Сага о жующих блокадных матерях

По рекомендации или случайно наткнулся на текст некоей Ирины Павловой, женщины, как оказалось, непростой в плане личной известности, поскольку её заявленная занятость говорила о сценических искусствах и области кинопроизводства. К моменту моего прочтения её текст уже блистал обласканностью, в нём Ирина Павлова эмоциональным женским слогом поведала своей многотысячной аудитории рассказ коллеги-блокадницы, что, дескать, в голодном Питере выживали, в основном, те семьи, где мать всё делила строго поровну, или даже себе оставляла больше. Разумеется, такую маму сурово осуждали все мыслимые соседи, которые в собственных семьях "всё лучшее отдавали детям" и кавычки здесь поставила сама Ирина. Далее шла её сухая статистика, что, мол, в первых семьях мать выживала и вытаскивала детей. А во вторых родительница обязательно умирала от недоедания, а за нею следом и дети. После такой логичной картины смерти Ирина Павлова подводит итог, что это, возможно, не очень красиво, но факт остается фактом. И здесь мне захотелось выматериться, плюнуть в пол и растереть.

Разрушенный город. Обычная ленинградская квартира с одеялами на разбитых окнах. Зима, очень холодно, света нет, в печке посередине комнаты догорают поломанные стулья и кирзовый сапог, а через занавешенное окно во время короткого затишья валится такая тишина, что можно оглохнуть. В комнате трое. Пацан лет двенадцати, опустившийся на корточки возле печки, и его мама, сидящая на единственном уцелевшем в доме стуле со скорченной и замотанной во взрослое пальто маленькой фигуркой на руках. Это сестра того паренька, что сейчас ворошит угли в быстро прогорающем огне. Ей семь лет, но за последнее время она так исхудала, что её можно не заметить между тряпками. Ещё у мамы в ладони кусок черного хлеба, оставшийся после того, что они получили по продовольственной карточке. Следующий паёк будет только послезавтра. А сейчас надо разделить то, что осталось. Мать ломает хлеб пополам и, позвав сына по имени, протягивает ему черный кусок. Сын берёт не сразу, переводя взгляд с измождённого лица матери на молчаливый комок у неё на руках. Девочка не спит. Она без сознания. В обычном голодном обмороке, куда дети улетают, даже не успев понять, что с ними произошло. Ещё десять минут назад она сипела и корчилась от боли, пока мама своими ладонями гладила её через ткань пальто по вздувшемуся животу. И пацан берёт хлеб лишь после того, как увидел наливающийся тёмным отчаянием материнский взгляд. Но даже сейчас он не засунул кусок себе в рот, а сжал его в руках, смотря на то, как мама смачивает слюной вторую половину, чтобы затем поднести мокрый хлеб к полуоткрытому рту его сестры. Она водит крепко пахнущим ржаным мякишем по обескровленным губам, легко дуя на осунувшееся лицо, пока вдруг прозрачные веки не задёргались и не открыли серые глаза, смотрящие в закопчённый потолок. Почувствовав ржаной запах, девчонка ладонями обхватила материнские руки и притянула их к своему лицу, сжав зубами разбухший от слюны хлеб. Она жуёт тщательно, наученная страшным детским опытом, медленно, почти бесконечно, собирая языком с нёба последние крошки, но когда к её губам прижался оставшийся кусок, она слабо мотает головой и произносит свистящим шёпотом:
- Нет. Ты.
- Я уже поела, дочка. Спроси брата. Это твой кусочек.
Девочка повернула лицо к сидящему у печки мальчишке, который без слов, совсем не по-детски, наблюдает за сестрой и мамой, по-прежнему держа свой кусок в руках. Затем он трудно, почти со скрипом, кивает головой.
- Да. Это твоё. Ешь.

Шёл восемьсот двадцать первый день блокады. Эти трое ещё не знали о том, что всего через сутки в город войдут продовольственные колонны. А ещё не знали они, что через каких-то семьдесят два года обычные и, в общем, неплохие люди будущего будут писать невероятную дрянь про то, как на самом деле обязана вести себя мать и кто из её детей может сдохнуть первым, если она не будет вести себя так, как должна, поедая свой паёк, а может быть даже откусывая от чужого. Они не знали, насколько неправы были все те родители, которые отдавали своим детям последние крошки, а сами давились кожаными ботинками и шерстяными шнурками, которые дети не в состоянии были жевать. Их просто рвало. А взрослые могли. Хотя и их потом рвало тоже. Не понимали они и того, что заключать "всё лучшее" в кавычки - это значит не выдавливать из порезанного пальца в открытый детский рот капли крови, чтобы сохранить жизнь в маленьком теле. Они ничего этого не знали. И это хорошо. Потому что они ещё жили в том мире, где элементарное человеческое не ставилось под сомнение. А умеющие писать глупцы не создавали своими опусами бесконечные обсуждения для других глупцов, зачем-то научившихся читать, что да, всё правильно, а сегодня хорошие дети вырастают там, где всем всё поровну. Или даже сначала родителям, а потом - детям. И мне снова хочется выматериться, плюнуть и растереть.

Не мешайте дерьмо и котлеты. Не сравнивайте ваш сытый зад и чей-то голодный рот. Не надо рассуждать о том, что вас не коснулось и где вашего сытого мозга просто не хватает понять, а нервов - почувствовать, что там и здесь, тогда и сегодня - это даже не разные времена, а противоположные формы жизни. Когда на твоих глазах умирает сын, затем дочь, а потом, едва раскрыв входную дверь, падает на пол старенький отец. Кто из них должен был отрезать себе больше? Чью долю ты засунешь себе в рот, чтобы выжить, оправдывая себя тем, что ну вот сейчас ты каким-то чудесным способом поможешь спастись остальным? А дело в том, неуважаемая Ирина Павлова, что не было "первых и вторых семей". Это обычная выдумка, небылица, ложь. Были люди, которые выживали именно потому, что отдавали друг другу своё. А потом другие так же делились с ними. И выжили они именно так. А те, кто втихаря жевал, считая себя избранным, были обычными предателями. И те, кто их оправдывал - тоже.

Как же вас стало много.



GC


Я съем весь хлеб, сынок. Ради тебя
http://proza.ru/2020/10/10/1806

Капиллярный рисунок Души
http://proza.ru/2020/02/22/164

Ирина Павлова
https://www.facebook.com/pavlovairen/posts/1235383279905063