную часть, так называемый взрыватель, где находится детонатор, и со снарядом или бомбой можно делать, что угодно. Можно доставать из них тол, можно этот тол выплавлять на костре и разливать по пустым консервным банкам, главное, не допустить прямого соприкосновения с огнем.
 
     На северо-западной окраине поселка, на переулке, вернее, на дороге, ведущей в лес, в рядок стояли под открытым небом семь печей. Это было все, что осталось от сгоревших во время войны жилых деревянных домов. Бесхозные, сохранившие следы побелки, закопченные и разрушающиеся под воздействием дождей, они оказывали на людей удручающее впечатление. Но для мальчишек это место стало притягательным и очень удобным для игры в войну, в настоящую войну. В печку закладывались дрова, благо, лес недалеко, и хворосту наносить для столь важного дела не составляло большого труда. На дрова укладывалось несколько боеголовок снарядов, насыпался порох, поджигалась береста и дальше - побег в укрытие и вожделенное ожидание оглушительного взрыва. Печка разваливалась на части, кирпичи разлетались на большие расстояния, а мы кричали: «Ура!» - и бежали на место взрыва, чтобы увидеть результаты своей деятельности. Не все получалось с первого раза, иногда дрова не разгорались, и после длительного ожидания старшие ребята разыгрывали между собой на пальцах, кому идти проверять печку. Это было очень опасным мероприятием, ведь отсутствие дыма над трубой еще не означало, что огонь погас. Когда последняя цифра попала на моего старшего брата, я испугался и схватил его за руку. Борис грубо оттолкнул меня и пошел к печке. Он хоть и боялся, но отказаться от поручения не мог. Опозориться перед товарищами было страшнее, чем потерять жизнь. Я встал во весь рост и с волнением наблюдал за братом, который сначала медленно и неуверенно прошел часть пути, а потом постоял немного, внимательно посмотрел на верхнюю часть трубы и бегом бросился к печке.

     - Огонь погас, давайте сюда,- крикнул Борис, и вся наша разновозрастная компания бросилась делать новую закладку. Для меня она оказалась последней, потому что Борис больше не брал меня с собой на такие опасные игры.
 
     Предоставленный сам себе я часами слонялся по улицам, разыскивая интересное занятие, и однажды набрел на неразорвавшуюся бомбу. Это была очень необычная бомба, почти круглой формы, похожая на воздушный шар, который я видел на книжных картинках, только значительно меньше по размеру. Бомба была очень тяжелой, и для того, чтобы ее хотя бы повернуть или сдвинуть с места, понадобилось бы несколько человек. Как я ни пытался  разобраться: советская эта бомба или немецкая, ничего не получалось, так как вместо надписей на корпусе были только цифры, а сама она наполовину заглублена в грунт на краю песчаной дороги, рядом с неглубокой канавой, заросшей травой. На слегка удлиненной части находился вкрученный в корпус взрыватель конусной формы, внешняя чашечка которого была выполнена из нержавеющей стали. «Наверное, упала боком и потому не взорвалась» - решил я и стал руками скручивать взрыватель, но не тут-то было. Ладони скользили, не оказывая никакого воздействия на него. Для того чтобы сдвинуть с места, надо слегка ударить и стронуть с места резьбу, так делает мой двоюродный брат Игорь. Он работает слесарем в мастерской совхоза и частенько, не имея ключей для больших гаек, откручивает их с помощью ударов молотка по грани гайки. Подобный метод решил применить и я, но чашка не имела граней, в ней было только два небольших углубления для специальных ключей. Вот этими углублениями я и воспользуюсь, только надо найти стержень и хороший камень для ударов. Побегав по дороге, я нашел нужные предметы и приготовился к сложной и опасной операции. Если мне удастся ее осуществить, то старшие мальчишки станут уважать меня и снова примут в свою компанию.

     Оседлав бомбу, я наклонился и вставил в углубление стержень, и приготовился к первому удару, но вот незадача. В какую сторону откручивать я не знал, ибо если эта бомба советская, то закручиваются изделия по часовой стрелке, а если немецкая, то у нее может быть левая резьба. Надо попробовать бить потихоньку сначала в правое углубление, а если не будет результата, то в левое. Произведя два осторожных удара и не добившись успеха, я приготовился к более мощному удару и занес правую руку над головой. Но ударить не успел, так как сам почувствовал удар в левое ухо, и неведомая сила отбросила меня в сторону канавы.

     - Неужели бомба взорвалась, - мысленно рассудил я, - если это так, то я уже мертв.
 
     Сквозь шум в ушах и нестерпимую боль в голове я стал различать голос, исходящий сверху, и этот голос произносил очень грозные и неприятные слова. Такого многоэтажного мата я никогда не слышал даже от Коли Батюшкина. Было понятно, я умер и попал  сразу в ад. Бабушка говорила, что грешники попадают в ад, а праведники в рай. А я есть грешник, потому что не всегда слушался старших. Конечно, это ад, так ругаться матом могут только черти, которые сейчас бросят меня в «гиену огненную». Было страшновато увидеть чертей этих. Лежа в канаве лицом вниз, я решился приоткрыть глаза и сквозь стебли колючей крапивы увидел обыкновенные солдатские сапоги, стоявшие рядом с бомбой. Поведя взглядом вверх, рассмотрел усатого разъяренного сержанта, который, потрясая кулаками, осыпал меня такими нецензурными эпитетами, что я решил: «Надо драпать, ибо, если этот сержант отведет меня в милицию, то вызовут маму. И тогда-то мне достанется крепко». Вот теперь действительно стало страшно. Перекатившись через правый бок, я оказался под нижним рядом колючей проволоки, ограждавшей огород близлежащего деревянного дома. Еще раз крутнувшись под проволокой, вскочил на ноги и по грядкам чужого огорода помчался прочь от этого усатого сержанта и этой злополучной бомбы. В конце огорода перескочил через верхний ряд проволоки и помчался по тропинке, идущей вдоль железной дороги. Единственное, что я умел хорошо делать, так это быстро бегать и догнать меня сержанту в сапогах не удастся.

     Отсидев половину дня на опушке леса, я вернулся домой и с опаской заглядывал в глаза взрослых, но ничего необычного не происходило. Никто ничего не узнал, и этот секрет я хранил все годы своей жизни, постепенно приходя к осознанию того, что тот сержант, от удара левой руки которого я слетел с бомбы, вовсе не черт из ада, а мой ангел-хранитель. Целый месяц я обходил это место, боясь нарваться на моего грозного спасителя, и оставался в неведении о том, что же случилось с бомбой.

     Неведение продолжалось до тех пор, пока наша мама ни договорилась с железнодорожниками, чтобы воспользоваться единственным на весь поселок душем. Здание железнодорожных мастерских имело душевую кабинку, в которой мама, вымыв нас троих и выпроводив на улицу, осталась принять душ сама. Вот тогда я решился подойти к тому месту, где лежала эта злополучная бомба, но ее там уже не было. Вероятно, после сообщения усатого сержанта ее увезли саперы, оставив довольно значительное углубление в песке, а в моей памяти неприятное воспоминание о собственной глупости.
 
     - Что ты там ищешь? – прокричал старший брат Борис, - пойдем лучше поглядим, как заливают воду в паровоз.

     Я с радостью откликнулся на его призыв, и мы втроем пошли смотреть на паровоз, который пыхтя парами, медленно подходил к месту водной заправки. На душе стало легко от мысли, что Борис ничего не знает о моем приключении.

     Надо отметить, что не все детские забавы завершались благополучно. Младшему брату Коли Батюшкина оторвало два пальца левой руки, а мальчишка из соперничающей ватаги со «Сталинки» лишился ноги. Подобные сведения делали нас все более осторожными, и я почти прекратил игры и забавы с оружием. Почти прекратил.

     Первые послевоенные годы на жизнь железнодорожной станции оказывали влияние не только эшелоны, идущие с запада на восток, но также транзитные грузовые поезда, следующие в обратном направлении. Эти поезда служили для гражданского населения восточной части республики транспортным средством, а также были способом спасения от голода. На открытых платформах и крышах вагонов сидели женщины, подростки и немолодые мужчины, стремящиеся добраться до сельских населенных пунктов на западе, где можно было купить продовольствие на советские деньги или просто выменять его на вещи.

     Дело в том, что западная часть Беларуси оставалась аграрной территорией и почти двухлетнее пребывание людей в составе Советского Союза, до нападения фашистских войск, не убило в людях умение вести частное крестьянское хозяйство. Несмотря на реквизицию продовольственных запасов, посевного зерна и скота немецкими оккупантами, крестьянам удавалось прятать часть запасов, тем более, что добраться до всех сел и хуторов западного Полесья немцы так и не смогли. На восточной части Беларуси, особенно, в районах длительного противостояния советских и немецких войск свирепствовал голод. Люди кинулись на запад со своими, чудом сохранившимися предметами домашнего обихода  и небольшими советскими деньгами. На западе советских денег у людей не было, а немецкие марки и польские злотые годились разве что на растопку печей.

     Поезда с «мешочниками», так мы называли этих людей, останавливались на станции, превращая ее в суетливую и довольно опасную зону. Люди пытались запастись водой и продовольствием, что-нибудь выпросить, украсть или просто отобрать у местных жителей, таких же бедных и голодных. Единственное преимущество, что имели жители нашего поселка - это близость старой границы и возможность  чаще выезжать на запад за продовольствием, в том числе на попутных машинах. В дни, когда такие поезда останавливались на нашей станции, мы старались не появляться в районе железнодорожных путей, а чужих подростков оказавшихся на нашей улице, заставляли быстренько «смываться». Это были несчастные дети, как и мы, потерявшие своих отцов, а некоторые и матерей. Не все из них возвращались домой, некоторые оставались в городах и селах на западе республики, другие гибли под колесами поезда. Во всяком случае, поток людей, возвращающихся назад, был намного меньшим, чем движущийся на запад. Озабоченные люди старались устроиться на платформах и площадках со своими приобретениями. Не полезешь ведь на крышу вагона с мешком картофеля или зерна.

     Наши женщины изредка тоже пользовались возможностью добыть продовольствие на базаре соседнего района, и однажды зимним вечером тетя Лена принесла домой небольшой картонный ящик, в котором копошились маленькие желтые существа. Они были такими забавными, суетливо бегая по выгороженному в комнате пространству, непрерывно  пищали и пытались клевать насыпанные просяные зерна своими маленькими клювами. Очень хотелось взять хоть одного из них в руки и поиграть с ним, но взрослые запретили нам это делать.
   
      - Это цыплята – куриные детки, они скоро вырастут и превратятся в настоящих курей, потом начнут нести яйца, и вы будете их кушать, - терпеливо объясняла бабушка.

     Вопрос добывания пищи за годы войны, да и последующие послевоенные годы был не просто важным, но и священным действом. Как же не хотелось вставать ранним утром и бежать в магазин, чтобы занять очередь за хлебом, но мы с Борисом вставали и бежали через железнодорожные пути, подползали под стоящие на пути вагоны и дожидались в очереди прихода мамы с хлебными карточками. Нам такие важные документы, как карточки и деньги, не доверяли, зато доверяли нести домой свежеиспеченный хлеб, с дурманящим аппетитным запахом. Очень хотелось откусить маленький кусочек хлебной корочки, но позволить себе этого не могли, ведь этот хлеб предназначен для всей семьи, состоящей из девяти человек.

     Наш дом, по сегодняшним меркам, был перенаселен, спать приходилось по двое на одной кровати, а иногда просто на полу. Летом Борис, я и Артур перебирались на сеновал и ощущали себя довольно самостоятельными людьми, не подвергаясь ежеминутному контролю и муштре. Зимой дом превращался в суетливый муравейник, особенно по вечерам, и это приводило порой к конфликтам по поводу удобного места за столом, интересной книги, игрушки или просто по вредности характеров. Особенно часто возникали споры между Борисом и двоюродной сестрой Галей. Она стремилась верховодить, стараясь утвердиться среди  нас, разновозрастных мальчишек, что очень не нравилось Борису. Как-никак, а он был старше ее на целых три года, да и позволить девчонке командовать мальчишками не мог. Часто словесные перепалки превращались в легкую потасовку, а затем и в драку. Мы с Артуром занимали сторону старшего брата, но Галю это не останавливало до тех пор, пока не пролилась кровь.

     В одно воскресенье, когда взрослых не было дома, и на кухне разгорелась очередная ссора между Галей и Борисом, я сидел в комнате, пытаясь делать уроки. Вмешиваться в происходящее не хотелось, так как можно схлопотать «по шее» от каждой конфликтующей стороны, да и задачка попалась трудноватая. Пыхтя над тетрадками, я нашел решение и начал его записывать, но истошные крики обоих сражающихся противников заставили меня рвануть к месту боя. Зрелище было не для слабонервных. Бледная Галя стояла у стены и смотрела на Бориса, из головы которого торчала писчая ручка. Металлическое перо воткнулось в черепную кость, а сама деревянная ручка, покачиваясь в разные стороны, напоминала маятник. Светлые волосы брата начали окрашиваться в красный цвет, а мы все, включая самого Бориса, словно онемев, молчали, стараясь сообразить, что делать дальше. Виновница случившегося, наша двоюродная сестра Галя, отмерла первая и принялась действовать. Подойдя к Борису, она попыталась вытащить ручку из головы.

     - Не сломай перо, если оно останется в голове, то придется идти в больницу, а тогда узнают взрослые и нам достанется всем, - руководил ее действиями Борис.

     Успешное завершение «операции» вызвало большое облегчение в наших душах и оставило в памяти это событие, как безобидное и даже забавное приключение. Никто из взрослых об этом случае не узнал, а противостояние Бориса и Гали перешло в стадию «холодной войны». А для меня любые фотографии или эпизоды в кино, где изображались индейцы с перьями в волосах, возвращали память к этому забавному эпизоду.  Надо сказать, что и мне с Артуром частенько перепадало от несостоявшейся атаманши. Даже ее родной брат, Игорь Кресс, бывший воин, старался не вступать с ней в споры. Тем не менее, в конфликтных случаях Гали с соседскими мальчишками мы бросались на ее защиту, не разбираясь, кто на самом деле виноват.

     Работой нас не нагружали, разве что поручали напилить и нарубить дров, поэтому дневного времени для своих занятий хватало. Но по вечерам, когда мама и тетя Надя возвращались с работы и приносили большую кучу денег, мы садились на пол и раскладывали деньги в соответствии с цифрами: рубль к рублику, тройка к тройке, пятерка к пятерке и так далее. Денег было много, особенно мелких купюр, и эта нудная работа занимала почти весь вечер. Когда все купюры были сложены в аккуратные стопки, наши обязанности заканчивались и в дело вступали взрослые, которые трижды пересчитывали каждую стопку, вели общий подсчёт с помощью костяшек на деревянных счётах. Эти деньги надо было утром сдавать в государственный банк, и не один рублик не должен пропасть, иначе нашу маму и маму Гали и Игоря посадят в тюрьму. Так, с малых лет мы были приучены к высокой степени ответственности перед государством, и никто из нас не позволил себе взять хоть один рубль. Через несколько лет Галя призналась, что однажды они с Артуром нашли в щели между половыми досками смятый и порванный бумажный рубль. Они долго решали, что делать с этим нежданным богатством и решили поделить его «по-честному». Разорвали рубль ровно на две половинки и довольные разошлись в разные стороны. Они не понимали, что даже за один неразорванный дореформенный  рубль ничего купить было нельзя, даже коробку спичек.

