Сволочь

                1. ГНЕДИЧ

После утомительно долгого двухчасового перелёта, четырехкрылый АН-2 приземлился на заснеженном холме, «выбритом» посреди бескрайней тайги под аэродром. Никакой взлётно-посадочной полосы со световыми дорожками, – а только белое поле.
Удовлетворённые завершением полёта, пассажиры бодро спрыгивали с подножки «кукурузника».
От удалённого одноэтажного деревянного домика отделилась тёмная фигурка человека. Это была женщина, которая встречает и сопровождает пассажиров. Подойдя к самолёту, она привычно заглянула в салон – все ли вышли – и безмолвно пошла назад. Пассажиры послушно последовали за ней.
Аэровокзал состоял из небольшого зала ожидания, буфетной стойки и билетной кассы.
Пока Николай осматривался, зал опустел. Ожидавшие вылета, ушли к самолёту, прилетевшие, вышли в противоположную дверь. Туда же направился и Николай. За дверью открылось, подобное взлётно-посадочному, открытое заснеженное пространство с уходящей в сумерки накатанной дорогой.
Негромко взревев, АН набрал высоту и исчез в дымке опускающейся ночи.
В наступившей тишине слышалось лёгкое завывание ветра и одинокое поскрипывание, покачивающегося над выходом, фонаря.
 
К месту назначения Бурцев добрался на следующий день.
Бригадир встретил Николая сурово, даже – недружелюбно. Представился:
– Гнедич Михаил Григорьевич.
Хлопнув по столу ребром крепкой ладони, без всяких вступлений сказал:
– Имей в виду, парень, работа предстоит трудная, нянчиться с тобой никто не будет. Осматривайся, вечер на размышления. Передумаешь – скатертью дорога.
Все произошедшее в последние месяцы там – на «большой земле» – настолько истощило эмоции Николая, что и предстоящие трудности, и вообще вся жизнь стали для него безразличны. Поэтому в тон начальнику он огрызнулся:
– Не для того приехал, оформляйте.
Гнедич поднял суровый взгляд, испытующе глянул на Николая, завершил:
– Инструмент в кладовой, инструктаж – там же. С утра – на просеку. Молодняк не рубить.
Распознавать до каких пор дерево считается молодняком, Николай не умел, а с лишними вопросами к Гнедичу идти не хотел, выбирал самые толстые деревья и валил их, как мог. Это стоило большого труда: полотно бензопилы не охватывало комля векового ствола, и Николай, подрезав одну сторону, как показал инструктор, терпеливо обходил его по кругу с противоположной стороны, пока ствол не начинал трещать, а затем решительно срывался вниз, кроша все на своём смертном пути.
Так и пошло. Никто не работал в паре. Каждый сам по себе кряхтел над очередным стволом, помечая про себя количество срубленного. Вечером собирались за ужином и, немного поболтав, расходились спать. И так день за днём. Никого не интересовал ни вновь прибывший, ни путь, привёдший его сюда.
Иногда случались вечера «по случаю» или «по поводу». По поводу – это по зарплате, по случаю – в день рождения или праздник.
В один из выходных получилось – «по случаю». Чествовали день рождения Ивана Кныша.
Иван Кныш по совместительству заведовал небольшим скарбом кладовой, он же отвечал за технику безопасности. В остальном – ничем не отличался от прочих лесорубов. Его должность обязывала к общению, чем он нисколько не тяготился. Именинник оказался сидящим рядом с Николаем. Тронутый вниманием окружающих, под влиянием изрядного количества «горячительного», он разоткровенничался больше обычного и впервые рассказал Бурцеву кое-что о присутствующих. При этом Николай чётко ощутил – любые приятельские разговоры не смеют нарушить неписаное табу – никто не говорил о том прошлом, что привело его в тайгу. К этой страничке биографии не смели прикасаться. Однако из-за своего общительного характера и положения в бригаде, Кныш кое-что всё-таки знал.
От Ивана Николай услышал, что Гнедич в своё время служил кадровым офицером. Дослужился до капитана. Затем за какие-то «заслуги» подчистую был уволен.
Бурцев не сомневался, что причиной этому послужило непомерное пристрастие к спиртному. Пил Гнедич больше и усердней остальных. Со стороны казалось, что бригадир не пьянеет. Лишь глаза его стекленели, жёстче звучал резкий голос, тверже становилось без того суровое лицо. Когда все от усталости и перепоя валились с ног, Гнедич оставался за столом и продолжал пить. В конце концов, он замертво валился на лавку, и никакая сила не могла привести его в чувства. К десяти-одиннадцати часам следующего дня он открывал глаза и снова пил. Так продолжалось несколько дней, пока, наконец, недуг запоя не отпускал его.
Дни шли за днями, ничем особо не отличаясь от предыдущих. Сон, работа, еда, редкие прилёты вертолёта с провизией, инструментом и скудной почтой. Только долгожданные «поводы» и «случаи» разряжали угрюмый быт.
Очередное застолье началось внезапно. Никакого торжества в этом не чувствовалось. Пили все, но без тостов и чоканий, как-то подавленно. Угрюмей всех был Гнедич.
Не имея рядом собеседника, Николай, подперев голову рукой, размышлял о своём.
Кто-то неуклюже толкнул в плечо, чем выбил руку из-под подбородка. Гнедич бесцеремонно рухнул на скамейку, тяжело зыркнул в лицо Бурцева, пьяно пробасил:
– Чего киснешь, салага?
Николай недовольно отвёл взгляд.
Это обидело начальника.
– Разговаривать не желаете? Ну-ну.
Подвинулся ближе.
– Может быть, ты Гнедича презираешь?
Он равнодушно хмыкнул и неожиданно добавил:
– Так и я его презираю. – Нахмурился, – Да только не тебе меня судить. Понял? Что ты знаешь о Гнедиче? Что в свои недожитые ты вообще можешь знать? А? Ты даже не соображаешь отчего и за что пьёшь. И никто не знает, – только догадываются. А я тоже знать не хочу, а знаю, хочу забыть, да не могу. От этой «безнадёжной» памяти и пью до беспамятства. И все пьют. И ты тоже.
Гнедич придвинулся вплотную.
Николай брезгливо отстранился:
– Я сам зарабатываю…
Бригадир резко прервал:
– Не дай Бог тебе заработать столько, сколько мне пришлось!
Отведя лицо в сторону, после паузы подытожил:
– Сегодня у меня юбилей. Юбилей отработки. Десять лет отстучало. Отстучало топором по таёжным просекам. А я все никак отработать не могу того, что заработал. Столько дров наломал – во всей тайге не соберёшь.
Гнедич осмотрелся, ища свой стакан. Не найдя, повернулся к Николаю, но затуманенный взгляд смотрел сквозь собеседника – куда-то вдаль, где в небольшом лесном посёлке стоял дом семьи Михаила Гнедича – армейского офицера.
Нечасто встречается, чтобы в глуши офицер служил там, где родился, но Гнедич был из местных.
Отслужив срочную, в звании сержанта запаса Михаил вернулся в родной посёлок и, не найдя иного занятия, устроился в воинскую часть. Окончил курсы прапорщиков. Получил звание. В новом качестве легко втянулся в знакомый воинский уклад. Он любил подтянутость, дисциплину. Был исполнителен, трудолюбив в работе, последователен в достижении цели. К себе и подчинённым был строг и требователен, к «хлюпикам» – беспощаден. Через несколько лет с положительной характеристикой был направлен в военное училище, окончил восьмимесячный экстернат младшего офицерского состава и в звании лейтенанта вернулся в свою часть.
Желающих долго служить в таёжной глуши не было. Прибывающие для «повышения», получив очередную звезду, стремились поскорее вырваться в городские условия, отчего должности освобождались быстро, и стремительная карьера скоро вывела Гнедича в командный состав среднего звена. К прежнему характеру военного прибавилась черта безоговорочной правильности собственного решения или приказа, которые никто из подчинённых не смел подвергнуть сомнению, и обязан был исполнять точно и в срок. Настойчивость и упорство часто граничили с твердолобым упрямством, от которого вышестоящие командиры иногда приходили в недоумение, а подчинённые впадали в отчаяние. Если чей непокорный нрав становился на пути воли Гнедича, от того последний не отступал, пока непокорность не была сломлена напрочь. Так было на службе, а в семье…
– Все вы тут от моего горя пьёте.
Гнедич подтащил стакан Николая, бесчувственно опорожнил его.
Молчание затянулось.
Наконец, Гнедич поднял тяжёлую голову.
– Служил я в войсках конвойных, по цивильному – внутренних, в местах малонаселённых, таёжных. Жилой посёлок состоял из пяти десятков домов да колонии осуждённых с биржей*.
Гнедич глубоко вздохнул и перед ним вновь возник далёкий посёлок и родной дом.
Как-то вечером, усталый и голодный, издёрганный будничными дрязгами службы, возвратился он домой. По привычке, выгреб из почтового ящика почту. Среди газет – письмо. Письма приходили редко – лишь от брата жены. Никакой тайны в них не было, вскрывал тот, кто первым доставал. И только разорвав конверт, Михаил увидел незнакомый почерк. На глаза попало имя Пётр.
Словно в бреду, Гнедич продолжил рассказ:
– Пятнадцать лет прожил со своей Варварой. Дочь растили… Настеньку. А тут какой-то Пётр в письме интересуется судьбой их с Варварой дочери. Их с моей Варькой…
Гнедич вновь увидел перед собой лист бумаги с неровными строками, которые он перечитывал вновь и вновь. Силился найти ошибку. Сверял имена и свой адрес. И вновь перечитывал, впиваясь в каждое слово. Мозг отказывался принимать то, чего никогда не могло быть. Но измятый лист твердил своё, впивался в сознание, раскалял виски. И когда истина пронзила Михаила – пронзила, как молния, от темени до пят. Буйство вырвалось из воли разума. Летело и билось всё: тарелки, кастрюли, ведра, полки, стекла…
Встревоженная шумом жена, вбежала с улицы в дом, но муж уже не видел её, – а только письмо. Ураган бешеной злости поглотил и Варвару.
Все было раскрошено и растоптано и в доме, и в душе Гнедича.
Когда на пороге появилась дочь, с широко раскрытыми и испуганными глазами, израненный и обессиленный отец, просто вышвырнул её из дома прочь – к «папеньке», в пропасть таёжной зимней ночи.
Последнее, что помнил Михаил – это расплывающийся потолок сеней и горький яд самогона, разъедающий грудь. Не помнил, как очнулся, как оказался в подразделении. Потом была служба, солдатская койка в казарме. В ненавистный дом идти не мог. Так продолжалось несколько дней.
В подразделение сообщили, что жену в тяжёлом состоянии увезли в районную больницу. Потом прибыл районный участковый (потом – уже после смерти Варвары).
Затем был суд. И только на суде, из свидетельских показаний соседки, Михаил узнал ту горькую тайну, что унесла с собой его жена.
Действительно, была у Варвары первая неудачная любовь, и от той любви родилась девочка. Однако сразу после родов пропал её несостоявшийся жених Пётр. Пропал, так и не став мужем, да и отцом тоже. Никто не помнил того пришлого парня, который так же внезапно исчез, как и появился.
Через месяц после рождения, дочь захворала. Фельдшер, не имея чёткой диагностики, больше наугад, пытался произвести лечение. Но болезнь усугублялась. Прибывший врач районной уже ничего сделать не смог.
Придя в себя, Гнедич продолжил:
– Не стало моей Вареньки. Погубил я её. …А дочь Настеньку, мою доченьку, лишь по весне нашли ...за посёлком …в оттаявшем сугробе.
Гнедич поперхнулся, вздрогнул всем телом. Дважды налил себе и взахлёб опорожнил налитое.
– Просил высшей меры. Не одобрили. Дали срок. Ещё дальше в тайгу отправили. На лесоповал. Потом было досрочное освобождение. За ратный труд. Выдали деньги и билет до родного дома. А где теперь мой дом? А какое у меня может быть досрочное? Кара моя – пожизненная!
Вот так появился я здесь и работал пуще твоего, парень. Надеялся – околею или кедр какой привалит. Не вышло. Пожизненное – оно и есть пожизненное.
Гнедич взглянул в глаза Бурцева и вдруг, собравшись, обычным строгим властным голосом бросил:
– Ты здесь себя самым несчастным почитаешь, волком на людей глядишь. Обижаешься, осуждаешь. Суди только себя! Тут все до тебя судимы и осуждены. Да так осуждены, как тебе не снилось: не высшей, а наивысшей мерой! Ты, страдалец, тут самый везучий. Сам натоптал, сам и подберёшь. Злобу свою оставь, не показывай более.
Край ладони рубанул по столу.
– Понял?!
Гнедич встал и, покачиваясь, ушёл прочь.
 
