Разноцветный всадник без головы

Степанаван

Детство мое прошло в Степанаване, небольшом городе на севере Армении.  «Армянская Швейцария» – так назвал Степанаван посетивший его в свое время американский художник Рокуэлл Кент. Не он был автором подобного определения – оно было в употреблении и до него. Однако именно его слова были впервые официально засвидетельствованы жителями вышеуказанного города, известными педантичным и трепетным отношением к изустным и письменным хроникам, касающимся своей малой родины. 
…Зимой Степанаван укрывался снегом, сливался с окружающими его лесными массивами и горами, покрытыми белой пеленой. Наметало на улицах, тротуарах полутораметровые сугробы, природа замирала. В близлежащих борах и дубравах начинали суетиться лисы, волки, зайцы и охотники на медведей.
Весной плыли в облаках цветущих яблонь, груш, слив, черешен, терновников красные черепичные крыши домов. Почти в каждом саду распускалась сирень. Недели проливных дождей чередовались с немногочисленными теплыми днями. Гоняющие футбол мальчишки оживляли спортивные площадки перед школами.
Летом наезжали дачники – из Тбилиси, Еревана, России, с Украины и Кавказа. Снимали домики, отдыхали у родственников, спасались от знойного марева больших городов в знаменитой сосновой аллее, посаженной колхозными бригадами еще во времена первой советской пятилетки.
Восхищенные, гуляли по «Соснякам» - дендропарку, детищу Эдмонда Леоновича, биолога-лесовода. 
Ездили осматривать руины крепости Лори-берд, в которой, одиннадцать веков назад, непогода вынудилa заночевать царя Ашота, прозванного «Железным».  Событие, после которого крепость обрела второе название – «крепость Ашота Железного».
Дивились обычаю местных обращаться друг к другу по отчеству, знанию не только своей – родословной соседей, друзей и просто знакомых, употреблению в обиходе литературной армянской речи, великолепному знанию русского и иностранных языков вообще.
Спускались к Дзорагету, речке, текущей по дну  одноименного каньона. Купались, ловили рыбу.
Осматривали пещеры, в которых Степан Шаумян, редкий среди революционеров тип политического деятеля, патриот,  интеллектуал и полиглот, в1899 году, основал первый в Армении марксистский кружок – с гектографом, революционной ячейкой, политзанятиями, листовками и рейдами жандармов.
По вечерам, с детьми, гуляли по городскому саду, слушали духовой оркестр, основанный по инициативе Кзартумяна, участника ванской обороны 1915 года. Фотографировались у фонтанов на городской площади, между памятником Степану Шаумяну и музеем его же имени.
На смену отдохнувшим дачникам и лету приходила «золотая осень», длящаяся весь сентябрь, а иногда и до середины октября. У подножия Арчасара – Медвежьей горы – проводился Праздник песни. Затем наступал сезон промозглых, серых дней, похожих на сумерки.  И зима, постепенно, вновь вступала в свои права.
…К концу восемнадцатого века, когда от приютившей промокшего царя крепости остались лишь развалины, на место будущего Степанавана стали прибывать купцы из западной части Армении. С востока, из Арцаха, прибыл хаченский мелик (князь) Давид Гасан-Джалалян, сын мелика Джалала Гасан-Джалаляна, потомок одного из древнейших и известнейших армянских княжеских родов.
Кочующие пастухи-турки прозвали разрастающееся поселение «Джалал-оглы» –  «(владение) сына Джалала». Неопределенным оставался его административный статус, но вопрос закрыли прибывшие после русско-персидской войны русские чиновники: город – не город, поселок – не поселок, село – не село, и Джалал-оглы стало урочищем: населенным пунктом, отличным от окружающей местности как природой, так и населяющими его жителями.
…Бедных и любителей пожить за чужой счет в Джалал-оглы, вплоть до известного октябрьского переворота тысяча девятьсот семнадцатого года, не было. Кто занимался сельским хозяйством, кто служил в царской армии, подавляющее большинство ударилось в коммерцию: урочище Джалал-оглы было одним из катетов торгового треугольника Александрополь – Джалал-оглы – Тифлис. Во время русско-турецких войн  джалал-оглинские купцы поставляли сено и провиант русской армии. Поставки производились в срок, товар был качественный. Армия платила, джалал-оглинцы становились состоятельнее. С начала прошлого века, когда заработали Транссибирская железнодорожная магистраль и Китайско-Восточная железная дорога, джалал-оглинские купцы начали периодически посещать Китай – по торговым делам. И не было дня, чтобы в не имеющем и десяти тысяч жителей поселении, в доме какого-нибудь почтенного негоцианта, не праздновали крестин, свадеб или просто не устраивали дружеских пирушек – по поводу и без повода.