     В один из летних дней на проходной площадке железнодорожного склада мы встретили трех молодых мужчин, которые нанялись на работу в леспромхоз для окорки сосновых бревен. Это была несложная, но тяжелая работа, которой мало кто из местных мужчин хотел заниматься. Бревна надо было не только вручную очищать, но и вручную грузить на железнодорожные платформы. Платили за такую работу копейки.  Что же заставило этих молодых мужчин, явно городских жителей, приехать в этот захолустный, забытый Богом поселок? Такие вопросы возникали у взрослых жителей поселка, но только не у нас, мальчишек. Нам с ними было интересно, так как они были контактными людьми, которые, не отрываясь от работы, рассказывали разные забавные истории, подшучивали над нами и друг над другом. Но, кроме того, что много рассказывали нам, они и сами интересовались у каждого из мальчишек о том, где он живет, где работают родители. Особенно запомнился светловолосый мужчина с небольшой аккуратной белесой бородкой, очень похожий на артиста. Когда этот мужчина начал задавать вопросы мне, я почувствовал недоброе и стал ему врать о том, что отец погиб на фронте, что мама нигде не работает, и у нас дома ничего нет, а потом повернулся и убежал домой. Наутро, а летом у нас, детей, оно начиналось часов в десять, я побежал к железнодорожному складу. Но там никого не было, эти трое исчезли в неизвестном направлении.

     В тот день вернувшаяся с работы мама рассказала, что в поселке прошлой ночью была ограблена семья еврея-сапожника, а его жена зарублена топором. Сапожник был в отъезде и потому остался жив.  В то время многие специалисты-одиночки работали как частники, официально оплатив патент, разъезжали по селам и поселкам и оказывали платные услуги гражданам. Они точили ножи, паяли медную посуду, шили одежду, кожухи, вели кладку печей, оставаясь жить у заказчиков по нескольку дней. Еще мама сказала, что это сделали трое бандитов, которые для отвода глаз нанялись работать в леспромхоз. Последнее сообщение повергло меня в шок, и я понял, что поступил очень правильно, не рассказав ничего о нашей семье и о маме, которая каждый вечер приносила с собой большое количество государственных денег, которые мы раскладывали в стопки, чтобы утром мама могла отнести и сдать их банк. «Что было бы с мамой, если бы эти бандиты знали об этих деньгах? Что было бы с нами, если бы они напали на наш дом?» - эти мысли не оставляли меня долгие годы. Я даже тайно гордился собой, но никому дома об этом ничего не рассказал.

     Что касается вечерних денежных мучений, то они закончились только после денежной реформы 1947 года, которая сократила количество «бумажек». К тому же, дневную выручку маме надо было сдавать в банк в тот же день. Мы почувствовали большое облегчение. Да и сами деньги, как говорили ребята, скоро исчезнут, сразу, как только построят коммунизм. Это сообщение мне очень понравилось, так как ежевечерние мучения с мешком государственных денег, вызвали стойкое к ним отвращение, которое сопровождало меня всю жизнь. Я никогда не считал деньги, которые получал на работе, не считал сдачу, которую мне давали в магазинах, да и вообще всегда «получку» отдавал супруге, справедливо считая, что подсчет денег и их правильное использование - это удел женщин. У них это лучше получается. А что касается отмены денег, то ни я, ни один житель страны Советов, этого так и не дождались. Как не дождались и самого коммунизма.


     Зимой 1946 года мама собрала нас в комнате и с радостью сообщила, что она купила для нас белую кроличью шубку, единственную в поселке, и сейчас будет ее примерять. Кому из нас троих она подойдет, тот и будет носить. Я сразу почувствовал угрозу. Не повезет, как всегда, мне и именно мне придется носить эту, по моим представлениям,  девичью одежду. Так оно и случилось, к великому удовольствию тети Лены. Утром следующего дня меня нарядили и отправили в школу, предварительно снабдив строгими инструкциями по сохранению этой ценной, белой как снег, шубы. «Этих взрослых трудно понять, - думал я, пробираясь под вагоном стоящего на путях поезда. - Ругают за мою неряшливость, а сами одевают меня в такую чистую белоснежную шубку. Добром это не закончится». Однако, первое опасное препятствие - железнодорожные пути, было преодолено успешно. Даже стало легче на душе от того, что пробираясь под вагонами я не прикоснулся к металлическим предметам и не испачкал свою ценную одежду. Появилась уверенность в том, что мне удастся вернуться домой, не испачкав ее, даже насмешки мальчишек, встреченных на подходе к школе, не поколебали ее.

     Все четыре урока прошли спокойно, и я с нетерпением, набросив на плечи шубку, вышел из комнаты, приспособленной под класс, в коридор. Сам коридор тоже был приспособлен для школьных занятий, и за столами сидели ученики пятого класса, один из которых подставил мне ногу, когда я проходил мимо. Под дружный хохот мальчишек я упал на пол, ударившись носом о доски. Эта обычная школьная шутка не огорчила меня, но когда я поднялся, то увидел, что моя белоснежная шубка залита чернилами. Кто-то плеснул их, то ли по злобе, то ли из зависти, а для меня это стало трагическим событием.

     «Что мне скажут дома, какими еще обидными словами меня будут называть, как я буду смотреть в глаза маме? – такие мысли крутились в моей голове. – Я знаю, как ей тяжело приходится работать, чтобы обеспечить нас питанием, одеждой, а я такой неудачник, всегда «влипну» в какую-нибудь неприятную историю». Не скрывая слез, я бросился искать помощи у старшего брата, который тоже в это время был в школе. Он выслушал меня и пошел искать обидчиков, приказав мне идти домой. Этот случай наделал много шума в школе, так как дело закончилось не только испорченной шубкой, но и двумя разбитыми носами мальчишек из пятого класса. Мама вернулась вечером расстроенная, она уже все знала, но ни в мой адрес, ни в адрес Бориса не сказала ни одного плохого слова. Белая кроличья шубка как-то незаметно исчезла из нашего дома, оставив мне неприятные воспоминания и школьную кличку «Заяц», которая сопровождала меня более трех лет. Да еще на всю жизнь осталось неприятие одежды из меха.


     Наша большая семья разделилась на две части, когда двоюродный брат Игорь получил служебную квартиру в деревянном доме в юго-восточной части поселка, в которую переехали тетя Надя, Игорь и Галя. К этому времени Игорь имел водительские права и работал водителем «полуторки», повидавшей виды грузовой автомашины, добитой фронтовыми дорогами. Примечательным было то, что машина работала на дровах. Для этого в кузове стояло устройство, напоминающее квадратную металлическую печь, из которой забирался горючий газ и отправлялся в карбюратор автомобиля. Технический смысл этого устройства, называемого «газогенератор», был для меня совсем непонятен, но автомобиль действительно двигался, выбрасывая из трубы струйки дыма. В кузове грузовика всегда лежали дрова, а еще пила и топор, с помощью которых можно было напилить и нарубить дров. Благо, что вокруг поселка стояли дремучие леса. Когда такое чудо техники, получившее у мальчишек название  «паровоз на резиновых колесах», двигалось по дороге, а двигалось оно довольно медленно, мы догоняли его и, уцепившись за задний борт, висели на руках до тех пор, пока хватало силенок. Зимой, привязав веревками к валенкам коньки, так называемые «снегурки», мы цеплялись за борт изогнутыми металлическими прутьями и, стараясь держаться на уплотненной колесами снежной колее, катились за машиной, наслаждаясь скоростью и подвернувшейся удачей. Правда, машину, которую водил двоюродный брат Игорь, мы пропускали, и соседским мальчишкам не позволяли за нее цепляться. Они и сами не стремились это делать, потому что очень уважали моего двоюродного брата. Уважали за доброту - никогда не отказывал людям в помощи, за рассудительность - к его словам прислушивались не только дети, но и взрослые, и конечно - за боевые заслуги.

     В тоже время, самому Игорю часто не везло. Постоянные ремонты автомашины на холоде не способствовали улучшению состояния здоровья человека, живущего с осколком немецкого снаряда в груди. Он часто простужался, а однажды на шее выскочил большой фурункул, который поначалу не слишком обеспокоил Игоря и его мать. Она посоветовала сходить в медпункт для вскрытия. Преступная халатность медсестры здравпункта привела к тяжелым последствиям. После вскрытия фурункула она принялась чистить полость обыкновенной тряпкой, не проведя дезинфекцию раны, забинтовала шею и отправила Игоря домой. Утром следующего дня его доставили в больницу с высокой температурой, где врачи поставили диагноз – общее заражение крови, что по тем временам было равносильно смертному приговору. Снова в нашей семье поселилось горе.

     Представить себе, что мы потеряем Игоря, было невозможно. Взрослые и дети с замиранием сердца ожидали вестей из больницы, ужасаясь нелепости этой ситуации. «Как же так может быть, что человек, прошедший войну, выживший после тяжелого ранения, умрет от какого-то микроба - злобного  маленького существа, которого можно увидеть только под микроскопом?» - такие мысли угнетали не только меня. Мы притихли и не выходили на улицу, заглядывали в глаза взрослых, надеясь увидеть в них хоть искру надежды. И мы ее увидели в глазах нашей мамы, которая однажды сообщила, что Игоря может спасти чудо-лекарство под названием пенициллин, но его надо где-то достать, так как в поселковую аптеку оно ни разу не поступало. Мама и тетя Надя два дня обивали пороги всех инстанций, звонили в Гомель и Минск, умоляли начальство помочь человеку, защищавшему Родину. В то время никого не интересовала судьба бывшего солдата. Десятки, а возможно сотни тысяч раненых на фронте солдат, сержантов и младших офицеров были брошены на произвол судьбы. Люди без одной руки, или ноги еще могли устроиться на работу, но те кто не имел обеих ног или рук вынуждены были просить милостыню на железнодорожных вокзалах, базарах, вблизи ларьков со спиртными напитками, так как по решению сталинского руководства они были лишены даже того жалкого пособия, которое получали. Сегодня это трудно понять, но в то время инвалиды-участники войны, в военной  обветшалой гимнастерке, увешанной орденами и медалями, просили милостыню или продавали свои нехитрые поделки. Большей частью подаяние заключалось в половине стакана водки и куске черного хлеба, которые подавали более удачливые товарищи по оружию. Игорю использовать карту участника войны было бесполезно, но наши женщины своей настойчивостью добились того, что лекарство поступило в больницу поселка. Свершилось чудо, и Игорь был спасен.

     Что касается пенициллина, то в Советском Союзе такое лекарство в то время не производилось, и скорее всего, оно было поставлено в конце войны американцами по Ленд-лизу. Случайно открытые английским биологом свойства обыкновенной плесени позволили американцам в 1943 году наладить производство антибиотика, что обеспечило возможность сохранить многие жизни и советских раненых солдат и офицеров после открытия союзниками Второго Фронта. Если бы подобное лекарство было в начале войны, да еще в нашей стране, то сотни тысяч раненых на восточном фронте были бы спасены. А Игорю, к нашей огромной радости, повезло, он выздоровел и снова сел за баранку автомобиля.

     На этот раз у него был новый «газик», работающий на бензине, машины на дровах как-то незаметно исчезли с дорог, исчезли навсегда, потому что заработала «Нефтебаза» и появилась возможность заправки машин нормальным топливом. Это была отечественная «полуторка», а не американский «Студебекер», о котором мечтали многие водители того времени.

     Для нас наличие родственника-шофера было довольно полезным, так как имелась возможность доставки дров из леса, картофеля с поля, сена с покоса. Но сначала надо было договориться с начальником мех-двора совхоза, где работал Игорь.
 

     Послевоенная жизнь потихоньку стала налаживаться, и в доме появилось электричество, а в сарае захрюкал поросенок, который к каждому Новому году превращался в мясо, сало, колбасу. Это только для нас детей поросенок «превращался» в еду, что касается взрослых, это был многомесячный труд по добыче кормов, кормлению и уходу за животным. Финальной частью действия, наиболее ожидаемого и знакомого каждому сельскому жителю, являлся забой животного. Для этого женщины нанимали двух мужчин, которые убивали и разделывали выросшее животное. Нас в это время отправляли в дом, разрешая присутствовать лишь при разделке туши и обильном сытном ужине. Конечно, один кабанчик не мог обеспечить питанием на год семью из шести человек, и взрослые приняли давно зревшее решение – надо покупать корову. Последние два года женщины готовились к этому, обсуждая его по вечерам и откладывая деньги. За иконой Николая-чудотворца, мы знали, что туда бабушка их прячет, собралась нужная сумма. Дело оставалось за малым – купить корову. Но купить ее в поселке не представлялось возможным, это можно было сделать только на территории западной Беларуси, где еще сохранилось частное крестьянское хозяйствование, которое не смогли за два довоенных года уничтожить Советы, да и война пощадила эту часть республики.

     На семейном совете взрослые решили, что поедет тетя Лена, поедет только в одну сторону, так как назад с коровой придется идти пешком. С целью обеспечения хоть какой-то безопасности, она должна будет присоединиться к группе женщин, которые отправляются на запад с аналогичной целью. Через неделю она вернулась домой, ведя на веревке корову, что вызвало большую радость у всех кроме бабушки. Она внимательно осмотрела рогатое животное и сказала, что корова старая и молока от нее мы не увидим. Она оказалась права и через полгода корову сдали на мясокомбинат, частично вернув потраченные ранее деньги, которые надо сохранить для покупки другой коровы.

*  *  *
     Женя сидела в вагоне грузового поезда и смотрела в проем приоткрытой двери. В конце лета стояла теплая безветренная погода, и находиться в закрытом вагоне было жарко, поэтому женщины-пассажиры регулировали ширину проема, двигая тяжелую дверь вперед-назад и, усевшись на солому, брошенную на деревянный пол, вели неторопливую беседу. Женя сидела молча, не принимая участия в разговоре ее попутчиц, она была сердита на свою сестру: «Сидит сейчас дома и всех достает своими нравоучениями, учит уму разуму, а сама ничего серьезного, кроме шитья, сделать не может. Даже корову не смогла купить, привела какую-то «клячу», а теперь мне пришлось взять отпуск и ехать за коровой». Равнодушно поглядывая на проплывающие пейзажи, она невольно отмечала вниманием знакомые места. Многое изменилось за прошедшие годы, леса как бы отодвинулись от полотна железной дороги, потому что немцы вырубили деревья, находившиеся  в пятидесятиметровой зоне, опасаясь партизанских минеров. Но знаковые места были узнаваемыми – вот пробежала назад Кривая будка, место, куда часто ходили собирать грибы, а вот открылся простор заливного луга, где мужчины косили траву, а вот и небольшая река, символ бывшей границы.

     - Да как же так? - ее сердце сжала неодолимая боль, горло сжалось и перехватило дыхание. В ее душу, в тело вонзились воспоминания о прошлой довоенной счастливой жизни. Они как хищные животные рвали на части ее душу, путали мысли и вызывали упорное желание прекратить все это, ведь именно по этой дороге она спешила к мужу, именно здесь по нескольку раз в год, она с детьми ездила к маме в поселок. «А теперь что? Нет любимого мужа, нет отца детей, нет надежной опоры. Может спрыгнуть с поезда, да прямо под колеса, и все закончится?» - второй раз в жизни после 1942 года, когда умер в военном госпитале муж, у нее появилось подобное желание. Она понимала, что не имеет право так поступать, без нее пропадут все - и мама, и дети, и неспособная к самостоятельной жизни сестра Лена, да и грешно это. В отчаянии Женя первый раз за последние годы разрыдалась. Она не могла себе позволить даже минутную слабость, да и времени на «сантименты» не было. С утра до позднего вечера ей надо было трудиться на работе, помогать матери справляться с домашними делами, добывать продукты и одежду для взрослых и детей.