Прошёл год. В один из ноябрьских дней, над делянкой, в назначенный час, завис почтовый вертолёт. Как обычно, все оставили свою работу и вышли к посадочной площадке. Из любопытства, к краю просеки подошёл и Николай.
Вертолёт отшумел винтом, и дверца кабины распахнулась. Появился пилот. Он открыл дверь салона и протянул руку пассажиру. Показалась белокурая молодая женщина. Бойко осмотревшись, она спрыгнула на землю, затем аккуратно сняла девочку и, взяв её за маленькую ручку, направилась вслед за пилотом к невдалеке стоящему Гнедичу.
Что-то колкое ёкнуло в груди Николая. Он как будто где-то видел эту женщину, но незнакомая одежда, причёска ничего не напоминали ему. Что-то знакомое показалось ему и в девочке с косичками. Но где он мог их видеть?
Поздоровавшись, Гнедич принял у пилота сумку с почтой, забросил её в свою конторку, и, опершись на дверной косяк, с любопытством разглядывал приближающуюся непрошеную гостью. Про себя подумал: «Только баб нам не хватало».
До Николая долетели слова женщины, обращённые к девочке, и сразу знакомый голос обжёг память. Елена! И тут же в милой девочке он узнал свою дочь Анечку.
«Как же подросла!» Николай обо что-то шумно споткнулся, остановился. Елена, обернувшись, осеклась на полуслове. Глаза их встретились. Неуклюжая улыбка застыла на её лице.
Бригадир собрался скрыться за дверью, но вдруг услышал:
– Коля… вот дочка захотела к папе…
Током пронзило Гнедича. Он сделал несколько шагов навстречу и с разворота бросил руку на плечо Бурцева, крепко стянул в кулак ворот его куртки. Казалось, что через мгновение он не только вытряхнет Николая из куртки, но и выдернет его из собственной кожи.
– Так ты год скрывался от родной дочери?! – прорычал он.
Елена испуганно схватила бригадира за руку:
– Что вы делаете? Вы ничего не знаете, – лепетала она, пытаясь оторвать руку начальника.
Но рука будто прикипела.
– Не знаю и знать не хочу! – гаркнул Гнедич.
– А ты, девочка, знай: в моей бригаде, считай, каждый первый преступник. Да, преступивший! Но сволочей не было и не будет! Слышал?! – он грозно глянул в лицо Николая.
– Сегодня же, чтобы ноги твоей не было! Баста! Тяжёлая ладонь пронеслась рядом с плечом Бурцева.
Гнедич распахнул ватник, протянул сотенную бумажку.
– На дорогу хватит! После расчёта вышлю остальное! Адрес оставишь на столе.
Не знал Николай, что на столе, куда он бросил листок с адресом, в куче других, лежало письмо от Инги, той самой Инги, которая так резко повернула его судьбу. В письме она поблагодарила за поздравительную открытку, пожалела о случившемся и сообщила, что у неё родился ребёнок. Девочку назвали Иринкой. Об отце Инга не упоминала, ни о чём не просила.
Прочитав письмо и поняв смысл недосказанного, Гнедич растерзал его в клочья и со злостью бросил в угол.
– Сволочь! – рявкнул он и с жаром смахнул оставшиеся письма на топчан.
Жизнь, которую год назад, казалось, перечеркнул Бурцев, возродилась вновь. Но она не приносила счастья ни ему, ни жене Елене. Постоянные ссоры угнетали и их маленькую дочь. Последующие годы превратились в пытку. Николай ещё несколько раз хотел оставить семью, но не посмел: маленькая Анечка вставала перед его глазами, и он понуро брёл домой, где, при первом же упрёке, срывался на жену, а ночью тайком давился подушкой или сглатывал тугой комок над кроваткой спящей дочери. Он бы махом разорвал все то, что связывало его с женой, кроме единственной ниточки – ребёнка. Этой потери он больше представить не мог. Дочь была очень привязана к Николаю. Неоднократно корил он себя за тот год, когда оставил Анечку и сбежал на лесоповал. В эти минуты Николай бросал все, занимал деньги и с кучей подарков возвращался домой к своему единственному сокровищу.
Однажды почта принесла письмо от Ивана Кныша. Кроме всего прочего, Иван сообщил, что Гнедич умер. На годовщину смерти жены и дочери выехал он в родимый посёлок и больше не вернулся. По запросу выяснили, что местные жители нашли его на кладбище. Так в обнимку с двумя холмиками он и ушёл. Там же его и похоронили.
Николай ещё раз прочитал письмо, не отвечая на расспросы жены, прошёл через комнаты, упал на диван, долго смотрел на играющую в стороне дочь. Затем подошёл и поцеловал её в щёчку. Анечка тут же прижалась к отцу и ответила тёплым поцелуем.
Шли годы. В этих годах Бурцев задыхался. Он, как будто не жил, а нёс какую-то бренную повинность. Николай похудел, осунулся, резкие морщинки покрыли лицо. Он стал не в меру раздражителен.
Жена все чаще упрекала в нелюбви и изменах. Однако своей первой изменой Николай был сыт по горло, и ни о каких романах не помышлял. Впрочем, была ли то измена? Он не изменял любви. Любви просто до этого не было. Он в первый раз почувствовал в своей душе новое неизведанное чувство. Повстречавшись на одной дружеской вечеринке с приезжей девушкой, Николай словно прирос к своей новой знакомой, почувствовал, что ожил. Жизнь приобрела для него интерес и смысл. Он был счастлив, счастлив во всём огромном понимании этого прекрасного слова. Стоило на день расстаться с девушкой, и в душе нарастало нестерпимое чувство одиночества.
Он настоял, чтобы Инга познакомила его со своими родными, проживающими в соседнем городе. Подружился с её друзьями.
…Праздник длился недолго. Через месяц из отпуска вернулась жена с ребёнком. На следующий день Николай объявил, что любит другую и намерен расторгнуть брак. В тот же день ушёл на квартиру к Инге. Однако через несколько дней застал Ингу в комнате с молодым незнакомцем. Николай «объяснился» с франтом. Досталось и самому. На улице незнакомец язвительно бросил, что в прошлом не раз мило переспал с Ингой и сожалеет о преждевременном появлении незваного гостя в этот раз.
К Инге Бурцев больше не вернулся. «Как могла не рассказать раньше? Зачем скрывала?» Обманутые чувства не давали покоя. Ночевал у друга.
Через день его вызвали в партком – туда нажаловалась тёща. Николай лишился кандидатской карточки. Потом был жёсткий разговор с отцом и «схватка» со вздорным братом жены. Все закончилось лесоповалом.
Из тайги Николай лишь однажды отправил открытку своей несостоявшейся подруге, поздравив ту с днём рождения. Ответа не дождался. На том всё и закончилось.
Инга, внезапно вовлечённая в скандал, ещё до отъезда Бурцева вернулась к родителям.
Уже после возвращения из тайги Николай написал на адрес родных Инги. Ответа не последовало. Проездом из командировки заехал в город их проживания. Вышла мать. В недоброжелательных тонах объяснила, что дочь с ребёнком выехала к родственникам.
– С ребёнком? Так она замужем?! – вырвалось у Николая. В ответ перед ним захлопнули дверь.
– А почему бы и нет? – подумал Бурцев и, сникший, вернулся домой.
Знал бы он, что ни у каких родственников Инга не гостила, а навсегда уехала от родителей и их упрёков туда, где впервые повстречалась с ним – Колей Бурцевым. И жила, в общем-то, почти рядом.
Жена забеременела вторым ребёнком. Она все ещё на что-то надеялась – вот и случилось. Беременность и каждодневные ссоры резко ухудшили её здоровье. Дважды ложилась «на сохранение». В третий раз положили накануне родов. Состояние было угрожающим: преждевременные роды могли начаться в любую минуту.
К своей участи мужа, в качестве обязанного быть им, Бурцев привык. Он готовил еду, убирал в квартире, занимался с девочкой. Через день посещал больницу, безынтересно приносил всякие лакомства.
В очередное посещение из окна палаты жена выбросила записку. Но в ней не оказалось привычной благодарности и расспросов о дочери. В записке сообщалось, что в той же больнице находится «прежняя любовь» Бурцева – Инга.
– Если хочешь, можешь проведать, – язвительно дописала Елена, желая поиздеваться над чувствами «изменника».
«Инга?!» Вспомнились минуты счастливого общения. Невзирая ни на что, Николай был готов встретиться. Но как? Он не знал ни палаты, ни её новой фамилии по мужу. Он даже не мог отправить коротенькой записки.
Весь вечер Николай ходил с каким-то приподнятым чувством радости и надежды. Жизнь почему-то стала уютней, спокойней и осмысленней. Не тянуло к привычному телевизору. Хотелось понежиться у камина, помечтать.
«А случился-то сущий пустяк», – сознавал Николай.
Но приподнятое настроение не покидало, ласкало душу.
«Видимо, мало мы получаем приятных новостей», – решил он.
Действительно, за последние годы никакие новости не приносили радости.
«Как же нам мало надо, – в сердцах думал Николай. – Но даже этой малости, порой, не имеем».
Как-то сама собой вдруг вспомнилась новость о том, что Инга уже замужем и имеет ребёнка. Под ложечкой неприятно защемило.
«Чёрт возьми, новости, новости»…
Обстоятельства встречи сложились сами собой.
Здание больницы, где находилась Елена, состояло из двух пятиэтажных корпусов, соединённых боковыми стенами под прямым углом. В левом помещении находились будущие мамы, в правом – детская больница.
Случайности преследовали Николая в самых неожиданных ситуациях. Так произошло и в этот раз.
По обыкновению подойдя к зданию, Николай выкрикнул имя жены. Из пятого окна третьего этажа никто не выглянул. Николай крикнул ещё раз. Снова никого.
– Видимо, опять на процедурах.
Самопроизвольно глянул на окна других этажей, перевёл взгляд на правое здание – не громко ли нашумел? И вдруг в одном из окон этого здания, заметил чей-то неподвижный внимательный взгляд. Николай машинально отвёл глаза в сторону, но, внезапно осенённый, вновь взглянул в окно. Это, несомненно, была Инга. Она совсем не изменилась. Только наброшенный на голову пуховый платок смотрелся несколько непривычно.
Инга безмолвно смотрела на Николая, лицо озарилось удивлением и радостью. Позвать-выкрикнуть Инга не смела, Николай окликнул не её и та, другая, с минуты на минуту должна была выглянуть на зов мужа. Радость сменилась дымкой печали, но Инга по-прежнему неподвижно стояла у окна, не сводя глаз с дорогого ей человека. Так же неподвижно в её глаза смотрел Николай. И он ничего не смел сказать. Впрочем, все было ясно без слов. Но вот-вот должна была выглянуть жена, и Николай неловко перевёл взор на окно левого корпуса.
Когда, через мгновение, он возвратил взгляд, Инги уже не было. Он ещё и ещё осмотрел ближайшие окна – они были пусты.
А за тем, внезапно опустевшим окном, на краю кровати, где спала больная девочка, сидела женщина, которая вдруг горько расплакалась. «Взгляд в сторону» жестоко уколол её. В палате находились близкие Николаю люди – женщина, родившая от него, его родной ребёнок, которым так не хватало: Инге – любимого, дочери – отца! Но «взгляд в сторону» оттолкнул их беспощадно далеко.
Николай не дождался Елены, бросил в окно приёмной комнаты передачу с номером палаты и угрюмый ушёл домой.
В этот вечер ничто не занимало его. Общался с дочерью машинально. Перед глазами стояла белая пелена, а за ней окно и печальное безмолвное лицо. Видение исчезало и появлялось вновь, но окно уже, как ни вглядывался Николай, оставалось пустым.
Весь следующий день Бурцев не находил себе места. Работа не ладилась. Наконец, наступил вечер. Забежав домой, Николай ухватил приготовленную передачу и побежал в больницу. Он не понимал, что должен сделать, но бежал, не задумываясь, решительно. Бурцев сходу влетел в корпус детской больницы, пробежал по коридору, в грудь упёрлась дверь с окошечком. Николай машинально протянул передачу, но в сумке мелькнуло: №315 – клочок бумаги с номером палаты жены.
…Он спешил не к ней.
Из рук приёмщицы он выхватил пакет и, ошеломлённый горьким прозрением, опустился на стул.
Так он просидел до конца приёма, пока старушкой уборщицей не был выведен за дверь.
Через день, измученный безысходностью, Николай выпросил выходной день, пообещав начальнику сполна все отработать, и с утра снова ушёл к больнице.
Он ходил и ходил вдоль левого помещения, но вновь и вновь поглядывая на заветное окно – в правом. Это не могло не привлечь внимания выглядывающих в окна женщин, с нетерпением ожидающих прихода близких людей. Наблюдая за одиноким мужчиной, безмолвно вышагивающим под их окнами более часа, женщины пересмеивались, подзывали подружек, те, в свою очередь, – других, и скоро почти из всех окон выглядывали улыбающиеся женские лица.
Однако ничего этого Николай не видел, вернее, видел, но не замечал. Вся больница превратилась для него в одно окно. А оно оставалось пустым.
Неизвестно сколько ещё Николай ходил по больничному двору, если бы не внезапный окрик с третьего этажа. Он резко одёрнул Бурцева. Николай безумно посмотрел по сторонам, не понимая, почему его зовут, и кто бы это мог быть. Он ещё более замешкался, заметив полные окна людей. Увидел взмах руки жены. В этот миг Николай окончательно пришёл в себя и, поспешив через силу улыбнуться, незамедлительно вошёл в приёмную родового. Он набрал номер телефона третьего этажа. К общему телефону подошла жена. Она всё поняла.
В последующие недели Николай уже не спешил к больнице. В приёмной старался не задерживаться. Записок от Елены не дожидался. И всё-таки на обратном пути бросал мимолётный взгляд на желанное окно детского отделения. Но – тщетно.
Ритм его жизни напрочь разладился. Николай забывал о неотложных делах: вовремя приготовить пищу и накормить дочь. Он и сам забывал поесть. Передачи стал носить реже. О недуге жены даже в записках не вспоминал.
Случившееся, новой тяжестью навалилось на слабенькое здоровье Елены. Врачи, меняя препараты, отмечали резкое ухудшение её здоровья.
 
