Два капитана, или день рождения фюрера 1-2 главы

   Борис  БЕМ
 
      
 
 
   Трое друзей выбирают путь. Окончена военная академия, впереди суровые военные будни. Разгорелся пожар второй мировой войны. Двое из бывших друзей встречаются вновь, но на этот раз они стоят по разные стороны «баррикады» и каждый из них выполняет свой воинский долг. Такова сюжетная линия этой трагической повести.
 
Вместо предисловия:

                1.
 
   10 июня 1936 года. Москва.
— Ма-ла-дые люди, угостите девушку сигареткой! — у ресторанного столика, за которым расположилась компания офицеров, притормозила яркая брюнетка. По тому, как у нее заплетался язык, было не трудно догадаться, что девица изрядно пьяна. Небрежно, даже вульгарно накрашенное лицо, грива черных, кудрявых волос, откровенное декольте – притягивали взгляды посторонних.
— А, может, вначале потанцуем? — дружелюбно улыбнулся один из офицеров, с интересом разглядывая девушку.
— О нет, погрозила пальчиком знойная красотка, — «кто девушку ужинает, тот ее и танцует»! Прошу не путать…
— Так в чем же дело, — встрепенулись молодые люди, — пожалуйста, присаживайтесь!
Столик, за которым сидели офицеры, накрыт был добросовестно и со вкусом. Белоснежная накрахмаленная скатерть, две бутылки шампанского, несколько бутылок дорогого вина, армянский коньячок, этикетка которого пестрела медалями, – все было на высшем уровне. Шоколадные конфеты притягивали золотыми обертками, свежие фрукты в хрустальной вазе манили ароматом. Закусок на столе было много, и выглядели они довольно-таки привлекательно.
Девушка с жадностью облизнула ярко накрашенные губки, и пропела: «А я не одна... Я с подругой…».
— Приглашайте и подругу! — один из молодых офицеров встал, радушно отодвигая стул.
Юная жрица любви тут же мигнула сидящей неподалеку долговязой девице, и вот уже обе подруги, легко влившись в мужской коллектив, стали центром внимания офицерской компании.
— По какому поводу пьем, мальчики? — черноволосая красавица удобно расположилась на коленях одного из офицеров, и уже дегустировала налитый ей коньяк.
— О! У нас сегодня знаменательный день! Мы втроем, — один из молодых людей окинул взглядом сидящих рядом товарищей, только что получили академические дипломы и стали кадровыми офицерами.
— Разрешите представиться, — обратился он к девушкам, — Василий Топорков! А это мои друзья – Николай Корнеев и Курт Вегер. Курт – представитель дружественной нам Германии.
— А как зовут наших очаровательных фрейлен? — поинтересовался Курт.
Яркая брюнетка хихикнула, чмокнула немецкого офицера в щеку и прошептала ему на ухо:
— Для тебя, Куртик, я буду Марийкой. А подружку мою закадычную зовут Леcькой. Мы с ней студентки музыкального училища. Ты какую музыку больше всего любишь, котик?
— Я предпочту Ваш выбор, дорогая Мари… — Немецкий офицер, галантно опустив Марийку с колен, поставил ее на ноги, и, вытянувшись перед ней по струнке, пригласил девушку на танец.
…Обстановка в зале располагала к интиму. Тусклый свет боковых светильников несколько скрывал танцующие пары, можно было различить только их силуэты. Оркестр наигрывал итальянское танго, мелодия наполняла зал волнующими звуками. Молодой офицер танцевал великолепно. Но между всевозможными «па» ему все же приходилось придерживать Марийку за талию: ноги девушки уже подкашивались, и она упорно пыталась завалиться набок. Наконец, музыка закончилась, в центре потолка зала вспыхнула люстра, и Марийка при ярком свете наконец-то разглядела свой возможный «кошелек» на сегодняшний вечер.
В музыкальном училище девушка слыла прилежной и способной студенткой, получала стипендию, с пафосом выступала на комсомольских собраниях и занималась спортом. У нее был первый спортивный разряд по волейболу. Но, увы, высокой нравственностью она не отличалась. Все мальчишки на курсе были от Марийки без ума. Еще бы! Стройная, сто семьдесят сантиметров роста, ноги от ушей! Улыбка, как у Любови Орловой. Да что там Орлова? Чем она, Марийка, хуже самых известных голливудских звезд? Девушка жила двойной жизнью: с одной стороны она ничем не выделялась среди сверстниц, разве что своей яркой красотой, а с другой... Пожалуй, эту сторону будущий концертмейстер старалась не освещать. Марийка жила легко и беззаботно. Она не задумывалась о завтрашнем дне и жила по правилу: «Отвяжись, худая жизнь, привяжись хорошая!» Марийке было всего девятнадцать лет, будущую свою жизнь она видела в розовом свете и ни о чем никогда не жалела.