     - Что с вами, Евгения Михайловна? - услышала голос Лиды, которая была организатором поездки за коровами в Западную Беларусь. Женщины притихли, а Женя взяла себя в руки и начала под стук колес рассказывать свою печальную историю. Поезд шел медленно, и времени было достаточно для того, что бы выслушать каждую из попутчиц. У каждой была своя печальная история, связанная с серой небогатой жизнью в колхозе, с лишениями военного времени, потерей родных людей.

     - У вас, Евгения Михайловна, были счастливые дни хотя бы в предвоенные годы, а нам даже вспомнить нечего, - подвела итог Лида, - вот даже сейчас Вы живете в поселке,  у Вас есть паспорт, а у нас и паспортов-то нет. Чтобы выехать из села, надо иметь разрешение председателя колхоза, а получить его не просто. Женя знала эту проблему, но только сейчас поняла, насколько бесправно положение колхозников. Современным гражданам России и других стран бывшего Союза, думаю, трудно себе представить, что большая часть населения Страны Советов не имела документов о гражданстве, соответственно, была ограничена в праве передвижения даже внутри страны. Жене стало как-то неловко перед женщинами за свою слабость, и она перевела разговор на другую тему, главную  для текущего момента – на какой станции следует сойти с поезда и какие селения надо посетить в поисках продаваемых коров? Договорились проехать еще несколько промежуточных станций, а затем двигаться пешком на юг к селениям и хуторам, расположенным поближе к Украине.

     - За Припятью очень дикие места и там можно будет купить коров дешевле, туда вряд ли кто из покупателей доходил, но как перебраться через реку?.. Мостов здесь нет, - размышляла  вслух Женя.

     Несмотря на неуверенность, попутчицы согласились с планом и на небольшой станции вышли из вагона. Местные жители посоветовали идти по направлению к реке на паромную переправу. Пройдя по лесной дороге километров десять, женщины натолкнулись на довольно крупное, по меркам Полесья, село. Это их обрадовало, так как здесь можно будет переночевать, да и найдется пара коров на продажу. Как правило, те, кто первыми покупали коров, не направлялись домой, а продолжали сопровождать остальных членов группы до тех пор, пока последняя из женщин не сделает свою покупку. Это не было принципом солидарности, скорее, безопасности. Время было лихое – по дорогам бродили вооруженные группы людей, не признающие никаких законов, а по лесам стаи хищных волков, привыкших за время войны к вкусу человеческого мяса. Так что женщинам надо было держаться вместе, от начала путешествия и до его конца.

      На подходе к селению они увидели солдата с винтовкой, который остановил их и долго расспрашивал о цели прибытия в село, записал фамилии и адреса, но документы не требовал. «Обычная проверка», – решили все и успокоились. Смущал лишь один вопрос: почему солдат имеет военную форму, но не имеет погон?

      Он посоветовал женщинам устроиться на ночлег в пятом доме с правой стороны улицы, сообщив, что там живет одна старушка и места хватит всем. Действительно, дом был просторный, и хозяйка пригласила всех, предупредив, что спать придется на полу, так как кровать всего одна. Вечером в дом зашел уже знакомый солдат и, заглянув в бумажку, в которую он записывал сведения о женщинах, коверкая фамилию, вызвал Женю.

     - В чем дело? – спросила Женя.

     - С вами хочет побеседовать наш командир, - ответил солдат.

     Не понимая, зачем она понадобилась офицеру, накинула кофточку, вышла на улицу и поплелась за солдатом в середину села, к самому большому дому. «Наверное, это сельсовет»,  решила она, хотя ни соответствующей надписи, ни красного флага на доме не было. Более того, за письменным столом сидел офицер в форме Красной Армии в расстегнутом кителе, но тоже без погон. Он пригласил ее сесть на стул и начал длинную речь о том, что он и его солдаты ведут борьбу против российских оккупантов, покоривших Украину и Беларусь. Его отряд раньше воевал против немецких оккупантов, а сейчас ведет борьбу с коммунистами и предлагает ей принять посильное участие в этой борьбе.

     - Вам ничего сложного и опасного делать не надо, вот здесь пачка листовок, которые Вы должны раздавать жителям тех сел и поселков, которые будете посещать. В каждом селе есть наши люди и если Вы не выполните поручение, мы найдем Вас и расстреляем, - закончил разговор офицер.

     За время беседы Женя не произнесла ни одного слова, сердце ее окаменело. Это ж надо попасть в такой переплет: война пощадила ее и сыновей, а теперь ей грозятся расстрелом «бандеровцы»! А если вместе с этими листовками ее задержат сотрудники НКВД, то отправят в Сибирь, или тоже расстреляют, а дети получат статус «врагов народа». Спрятав листовки под кофточку, она вернулась в дом и нашла свое место на полу рядом с печкой.

     - Ну, рассказывай, что от тебя хотели военные? – спросила Лида.

     Выслушав растерянную Женю, Лида предложила сжечь листовки в печке и немедленно уходить из этой деревни. На улице было темно, их попутчицы спали, и Женя с Лидой, открыв дверцу печки, бросили  листовки и подожгли, благо спички были в котомке на случай ночлега в лесу. Затем бесшумно вышли из дома во двор. В центре села играла гармошка, молодежь танцевала и пела песни, а подвыпившие «освободители» изредка постреливали в воздух.

     - На улицу выходить опасно, - прошептала Лида, - пойдем через огород в лес.

     В лунном свете две женские фигурки, словно тени, продирались по картофельному полю и поросшему травой лугу в сторону темного леса. На опушке они оглянулись, никто за ними не гнался, и можно было перевести дыхание, а так же подумать, что делать дальше. Несколько успокоившись, решили не углубляться в лес, а вдоль луга пробираться к дороге, по которой они входили в село, и далее двигаться к железнодорожному разъезду, на котором они сошли с поезда. Ходьба по лесной дороге ночью оказалась непростым делом. Чем дальше они уходили от деревни, тем меньшим становился страх встречи с вооруженными людьми, но все более одолевало опасение встречи с волчьей стаей. В слабом ночном свете каждый куст казался опасным чудищем, каждый хруст сухой ветки воспринимался выстрелом. Они шли очень медленно, прижавшись друг к другу, и молчали, прислушиваясь к каждому звуку. Через пару часов такой ходьбы, усталые и изможденные внутренним напряжением, они решили остановиться на небольшой поляне, у раскидистой сосны, освещенной лунным светом.

     - Может быть, разведем костер? – спросила Лида.

     - Не стоит этого делать, могут увидеть эти «бандеровцы», давай посидим здесь до рассвета, - предложила Женя.

     - А волки?

     - Если хоть один волк появится, он начнет выть, подзывая стаю, а мы заберемся на дерево и будем сидеть на ветках, пока кто-нибудь не проедет на подводе или на машине.

     Женщины сидели под деревом и, прижавшись к стволу сосны, прислушивались к лесным звукам. Чем светлее становилось небо, тем спокойнее становились они, так как начали  понимать, что никто за ними не гонится, и можно продолжать движение. На подходе к разъезду закончился лес и открылся небольшой луг, где в легком тумане просматривались две женские фигурки. По их движениям и знакомым звукам косы было понятно, что женщины вышли на покос. В этом не было ничего удивительного, так как после войны в сельской местности всю мужскую работу взяли на себя женщины. Женя и Лида подошли к ним и стали расспрашивать о жизни, о работе, о том, есть ли у жителей села коровы на продажу. Выяснили, что есть возможность решить свою проблему в соседнем хуторе.

     В течение двух дней Женя и Лида сумели приобрести по одной корове и остановились на ночлег в доме служащего железнодорожного разъезда, который посоветовал пожить у него пару дней, за это время он попытается загрузить их вместе с коровами в вагон или открытую платформу грузового поезда. Это было хорошее предложение, так как вдвоем проделать путь домой почти в сотню километров по лесным дорогам, было трудно и небезопасно. Такой поезд с пустым вагоном действительно подвернулся, и они вместе с машинистом поезда, соорудив деревянный настил, загнали коров в вагон и ожидали отправления. Эта железнодорожная линия была однопутной, потому поезда на разъездах пропускали встречный транспорт, находясь на запасных путях порой по нескольку часов. За время двухдневного пребывания на разъезде Женя в разговорах с местными жителями пыталась выяснить, действительно ли существуют «бандеровские» отряды. Оказалось, что украинские отряды не появляются на левом берегу Припяти, но есть небольшие группы белорусских борцов за освобождение Беларуси, которые не ведут боевых действий, а занимаются агитацией населения.

     - Мы их называем «бульбашами», - сказала молодая женщина из ближнего хутора, - они никого не трогают, разве что попугают выстрелами в воздух, если выпьют много самогона. Когда власти присылают отряды для борьбы с ними, уходят в лесные болота, куда даже местные охотники боятся ходить.

     Несмотря на эту информацию, Женя и Лида договорились о том, что они будут держать в тайне свою встречу с отрядом «бульбашей» и строго хранили ее долгие годы. Даже мы, дети, узнали об этом событии только в период «хрущевской оттепели».

     Благополучное возвращение мамы, да еще вместе с коровой, вызвало большой восторг и изменило жизнь нашей семьи к лучшему. Оно же привело и к появлению новых обязанностей, как у взрослых, так и у детей.

     Прежде всего, корову надо кормить, а для этого требуется выводить ее на пастбище на целый день, заготавливать сено на зиму, обеспечивать соломенной подстилкой, убирать навоз. Я и старший брат постепенно были вовлечены в круг обязанностей по уходу за коровой и приобрели специальность пастуха. Каждое летнее утро нас поднимали на рассвете и отправляли с коровой на небольшие луговые участки, расположенные вдоль железнодорожного полотна. Вдвоем следить за коровой было довольно просто, хотя расстояния преодолевать приходилось очень большие, тем более, что к двенадцати часам дня надо было приводить корову домой на дойку. Вскоре стали пасти ее по одному, то есть по очереди, а затем, когда на нашей улице появились другие коровы, была организована очередь по выпасу небольшого стада. Уследить за десятью коровами было непросто, так как они частенько пытались забраться в чужой огород или забрести на колхозное поле, а тогда у нас возникали большие неприятности. Вскоре мы поняли, что каждая корова, как и человек, имеет свой характер и ведет себя соответственно. Особое беспокойство доставляла нам соседская корова, которая стремилась оторваться от стада и убежать в поле на посевы и, как говорила бабушка, «наделать шкоды». Бегала она так быстро, что даже мне, чемпиону поселка по забегу на четыреста метров, с трудом удавалось ее догнать и вернуть в стадо, попутно отстегав тростинкой по заднему месту. Какими бы трудностями ни сопровождались пастушьи обязанности, я успевал при их исполнении обследовать опушки леса, «поклевать» земляники или черники, понаблюдать за птичьими гнездами, а главное – почитать книгу, спрятанную под рубашкой. Однажды, оставив коров без присмотра, я бросился в сторону Кривой будки, чтобы понять, что же это такое «Кривая будка». Ничего особенного, кроме домика путевого обходчика и плавного поворота железнодорожного полотна я не увидел, но зато рядом в лесу обнаружил грибное место, которым я впоследствии частенько пользовался. Правда, коров нам туда гонять было строго запрещено по причине того, что там есть нечто, вызывающее у коров загнивание копыт. До настоящего времени я так и не узнал истинную причину этого явления, и не очень верил в эти россказни, но коров туда не гонял, хотя трава там росла отменная.

            *  *  *
     Среди мальчишек нашей улицы прошел слух, что в деревянном клубе, похожем на дощатый сарай, будут показывать кино. Первый поход в кино, еще в Астрахани, меня не впечатлил, но мальчишки решили пробраться в зал задолго до его открытия и уговорили меня пойти с ними. В зал мы не пробрались, оказалось, что в кино пропускают по билетам, а у нас денег не было, и мы прилипли к щелям в стене, чтобы увидеть происходящее на экране. Само кино было неинтересным, но перед ним показали американский мультфильм про оленя. Это нас очень впечатлило, особенно занимал вопрос о том, как это нарисованные фигурки зверей могут двигаться и разговаривать. Разговаривали они на английском языке. Хорошо, что не на немецком, такой фильм я бы не смотрел. Правда, ни английского, ни немецкого языков мы не знали, но все-таки немецкий для нас оставался вражеским. Смысл сказанного можно было понять по надписям внизу экрана, и история с олененком нас увлекла так, что мы долго и увлеченно обсуждали ее, и каждый раз мчались к «кинотеатру» чтобы пристроиться к более удобной щели в стене. Несколько раз нам удавалось задолго до начала фильма пробраться на сцену и, лежа на полу, мы смотрели фильм с обратной стороны экрана. Таким образом, кино стало частью нашей жизни, оно открывало окно в другой мир, заставляло переживать за судьбы героев, давало наглядные познания в сферах истории, культуры, искусства, музыки, всего того, чего были лишены жители глухого белорусского Полесья.
    
     Самым же глубоким воздействием на сознание мальчишек поселка, да и всей страны Советов, оказал фильм «Тарзан». После просмотра первой серии мы как будто «сошли с ума» - улицы наполнялись громкими воплями, имитирующими звуки диких племен. Мы лазили по веткам деревьев, как по лианам, срывались с них, разбивали носы, травмировали руки и ноги, рвали одежду и, вообще, как принято говорить сейчас, вели себя не адекватно.

     На одном из переулков, где росли три стройные высокие березы, мы привязали к веткам средней березы веревку и, схватившись за нее руками и оттолкнувшись ногами от крайней березы, описывали в полете дугу к третьему дереву. Это было увлекательное спортивное развлечение и получалось почти как у Тарзана с лианами. Продолжалось оно до того момента, когда я неудачно оттолкнулся от ствола крайней березы и полетел не по дуге, а прямо к стволу средней. Удар головой о дерево был не очень сильным, но, тем не менее, я почувствовал, как из царапины над ухом потекла кровь. Не выпуская веревку из рук, я повернулся лицом к стволу и увидел большой ржавый гвоздь, торчащий на уровне моего виска. Мысль о том, что этот гвоздь мог воткнуться в мою голову, привела меня в смятение и я, опустившись на землю, предупредил ребят об опасности.

     Срочная «медицинская помощь» оказанная тут же и заключавшаяся в том, что листьями подорожника очистили рану и засыпали ее прокаленным на солнце мелким песком, оказалась эффективной. Мы продолжили свои игры в другом месте. Так уж повелось, что все свои раны лечили подобным образом, иногда прибегая к промывке более глубоких ран собственной мочой. Не знаю, как это выглядело с медицинской точки зрения, но все мои раны заживали очень быстро, как на собаке.

     Особенно вспоминается случай, когда мы с мальчишками сбивали с дикой груши зеленые небольшие плоды, чтобы положить их на дозревание в солому, где они через одну-две недели превращались в мягкие кисло-сладкие съедобные груши. Само дерево росло рядом с запасными железнодорожными путями, где валялись так называемые костыли, используемые для крепления рельсов к шпалам. Они были двух типов: советские – квадратные стержни со шляпкой для забивки в шпалы и немецкие – круглые толстые шурупы, которые ввинчивались в шпалы с помощью огромных гаечных ключей. Для нашего дела лучше годились немецкие, так как они были раза в два тяжелее. Технология была очень простая, сначала бросаем на ветки камни, палки или костыли, а потом собираем свалившиеся груши. В момент сбора груши рассовываем по карманам или за пазухи, т.е. под рубашки, но когда я пошел собирать плоды, с дерева свалился немецкий костыль и попал мне точно на макушку, вот уж действительно не зря меня зовут с сарказмом «удача». Я схватился за голову и обнаружил, что течет кровь, а ее следует как-то остановить.

     - Надо бежать домой, там помажут «зеленкой», и можно будет снова присоединиться к ребятам, - решил я и помчался во двор, благо груша стояла всего в ста метрах от дома.

     - Что случилось, кто это сделал? – не то кричала, не то спрашивала тетя Лена.