После неудачных родов жены, ссоры между супругами происходили ежедневно. Мать в присутствии дочери обвиняла Николая в случившемся, всячески унижая его перед ребёнком. В ответ Бурцев срывался на, пугающий девочку, крик и недопустимую брань. Дочь начала сторониться отца, а Елена всячески усугубляла их разрыв.
В результате очередной ссоры, Николай второй раз, и уже навсегда, оставил семью. В глухом районе снял небольшую комнату.
Через приёмное отделение детской больницы он, в конце концов, выяснил новый адрес Инги, узнал и то, что за все время болезни её никто не навещал.
«Значит, тоже бросил? А, может, и брака не было?»
Николай отыскал квартиру Инги и начал приходить к ней. О происхождении ребёнка корректно не спрашивал.
Однако Инга, в своём поведении и отношении к нему резко изменилась. Добродушная, весёлая, озорная до безрассудства девушка превратилась в замкнутую рассудительную женщину. Казалось, её всё время что-то мучило и это что-то мешало оставаться с Николаем той прежней, какой она была раньше.
Бурцев скучал по любимой, придя, старался задержаться подольше, но его вежливо выпроваживали, и он одиноко возвращался в пустую неухоженную комнату.
Не желая навязываться силой, Николай с трудом сдерживал себя от частых посещений.
Ему удалось выпросить у Инги фотографию. Отдельной не оказалось, – а только вместе с дочерью. Эту фотографию Бурцев держал в своём портмоне и часто с любовью разглядывал её.
Как-то, навестив родителей, Николай уединился в своей бывшей детской комнате. Скучая, он присел у книжных полок, где с нежностью начал перелистывать старые детские книжицы. На некоторых он задерживал внимание, перечитывал знакомые выдержки, вспоминал продолжение по памяти. Перед глазами возникали приятные картинки детства. Под влиянием воспоминаний, Бурцев раскрыл старый фотоальбом, и детство ясной сказкой выплыло перед ним: вот он, только что привезённый из роддома, вот он – трёхмесячный карапуз – на руках мамы, вот его первый шаг, а вот…
Неожиданно Николай замер, что-то припоминая. Поднял взгляд.
«Хм, опять вездесущие случайности»
Он ещё раз взглянул на фотографию.
«Ну да, не иначе как очередная проделка судьбы».
Улыбнулся: цвет волос и взгляд – все такое же. А вот…
Внезапно Николай вскочил, схватился за карман пиджака, после некоторого замешательства выхватил портмоне, открыл его, весь напрягшись, вгляделся в знакомые черты лица. Неожиданная догадка пронзила мозг. Путаясь, он начал пересчитывать года, месяцы, прибавлял и отнимал их от той даты, когда родилась Иринка. Пересчитывал опять, вновь сравнивал снимки. Та фотография в альбоме и эта – в кожаном портмоне были почти неотличимы. Вернее, были неотличимы тот светловолосый мальчик и эта белокурая девочка. Ошибки быть не могло. Никаких совпадений и случайностей! Иринка, бесспорно, была его дочерью. Как же он был слеп и наивен!
Николай отстранил альбом, машинально оделся и, глубоко подавленный, вышел из дома.
Сколько же она должна была испытать мучений, зная и молча, видя рядом отца своего ребёнка, не позволяя ни одним словом признаться в этом.
…Николай вздохнул и решительно переступил порог.
Инга долго плакала, растирая руками крупные слезы. Наслоившаяся боль выплеснулась наружу, и она не могла сдержать её.
Николай молчал. Он не плакал, но было ли ему легче? Хотелось так же навзрыд расплакаться, чтобы хоть на минуту излить всю ту горечь, которую он собрал в душе за эти годы. Ему было больно не только оттого, что счастье, столько раз блеснув рядышком, отворачивалось от него; ему было больно оттого, что счастье он отнял у стольких людей, неся вокруг горе, печаль, обиды и слезы. Сейчас он отчётливо понял, сколько светлых судеб очернила его гадкая жизнь. Осознал он и то, что, став матерью, Инга отказала ребёнку в родном отце, не смея вырвать того из такой же, но законной семьи.
Кроме того, Инга знала о новой трагедии своей несчастной соперницы – её неудавшихся родах. Ребёнок появился на свет с непроходимостью толстой кишки. Медики не могли взять на себя риск операции, как и не смели усыпить ребёнка.
Несколько суток того не подносили к матери. Из соседних палат слышали, как часами надрывно кричал чей-то ребёнок. В последний день ребёнок уже не кричал. Он беззвучно открывал маленький ротик, тусклыми глазами глядя в сторону всхлипывающей медсестры. Потом мальчика не стало.
Эту историю по секрету Инга узнала от знакомой санитарки. Услышанное ошеломило её.
Нет, Инга не могла принять Николая за счёт боли несчастного человека, и Бурцев, чувствуя это, подавленный и угнетённый, не имел сил настаивать. А когда Инга, наконец, успокоившись, сказала: – Иди, – он, молча, ушёл.
Но, выйдя на улицу, Бурцев вспомнил, что идти ему некуда. Вокруг стояли холодные серые дома, мимо шли чужие незнакомые люди. Эти люди и эти дома жили своей личной жизнью, не разделяя с одиноким прохожим ничего общего. Родители осудили сына: отец негодовал, мать скучала по внучке. Отношения давно стали бездушно-формальными. Ни близких людей, ни родного дома у Николая не осталось, – лишь безрадостная жизнь. А что она значит без всего этого?!
Тычась лицом в тупики дворов и изгибы улиц, Бурцев забрёл в какую-то мрачную закусочную. Зачем забрёл? Наверное, он хотел немного согреться. Однако тепло не приходило. За столиками негромко дружелюбно болтали какие-то люди, не обращая внимания на вошедшего. И друзей у него тоже не было. Так – попутные знакомые – бывали, но вот, чтобы посидеть, потолковать, чтобы поделиться с кем-то или хотя бы выговориться, – у Николая никого не осталось.
От этой мысли стало ещё страшней. И отсюда захотелось уйти. Николай повернулся к двери, но… за дверью стояли холодные серые дома, мимо проходили чужие незнакомые люди.
У стойки Бурцев опустошил стакан вина, затем – другой, сунул в карман оставшуюся конфету и, оттеснённый вошедшей компанией, вывалился на улицу.
Куда теперь шёл он не знал, безразличным взглядом не замечая ничего вокруг. Только тяжёлые воспоминания чередой возникали перед глазами. Вспомнилась недавняя фотография, где он, только что принесённый из больницы, широкими глазами вглядывается в большую непонятную жизнь. Вот он, трехмесячный, улыбается заботливым рукам мамы, вот его первый неуклюжий шаг. Но рядом – фотография девочки, которая такими же глазами смотрит в свою ещё меленькую, но уже надломленную судьбу. Тут же перед ним возникает плачущая Инга, молчаливо проходит озлобленное и несчастное лицо Елены, вспоминается маленькая Аня. А вот: лесоповал, заснеженная тайга, лютые глаза взбешённого Гнедича:
– Сволочей не было и не будет!..
«Сволочь»… Бурцев ясно почувствовал, что это клеймо он, с того самого мгновения, непрерывно носит за собой и каждым своим шагом, вновь и вновь, доказывает его справедливость.
– Сволочь… сволочь… сволочь…
Бурцев не сразу воспринял, что эти слова начал произносить вслух. Лишь в тёмном коридоре какого-то подъезда, поднимаясь по ступенькам, в такт своей тяжёлой поступи, он вдруг услышал глухой хриплый голос:
– Сволочь… сволочь…
Внезапно возникшая его собственная тень, представилась взбешённым Гнедичем, и он со страхом отшатнулся от неё, ещё быстрее ринулся вверх.
И снова – жуткое:
– Сволочей не было и не будет!
Этот окрик, как приказ, шёл за ним. Шёл вслед по непрекращающимся рядам ступенек, всё глубже вонзался в изнурённое сердце.
А ступенькам нет конца, а сзади всё та же лютая тень, и нет сил от неё уйти.
Задыхаясь, цепляясь за перила, Бурцев уже пытается бежать вверх. Спотыкается, карабкается, падает, встаёт и вновь падает, и вновь карабкается, поднимаясь выше, ища спасения в пролёте следующего этажа. Но этажи – бесконечны. А спасения все нет. И тень с рокочущим криком настигает его. И от погони не уйти.
Вдруг перед глазами возникло тёмное пятно знакомой двери.
«Инга… Инга».
Николай потянулся к звонку, но рука, не коснувшись кнопки, отпрянула от неё.
– Инга…
Второй рукой он попытался удержаться за дверь, но рука, соскользнув, безжизненно опустилась вниз.
Задыхаясь, в последней надежде Бурцев вновь протянул руку к двери, которая могла помочь, могла что-то исправить!.. Но дверь оставалась неподвижной, чужой.
Внезапно прозрев, Бурцев осознал, что эту запертую дверь он не смеет больше отворить – на свете не осталось такой двери, за которой бы его ждали.
Бурцева уже не гнал страх, что лёгким холодком ещё отзывался в душе. Николай угрюмо посмотрел на запертую дверь, оглянулся назад, ища выхода и не находя его. Глаза привыкли к полумраку. На стене прояснилась чёрная девятка – молчаливая отметина последнего этажа. Последнего этажа и последнего рубежа.
Николай повернулся и грузно пошёл по металлическим ступеням. Теперь сознание работало чётко. Сердце гулкими ударами отзывалось в висках.
Маленькая дверца поддалась без труда. Сбоку ударил резкий порыв ветра. Николай молча повернулся к нему и не спеша сделал несколько шагов. Там, за кромкой, далеко внизу на асфальте виднелось бледное пятно света неоновой лампы. Глаза слезились, пятно расплывалось и появлялось вновь, как туманный лик далёкого окна, в котором Бурцев когда-то что-то оставил.
– Сволочь, – медленно произнес Николай.
– Сволочь, – громко повторил вновь.
– Сво-лочь! – пронеслось над крышами.
Бурцев сделал последний шаг…
Засыпающая девочка, вскинув ресницы, испуганно посмотрела на мать. Внезапный крик оттолкнул сон, беспокойный взгляд искал защиты.
– Не бойся, я рядом.
– Там, – пальчик девочки показал на окно, – кто там?!
Инга ласково поцеловала дочурку, сказала спокойно:
– Это, наверное, нехороший дядя.
– Мама, – беспокойство отражалось в ясных глазах, – а он не придёт к нам?
– Не бойся, не придёт. Спи, милая…

