Пират Обского моря

ПИРАТ ОБСКОГО МОРЯ
История одной Войны с Реальностью


Знаешь, каждую ночь
Я вижу во сне берег,
Знаешь, каждую ночь
Я слышу во сне песню…

Виктор Цой

1

Максим Полевских рос совершенно обычным мальчиком. Родился он в совершенно обычной советской семье, в большом сибирском городе, вернее, в его научном пригороде, не то почти что в городе-сателлите – в Академгородке, где между пятиэтажками растут сосны, по соснам прыгают ручные белки и бесстрашно пересекают проезжую часть, хвост, положив на все на свете правила дорожного движения. А до Новосибирского водохранилища, громко названного когда-то Обским морем, от Максимовой пятиэтажки было рукой подать – полчаса спокойной ходьбы, не больше, и с академгородского пляжа оно действительно выглядело внушительной акваторией. Это выше по течению Оби, километрах в пятидесяти – шестидесяти, Обское море становится просто очень широкой рекой, здесь же, возле «Академа», вода и небо разделены лишь едва различимой полоской дымки, и в штормовую осеннюю погоду серые волны с белыми «барашками» пены на гребнях накатывают на пологий берег с суровостью настоящего морского прибоя. Так что даже иному взрослому, наделённому некоторой сумасшедшинкой, нетрудно вообразить, будто там, за далёким горизонтом, лежат незнакомые, неоткрытые страны с прекрасными городами, густыми лесами, широкими полями и полноводными реками. Лежат и ждут своих Колумбов с Магелланами. Ну, а в десять-двенадцать лет и воображать специально ничего не надо – неведомые заморские земли представляются такой же безусловной реальностью, как школьный двор или знакомый с детсадовских пор лесок за железной дорогой, через который ходили на пляж когда-то с мамой и папой. Теперь Максим частенько приходил на берег в одиночку, садился у самой воды и безо всякой подзорной трубы видел на заморском берегу купола дворцов, ощетинившиеся медными пушками форты; каравеллы, фрегаты,  бригантины и шлюпы, стоящие у причалов или на рейде. Слышал скрип рыбацких вёсел, заковыристую матросскую ругань, перебранку торговцев и покупателей на рынке. А ещё он видел окутанные туманом таинственные острова, над одним из которых, самым таинственным и туманным, развевался «Весёлый Роджер» - там, на возвышающемся из волн неприступном утёсе, свили себе гнездо отважные пираты.
Но об этих своих видениях Макс никогда никому не рассказывал – отчасти потому, что они были его личной, персональной тайной, а отчасти из твёрдого убеждения, что ему, обычному мальчику, всё равно никто не поверит.
А ещё он каждую ночь видел во сне море…


2

Как я уже упоминал, семья Макса была совершенно обычной советской семьёй. Его мать, Любовь Павловна, работала завотделом в «Гастрономе», а потому ни отец, ни сын Полевских в магазин за продуктами не ходили. Перефразируя известную пословицу про Магомета, можно сказать, что магазин сам ходил к ним, и у сервелата, а также у прочих гастрономовских деликатесов был постоянный порт приписки – у них в холодильнике. Отец, Олег Николаевич, был связан с наукой, поскольку работал в НИИ. Но научных открытий он не совершал – он сверлил, лудил, клепал, паял, то есть изготавливал всякие металлические штуковины для совершения этих самых открытий. Тем не менее, Олег Николаевич не без оснований причислял себя к научным работникам и гордился своей причастностью к советской науке.
В те времена каждая интеллигентная советская семья считала обязательным долгом иметь дома большую библиотеку, особенно «собрания сочинений» и «дефициты». Супруги Полевских не были исключением – они подписывались на все «собрания» и добросовестно копили макулатуру, чтобы потом обменять её на талоны, дающие право на приобретение дефицитных печатных изданий. Правда, Любовь Павловна не читала вообще ничего, а Олег Николаевич читал, по преимуществу, газету «Советский спорт». Но столь малый интерес родителей к литературе с лихвой компенсировал Макс. Он читал запоем, читал всё подряд, но в особенности – книги про море. Их он таскал с собой в школу, читал на переменах и на уроках – тайком, из-под парты. Читал по ночам под одеялом с фонариком, когда родители гнали спать. Читал за едой, читал в туалете – словом, везде, где только находил возможным. Любовь Павловна и Олег Николаевич сначала удивлялись весьма странному для обычного мальчика увлечению, но после махнули рукой и перестали обращать внимание. Ведь не матерится же, не хулиганит и не курит! А, вообще, книжки читать полезно – так им ещё их собственные родители говорили.
Среди настольных книг Макса, помимо «морских романов» Жюля Верна, «Робинзона Крузо», «Острова сокровищ» и многих других книг похожей тематики, непонятным для непосвящённых образом затесался «Советский энциклопедический словарь». А, между тем, всё объяснялось просто – в нём была дана подробная классификация парусных судов, притом каждая статья про какой-либо из парусников сопровождалась пусть маленькой, но иллюстрацией, и если Макс не носил «Энциклопедический словарь» в школу, то лишь потому, что он занимал почти всё место в чемоданчике типа «дипломат», которые не так давно вошли в моду у школьников, навсегда вытеснив ранцы, портфели и спортивные сумки. Да и прятать «Словарь» под партой было бы чрезвычайно неудобно.
Классу к пятому или шестому Макс уже знал назубок, чем отличается парусное вооружение шхуны и брига, что такое галсы бакштаг и бейдевинд, как различаются по водоизмещению и количеству пушек линкор и фрегат восемнадцатого столетия. Ещё он мог сказать, при скольких баллах шторма следует взять два рифа на фор-марселе и нужно ли спускать кливер и контр-бизань при повороте оверштаг. В общем, можно было смело поднимать паруса и пускаться в путь к загадочным пиратским островам.
Только вот беда – поднимать пока что было нечего и не на чем.


3

Книгой, которая окончательно взбаламутила Максову душу, как буря мелководную открытую бухту, и прозвучала в его ушах командой «Свистать всех наверх!» стала «Одиссея капитана Блада» Рафаэля Сабатини. Она была выменяна на увесистый тюк «Советской Сибири» и «Советского спорта» плюс четыре с половиной рубля в пункте приёма вторсырья «Стимул» и тут же заворожила Макса бирюзовой, цвета морской волны обложкой и портретом щеголеватого пирата на первой странице. Стоит ли удивляться тому, что последующие две недели Макс буквально не выпускал её из рук, а месяца через два книга выглядела так, будто совершила кругосветное плавание, пережив при этом несколько кораблекрушений? Хоть Макс и относился к ней трепетней, чем правоверный мусульманин к Корану, житейские шторма и тайфуны не обходили её стороной. Она уже не раз окроплялась несолёными брызгами Обского моря, и несколько страниц оказались разорваны в результате противостояния Макса и учительницы русского языка, попытавшейся во время урока лишить будущего пирата его «священного писания». Ему удалось вырвать «Одиссею» из цепких, костлявых пальцев «русички», и, что удивительно, «русичка» оставила этот эпизод без последствий, то есть не стала вызывать родителей, ограничившись брошенным вскользь едким замечанием: «Надо же, нашёлся моряк! Пират Обского моря!». Может быть, учительницу в глубине души даже восхитила такая неподдельная страсть к литературе, пусть даже и «макулатурной», не канонизированной святейшим Министерством образования, а потому не удостоившейся включения в школьную программу. А вот кличка «Пират» после этого прилипла к Максу крепко-накрепко, что ему втайне льстило. Разорванные страницы он аккуратно заклеил скотчем, нисколько при этом не расстроившись. Какое морское сражение обходится без пробитых картечью парусов?!


4

Максим Полевских учился в совершенно обычной средней школе, где, как и дома, считался «совершенно обычным». Звёзд с неба он не хватал, но учился ровно, без троек, а потому было заранее решено (естественно, не самим Максом), что после восьмого класса он пойдёт в девятый, а не в техникум и не в ПТУ, и после школы будет поступать в ВУЗ. Так же заранее, заблаговременно и заочно учителя и родители уже подбирали Максиму факультет – исторический или филологический, поскольку мальчик проявлял явные склонности к истории и литературе. Что об этом заочном выборе думает сам «обычный мальчик», никого, естественно, не интересовало.
Настоящих друзей у него в школе не было, как не было их и во дворе – словом, их не было вообще. Конечно, были приятели по играм, но с ними Максу часто становилось скучно, да и сами игры надоедали слишком быстро. Прыгание с оглушительным грохотом по металлическим гаражам, игры в «войнушку» в школьном подвале, с боковинами от стульев, заменяющими автоматы, и даже футбол – всё это казалось ему таким несерьёзным, приземлённым и мелким в сравнении с его мечтами! Как Макс успел убедиться, приятели совсем не разделяли его увлечения книгами и, уж подавно, его увлечения морем. Берег для них был только местом, где можно вволю поорать, бросаясь в набегающие волны, ну и ещё, может быть, иногда порыбачить. Никаких неведомых стран за горизонтом они не видели и даже, как подозревал Макс, никогда не видели снов.
Сам же он видел сны всё чаще и чаще, и они становились всё ярче и насыщеннее, так что ему самому было иногда непонятно, когда же он живёт по-настоящему – во сне или наяву. Во сне он открывал неизвестные земли, целыми эскадрами пускал ко дну корабли британского флота, искал и находил закопанное его предшественниками-пиратами кровавое золото, покидал необитаемые острова на выдолбленной из цельного древесного ствола пироге, под парусом, сделанным из собственного дырявого камзола или из пальмовых листьев. Наяву же была казавшаяся нескончаемой тягомотная волынка школы, где он, подчиняясь неумолимой необходимости, отсиживал от звонка до звонка, и дом – с матерью, варящей по вечерам завтрашний дежурный суп из гастрономовской курицы, и отцом, дремлющим в кресле в компании с телевизором, «Советским спортом» и бутылкой пива. А ещё наяву были книги и летом – берег, волны и полоска горизонта. И это -  книги и море, пусть даже не Карибское, а Обское – было для Макса самым реальным из всех реальностей. Можно даже сказать, что реальность разделилась для него на две половины – в одной существовали школа и дом, в другой безраздельно властвовали книги, море и сны.
Видеть сны Макс научился даже на уроках. Читая по ночам, днём он спал с открытыми глазами и, убаюканный, словно рокотом волн, монотонным гудением класса, погружался в свой собственный, суверенный мир, в котором никто был не властен помешать ему ежечасно совершать подвиги и открытия. Однажды, в конце седьмого класса, на вопрос по химии – что нужно сделать, чтобы получился марганцовокислый калий, он же – калия перманганат, он же – банальная аптечная марганцовка, - не успевший вернуться на поверхность из своего глубокого погружения Макс ответил так: «Переложить руль на два румба к ветру!». Этот случай, вызвавший гомерический хохот в классе, нисколько не повлиял на статус Макса, как «совершенно обыкновенного» школьника. Одноклассники решили, что «Пират клёво прикололся», а взрослые списали всё на «переходный возраст» и переутомление, поскольку дело было в мае, и учебный год уже подходил к концу.
И ещё одно неоспоримое преимущество было для Максима у жизни во сне перед жизнью наяву. Во сне он умел летать, как птица-буревестник, и плавал, как рыба, а вот научиться плавать наяву ему ни в какую не удавалось.


5
Незадолго до казуса с марганцовкой и «рулём к ветру» (так,  кстати, начали дразнить с безопасного расстояния ехидные младшеклассники – «Во, гля, Руль-к-ветру пошёл!»),  Максим принял Решение. Решение было серьёзным и взвешенным, каким и подобает быть решению настоящего морского волка. Его звало море, манили неизведанные дали, и Макс твёрдо решил – он будет строить корабль. Конечно, он понимал, что постройку двадцати пушечного фрегата, наподобие «Арабеллы» капитана Блада, ему не осилить ни в жизнь, да и пирогу,  по примеру Робинзона Крузо, выдалбливать не из чего. Зато Обское море время от времени выбрасывало на берег вполне готовые к использованию брёвна и доски, а, кроме того, существовали мусорные контейнеры, возле которых можно было найти  всевозможные строительные материалы, и, вдобавок – что было наиболее ценным – поблизости находилась вялотекущая стройка, где без всякого надзора валялись поддоны от кирпичей и куски гудрона. Гудрон таскать было особенно неудобно, но Максу посчастливилось – однажды он наткнулся за контейнерами на сломанную детскую коляску, наскоро подлечил её проволокой, и дело пошло быстрее.
Блуждая по берегу, Макс внимательно приглядывался к дощатым рыбацким плоскодонкам, вытащенным на берег, и, учитывая имеющийся в наличии материал, а также имеющиеся в наличии материал, а также технические и физические возможности, он пришёл к выводу, что ему придётся строить нечто подобное. Тогда он ещё не знал, что первая же попытка поднять парус на такой посудине скоропостижно окончилась бы кораблекрушением, то есть судно бы просто-напросто перевернулось. Но, на счастье, Максу попалась статья в журнале «Юный техник», посвящённая решению как раз этой проблемы, и Макс задумал снабдить свой корабль боковым подъёмным килем – так называемым «выносным швертом» - для придания судну остойчивости, а лучше – двумя.  Оснастить «корабль» он планировал косым гротом и стакселем – парусами, достаточно простыми в изготовлении и управлении. Чуть позже Макс решил запастись ещё и спинакером – дополнительным парусом, поднимаемым на яхтах при галсе «фордевинд», то есть при попутном ветре, а также сшить из чего-нибудь и поднять на мачте чёрный пиратский флаг. Что касается команды, пушек, мушкетов, абордажных сабель, то всё это должно было создать воображение – во всяком случае, до тех пор, пока капитану не представится случай захватить настоящий военный корабль.
Зная, что любое строительство начинается с чертежа, будущий пират перелопатил в библиотеке все журналы «Юный техник», «Моделист-конструктор» и «Техника – молодёжи» и теперь, если после школы и по воскресеньям не занимался сбором материала, то корпел над чертежами. Родители снова слегка удивились, а Любовь Павловна даже засомневалась, правильно ли они выбрали факультет для сына, и как-то высказала свои сомнения вслух – а вдруг в их семье растёт вовсе не филолог и не историк, а будущий выдающийся инженер?
- Вот ещё, выдумала! – не отрываясь от телевизора и лежащего у него на коленях «Советского спорта», возмутился Олег Николаевич. Он был сегодня не в духе, поскольку «Спартак» не прошёл в полуфинал. – Насмотрелся я на этих инженеров! Вечно три рубля до получки стреляют! А что он там чего-то там чертит, так все нормальные пацаны в его возрасте рисуют кораблики.
Уверенный в том, что его всё равно не поймут, - ещё, того и гляди, посмеются, - а также вполне разделяющий убеждение Тома Сойера, что самые захватывающие приключения должны подготавливаться в глубочайшей тайне, потому что иначе неинтересно, Макс никого не посвящал в свои планы. Поэтому необходимые инструменты приходилось выносить из дома тайком, дабы избежать нежелательных объяснений. По счастью, Олег Николаевич не был по призванию домашним мастером-самоделкиным, а потому никогда не помнил, что у него где лежит. Если жестокая бытовая необходимость всё же заставляла его что-нибудь прикрутить или привернуть, он, шарясь в кладовке, кричал жене на кухню:
- Люба, где крестовая отвёртка и молоток?
- Вот уж точно, нет мужика в семье! – сквозь кастрюльный лязг огрызалась Любовь Павловна. – Мало того,  что пальцем о палец в доме не ударит, так ещё и не знает, что куда сунул!..
- У меня ответственная работа, я должен отдыхать! – парировал Олег Николаевич.
- Не знаю я, где твой молоток! Сам ищи!
- Завтра найду, устал сегодня, - ворчал глава семьи и возвращался к телевизору.
Серьёзной проблемой для Макса стало отсутствие в хозяйстве семьи Полевских топора. Макс уже раздумывал над тем, как бы технично подтянуть топор у школьного «трудовика», но тут его неожиданно выручил Толян. Где он раздобыл этот топор, осталось сокрыто завесой тайны, но это случилось как нельзя более кстати. Правда, топор был ржавый, тупой и болтался на топорище, как говно за бортом – так выразились бы моряки – но привести его в порядок было делом одного вечера.
Итак, материалы были собраны и  заскладированы  на «верфи», замаскированной в кустах недалеко от берега, инструменты подготовлены, чертежи завершены, так что, как говориться, оставались сущие мелочи – начать и кончить. Во всяком случае, к середине летних каникул или, если вмешаются какие-либо непредвиденные обстоятельства, ближе к их окончанию капитан Макс намеревался отправиться в своё первое плавание.