Однако не следует думать, что состоящие в первой и второй купеческих гильдиях джалал-оглинцы дни свои посвящали лишь работе или приятному времяпровождению. Образованию уделялось особое место. Посылать сыновей на учебу в Европу для джалал-оглинцев было не вызывающим удивления делом. Предпочтение отдавалось Германии, Франции, иногда - Италии. Если же кто из детей изъявлял желание получить военное образование, то таких отправляли в Санкт-Петербург или в Москву.
Именно на те времена приходится типично джалал-оглинская история о том, как какой-то француз, непонятно зачем попавший в Армению, на ломанном русском пробовал узнать дорогу у местного пастуха. Пастух осведомился у путешественника, из какой тот страны, дал ему попить воды из своей фляжки (дело было знойным летним днем), угостил хлебом с сыром и на чистейшем французском указал путь. Лингвистические способности пастуха объяснялись тем фактом, что тот, в вышеуказанное время года, пас отцовские стада, а в остальные времена года учился во Франции. И, может быть, именно потому, что средний образовательный уровень жителей Джалал-оглы уже тогда резко разнился от соответствующего уровня обывателей из соседних малочисленных городов и многочисленных сел, отец будущего “поэта всея армян”, писателя и публициста, классика армянской литературы, Ованнеса Туманяна отдал сына в джалал-оглинскую начальную школу. В этой школе Ованнес Туманян написал свое первое стихотворение, знакомое сегодня каждому армянскому школьнику.
Джалал-оглы везло на поэтов и писателей. Задолго до рождения Туманяна, неподалеку от крепости, построенной в Джалал-оглы для русского гарнизона Денисом Давыдовым, ехавший в Арзрум Пушкин повстречал процессию, сопровождавшую гроб с телом Грибоедова. Одно время в Джалал-оглы жили родители Маяковского, а в двадцатые года прошлого века, в урочище, уже переименованном в Степанаван, побывал Максим Горький.
...В городе с такой историей не существовало сказок про ведьм, духов, оборотней, леших. Наоборот, на протяжении всей жизни, степанаванца сопровождали подлинные, поучительные истории из прошлого, в которых была сущая, жизненная правда и немного прилагательных в превосходной степени. Страх, сам по себе, никогда не существовал в этом городе, ибо коренной степанаванец ко всему в мире относится философски. В глубине души он постоянно спокоен. Он не циник и не стоик, ему чужда утонченная надменность книжника-мудреца. Своим мировоззрением он ближе к Сократу и Вийону, чем к Канту и Драйзеру, знает мир настолько, насколько можно познать его и на протяжении восьми-девяти десятилетий и живет в вере своих отцов среди неизменного пейзажа, который никогда ему не надоедает. Близость к природе делает степанаванца великодушным и мешает злиться по пустякам – потому он выгодно отличается от мещан из городов-миллионеров…  А знание истории своего края, реальные жизненные вызовы и здоровая фантазия напрочь лишает его возможности сочинять нереально ужасные истории в стиле Гофмана, Гауфа или Шамиссо и создавать героев наподобие Дракулы, Фредди Крюгера  или Икабода Крейна.

История с всадником без головы

…”Всадник без головы”, Ленфильм, производство СССР-Куба.…
Первый раз я посмотрел этот фильм в первом классе. Жутко испугался, но страх прошел уже на следующий день. Неделей позже я уже и не думал про плод фантазии сына пресвитерианского пастора.
Второй просмотр состоялся через четыре года. Надо заметить, что состоялся он случайно: дело было воскресным утром, когда один из телевизионных каналов показывал фильмы для детей и юношества. Программы под рукой не было, соответственно, я не знал, какой шедевр мирового кинематографа предоставляется моему вниманию. Не скрою – уже в начале фильма меня посетила мысль, что досматривать его до конца не следует. Но что-то помешало оторваться от экрана. А дальше… Мне было около десяти-одиннадцати лет, и я испугался не на шутку. Образ появляющегося на черной лошади человеческого силуэта без головы – на фоне огромной луны – под соответствующую музыку прочно и надолго застрял у меня в голове.
Никогда – ни до описываемого случая, ни после него –  я не испытывал подобного длительного, липкого, противного страха – ни во время землетрясения, ни во время автокатастрофы. Ни даже тогда, когда из несущегося навстречу Гелендвагена высунулся родителями недосмотренный, школой недовоспитанный, жизнью недоученный недомерок лет шестнадцати и направил в сторону нашей машины пистолет. И, судя по истеричному смеху и дикому, с глазами навыкате, взгляду, и пистолет был настоящий, и в крови у пацана, кроме алкоголя, было еще кое-что.
Меня не пугали вооруженные люди, имеющие и не имеющие отношения к закону. Я не боялся трупов и крови. Даже оказавшись в комнате женщины, которой я домогался, в окружении ее двух бывших мужчин,  я не успел, как следует, испугаться.