                2. ОТКОС

Последний военный регулировщик, вместе с последним отрезком асфальта, остался позади. Начался скользкий путь вниз по просёлочной дороге в непроглядную темень глухого леса.
Согласно легенде, участок пересечённой местности – лес – необходимо было преодолеть за четыре часа, а именно к шести утра наступивших суток. Но легенда составлялась неделю назад, а обильный трехчасовой дождь только-только прекратился.
Пристально вглядываясь в дорогу, старшина беспокоился об одном: «Не дай Бог заглохнуть ведущей машине, в которой находился он. Объезд по узкой размытой дороге – исключён. А тащить её назад, пятясь всей колонной большегрузных машин в гору, невозможно».
Колонна, надрывно гудя двенадцатью сердцами-моторами, неумолимо шла вперёд. Свет фар натыкался на мокрые серые стволы и с отвращением отворачивал в сторону, пока вновь не натыкался на них и не находил единственного просвета – дорогу. Мокрая хлябь и обманная гладь глубоких луж кое-где скрывали под собой нерастаявшие глыбы льда. Почувствовав крепкий наст, переднее колесо машины уверенно вскарабкивалось на него. Но глыба вдруг разламывалась и большегруз, сотрясаясь всеми своими внутренностями, проваливался вниз. Мутные чёрные брызги луж разлетались в разные стороны, недовольно бурля и шипя вслед машине, медленно стекая в свою яму-западню. Это повторялось каждый очередной миг, и, хотя машины двигались со скоростью пешехода, все их огромные тела метались и прыгали из стороны в сторону и сверху вниз так, будто их беспрестанно и дико трясли, чтобы, наконец, вытрясти всю душу и потроха у тех, кто отважился гнать стальные громилы в этот кромешный ад.
 