6

Здесь придётся немного вернуться назад,  чтобы пояснить, откуда в повествовании появился Толян, и почему он появился со старым топором. Дело в том, что этой весной Макс завязал довольно странное знакомство, которое вскоре переросло в не менее странную дружбу. Этим новым знакомым и был Толя – долговязый, нескладный, всегда неряшливо одетый парнишка из соседнего двора. Он учился в той же школе, что и Макс, только на год старше, и учился, балансируя, как канатоходец, между двойкой и тройкой, так что, естественно, ВУЗ заблаговременно ему никто не подбирал. Учителя давно махнули на него рукой, а его основательно пьющим родителям до пацана не было, по сути, никакого дела. И во дворе, и в школе Толян имел репутацию тормоза и почти полудурка, но, при этом, имел ещё ряд если не исключительных, то весьма редких качеств. Он был до странного необидчив, и когда над ним подшучивали, даже не вполне добродушно, он не только не обижался, а, напротив, смеялся громче всех. К слову сказать, смеялись и подшучивали над ним нечасто, поскольку какой смысл и интерес смеяться над человеком, который не обижается? Помимо этого, Толя был молчалив и абсолютно нелюбопытен, так что нет ничего удивительного в том, что Макс и Толян, столько лет прожив, можно сказать, бок о бок, отлично знали друг друга в лицо, но не знали по имени и не разу не перебросились ни единым словом.
Познакомились и сошлись они на почве рыбалки, к которой Макс ещё задолго до принятия своего Решения об отплытии уже здорово пристрастился, справедливо рассудив, что это занятие, в равной степени как азартное, так и располагающее к задумчивой созерцательности, нисколько не роняет чести флибустьера, тем более прихотью изменчивой Фортуны оказавшегося на необитаемом берегу. Необитаемом, ибо как  иначе можно  было назвать берег, на котором кроме него, Макса, не было ни одного пирата, да и вообще никого, кроме орд купающихся дикарей? Но однажды Капитан Макс, проходя с удочками по берегу, обнаружил там пусть и не пирата, но, во всяком случае, соотечественника и даже более того – моряка, если судить по тому, что на нём была надета перепачканная песком и глиной рваная тельняшка длиной до колен и с закатанными по локоть рукавами. Моряк расставил на плёсе внушительную батарею закидушек, штук эдак пять, и добывал таким образом, как догадался Макс, себе пропитание. Впоследствии выяснилось, что в своей догадке Макс оказался не совсем не прав.
- Клюёт? – не столько из любопытства, сколько из вежливости поинтересовался Макс.
- Да по-разному, - пожал плечами «моряк».
- Я вон там с удочками устроюсь, ты не против?- спросил Пират.
- Садись. Только на удочку много не поймаешь – мелко. Лучше закидушки сделай.
- А это как?
- Я покажу.
Через десять минут Макс уже знал всё об устройстве и применении закидушек, о других насадках, помимо традиционных червей, а ещё через полчаса научился и вполне прилично забрасывать.  Конечно, не так ловко, как его новый знакомый, который забрасывал, лихо раскрутив свистящим в воздухе кругом леску с крючками и грузилом, но всё равно у Макса получилось закинуть снасть довольно далеко – метров на десять-пятнадцать.
- А я тебя знаю, - сказал он. – Ты ведь в соседнем с моим дворе живёшь?
- Угу.
- И учишься в той же школе?
- Угу, - повторил «моряк-рыбак».
- Максим, - представился Макс и добавил:
- Ещё можно – Пират.
- Толян, - ответил его собеседник и достал из кармана вспухших на коленях пузырями спортивных штанов изогнутую замысловатой загогулиной сигарету «Прима» - ну точь-в-точь, как у Волка в «Ну, погоди!».
- Ты уже куришь? – с оттенком некоторого восхищения спросил Макс. – А я вот ещё ни разу не пробовал.
- На, держи.
Тут у автора возникает непреодолимая потребность самооправдаться, дабы в корне пресечь возможные подозрения в том, что автор просто положил перед собой «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна» и, как заправский двоечник, принялся добросовестно списывать, меняя имена, географические названия и прочие реалии Америки девятнадцатого века на соответствующие им реалии не столь далёких от нас по времени советских восьмидесятых. Некоторое сходство с «Томом Сойером», если оно и присутствует, происходит исключительно оттого, что во все времена и во всех странах мальчишки остаются мальчишками. И ещё одно сходство, не лежащее, в отличие от первого, на поверхности, заключается в том, что ваш покорный слуга, как и Марк Твен, некоторые моменты, детали и эпизоды срисовывал с натуры, а после компоновал их, как только на ум взбредёт, а то и перемешивал их на манер винегрета, руководствуясь при этом исключительно авторским своеволием.
Ну, вот – от предполагаемых упрёков в плагиате я, вроде как, отбрехался, и поэтому буду продолжать.


7
С этого дня Макс и Толян почти всегда рыбачили вместе и Макс, несмотря на Толину неразговорчивость, успел узнать о своём новом приятеле много такого, что с трудом укладывалось у Макса в голове. Так, например, оказалось, что рыбачит Толян вовсе не для развлечения и даже не ради ухи, а делает на этом бизнес. Пойманную рыбу он оптом сдавал бабулькам, торгующим всякой всячиной, или же сам продавал соседям. Денег родители ему не выделяли даже на школьные обеды, не говоря уже о сигаретах, жвачке и прочих пацанских радостях, поэтому он решил добывать их сам.
Узнав об этом, Макс предложил Толяну забирать и его, Максов, улов, но Толян, почему-то, категорически отказался.
- Тебе что, рыба не нужна? – удивился он.
- Да зачем она мне? Мать всё время ворчит, что ей с ней некогда возиться!
- А деньги?
- Что – деньги?
- Тоже не нужны, что ли?
- Ну… не знаю, - смутился Макс, и тогда Толян сказал:
- Давай я буду продавать всю рыбу, а выручку станем делить пополам. Идёт?
На том и порешили. У Макса в то время как раз вызревало Решение, и деньги для его осуществления были очень даже нужны – на гвозди, верёвки для такелажа и ткань для парусов.
Но больше всего Толян поразил Макса, когда выяснилось, что он, вопреки своей репутации тормоза, придурка и двоечника, тоже читает запоем. Но, в отличие от Макса, читавшего, в основном, про море, Толян мог читать что угодно – приключения, фантастику, детективы, про учёных, про путешествия, про войну, про рыцарей, индейцев, золотоискателей и даже про любовь. Его снедал какой-то воистину неумолимый книжный голод, как будто внутри него сидел некий питающийся книгами солитёр. Но в семье у них книг почти что не водилось, а в школьной библиотеке кроме того, что полагалось читать по программе литературы и по внеклассному чтению, не было ни хрена. Так что, когда Макс сказал, что у него дома книжек – полным-полно, и он может давать почитать что угодно и на какой угодно срок, у Толяна сделалось такое выражение лица, как будто перед ним распахнули настежь вход в пещеру Али-Бабы с копями царя Соломона в придачу.
Примерно с неделю Макс боролся со жгучим искушением рассказать Толяну о своём Решении и о планируемой постройке корабля. Удерживало его то, что  он дал самому себе нерушимую клятву держать всё в строжайшем секрете, но желание поделиться этим хоть с кем-нибудь становилось порой нестерпимым. К тому же, молчуну Толяну можно было доверить хоть тайну государственного значения, не боясь, что он её ненароком выболтает. Тем не менее, Макс решил всё-таки подстраховаться и поначалу, что называется, забросил пробный шар.
- А знаешь, Толян, я скоро уплываю. На корабле, - как-то однажды сказал он, ожидая ответной реакции.
- Везёт, - только и ответил нелюбопытный Толян, лениво сплюнув в воду.
После этого Макс был уже просто не в силах сдерживаться. Он подробно изложил Толяну свою идею, воспроизводя чертежи палочкой на песке и попутно объясняя, что такое гафель, гик, фал, штаг и шкот, зачем последний то травят, то выбирают, что значит «идти правым или левым галсом», «уваливать под ветер» и «находиться на траверзе чего-либо». Тут сдержаться не сумел даже невозмутимый Толян, глаза у которого округлились и восторженно заблестели.
- Ну, ты даёшь! – восхищённо произнёс он. – А можно тебе иногда помогать?
- Конечно! – согласился Макс. – Только надо где-то добыть топор. Не знаешь, откуда можно топор спереть?
- Будет, - не вдаваясь в излишние подробности, заверил Толян и, как читатель уже знает, обещание выполнил. Ещё он умудрился за неделю пополнить запасы «верфи» кучей крайне необходимых вещей, как то добрыми тремя килограммами погнутых, но совсем не ржавых гвоздей, большим куском брезента и десятком метров прочной капроновой верёвки, а спустя несколько дней разведал, где за гаражами лежит целый штабель совершенно бесхозных досок. Правда, несмотря на бесхозность, перетаскивать их, всё-таки, лучше было по ночам, а с этим возникала известная проблема в лице, родителей. Но будущие корсары, воодушевлённые своим грандиозным проектом, надеялись и эту проблему тем или иным способом разрешить.
Теперь, когда число строителей «корабля» возросло вдвое, а количество строительных материалов росло прямо-таки на глазах, Макс не сомневался, что в море они выйдут никак не позднее конца июля. Но Внешняя Реальность, склонная в силу своей природной подлости вмешиваться в самые блестящие планы, не преминула и тут влезть и напакостить. Едва успели Макс с Толяном соорудить киль, «на живую» пришить к нему транец и начать крепить шпангоуты, как Толиным родителям взбрело в голову отправить сына на всё лето в трудовой лагерь  - чтобы, мол, не болтался зря, а учился зарабатывать деньги, как они. Толян пытался протестовать, но «предки» были глухи к его аргументам, и в итоге Макс остался без помощника. Он начал крепить шпангоуты в одиночку и быстро понял, что это потребует даже не вдвое большего времени, а окажется, больше раза в три, поскольку одновременно и держать, и приколачивать было чрезвычайно неудобно. Но, тем не менее, работа, всё-таки, продвигалась, и  к началу июля «скелет» судна, то есть, киль, шпангоуты, транец и планшир, был уже полностью собран. Рыбалку Макс, естественно, совсем забросил, хотя и продолжа таскаться с удочками – для отвода глаз. Книг он тоже не читал и даже не видел снов, поскольку каждый вечер засыпал, как убитый, так что Максова Персональная Реальность сузилась на некоторое время до одной лишь постройки «корабля». Он ещё надеялся до ледостава совершить хотя бы пробный спуск на воду, но Реальность Внешняя, похоже, вознамерилась на этот раз проявить своё паскудство в полной мере. Во-первых, кто-то уволок весь штабель казавшихся бесхозными досок, а, во-вторых, июль выдался на редкость дождливым, и, как это случается иной год в Сибири, целый месяц с неба без просыху мерзостно моросило. А так как «верфь» не имела крыши, если не считать растянутого на кольях брезента, работать было практически невозможно. К августу хляби небесные угомонились, но за «сезон дождей» материал вымок настолько, что хоть выжимай. Гвозди гнулись, не желая входить в тугую промокшую древесину, ножовки застревали, да и доски сделались неподъёмными. Строительство, конечно, двигалось вперёд, но черепашьими темпами. А скоро уже начиналась школа, ставшая для Макса ненавистной вдвойне, поскольку мешала осуществлению его планов. При участии вернувшегося из лагеря и поступившего в ПТУ Толяна  пиратский капитан продолжал бороться с происками Внешней Реальности, словно со встречным ураганным ветром, идя то правым, то левым галсом в крутой бейдевинд. Но Внешняя Реальность оказалась упрямее любого шторма, и в начале октября Максу пришлось законсервировать работы на «верфи» до весны. Скрипя зубами от бессилия, он вынужден был признать, что отдать швартовы раньше будущего лета ему никак не светит.
Он ещё не знал, что это был только первый и, притом, не самый коварный риф в длинной череде предательских рифов и мелей, на которые ему, не успев выйти в открытое море, предстоит налететь.