     - Это там, у груши, костыль упал на голову, - ответил я в надежде, что она займется мною, но ошибся. Она бросилась на улицу, прихватив с собой палку. Я остался один и, не зная, что делать дальше, нашел пузырек с зеленкой и вылил его на голову. В это время в комнату вошел Борис, который увидев меня, сначала испугался, но осмотрев мою рану, стал хохотать.

     - Ну, кто так делает? Надо было намочить ватку и приложить к ране, тем более что ничего опасного нет. Ты бы видел, как тетя Лена с палкой гоняется за пацанами. Это они разбили тебе голову?

     - Нет, это с дикой груши свалился костыль, а тетя Лена вместо того, чтобы разобраться и помочь мне, помчалась на улицу.

     - Надо же наказать обидчиков любимого племянника, - с  нескрываемой иронией произнес Борис.

     - Тебе смешно, а у меня голова болит, - обиделся я.

     - Ты лучше посмотри на себя в зеркало.

     Зрелище оказалось весьма забавным, запекшаяся кровь на голове склеила волосы, и все это было залито зеленой краской. Кровь и зеленка были везде – на лице, рубашке, руках. Когда вернулась тетя Лена, разъяренная и запыхавшаяся, Борис перестал смеяться, и стал ей помогать избавлять меня от крови и зеленки. Но зато вечером, когда вернулись бабушка с поля и мама с работы, хохотали над этим приключением все, все кроме тети Лены.

          *  *  *
     В конце четвертого класса нам сообщили о том, что в поселке открывается новая школа, в которой обучение будет вестись на русском языке. Кроме того, школьники будут изучать английский язык, а не немецкий. Передо мною встал трудный выбор. С одной стороны я белорусский язык знал немного лучше русского, но представить себе то, что буду изучать язык фашистских захватчиков, было невозможно, и я выбрал русскую школу. Старший брат остался продолжать учебу в белорусскоязычной школе, а я и Артур перешли в другую. На первом уроке английского языка мы увидели ту же самую учительницу немецкого языка из «старой» школы, которая была рекрутирована для преподавания английского, и которого она не знала. Это нам стало понятно с первых занятий. Например, английское слово «take» она произносила «таке», слово «table» у нее читалось «табле». Такое обучение не могло дать детям соответствующих знаний, но других учителей не было. Только через год появилась в школе настоящая «англичанка», хотя время для многих школьников было безвозвратно упущено, а это впоследствии отразилось на возможности поступления наших выпускников в высшие и средние учебные заведения. К счастью, через три-четыре года после войны в школах стали появляться профессиональные, хорошо подготовленные  учителя, особенно по математике, физике и русскому языку.

     Новая школа была одноэтажным деревянным зданием с широким и длинным коридором, в котором размещались некоторые спортивные снаряды. Так что на перерывах можно было порезвиться с пользой для организма. Во дворе школы существовала небольшая спортивная площадка, позволявшая покрутиться на турнике, повисеть на кольцах и поиграть в волейбол. Это место привлекало меня больше всего, так как с раннего детства  была большая потребность в физических упражнениях, и я участвовал во всех спортивных соревнованиях, кроме бокса и борьбы. Но призы на соревнованиях в школе, районе и области  получал в основном по бегу на средние и длинные дистанции.

     Постепенно мальчишеская ватага нашей улицы стала распадаться на группы, формирующиеся по возрастному признаку. Борис и Коля Батюшкин стали курить и изредка выпивать, а так же играть на деньги на бильярде и бегать на танцы, я сформировал группу пацанов, которые играли в войну, в волейбол, баскетбол и, конечно, в  футбол. Мячей в поселке не было, и мы чаще играли в футбол с подобием мяча, которое можно было сотворить из перевязанных шнурами тряпок. Позднее, когда в поселке появились настоящие мячи, играть стало гораздо интереснее, только приспособиться  к игре босыми ногами было непросто. Мне и моим ногам доставалось больше всего от ударов ногами и подножек ребят, когда я играл нападающим или полузащитником. Ребята посоветовали стать на ворота, и с тех пор я приобрел статус вратаря. Любая формирующаяся команда, старалась заполучить меня в качестве вратаря, потому что, как они говорили, имею хорошую реакцию и прыгаю за мячом как обезьяна. Это сравнение меня не оскорбляло, я действительно был юрким, прыгучим, а моя способность лазить по деревьям была не хуже обезьяньей. Даже сейчас, в свои семьдесят пять я единственный в семье, кто может залезть на дерево, чтобы собрать плоды яблок или вишен. Футбол я вскоре забросил и увлекся баскетболом, который остался моим самым любимым и успешным видом спорта.

     Артур стал предводителем своих сверстников, самой младшей группы. Мы смотрели на них свысока, называя малолетками, и не участвовали в их забавах. У них были свои заботы и игры. Однажды на железнодорожной платформе они обнаружили весьма странные устройства, имеющие два плоских параллельных диска разделенных полосками на сектора, и ручку, при вращении которой диски начинают крутиться в противоположную сторону. При увеличении скорости вращения устройство создавало воющий, пронзительный звук.

     - Это немецкая ручная сирена, - сделал заключение Борис и попытался отобрать у Артура, но тот схватил устройство и выбежал со двора на улицу. Где он спрятал сирену, было не ясно, но поселок ожидали кошмарные дни. Дело в том, что два десятка таких сирен разошлось по рукам мальчишек из разных районов, и, если начинала гудеть сирена в одном краю поселка, то через минуту ей начинала вторить такая же сирена в другом конце, а потом третья, четвертая.  Жизнь в поселке, где еще были свежи воспоминания о войне, превратилась в ад. Жители, власти и милиция, которой были выданы несколько лошадей для верховой езды, бросались на поиски нарушителей спокойствия, но никого поймать не удалось. Где-то к концу недели сирены стали затихать, а потом замолкли навсегда, по неясным причинам. Вероятно, мальчишкам надоело так дурачиться, да и беспокойство взрослых охладило их пыл. То, что младший брат Артур участвовал в этом деле, мне и Борису было понятно, но поймать его за этим занятием мы не смогли, потому что он и его друзья убегали за околицу или на опушку леса и там крутили ручку «адской машины».

     Несмотря на разделение по возрастному признаку, мальчишки нашей улицы иногда собирались вместе для набегов на яблочные сады, чтобы полакомиться фруктами. Таких садов совсем немного, но у нас было золотое правило – не нападать на сады соседей любого из ребят нашей улицы. Посему, ночью старшие ребята залезали в сады более отдаленных жителей, средневозрастные ребята стояли «на шухере»,  т.е. наблюдали за домом и улицей, а также предупреждали об опасности. Самое увлекательное и веселое было потом, когда налетчики собирались в нашем дворе, и начиналось веселое яблочное пиршество.

     Борис в одном из разрушенных домов нашел довоенный патефон, починил его и выставил  в сарае на обозрение в качестве сюрприза членам нашей компании. Более того, он завел пружину, поставил пластинку, одну из найденных на чердаке, опустил головку, и полилась музыка, старая довоенная, которая завораживала нас. Это была своя музыка, из чудом сохранившихся довоенных пластинок, не обнаруженных немцами. Впоследствии мы часто собирались в нашем сарае просто послушать музыку, под которую вели дружественные разговоры, строили планы на будущее. Взрослые спали в доме, а я, Борис и Артур все лето ночевали на чердаке сарая, так что мы были предоставлены сами себе. Наиболее часто на диск патефона ставилась пластинка с оркестровой музыкой под названием «Валенсия». Эта задорная испанская музыка уносила нас в далекую теплую, как казалось нам, сказочную страну, о которой мы получали знания не только из учебников географии, но так же из книжек о гражданской войне 1937 года. Не знаю, что именно: испанская музыка или героическая борьба испанцев-республиканцев против фашизма, выработало глубокое уважение к Испании, ее истории, музыке, литературе, а так же стойкое, но неосуществимое в течение большей части моей жизни желание побывать в этой стране.

     Наши чудесные музыкальные вечера продолжались длительное время, но закончились после одного события, которое удивило и расстроило нас одновременно. Возвращаясь от соседских мальчишек, я натолкнулся на рассвирепевшего Бориса, который очень раздраженно спросил меня:

     - Ты не видел Артура?

     - Нет, а что случилось?

     - Лучше не спрашивай, -  махнул рукой Борис и побежал в центр поселка.

     Вечером того же дня стало известно, что Артур собрал пластинки в мешок и понес сдавать их в пункт приема вторсырья, чтобы заработать немного денег на кино или мороженное. Был единственный способ заиметь несколько десятков копеек, и мы частенько пользовались такой возможностью, сдавая в утиль черные и цветные металлы, кости животных, пластмассу, бумагу. В первые годы после войны в лесах, на полях и дорогах находили много цветного металла в виде гильз от снарядов, и это был « Клондайк», но мы были не одни в поселке, так что бесхозных металлических предметов становилось все меньше и меньше. Пришлось переключиться на кости животных, но при этом натолкнулись на морально-этическую проблему, которая заключалась в умении отличить кости животных от костей человеческих, коих было немало. В качестве предупреждения у приемщика вторсырья на полке лежал человеческий череп с дыркой от пули в лобовой части, а рядом висело написанное от руки объявление с предупреждением: «Кости людей не принимаются».

     Артур нашел самое простое решение, собрал наши патефонные пластинки и попытался их сдать в утиль, но приемщик отказался принимать, сказав, что можно сдавать только разбитые и негодные к использованию. Это не остановило нашего брата и, выйдя из помещения, он начал доставать пластинки из мешка и разбивать их камнем. За этим занятием его застал старший брат, и нетрудно представить, что он говорил Артуру. Мы с братьями не дрались, мы любили и оберегали друг друга, поэтому для самого младшего единственным наказанием оказалось множество обидных слов в свой адрес. А дома это событие было расценено как обычная детская шалость. Борис решил вопрос с патефоном радикально, передав его и оставшиеся целыми несколько пластинок маме и тете Лене, прекратив этим наши волшебные музыкальные вечера.

     Меня перестало удовлетворять пустое времяпрепровождение в набегах на сады, рискованные игры с оружием и драки с ватагами других улиц, в которых я и так, как правило, не принимал участие. А один случай особенно оттолкнул меня от ребят, когда мы затеяли создать самодельное транспортное средство на велосипедных колесах с вращающимся пропеллером, как у самолета. Обсудив идею, договорились встретиться через день, чтобы распределить обязанности и начать поиски соответствующих деталей. Вдохновленный идеей, я два дня мысленно прорабатывал конструкцию аппарата и прибежал на встречу в надежде, что займемся делом. Но никто не появился, и я пошел искать ребят, которые в это время играли в футбол и не желали ничего слышать о нашей договоренности. Я очень огорчился и с презрением высказал, что они несерьезные люди и мне с ними не по пути. Остаток летних каникул я провел один в чтении книг или играх со своими братьями.

     В один из осенних выходных дней втроем мы отправились в военный городок, находящийся в глухом лесу, на расстоянии трех километров от западной окраины поселка. До  войны там размещалась советская воинская часть, а в период оккупации была занята немцами. В боях за освобождение Беларуси городок был основательно разрушен, но для мальчишек это место оставалось заманчивым. Здесь можно было поиграть в войну, разыскать предметы военного назначения, полазать по кирпичным зданиям, то есть по их развалинам и даже собирать грибы на заросших травой и кустарником дорожках. Обследуя развалины, в одном из помещений мы натолкнулись на ящики, в которых находились стеклянные ампулы.

     - Это, наверное, медицинские препараты, может даже в них находится глюкоза,- предположил Борис и отломал тонкую часть, а затем поднес к носу.

     - Какая-то гадость, наверное, отрава, - скривился брат и бросил ее на землю.

     Артур подошел к месту, где лежала капсула и закричал:

     - Смотрите, смотрите какой красивый дым идет от нее!

     Действительно, из отверстия капсулы медленно поднималась тонкая струйка дыма розового цвета. Мы стали вскрывать другие капсулы и увидели, что из разных ампул исходит разный по цвету дым. Такое свойство содержимого капсул очень заинтересовало, и мы набили полные карманы, принесли домой, и закопали их в огороде. У нас не было планов по применению этих странных капсул, но мы знали, что они обязательно появятся.

     В день Великой Октябрьской революции, который отмечался седьмого ноября каждого года, мы остались дома без взрослых и Борис предложил устроить что-то вроде праздничного фейерверка из разноцветных дымовых струй. Посреди двора была насыпана небольшая кучка черного пороха, и на нее уложены капсулы с химическими жидкостями. Идея была очень проста – порох загорится, создаст высокую температуру, стеклянные капсулы начнут лопаться, и в воздух будут подниматься разноцветные струйки. Это будет красиво. С большим энтузиазмом мы выполнили работу, кроме того, чтобы не пострадать самим от кучки пороха, насыпали пороховую дорожку в другой конец двора и подожгли. Огонь мгновенно пробежал по дорожке и воспламенил пороховую горку. Получилось все так, как мы задумали – яркая вспышка пороха повредила стеклянные оболочки нескольких капсул, и из них стал выходить разноцветный дым, который легким ветерком относился в направлении сарая. Довольные достигнутым успехом и особенно продуманностью с точки зрения безопасности эксперимента, так нам тогда казалось, мы смеялись, перепрыгивали дымящуюся кучку, и готовились повторить фейерверк, но услышали странные звуки из сарая. Кто-то надрывно кашлял и этот кашель, перемежающийся с храпом, напугал нас.

     - Это корова, мы ее отравили! - истошно закричал старший брат и бросился открывать сарай.

     Корова с трудом вышла во двор, вернее, брат вытащил ее за рога, и, тяжело дыша, начала хватать свежий воздух.

     - Убери это все это, - приказал мне Борис.

     Я поспешно на лопате вынес остатки нашего кострища на улицу и закопал у забора. Постепенно наша корова раздышалась, перестала кашлять и храпеть, мы напоили ее водой, покормили хлебом, она очень любила хлеб, и завели в проветренный сарай. Казалось, что все закончилось благополучно, но вечером, когда бабушка налила нам по стакану парного молока, его пить было невозможно. Оно было горьким. Взрослые, поразмышляв об этом явлении, приняли решение, что во всем виновата соседка Франя.

     - Это она наслала порчу на нашу корову, - безапелляционно заявила тетя Лена.

     Мама и бабушка с ней согласились, ну а мы молчали, боясь накликать на себя беду. Через неделю корова вновь стала давать хорошее молоко, и взрослые забыли об этом эпизоде, но мы, дети, не забыли и чувствовали свою вину даже будучи взрослыми людьми. Кроме того, мы так и не узнали, чьи это были ампулы, советские или немецкие, осталось загадкой и их назначение. Возможно, это были элементы химического оружия, которое имелось в арсеналах обеих армий. К счастью, во время войны даже Гитлер не решился его применить.

     В один из последних летних дней сорок девятого года мальчишки позвали меня на опушку леса для участия в очень интересном, по их словам, мероприятии. Других занятий  не было, да и книги, взятые в библиотеке, были прочитаны, а второй раз читать книгу, пусть даже очень интересную, я не любил. В условленном месте я увидел ребят с нашей улицы. Они сидели на траве и курили папиросы, которые один из мальчишек обнаружил возле разграбленного проезжими налетчиками киоска. Событие, в общем-то, рядовое, и само ограбление нас мало интересовало, но вот такое количество папирос ставило перед нами вопрос: а что с ними делать?

     - Надо отдать старшим ребятам с нашей улицы, они почти все курят, - предложил Лёня.

     - Давайте устроим соревнование, кто больше выкурит, тот и победитель, остальное отдадим Коле Батюшкину, - внес предложение Эдик.

     - Только надо курить с затяжкой, - добавил Лёня.