Машины уже третий час ползли и ползли в глубину леса. Высокие стволы деревьев сменились низкорослыми, затем пошёл кустарник.
«Значит, начались болота», – с недовольством заключил Николай.
Дорога становилась все извилистей и холмистей. На гребнях холмов свет фар, теряясь в тёмной бездне, метался по сторонам, нащупывая верхушки деревьев и узкий путь между ними.
Очередной раз лучи зыркнули в темноту, но та осталась пустой. Заросли провалились, вернее, гребень задрал капот машины к небу, и не успел старшина наклониться к лобовому стеклу, чтобы разглядеть путь, как перед машины рухнул, таща за собой всё тело ЗИЛа. Машина, набирая скорость, заскользила вперёд. Судорожные попытки водителя затормозить ни к чему не привели. Напротив, автомобиль начало юзить и разворачивать, сносить с дороги в сторону. Спиной старшина почувствовал, что сзади, подобно головной, несётся ещё не одна, а, одиннадцать многотонных неуправляемых стальных махин, понял, если и удастся затормозить, эти, дышащие в затылок, великаны снесут его со своего пути. Мысль пронзила сознание. В тот же миг Николай метнулся к рулю. Поджав под себя обезумевшего курсанта, и, сбив его ногу с тормоза, повёл машину вперёд.
Скорость нарастала. Теперь другого выхода не было, оставалось одно: насколько возможно сдерживать движение пониженной скоростью и маневрировать до тех пор, пока проклятый спуск не сбавит своей бездонной крутизны и не перейдёт в пологий путь.
«Только б не крутой поворот. Только бы не он!»
Сзади послышался протяжный рёв воздушного сигнала. Видимо, кто-то догадался предупредить, едущих сзади, об опасности. Но от этого рёва становилось ещё более не по себе.
Внезапно свет фар врезался в кустарник. Курсант сжался в комок, а Николай ещё крепче впился в баранку руля. Боковым зрением он увидел, что дорога круто ушла вправо. Но было поздно.
– Вот он! Вот кого мы так долго ждали! – сквозь зубы прорычал старшина. – Вот же…
Машину швырнуло так, что договорить не пришлось. Подскочив на бровке, она резко ухнулась за нею и, разрывая кустарник, понеслась по свежевырубленной просеке. Тяжелогруженый ЗИЛ, сползая по траве и веткам, как кит, влекомый гигантским течением, лез на остроконечные кромки пней, которые норовили пропороть ему брюхо. Когда машина умудрялась уворачиваться от столкновения с пнём, её колесо неминуемо попадало на высокое корневище и вся семитонная махина, кренясь набок, должна была перевернуться, вдребезги разломав свои бока. Но в каждый последующий раз этого удавалось избежать. И все же, вновь возникшие небезопасные препятствия, утешали ведущего: на заболоченных участках вырубка не ведётся. Попади на топь – беды не миновать.
Курсант, полностью выкарабкавшись из-под Николая на правое сиденье, растерянно поглядывал то в лобовое стекло, то на старшину. Бурцев уловил его взгляд:
– Да, никто теперь не знает, где конец этого пути. Ну-ка глянь по карте, куда нас несёт нелёгкая.
Курсант открыл карту, приложил компас, но в металлической кабине компас никак «не привязывался» к карте и на каждой кочке показывал разные направления.
Прапорщик чертыхнулся и начал диктовать по памяти. Прижав фонарик к планшету, курсант выискивал ориентиры.
– Отворот с асфальтовой нашёл?
– Да, – быстро ответил курсант.
– Двадцать пять километров по грунтовке отмерил?
– Отмерил.
– Теперь смотри, где дорога круто ушла вправо.
– Нашёл.
– Так вот, она – вправо, а мы – прямо, на просеку.
– Просеки на карте нет, товарищ прапорщик.
– Известно, что нет, – повысил голос старшина. – По каждой вырубке карты не перепишешь. Смотри: где в ближайшей округе это «прямо» пересечётся с какой-нибудь просёлочной?
– Километров пять будет.
– Ну, пять выдержим. Дай Бог не разминуться. Там и выползем.
– Товарищ, прапорщик, – неуверенно начал курсант, – а если впереди тупик?
Старшина мельком глянул на курсанта:
– А если впереди тупик – то не выползем. …Но вырубка всегда ведёт к дороге.
«Только бы её дорубили», – уже про себя подумал Николай.
Вся колонна, перелетев через бровку, шла по просеке. Задние, понимая, что ведущий «дал маху» и «смазал» с дороги, вслух крыли его, кто как мог, но осознавали: удержаться в повороте было невозможно. Куда ведёт непредвиденный путь, никто не знал, и все послушно след в след шли за первым.
Начало светать. Блики рассвета засеребрили небосклон.
Через пять километров просека окончилась так же внезапно, как и началась, уткнулась в бровку грунтовки. Вспоров её, машины вышли на дорогу и уверенно пошли к магистрали.
– Ну, вы даёте, старшина, – уважительно улыбнулся курсант. – Вы что по просекам раньше ездили?
– Нет, дорогой, – мягко ответил тот, – я их рубил.
Когда подошли к шоссе, солнце золотило верхушки стволов. Поступила команда остановиться.
Курсант вышел размяться, а прапорщик, растянувшись на сиденье, моментально уснул.
 
Отчаяние не дало Николаю распорядиться своей жизнью. Внезапно родившийся испуг и случайность, сохранили её.
Длительное время жителей девятиэтажного дома удивлял вид высокого пирамидального тополя, одна сторона которого от макушки до основания была, что называется, ободрана. Никто не мог понять причин внезапного изменения во внешности пятнадцатиметрового старожила.
Почувствовав невидимую в темноте опору из веток и листьев, Николай судорожно ухватился за них. Но, сгребая листву, он неотвратимо продолжал падать. На мгновение Бурцеву показалось, что он цепко задержался в ветвях, но тут же резкая боль обожгла кисти рук, хрустнули ветви, острая боль пронзила левое плечо. Упав на четвереньки, Бурцев вскрикнул от новой боли в левой руке и потерял сознание.
Холодная влажная земля через некоторое время вернула его в чувства. Самообладание изменяло, но Николай, с трудом ступая, ориентируясь по звуку машин, пошёл к автодороге. Нестерпимо ныла левая сторона тела, безжизненно висела левая рука, голова гудела.
Проезжающая машина доставила пострадавшего в травмпункт.
На следующее утро Бурцев узнал, что своей жизнью, кроме старика-тополя, обязан сломанным ключице и предплечью левой руки.
Но спасение не принесло радости. Простившись с белым светом, Николай не видел своего места в нём. Кроме как на фабрике, никто не знал о случившемся. Никто его не навещал. С начальником цеха, по телефону, он перемолвился несколькими скупыми фразами. На том и закончилась связь с внешним миром.
Так начиналась вторая жизнь Бурцева.
– Молодой человек, – возмущался седой хирург, – ещё чуточку и вы могли лишиться руки, а то и жизни. Ведь вы не мальчик лазить по деревьям.
Бурцев повернул голову, безразлично посмотрел на врача. Чуть слышно хмыкнул:
– Всего-то?
– Да-да, – не унимался хирург, – ни много, ни мало. Вам, милый мой, женщин любить да детей плодить, а вы в свои тридцать с небольшим стали бы калекой. У вас семья, дети есть?
От этого вопроса кровь ударила в виски, голову сдавило тисками, нестерпимо заныло левое плечо. Николай отвернул голову от врача и, с трудом сдерживая дыхание, пересилил боль.
– Вот-вот, молодой человек, теперь посокрушайтесь.
Врач заметил, как напряглись желваки, и побагровела щека больного.
– Впрочем, не переживайте, в вашем возрасте все ещё хорошо срастается. Руку вашу мы вылечим. Хирург помедлил и предпочёл выйти.
Дверь захлопнулась. Бурцев остался один.
– А душу, – прошипел он сквозь зубы, – а душу кто вылечит?
На утренней «пятиминутке» медсестра Нина Быстрова сообщила:
– Ночь прошла спокойно, послеоперационные не беспокоили. Только из третьей – совсем не спит: ворочается, стонет.
– Жалобы? – насторожился главврач.
– Не жалуется.
– Температура, тошнота, отёчность?
– Температура – тридцать семь и три, остальное в пределах нормы. И не завтракал совсем.
– Борис Львович, – обратился к лечащему врачу главный, – проверьте ещё раз сустав. Ведь осложнений не просматривалось. И ещё: сделайте заявку на терапевта и, пожалуй, психиатра.
– Терапевт смотрела, – вмешалась медсестра, – она сегодня дежурила и я… – Ниночка запнулась, – я её попросила.
– Что же?
– Ничего особенного, Евгений Павлович.
Нина хотела что-то добавить, но лишь успела открыть рот.
– Ну, ничего, так ничего, – с досадой перебил главный. – Посмотрю сам. Все могут идти.
 
– Так что нервишки у вашего «верхолаза» пошаливают, – заключил психиатр, обращаясь к Борису Львовичу. – Слепому видно: нервная система истощена.
– В тридцать-то годочков?
– Представьте себе.
– Да я и сам понимаю, дорогушечка, что в тридцать лет по деревьям не лазают и запросто так с них не прыгают. Может быть, он о работе или о чём личном вам рассказал?
– Работа как работа, а об остальном молчит, сколько ни спрашивай.
– А не подсказывает ли вам чутье, наш дорогой душелечитель, что в остальном и дело?
– Да, конечно. Ему отвлечься надо. И, потом, желательно – питание покалорийней. Поговорите с родственниками.
– Какое там! – встрепенулся Борис Львович. – Ничего не ест, и ни одна душа до сих пор к нему не заглянула. Как будто он сам на этом дереве жил, сам упал, сам дополз, сам мучается и никому, чёрт возьми, до этого дела нет. Бог знает что!
Борис Львович начал распаляться.
– Я хирург, костоправ, понимаете, но даже мне ясно: ему внимание или хотя бы понимание необходимо. А тут, ну, никому дела нет. Поинтересовались бы, где это человек подевался? Может быть, в морге уже… Простите, я кажется погорячился.
– Нет-нет, Борис Львович, вы абсолютно правы.
– Да что вы, Господь с вами, наговорите.
– Борис Львович, а вы медсёстрам порекомендуйте быть с ним пословоохотливей. Для женщин, знаете, это труда не составит. И, потом, не держите вы его одного в палате, подселите ровесника: поинтересней, поговорливей, ну, такого, знаете, непоседу-жизнелюба.
– Ну, что ж, порекомендовать – порекомендую и при случае подселю кого-нибудь. Во всяком случае, другого не остаётся.
 