— О, Курт, вы танцуете просто великолепно! — поблагодарила Марийка, когда танец закончился и они присоединились к общей компании.
— Друзья, дорогие товарищи! Кому как больше нравится, — произнес ее кавалер, молодой офицер с двумя кубиками в петлицах. — Давайте выпьем за дружбу, за настоящую братскую дружбу и любовь, конечно же!
Леська было стрельнула глазами в сторону немца, но опытная подружка перехватила ее взгляд, незаметно толкнув девицу под столом носком своей туфельки. Этим Марийка давала знак: мол, на мой улов посягать сегодня бесполезно, себе дороже будет.
А Курт уже вцепился в Марийку железной хваткой, отпускал ее только в жалкие короткие паузы, когда смолкала музыка, приходило время произнести очередной тост. А тосты произносились один за другим: «За Родину! За Сталина! За дружбу стран и народов, за великое будущее!».
Василий тоже не терял время. Он охмурял пьяную Лельку и, надо сказать, делал в этом деле успехи. Пока Курт с Марийкой топтались под медленное танго, а пьяненький Корнеев дремал, уткнувшись лицом в накрахмаленную скатерть, рука Василия упорно продвигалась по девичьей ноге все выше и выше.
Разомлевшая Леcька еле слышно стонала:
— Отстань, сумасшедший, только не здесь. К моей знакомой поедем, в Бабушкино. И еще… Тебе следует учесть, что я не из дешевых уличных девок, цену себе я зна…
Василий не дал ей завершить фразу, грубо припечатав рот девушки в сладостном поцелуе.
— А не пора ли нам припудрить носики, подружка? — вернувшаяся к столику Марийка оттащила Леcю от офицера, и увлекла в сторону дамской комнаты.
Пьяный вечер продолжался. Курт с Василием, изрядно устав от общения с девушками, дымили уже за разгромленным столом: скатерть пестрела пятнами и винными лужицами, тарелки с едой были утыканы окурками сигарет.
— Я остаюсь в Московском военном округе, — счастливо зевнув, проинформировал однокашника Топорков.
— А я вот своей судьбы пока еще не знаю, — загадочно произнес Курт, поднимая вверх указательный палец. — В моей стране один Бог, ему и решать. Скорее всего, останусь при Генеральном штабе вермахта, а впрочем, чего там думать. Жизнь сама распорядится. Судьбу не обманешь, напополам не переломишь…
Немецкий офицер Вегер взглянул на свои часы. На черном циферблате зеленые фосфорицирующие стрелки сошлись на цифре двенадцать.
Немного подумав, Курт, без всякого чувства сожаления, отстегнул металлический браслет и решительно протянул часы другу:
— Возьми, Василек! Это тебе на память о нашей дружбе. Часы швейцарские, идут тютелька в тютельку!
Растроганный Топорков, никогда не носивший наручных часов, даже прослезился:
— Спасибо тебе, Курт! Уважил! Но в ответ я могу подарить тебе только свои карманные, – с этими словами он полез в потайной карман галифе и положил на ресторанный столик старинные круглые часы, на гравированной крышке которых была сделана надпись: «Дорогому внуку от деда».
— Оооо! — Многозначительно протянул немец. — Откуда у тебя такая редкость?
— Это мой подарок в честь окончания средней школы, — ответил Василий. — А самому деду эти часы достались еще в первую мировую от капитана Кутепова. Слышал о таком?
— Как же, наслышан! Знаю, что Кутепов после революции принял участие в белогвардейском движении и получил генеральский чин.
Немецкий офицер с благодарностью принял подарок и, разливая остатки вина в бокалы, предложил:
— Давай, Василий, выпьем за то, чтобы между нашими странами никогда не было войны. Давай, еще раз выпьем за нашу дружбу. За мир во всем мире!
Когда глубокой ночью подвыпившие офицеры в сопровождении смазливых девиц вышли на улицу, предприимчивый швейцар ресторана уже подсуетился, раскрыв перед ними двери стоящих одна за другой машин. В первую машину сели Курт с Марийкой, а во вторую – Василий с Леськой. Двум парам предстояло продолжение затянувшегося праздника. Лишь Николай Корнеев, обиженно козырнув друзьям, свернул за угол и шаткой походкой поплелся в сторону офицерской общаги. А два «ЗИСа», разрезая желтыми фарами летнюю темень, разъехались в разные концы ночной, расцвеченной огнями Москвы…
   
                2.
 