     Не помню, как я ввязался в это дело, но, наверное, я и стал победителем, основываясь на том, что победителей носят на руках. Меня, потерявшего сознание, ребята принесли и бросили в нашем дворе, а сами просто смылись. Не знаю, кто меня обнаружил, ибо очнулся на кровати, возле которой находились мама, бабушка, тетя Лена и незнакомая женщина в белом халате. Они напоили меня лекарствами и попытались узнать, что со мной случилось. Я, конечно, молчал. Врач определила, что я отравился никотином, и обнадежила, что со мной будет все в порядке, надо только пару дней полежать в кровати и попить лекарства.  На следующий день я чувствовал себя действительно хорошо, но с этого времени табачный дым вызывает у меня отвращение. Этот случай отбил меня от курения на всю жизнь. С тех пор я даже в прокуренных помещениях находиться не могу.

     С началом занятий в новой школе появились и новые друзья, близкие по возрасту и обучающиеся в одном классе. Из 25 одноклассников таких оказалось всего трое мальчишек, с которыми я проводил время не только в школе, но и после уроков. Наша тройка, состоящая из меня, Игоря Надточаева и Толика Шаулова и получившая название «три мушкетера», была заметна в школе, так как мы не курили папиросы, не задирали девочек, защищали друг друга в конфликтах с другими мальчишками. Кроме того, нас объединял не только возраст, все трое потеряли отцов во время войны и жили небогатых семьях.

     Мы часто собирались дома у Толика, который лишился не только отца, но и матери и воспитывался тетей. В доме жило всего три человека и нам хватало места для того, чтобы сделать домашние задания, поиграть в шашки, шахматы или в домино, иногда побренчать на гитаре или балалайке. К нам изредка присоединялась двоюродная сестра Толи, которая была старше нас на три года, но при этом училась с нами в одном классе. Если бы она была мальчишкой, то могла бы претендовать на роль Д'Артаньяна, но на людях мы не признавали ее членом нашей компании.

     Несмотря на то, что все трое были относительно примерными по поведению учениками, успехами в учебе похвастаться не могли. Не помню, чтобы кто-то из нас имел двойку в дневнике, но и пятерок было маловато. Положение «середнячков» вполне устраивало, так как учителя мало внимания уделяли нашей тройке, не ругали за неудачные и неправильные ответы у доски и не ставили нас в качестве положительного примера другим одноклассникам.  Главным достижением на уроке было получить отметку выше тройки, что удавалось не всегда, и спокойно дожидаться экзаменов по этому предмету. Нам троим такие предметы как физика, арифметика, геометрия давались легко, а вот химию не любили. Русский язык изучать было непросто, так как мы были белорусскоязычными детьми, и переход с одного языка на другой, по началу, был не простым делом. Но наша учительница русского языка, еврейка по национальности, умела овладевать вниманием учеников до такой степени, что мы не замечали этих сорока пяти минут, в течение которых продолжался урок. Она привила любовь не только к русской классической литературе, но и к литературе мировой классики. Что касается белорусского языка и литературы, то это было для меня обычным явлением - зачитываться белорусскими книгами не только в рамках школьной программы, но и по собственному желанию. Существовавшее в то время двуязычие было естественным, бесконфликтным явлением, и очень жаль, что сейчас это, закрепленное формально законом, двуязычие исчезло. Мы не пользуемся родным языком, который стал почти изгоем на своей родине.

     Осенью 1950 года меня вызвали в учительскую, где кроме учителей находился комсомольский активист, который очень вежливо, но весьма настойчиво стал предлагать вступить в комсомол. Я оказался единственным учеником, который не охвачен общественной деятельностью и его это очень напрягало, ему надо было обязательно увеличивать численность комсомольской организации. Меня же, как раз, напрягало другое. Если я вступлю в комсомол, то меня начнут привлекать к участию в разных мероприятиях, от которых пока благополучно увиливал. Как ни выкручивался, пытаясь аргументировать свое нежелание тем, что я не достоин быть членом такой серьезной молодежной организации, он с помощью учителей вырвал мое согласие.

     Через неделю в большой комнате соседнего со школой дома собрались школьники-комсомольцы на собрание, на котором присутствовал секретарь комсомольской районной комсомольской организации. Меня посадили в стороне от президиума лицом к собранию, и, пока рассматривались другие вопросы, я смотрел на ребят, сидящих в первых рядах, среди которых были мои друзья: Толя и Игорь. На душе стало спокойнее, но когда подошли к вопросу о приеме в комсомол новых членов, а я был только один такой, в комнате погас свет. Что-то испортилось на станции, а я почувствовал облегчение, надеясь, что собрание на этом закончится. Но нет. На столе у президиума зажглись две керосиновые лампы, и собрание продолжилось. Я сидел и глядел в темное пространство комнаты, пока заслушивали мое заявление и характеристики, потом встал и начал отвечать на вопросы, которые задавались членами президиума. Все шло хорошо до тех пор, пока отвечал на дежурные, идеологические вопросы. Я нес обычную в таких случаях ахинею о том, что хочу быть в рядах прогрессивной молодежи – будущих строителей коммунизма в нашей стране и во всем мире. Затем пошли вопросы о моих планах на жизнь, о семье и где мы были во время войны. С большим напряжением я невнятно отвечал на эти вопросы, не понимая, зачем им нужно это знать. Когда же прозвучал последний вопрос, о моем отце, в моей душе, что-то перевернулось. Я вспомнил Астрахань 1942 года и тусклый свет такой же керосиновой лампы, освещавший тот страшный, деревянный ящик, в котором лежал мой мертвый отец. Нежданные слезы потекли из глаз и, едва сдержавшись от грубых слов, я выскочил из комнаты в темное пространство улицы и побежал домой, вытирая слезы и ворча про себя: «Какого черта вам от меня надо, чего вы лезете мне в душу? Да пропадите вы со своим комсомолом!».

     На следующий день я пришел в здание школы перед самым звонком на урок, стараясь избежать упреков и осуждения, но все учителя и школьники вели себя так, как будто ничего не произошло. А через несколько дней меня вызвали в учительскую, где секретарь комсомольской организации, к моему удивлению, вручил комсомольский билет и пожал мою руку, стараясь показать значимость данного события. Осознать эту значимость, правда,  у меня не получилось, скорее наоборот, я понял, что теперь меня начнут нагружать общественными  обязанностями, которых ранее благополучно избегал. Так, собственно и произошло. Меня привлекли к созданию очередного номера стенгазеты, но я не умел рисовать или красиво писать, так что вскоре отцепились, и моя деятельность ограничилась организацией и участием в спортивных соревнованиях.

     В школе был создан драматургический кружок, который на праздники готовил небольшие представления по мотивам литературных произведений, и в этом мероприятии участвовал единственный из нашей тройки - Толя Шаулов. Игорь Надточаев и я с презрением отвергали предложения вступить в этот кружок, считая участие в спектаклях недостойным поведением для настоящего пацана. Но однажды пришлось это сделать. На сцене поселкового клуба наша школа ставила спектакль Гоголя «Ревизор», и за два часа до его начала обнаружилось, что исполнить роли Добчинского и Бобчинского некому. Выбор пал на нас - меня и Игоря Надточаева. Руководитель кружка дал нам определенные инструкции, а чтобы успокоить, сказал, что все очень просто: надо вместе вбежать в дверь, имитацией которой служил лист фанеры, поддерживаемый руками двух мальчишек, и произнести одну короткую фразу. Пьеса ставилась в сокращенном  варианте, посему появление этих двух комических персонажей было предусмотрено только в финальной части. После недолгих уговоров мы согласились стать на одну минуту артистами, тем более что были вдвоем, а вместе было не так страшно выходить на сцену. Ожидание нашей сценической миссии было недолгим, и когда поступила команда «ваш выход», мы ринулись на дверь, то есть на лист фанеры.

     Назвать это выходом было трудно, скорее это был вылет или налет на сцену. Под нашим напором «дверь» с грохотом полетела за сцену, ребята, державшие ее, разлетелись по сторонам, а мы, свалившись на пол и пропахав его своими носами, вскочили на ноги и глянули в зал. Из сумеречного пространства на нас смотрели несколько сотен пар глаз, детских, женских и мужских, которые парализовали наше сознание. Мы, похожие на кроликов, заколдованных взглядом удава, беспомощные, с разбитыми носами, стояли и молчали. Зал начал хихикать, что еще больше добавило напряжения, мы забыли напрочь, что надо делать, что говорить и, вообще, что мы тут делаем. Зал начал хохотать, мальчишки ползали от смеха по полу, показывая на нас пальцами.

     - Надо «драпать», - решил я и взглянул на своего друга-тезку, тот тоже посмотрел на меня и, не говоря ни слова, мы рванули со сцены. Уходили из клуба через вспомогательный выход, стараясь не попасть на глаза зрителям, как некоторые известные артисты иногда убегают от своих поклонников. Ну а мы стали знаменитыми в поселке. Наша театральная деятельность закончилась, так и не начавшись. Не знаю, где еще финальная сцена пьесы «Ревизор» заканчивалась таким диким хохотом, но Гоголь, вероятно, не раз перевернулся в гробу от подобной трактовки своего произведения. А мы с Игорем получили кличку «Бобчинский-Добчинский», которая закрепилась за нами до окончания школы, при этом никто не знал, кто из нас Бобчинский, а кто Добчинский. Мы тоже не знали, даже по жизни очень похожи друг на друга, имели одно имя, сидели за одной партой и все школьное время проводили вместе.

     С мальчишками нашей улицы отношения у меня все более разлаживались, особенно после случая с футбольным мячом. Возвращаясь из похода в лес, а я частенько бродил по лесу один, увидел ребят, играющих в футбол. В данный момент они должны пробить пенальти, так объяснили мне игровую ситуацию, но не знают, как это правильно сделать.
 
     - Игорь, ты можешь показать хороший удар?

     - Конечно, но где вы взяли мяч, прошлый раз он лопнул, - ответил я.

     - Мы заклеили камеру и зашили покрышку, - затараторили наперебой мальчишки, - ну давай покажи «класс».

     Мяч лежал на песке посреди улицы напротив «ворот», крайние размеры которых имитировали две вертикальные палки, воткнутые в землю. На воротах стоял Леня и загадочно улыбался. «Сейчас ты перестанешь улыбаться, я забью тебе гол,» - подумал я и, решительно подбежав к мячу, нанес удар правой босой ногой. Мяч не полетел в ворота, он остался на месте, а я рухнул на землю, скрючившись от боли. Сразу стало ясно, что в покрышку мяча был заложен булыжник и то, что мальчишки задумали пошутить над тем из товарищей, кто появится на улице. Я появился первым.

     Эта жестокая шутка привела к тому, что у меня опухла ступня ноги, и две недели я не мог нормально ходить. На предложение домашних пойти в больницу, я заявил решительный протест, и тогда за дело взялась бабушка, которая заявила, что у нее есть знахарка, которая может помочь. Мы с Борисом поначалу посмеялись над ней, но настоятельное требование бабушки и не проходящая боль заставили меня подчиниться. Ковыляя с палочкой и опираясь на пятку правой ноги, я потянулся за ней в другой конец улицы к дому одного из мальчишек нашей компании. Это показалось странным, ведь Костя никогда не говорил, что его бабушка занимается знахарством, впрочем, если бы это было известно властям, то у их семьи были бы проблемы. Старушка поговорила с моей бабушкой, затем принесла тазик с теплой водой, разбинтовала ногу и промыла ее и начала шептать заклинания. Мне стало смешно и захотелось прервать ее, но тут я обратил внимание, что она начала перебирать пальцы ноги и каждый из них дергать на себя. Это было больно, и я с трудом сдерживал себя от желания выдернуть ногу из ее рук. После завершения сеанса старушка вновь забинтовала ногу и дала инструкции моей бабушке, которая была очень довольна лечением. По дороге домой она многократно повторяла, что это лечение мне обязательно поможет, а я, как ни странно, заметил, что начинаю наступать не только на пятку, но и на всю ступню. Через три дня я мог нормально ходить, и это позволило бабушке говорить о том, что знахарка умеет заговаривать болезни, но я-то понимал, что успех в лечении заключался в умении ставить, то есть вправлять суставы на место. Спорить с бабушкой не хотелось, и я делал вид, что согласен с ней, тем более, что по большинству вопросов она оказывалась права.

     Как всегда, она вставала в пять утра и работала беспрерывно до десяти часов вечера, переделывая такой объем работы, который не был бы под силу любому другому человеку.

     Тогда мы не понимали, что она работает на износ, и когда однажды утром меня разбудила мама и сделала завтрак, а бабушка осталась лежать в постели, я удивился.

     - Бабушка заболела, будем вызывать врача, может быть придется отвезти в больницу, - услышал и очень огорчился. Упоминание о больнице всегда вызывало невольный страх, так как это слово ассоциировалось с последующими неприятностями для человека, попавшего туда на лечение. Вернувшись со школы, я обнаружил бабушку, лежащую на своей кровати за печкой. Как сообщила тетя Лена, она наотрез отказалась ложиться в больницу и сказала, что будет лечиться дома молитвами и травами, заготовленные на зиму пучки которых  висели в кладовой. Шло время, но самолечение не давало результатов. Однажды вечером я услышал странные звуки, похожие на храп. Бросив недописанное сочинение по русской литературе, я заскочил за печку и увидел, как бабушка хватает воздух своим беззубым ртом и выдыхает его короткими порциями. Я понял, что с ней происходит, что-то неладное и выскочил в кухню.

     - Мама, тетя Лена, там бабушка…
 
     - Что бабушка?
 
     - Ей плохо, она неправильно дышит.

     Мама и тетя Лена вошли в комнату и стали хлопотать у постели бабушки, оставив меня на кухне. С замиранием сердца я прислушивался к тому, что происходит за закрытыми дверями комнаты, надеясь, что сейчас ей дадут лекарство, которое прописал врач, и все будет хорошо. Но события развернулись по другому сценарию. Из комнаты раздались громкие крики: «Мама, мама! Прости нас за то, что мы тебя не уберегли». Я задрожал от страха, понимая, что нашей любимой бабули больше нет. Через несколько минут вышла заплаканная тетя Лена, и приказала мне пойти к тете Наде и сообщить ей эту печальную новость.
     В сумерках осеннего дня, не разбирая дороги, размазывая слезы по щекам, я бежал по лужам, через железнодорожные пути, по улицам с грунтовым покрытием, чтобы принести печальное известие третьей бабушкиной дочери Наде. Я очень торопился, подсознательно считая, что если сделаю это быстрее, то хоть как-то оправдаюсь перед бабушкой за то, что не всегда ее слушался, шутил над ее предрассудками, скрывал от нее наши детские проступки. Как назло, прошел сильный дождь, на улицах стояли большие лужи, которые не давали возможности двигаться по короткому маршруту. На главной улице, к счастью, был уложен деревянный тротуар, бежать по которому было легко, если не наталкиваться на других людей. Мне очень мешала идущая в попутном направлении пара, женщина и ее дочь. Обойти их можно было только по грязной луже, что я, не долго думая, и сделал, при этом обрызгав девочку грязной водой.

     - Вот дурак, - услышал слова в свой адрес.

     - Сама дура! Заняли весь тротуар. Не понимаешь, какое горе заставляет меня шлепать по лужам! - пробурчал я в ответ и слезы полились по щекам с новой силой, а душа наполнилась несвойственной мне злобой. Хотелось остановиться и высказать все, что я о ней думаю, но нет времени, надо бежать.
    