8

Тем временем Внешняя реальность, до которой Максу и Толяну не было, в общем-то, никакого дела, пока она не начинала совать им палки в колёса, иными словами, менять направление ветра с попутного на прямо противоположный и выворачивать из рук штурвал, принялась вносить некоторые коррективы в спокойное течение всесоветского бытия. Начало так называемой «перестройки» ознаменовалось введением талонов на колбасу и водку, что поначалу на семье Полевских никак не отразилось. Потом по телевизору и радио стали говорить какие-то странные слова, из которых мало-помалу сделалось ясно, что в стране не всё так хорошо, как принято было считать. А после выяснилось, что не просто не совсем хорошо, а вообще хреново, и наглядным доказательством этого факта послужило то, что сервелат исчез не только с витрин (впрочем, на витринах его и так с незапамятных времён никто не видел), но из холодильника. Максу-то было всё равно, какие бутерброды таскать на «верфь» или на рыбалку, а вот Олег Николаевич расстроился сильно и даже начал потихоньку попивать. Но попивать он начал не из-за сервелата, а из-за смутных слухов, что институт, где он трудился на благо советской науки, того и гляди не то перепрофилируют, не то конвертируют, не то вообще закроют. По натуре Олег Николаевич был человеком уравновешенным, но перемен не любил и потому слегка занервничал.
Осень сменилась зимой. Макс продолжал перечитывать любимые книги, дополнять и перечерчивать чертежи, украшать «каюту», как он называл свою комнату, собственноручными рисунками всевозможных судов и, конечно же, видел сны. В школе он учился ровно настолько, насколько требовалось, чтобы без двоек сдавать контрольные, благо учение всегда давалось ему на удивление легко. Ни в какой школьной жизни он не участвовал, да и жизни, кроме уроков, в его школе и не было никакой, если не считать торжественных мероприятий по случаю всенародных праздников и приуроченных к тем же праздникам дискотек. Несколько раз за зиму он наведывался на «верфь» и убеждался, что его «корабль», заботливо укрытый брезентом и досками, превратился в неприметный сугроб, и не стал жертвой ничьих преступных посягательств. Курить Макс почти что престал, разве что покуривал на школьных задах с одноклассниками,  зато он вырезал уже не то пятую,  не то шестую по счёту трубку, потому как где вы видели пиратского капитана, который курит в плавании «Приму»? В изготовлении трубок Макс с успехом применил своё собственное «ноу-хау»,  которое позволяло проделывать отверстия без применения сверла. Отверстие просто попросту прожигалось вязальной спицей, раскалённой на газовой плите. Над одной из трубок, выполненной в виде корпуса корабля, он трудился чуть ли не целый месяц. При  пусковых испытаниях этого курительного агрегата было установлено, что входит в него не меньше пяти выпотрошенных сигарет, что даёт возможность накуриться до позеленения всей курящей части класса.
Зима по погодным параметрам выдалась умеренно-либеральной – умеренно морозной и  умеренно снежной. Странные разговоры по телевизору сделались ещё страннее, но уже мало кого удивляли. Среднестатистический радиослушатель узнал, что помимо Льва Лещенко и Аллы Пугачёвой, существуют «итальянцы» и «Модерн Токинг», а продвинутые меломаны узнали и о существовании и кое-чего ещё.  В ДК начали проходить рок-концерты, и перед их началом у входа толпились молодые люди с необычными причёсками – одни с волосами до лопаток, другие – с выбритыми висками,  но и те, и другие – в драных джинсах и в коже, а чаще – в искусственной подделке под неё. Некоторые носили на головах совершенно пиратские платки, а также широкие кожаные браслеты  с шипами и массивные цепи. Макс, проходя мимо, думал порой – а не высадка ли это флибустьерского десанта? – но спросить, почему-то, стеснялся. Любовь Павловна перешла из «Гастронома» в кооперативный магазин, и в холодильник вернулись курица и копчёная колбаса. Правда, теперь это был не сервелат, а «краковская», но, тем не менее, можно было считать, что стабильность бытия восстановилась. Только, как ни странно, восстановление курино-колбасной стабильности не улучшило настроения Олега Николаевича, который стал в последнее время ворчливым и раздражительным. По любому поводу, да и без повода тоже, он то брюзжал, то срывался на домашних, а по вечерам частенько напивался и тогда нецензурно ругал Горбачёва. Колбасные талоны, которые всё равно оставались невостребованными, он обменивал у соседки- пенсионерки на водочные, а когда талонов не оставалось, покупал в «Гастрономе» сравнительно дешёвый бесталонный коньяк. Возможно, его депрессия объяснялась тем, что «наши» в этом сезоне стали проигрывать чаще обычного, а, может, слухами о том, что штат института скоро начнут сокращать. Всё чаще Олег Николаевич оставался вместо работы дома, говоря, что работы для него сегодня опять нет, а когда она будет, ему позвонят. Но, судя по тому, что в такие дни он начинал прикладываться к бутылке ещё с утра, ни на какой звонок сегодня он не надеялся.
Примерно в то же время что-то непонятное произошло с Маковыми снами. По-прежнему он каждую ночь он видел во сне море, корабли, шторма, сражения, по-прежнему стоял в бурю у штурвала или с обнажённой шпагой в руке первым бросался на абордаж, но теперь в его сновидения стали вкрадываться неприятные эпизоды – поражения, неудачи, препятствия и даже кораблекрушения. То в трюме открывалась течь, то при шторме он терял почти весь рангоут и такелаж, то вода заливала все запасы пороха в крюйт-камере, а порой и вовсе его фрегат шёл ко дну, продырявленный ниже ватерлинии десятком ядер. От таких снов Макс просыпался в липком поту и с беззвучным криком: «Полундра!», шёл впотьмах глотать из-под крана холодную воду и подолгу не унять бешеное сердцебиение  и противную дрожь в руках и ногах.
Казалось, будто это сама Внешняя Реальность, отыскав лазейку в его сны, пыталась смешать все карты, лишить его уверенности и сил, запутать, запугать, и тем самым сбить гордый Максов фрегат с намеченного курса. Мнительный человек непременно увидел бы в этом мрачное предупреждение, но Макс к таковым себя не относил и твёрдо верил,  что не течи, и ни рифы, ни бури, ни ядра не заставят его изменить своему Решению и свернуть с выбранного пути.


9

 Катастрофа случилась в слякотном апреле, вскоре после того, как Олега Николаевича, всё-таки, сократили. Когда в тот день Максим вернулся из школы, первым, что он услышал, были доносящиеся из кухни нетрезвые голоса, сопровождаемые звонким аккомпанементом питейной посуды.
- А всё этот «Меченый»! – праведным гневом, словно медью колокольного набата, или залпом двенадцатифунтовых орудий грянул голос отца. – Пидор ****ый!
- Козёл! -  с энтузиазмом поддержал его голос второй, который принадлежал дяде Коле, бывшему сослуживцу Олега Николаевича по институту. Его, как слышал Макс краем уха, тоже обещали «сократить». – Проебал страну на ***, ****ь!
Дядя Коля сорвался почти на визг. Макс осторожно заглянул на кухню. Занюхивая шкуркой от «краковской» колбасы, отец с дядей Колей уполовинили уже вторую бутылку трёхзвёздочного азербайджанского коньяка. Первая сиротливо и опустошённо валялась под столом.
- А-а, Максик!- как-то преувеличенно-радостно и почему-то будто бы удивлённо, словно не ожидав Максова появления, протянул Олег Николаевич. – Есть будешь?
- Я в школе поел, - хмуро ответил Макс. Он не любил, когда отец напивался. И хотя в пьяном виде отец никогда не буянил, не скандалил и не рукоприкладствовал, только брюзжал и матерился, Максу всё равно было неприятно.
Он повернулся и пошёл к себе в «каюту», но почему-то, проходя мимо открытой двери родительской спальни, служившей, как в большинстве советских квартир, также и залом, и гостиной, и библиотекой, он неожиданно для самого себя бросил взгляд внутрь. И остолбенел. Комната обожгла его пыльной пустотой книжных полок. Пыль заботливо сохранила следы, отметившие места, где ещё утром стройными шеренгами стояли подписные собрания сочинений, и толпилось пёстрым сборищем разномастье «макулатурных» изданий. Из всего превеликого книжного воинства, тщательно выстроенного, точно на парад, под огнём неведомого неприятеля уцелели одни лишь инвалиды – кулинарные книги, отцовские технические справочники, популярные брошюры про здоровье да несколько советских военно-любовно-производственных романов, которые с момента написания никто, кроме самих авторов, также редакторов и корректоров издательства, по всей вероятности, не читал.
- Это как так, пап? – обернувшись в сторону кухни, спросил, вернее, выдохнул Макс.
- Понимаешь, сынок, - покачнувшись на табурете, растерянно развёл руками отец, - меня ведь сократили, ну я и…
Макс не дослушал. Пушечным ядром, отбросив к стене дверь, он влетел в «каюту» и увидел то, во что ещё секунду назад отказывался поверить, но чего уже тогда с ужасом ожидал. На полках и на столе не осталось ничего, кроме учебников и пары-тройки книжек из школьной библиотеки. Все остальные книги, те, на которых, как ветхозаветная земля на пресловутых трёх китах, держалась Максова Персональная Реальность, исчезли без следа.
И только на диване одиноко лежала оставленная Максом с утра «Одиссея капитана Блада» - слишком истрёпанная для того, чтобы за неё хоть сколько-нибудь дали в магазине «Букинист». Макс бросился на диван и, прижав книгу к груди, беззвучно заплакал. Через несколько минут он поднялся, вышел в прихожую, обулся и, не обращая внимания на пытающегося оправдаться отца, шагнул за дверь.

… Почти до утра Макс бесцельно блуждал по пустынным улицам. Обское море ещё не освободилось ото льда, на берегу громоздились подтаявшие ноздреватые сугробы, потому Макс на берег не пошёл – там было ещё более одиноко, чем в Антарктиде. Так же стыло и одиноко было и у него на душе. Ему абсолютно не с кем было поделиться постигшей его бедой. Из одноклассников Макса никто бы не понял – в то время многие продавали свои домашние библиотеки и не делали из этого никакой трагедии. А его единственный соплеменник и единомышленник, чудом нашедшийся в этом мире, то есть Толян, учился теперь в Новосибирске, где и жил у каких-то родственников. Было бы на улице хоть немного теплей, Макс, не раздумывая, прямо сейчас навсегда ушёл бы из дома, но холод и размокшие от слякоти ботинки вынудили его вернуться домой.
Отец, конечно же, давным-давно спал, но мать, похоже, ещё и не ложилась. Она что-то пыталась объяснять Максу, но он не стал слушать. Сбросив ботинки и куртку, он ушёл к себе в «каюту» и так, не зажигая света и не раздеваясь, повалился спать.


10

Говорят, будто время лечит душевные раны – это бесстыдная ложь. Время сшивает их грубой, суровой ниткой, кладёт на них неаккуратные, плохо прирастающие к коже заплаты, но под этими неумелыми произведениями временной хирургии раны продолжают болеть, кровоточить и даже иногда гноиться. Раны же, полученные душой в пятнадцать лет, очень часто остаются незаживающими на всю жизнь. Именно такой была рана, нанесённая Максу отцовским предательством, и послужила причиной расширения той самой трещины, которая уже давно разделяла на две части его пласт Реальностей. В день, когда отец пропил его любимые книги, эти две части, подобно кускам расколотой льдины, стали медленно, но неуклонно расходиться в разные стороны. Тот максим, что пребывал в Реальности Внешней, понял, что его детство непостижимым образом закончилось, зато другой, вымышленный, но, при том, не менее реальный Капитан Макс, подобно Питеру Пэну, упорно отказывался взрослеть. Он продолжал оставаться на своём фантастическом острове «Нет-и-не-будет», над которым не властно время, и который, как казалось Максу, был надёжно спрятан и защищён от всяческих проникновений извне. Опасность заключалась в том, что Макс ещё не знал обо всём коварстве Внешней Реальности, умеющей находить такие незаметные бреши для атаки, о которых не подозревает и сам обороняющийся.
С наступлением настоящего весеннего тепла Макс не ушёл из дома. Он просто перестал разговаривать с отцом – бывают поступки, которые в любом возрасте слишком сложно простить, а в юности это сделать вообще невозможно. Боле того, на глазах у опешивших родителей он демонстративно поставил замок на дверь «каюты». И, несмотря на то, что Макс, уходя, как правило, оставлял ключ в двери, своё отношение к произошедшему он выразил весьма недвусмысленно.
Экзамены на аттестат о неполном среднем образовании ему удалось сдать вполне прилично, без троек, чему в равной степени способствовали как хорошая память, так и чисто флибустьерская удача. Отвязавшись таким образом до сентября от школы, он с головой ушёл в работу и даже ночевал зачастую на «верфи», разведя небольшой костерок. Родителям (вернее, только матери) Макс в таких случаях говорил, что ушёл ловить налима, а налим, как известно, ловится только по ночам, так что они скоро привыкли к тому, что летом сына дома практически не бывает. В действительности, Максу просто неприятно было видеть обрюзгшего, как-то стремительно постаревшего отца, не хотелось встречаться с ним взглядом, который тот поспешно и виновато отводил в сторону. Да и собственная осиротевшая «каюта», когда-то казавшаяся такой уютной и насквозь пропитанной солёным ветром, пороховым и табачным дымом и пьянящим запахом приключений – короче, радужной, многоцветной, переливающейся самыми яркими красками аурой морской романтики, - и та сделалась для него скучной и опостылевшей декорацией, целиком и полностью относящейся к Внешней Реальности. В то время как берег, «верфь», строящийся «корабль», мерцающие блики костра и шелестящий в кустах ветер Обского моря – всё это принадлежало Реальности Внутренней, потому что только Макс мог ощущать эти места, предметы, звуки  и запахи так. Лишь один человек в большом и бесчувственном Внешнем Мире, единственный, кого Макс позволил себе впустить на свою суверенную территорию, - это, конечно же, был Толян – обладал схожим, хоть и не идентичным восприятием, но он после первого курса ПТУ увяз на практике, как на мелководье, и обещал присоединиться к Максу лишь по её окончании.
Иной другой на месте Макса, наверное, чувствовал бы невыносимое одиночество, но для него одиночество было привычным состоянием, некой неименной константой бытия, и поэтому оно, за исключением редчайших случаев, нисколько его не тяготило. К тому же, даже без книг у него оставалась его Персональная Реальность, его собственная «башня из слоновой кости», его затерянный в туманном океане неприступный утёс под пиратским флагом, его почти что «питерпэновский» остров Neverland, что означает «Земля Никогда» или «остров Нет-и-не-будет». Остров, на котором никогда не взрослеют.
Так незаметно пролетели две упоительные недели после экзаменов, и тут Внешняя Реальность нанесла очередной, ещё более сокрушительный удар. К добру или к худу, но Макс решил не оставаться в ту ночь на «верфи», хотя погода к тому и располагала. У него закончились съестные припасы и табак (а летом он снова начал курить регулярно, благо родители не могли унюхать табачного запаха из-за везде сопровождающего Макса неистребимого запаха костра), и возникла необходимость пополнить запасы и того, и другого. Продуктами Макс запасался дома, а сигареты за определённую мзду уговаривал купить каких-нибудь студентов или знакомых взрослых парней из двора. И вот, уложив в рюкзак всё необходимое и сказав матери, что уходит на двое суток рыбачить с пацанами, он отправился на «верфь».
Ещё издали его насторожил вьющийся над скрывающими «верфь» кустами лёгкий дымок. Макс остановился в недоумении – даже если допустить, что вчера он плохо затушил костёр, то каким образом костёр продолжал гореть до утра? Может, это вернулся со своей практики Толян и, дожидаясь Макса, покуривает у костерка? Или – при этой мысли у него перехватило дыхание, и сердце учащённо забилось – к нему пожаловали какие-нибудь незваные гости?
Макс не бросился, очертя голову, выяснять причину появления дыма. Он снял рюкзак, положил его под сосной и осторожно, крадучись, стал подбираться к кустам. Снаружи всё выглядело, как обычно, но дым мог означать только одно – на «верфи» кто-то находился или же побывал там совсем недавно.
То, что Макс увидел, потихоньку раздвинув ветки, едва не заставило его закричать. Впрочем, кричать он мог безо всякой опаски сколько угодно и сколь угодно громко. Дикари (а в том, что здесь побывали именно дикари, сомневаться не приходилось) ушли совсем недавно.
То, что Макс увидел, потихоньку раздвинув ветки, едва не заставило его закричать. Впрочем, кричать он мог безо всякой опаски сколько угодно  и сколь  угодно громко. Дикари (а в том, что здесь побывали именно дикари, сомневаться не приходилось) ушли, по всей видимости, давным-давно, оставив после себя разбитые или полопавшиеся в костре бутылки. А в центре поляны, подёрнувшись серым пеплом, дотлевали останки Максова «корабля», не успевшего дождаться своего первого плавания.
Мало того, что дикари не стали утруждать себя сбором сушняка, которого стояло и валялось сколько влезет, они, не умея разводить костёр, здоровенными кусками бросали в него приготовленный для смоления бортов и днища гудрон, и пламя взвилось такое, что от его жара все ближние к огню ветки кустов почернели и скрючились. Видимо, нестерпимый жар и вынудил дикарей уйти. А оставшееся без присмотра пламя радостно, с плотоядным урчанием пожрало всё, до чего только смогло дотянуться – древесину, брезент, гудрон, рукоятки инструментов, после чего, проиграв сражение с влажными кустами, локализовалось, спряталось в седеющих углях.
Макс не плакал, и отнюдь не оттого, что это было бы недостойно пирата – даже несокрушимый капитан Блад, и тот ронял слёзы, глядя, как его фрегат «Арабелла» уходит под воду. Макс просто не мог плакать. Он стоял, глотая насыщенный гарью воздух, и чувствовал, как земля, палуба и всё остальное, на чём только можно стоять, уходит у него из-под ног. Спасать было нечего. Он постоял ещё немного, изнемогая от невыносимой боли и рвущих его горло спазмов, потом развернулся и, напрочь забыв про оставленный под сосной рюкзак, не разбирая дороги, побрёл прочь.
Сам себе не отдавая в этом отчёта, он шёл в сторону кромки воды. Он шёл в сторону моря.