Бурцев мрачно отлёживался в койке наедине со своими невесёлыми мыслями.
«Что дальше?» – спрашивал он себя. Ответа не находил.
Тридцать два года он куда-то шёл. Шёл-шёл и никуда не пришёл. Эта тупиковая безысходность не давала покоя. Она донимала его ночью и днём. Не занимали газеты и телевизор, не интересовали окружающие.
Однажды за обедом, лениво ковыряясь вилкой в надоевшей каше, Бурцев зацепил стакан с чаем и опрокинул его на повязку руки. Не подняв стакана, он встал из-за стола и ушёл в палату. Намокшая повязка неприятно липла к руке и издавала противный запах. Нехотя пошёл в перевязочную.
От духоты, дверь в перевязочную была отворена. У двери задержался, прислушался – нет ли кого из больных. В комнате громко болтали медсестры, «перемывая косточки» всем, кто подворачивался под язык. Собрался было зайти, как вдруг услышал о себе.
– Травма при падении с дерева, – проговорила перевязочная сестра. – Ты видела историю болезни своего из третьей? – вновь обратилась она к дежурной. – Хорошо определеньице, если не считать, что: «с переломом ключицы и предплечья», а также, что пострадавшему тридцать с присыпкой. Да и не такая уж страшная трагедия, чтобы издыхать ночи напролёт. Мужики пошли!
– Ну, не скажи, Наталья, – послышался голос Нины Быстровой, – его в слабохарактерности не упрекнёшь. Ты видела, как он принимает уколы, процедуры, перевязки? Он тебе хоть слово сказал или пожаловался когда? Его за раз в двух местах оперировали без общего наркоза – и ни одного вскрика.
– Тюфяк бесчувственный – и только! Ты вот с ним болтаешь больше всех, не спрашивала, чего он на дерево полез?
– Какая ты, Наталья! Не болтаю, а разговариваю. Так надо. Сама посуди, человек в таком положении, а к нему за две недели ни один посетитель не пришёл.
– Хорош гусь, если никому не нужен. Сволочной человек, значит.
Слушая диалог, Бурцев здоровой рукой разматывал раскисшую повязку.
Последняя фраза зацепила его. Николай резко сдёрнул бинт, швырнул на пол, решительно вернулся в палату.
«Сволочь», – самопроизвольно повторилось в мозгу.
Лёг на кровать.
«Сволочь, сволочь, сволочь», – с нарастающей силой пульсировало в висках.
На месте швов выступила кровь. Обмотав руку полотенцем, подошёл к окну. По тротуару гуляли пары, кое-где – с детишками. Некоторые посетители, ожидая родных или знакомых, поглядывали на окна.
Бурцев вспомнил, как так же ходил под окнами детской больницы, а за одним из них была Инга с больной Иринкой. Николай попытался представить их на своём месте. От этого ещё больнее заныло плечо.
– С моей Иринкой, – медленно проговорил он.
Впервые он вышел на улицу. В пижаме, не обращая внимания на удивлённые взгляды прохожих, направился к трамваю.
От расспросов родных отмахнулся, успокоив только:
– Упал, с кем не бывает, теперь всё в порядке.
Однако утром следующего дня к дому подкатила машина скорой помощи и взъерошенный Борис Львович, чертыхаясь и проклиная всё на свете, вытащил Бурцева из квартиры.
– Вы что маленький ребёнок? – вскричал он. – Я не сыщик, знаете. Вы что себе позволяете?!
– Зачем я вам? – бесстрастно спросил Николай. – Вам что больных не хватает?
– А случись с вами что? Откуда мне знать, что у вас на уме? И, потом, знаете, я врач. И как врач, я обязан вылечить любого, кто в этом нуждается.
– Вылечить?! – неожиданно вскипел Бурцев. – А что дальше?! Что потом, доктор? А вы уверены, что я нуждаюсь?! Да нет на свете такого врача, слышите, нет, – кто меня вылечит!
Перевёл дыхание.
– Доктор, я вас прошу об одном: выпишите меня поскорей, ради вашего благополучия выпишите. Надоела мне эта белостенная камера.
Гнев Бориса Львовича сменился удивлением. Часто заморгав глазами, он посмотрел на окружающих.
– Хорошо, молодой человек, хорошо, – сдержанно проговорил он, – я не задержу вас ни на минуту больше необходимого. Я обещаю – не задержу. Но и вы, дорогушечка, пообещайте больше не бегать. Вы меня поняли?
По возвращении Бурцев обнаружил, что в палате появился новичок. На высоких подушках он полулежал в кровати, глядя прямо перед собой.
– Здравствуйте, – не поворачивая головы, неспешно и отчётливо сказал тот, когда дверь палаты закрылась. – Будем знакомы: меня зовут Павел.
– Будем, – без энтузиазма согласился вошедший. – Меня тоже зовут. А по паспорту – Николай Петрович.
– Я, вероятно, испортил весь интерьер палаты и вы к этому ещё не привыкли? – вслух сделал вывод Павел.
Он говорил громко, размеренно, всё ещё не поворачиваясь к Николаю, легко подхватив иронию, с которой тот ответил.
– Не весь, – язвительно поправил Бурцев.
Только теперь он внимательно посмотрел в сторону новичка и с любопытством увидел приоткрытый крепкий торс и противоречивые черты его внешности. Глядя на ясные светящиеся глаза, пышные густые волосы, слыша лёгкую звонкую речь, можно было определить – двадцать пять-двадцать семь лет. Разглядев глубокие складки между бровей, обильную седину волос, вслушиваясь в твёрдые интонации речи, оценив неспешность высказываний и некоторую степенность в разговоре, подумал – ближе к сорока.
Походило на то, что молодой человек не по годам возмужал, а жизнь беспощадно приблизила его к старости.
– Вероятно, вы ещё и храпеть умеете? – не сводя с новичка глаз, продолжил Николай.
– Вероятно, – краешки губ соседа слегка приподнялись, – но не храплю.
– Что же вы делаете ночью?
– Иногда сплю.
– А днём?
– Когда скучно, пою.
– Вам здесь будет скучно.
Теперь повернул голову Павел. Он внимательно, но лукаво посмотрел в глаза Николая и уверенно ответил:
– А вы не соскучитесь. Какие песни предпочитаете?
Взгляд был уверенный, испытывающий и Николай, стремясь не выдать своего замешательства, выпалил:
– Патриотические.
– Тогда подпевайте.
Павел вздохнул полной грудью и без всякого смущения громко запел «Прощание славянки».
На припеве он подмигнул бровями, и Бурцев не заставил себя ждать.
Заполняя истории болезни, Борис Львович не понял, откуда доносится звук песни и в такт мелодии незаметно для себя начал подпевать. Но когда голос удвоился, Борис Львович вскинул голову и с беспокойством выглянул в приоткрытое окно. Под окном ни справа, ни слева никого не было. Поправив очки, врач продолжил писать. Однако вновь грянул припев.
«Что за чертовщина?»
В кабинет влетела запыхавшаяся Ниночка.
– Борис Львович, Борис Львович, – затараторила она, – этот, что убегал и тот новенький, ну, афганец, с ума сошли.
– Как одновременно?
– Да… – Ниночка запнулась. – Они поют.
– Поздравляю, теперь у нас свой дурдом открылся. Подселил на свою голову.
Борис Львович решительно вышел из кабинета.
В палату влетел взъерошенный хирург. За его спиной сгрудились медперсонал и любопытные больные.
– Браво, браво! – захлопал врач, – а, может быть, спляшете?
Разгорячённый Николай повернулся к вошедшему. Алый румянец покрыл щёки, глаза блестели.
– Обязательно спляшем. С выходом?
Николай встал с койки и, подойдя к соседу, протянул руку. Но хирург был уже рядом.
– Именно с выходом, дорогушечка.
– Он перехватил руку Николая и вывел Бурцева в коридор.
– Я вам устрою танцы, – в полтона прошипел он. – Я вам дуэт иллюзионистов закажу и белый фрак с длинными рукавами. Вы что с больным делаете?
– А что? – искренне удивился Бурцев. – Он классный парень. И здоровья у него на нас с вами хватит.
– Непременно хватит, – согласился врач, – но, если хотите знать, семьдесят два часа назад ему обе стопы ампутировали.
Бурцева бросило в жар:
– Что?!..
 
Это был тот случай, когда прочная мужская дружба возникает с первой встречи, с первых слов.
Несчастье Павла, потерявшего на взлёте лет обе стопы, заглушило все дрязги Николая. Его прошлое ушло на второй план. Рассказы Павла о пережитой им войне вовлекли Бурцева в тот мир, о котором он даже не подозревал.
Якать Павел не любил и чаще о себе говорил, как бы наблюдая со стороны.
Тяжело было переживать горечь потерь сослуживцев и друзей в «братской» стране, где каждый жертвовал собой до последнего. Но к происшедшему Павел относился уже критически. В иллюзии об «интернациональном долге» не верил, в одном был убеждён: какой бы война ни была, советские парни делали своё дело честно и упрекать их в чём-то бесчеловечно.
– А ты много убил? – как-то в разговоре спросил Николай.
– Много, – твёрдо ответил тот. Стрелок для того, чтобы стрелять.
– Сколько? – уточнил Николай.
– Там зарубок не делали.
– Как это было?
Взгляд Павла упёрся в потолок.
– Как было? Было по-всякому. Сначала, после «учебки» была пехота, потом – авиация – вертолёт. В экипаж кадровых военных временно взяли «срочника». На войне нормы – дело относительное, место раненого не пустует. А стрелок-срочник отлично владел вверенным арсеналом.
Тот летучий крылатый хищник, не летал, как все. Он, словно крокодил, пастью книзу рыскал в межгорьях, выискивая жертву. МИ-24 так и прозвали «крокодилом». Дорого стоили эти «крокодильчики». За пилота давали 180 тысяч афганей. В подкрылках у него имелось 4 ПТУРСа и 128 НУРСов**. А у стрелка – четырехствольный пулемёт и гора патронов.
Это были первые годы «помощи», когда наша доблестная авиация не знала равных в афганском небе, а враги-империалисты не выдумали юрких «стингеров».
Как ни охотились за нами, а больше одной очереди по вертолёту не давали.
Стоило заметить стреляющего и 16 НУРСов, одновременно облегчая закрылки, вспахивали гектар земли, а, ведомый опытной рукой ПТУРС, настигал «обидчика» даже в пещере. По экипажу вообще не стреляли, стремились отсечь хвост. В случае попадания, бесхвостый подранок начинал вертеться вокруг брюха и резко шёл книзу. Обычно после этого не возвращались.
Мы же стреляли без оглядки и ограничений. С боезапасом вообще не рекомендовалось возвращаться. Хорошо, если на обратном пути попадалась дикая живность. А если кишлак. Убитых считали те, кто шёл за нами.
Были свободные вылеты, а были и целевые – с указанием конкретного квадрата. Указанный квадрат на карте – квадрат, в котором находится враг.
Подлетаешь, а в квадрате посёлок. Кто в нём враг и где спрятался?
Разбираться некогда, можно не успеть. Видишь людей, видишь их лица. Эти лица запоминаются надолго. Как они выразительны! Но они в квадрате. …И квадрат – уничтожен.
Коля, – задумчиво обратился Павел, – как ты думаешь, кто в чужой стране враг?
Николай не сразу понял вопрос, на который Павел давно нашёл ответ.
– Затем у стрелка вновь была пехота, иначе – мотострелковая рота, – продолжал Павел, – вот кому воздавалось за всё. Для наземных каждый поворот или холм – чей-то прицел. И, хотя пехота зря местных жителей не обижала, доставалось ей за всех.
За содеянное надо платить. Одного за другим увозили друзей. Кого – инвалидом, кого… Но стрелку везло. Так вот, после того как на вертолёт прислали сверхсрочника, стрелок стал расчётом БМП***, прикрывал продвижение войск и грузов по дорогам или сторожил тропы на высотках и перевалах.
– Паша, – осторожно спросил Николай, разглядывая густую седину соседа, – там страшно?
– Страшно, Коля, всегда страшно. – Добавил, – Бояться можно. Струсить нельзя.
Павел заметил взгляд Николая на своих волосах.
– Нет, это не от страха в бою. Поседел стрелок, когда ему в очередной раз повезло.
– Расскажи.
– Как расскажешь? Чтобы понять, нужно почувствовать. А чтобы почувствовать, нужно долго слушать.
– Я дослушаю, расскажи, – повторил просьбу Николай.
– Ну, слушай, – глубоко вздохнул Павел. – Оставались считаные недели до демобилизации. Крупные банды духов оттеснили на юг и подразделения перешли на стабильный график. Одни дежурили на точках, другие, ожидая своей очереди, отсиживались в городке. «Старики», по обычаю, на хозработы не задействовались, в наряды ходили редко. От скуки всё больше думалось о родном доме. Кто, мечтая, нежился на солнышке, кто читал-перечитывал письма или писал ответы, а стрелок, урвав по случаю у повара горсть сухого молока и литровую банку, смешал его с холодной водой и решил прогуляться. Это как-то отвлекало.
От солнца и горячих камней сапоги сильно накалились. Присел отдохнуть, портяночки проветрить, молочка попить. Посидел, попил, не заметил, как задремал.
Долго ли спал, но в полудрёме, сквозь веки, видит солдат – перед лицом тень замелькала. Открыл глаза. На метровом расстоянии висит приплюснутая голова и два неподвижных глаза. Кобра! Дёрнулся в сторону. Шея змеи натянулась и задрожала. Больно впился в ладонь остроконечный камень. Значит, не сон. Попробовал медленно отползти. Напряжённый диск головы не шелохнулся. Отполз немного. Затем ещё и ещё. Не преследует. А когда расстояние увеличилось до десяти метров, змея наклонила голову и исчезла под камнем. На тело навалилась такая тяжесть, будто солдата приковали к скале. Голова разламывалась. Не успел перевести дух, из-под того же камня вынырнула знакомая голова, а за ней ещё две маленькие плоские головки, которые, недолго думая, прильнули к банке с молоком. Знакомая кобра вновь заняла прежнюю сторожевую позу.
Страх прошёл сам собой. Теперь блестящая морда не вызывала отвращения.
 