     Бабушку похоронили на поселковом кладбище, и все что осталось от нее - небольшой холмик и металлический православный крест. На похороны приехал дядя Коля, так мы называли Махнача Николая, со своей семьей. Мы впервые после войны встретились с нашим родственником, полковником, который со своими танкистами храбро сражался с фашистами, и каждый из нас стремился пройти по поселку рядом с мужчиной в военной форме, увешанной орденами и медалями. После смерти отца в 1942 году в нашем доме не было взрослого мужчины, а тут родной дядя, да еще полковник. Мы крутились вокруг него, как надоедливые мухи, стараясь привлечь внимание каждый на свою сторону. Мне повезло больше всех, не знаю почему, но он уделял больше внимания именно мне. Что касается его дочерей, наших двоюродных сестер, то им было интереснее проводить время с ровесниками старшего брата, а не со мной или Артуром. Замечательным временем были наши вечера, когда все собирались в нашем дворе, ужинали на улице и вели бесконечные беседы. Разумеется, мы ожидали рассказов о героическом прошлом нашего дяди Коли, но он в основном отшучивался и рассказывал смешные моменты из военной жизни, избегая событий непосредственно боевых действий.

     - Война – это страшно, и вам, пацанам, лучше на нее не попадать, - с помрачневшим выражением лица, произнес дядя, когда мы насели на него в попытке вытянуть из него подробности боевых сражений.

     - Воевать с немцами было страшно? – спросил я.

     - А тебе не было страшно во время бомбежек? – ответил он на вопрос вопросом.

     - Было, даже очень.

     - Так и на фронте. Человек не хочет умирать, но ему надо идти в бой и сражаться с фашистами.

     После таких бесед с дядей и другими фронтовиками я чувствовал некоторое разочарование. Это не увязывалось с тем, о чем мы читали в книгах и слушали на официальных митингах и собраниях. У детей под давлением ежедневной пропагандистской информации вырабатывалось стойкое впечатление, что солдаты и офицеры только и делали, что с радостью шли в бой и бросались под танки с криками «За Родину! За Сталина!» Но в жизни, по рассказам фронтовиков, оказывалось все сложнее и жестче. Они шли в бой по приказам командиров, и не всегда эти приказы были обоснованы, а для тех, кто струсил и повернул назад, имелись заградительные батальоны с пулеметами, готовыми открыть огонь по своим.  Жестокая правда войны потрясала мое воображение, но она не умаляла своего великого значения, более того она усиливала уважение к тем, кто сражался на фронте. К официальной трактовке событий я стал относиться с определенной долей скептицизма. Особенное неприятие и даже внутреннее возмущение вызвало изучение раздела истории о войне под названием «Десять сталинских ударов», в котором все победы в крупных сражениях приписывались «мудрому вождю». «А как же миллионы солдат и офицеров, отдавших жизнь за Родину, они вроде как бы и не причем? - думал я, - А что я буду говорить, если меня вызовут к доске?»

     Пронесло! Мне не задали ни одного вопроса по этому разделу, и я успокоился, во всяком случае, «четверка» за год по истории была обеспечена. И страх наговорить при ответе у доски чего-нибудь лишнего, улетучился. Больших успехов в учебе я не стремился достичь, а вот желание отпустить шуточку в адрес своих одноклассников или по теме урока у меня никогда не пропадало. Учителя частенько отчитывали за неспокойное поведение на уроках, но «двоек» в дневник не ставили, даже по химии, которую я не любил.

     По завершении седьмого класса возникла проблема дальнейшего обучения в школе. Учеба в старших классах была в то время платной, а денег дома не хватало, и после длительных обсуждений и консультаций с дядей Колей, было принято решение о моем переезде в другой город. Дядя Коля забрал меня к себе в военный городок, где он служил в должности заместителя командира танковой дивизии. Таким образом, моя жизнь резко изменилась – новый город, новые друзья, новая школа, а в школе и в военном городке были хорошо оборудованные спортивные площадки. Там я и проводил большую часть свободного времени, участвуя во всех спортивных мероприятиях. Собрать волейбольную или баскетбольную команду было очень просто, достаточно встретить двух-трех подростков и бросить клич во дворе четырехэтажного жилого дома для офицерских семей. С мячами тоже не было проблем, потому что у каждого второго мальчишки был собственный мяч. В то время офицерские семьи имели довольно высокие доходы по сравнению с другими слоями населения, и у детей были не только настоящие мячи, но и велосипеды. Вначале я чувствовал определенную скованность в отношениях с мальчишками, но моя врожденная общительность и открытость быстро разрушила границы, и вокруг меня сформировалась группа мальчишек моего возраста, с которыми я проводил время на спортивных площадках.

     Определенную трудность мне доставлял мой невысокий рост, так как в игру под кольцом в баскетболе, или у сетки в волейболе высокие ребята меня частенько переигрывали. Чтобы увеличить свои шансы в борьбе за мяч, я вынужден был повышать свои способности в прыжках в высоту. Невысокий рост доставлял мне неприятности не только в спорте, но и на уроках по военной подготовке, особенно когда мы выстраивались в шеренгу с винтовками. Если в поселке нам выдавали винтовки со сточенными бойками Второй мировой войны, то в городской школе использовались «трехлинейки» времен Первой мировой войны. Случайные прохожие не могли сдержать улыбки, глядя на меня, последнего в шеренге «солдата», когда я вскидывал по команде «На плечо!» эту двухметровую вместе со штыком винтовку. Я понимал, какое забавное и нелепое зрелище представляю, и хотел провалиться сквозь землю, возненавидев эту винтовку как своего врага.

     На первых же школьных уроках я понял, что мой уровень знаний значительно ниже, чем у других одноклассников, и что мне надо поднапрячься в учебе. Одно дело быть «середнячком» в поселковой школе и другое дело в городской, где опытные профессиональные учителя пытаются передавать знания ученикам, а не отбывают служебную повинность. Мне стало стыдно, и я «налег» на учебники, да так, что к концу первого месяца дядя Коля, вернувшийся с родительского собрания и проводя воспитательную работу со своими дочками, сказал: « Когда вы меня позорить перестанете своими низкими оценками? Не надо оправдываться тем, что мы часто переезжаем. Возьмите пример с Игоря, он недавно приехал из глухого поселка, а учителя его уже хвалят».

     Мне, конечно, было приятно это слышать, но выделяться в лучшую сторону перед своими двоюродными сестрами не хотелось. Я даже пытался им помогать выполнять домашние задания, но это не помогало, тем более, что они учились в другом классе. Дядю Колю частенько вызывали в школу. Что касается меня, то этот период школьной жизни был самым интересным и успешным, но очень непродолжительным. Через полгода дядю Колю перевели в другую воинскую часть, расположенную в другом городе, и мне пришлось возвращаться домой в поселок, так как квартира, предоставленная дяде Коле, не позволяла мне оставаться в его семье.

     Подобный поворот событий меня очень расстроил, так я как понимал, что возвращение в прежнюю школу приведет к снижению уровня образования, и мне трудно будет поступить в высшее учебное заведение после окончания школы. И дома и в школе я стал вести себя дерзко, не зная на ком сорвать свою злость, замкнувшись в себе. Находил утешение в чтении книг и познавательных статей в газетах и журналах. Читал запоем Джека Лондона, Фейхтвангера, Ромен Роллана, Стендаля, Виктора Гюго, Чехова, Гоголя, Льва Толстого и  Алексея Толстого. Но принципиально, даже не зная почему, не брал в руки книги Горького. Увлечение литературой помогало мне уйти от реальностей серой, скучной и однообразной жизни поселка, оно уводило меня в другой мир, более интересный и динамичный, вырабатывая стойкое желание уехать отсюда любой ценой. Я даже запросился у мамы направить меня в Суворовское училище, но натолкнулся на протест тети Лены.

     - Тебя не возьмут туда учиться, потому что у тебя больное сердце.

     Легенда о моем больном сердце становилась довольно частым аргументом против моего отъезда, но я знал, никакой болезни у меня нет, во всяком случае, спортивные успехи в районе говорили об обратном. Тетя Лена просто не хотела больше меня отпускать.

     На этот период моей жизни пришелся весьма неприятный случай в отношениях с мамой. Однажды, выходя со двора, я увидел трех неизвестных мальчишек, перелазивших в спешке забор соседнего участка, где росла высокая груша, усыпанная большими спелыми плодами. Увидев меня, они бросились наутек в сторону железной дороги, а я спокойно пошел по улице в том же направлении по своим делам. У ребят нашей улицы существовало золотое правило – никогда не нападать на сады соседей, и мы его строго соблюдали. Это правило было позаимствовано у волков, которые, по рассказам местных охотников, не нападают на скот хозяев, соседствующих с логовом волчьей стаи. По этой причине я был спокоен, так как это были не наши мальчишки, а я к этому набегу не имел никакого отношения. Но оказалось, что ошибся. Вечером следующего дня мама вернулась с работы и начала меня ругать за то, что я с мальчишками лазал за грушами в соседский сад. Я пытался объяснить, что к этому набегу никакого отношения не имею, но это еще больше разозлило ее, и она, схватив ремень, начала хлестать меня по плечам, рукам и ногам. Не понимаю, что случилось со мной, но я стоял перед ней, заложив руки за спину, и смотрел ей в глаза. Мне достаточно было попросить прощение или даже немного всплакнуть и все бы закончилось. Я перестал чувствовать боль, я подавил в себе желание оправдываться за то, чего я не совершал. Маму это еще больше разъярило, и она продолжала меня хлестать по телу и лицу. А я стоял и молчал, хоть и видел, что она находится на грани истерики.

     - Женя, прекрати, ты его убьешь, - закричала тетя Лена, какое-то время спокойно наблюдавшая со стороны. Она подбежала к сестре, вырвала из рук ремень и увела ее в другую комнату, а я долго стоял один, избитый, униженный и не мог понять, правильно ли я поступил. Разумеется, я не был виноват, но и доводить маму до такого состояния было, все-таки, неправильно. Мне даже сейчас, спустя шесть десятков лет, становится не по себе, когда вспоминаю об этом событии. Утром мама общалась со мною так, как будто ничего не случилось, более того, впоследствии она меня никогда не наказывала, да собственно, и не было за что. Взрослея, мы с братьями начинали понимать, что такое хорошо и что такое плохо, понимали и то, как тяжело приходится нашей маме растить и воспитывать троих ребят, особенно после смерти бабушки. Мы старались не создавать лишних проблем маме и помогали ей, чем могли. В частности, старший брат Борис, не закончив девятый класс, бросил школу, и чтобы поддержать материально семью, пошел работать на стройку. Заработок был невысокий, но если учесть ту сумму, которую не надо было платить за его учебу в школе, то для семьи это стало значительным подспорьем. Более того, у старшего брата стали появляться собственные деньги, небольшие, но личные, из которых нам с Артуром перепадало иногда по двадцать-тридцать копеек на кино или мороженное. 

            
*  *  *
     Мартовское утро 1953 года начиналось как обычно. Мама разбудила меня в семь утра, поставила на стол сковороду с яичницей, зажаренной на сале, и начала проводить «воспитательную работу»:
 
     - Не карабкайся по лестнице. Надень перчатки – на улице мороз. В школу не опаздывай и после школы сразу возвращайся домой – надо дров нарубить!..

     Мама продолжала давать указания, я выскочил во двор и приступил к утренней зарядке. Сначала небольшая пробежка по заснеженному двору, затем – упражнения с поворотами и приседаниями, и напоследок - подтягивания на руках на приставленной к дому деревянной лестнице. Поперечные планки лестницы были холодными и скользкими от налипшего снега и я, разумеется, пожалел, что не послушал маму и не одел перчатки. Следующим, хорошо отработанным упражнением, было подтягивание на одной руке и перемещение свободной руки на вышележащую планку. Я называл это упражнением «ходить по лестнице руками» и оно у меня хорошо получалось. Но не в этот день. Когда моя левая рука достигла верхней планки, замерзшие пальцы соскользнули, и я свалился, ударившись спиной о «призьбу».  «Призьбой» называлась цокольная часть дома, на зиму присыпанная песком для утепления пола. Удар пришелся под правую лопатку, и сильная боль не дала возможности продолжать физзарядку, и я тихо, чтобы мама ничего не заметила, позавтракал и пошел в школу. На железной дороге стоял товарный состав, и прежде чем лезть под вагон, я предусмотрительно определил наличие паровоза в начале поезда. Действительно, паровоз был, и более того, он подал гудок отправления. Надо было принимать решение: лезть под вагон трогающегося поезда или ожидать, пока проедет поезд. Но тогда я опоздаю на первый урок, а это должен быть урок химии, а у меня по ней была тройка, «химичка» меня недолюбливала. Если опоздаю, то запишет в дневник, дома начнутся разборки. Следующий вагон имел переходную площадку со ступенями, и, схватившись левой рукой за поручень, вскочил на ее, пробежал и соскочил на другой стороне. Соскочить-то соскочил, да не очень удачно, так как упал и ударился коленом о рельс следующего пути. «Что за день такой невезучий»! - подумал я и, слегка прихрамывая, поплелся  в школу. Мороз становился крепче, по приметам день должен быть тихим, спокойным и солнечным, для меня же он начался неудачно.

     Я еще не знал, что этот день станет знаковым для великой страны - день скорби для многих миллионов, живущих на одной шестой части света, переломный день в развитии не только нашей страны, но и большей части мира.

     Боясь опоздать, я вошел в коридор школы, свернул налево, открыл дверь класса и растерялся. Класс был пуст. В недоумении оглянулся и увидел в противоположном конце коридора учителей и учеников, которые стояли молча и смотрели, как мне показалось, в одну точку. Подойдя к стоящим, я увидел своего друга Игоря, который шепотом сообщил, что занятий не будет, потому что умер Сталин. Первая часть сообщения меня обрадовала, вторая озадачила. Как это может быть – Сталин умер, он же бессмертный? Происшедшее не укладывалось в логику развития событий, особенно в пропагандистском плане. Нам же твердили, что учение Сталина, как и его мудрость - вечны, а тут на тебе – Сталин умер.
 
     На тумбочке стоял глянцевый, с черной  лентой наискосок, портрет Сталина, рядом по бокам два горшочка с растениями без цветов, ранее они стояли в учительской и иногда цвели. Но не в этот раз. Растения, как и люди, не знали, что такое может случиться, а в поселке не было живых  цветов, как, впрочем, и других вещей. Карточную систему на хлеб отменили, вернее, Сталин отменил, но продовольствия в магазинах не прибавилось, а о цветах и речи не могло быть.

     Рядом с тумбочкой по обеим сторонам в качестве почетного караула стояли два ученика десятого класса – мальчик и девочка. Они стояли по стойке «смирно» не шелохнувшись, на фоне красного флага это выглядело очень торжественно. Директор школы, собрав нас, комсомольцев, в учительской, разбил по парам и установил очередность. Моя очередь с девочкой из нашего класса оказалась одиннадцатой из пятнадцати.

     Такой поворот событий огорчил, я был не очень хорошим комсомольцем и надеялся, что сия чаша минет меня, в почетный караул подбирали только надежных учеников, а я в их число не входил. Да и сама перспектива - отстоять пятнадцать минут по стойке смирно, с печалью на лице - взволновала меня. Я не смогу спокойно постоять даже пару минут, а тут надо стоять целых пятнадцать, к тому же надо изображать печаль. На меня будут смотреть люди, а это – невообразимая пытка. А вдруг, кто-нибудь из мальчишек скорчит рожу или подмигнет, и я не смогу удержаться от смеха? Какие могут быть последствия у меня и моей мамы, страшно было представить. Волнение возрастало по мере приближения очереди, и чтобы отвлечься от нехороших предчувствий, я подошел к стоящей в стороне тумбочке с газетой «Правда». На первой странице был отпечатан портрет Сталина и текст сообщения о смерти вождя. Сам текст не стал читать, а вот портрет озадачил. Изображение в газете отличалось от привычного по глянцевым портретам образа. Это был другой человек. Я посмотрел на портрет, стоящий на тумбочке и олицетворявший образ мудрости, мужества и мужской красоты, а затем снова перевел взгляд на газету. Разница была значительной, со страницы смотрел старый, больной, с избитым оспой лицом, человек. Вероятно, фотографировали уже мертвого, решил я. Но почему у него открыты глаза? Этот вопрос не давал мне покоя долгие годы, я не знаю на него ответ и сейчас. В то время задавать подобные вопросы было опасно, у людей сформировался образ Сталина, как символа настоящего мужчины, богатыря, как сегодня сказали бы, секс-символа. Мало кто знал, что он был невысокого роста, с укороченной левой рукой, подозрительный, жестокий и коварный человек.