11

Целый день Макс уныло бродил вдоль самой кромки прибоя – то по влажному песку, то прямо по воде. Время от времени он усаживался на камни, брёвна или просто на песок и подолгу смотрел затуманенным взглядом на пологие серые волны, лениво лижущие берег прозрачными языками. Поскольку в таком возрасте никакая, даже столь ошеломительно свалившаяся на голову беда не способна убить чувство голода, Макс вспомнил об оставленном рюкзаке и отправился на его поиски. В поисках рюкзака он долго выписывал круги возле бывшей «верфи», но больше ни разу не зашёл туда – даже не мог заставить себя мельком взглянуть в её направлении. Потом он вернулся на берег, где, не чувствуя вкуса, механически сжевал пару бутербродов, запивая их обской водой. Иногда ему приходила в голову мысль утопиться, каковая попытка, учитывая его неумение плавать, вполне могла увенчаться успехом, но каждый раз Макс упорно отгонял эту навязчивую идею, говоря себе, что кораблекрушение – не повод для самоубийства, тем более, когда это касается пирата. Нужно было продолжать жить, чтобы накапливать силы, а после самому дать бой Внешней Реальности и, одержав над ней победу, взять реванш за теперешнее поражение. И только много лет спустя он понял, что тогда, на берегу, объявив Реальности беспощадную войну, он сам предопределил всю свою дальнейшую жизнь.
На костёр Макс набрёл, когда уже совсем стемнело и, немного не доходя до него, остановился в нерешительности. Фигуры сидевших вокруг костра показались ему настолько фантастическими, будто они сошли со страниц приключенческих книг или с киноэкрана, из фильма не то про викингов, не то про каких-то ещё воителей стародавних времён. Пляшущие отблески огня играли на чёрных кожаных доспехах, металлических шипах и заклёпках, а ещё Максу почудилось, что он различает в полутьме рукояти мечей или сабель. Для полного соответствия саге о бесстрашных скандинавских мореплавателях не хватало окованных железом круглых щитов да боевого драккара с головой морского чудовища над форштевнем, застывшего со спущенным парусом и убранными вёслами у полосы прибоя. Но откуда в Академгородке, в конце двадцатого века могли взяться викинги? К тому же, если верить фильмам, викинги носили густые бороды, а у этих, у всех без исключения, были молодые безбородые лица.
- Ты кто? – услышал Макс от костра. В этом вопросе не прозвучало ни неприязни, ни даже настороженности – просто дружелюбное любопытство, и Макс ответил:
- Я – Пират. У меня сегодня сожгли корабль.
Двое или трое засмеялись, а один голос – девичий – спросил:
- Гопники?
- Чего?
 - Гопники, что ли, твой корабль сожгли?
- Не, какие гопники! – хохотнул кто-то. – По-любому, испанцы. Или полковник Бишоп.
Из этого следовало, что неразличимый в тени юморист тоже читал «Капитана Блада», и у Макса сразу же потеплело на душе. Немного помедлив, он сказал:
- Не знаю точно, но, наверное, всё-таки гопники. Полковник бы досюда не добрался.
- Вот пидорасы! – произнёс тот же девичий голос, в интонациях которого отчётливо проступили сочувствие и давняя злость. –  Давай к нам!
Макс подошёл ближе, и тут оказалось, что «викинги» были парнями и девчонками немногим старше его самого, похожими на тех, которых перед концертами в ДК он принимал за флибустьерский десант. «Доспехами» оказались кожаные куртки-«косухи», и никаких сабель и мечей, естественно, не было и в помине.
- Садись, - предложила Максу невысокая коренастая девчушка с немного вздёрнутым носиком – та самая, что назвала гопников пидорасами. – Портвейн будешь?
- Буду, - согласился Макс, хотя до этого никогда не пробовал спиртного. Стаканов здесь, по-видимому, не признавали, поэтому бутылки переходили по кругу. С непривычки портвейн обжёг горло, но после первого же глотка у Макса на душе потеплело ещё больше.
- Ребята, а вы кто? – спросил он.
- Мы – панки! – гордо заявил парень с выбритыми висками, выкрашенным зелёнкой чубом и цепочкой от сливного унитазного бачка на шее.
- Это ты, Труп, грязный панк! – возмутился другой – в такой же, как и у Трупа, куртке, но длинноволосый. – А я как был трэшером, так и остаюсь.
- Я, тогда, просто последний романтик, - со смехом выдвинулся из тени острослов, читавший Рафаэля Сабатини. Несмотря на лето, на нём был длинный чёрный плащ из дерматина и солдатские кирзовые сапоги. – Меня зовут Лорд. Мэйхэм, не держи микрофон! – с этими словами он отобрал у «трэшера» бутылку.
- А я не знаю, кто я. Просто живу, - затягиваясь сигаретой, сказала вторая девушка в этой пёстрой компании. Её, как Макс узнал позднее, звали Нэнси.
- Я – Пуля,  - объявила девушка со вздёрнутым носиком, считая, наверное, что этим всё сказано.
- Так вы, получается, неформалы? – уточнил Макс, в ответ на что Труп презрительно скривился.
- Слово, придуманное недобитыми комсомольцами, - сказал он. – Мы – «Бланк Дженерейшн», пустое поколение!
- Уж ты-то точно пустой, как твои барабаны!- захохотал Мэйхем. Похоже, для этой пары взаимные пикировки были излюбленным  развлечением.
- Кончайте, чуваки – достали! – осадила их Пуля, видя, как Труп изображает, будто наливается злостью. – Лучше, Пират, расскажи что-нибудь ты. Про свой корабль.
Может быть, сделал своё дело алкоголь, а, может, сыграли роль последствия перенесённого шока, но Макс почувствовал, что перед этими людьми можно слегка приподнять завесу, своего рода маскировочную сетку, за которой он скрывал от всех свою Персональную Реальность. К тому же, после пережитого сегодня ему было совершенно безразлично, поймут его или просто посмеются над ним. Не боясь показаться законченным шизофреником, он начал рассказывать про сказочные города и острова, которые он видел за горизонтом, про то, как начал строить корабль, чтобы добраться до них, и как подло и предательски его всего этого лишили. Как ни странно, никто не засмеялся и не стал крутить у виска пальцем. Слушали внимательно, молча, и лишь когда Максов рассказ дошёл до сожжения «корабля», Труп процедил сквозь зубы, решительно и зло:
- Совсем гопота охуела. ****ить за это надо.
И он с мрачным видом надел на пальцы самодельный кастет.
- На словах-то ты кого хочешь от****ишь, - хмуро проворчал Мэйхем, но его тут же оборвала Пуля.
- Тихо, ты! Не мешай человеку рассказывать!
И добавила, обращаясь уже к Максу:
- Не переживай, ты ещё свой корабль построишь. В десять раз больше и лучше!
 - Он его уже построил, - внезапно произнёс молчавший до того Лорд. Макс недоверчиво поднял на него глаза и, к своему удивлению, не увидел на лице шутника и острослова ни малейшей тени насмешки.
- В своих мечтах, - с едва заметной, понимающей улыбкой пояснил Лорд. – В своей стране. На своём острове.
- А зимой, когда делать было нечего, я делал трубки, - отчего-то вдруг смутившись, сменил тему Макс. – Курительные. Вот, покопавшись в кармане рюкзака, он достал свой «маленький шедевр» - трубку в виде корпуса корабля, бушприт которому заменял мундштук. Трубка тут же пошла по рукам.
- В натуре, всё сам делал? – усомнился Труп.
- В натуре.
- Долго?
- Ну, недели полторы, - соврал Макс. Полторы недели ушли у него только на придание трубке выбранной формы, ещё столько же – на резьбу, и не менее недели он потратил на доводку, шлифовку и полировку.
- Мастер, - с уважением сказал Труп, протягивая трубку обратно. – А табак есть?
- Есть. «Примовский».
- Курить в такой трубке «примовский» табак – преступление! – закричал Мэйхем. – Нэнси, давай свой «Бонд»!
- А, по-моему, преступление – это вообще курить в такой трубке табак, каким бы он ни был, -  с загадочной усмешкой проговорил Лорд.
- У тебя что, «травка» осталась?
- Я же волшебник, - Лорд усмехнулся снова и полез в карман.
«Травки», правда, оказалось не так уж и много, так что её пришлось, всё-таки, смешать с табаком. После третьей затяжки Макс почувствовал лёгкое головокружение и приятную, обволакивающую сонливость. Разговоры и смех стали звучать глуше, как через вату, а прихотливые отблески костра, поодиночке выхватывая из темноты, превращали их в гротескные карнавальные маски.
- Пират, а ты что, насовсем из дома ушёл? – спросила его Пуля, улёгшись рядом и положив ему голову на колени.
- Я и сам пока не знаю, - его собственный голос показался Максу странно гулким и в то же время глуховатым, как если бы он говорил в водолазном скафандре, находясь под многометровой толщей воды. – Ещё не решил.
- Мы в августе в Питер собрались, - продолжала девушка, - автостопом. Ехать лучше парами, а у нас как раз шестого не хватает. Поедешь с нами – вон, например с Нэнси в паре?
- Поеду, - уже засыпая, пробормотал Макс. – Питер… там море рядом…


12

Поехать в Питер этим летом Максу не удалось, во-первых, потому, что его будущие спутники больше мечтали о поездке, чем действительно собирались её предпринять. Только Лорд с Пулей ненадолго съездили куда-то – кажется, в Барнаул – и вернулись, сообщив, что делать там нечего, тусовки практически нет, «вот только по траве дорог больше», но сама трава такая же, как и здесь. А, во-вторых, Любовь Павловна и Олег Николаевич, встревоженные душевным состоянием сына, уговорили его обследоваться в психоневрологическом диспансере. К их удивлению, уговаривать пришлось не слишком долго – Макс быстро смекнул, что это ни к чему не обязывающее обследование поможет впоследствии «откосить» от армии. И поэтому Макс добросовестно рисовал несуществующих зверей, выбирал наиболее нравящийся цвет (конечно, это был цвет пиратского флага – чёрный), проходил прочие психиатрические тесты, по которым врачи отделяют психов от нормальных людей, а ещё, удивляясь в глубине души собственному бесстыдству, сочными красками живописал перед психиатрами заморские страны, которые он видел с «академовского» пляжа. Специально для этих же заинтересованных слушателей – врачей, он сочинил несколько пиратских песен, как-то интуитивно догадавшись, что в глазах учёных мозговедов любой, кто пишет стихи – их потенциальный пациент. Сам для себя он, не стесняясь, называл своё поведение проституцией, но цель, как это обычно и бывает, оправдывала средства. Пиратские песни ему самому неожиданно понравились, и он решил во что бы то ни стало научиться играть на гитаре, чтобы исполнять их под собственные аккомпанемент.
Всё остальное время Макс продолжал проводить время на берегу – либо в компании своих новых друзей, либо на рыбалке, уединившись с закидушками. Толян, узнав о катастрофе, постигшей грандиозный проект с «кораблём», и, видя, что Макс не торопится возобновлять строительство, сильно расстроился и с расстройства устроился  на всё лето разносить почту. Как и прежде, время от времени он рыбачил вместе с Максом и не раз вслух огорчался, что случившееся несчастье так вышибло Макса из колеи или, выражаясь прямо, попросту смыло его за борт.
- ***ня-война, Толян, прорвёмся, - отвечал Макс, сноровисто выбирая леску с трепыхающимся на ней подлещиком. – Отправимся мы ещё с тобой в дальнее плавание. Пойдём сегодня лучше к неформалам, а? Они, наверное, снова вечером с портвейном придут.
К неформалам он себя не относил - ни к хиппи, ни к панкам, ни к трэшерам – но тянуло его к ним неудержимо, потому что у них он нашёл среду, в которой никто не считал его «обычным». Здесь можно было оставаться необычным среди необычных, то есть, оставаться самим собой. Разумеется, начав вращаться в этой среде, он принял её атрибутику, которая в те времена, не успев ещё сделаться модой, служила опознавательными знаками, сигналами, вымпелами, позволяющими в человечьем мире-море узнавать своих – иных, необычных. Носить её было небезопасно – она вызывала ярую ненависть как у гопников, так и у «благопристойных», но разве Пират не вышел на бой? Он проткнул себе левое ухо, вставил в него серьгу-колечко, а на руки девчонки сплели ему два бисерных браслетика-«фенечки». Пуля подарила красную, а Нэнси – чёрную. Помимо использования атрибутики, он впитал в себя несколько сумбурную идеологию этого странного на вид сообщества, разные ответвления которой объединялись между собой неистребимым бунтарским духом. И всё это оказалось настолько близко, понятно и симпатично Максу – наверное, потому, что так называемые «неформалы» тоже создавали обособленную, Иную Реальность, только коллективную. Но в ней никто не мешал конструировать и свою, Персональную и, что очень важно, без опаски делиться ею с другими.
Макс заметно изменился после того, как менее чем за полгода налетел на два предательских рифа подряд. Да, теперь он бросал вызов Внешнему Миру, Миру общего Пользования, но, как заметил Толян, не торопился. Узнав на себе степень подлости Внешней Реальности, Макс понял, что в ближайшее время ему придётся не столько действовать, сколько выжидать. Внешнюю Реальность невозможно было победить отважной атакой в лоб. Её следовало атаковать исподтишка, имея за своей спиной надёжные тылы.