При очередном случае, стрелок брал положенную по рациону пайку порошка и спешил порадовать новых знакомых.
С каждой новой встречей парень незаметно сокращал расстояние между ним и змеёй и, наконец, однажды, сумел осторожно прикоснуться и погладить холодное гладкое тело. Кобра ответила взаимностью. Красуясь серебристыми блёстками, она с удовольствием ощущала прикосновение пальцев рук, доверчиво клала голову рядом.
Трудно сказать, кто к кому больше привязался. Казалось, молоко служило поводом для встречи, и дело совсем не в нём. Теперь в свободное время солдат спешил к месту свидания, а грозная красавица как будто ждала его и тотчас располагалась на привычном камне.
В условиях боевой напряжённости особенно остро ощущаются как ненависть, так и нежность.
 
В тот раз. В тот последний раз боец пришёл на знакомое место, но змея долго не появлялась. Солдат начал беспокоиться, ласково звал подругу. Проходили минуты, а расщелина оставалась пуста.
Кобра появилась внезапно и не с той стороны, как обычно. Что-то в её движениях настораживало. Она была чем-то раздражена, и боец старался успокоить её. Змея беспокойно кружила вокруг, сворачиваясь кольцами. Затем обвила его торс и начала не то чтобы сжимать, а – прижимать к земле. Недовольства и увещевания не помогали. Солдат попытался встать и сбросить подругу, но та лишь сильнее обхватила его. Почувствовав противоборство, змея забралась на плечи и, сделав виток вокруг шеи, медленно, но непрерывно начала стягивать кольцо. Испуга не было. Шутка должна была вот-вот прекратиться. Кобра не удав и при желании сразу могла использовать яд. Однако она даже не пыталась прикоснуться зубами.
Кольцо стягивалось плотней и плотней. Голова закружилась, в ушах появился шум, в глазах помутилось. Земля ушла из-под ног, тело потеряло вес.
Забытье длилось недолго, но когда солдат открыл глаза, разница во времени составляла около двух часов. Нужно было торопиться. Змеи нигде не было.
Пришлось бежать. Слёту проскочил открытый въезд, у проволочных ворот никого не оказалось. Промчался мимо полевой кухни, заглянул в столовую. Никого. Обогнув пищеблок, метнулся к казарме. Порыв ветра пылью ударил в глаза, низкое солнце слепило. В нос ударил неприятный резкий запах. Этот запах на войне не спутать ни с чем. Запах крови не чувствуешь, его, скорей, ощущаешь. Только сейчас он заметил на земле множество стреляных гильз. Окна и двери казармы изрешечены пулями. На месте курилки воронка. Кровью забрызганы стены и земля. И – ни души. Вокруг безмолвная тишина.
Вошёл в казарму, вгляделся в полумрак. …Там были все, кто не дежурил на точках. Сдерживая дрожь, стрелок шёл вдоль и через лежащих – сквозь роту покойников. Безглазые лица, туловища, распоротые от шеи до ног, отсечённые головы.
Когда солдат, наконец, узнал в них своих сослуживцев, чувства оставили его.
…Потом откуда-то появились стены и белые халаты медсанбата. Незнакомая обстановка, незнакомые люди, …незнакомое отражение побелённой головы в зеркале.
Вот так всё получилось.
Павел взглянул на Николая, но прищурив глаза, что-то вспомнив, добавил:
– Впрочем, не всё. То была ещё не последняя расплата. До убытия на «гражданку» не хватило ещё одного боя. И он состоялся. Подрыв боевой машины, контузия, перебитые ноги. Результат налицо: инвалидная коляска, а через несколько лет жестокая операция.
Теперь расплатился по полной: не топтать ногами ни чужой, ни своей земли.
Молчание длилось долго.
Жесткий взгляд Павла оставался неподвижным.
Бурцев не сразу отошёл от услышанного.
– Один неудачник срочную служил в автобате, – неожиданно сказал он. – Как думаешь, Паша, в армии он ещё может пригодиться?
– Войскам нужны молодые и опытные. И водители им тоже нужны. Я тАк думаю, – с акцентом на «так» ответил Павел. – И ещё я думаю, что ходить и ездить армии нужно по своей земле, и умирать за неё родную.
 
…– Товарищ прапорщик, – прервав сон, вскричал кто-то. – Команда «Заводить».
– Какая, говоришь, команда? – открыв глаза, переспросил Николай.
– Заводить машины.
– Ну так заводи.

                3. РАССВЕТ

На глазах сослуживцев, прежде собранный, готовый к немедленным действиям старшина, стал странно меняться. Он не потерял прежней аккуратности и подтянутости, но, порой, сосредоточенность и решительность непонятным образом соседствовали с отвлечённостью и рассеянностью.
Николай и прежде был немногословен, но теперь всё больше становился задумчивым, чаще уединялся.
– В чём дело? У тебя проблемы? – спрашивал кто-нибудь из сослуживцев.
Николай не отвечал.
…Все началось с письма.
Даже у грозной твердыни-скалы есть предел прочности, а у человека…
Сначала от жены пришла телеграмма: «Срочно вышли заявление согласии на развод».
«Что за спешка?»
Алиментов у Николая не вычитали, но немалую сумму денег он регулярно отправлял жене. Не забывал и о подарках дочери.
«Когда же ты угомонишься со своими амбициями?!» – вспылил, прочитав. – «Впрочем, мне не к спеху».
На том и успокоился.
Через две недели от Елены пришло письмо, одно место особо запомнилась: «Очень прошу, не мешай чужому счастью. Мы не были счастливы ни вдвоём, ни с рождением ребёнка. Но в чём же я виновата? В чём ты можешь упрекнуть меня? Я честно любила, добросовестно исполняла свой долг. Неужели мои слёзы ещё не выплаканы? Ты видел меня озлобленной, даже – истеричкой, но моего горя ты не чувствовал никогда. Тебе так было удобней. А, может быть, ты не замечал его, как и меня. Я уже давно разуверилась в счастье, для себя в этой жизни ничего не ждала. Но появился человек. Я не могу писать о нём, не всё сама понимаю. Да и незачем. Можешь смеяться, злорадствовать, что у меня появился мужчина, и я, как семнадцатилетняя девочка, влюбилась и боюсь потерять его. Нет, я не влюбилась и не влюблюсь уже никогда. Я возненавидела это слово, потому что очень долго верила в него. Но я, как дура, вечером бегу домой, потому что он там. Я теряю голову, когда вижу, как он ведёт дочь из школы, и та до самого подъезда не разожмёт свою ладошку, чтобы не выпустить его руки. Ты этого не поймёшь и не надо. Ради дочери прошу: пришли эту злосчастную бумажку. Пусть и у Аннушки, как у всех, будет папа. Никаких денег мне от тебя не нужно. Прощай».
Бурцев представил, как весёлая беззаботная малышка Анечка, идёт рука в руку с посторонним мужчиной, и понял, что теперь посторонним стал он сам. Он даже понял, что потерять отца дважды, наверное, очень-очень страшно.
– Я по-ни-маю, – по слогам проговорил он и смял в кулаке письмо.
«Сволочь!» – снова пронзило мозг острой болью.
Охмелевший от охвативших чувств, Бурцев вышел в коридор казармы. За зарешеченной дверью ружейного парка в пирамидах выстроились стволы автоматов. Перевёл взгляд на сейф, где хранился боезапас.
– Я ещё не отправил заявление, – медленно выговаривая слова, сказал он себе и, оттолкнувшись от холодной решётки, вышел вон.
В один день Николай написал заявление, заверил его у нотариуса и заказным письмом отправил адресату. На запечатанном конверте в последний миг дописал: «Будьте счастливы!»
Глядя из-за стекла стойки на удаляющийся конверт, он вдруг ощутил необъяснимый страх. Возникшее чувство пронзило всё тело. За страшным словом-клеймом, что вновь настигло его, за последними словами на конверте жизнь для него вновь теряла смысл. Она ничего теперь не значила для некогда близких людей, а, значит, и для себя самого.
Николай ясно вспомнил историю Гнедича. Тот разрушил и потерял семью и с семьёй – всё, истребив себя тоской одиночества. Бурцев почувствовал то, что, вероятно, когда-то чувствовал Гнедич, у которого не осталось ничего, кроме оградки с двумя холмиками и бесконечной вины.
Перед взором Бурцева представилось кладбище, две заброшенные могилки и между ними околевшее тело безвременного старца.
Видение стояло перед глазами, пока тугое чувство озноба не сковало всё тело.
– А у меня и забора нет, где сдохнуть, – дико содрогнувшись всем телом, проговорил он. – У меня ничего нет!
Свернув с аллеи парка, Николай брёл по траве, бесчувственно разрывая ветви цепляющихся кустов, судорожно повторяя одну и ту же фразу:
– У меня ничего нет. Нет ничего!
Он вывернул наружу карманы пиджака, содержимое выпало в траву, хлопнул по пустым разворотам и удовлетворенно повторил:
– Ничего нет!
Распахнув портмоне, Бурцев стал вытряхивать документы и деньги.
– У меня ничего нет!
В руке блеснул глянец фотографии. Взгляд задержался на ней.
– Ты кто? – проговорил и попытался разглядеть личико белокурой девочки.
Не отрывая взгляда от фотографии, Николай опустился на траву. В сумерках с трудом угадывались знакомые черты. Прочитал подпись: Инга и Иринка.
– Иринка? Это ты? …И ты потеряла папку.
После паузы подытожил:
– А был ли он у тебя?
Безумие сменилось растерянностью. Опомнившись, Николай огляделся по сторонам, взглянул под ноги, ощупью собрал документы, растолкал их по карманам.
Он вдруг заторопился, выискивая дорогу, а, когда вышел на просторную освещённую аллею, глубоко вздохнул:
– У тебя есть папка. И ты его теперь никогда не потеряешь! Никогда, поняла?!
Как ни уговаривали командиры, продлить закончившуюся подписку на новый срок, прапорщик Бурцев оставался непреклонен.
Получив расчётные документы, Николай незамедлительно выехал к родителям.
За годы службы Бурцев возмужал, окреп. Купленный гражданский костюм ещё более подчёркивал его фигуру.
 