19 апреля 1942 года, г. Могилев. Городское управление ГЕСТАПО.
— Черт! Пусть будет проклят тот день, когда я согласился на это назначение! — мысленно чертыхнулся гауптштурмфюрер СС и, щелкнув зажигалкой, запалил новую сигарету.
Он практически не успевал отвечать на звонки. Эти долбаные телефоны на письменном столе не смолкали, заливаясь разноголосьем. Вчера проклятые партизаны опять пустили под откос немецкий эшелон с живой силой и бронетехникой. На «уши» были поставлены не только армейский гарнизон и комендатура, но и городской бургомистрат с полевой жандармерий.
Только офицер положил трубку телефона, как внезапно погас свет, и в кабинете заместителя начальника Могилевского ГЕСТАПО наступила кромешная тьма. Гауптштурмфюрер нашарил в тумбочке стола стеариновую свечку и воткнул ее в стоящий рядом стакан. В кабинет без стука заглянул дежурный офицер и, освещая лучом карманного фонарика кабинет начальника, отрапортовал:
— Хайль Гитлер! Господин гауптштурмфюрер, привезли русского в военной форме без знаков различия. Возможно – диверсант. Документов при нем нет. Прикажете привести?
— Уже поздно, Фриц. Никуда этот русский не денется. Подождет до завтра. Отправь его пока в камеру.
До окончания дежурства времени было навалом. Вегер посмотрел на лежащие рядом с чернильным прибором карманные часы и откинул крышку. Шел восьмой час вечера. Ответив еще на пару звонков, гауптман удобно облокотился на ручки кресла, и придвинул к себе фотографию в ажурной рамочке. С любительского снимка ему улыбалась миловидная, светловолосая женщина. Рядом с ней двое прелестных детишек: мальчик и девочка, смотрели в кадр объектива.
— Моника… — гауптман нежно коснулся фотографии жены, любовно провел по ажурной кончиками пальцев.
Ох, и тяжело же он прощался со своей семьей. Дети родились перед самой войной. Гауптштурмфюрер в то время был обер-лейтенантом, командовал батареей в Потсдамском гарнизоне. О широкой кампании на Восток разговоров было много, однако слухи о перемирии с Советами вскоре превратились в реальность. Пресса, голосом разбуженных от зимней спячки пчел, зажужжала о заключенном в Москве пакте о ненападении.
В конце первого года войны на оккупированных советских территориях было спокойно – войска фюрера контролировали уже около двух третей территории Европы. Менее комфортно и хлопотно было на сопредельных землях, ближе всех прилегающих к западным границам. Этими хлопотными проблемными точками были Белоруссия и Украина. В один из таких сложных регионов и угодил элитный офицер. Пилюля была подслащена тем обстоятельством, что оберштурмфюрер вместе с новым приказом о назначении получил и очередное воинское звание.
Новый 1941 год принес новое назначение. Офицер не верил в «Его величество» случай, скорее всего, сыграли берлинские связи. В любом варианте об этом остается только догадываться. Сразу же после празднования Рождества он получил циркуляр прибыть в распоряжение имперского управления безопасности, находящегося в ведении рейхсфюрера Гиммлера и стать его представителем при штабе.
— А как хорошо начиналась его офицерская карьера в Берлине еще задолго до претворения в жизнь гитлеровского плана «Барбаросса»! — Гауптштурмфюрер мечтательно прикрыл глаза.
Тогда его, молодого дипломированного офицера, поставили на интересную и перспективную работу в главное артиллерийское управление Генерального штаба Вооруженных Сил Рейха. Все складывалось для него счастливо. Но развязалась война у западных границ Советов, и доблестные войска вермахта, поддерживаемые на всех направлениях авиацией и флотом, устремились к Москве. И все бы ничего, если бы взяли столицу русских двумя месяцами раньше, еще до холодов.
Гауптман собрался зажечь и вторую свечу, как вдруг в кабинете вновь вспыхнул свет.
— Эй, Фриц, — крикнул он дежурному офицеру, — Ты, вот что, приятель, время уже не детское, заканчивай дела и приходи ко мне, а заодно и Вальтера из "секретки" тоже захвати. Пулечку распишем.
Получив утвердительный ответ, гауптман открыл металлический сейф и бросил на стол еще новенькую, в целлофановой упаковке, колоду игральных карт…
***
…Василий Топорков лежал на тонкой циновке подвальной гестаповской камеры, закинув сцепленные руки за голову, и невесело размышлял…
— Невезучий я человек. Мать твою, ведь только что удалось выскочить из одного фашистского плена, как опять...