А тут, после заключительных титров, на меня нашел панический страх.
Испытав его первый прилив, я, спокойно засыпающий в темной комнате с двух лет, стал бояться темноты. Вечерами мне казалось, что безголовый всадник выедет из любой комнаты, в которой не горит электричество, прямо на меня. Подумать о том, что он может со мной сделать, если такое произойдет, было превыше всякой фантазии. Пугало уже само словосочетание: всадник – значит, двигается быстрее, да еще без головы – значит, страшный, опасный, могущий навредить…
Проходили дни, недели, месяцы, но всадник не только не отступил, но и пошел в наступление: начал возникать в моем воображении уже при свете дня. Я начал бояться оставаться дома один даже тогда, когда кто-то из взрослых находился в саду или на балконе дома. Я специально распахивал все двери в доме: закрытая дверь была стопроцентной гарантией возникновения в сознании безголового силуэта. Безголовый наездник полностью исчезал, когда я начинал играть на фортепиано. Стоило мне на секунду прервать игру, и ужасное видение появлялось прямо у меня за стулом. В какой-то момент я понял, что перестаю контролировать свое сознание в общественных местах: даже тогда, когда я шел по улице, всадник терпеливо поджидал меня около пустынного переулка или унылого, заброшенного тупика. А то и прямо на перекрестке, если на нем не оказывалось других людей. Тогда я решил бороться с ним гомеопатическим методом – лечить подобное подобным – попытался ознакомиться с книжным изданием майнридовского творения при свете яркого июньского солнца, сидя на балконе. (В конце концов, мальчик без Майн Рида – это цветок без запаха, как писал Аверченко). В моем тогдашнем понимании страх, возникший при просмотре фильма, должен был быть нейтрализован чтением книги. Книга напугать не могла – таков тогда был вердикт моего предыдущего семилетнего читательского опыта. Куда там! Все только обострилось.
Тем летом секция карате (стиль кекусинкай), в которой я занимался, переместилась на баскетбольную площадку одного из находящихся в лесу домов отдыха. Рано утром мы с друзьями собирались у чьего-нибудь дома и дружно поднимались по аллее к месту тренировки. Часть пути проходила по асфальтированной дороге, с обеих сторон которой росли столетние березы, клены, дубы, ясени, грабы, рябины, липы и тополя. Заросли крапивы на обочине достигали двух метров и более. Кроме нас, днем отрабатывающих блоки, удары и ката под палящим солнцем, а вечером запоем смотрящих фильмы с Брюсом Ли и Чаком Норрисом, дорогой этой никто не пользовался. 
Легкое, малозаметное ощущение страха было даже в утренние часы, когда галдящая, разновозрастная гурьба направлялась к пансионату.  Но оно, в присутствии товарищей,  быстро исчезало – оказывалось далеко, в подсознании. Лучи встающего солнца, пение птиц в лесу заставляли его исчезнуть. На время. (Вынуждает же крик петуха исчезнуть нечистую силу…).
Хуже становилось потом: возвращаться домой часто приходилось одному. Мои товарищи нередко пропускали занятия – кто манкировал ими, предпочитая изнурительным тренировкам купание в реке или поездку в столицу, кто уезжал на каникулы к родственникам. И в тех дни, когда я возвращался домой в одиночестве, мне приходилось чуть ли не пробегать и аллею, и асфальтированную дорогу – всадник мог показаться из-за крапивы или толстого дубового ствола в любой момент. Ну, а дома он поджидал меня даже в присутствии других.
Дальше так продолжаться не могло, и дело дошло до детского психолога.
В те дни в Степанаванский психологический центр приехал Михаил Израилевич Ериш – психолог из Ленинграда, умением и знаниями известный далеко за пределами Северной Пальмиры, посетивший Армению для оказания помощи детям с травмированной психикой после Спитакского землетрясения 1988 года. Было ли это совпадением? Если хотите – да, это было запрограммированным совпадением, а точнее – Провидению было угодно, чтобы я, пребывая уже в достаточно солидном для подобных страхов возрасте, раз и навсегда избавился от результата талантливой майнридовской фантазии и вайнштоковской режиссуры.
Психологическим центром руководил друг моего отца. Он и сообщил моим родителям о приезде Ериша (о моей проблеме он не знал; просто, как и заведено среди врачей, счел необходимым известить коллег о приезде известного специалиста  из города на Неве).