13

Как было сказано когда-то, и было лето, и была осень, и была за ней зима. И был день, и была ночь, и было так. Зиму Макс никогда не любил. Она являлась для него периодом стагнации, когда даже краски в его цветных снах – и те становились менее яркими. И даже общая предновогодняя истерия, традиционно охватывающая, словно суперзаразный и сверхскоростной штамм вируса гриппа, всё народонаселение, его не поражала – очевидно, у Макса был против неё иммунитет. А выработался он, скорее всего, в результате поставленной в детстве «противоновогодней прививки» -  с таким нетерпением ждёшь этот самый Новый год, весь день 31-го числа изнываешь в ожидании, но стоит отгрохотать курантам и бокалам, как веселящиеся взрослые сразу же отправляют тебя спать.  И на этом заканчивается весь праздник
Самым знаменательным событием осени стало то, что Макс купил гитару. На это пошли деньги, полученные от рыботорговли и не успевшие пойти на кораблестроение. Выбирать в магазине инструмент с ним отправился Лорд, который в течение получаса морально насиловал продавщицу, придирчиво исследуя все имеющиеся в наличии гитары. В конечном итоге привередливый Лорд остановил выбор на изделии  какого-то провинциального мебельного комбината, которое во всех отношениях напоминало шифоньер, зато обладало широкой «банкой» с басовитым звучанием и – что для мебельных изделий большая редкость – строило по ладам. Стоило оно двадцать пять рублей, так что осталось ещё на восемнадцатиградусную жидкость для его обмывания и на пачку сигарет.
К занятиям на гитаре Макс отнёсся так же, как относился ко всем увлекающим его занятиям, то есть с упорством, доходящим до фанатизма. Благодаря чему к Новому году он уже брал десятка полтора самых ходовых аккордов, играл кое-что из Виктора Цоя и «Гражданской Обороны» и тут же, не откладывая дело в долгий ящик, приступил к созданию собственных песен. Их первыми слушателями стали всё те же представители «пустого поколения», которые с наступлением холодов покинули берег и кочевали по общагам и флэтам.  Они понимающе отнеслись к творчеству начинающего автора, говорили: «Заебись, чувак!» и даже обещали когда-нибудь устроить ему «квартирник».
Жизнь в семье Полевских, казалось, снова подёрнулась, словно плесенью, плёнкой стабильности и упорядоченности, то есть, попросту говоря, застоя. Любовь  Павловна трудилась в своём «Коопторге» и варила дежурный суп, Олег Николаевич пристроился в кооператив по производству какого-то ширпотреба и воспрял духом. Его тихие запои закончились, но глаза он всё так же прятал, несмотря на то, что Макс снизошёл до периодического обмена с ним коротким фразами. Сам Макс ровно и безразлично учился в девятом классе и ночевал, как правило, дома – в общем, всё шло обычным порядком. Что называется, «как у людей».
Но с приближением весны плёнка стабильности заколыхалась и начала вспучиваться, и виной тому был Макс. Сначала он стал задумчивым и рассеянным, в школе бродил, как тень, с каким-то отсутствующим видом, не оборачиваясь, если его окликали, а потом вообще перестал ходить в школу, целыми днями валяясь на диване и глядя отрешённым взглядом в потолок. Родители запаниковали, и следствием этой паники явилось то, что они вызвали на дом врача-психиатра, который оказался весьма симпатичной девушкой дет двадцати пяти. Так как психиатрическая девушка, несмотря на все её старания казаться солидной, выглядела куда моложе своих лет, Макс ненадолго «включился» и, расправив самцовый хвост, принялся с тетеревиным воодушевлением исполнять свои песни. Психиатрическая девушка удалилась в состоянии ошарашенной прострации, сказав Максовым родителям напоследок, что желательно было бы провести более полное обследование в стационаре. Поскольку в этот раз Макс от обследования отказался наотрез, и уговорить или заставить его не представлялось возможным, ситуация продолжала развиваться своим ходом, то есть текла самотёком. Учителя недоумевали, Макс пялился в потолок, а родители тревожным шёпотом произносили по вечерам на кухне слова «шизофрения» и «обострение».
Между тем, причина навалившейся на Макса депрессии была очень простой, но едва ли она могла быть понятной родителям, учителям или даже психиатрам. Максовы сны начали терять красочность. Ночь от ночи они становились тусклее, бледнее и в конце концов из цветных превратились даже не в чёрно-белые, а в какие-то желтовато-коричневые. Если на этом унылом фоне и проступали иногда цветные пятна, то они немедленно растворялись и тонули в окружающем их мареве. Всё это напоминало чем-то старый-престарый фильм, плёнка с которым долгие годы пролежала в парах неких зловредных химикатов, отчего она выцвела и пожелтела.
Из этого положения нужно было как-то выходить, и Макс, лёжа на диване, напряжённо искал выход. И выход нашёлся, подтолкнув Макса к очередному Решению, такому же непоколебимому, как и предыдущее. Лишённый любимых книг, которые раньше спасали его от зимнего коллапса, он решил писать книги сам. Конечно, ему не хватало жизненного опыта, особенно опыта морских путешествий, но его голова была настоящим книгохранилищем, и там же находился уникальный комбинат по обогащению книжной руды – комбинат под названием «Воображение». Школа же была досадной помехой в осуществлении его планов, и Макс принял решение её бросить. Трупы следует выкидывать за борт. Она уже дала Максу всё, что он мог от неё взять, и теперь нужно было ею пожертвовать ради триумфального возвращения цветных снов.


14

Как уже можно было заметить, Макс, приняв какое-либо решение, не любил откладывать его выполнение «на потом», если к тому его не вынуждали обстоятельства. Так он поступил и в этом случае – из всех школьных тетрадей были безжалостно вырваны и отправлены в мусор исписанные листки, чистые должны были послужить более важной цели, чем школьная зубрёжка. Недавнюю апатию сменило лихорадочное возбуждение – Макс подошёл к предстоящему делу со свойственной ему маниакальностью. Когда у него случались приступы вдохновения, он напрочь забывал про еду и сон и строчил, как автомат Калашникова, поглощая при этом неимоверное количество чая. Родители с тревогой поглядывали на эти неожиданные новые симптомы, но предпринимать что-либо не решались из опасения, как бы ненароком не навредить. Из этого напрашивается вывод, что они были в своём роде мудрыми людьми – но, конечно же, только в своём роде.
- Ох, выгонят его из школы! – причитала временами мать.
- Ну, и ладно, - отмахивался отец. После перенесённой «трагедии» с сокращением он стал относиться ко многим вещам значительно легче – особенно к тем, которые не затрагивали его лично. – Выгонят – доучится в вечерней.
Но из школы Макса не выгнали. То ли «в счёт бывших заслуг», то ли боясь подпортить показатели успеваемости – советская система «показухи» в отчётности до сих пор продолжала отменно работать, как допотопный, но исправный и ухоженный механизм, - но, так или иначе, Макса (как обычно, не интересуясь его мнением на этот счёт) попросту потихоньку «перетащили» в десятый класс. Самому же ему это было глубоко безразлично – он практически целиком и полностью находился в другом мире, в то время как материальная часть его, исписывая тетрадь за тетрадью, двигала Макса, словно мотор, намеченным курсом.
В предисловии к одному из изданий «Острова сокровищ» Роберт Льюис Стивенсон признался, что основным побудительным мотивом, заставившим его написать этот роман, была сама грандиозность затеи, поскольку рассказ – неважно, хороший или плохой, может написать любой обычный человек, а вот осилить написание романа, пусть даже и бездарного, способен далеко не каждый. Воодушевлённый примером одного из любимых писателей, а также страстно желая отделаться, наконец, от прилипшего к нему ещё в детстве ярлыка «обычный», Макс задумал поначалу целую авантюрно-героическую эпопею, этакое широкоформатное литературное полотно, но вскоре понял, что к этому готов сейчас не более чем к постройке двадцатипушечного фрегата, и снова вынужден был заменить фрегат рыбачьей лодкой – иными словами, вместо романа ограничиться  пока что серией коротких историй с одними и теми же персонажами, как в «Хронике капитана Блада». В рекордные сроки он выдал пулемётной очередью серию рассказов, едва не доведя себя тем самым до нервного истощения, и ярлык обычный в его собственных глазах если и не полностью исчез, то перестал иметь какое бы то ни было значение. Правда, сны не сделались опять цветными, но лишь потому, что Максу некогда было видеть сны.
Плодами своих писательских трудов, в отличие от песен, Макс не делился ни с кем. Возможно, это было следствием не до конца изжитых скрытности и настороженности, а, возможно, пониманием того, что эти рассказы были только пробными камушками, ступеньками к написанию настоящей толстой книги, Романа с большой буквы. Во всяком случае, ни Толяну, ни своим друзьям-неформалам, с которыми Макс пусть крайне редко, но всё-таки встречался, он ни полусловом не обмолвился о том, чем занимается. На вопросы – куда он запропал? – отмалчивался, отшучивался или отвечал, что вконец заучился.
К началу лета Макс перестал сидеть круглыми сутками взаперти, но отнюдь не потому, что у него появились какие-то другие увлечения. Просто ему было тесно в скорлупе «каюты», тесно в двухкомнатном отсеке кирпичного парохода, стоящего на вечном приколе, и нарисованные корабли уже не возбуждали воображения. Он нуждался в просторе, в шуме улиц, в запахах леса, в ветре Обского моря. Он бродил с никому не заметной внешне, но вполне определённой целью – на ходу сочинялось легче. Везде он носил с собой тетрадь и ручку, и как только в голову приходил интересный сюжетный ход или какой-нибудь оборот речи, он садился куда придётся – на скамейку, на поребрик, на траву, на песок, чтобы записать придуманное. Внешняя Реальность была неспособна ему помешать – он научился неплохо оборонять свой мир от любых его поползновений.
Макс сильно удивился бы, если бы кто-нибудь сказал ему, что он взрослеет, но, тем не менее, это было так. Питеры Пэны тоже взрослеют, только совсем иначе, нежели обычные люди. Острова обычных людей, если они есть у них в детстве, с возрастом становятся всё меньше и меньше, пока совсем не исчезнут крошечной точкой в необъятном океане. Острова же «вечных мальчишек», напротив, растут вместе с ними наперекор законам времени и пространства и заполняют собой то место, которое считает  своей неотъемлемой собственностью Внешняя Реальность. И в результате этого часто – до боли, до судорог, до спазмов в горле часто! – наступает такой момент, когда столкновение туманных островов с Внешней Реальностью становится неизбежным.


15

В десятом классе Макс проучился ровно три дня – видимо, желая окончательно убедиться, что ничего, принципиально отличного от того, что продолжалось на протяжении девяти лет, там не предвидится. На четвёртый день он послал учёбу по известному адресу, нанеся родной школе чувствительный удар по пресловутым показателям. Впрочем, никаких мотивов, даже отдалённо напоминающих месть «за бесцельно прожитые годы», в его поступке не было – просто поездка в Питер, которая планировалась ещё год назад, в этом году имела шанс осуществиться. Макс получил паспорт, так что больших проблем с ментами не ожидалось, тем более, его заверили, что в последнее время ментам до автостопщиков было мало дела. Ехать, как и предполагалось в прошлом году, Макс должен был вместе с Нэнси. Ей было уже почти девятнадцать, и она слыла опытной автостопщицей – знала трассу и вписки, то есть места, где можно переночевать в промежуточных городах. А ещё, как Макс убедился позднее, она была тем самым тихим омутом, в котором имеются все благоприятные условия для разведения чертей, и её молчаливость происходила вовсе не от застенчивости. Просто Настя (так звали девушку «в миру») оберегала свою Персональную Реальность ещё старательней, чем другие.
Внешне их разница в возрасте нисколько не бросалась в глаза. За год Макс возмужал, раздался в плечах, отрастил волосы до плеч и, надень он доспехи, вполне сгодился бы на роль молодого ярла из скандинавской саги. Нэнси же была барышней довольно хрупкого сложения, что не мешало ей, если верить легендам, удачно пинать гопников по яйцам. Одевалась она во всё чёрное, в такой же цвет красила и волосы, и лет пятнадцать спустя эту парочку приняли бы за реликтового хиппи в компании с «готичкой». Хотя в те времена «готы» ещё не появились, Нэнси вполне можно было назвать их духовной предшественницей, и не только из-за любви к чёрному цвету. Она писала баллады про вампиров, вурдалаков и прочих упырей, а ещё рисовала картинки, на которых преобладали перевёрнутые кресты, разрытые могилы и черепа. Даже если не копать глубоко и не вдаваться в подробности, Нэнси и Макс по всем параметрам стопроцентно подходили под бытовавшее тогда определение «свихнувшаяся молодёжь».
С собой они взяли обычный набор автостопщиков – компактные «бэги», то есть рюкзаки, которые впоследствии скользнувшая по тусовке волна патриотизма переименовала в «шмотники», и гитару. Место в «бэгах» занимали, в основном тетради, ручки, карандаши, сигареты да небольшой комплект вещей, необходимых в дороге, а Нэнси взяла с собой ещё и плэйер и несколько кассет к нему – с «Гражданской Обороной» и какими-то незнакомыми Максу англоязычными «металлюгами». Денег у них почти что не было, но они рассчитывали на хлебосольных дальнобойщиков и на гитару. С гитарой, как убеждённо заявила Нэнси, беспокоиться об отсутствии денег им не придётся – особенно в пункте назначения, в Питере.
В общей сложности, добирались они около десяти суток. Ночевали на вписках, пересиживали до утра в придорожных закусочных, для виду заказав по стакану чая и по пирожку с капустой, но большинство ночей провели в кабинах «КамАЗов», глядя, как освещённый фарами «пятачок» перед машиной со всех сторон сжимает амфитеатр непроглядной тьмы, и как ослепительным следом трассирующей пули летит под колёса разорванная полоса дорожной разметки. Тогда-то Макс и узнал, что в ночной трассе есть нечто, столь же психоделическое, как и в бушующем море; убедился, что дорога – это своего рода наркотик, и понял, что заставляет некоторых людей ни с того, ни с сего срываться с места и колесить по дорогам – как будто бы без какой-либо видимой цели. Трасса затягивала, завораживала, неудержимо влекла вперёд, и казалось, что нет ничего прекрасней этой вечно струящейся к горизонту ленты. Кроме, конечно же, моря…
Одну ночь им пришлось провести в придорожных кустах. В тот раз попался некурящий водитель, а Нэнси имела привычку прикуривать одну от другой, и когда водитель, до того настроенный вполне дружелюбно, категорически запретил курить в кабине, она вскипела и на языке, понятном любому русскому человеку, потребовала остановить машину. Ночь была сравнительно тёплой, вдобавок, сухих веток для костра нашлось предостаточно, так что Макс склонен был посчитать этот случай всего лишь забавным приключением. Но девушка, похоже, всё-таки изрядно замёрзла, и хотя она не ныла и не жаловалась, зато прижималась к Максу куда крепче обычного. Весьма вероятно, что ей действительно не хватало тепла, только тепла несколько иного рода, но Макс, неискушённый в таких делах, намёка не понял.
Питер его ошеломил, потряс, очаровал и мёртвой хваткой поймал в сети своих каналов и линий метро. Макса здесь восхищало всё – и прямая, словно положенная плашмя корабельная мачта, перспектива Невского, и золотой шпиль Адмиралтейства, и пронизывающий ветер с Невы, и кони на Аничковом мосту, и казавшийся столь зловещим Пушкинскому герою мчащийся сквозь столетия Медный Всадник, и, конечно же, мрачный, как Нотр-Дам-де-Пари Виктора Гюго, бездействовавший тогда Казанский собор, на ступеньках которого нашла себе приют вездесущая тусовка. В те годы Питер был настоящей Меккой неформалов всей страны, за исключением, разве что, заносчивых москвичей, вцепившихся обеими руками в свой Арбат, считая, что круче «тусы» не может быть нигде. В Питер «на поклонение» ездили отовсюду – что из относительно близкого Калининграда, или «Кёнига», как называли его тамошние «нефоры», что из Красноярска  и Иркутска. Кое-кто, по слухам, даже пытался снять и увезти домой на память табличку «Рубинштейна, 13» - с дома, в котором помещался питерский рок-клуб. Возможно, это были всего лишь слухи, но что вернее слухов отражает общую тенденцию?
Но больше всего Макса поразили коренные питерцы, точнее, выражение их лиц. Насмотревшись на угрюмые физиономии новосибирцев, по сравнению с которыми даже лица жителей Академгородка казались ликами небожителей в сравнении со скорбными масками обитателей Аида, он был искренне удивлён тому, что здесь живут люди, которые, возвращаясь с доисторической «авоськой», с батоном и молоком из продуктового магазина, просто так, безо всякой причины улыбаются случайным встречным. И всё это, сложившись вместе, как фрагменты калейдоскопа, послужило тому, что Питер стал для Макса не просто другим городом, а неким иным миром, ничего общего не имеющим с Внешней Реальностью. Короче говоря, Макс влюбился.
Но, похоже, влюбился он не только в город Петра. Имея в любви исключительно книжный опыт, он не мог дать себе полный отчёт в тех чувствах, которые испытывал по отношению к своей спутнице. Иногда ему казалось, что он просто доволен тем, что ему легко и не скучно с ней в этой поездке, а иногда приходил в состояние, близкое к отчаянию при мысли о том, что рано или поздно поездка закончится, и им придётся расстаться. Порой в своих снах (а они, всё-таки, стали цветными!) он видел себя у штурвала корабля в обнимку с Настей, и этот корабль навсегда уходил от берегов в открытое море. И тогда он понимал, что её стройная фигурка так же великолепно смотрится на палубе стремительной бригантины, как и на сиденье несущегося через ночь «КАМаза». Жизнь не баловала его избытком друзей, а тут поманила кажущейся такой близкой и осуществимой мечтой обрести не просто ещё одного друга, а более того – любимую девушку, девушку-партнёра, напарницу, боевую подругу, и никто, кроме Нэнси, не мог подойти на эту роль. Обычная девушка точно бы не подошла, но дело-то как раз в том, что Настя была необычной. Когда Макс легонько обнимал её во время их ночёвок в случайных местах, его захлёстывала волна непередаваемой нежности и предчувствия грядущего безумного и безграничного счастья, сопровождаемая, как того и следовало ожидать, сладостно-нетерпеливым томлением в штанах.
До поры – до времени Макс и представить себе не мог, что сама Настя думает на этот счёт, но однажды его сомнения разрешились самым неожиданным образом. Они «вписывались» тогда в студенческой общаге, где, помимо студентов, вечно тусовалась разномастная толпа народа – от волосатых полусумасшедших художников с воспалёнными глазами до малолетних панкующих отморозков, и постоянно кто-то бухал, кто-то накуривался, а кто-то нюхал из полиэтиленового пакета пятновыводитель «Минутка». Как-то ночью, на тесном пространстве матраса, Макс услышал горячий Настин шёпот:
- Ну, чего ты стремаешься, дурачок? Они же все бухие и удолбанные, спят так, что и с ментами не разбудишь! Можно подумать, я не чувствую, что у тебя каждую ночь стоит!
Макс опасался, что в первый раз, да к тому же в такой дикой обстановке у него ничего не получится, но его опасения оказались напрасными. И когда он кончил, его сотрясло чувство, куда более сильное, нежели оргазм. Это был переполняющий восторг от сознания того, что он любит и даже, кажется, любим.