Родители обрадовались возвращению сына после долгой разлуки, хоть и сожалели, что тайная мечта о возвращении в их семью невестки и внучки не сбылась. Мать с горечью узнала о разводе.
«Значит, Анютку мне больше не увидеть», – вздыхала про себя. – «Молодёжь, молодёжь, когда же вы жить собираетесь?»
Отец молчал, но и его опечалила новость о разводе.
– Ну что ж, – подытожил он, – обживайся, обрастай корнями, глядишь, всё образумится.
– Обязательно образумится, – улыбнулся Николай, – и внучат ещё понянчите, только… (не хотелось расстраивать стариков) только мне уехать надо.
Мать с тревогой глянула на отца: «Да куда же опять?»
Отец вопросительно глянул исподлобья.
– Па, ненадолго, – мягко извинился Николай. – Разыскать одного человека надо. Надо, понимаешь?
– Ну, надо, так надо, – беззлобно согласился отец. Поезжай.
 
Беспокойство за судьбу первой дочери одолевало. Бурцев не хотел видеться с Еленой и, тем более с её новым супругом, но не взглянуть на Аннушку, быть может, в последний раз не мог.
Он долго бродил вокруг знакомого дома, дважды прошёл через двор. Большие тёмные очки, как казалось Николаю, скрывали его от взгляда прежних соседей. Знакомые, к счастью не попадались.
Во дворе дочери не оказалось. На телефонный звонок из автомата никто не ответил. Значит, не вернулась из школы. Оставалось ждать.
Бурцев расположился на скамейке у противоположного дома.
…Троицу приближающихся ко двору людей, сразу не узнал. Лишь по походке сначала определил женщину и сразу, скорее почувствовал, – дочь. А по тому, как они громко и весело переговаривались с солидным высоким мужчиной, нетрудно было угадать – кем он для них является. Девочка ни на шаг не отходила от того и изо всех сил стремилась участвовать в разговоре. На неё не обижались, и та без умолку тараторила о чём попало.
У подъезда Аня ловко сбросила ранец и вызвалась идти с отцом в магазин.
Искоса Бурцев разглядел лицо Елены. Оно несколько высохло, появились заметные складки, но красивые светлые глаза, словно прояснились, стали приветливыми.
Проводив удаляющихся взглядом, Елена оглядела двор и, перехватив ранец под руку, направилась в подъезд. …Внезапно, оступилась, медленно повернулась всем телом, пристально посмотрела напротив. У противоположного дома никого не оказалось. На скамейке лежали кем-то забытые солнцезащитные очки.
– Привидится же!.. – И, переведя дух, поспешила в дом.
– Дай Бог вам счастья, – прошептал Николай из-за прикрытой двери подъезда. – И тебе, Анютка, и тебе, Елена, и тебе, добрый человек. Простите, как сможете.
 
Николай уже знал, что по-прежнему адресу Инга не живёт, потому пришлось ехать к её родителям, выдержать неприятный разговор и убедить сообщить новый адрес.
Не проходило дня и ночи, чтобы Бурцев не вспоминал об Инге и не представлял, вновь и вновь, как встретится с ней. Он продумал все до мелочи: каждое слово, каждое движение, какие цветы он возьмёт с собой, но, чем ближе подходила встреча, тем бОльшая путаница возникала в сознании.
…Когда открылась дверь, Бурцев напрочь забыл приготовленные слова, неуклюже протянул цветы и беспомощно посмотрел на Ингу.
Неожиданный визит не меньше смутил и её. Машинально приняв букет, она пропустила Николая в узкую прихожую, где они оказались совсем рядом друг против друга. Несколько мгновений они молча стояли так. Говорили только глаза, но они рассказали о многом.
Инга первая опустила взгляд и, прикоснувшись к плечу Николая, легко и просто сказала:
– Проходи.
Сказала, будто лишь вчера расстались, будто каждый день встречала его здесь.
Николай прошёл в комнату, огляделся, сел и только теперь сказал:
– Здравствуй.
И добавил:
– А где наша дочь?
Инга хотела спросить, как Николай оказался в городе, когда и надолго ли приехал? Но, не успев задать вопрос, почувствовала – навсегда.
Иринка вихрем влетела в коридор; разуваясь, на ходу понюхала, забытый на тумбочке, букет. С кухни притащила вазу с водой и, воткнув туда разноцветный ароматный сноп, водрузила вазу на журнальный стол, прямо перед лицом матери.
После бурной прогулки эмоции девочки били ключом, и она сейчас же готова была выплеснуть их. Но гость сдерживал её порыв.
– Поздоровайся, – спокойно сказала мать, – это дядя Коля.
Иринка пристально посмотрела на сидящего в кресле дядю, подошла вплотную. Ничуть не смущаясь, она взяла того за руку и своенравно поправила:
– Папа Коля.
Вместо приветствия, Николай поперхнулся, а, когда протёр заслезившиеся глаза, увидел два, заливающихся от смеха, лица.
Иринка заботливо похлопала папу по спине и, дождавшись, когда тот откашлялся, назидательно приказала:
– И больше никуда не уезжай! Понял?! А то хуже будет.
– Да куда уж хуже? – понимающе ответил Николай.
Теперь рассмеялись родители.
 
Вот так, с первого шага, Николай окунулся в новую жизнь, не переставая ежедневно ей удивляться.
Через день Иринка отметила, что пора прийти в садик, потому что надо посмотреть на воспитательницу и познакомиться с подружками: Катей и Светой.
Вечером следующего дня дочь ждала отца у двери группы, и, не успел Николай переступить порог, как воспитательнице было объявлено, что сегодня её забирает папа. Воспитательница, впервые услышав о папе, не решалась отпустить девочку, на что Иринка рассердилась и, не дожидаясь, пока до Людмилы Андреевны дойдёт сказанное, вывела для знакомства своих подружек. Когда знакомство закончилось, Иринка надела туфельки и, попрощавшись со всеми, вытащила папу на улицу.
– Это естественно, что Людмила Андреевна не узнала тебя, – вслух размышляла она. – Ты же не её родственник, правда?
– Конечно. А как ты в первый раз узнала, что я папа? – поинтересовался Николай, озадаченный неожиданностью первой встречи.
– Что же тут непонятного: во-первых, ты мой родственник, а во-вторых, у нас на комоде стояла твоя фотография.
– Вот как? – изумился Николай, – а где же она теперь?
– А, когда ты приехал, мама её в верхний ящик сложила.
– А зачем она это сделала? – в тон дочери спросил Николай.
– Ну, ты ничего не понимаешь!
Иринка повернулась к отцу и выбросила вперёд ладошку, как бы подавая ответ:
– На что она теперь нужна, когда ты навсегда приехал?
– А-а, – понимающе протянул Николай, – ну тогда всё ясно.
Едва переступив порог, Николай направился к комоду и, выдвинув верхний ящик, увидел свою давнюю фотографию. Она была аккуратно вложена в рамочку-подставку. Бурцев вынул фотографию, а на её место вставил ту сокровенную – из портмоне.
– Зачем ты это сделал? – категорически спросила дочь.
Николай улыбнулся во весь рот, выбросил вперёд ладонь и в знакомой манере ответил:
– Ну, ты что не понимаешь? Что ей теперь там делать, если папа приехал навсегда?
Иринка ухватила фотографию отца и выбежала во двор к подружкам.
Из-за двери кухни Инга увидела, как раскрылся её маленький секрет, услышала пояснительный диалог и, сглотнув жёсткий комок, неслышно притворила дверь.
Через несколько дней они переехали жить к родителям Николая.
А вскоре…
Вскоре у них родился белокурый мальчик Алёшка.
А потом…
Потом дедушка предложил произвести обмен на более просторную квартиру, выложив за это все свои сбережения. Он очень радовался внукам и не хотел, чтобы они чувствовали себя стеснённо.
 
Что значит проснуться вместе с первым лучом солнца, с первой песней пробудившейся пичуги, первыми вздохами ветерка нового дня и едва слышимым шёпотом оживающей листвы? Что значит, увидев и услышав это, почувствовать их и ощутить себя счастливым? Ах как много это значит! Это и есть то, для чего когда-то был создан человек. А он, уверяю вас, создан для счастья. Ради него он работает, копит, лукавит и даже, порой, преступает закон. Но счастье не заработаешь. Приходит достаток, благополучие, а оно остаётся где-то в стороне. Всё потому, что у человека есть душа. Её не одаришь, не озолотишь, не закормишь и не заговоришь, обманом и злом не осчастливишь. Видимо, счастье не приобретается. Видимо, оно просто рождается. Рождается из дыханий и сердец, из доброты и душевности, в общем – из любви.
Улыбнувшись утру, Николай нежно прикоснулся к пухлой горячей щёчке жены. Та, чмокнув ротиком, тотчас скрылась под одеялом. Николай неслышно прошёл по комнатам: поправил постели детей, заглянул в комнату родителей, проведал цветы на подоконнике, за которыми каждое утро ухаживал, вдохнул сладкий аромат чайной розы – ещё один бутон раскрылся.
Так начинался новый день!
В маленьком мире Николая – его семье – теперь каждый день начинался счастьем.
*     – производственный объект осуждённых.
**   – ПТУРС – противотанковый управляемый реактивный снаряд.
       – НУРС – неуправляемый реактивный снаряд.
*** – БМП – боевая машина пехоты.