И вот, в назначенный день, мальчик, читающий одновременно Пикуля, ирландские сказки, «Книгу будущих командиров», Булгакова, Гайдара, Дюма, седьмой том Большой детской энциклопедии (история) и испытывающий ужас перед собственным воображением, пришел в домик лимонного цвета, расположенный под сенью шестидесятилетних елей и сосен. В нем размещался головной офис Психологического центра. Сопровождала меня мама. Мы вошли и оказались в небольшом белом коридоре. За первой дверью направо, в кабинете с зашторенными окнами, в полумраке, за широким черным столом, в большом черном кресле, ожидал меня неизвестный человек, который должен был помочь мне отразить натиск черного безголового чудовища.
...По приглашению Михаила Израилевича я уселся на диван, он – в кресло – напротив, затем мама покинула кабинет. В этом бою женщинам, а уж тем более – заинтересованным родственникам, места не было.
…Окладистая борода, проницательный взгляд, лучистая улыбка соседствовала с настороженно – серьезным выражением лица. Чем-то Михаил Израелевич походил на Боткина, Бехтерева или Лонгфелло. В моем воображении ученый должен был выглядеть именно так. Я удовлетворенно откинулся назад, но тут же уселся прямо – все-таки, повод встречи обязывал к сосредоточенности, а не к развязности.
Михаил Израилевич начал беседу. Мы говорили обо всем, понемногу. Встреча с психологом, в тогдашнем моем понимании должна была происходить так: увлекательный разговор на разные темы, изложение собственных знаний, что должно было потрясти собеседника, поразить его, произвести впечатление. В возрасте, когда впитываешь информацию как губка, хочется показать себя, особенно в тех сферах, где ощущаешь явное превосходство над сверстниками, а часто – и над взрослыми. Поэтому перепрыгивание с темы на тему мне нравилось, а вот то, что мы мало говорим про каждую из них – не очень. Минут через пятнадцать Михаил Израилевич подошел к основному предмету нашей беседы. Я коротко изложил предысторию проблемы и повинился в собственном бессилии решить ее.
- А как ты себе представляешь этого всадника? – спросил меня психолог. Я понял, что теперь начинается основная часть нашего разговора. Понял, потому что на смену открытому, светлому взору пришел задумчивый, пронзительный взгляд, нацеленный на меня.
Я задумался. Поймал себя на мысли, что ни капельки не испугался от того, что говорю и думаю о своем страхе. Возможно, потому что напротив сидел человек, одновременно похожий на Лонгфелло, Боткина и Бехтерева. Внешность врача, а тем более – психолога, имеет большее значение. Как говорил один мой знакомый офицер – у врача должна быть белая кожа. Это особенно важно для тех пациентов – пояснял он – кто подобной аристократической белизной похвастаться не может, но важнее – честные и умные глаза, которым веришь безоговорочно и, в то же время, подчиняешься им. 
- Черный, без головы, верхом на черной лошади, на фоне большой желтой луны, - ответил я после небольшого раздумья.
- Оставим луну. Ты же не ее боишься. А теперь закрой глаза и попытайся представить всадника, только пусть он будет не черным, а, например, оранжевым. И сразу – зеленым, белым, одним словом – разноцветным. Представь его себе, поочередно, в разных цветах, - дал команду психолог.
Волшебная, врачующая фраза была произнесена. Никакой самодеятельной гомеопатии, никаких хитроумных приемов и изысков. Просто поменять цвет. Назвали же экономисты депрессию прецессией...
Я представил себе обезглавленного Генри Пойндекстера. Верхом на лошади. Он куда-то направлялся. Представив себе всадника в полутемной комнате, я, поначалу, немного испугался. Но всадник и не думал пугать. Я почувствовал – он уходит. Я еще не знал, что через несколько дней он, поменяв тысячи цветов и оттенков, покинет мое воображение – навечно.  Тут меня посетила мысль – победа оставалась за нами, за мной. Под ее действием, на несколько минут, я отрешился от действительности – сидящий рядом благообразного вида человек что-то спрашивал, я отвечал, мы о чем-то говорили, потом я поднялся и пожал ему руку, мы стали прощаться, он что-то говорил моей матери, которая внимательно, в то же время – с определенным волнением, слушала его.
На прощание Михаил Израилевич продиктовал свой адрес. Долго, лет девять, хранился у меня тот белый маленький листок в клеточку из блокнота цвета бордо. Затерялся уже тогда, когда я стал студентом. К тому времени я уже был знаком с «Легендой о Сонной Лощине» Вашингтона Ирвинга и успел несколько раз просмотреть “Сонную Лощину” Тима Бертона. Читая великолепного Ирвинга, я восхищался сюжетом и мастерством автора, а фильм пересматривал несчетное количество раз – отчасти из-за смешных моментов, отчасти – из-за игры Кристофера Уокена, отчасти – из-за желания погрузиться в атмосферу старины глубокой.
Страха не было – после сорокаминутного разговора с Михаилом Израилевичем в домике лимонного цвета, под сенью степанаванских елей и сосен, его уже не могло быть.