16

По приезду из Питера перед Максом встала проблема – раз школу он бросил, то надо было подумать о какой-нибудь работе. Поначалу он решил пойти по стопам Толяна и устроился на почту, но уже через месяц понял, что эта работа ему не подходит – платили до смешного мало. В стране, где деньги дешевели день ото дня, никто давно ничего не производил, зато все чем-то бойко торговали, и порой даже начинало казаться, что товарно-денежные отношения вот-вот заменятся натуральным товарообменом, как у диких племён каких-нибудь африканских аборигенов, оставалось только броситься в этот бурлящий товарооборот и попытаться удержаться в нём на плаву. Макс и Нэнси нанялись книгоношами, то есть подрядились распространять печатные издания по конторам, офисам и предприятиям. Макс втайне лелеял надежду, что какие-нибудь книги удастся приобретать для себя со скидкой, но надежда не оправдалась – приобретать было нечего. Весь ассортимент печатных изданий состоял, в основном, из откровений неких новоявленных пророков, сулящих скорый успех в бизнесе, семейной жизни и похудении, рекомендаций по здоровому питанию, гороскопов, сонников и тому подобной ахинеи. Правда, пророческие откровения и бизнес-гороскопы вошли тогда в моду, и их сбыт не только позволял сводить концы с концами, но ещё и снимать похожую размером на железнодорожное купе комнатушку у одного запойного пенсионера. Пенсионер был, в общем-то, дедком невредным и достаточно терпимым. В белой горячке чертей он не гонял, а беседовал с ними культурно и благопристойно, всё время порываясь угостить своих зелёных хвостатых собеседников чаем. Вот только в сортире обитали ещё одни квартиранты, более материальные и менее симпатичные, чем черти – здоровенные чёрные тараканы, которых заглянувший в гости Труп назвал мадагаскарскими, а дедок почему-то называл тюремными. Днём-то они выползали редко и поодиночке, зато по ночам устраивали грандиозные тусовки, поэтому ходить ночью в сортир было просто страшно.
То, что Макс и Нэнси стали жить вместе, вышло как-то само собой, без трогательных объяснений в любви, если не считать таковым соитие на матрасе, и без построения планов на будущее. Наверное, такой и должна быть «свободная любовь» - нерассуждающей, спонтанной и немелодраматичной. К сожалению, она, как правило, оказывается и непродолжительной, но так на то она и свободная!
В начале зимы про Макса вспомнил всевидящий и всеведающий Большой Брат Военкомат. Вспомнил и послал строевым шагом на обследование в психушку. По
Этому поводу Макс не сильно тревожился – он был уверен, что «откосить» ему не составит большого труда и даже не придётся прилагать особых усилий. Напротив, ему было очень интересно посмотреть на «настоящих психов», а заодно узнать, насколько сумасшедшим психиатры, эти жандармы Внешней Реальности, сочтут его самого. «Настоящие психи» несколько разочаровали – во всём отделении не нашлось ни одного Наполеона либо, на худой конец, Цезаря или Мао Цзэдуна, хотя попадались, впрочем, любопытные личности, с которыми можно было поговорить о музыке, литературе, множественности измерений и субъективности объективного. С собой ему разрешили взять гитару, а родители и Нэнси регулярно приносили сигареты и книги. Так что, Макс в психушке не скучал – вёл дневник, играл на гитаре, общался с психами и читал Кена Кизи, Джорджа Оруэлла и Достоевского. Кроме этого, он узнал о свойствах волшебного препарата «циклодол», способного показывать Скрытую Реальность. Макс уже был немного знаком с «Учением Дона Хуана» Карлоса Кастанеды, поэтому догадался, что циклодол, как и Мескалито, вызывает духа-союзника, проводника в потусторонний мир, и этот дух подсказал Максу, что «прогонять» врачам, чтобы у тех окончательно «сдвинулась точка сборки». Через месяц Макса выписали из «дурки» с предварительным диагнозом, который предстояло утвердить год спустя.
Так Пират поочередно побывал неформалом, бардом, писателем, автостопщиком, любовником, путешественником в Отдельную Реальность и теперь вышел из дверей психиатрической больницы кандидатом в шизофреники.
Вскоре наши «адепты свободной любви» сменили род деятельности. Вернее, род деятельности остался прежним – постсоветским коммивояжёрством, то есть торговлей вразнос, - зато изменился ассортимент. Из конторы, торгующей печатными рекомендациями и предсказаниями, они переметнулись в другую контору, которая специализировалась на более приземлённых вещах – бюстгальтерах, колготках и парфюмерии. На этом поприще они достигли небывалых успехов, поскольку вместе с ассортиментом поменяли и тактику. Если книги Макс и Нэнси разносили порознь, то здесь они начали гастролировать дуэтом – Макс таскал баулы с товаром, а Нэнси на все лады расхваливала «чудесные достоинства этих замечательных лифчиков». Иногда она даже, к изумлению потенциальных покупательниц и полному офигению случайно оказавшихся поблизости мужиков, распахивала пальто, кофточку и блузку, демонстрируя товар лицом или, если быть точным, грудью. И это действовало, особенно на мужиков – те сразу бросались покупать подарок своим жёнам и подругам, чтобы такой ненавязчивой взяткой избегнуть скандала по поводу очередной непредвиденной «задержки на работе».
Как все, конечно, помнят, талоны на спиртное канули в Лету одновременно с Советским строем – создавалось впечатление, что большинство производившейся в Советском Союзе водки и весь коньяк, за исключением самого дешёвого, до этого выпивали партийные функционеры на банкетах и в кабинетах. Теперь же виноводочное изобилие хлынуло, как из пресловутого рога, к тем, в карманах у кого хоть что-нибудь, да шуршало. В карманах у коммивояжёров не то, чтобы шуршало сильно – скорее, так скажем, пошуршивало – но за счёт этого пошуршивания они частенько вечерами попивали при свечах красное вино из «тетрапаков». Приглашали на посиделки и хозяина, но тот прозрачно намекнул, что «беленькая» повкуснее будет, поэтому приходилось отдельно покупать ему «четок». Максу и Нэнси это оказалось политически выгодно, так как постоянно ублажаемый «четком» дедок сделался совсем покладистым и не возникал по поводу задержек оплаты за комнату. А эти задержки время от времени случались, поскольку интенсивность внутрикарманного шуршания была неравномерной.
Это было поистине восхитительное время, и если для Макса оно чем-то и омрачалось, то лишь дошедшими до него с изрядным опозданием слухами, что в то время, пока он развлекался в психушке, у Нэнси был кто-то другой. Макс убеждал себя в том, что ревность – это низкое и мелкособственническое чувство, никак не укладывающееся в концепцию «свободной любви». Но угнездившийся где-то в самой глубине этого убеждения паскудный червячок сомнения не переставал нашёптывать ему, что любовь, освободившись вконец, может рассеяться так же легко, как табачный дым и винные пары.


17

- Да ты не грузись, старик, - сказал Толян и по привычке сплюнул в воду. – Всякое в жизни бывает!
- Я и не гружусь, - невесело усмехнулся Макс, вытряхивая из пачки очередную сигарету. – Просто, похоже, я по жизни невезучий.
Автор должен сознаться в том, что испытывал большое искушение начать эту главу в духе романтичного девятнадцатого века – скажем, примерно так: «И вот мы снова встречаем нашего героя спустя много лет. Житейские бури изрядно потрепали его, но не сломили его гордый дух. Они лишь укрепили в нём уверенность в себе и избороздили преждевременными морщинами его мужественное лицо». Но, убоявшись читательского остракизма, то есть заочного отрывания яиц, автор благоразумно воздержался от этого. Тем более что лет прошло не так уж и много, особенно по сравнению с вечностью. Максу всего-навсего «стукнул четвертак», и никаких морщин на его «мужественном лице» пока что не было.
- Так, значит, ты с ней с тех пор больше не виделся? – спросил Толян. Макс молча кивнул, выпуская дым.
Настя бросила его той же весной, подтвердив догадку о том, что по весне гормон играет не только у котов и сельских гармонистов. Впрочем, слово «бросила» здесь не вполне уместно – они ведь не клялись друг другу в любви до гроба и вообще не давали никаких взаимных обязательств. Настя просто сказала Максу, что она встретила человека, который устраивает её во всех отношениях, и с которым она собирается жить. Макс не стал выяснять, чем Настю не устроил он, и не был ли этот «подходящий во всех отношениях человек» тем самым типом, с которым она изменяла Максу зимой. На прощание они дружески поцеловались, и Макс даже виду не показал, насколько ему в действительности больно. Внешняя Реальность снова подстроила Пирату ловушку и снова вдребезги разбила его мечту о скалы, но он уже начинал к этому привыкать и подумал о том, что надо спросить у матери, не в понедельник ли она его родила.
- А после неё у тебя кто-нибудь был? – не унимался Толян. Похоже, в полную противоположность тому, как это случается у нормальных людей, возраст сделал Толяна несколько более любопытным.
- Был. Вернее, бывал. Знаешь анекдот: студентка сдаёт зачёт по анатомии. Тычет указкой в скелет и поясняет: «Здесь были лёгкие, здесь – сердце, здесь – печень, здесь – почки, а здесь был половой член». Преподаватель её поправляет: «Девушка, не был, а бывал. Это женский скелет».
Толян рассмеялся и, уловив намёк, тактично замолчал. Они сидели на берегу Обского моря, на их прежнем рыбацком месте. Не более чем в кабельтове от них белоснежной насмешкой над Максовой детской мечтой плавно скользила по лёгкой ряби одинокая яхта.
Встретились Макс и Толян совершенно случайно, и это в очередной раз укрепило Макса в давно возникшем подозрении, что жизнь есть не что иное, как вереница кажущихся случайностей, нанизанных, словно бисер, на нить некой предопределённости. Они буквально столкнулись в дверях торгового центра, куда Пират держал курс за бутылкой портвейна, и откуда его товарищ детства вываливался с двумя полными пакетами. После неизбежных в таком случае медвежьих объятий, богатырских хлопаний по плечу и громогласных восклицаний: «Сколько лет, чувак!» выяснилось, наконец, что Макс не далее, как два часа назад приехал из Томска и вскоре отправлялся на запад, в сторону Екатеринбурга, а Толян через три дня уезжал на агонизирующую турбазу в районе села Боровое, куда он устроился сторожем, плотником и кем придётся. По этому поводу было решено сей же вечер пойти, как в старые добрые годы, на рыбалку с ночевкой и там беспримерно напиться.
Так, молча, они просидели довольно долго, глядя на неподвижно повисшие над ленивой водой колокольчики закидушек, пока Макс первым не нарушил молчание:
- Ну, давай, что ли, доставай свой экзотический продукт!
Толян вытащил из рюкзака литровую бутылку из-под спирта «Рояль», наполненную под самую крышку золотистой, слегка мутноватой жидкостью, и разлил жидкость в две алюминиевые кружки.
- В натуре, охуеешь! – заговорщицки подмигнув, сказал он. – В жизни не пробовал ничего ядрёнее, чем боровской самогон!
Они выпили, закусили огурцом, закурили по сигарете. Ещё помолчали.
- Ну, как? – спросил Толян.
- Охуительно. Наливай ещё!
- Слышь, Пират, это ведь меня в детстве Молчуном дразнили, а не тебя! Расскажи хоть, где тебя носило все эти годы!
Носило его без какой-либо упорядоченности по всей стране, словно утлую шлюпку по бурному океану, который с размаху швырял его на острые скалы, выносил на необитаемые острова беспросветного одиночества, поднимал на самый гребень волны и тут же бросал вниз, переворачивая килем кверху. Через полгода после расставания с Нэнси Макс получил почётный титул шизофреника и прилагающийся к нему «белый билет», повторил вслед за Егором Летовым фразу «Простор открыт – ничего святого!» и «пошёл искать по свету, где оскорблённому есть чувству уголок». Уголков, островков и тихих гаваней ему на пути попадалось немало, но нигде он не бросал якорь дольше, чем на зимовку. Как одержимый, как неспособный пристать ни к одному берегу Летучий Голландец, Макс рыскал по человечьему морю в поисках неведомого «чего-то», которого ему позарез не хватало в его Персональной Реальности.
Профессии он менял так же часто, как и места своих непродолжительных стоянок – торговал по старой памяти вразнос и на рынке, играл на гитаре в подземных переходах, на улицах и в электричках, снимался в кино – в массовке и в эпизодах, был внештатным корреспондентом заштатной газетёнки, дворником, сторожем, курьером, проводил дискотеки и детские праздники, раздавал рекламные листовки и занимался предвыборной агитацией – словом, хватался за всё, на чём только можно было хоть сколько-нибудь заработать. За несколько лет он всё-таки написал свой роман о пиратах, но с его выпуском в свет возникли сложности – все издательства продолжали «доить» раскрученных серийных писателей, и никому не известный автор, пишущий, к тому же, в вышедшем из моды жанре, никого не интересовал. Всё, чего удалось добиться Максу – опубликовать в журналах несколько рассказов, но это было такой жалкой попыткой прорыва волн его персонального моря в акваторию Внешней Реальности! Утратив иллюзии как в отношении любви, так и в отношении «неформальской» общности, которую он принял поначалу за чистую монету, и которая оказалась при ближайшем рассмотрении лишь подростковым синдромом стаи неприкаянных бунтарей, он продолжал своё одиночное плавание. Одиночество гналось за ним по пятам, волочилось за кормой, вцепившись абордажными крючьями в фальшборт, кралось за левым плечом в толпе и нашёптывало что-то на ухо бессонными ночами. Макс пытался искать свежие краски для Персональной Реальности в различных наркотиках, но краски из этой палитры тускнели и выцветали слишком быстро, поэтому наркотики он бросил. Ему требовалось что-то принципиально новое, чтобы его одинокий, затерянный остров вновь засверкал радужными цветами, как это было в далёком детстве.
Пока Макс рассказывал, бутыль из-под «Рояля» почти опустела.
- Не переживай, у меня ещё одна есть, - заметив Максов тоскующий взгляд, успокоил Толян. – А чего бы тебе не поехать со мной? Турбаза, конечно, медленно подыхает, но её иногда арендуют для всяких там свадеб, тусовок и корпоративов, так что подкалымить можно. Ты же, говоришь, дискотеки крутил?
- Ну, было дело, - ответил Макс уже несколько осоловевшим голосом.
- Вот, самое то! Аппаратура там есть, разъёбанная порядком, зато орёт громко. И самогона в деревне – хоть залейся. Может быть, и корабль там построишь. А нет – так рыбачить будем.
- Корабль? – задумчиво переспросил Макс. – Корабль построить можно. И уплыть от всей этой ***ни к трижды ****ой матери!