     Пока я отвлекал себя от предстоящей «пытки», очередь из учеников-кандидатов на исполнение важнейшей в этот день обязанности – роли почетного караула, таяла. А по мере ее таяния в моей душе возрастало напряжение, переходящее в панику. Мозг прорабатывал варианты действий, позволяющих избежать участия в этом деле. Можно сослаться на травму спины и колена – засмеют одноклассники, можно просто сбежать со школы – разозлится директор школы и вызовет маму для беседы. Ну, а мама «побеседует» со мной, причем главным аргументом воспитательной работы будет, известный по предыдущим «беседам», кожаный ремень. Выхода не было, и я, как баран, обреченный на заклание, опустив голову, поплелся в правый угол коридора. Вот сейчас заступит в караул последняя пара, а потом – мое испытание, моя «Голгофа». Но, нет! Снова ко мне пришел ангел-спаситель на этот раз в лице инструктора райкома партии и сообщил, что есть указание прекратить мероприятие. Более того, директор школы сообщил, что сегодня занятий не будет и отпустил нас домой.

     Сказать, что этот день запомнился только тем, что он начался с неприятностей и смертью Сталина, было бы неправдой. Травмы, полученные утром, были незначительными, бывали и похуже. Моральные страдания, связанные с обязанностью отстоять у портрета в траурном почетном карауле, закончились очень благополучно – до меня очередь не дошла. Было чему порадоваться - нас отпустили по домам. Когда мы выскочили из мрачного школьного коридора на улицу, были ослеплены ярким солнечным светом, льющимся сверху, и отраженными искрящимися лучами – снизу. Полуденное солнце стояло высоко и, хотя воздух был морозным, с  южной стороны школьной крыши по висящим сосулькам стекали капельки воды. В такую погоду идти домой было бы большой глупостью, и все ребята нашего класса с восторгом откликнулись на призыв двинуться в лес.

     В лес зимой? Это необычно. За все время жизни в поселке я только однажды решился сделать лыжную прогулку по лесу. Я был один на заснеженной лесной дороге. Один, потому что у нас на троих имелась только одна пара лыж, которую я воскресным утром, опередив братьев, захватил и двинулся в лес. Старые, без настоящих креплений, лыжи плохо скользили по снегу, плохо держались на валенках. Честно говоря, катанием на лыжах назвать мою прогулку было нельзя. Скорее, это напоминало топтание по снегу с медленным продвижением вперед, тем не менее, я углубился в лес, который становился все темнее и загадочнее. Каждый куст, засыпанный снегом, представлял собой сказочную фигуру. Каждое сосновое дерево, ствол которого взмывал высоко в небо и заканчивался зеленой короной, представляло собой одушевленную, царственную личность. Каждая ель в ее зеленом, свисающем до земли платье из склоненных под тяжестью снега веток, напоминала величественную красавицу. Казалось, еще чуть-чуть и я увижу костер, вокруг которого сидят двенадцать месяцев, или из-под ели выйдет дед Мороз со Снегурочкой, и подарит мне к Новому году настоящие лыжи с ботинками и креплениями, как у спортсменов.

     А это что? На припорошенной снегом колее, я увидел собачьи следы. Интересно, что может делать собака в зимнем лесу? Если это охотничья собака, то почему нет следов человека? Местные охотники ходят в лес группами, особенно, если идут на диких кабанов или волков. Мысль о волках прострелила мой мозг страшной догадкой. Это как раз и есть волчьи следы. Волшебно-сказочное очарование лесными видами исчезло мгновенно, лес стал угрожающе опасным. Теперь казалось, что под каждым кустом притаились волки или другие хищники, и все они только и ждут момента, что бы разорвать меня на части и съесть. Только одно спасительное решение вспыхнуло в моей голове: «Надо драпать!» Прыжком, опираясь на палки, я развернулся и по своей лыжне помчался обратно. Не знаю, с какой скоростью я бежал в сторону поселка на этих досках, условно называемых лыжами, но, определенно, какой-то рекорд побил. И при этом, ни одна лыжа не соскочила с моей ноги, ни одна из лыжных палок не зацепилась за ветку, как это часто бывало. Уже через несколько минут я оказался на опушке леса. Остановился, чтобы передохнуть, и только сейчас осмелился оглянуться назад. Никто за мной не гнался, никаких волков не было, и я с облегчением вздохнул. Но на душе остался неприятный осадок, потому что смелым мое поведение назвать нельзя. Впрочем, в лес по одному даже охотники не ходят, ведь несмотря на постоянные отстрелы, волков в лесу не стало меньше. Мой двоюродный брат Игорь не раз привозил, возвращаясь с охоты, туши волков, окровавленных и неподвижных. Иногда он брал с собой и моего старшего брата Бориса, невесть каким образом заимевшего сначала малокалиберное, а затем и настоящее охотничье ружье.

     Все это припомнилось в день похорон Сталина, когда ребята предложили остаток дня провести в лесу. Пока шли по улице, мы соблюдали спокойствие, стараясь изображать на своих лицах печаль и траурное настроение, хотя всем нам было совершенно безразлична эта неожиданная смерть вождя. Но как только вышли на опушку леса и скрылись от посторонних глаз, мы словно взбесились. Толкали друг друга в снег, бросались снежками, весело хохотали и пели песни, в основном, блатные. Потом придумали новое развлечение - залезали на нижние ветки деревьев и прыгали в глубокий снег. Нам было очень весело. Предоставленные сами себе, мы изобретали новые упражнения, иногда довольно опасные, одно из которых было нырять в снег головой вниз. Мокрые от подтаявшего к вечеру снега, веселые, усталые, но очень довольные мы возвращались домой и чем ближе подходили к поселку, тем больше старались изобразить на лицах чувство печали, по поводу смерти Сталина. Дома я ожидал разбирательств по поводу мокрой одежды и валенок, а также неисполнения поручения по рубке дров.

     Мама еще не вернулась с работы, а тетя  Лена сидела под радиоточкой, слушала траурную музыку и плакала, приговаривая: «Как теперь мы будем жить без Сталина?»  Мне это было на руку и я, сняв одежду, развесил ее у печки и сел за стол, создавая видимость, что делаю домашнее задание.

     - Где ты целый день болтался? – спросил Артур. В ответ я махнул рукой и он отстал. Мама вернулась домой, как всегда усталая и озабоченная.

     - Вы что-нибудь ели? - спросила меня и Артура.

     - Нет.

     - А Лена вас не покормила?

     - Нет, она целый день плачет по Сталину, - ответил Артур.

     Реакция мамы была неожиданной. Она вошла в комнату и жестким голосом сказала:

     - Прекрати реветь! Что-то я не помню, что бы ты так плакала по отцу и матери, когда они умерли. Иди и помоги мне приготовить ужин!

     Впервые я увидел, что тетя Лена смиренно подчинилась младшей сестре и начала хлопотать на кухне.

     Вспоминая события тех дней, я могу сказать, что большая часть граждан страны действительно скорбела по поводу смерти вождя трудового народа, многолетняя пропаганда сделала свое дело. Тем не менее, эта скорбь была не такой показушной, истеричной, доходящей до умопомрачения как в нынешней Северной Корее.

     А тете Лене я это припомнил, когда она получила документы о реабилитации незаконно репрессированного мужа.

     - Тетя Лена, а ты помнишь, как плакала по Сталину? Что ты теперь скажешь? – спросил я и тут же пожалел.

     Она побледнела, сжала губы, поднялась и ушла. Она любила своего мужа всю оставшуюся жизнь, а прожила девяносто четыре года, не подпуская к себе других мужчин. Что касается государства, то оно, в качестве оправдания, все оставшиеся годы ее жизни выплачивало ей пенсию КГБ, а эта пенсия была выше, чем у моей мамы, отработавшей на государство более сорока лет.

     Что касается событий, связанных со смертью Сталина, то они очень быстро стали забываться. Для граждан страны, погруженных в свои ежедневные заботы по добыче заработка, продуктов питания, одежды для себя и детей, почти ничего не изменилось. Все та же трудовая повинность за гроши, все те же партийные, комсомольские и профсоюзные собрания, все те же лозунги о скорой победе коммунизма и народном счастье к которому  приведет коммунистическая  партия. Но когда это будет? А жить надо сейчас, работать на благо семьи, десятилетиями ждать коммунальной квартиры или строить собственный дом, воспитывать детей. В этой скучной однообразной жизни часть населения, в основном мужчины, находили утешение в употреблении спиртных напитков. Еще в середине тридцатых годов в период НЭПа руководство страны, казалось, приняло хорошее решение по установлению государственной монополии на производство и реализацию спиртных напитков. Правда, оно было направлено не на борьбу с пьянством, а скорее на получение дополнительных государственных доходов. Себестоимость производства алкогольных напитков оказалась крайне низкой, а цену реализации можно было установить любую. Простое решение неожиданно натолкнулось на два неучтенных фактора – высокая цена стимулировала развитие нелегального частного, плохо контролируемого  самогоноварения. Вторая проблема заключалась в том, что на производство алкогольной продукции уходила значительная часть пищевой продукции, а как раз продовольствия в стране всегда не хватало. Все время существования советской власти руководство страны решало эту проблему, пока эта проблема в купе с множеством других не уничтожили эту власть вместе с великой страной.

     Надо отметить, что в предвоенное десятилетие употребление всегда доступного алкоголя остановилось на каком-то уровне и даже началось его снижение. Но война внесла свои коррективы. Законные «наркомовские» сто граммов водки перед боем помогали солдатам и офицерам справляться со страхом смерти, согревали в стужу, активизировали кровообращение. Было бы несправедливо обвинять военное руководство в том, что только это решение способствовало распространению пьянства в стране. Да, способствовало. Но была война, война против фашистской чумы, война за освобождение страны и даже такие малости хоть как-то, но способствовали победе. А то, что происходило после ее окончания трудно объяснить. Спиртное стало свободно продаваться в магазинах, ларьках в полулитровых и четверть литровых бутылках, и даже на разлив в буфетах, а то и просто на улицах по очень низким ценам. Выпить пол «маленковского» стакана в обеденный перерыв и вернуться с работы домой после стакана водки становилось традицией для многих мужчин. Именно мужчин, ибо женского пьянства в то время практически не существовало. Не обходились без спиртного даже такие мероприятия, как маевки – коллективные собрания на природе, связанные с празднованием государственного праздника Первого мая. С экранов кинотеатров на нас смотрели веселые, подвыпившие люди, распевавшие любимую песню: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем!» По сути, это была пропаганда нетрезвого образа жизни и связана она была, в первую очередь, с желанием руководства страны пополнить бюджет и направить эти «пьяные» деньги на восстановление разрушенного войной народного хозяйства. Негативные последствия такой политики проявились очень быстро, и правительство самого прогрессивного социалистического государства, так нам вбивали в голову, начало бороться с пьянством. Но было уже поздно. «Зеленый змий» стал частью жизни и культуры этого государства, и все усилия по искоренению пьянства в принимаемых партией и правительством постановлениях там же, в этих постановлениях, и оставались.

     В нашей семье, не имевшей взрослых мужчин, тоже велась работа, в основном воспитательная, и она дала результаты. Мой старший брат Борис и двоюродный брат Игорь, будучи совершеннолетними, принимали в компании своих друзей «на грудь» по сто граммов водки, но пьяными я их ни разу не видел. Жесткая реакция мамы и ее сестер на желание выпить хотя бы рюмку водки даже у взрослых детей выработало у нас осторожность в употреблении спиртных напитков на всю жизнь. Никто не стал принципиальным трезвенником, каждый мог поддержать компанию, но всегда мы умели остановиться, то есть знали меру. К сожалению, многие наши товарищи ее не знали и попросту спивались.

     Борис кроме радиотехники увлекся охотой. Сначала он, к великому неудовольствию мамы и тети Лены, раздобыл малокалиберную винтовку, из которой мы производили выстрелы по воробьям, воронам, по висящим на дереве яблокам. Мы умели обращаться с оружием, но ежедневные упреки женщин заставили Бориса избавиться от винтовки. Он обменял ее на настоящий футбольный мяч. Такой обмен казался невыгодной сделкой, так как мяч от постоянного использования очень быстро истрепался и пришел в негодность. Через месяц мы получили трагическое известие. Один из мальчишек семьи, куда брат отдал эту винтовку, балуясь с ней, нечаянно нажал на спусковой механизм и произошел выстрел. Малокалиберная пуля попала в живот младшего брата, повредила позвоночник, и он погиб. Мы были шокированы, так как чувствовали косвенную вину за этот случай, и долго рассуждали на эту тему. Если бы винтовка осталась у нас, то ничего плохого не случилось бы, мы соблюдали правила обращения с оружием – никогда не оставляли его в заряженном состоянии, никогда не направляли ствол в сторону человека и никогда не давали его посторонним людям, а тем более, другим детям. Зато взрослые не преминули воспользоваться этим случаем, чтобы отбить наше желание иметь дело с любым оружием. На меня и Артура это подействовало, но только не на старшего брата, который с первого заработка на стройке купил себе настоящее охотничье ружье. Женщины долго ворчали, уговаривали и требовали продать ружье, и все это продолжалось до тех пор, пока Борис не начал приносить с охоты диких уток. Такой поворот маму и тетю Лену вполне устроил, а у нас появились не только мясо птицы, но и пара новых пуховых подушек, набитых пером этих уток. Я же большую часть свободного времени проводил на стадионе и совсем не интересовался охотой, и потому был очень удивлен тем, что меня летним утром разбудил Борис и предложил пойти с ним на охоту. Еще не рассвело, мне хотелось спать, но брат был настойчив.

     - Вставай, не ленись! Сегодня будет хорошая погода, молодые утки уже подросли, начинают взлетать, так что можно хорошо поохотиться, - приговаривал брат, собирая свои охотничьи принадлежности.

     Сонный и очень недовольный я плелся за ним по улице на юго-западную часть поселка.

     - Куда мы идем? На Припять? Это же двенадцать километров! – ворчал я.

     - До Припяти мы не дойдем, не волнуйся, всего-то семь километров.

     Мы шли по опушке леса, затем по заливному лугу, который тянулся вдоль прудов рыбхоза.

     - Тут охотиться можно?

     - Охотиться можно, а вот рыбу ловить нельзя, потому что рыбхоз весной запускает мальков и все лето кормит их, а осенью вылавливает и продает на базаре,

     Тропинка, по которой мы шли, уперлась в водное пространство и мы остановились.

     - Здесь будем охотиться? – спросил я.

     - Нет, пойдем дальше?

     - По воде?

     - Держи ружье, я сейчас вернусь, - приказал брат и скрылся в кустах.

     В прибрежных зарослях тростника, что-то зашумело, затрещало, и на открытой воде появилась деревянная лодка, в которой стоял мой брат с длинным шестом в руках. Отталкиваясь им, он направил лодку к берегу и приказал мне запрыгивать. Это было кстати, так как меня донимали комары. Борис отпугивал их дымом папирос, он к неудовольствию наших женщин уже давно курил, а я боролся с этими писклявыми, кусачими насекомыми ивовыми веточками.