Он провел рукой по небритому подбородку, задел разбитую губу и скривился от боли. Хорошо же вчера его попинали немцы. Отделали как отбивную котлету. В его голове непрерывно пульсировало, и любое неловкое движение причиняло невыносимые страдания.
Василий со стоном повернулся на бок и стал вспоминать те испытания, которые ему пришлось пережить за последние несколько месяцев.
Первые залпы войны застали капитана Топоркова в Минске. Наши войска были застигнуты врасплох. Была уничтожена авиация, разбомблен арсенал артиллерии и бронетехники. Отступающая пехота, имевшая на вооружении лишь примитивные винтовки и гранаты, пыталась выйти из кольца окружения и соединиться с соседними частями. Дух бойцов ослабевал.
В одном из августовских боев батарея Василия была подавлена немецкой авиацией.
— Ложись! Воздух! — последнее, что услышал капитан, скатываясь в воронку. Дальше – яркая вспышка и тьма. Раненый и оглушенный, он более суток пролежал без сознания. А когда очнулся, увидел ужасающую картину... Десятки трупов, разбитые орудия.
— Эй! Есть, кто живой… — пытался он докричаться до людей. В ответ – тишина. Мертвые не разговаривают.
Первым делом Василий ощупал себя. Ноги, слава Богу, целы. Кровоточили плечо и шея. Левая рука отдавала острой болью. Он открыл санитарную сумку лежащей рядом с ним дивизионной медсестры. Любимица дивизии была мертва. Вытащив из сумки небольшой рулончик бинта, кусок посеревшей выстиранной марли и пузырек зеленки, неумело обработал сам себе рану. Наспех наложил повязку и стал отползать ближе к лесу. Как прошли следующие два дня, Василий помнил плохо. В своем сознании он то проваливался в мутную, затягивающую трясину, то обнаруживал себя медленно бредущим в лесной чаще. Ни есть, ни пить не хотелось. Доставал гнус. Топоркову казалось, что лес никогда не закончится. И, только выйдя к проселочной дороге, артиллерист разрешил себе отдохнуть. Он прилег на самой обочине дороги и уснул.
— Тпррруу, родимая! — услышал он сквозь сон. Открыл глаза. Рядом остановилась конная повозка. С повозки спрыгнул старик в холщовой косоворотке.
Именно с этой злополучной встречи и начались для Топоркова новые лишения. Старик оказался из бывших репрессированных кулаков, ныне служил сельским полицаем.
— Давай, сынку, подмогу… — старик пытался поднять с земли тяжелое тело капитана. — Эк, тебя угораздило…
Топорков со стоном дошел до повозки, и упал в нее. Дед привез обессиленного капитана к себе домой, накормил вареной картошкой, налил до краев добрую кринку молока. Ничего у Василия не расспрашивая, уложил спать на сеновале. Изнывающий от летнего зноя, боли и усталости, капитан свалился как подкошенный.
Рано утром его разбудил лай собак. Топорков глянул в дощатую щель и увидел несколько гражданских лиц с белыми нарукавными повязками. Шествие возглавлял унтер-офицер с карабином наперевес.
— Мать твою, – матюгнулся капитан, — старая крыса… Заманил-таки в мышеловку. Как же мне теперь из нее выпутаться? — лихорадочно думал он.
Топорков глазами стал рыскать глазами в поисках надежного места, куда можно было спрятать офицерскую книжку и партийный билет. Случайно нашарив в углу чердака старый сапог, сложил в него разорванные в клочья документы. Забил обувку сверху грязными тряпками. Сам сапог унес в дальний, противоположный угол ночного пристанища, и забросал тайник сеном.
— Ну, где наша не пропадала. Авось, сегодня мой день, — с этими мыслями Василий выглянул в оконце, выходящее в огород.
На глазах полицая он спокойно спустился с лестницы. Ошеломленные немецкие прикормыши раззявили рты, увидев добычу, собственноручно идущую к ним в руки.
В полицейском участке Василий не стал придумывать себе легенду. Форма офицера говорила сама за себя. Но, сорванные с петлиц знаки отличия, отсутствие каких-либо документов все же придавали уверенность, что в расход его пустят не сразу.
Так оно и случилось. Местный начальник полиции не стал особо вникать в досье арестованного. На столе у него стояла литровая бутыль с самогоном, и душа горела от нетерпения. Поэтому, предвкушая предстоящую пьянку, начальнику было на все наплевать.
— Степан, Федор, — распорядился он, — отвезите этого туза в Бобровку. Там сейчас разбит лагерь для гражданских лиц и военнопленных. Пусть местные власти сами разбираются, что к чему.
Старший полицай стал накручивать ручку старенького телефона. Услышав, что ему ответили, торжественно отрапортовал:
— Чухлана выловили! Може, вояка. Може, партизан, а може, просто вахлак! Пришлите за ним машину!

  Продолжение следует.