18

Агонизирующая турбаза располагалась в светлом и душистом, прогретом солнцем сосновом бору возле самого берега и стояла из трёх приземистых и длинных одноэтажных зданий такого унылого типа, что для придания этой картине полного сходства с ГУЛАГом не хватало только колючей проволоки и часового на вышке. В некотором отдалении от бараков был разбросан десяток щитовых летних домиков, поэтому создавалось впечатление, будто на территорию зоны каким-то фантастическим образом с неба опустился дачный посёлок. У въезда на турбазу стоял бывший когда-то оштукатуренным и побеленным кирпичный дом сторожа, на стенах которого облупившаяся штукатурка образовала причудливую картину неведомых материков. К дому прилегал заросший крапивой, лопухами и розгами одичавшей малины заброшенный огород. Посреди огорода торчало увенчанное худым ведром огородное пугало, чем-то похожее на одноногого рыцаря-тевтонца. А на берегу виднелись очертания пирса и эллинга, с громоотвода которого свисал застиранной тряпкой полинявший «осводовский» флаг.
Вид двух путников, явившихся со стороны трассы, вызвал у немногочисленных отдыхающих безмолвное недоумение. Действительно, от такого зрелища было немудрено онеметь. Впереди, как голенастый журавль, вышагивал упакованный в «камуфляж» долговязый Толян и поднимал «кирзачами» целую пыльную бурю. Выглядывающая из-под «камуфляжа» тельняшка, пшеничные усы, парусиновая фуражка и выцветший брезентовый рюкзак делали его похожим не то на бравого геолога, не то на заблудившегося во времени комиссара Гражданской войны. Следом за ним, отплёвываясь от пыли и истекая потом в кожаной «косухе», плёлся Макс. Его пыльные всклокоченные патлы были стянуты чёрным платком-банданой, сплошь изукрашенным черепами, за спиной он тащил столитровый станковый рюкзачище марки «Ермак», а сбоку болталась гитара.
- Здрасьте! – приветствовал онемевших отдыхающих Толян, небрежно бросая рюкзак в лопухи. – Мы – сторожа! То есть, это я – сторож, а он – массовик-затейник. Начальство на месте?
- Оно в город уехало, - ответил солидный старик в старомодной сетчатой шляпе и с сигаретой, вставленной в длинный наборный мундштук. Вероятно, этот старик с молодых лет отличался исключительной невозмутимостью, поскольку оказался единственным, кто не утратил дара речи. – Велело вам сказать, что ключ от домика у поварихи.
Изнутри домик выглядел ничуть не ухоженней, чем снаружи. Со стен свисали бурые струпья обоев и лохмотья чёрной от копоти паутины. Пахло чем-то кислым, и казалось, что бывшее некогда человеческим жилище в недавнем прошлом служило логовом громадной и очень нечистоплотной паучихе. После паучихи здесь, по всей видимости, обитали столь же нерасположенные к чистоте и порядку дикие каннибалы, на что указывало количество обглоданных костей на полу, принадлежность которых к какому-либо виду животных не сумел бы, наверное, определить ни один палеонтолог. Потолок над закопчённой печкой украшало напоминающее каракатицу в чернильном облаке громадное пятно сажи.
- Н-да, печку, похоже, не чистили лет пятьдесят, - вздохнул Макс. – И вообще, тут жили редкостные засранцы. Просто мировые чемпионы по засранству!
- Херня, нам с тобой всё равно пока делать не фиг – что мне, что тебе, - сказал Толян. – За пару дней выгребем срач.
Делать, и вправду, им было нечего. На тот момент население турбазы составляли несколько семей с разновозрастными детьми, две не обременённые семействами пожилые дамы и столько же престарелых супружеских пар. Отдыхающие были заняты тем, что валялись на пляже, собирали грибы да ягоды, лениво перебрасывали друг другу бадминтонный волан или волейбольный мяч, а по вечерам играли в преферанс. Ни в каких культурно-массовых затеях они потребности не испытывали, да и сторожить их было не от кого и незачем.
Один из лагерных бараков занимали столовая и кухня, где безраздельно властвовала повариха тётя Нина, окружённая штатом придворных в лице подсобницы и судомойки. В связи с малым количеством населяющего турбазу народа тётя Нина кормила народ раз в день, в обед, зато кормила отменно. На завтрак и ужин отдыхающие питались тем, что сельский магазин пошлёт, и, вроде бы, не жаловались.
В соседнем со столовским бараке имелась небольшая комнатушка с отдельным входом, называвшаяся радиорубкой и отданная во власть культмассовика. Культура неслась в массы из «матюгальника», зверски приколоченного здоровенными гвоздями к сосне, и состояла из бодрой музыки и экстренных объявлений. Необходимость в экстренных объявлениях возникала настолько редко, что за всё лето из «матюгальника» прозвучало всего одно, но рассказывать о нём сейчас – значило бы забегать вперёд, что для уважающего себя рассказчика совершенно недопустимо.
На следующее же после приезда утро Толян шепнул Максу:
- Пойдём, кое-что покажу.
Как оказалось, Толян служил в одной части с сыном директора этой базы, а потому после демобилизации приезжал сюда каждое лето, хотя устроиться на работу решил только в этом году. И, конечно же, успел здесь исследовать всё, что только возможно – от грибных угодий и рыбацких мест до деревенских изб, где торговали самогоном. Они двинулись в сторону эллинга, но, не доходя до него метров ста, Толян свернул влево, в сторону воды и уверенно зашагал через камыши. Вскоре он остановился и, указывая на лежащий в камышах большой тёмный предмет, сказал:
- Сюрприз! Ну, как – нравится баркас? Дарю!
Макс обомлел. Правда, как он определил с первого взгляда, это был не баркас, а шестивёсельный ял, но дела это не меняло – так или иначе, перед ним было судно, которое, учитывая масштабы Обского моря, с небольшой натяжкой можно было назвать кораблём. Чёрный от воздействия недружественных дереву стихий и остатков битумной смолы   на бортах, он полулежал на боку среди камышей, словно, вместе с дачным посёлком, свалившийся прямиком с неба.
- Его ещё прошлым летом хотели на дрова пустить, да только я не дал, - пояснил Толян. – Как вспомнил твой сгоревший корабль, так мне этот баркас до того жалко стало! А вдруг, говорю, хозяин найдётся?
- А что, и хозяин может найтись? – не скрывая тревоги и разочарования, спросил Макс. Толян засмеялся:
- Вот и нашёлся – ты! Сможешь его починить?
- А то! Да я его за неделю на ноги поставлю, то есть, на воду! Только как мы его на эту самую воду спустим?
- Элементарно – на катках. Или канал пророем – тут рыть-то всего ничего, и земля мягкая. Ну что, спрыснем вечером это дело?
- По любому!
- Тогда я сейчас в деревню, за самогоном. А ты пока посмотри, что можно с печкой сделать – у неё дым лезет изо всех щелей и дыр, за исключением трубы.
Где и когда Макс умудрился обучиться печному ремеслу, осталось для Толяна загадкой, но, вернувшись из деревни, он увидел, что Пират подошёл к реанимации печи с присущей ему решительностью.
- Ёкарный бабай! – только и смог вымолвить Толян, ошалело глядя на полуразобранную печь, слой золы и сажи на полу и самого «реаниматора», похожего даже не на кочегара, а на чёрта, вылезшего из преисподней. – Ну, ты и устроил здесь Хиросиму!
- Понимаешь, эта сука мало того, что хрен знает, сколькооборотная, так ещё и с дополнительным колодцем! Не иначе, сельский Кулибин клал! И всё это под самую жопу дерьмом забито, как сортир в Мухосранске!
- Ладно, бросай это грязное дело, ты, Мухосранск! Давай по стопарику, а то по трезвяни мы его с тобой не вывезем. Ты хоть обратно собрать её сможешь?
- Обижаешь, начальник! Я тут уже и песок с глиной нашёл.
Отмываться от грязи они пошли ночью на пляж. На пляже было тихо и лунно, вода что на глаз, что на ощупь казалась бархатной.
- Пират, а давай до острова! – фыркая и кувыркаясь в воде, как морское чудовище, пьяно орал Толян. – Возьмём остров на абордаж?
- Ты чё, охуел? Я плавать вообще не умею! – так же громко и пьяно отвечал Макс, но в его голосе проскакивали нотки смущения.
 - Да ну, на ***! ****ишь, мореплаватель!
Вместо ответа Макс молча вылез на берег.


19

- Ну, всё – теперь два дня скучать не будем, - сообщил Толян, появившись на пороге радиорубки. По его тону невозможно было понять, радует его это или нет. – Клоуны приехали.
Макс до этого увлечённо смотрел через открытую дверь на две пенсионерские пары, играющие вчетвером в бадминтон. Особенно забавлял его маленький пузатый старичок, который всё время подпрыгивал, смешно поджимая ноги и силясь наподдать ракеткой по высоко летящему волану. У старичка это ни в какую не получалось, и Макс подумывал о том, не поддержать ли морально упорного спортсмена, включив для него «Секс Пистолз».
Одышливо пыхтя солярным перегаром, на территорию базы вползал громоздкий и неповоротливый автобус. Вот он издал сиплый астматический звук, двери открылись, и из автобуса начали выгружаться пассажиры – в основном, ухоженные мужчины и женщины средних лет. Внешне на клоунов они не походили, если не считать того, что к лицу каждого или каждой была приклеена силиконовая американская улыбка.
- Это что ещё за делегация? – спросил Толяна Макс.
- Калым твой прибыл, - ответил Толян. – «Сетевики», будут корпоратив проводить. Смотри, не упейся с ними до смерти.
Компании сетевого маркетинга, не так давно появившиеся в России и распространявшие всё, что только на ум взбредёт, - экологически чистую косметику, сверхэффективные препараты для похудания и чудодейственные пилюли, гарантирующие богатырское здоровье и долголетие кавказских аксакалов, - стали в последнее время плодиться с кроличьей производительностью и расти с грибной быстротой. Те из них, что уже достаточно подросли, могли себе позволить тусовки на престижных базах отдыха, например, в Горной Шории или где-нибудь ещё, а другим, только встающим на крыло, приходилось довольствоваться местами поскромнее. Но и те, и другие не уставали уверять доверчивых простаков, что все без исключения господа, выбравшие сетевой бизнес, неминуемо станут долларовыми миллионерами.
Программа мероприятий у «сетевиков» стартовала с семинара. Нацепив с утра улыбки, они рассаживались в столовой, откуда Толян с Максом заранее вытащили столы, и шоу начиналось. Попеременно кто-нибудь из них выходил к микрофону, рассказывал о своих достижениях и превозносил преимущества их компании, причём, каждого выступающего встречали и провожали такими овациями, словно он был, по меньшей мере, Полом Маккартни или Майклом Джексоном. Потом самые успешные менеджеры делились опытом, как всучивать товар и вербовать добровольцев, их награждали какими-то значками, снова оглушительно хлопали, и так продолжалось до вечера. После первого дня Макс сильно усомнился в точности определения, которое дал «сетевикам» Толян. Это больше напоминало не труппу бродячих клоунов, а то ли секту одержимых, то ли дурдом на выезде. Но они платили наличными и по факту, так что жаловаться не приходилось.
Но самый дурдом начался вечером – это была конкурсно-танцевальная программа. Конкурсанты играли в разновидность бейсбола сырыми куриными яйцами, где яйцо нужно было, не раздавив, поймать рукавицей-ловушкой, пили на скорость пиво из горлышка, танцевали ламбаду на столе, политом растительным маслом, пытались опустить шариковую ручку, привязанную верёвкой к заднице, в стоящую на полу бутылку – словом, развлекались на всю катушку. При этом выпивалось такое количество шампанского и коньяка, что к концу мероприятия иные рьяные танцоры были способны исполнить только нижний брэйк – из-за полной неспособности находиться в стоячем положении. Естественно, не обошли вниманием и ди-джея, и Макс, вваливаясь под утро в дверь сторожевского дома, понял – Толино предостережение о том, что тут запросто можно упиться вусмерть, не было пустыми словами.
Второй день корпоративного шабаша прошёл значительно спокойнее – вероятно, потому, что многие из потенциональных миллионеров мучились с похмелья, а чудодейственные пилюли оказались бессильны им помочь. Макс тоже болел с бодуна, но у него было с собой более эффективное лекарство – боровской самогон. Каждый раз, выходя покурить, он прикладывался к плоской бутылочке-фляжке и благодаря этому эликсиру благополучно дожил до вечера.
Дискотека вечером не состоялась. Те, что не разъехались после семинара, разложили костёр и пели под гитару про «изгиб гитары жёлтой», слегка взбадриваясь коньячком. Макс и Толян не упустили своего и здесь, но они, более закалённые в битвах с алкоголем бойцы, ещё долго сидели у костра после того, как последние доблестные менеджеры разошлись по баракам спать.
- Слышь, всё было некогда толком узнать – как у тебя там с баркасом? – спросил Толян.
- Да как – всё путём. Пора на воду спускать.
Пока Толян готовился к приезду «клоунов» - поправлял покосившиеся двери в бараках, вставлял недостающие стёкла и таскал из комнаты в комнату кровати, Макс не терял времени даром. Он проконопатил, а затем просмолил днище и борта баркаса, как они с Толиной лёгкой руки стали именовать ял, потому что «баркас» - это звучало романтичнее и более по-пиратски, заменил сломанные банки и привёл в порядок руль. Посудина изначально была рассчитана на то, чтобы ходить под гротом и стакселем, так что делать выносной шверт не пришлось. Настоящей удачей оказалось то, что в эллинге обнаружился весь рангоут – мачта, гик и гафель, а в углу валялась груда заплесневевших, но ещё не успевших сгнить старых парусов. Чтобы увеличить скорость баркаса, Макс решил не ограничиваться двумя парусами, а соорудить бушприт, чтобы крепить к нему кливер. От ещё двух дополнительных парусов – брам-кливера и топселя – ему, скрепя сердце, пришлось отказаться. Их пришлось бы выкраивать по кускам и сшивать вручную, а это был бы каторжный труд, который отнял бы уйму времени. Да и ставить на баркасе столько парусов разом было, во-первых, неудобно, а, во-вторых, опасно.
- А имя у баркаса будет? – озаботился Толян. – А то просто «баркас» - это как-то несерьёзно.
- Будет, - уверенно ответил Макс. – «Эдвенчер», что значит «Приключение».
- Ништяк! Давай выпьем за баркас «Приключение»! И, может, ты чего-нибудь споёшь?
- А легко! – Макс взял аккорд. Гитара была немного расстроена, но после коньяка это уже не имело значения.

«В ночь перед бурею на мачте
Горят святого Эльма свечки,
Отогревая наши души
За все минувшие года…»

- Из новенького? – перебил Толян.
- Не-а, это не моё. Это Булат Окуджава.