     - Осторожно, не урони ружье, не замочи патроны! – сопровождал напутствиями  все мои действия брат и делал это не напрасно, так как лодка-плоскодонка очень неустойчиво лежала на воде и была готова перевернуться в любой момент, во всяком случае, так мне казалось. Борис весьма искусно управлял ею, направляя на середину водоема. Солнце вышло из-за горизонта и, заливая водную поверхность слегка розовеющими лучами спокойную водную гладь, возвестило окружающему миру о начале нового дня. Легкие струйки тумана, задержавшиеся в зарослях камыша, медленно сдвигались в сторону и таяли под лучами солнца. Это чудесное, почти волшебное, утро наполнило душу незнакомым мне ранее чувством восторга и очарования природой. Теперь я стал понимать старшего брата и его желание убежать от домашней суеты и серой беспросветной жизни на природу. А охота это повод, а не самоцель. Даже сейчас, стоя на корме, он спокойно, почти бесшумно, опускал шест в воду, отталкивался от дна и вел лодку, наслаждаясь открывавшимися видами. На спокойной, почти зеркальной поверхности воды, то тут, то там появлялись всплески воды, от которых кругами расходились небольшие кольца. Казалось, что в воду с неба падают камешки, но Борис объяснил мне, что это играет рыба. Мелкие всплески создают небольшие карасики, а крупные и шумные – большие карпы.

     - Они слышат шум нашей лодки и думают, что мы будем бросать в пруд корм. Так делают рабочие рыбхоза и рыбы привыкли к этому, - рассказывал брат, - Но мы будем охотиться на уток, а не кормить рыбу.

     Когда лодка уткнулась в берег, мы выбрались из нее и пешком двинулись к зарослям камыша, где слышны были всплески и кряканье уток.

     - Я зайду в воду с правой стороны зарослей камыша и потихоньку отгоню уток на левое открытое пространство, затем я их испугаю, и они взлетят. В этот момент стреляй в середину стаи, - прошептал тихонько Борис и указал рукой место, откуда я должен произвести первый выстрел.

     Легкое волнение охватило меня, ведь я считал, что брат взял с собой, чтобы ознакомить с правилами охоты или в качестве помощника, а тут он позволил произвести первый выстрел, я даже перестал отмахиваться от комаров. По рассказам охотников, от первого выстрела зависело многое, и мое волнение было вполне обоснованным. Я зарядил ружье и присел у небольшого кустика. Борис снял сапоги, зашел в воду и начал огибать густые заросли. Вскоре он скрылся из виду, а я стал прислушиваться к звукам плескающихся и изредка крякающих уток. Как и говорил брат, утки, которых я еще не видел, но слышал, начали сдвигаться левее. Надо мною просвистели две утки и плюхнулись на открытое пространство, заставив меня еще более напрячься. Инстинктивное желание произвести выстрел по этим двум уткам овладело мною, но я его быстро подавил, так как боялся вызвать гневную реакцию Бориса. Он бы этого не одобрил, решил я, и в этот момент раздался громкий шлепок по воде.

     - Готовься! – услышал я голос брата и в это время с большим шумом начали взлетать утки.

     Не целясь и не выделяя какую-нибудь одну утку, я выстрелил поверх камышей и с огорчением заметил, часть стаи разлетелась в разные стороны.

     - Не стреляй, я соберу тех, которых ты подстрелил, - прокричал Борис из-за камышей.

     «Что он будет собирать, если я не попал ни в одну утку» - подумал я и перезарядил винтовку. Мне не было видно, что брат делал в зарослях камыша, но когда он вышел на берег, у него в руках оказалось шесть убитых мною уток. Я не верил своим глазам и не мог понять, каким образом удалось с одного выстрела дробью подстрелить шесть уток. Разумеется, это была случайность, но я ею очень гордился, хотя стрелком был не очень метким. На стрельбах из малокалиберной винтовки на военных занятиях в школе я набирал от семидесяти до восьмидесяти пяти балов из десяти выстрелов, довольно редко попадая в десятку. Но в этот день я подстрелил на лету еще одну утку и только после этого Борис забрал у меня ружье. К обеду он тоже на лету с трех выстрелов сразил трех уток, и мы обвешанные тушками пошли домой, оставив лодку там, куда приплыли.

     - Почему мы не плывем на лодке? - спросил я брата.

     - Это лодка принадлежит рыбхозу, ее перегнали в то место, где мы ее нашли по моей просьбе, а теперь она остается на своем постоянном месте.

     - Но теперь нам придется идти пешком, к тому же намного дальше, - заныл я.

     - Всего-то на пару километров, - спокойно ответил Борис, - если тебе тяжело нести свою добычу, то я ее понесу.

    - Ну, нет, своих уток я принесу домой сам.

     Борис иронично усмехнулся и, весело насвистывая, побрел по тропинке. Я потянулся за ним, отмахиваясь веточкой от мелких и нахальных мух, которые сменили таких же нахальных утренних комаров. Солнце прошло зенит и жарило нещадно в затылок, а идти еще надо было несколько километров.

     Когда мы вошли в поселок, я с трудом волочил ноги. Борис решил сократить дорогу, и направился по тропинке, которая шла через стадион. Свободная заросшая бурьяном площадка не имела ограждения, но было создано футбольное поле, волейбольная и баскетбольная площадки. Последняя привлекла мое внимание тем, что там толпилась группа мальчишек, собравшаяся начать игру. Им явно не хватало одного человека для формирования двух команд, и они, зная, что кроме меня никто по-настоящему в баскетбол не умел играть, бросились уговаривать научить их правилам игры. Сначала они с завистью обследовали тушки уток, висевших у меня на поясе, а потом стали соблазнять настоящим баскетбольным мячом. Я уже целый год не держал в руках настоящего баскетбольного мяча и, конечно, согласился. Не знаю, куда девалась моя усталость, но я до самой темноты играл с ребятами, а, вернувшись домой, свалился на кровать и проспал до двенадцати часов следующего дня.

     Все утки ко времени моего возвращения были ощипаны, тушки выпотрошены и сварены. Такое количество мяса съесть за пару дней было невозможно, да и хранить в летние дни было нельзя, поэтому большая часть их была отдана соседям. А вот перья были ошпарены горячей водой, высушены и многие годы служили набивкой для мягких подушек. Вообще-то, у наших женщин было особое отношение к постельным принадлежностям, в частности, к подушкам. Все  были сделаны собственными руками, с наволочками, вымеренными с точностью до миллиметра, пышные и мягкие они укладывались стопочкой на каждой кровати, создавая неповторимый образ домашнего уюта, покоя и порядка.

     Культ чистоты и порядка, установленный еще при жизни нашей бабушки, сохранялся и после ее смерти и поддерживался мамой и, особенно, тетей Леной. Нам, мальчишкам, было непросто соблюдать его, поэтому большую часть времени проводили в школе, на улице или у друзей, которые редко приходили к нам по причине строгого отношения к детям со стороны тети Лены.


     Одним из главных в году летних удовольствий для нас было лазить по вишневым деревьям, опоясывающим огород и как бы дублирующим деревянный забор. Мы днями сидели на деревьях, собирая самую спелую красно-темную ягоду в емкости, а каждую десятую из них направляя в рот. Нас не надо было заставлять вести сбор ягод, мы делали это с удовольствием, испытывая лишь одну трудность - когда наполнялась емкость, надо было слазить с дерева, чтобы пересыпать вишню в ведро. Таких ведер набиралось много. Часть ягод шла на варенье, часть на сушку, а часть на продажу. Продажей на базаре или на вокзале любил заниматься Артур, оставляя себе немного денег на кино или мороженное. Остальные отдавал маме.

    В один из дней я спускался с вишни, чтобы высыпать ягоды в ведро, как услышал детский оклик.

     - Игорь, Игорь, посмотри, что у меня есть!

     Находясь между стволом дерева и забором, я повернулся и увидел мальчишку из переулка, который стоял на улице и хвастливо улыбаясь, держал ручную гранату.

     - Не шути с гранатой, это опасно! - крикнул я, лихорадочно ведя поиск выхода из сложившейся ситуации.

     Этот мальчишка был не совсем адекватным, у него не было друзей, так как он мог сотворить любую глупость, не понимая, к чему это может привести. В данной ситуации он ее и сотворил, выдернув кольцо с чекой и улыбаясь, смотрел мне в глаза.

     - Брось гранату подальше и падай на землю, сейчас она взорвется, - закричал я, не видя выхода из ситуации. Я не мог ничего сделать, даже упасть на землю, потому что был зажат стволом и нижними ветками дерева. Стук сердца отсчитывал последние секунды моей жизни. Мальчишка нахально смотрел в глаза, улыбался, держа гранату в правой руке, а кольцо в левой. Характерного щелчка я не услышал и в следующее мгновение заметил, что кольцо разорвано, чека осталась в рукоятке гранаты. Мгновенно схватившись руками за верхнюю ветку дерева, я подтянулся, оперся правой ногой на доску забора и выпрыгнул на улицу. Мальчишка, не выпуская гранату из рук, бросился наутек в свой переулок. На бегу я увидел, что навстречу ему, не торопясь, идет неизвестный мне солдат.

     - Держите его, у него граната, - закричал я.

     Солдат срочной службы, возвращавшийся из увольнительной, как я понял потом, подставил мальчишке ногу и тот свалился в песок, выпустив из рук гранату. Я подбежал к пацану и, дав ему пинка в мягкое место, отправил домой. Солдат спокойно поднял гранату, осмотрел ее, положил в карман и направился своей дорогой.

     - Повезло вам. Граната лет десять пролежала в земле, поржавела, поэтому кольцо разорвалось и не смогло выдернуть чеку. Иди домой и не волнуйся, с гранатой мы в воинской части разберемся, - сказал солдат и продолжил свой путь.

     Я долго стоял на улице, пытаясь успокоиться, и думал, что мне снова повезло, и что есть, наверное, у меня, как говорила когда-то бабушка, хороший ангел Хранитель. 


                *  *  *
     Последний год обучения в школе проходил в обычном режиме, но многие десятиклассники уже начинали задумываться о своей будущей жизни. Кто-то собирался поступать в высшее учебное заведение в Москву или Ленинград, кто-то решил идти на работу, а я уже давно задумал поступать в политехнический институт в Минске. Не знаю, почему именно в Минск, я ни разу не был в этом городе. Наверное, потому что он был столицей Советской Белоруссии, и я чувствовал, что именно этот город станет для меня родным и любимым. Но сначала надо окончить школу, поступить в институт, получить техническую специальность и стать инженером. Этот план формировался в моей голове в течение последних двух лет и  был основан только на собственных устремлениях. Я никогда не поддавался влиянию модных течений того времени, существовавших среди мальчишек, как, например, стать военным человеком. Не интересовали меня журналистика, медицина, биология, химия, так как все эти специальности мне казались несерьезными. Сейчас стране нужны инженеры, чтобы создавать современную технику, строить новые города, осваивать космос. Родные тоже не могли повлиять на мое решение, так как понимали бесполезность таких попыток. Единственно, в чем я не мог определиться, это конкретная специализация моего инженерного направления. В школе хорошо давалась математика и физика, и я мог быть электриком, радиоинженером, механиком, но окончательное решение отложил на потом, в зависимости от обстоятельств и конкурса при поступлении в институт. Мысли об учебе были, а вот серьезной подготовки не было. Все время уходило на занятия спортом, чтение книг, походы в лес, на речку, ну и, конечно, выпускные экзамены, которые я сдавал, не особенно напрягаясь.

     Выпускной вечер в школе начался как-то буднично и не интересно. После официальной части мальчишки притащили патефон и девчата затеяли танцы, а наша троица - два Игоря и Толя - сидела в углу, обсуждая свои планы на будущее. Игорь Надточаев принял решение поступать в военное училище, Толя Шаулов собрался поработать на стройке, а осенью его призовут на службу в армию. Он поведал, что мечтает попасть на флот, ну а мои планы не успели обсудить, так как подбежали девочки и пригласили  нас танцевать вальс. В то время популярными танцами, кроме вальса, были фокстрот и танго, и мы трое неплохо танцевали. Мы веселились, пели песни, танцевали, еще не зная, что наша тройка «мушкетеров» проживает свою последнюю встречу. 

     С Толей мы встретились через год, когда я приехал на каникулы, а ему, так уж совпало, дали отпуск. Он действительно попал на Северный флот и много интересного рассказывал о флотской жизни и о том, что через три года останется служить на флоте сверхсрочником. Я слушал не очень внимательно, так как был уверен, что меня на флот не возьмут, но ошибся. Через шесть лет, я – моряк Тихоокеанского флота - тоже получил отпуск и заехал в поселок. Очень хотелось встретиться с друзьями. Сообщение о смерти Толи Шаулова повергло в шок. Оказалось, он участвовал в испытании атомной бомбы на Новой земле и получил высокую дозу облучения. Знал, что умирает, и просил врачей спасти его, но они ничего сделать не смогли. Так я потерял своего первого школьного друга. До сих пор не могу понять, как он, находясь на корабле, мог получить высокую дозу облучения. Власти в попытке догнать и перегнать Америку в области атомных вооружений меньше всего заботились о безопасности солдат и матросов, ну а мы никогда не узнаем, сколько таких молодых ребят ушло из жизни после ядерных испытаний. Все годы моей жизни, натыкаясь на информацию об успехах нашей страны в создании атомной бомбы, я не мог избавиться от чувства горечи по поводу потери моего друга и постепенно нараставшего недоверия к руководству страны.

     Что касается второго школьного друга - Игоря Надточаева, то после выпускного я с ним больше не встречался и ничего о нем не знаю. Любая попытка получить информацию о его судьбе натыкалась на молчание собеседников. Мне однажды намекнули, что с ним случилось, что-то нехорошее, связанное с нарушением закона, но подробности сообщить отказались. В то время человек, побывавший в тюрьме, получал черную метку и становился изгоем в приличном обществе. Не то, что теперь, когда бывший уголовник может стать знаменитым и уважаемым человеком и даже стать президентом страны, как это произошло в Украине.

     В тот далекий выпускной школьный вечер я возвращался домой, не испытывая горечи по поводу прощания с детством и со школой, потому что уже давно чувствовал себя взрослым человеком, прекрасно понимая, что вся моя будущая жизнь зависит только от меня. У меня не было отца, который мог бы направить на верную дорогу, не было наставника, который мог бы дать совет или просто поддержать словом. Я должен все решать сам.

     В темноте шел со школы по улицам поселка, стараясь не думать о том, что это мой последний поход в школу и последнее возвращение из нее, но когда вышел на свою улицу я невольно остановился. Впервые в жизни взглянул на свою улицу иначе, чем обычно и был поражен очарованием июньской короткой ночи. На слегка светлеющем небе звезды выглядели не такими яркими и мерцающими, как обычно, но над головой просматривались звезды ковша Большой медведицы, а прямо между кронами деревьев, растущих в садах по обеим сторонам улицы, едва заметная Полярная звезда. Уже давно прошло время самой прекрасной поры – поры цветения садов, залитых молоком деревьев и, казалось, удивить и восхитить меня уже нечем. Но я был восхищен, поражен и удивлен этим еще непонятным мне явлением.  «Ночной Зефир струит эфир…» - фраза из стихотворения Тютчева завертелась в моей голове. Я все понял – я вижу воздух, который струится вверх и, как легкое, не ощутимое, невесомое желе, обволакивает все сущее вокруг. Он входил в мое тело и душу. «Если есть рай, то я знаю, как он выглядит» - подумал я, подошел к любимому дубу, стоящему на развилке двух улиц и долго сидел под ним, боясь разрушить это чудесное одухотворенное состояние. Наверное, сам того не понимая, я, все таки, прощался с Детством.