«Когда воротимся мы в Портленд,
Мы будем кротки, как овечки,
Да только в Портленд воротиться
Нам не придётся никогда».


20

Первый выход баркаса «Эдвенчер» в открытое море корсары решили приурочить к понедельнику. С одной стороны, казалось нелепым и даже неосторожным затевать такое важное дело в день, издавна пользующийся славой несчастливого, но по понедельникам директор с бухгалтершей уезжали в город, и из начальства на базе оставалась одна тётя Нина. А тётя Нина, какой грозной правительницей она ни была на кухне, никогда не вмешивалась за происходящее за её порогом, и, стало быть, осуществлению грандиозного мероприятия никто не должен был помешать.
По поводу выхода в море Толян волновался и переживал куда больше самого капитана, но его тревожили отнюдь не мореходные качества баркаса. Сначала он расстраивался из-за того, что нет бутылки шампанского, чтобы разбить её о форштевень, а потом сокрушался из-за парусов, которые были не белыми, а серыми с чёрными и бурыми разводами. Но Макс его успокоил, сказав, что без шампанского они обойдутся, сбрызнув нос «Эдвенчера» самогоном, а серые паруса – это самый настоящий пиратский камуфляж. Днём такие паруса должны были сливаться с серыми обскими волнами, а ночью – растворяться во мгле, позволяя незаметно подкрасться к противнику. Наверное, излишне говорить, что к какому противнику невзрослеющие мальчишки собрались подкрадываться в темноте, они и сами не знали, но были твёрдо уверены, что имелись бы пираты, море и корабль, а противник найдётся.
Итак, в понедельник, около полудня, «Эдвенчер» отвалил от причала. Без пушечного выстрела тоже пришлось обойтись, как и без шампанского, поскольку не удалось раздобыть даже самого захудалого охотничьего ружья, но вместо этого Толян бабахнул петардой. Погода благоприятствовала – волнение было несильным, ветер дул ровно, и даже под одним стакселем «Эдвенчер» стал уверенно набирать ход.
- Поднять грот! – вне себя от радости, что было мочи гаркнул Макс, сам же себе ответил: «Есть поднять грот!» и, передав румпель Толяну, начал выбирать фал. Грот поначалу «заполоскал», «Эдвенчер» слегка вильнул носом, но вскоре выровнялся и довольно быстро пошёл левым галсом, удаляясь от берега.
- Эх, якорь вам в жопу! – Макс, обращаясь не то к чайкам, шныряющим над самой водой, не то к кому-то на другом берегу. – Так держать! – Есть так держать!
Со стороны это зрелище выглядело, мягко сказать, странно – старый обшарпанный ял под заплесневевшими парусами, на борту которого синей нитрокраской было выведено название (конечно же, по-английски), развевающийся на мачте сделанный из чёрной футболки пиратский флаг и двое придурков на борту, вопящих и размахивающих руками. К сожалению, на всём обозримом пространстве, ни на воде, ни на суше не было никого, кто мог бы подивиться столь необычной картине и многозначительно покрутить пальцем у виска.
- Эй, на баке! Поднять кливер! Пошевеливайтесь, сонные медузы! – зычным голосом сотрясал воздух пиратский капитан, хотя никаких медуз не было ни на палубе, ни за бортом. – Крепить шкоты! Руль на два румба к ветру!
Макс ликовал. Он, наконец-то, стоял, вернее, сидел за рулём корабля, уходящего в открытое море, и чайки по своей дурной привычке визгливо матерились, проносясь над его головой. Его детские мечты стали явью, пускай и в масштабе один к ста; в Персональную Реальность ворвался весёлый вихрь, буйный поток свежего ветра, по пути становящегося солёным и наполняющего паруса фрегатов и бригантин, а сама Персональная Реальность со звоном шпаг и трескотнёй мушкетов победно вступала на территорию Реальности Внешней. Внешняя Реальность пятилась, отступала, глухо ворча, как злобный, но трусоватый пёс, а «Эдвенчер», накреняясь на правый борт и расшибая форштевнем покатую тугую волну на множество сверкающих брызг, летел на всех парусах прямо к неведомым берегам.
Много ли нужно для счастья мечтателю? Достаточно лишь перевести регулятор хода фантазии на «средний вперёд», и ял-«шестёрка», эта старая учебная калоша, преображается в пиратский фрегат, друг детства становится лихим одноглазым боцманом, Обское море превращается в Карибское, а деревенский самогон – в ямайский ром. Подвергшегося этой метаморфозе напитка друзья захватили с собой несколько больше, чем требовалось для окрещения судна, а потому, закрепив шкоты и румпель, они собрались отметить первое плавание «Эдвенчера» прямо здесь и сейчас, не сходя с палубы. Благоразумие подсказало им, что во время плавания стоит ограничиться малым ритуалом поклонения Бахусу, а провести большой ритуал, то есть напиться в хлам, можно будет по возвращению в порт.
- Когда воротимся мы в Портленд, нас примет Родина в объятья, - схватив гитару, запел Макс, позируя на фоне грота вооружённому фотоаппаратом-«мыльницей» Толяну. – Да только в Портленд воротиться не дай нам, Боже, никогда!


21

«В Портленд», то есть на турбазу нашим пиратам, действительно, не стоило и возвращаться – им там была уготована чересчур горячая встреча. Не успели они ошвартоваться у пирса, как на пирс невесть откуда выскочил разъярённый Лев Яковлевич – директор базы. Всклокоченной седеющей шевелюрой и горящими глазами он и впрямь смахивал на настоящего африканского льва. Его обычно благообразное иудейское лицо сейчас буквально полыхало гневом и коньяком.
- Завтра же вон отсюда! Оба! – зарычал на корсаров Лев. И добавил, взяв на полтона ниже:
- То, что вы, Анатолий, служили вместе с моим сыном, ещё не даёт вам права устраивать в рабочее время вечеринки с использованием подотчётного оборудования!
Достойный директор, очевидно, запамятовал, что год назад сам намеревался стопить это оборудование в бане.
- Лев Яковлевич… - начал было Толян, но разгневанный хищник был неумолим.
- Ничего не желаю слушать! Заебали вы меня вашими затеями, что культурными, что массовыми! Сторож до зимы мне на *** не нужен, а замки и стёкла я и сам вставлять умею! Завтра машина пойдёт в город – вот и уябывайте к ***м!
- А расчёт? – вяло спросил обескураженный Толян.
- Ты – в городе получишь. А этот скоморох, - Лев ткнул когтем в Макса, - он у нас был сдельный, ему арендаторы заплатили. Спокойной ночи! – он развернулся и пошёл к своему домику, прибавив, почему-то, напоследок:
- Флибустьеры, ****ь!
Понятное дело, никакие львиные рыки не могли отменить запланированной на вечер вакхической литургии. Более того, теперь для неё было целых два повода – успешное плавание «Эдвенчера» и последовавшее за ним изгнание из рая.
- И какого чёрта-лешего сегодня Льва обратно принесло? – недоумевал Толян. – Всегда он раньше с понедельника на вторник в городе ночевал, а тут как нюхом учуял что-то!
- Не бзди, ***ня-война, прорвёмся! – любимой фразой, пригодной почти на все  случаи жизни, ответил Макс. – Не такое ещё переживали!
- Да я не бздю, то есть не бзжу, то есть, тьфу, ну его на ***! Так-то мне наплевать, вот только баркас бросать жалко!
- А кто его бросать собрался? – возразил Макс. – Посидим, попьём, дождёмся рассвета, да и уйдём на нём в Академ. А там договоримся с какой-нибудь лодочной базой, чтобы было где его держать. Всего и делов-то!
Этой ночью в сторожевском домике долго горел свет. Пираты пили самогон, материли Льва и строили планы на будущее – как они на «Эдвенчере» облазят вдоль и поперёк всё Обское море, поднимутся до Камня-на-Оби, а потом сплавятся вниз по Оби до самого Салехарда. Но, всё-таки, в конце концов один из прожектёров, а именно пивший неумеренными дозами Толян, внезапно сломался.
- Макс, разбуди меня через пару часов, - попросил он и тяжело рухнул на продавленную кроватную сетку.
Какое-то время Макс уныло бодрствовал в одиночку, маленькими глотками прихлёбывая самогон из гранёного стакана, задумчиво перебирал гитарные струны и постоянно поглядывал на часы. Как это обычно и бывает, когда смотришь на часы слишком часто, время тянулось невыносимо медленно.
Наконец Макс не выдержал.
- Толян, эй, Толян! – позвал он. – На *** нам рассвета ждать? Двинули сейчас!
Ответом ему был сочный Толин храп. Макс повторил попытку, но достиг того же результата – Толян продолжал храпеть. Он не реагировал ни на толчки, ни на пинки, ни даже на поливание водой. Отчаявшись его разбудить, Макс зло сплюнул на затоптанный пол и проворчал:
- Ну, и хрен с тобой, дрыхни дальше! Без тебя обойдусь!
Продолжая бурчать, он медленно, не то под воздействием алкоголя, не то оттягивая время, надел «косуху», сунул в карман недопитую бутылку, ещё постоял чуть-чуть, как будто в нерешительности, потом взял гитару и шагнул за дверь.
Усилившийся к ночи ветер нагнал тучи, и после электрического света тьма за дверью показалась Максу непроглядной. Высоко над головой, словно о чём-то сговариваясь, шумели верхушки сосен. Время от времени сверху падала шишка или обломившаяся сухая ветка, и что-то тревожное, щемящее-тоскливое чудилось в этом неумолкающем шуме. Макс достал бутылку, сделал глоток, выкурил сигарету, прислонившись спиной к двери и пытаясь отвязаться от навалившегося на него странного чувства, будто он делает что-то не так. К чёрту! Это сражение с Внешней Реальностью он должен был выиграть.
Не слишком твёрдой походкой он двинулся к пирсу, то и дело наступая в оставшиеся после недавнего дождя лужи и вполголоса матерясь. Вскоре глаза привыкли к темноте, и Макс начал различать дорогу. Но в самом конце пути ему не повезло – запутавшись на пирсе ногами в небрежно брошенном им же самим причальном конце, он кувырком полетел прямиком в лодку, едва не разбив гитару и больно ударившись головой о банку, а коленом – о планшир.
Развязать узел причального конца, оттолкнуться от пирса, поднять грот и отчалить стоило Максу немалых трудов. Но, проделав все эти мудрёные операции, он почувствовал, что полностью протрезвел, и тут же на него снова нахлынуло такое же, как прошедшим днём, пьянящее, крылатое ощущение свободы, вырвавшейся на волю радости, своего абсолютного слияния с судном и морем, и оно было тем более полным и ярким, что в этот раз он был на борту один. Отдавая команды и сам же их выполняя – «Выбрать фал!» - «Есть выбрать фал!» - «Крепить шкот!» - «Есть крепить шкот!», - Макс поставил стаксель и встал у руля, положив одну руку на румпель, а в другой сжимая бутылку.
- Не сумели стащить черти в омут, да невесело жить, коль нету рому! – горланил он разухабистую пиратскую песню. Почувствовав, что алкогольное опьянение прошло, Пират не заметил того, что оно удалилось, уступая место вползающему в его мозг безумию.
«Эдвенчер» уже обогнул два острова и приближался теперь к фарватеру. Здесь, на просторе, ничто не препятствовало ветру гулять в полную силу, и баркас нёсся с креном на левый борт, то взлетая на волну, то стремительно ныряя вниз. Никакой нужды в кливере не было, но Максу не хватало скорости и адреналина. Его безумие ощущало голод и стремилось немедленно насытиться.
Кливер рвануло так, что Макс едва не выпустил из рук шкот, а его самого чуть не выбросило за борт. Обругав несуществующего рулевого сухопутной крысой, макс пробрался на корму и с усилием вывернул руль. Начавший было рыскать «Эдвенчер» пошёл после этого ровно, но теперь он кренился так, что почти черпал левы бортом воду.
По фарватеру, вниз по течению, неторопливо шёл буксир, толкавший перед собой гружёную щебнем баржу. Так как никто на буксире явно не ожидал появления в здешних водах пиратов, то Макс был уверен, что неожиданное нападение не может не увенчаться победой.
- «Испанец» по левому борту! Лево руля!
Выполнять такой манёвр при сильном ветре и таком количестве поднятых парусов, да ещё в одиночку, было весьма рискованно, но об опасности Макс забыл даже подумать – ведь его ждала неувядаемая пиратская слава! Словно в подтверждение тому, что Фортуна покровительствует безумцам, опасный манёвр удался. Теперь, когда ветер дул почти в корму «Эдвенчера», крен практически исчез, а то, что баркас захлёстывало целыми вёдрами воды, капитана не волновало.
- Орудия правого борта – к бою! Свистать всех стрелков и абордажную команду наверх!
Конечно, с буксира не видели летящий наперерез нему «Эдвенчер» с его «камуфляжными» парусами, не несущий никаких сигнальных огней и надёжно скрытый тьмой. Не слышали там и странных команд капитана, а если бы даже видели и слышали, то не поняли бы, что это не одинокий сумасшедший на переоборудованном учебном яле пытается лихим разбойничьим набегом захватить баржу с грузом щебня, а это сам остров Neverland, сорвавшись с вечного прикола в туманном призрачном море, атакует Внешнюю Реальность…
Возможно, если бы охватившее Макса безумие, которое заняло место опьянения, не уступило, в свою очередь, место отчаянному мальчишеству, то именно оно, безумие, могло бы Макса и спасти. Попытка взять баржу на абордаж, скорее всего, привела бы к тому, что буксир спокойно прошёл бы мимо, оттеснив бортом неудачливого пирата и оставив потерявший ход и осевший от набравшейся воды «Эдвенчер» болтаться в волнах кильватерной струи. Но Макс решил отказаться от первоначальной затеи и задумал лихо проскочить перед самым носом баржи, явив изумлённым глазам рулевого образ нового Летучего Голландца. Макс ошибся всего на несколько секунд, но эта ошибка оказалась фатальной. Он только успел заметить наползающую на него ржавую громаду, услышать хруст ломающихся трухлявых досок баркаса и почувствовать сильный удар по голове. И серые волны Обского моря сомкнулись над ним. Как читатель, наверное, помнит, Макс так и не научился плавать, так что оглушивший его удар он мог бы считать милосердным подарком судьбы.
Внешняя Реальность опять победила, на этот раз окончательно. Она просто утопила мечтателя под обломками его собственной мечты…


Вместо эпилога

И в заключение, чтобы не оставлять в повествовании белых пятен, автору остаётся  раскрыть интригу по поводу единственного за лето экстренного сообщения, которое разбудило и повергло в шок всех обитателей турбазы. Не успевший окончательно протрезветь Толян, проснувшись, не обнаружил ни Макса, ни «Эдвенчера» у причала и, несмотря на хмельной туман в голове, быстро догадался, в чём дело. Он выломал дверь радиорубки, врубил усилитель на полную мощность и закричал в микрофон:
- Макс, ёб твою мать! Утонешь, на ***, придурок ****ый!
Так он продолжал кричать, не обращая внимания на текущие по лицу слёзы, до тех пор, пока Лев Яковлевич, опасаясь близко подходить к буйнопомешанному, не отключил электричество.
Может быть, впоследствии Толян уловил некую схожесть своих бессвязных призывов к тому, кто никак не мог его услышать, со ставшей крылатой фразой из фильма «Белое солнце пустыни»: «Верещагин, уходи с баркаса – взорвёшься!». Может быть.    Много чего может быть в этом негостеприимном к одиноким мечтателям мире.

10 января – 4 марта 2014 г.,
Новосибирск