Тайна

Лёве не спалось. Он вырвался из беспокойного и тягостного сна около трёх ночи, встал, сходил на кухню попить воды, задержался у освещённого уличным фонарем окна комнаты, за которым стеной валил снег…

Закурил, приоткрыл форточку и залез с ногами на широкий низкий подоконник. Нега и покой окутали пустынную улицу; крупный, пухлый и какой-то неуклюжий снегопад задрапировал всё пространство за окном; из фонарей сочился тёплый, бархатный, обволакивающий свет. «Пока все спят, - думал Лёва, - всё ещё может быть… Если сон – это жизнь души, то, значит, она там чему-то учится, что-то переживает, борется, растёт, мужает… Человек спит и меняется во сне, и просыпается преображённый… Начинает понимать то, чего не понимал раньше, прощать то, чего раньше не мог простить, любить так, как раньше не умел любить…»

Лёва вдруг оглянулся на разложенный диван: из-под одеяла торчала круглая пятка Жанны, одна рука свесилась вниз и касалась пола, она всегда спала на животе, тёмные длинные волосы, как сетью, опутали всю подушку. У Лёвы заныло под ложечкой и подступили к горлу давно уже перезревшие и перебродившие слёзы – от этой полудетской пяточки, от этой безвольно упавшей худой руки, от своего послушного блаженства быть рядом, неотделимого от такой же кроткой и тихой муки рабства…

За шесть лет, которые они прожили то врозь, то вместе, Лёва понял, что жажда наслаждений всегда приводит к боли. После каждого примирения и периодов умиротворения и счастья его всё чаще накрывало тревожное ожидание чего-то страшного, какой-то новой, чудовищной расплаты, помимо той - почти наркотической - зависимости, которую он «подцепил», видимо, пожизненно.

Лёва, загипнотизированный снегопадом, приник к стеклу и наблюдал за балетным кружением хрупких и грациозных снежинок своим оцепеневшим взглядом. Такой же снежной зимой всё когда-то и началось. Жанна в тридцатиградусный мороз пришла устраиваться на работу к ним в контору. В тоненьких прозрачных колготках, мини-юбке и дубленке, едва прикрывавшей место пониже спины. Зато без высшего образования и опыта. И устроилась, конечно: хозяин был в нужной степени похотлив и блудлив. Прежде, чем она оказалась в Лёвиных руках и в его квартире, пришлось её выдирать сначала из объятий хозяина, потом вытаскивать из лап его же начальника охраны. И Лёва по сей день не знает, было ли у неё с ними что-нибудь или нет. «Хохотушка и вертушка» … лет двадцати пяти.

Начальник всея охраны их крохотной фирмы затеял с ним потасовку прямо в офисе и обещал… строго наказать. Хозяин же был человек семейный, поэтому просто уволил Лёву по статье, за, якобы, прогул. На том и кончились первые альковные баталии. Но ведь Лёва тогда победил, одолел, урвал! А потом…

Потом было хорошо. Правда, мало и недолго. И плохо: часто и продолжительно. Лёва закусил губу и поморщился, вспомнив про двенадцать швов на лбу и сломанные запястья, после того, как он вышел в окно второго этажа; про фалангу левого мизинца, которую он отхватил по пьяни кухонным топориком – так нестерпимо больно было, когда она опять ушла к мужу…

У Жанны оказался муж и ребенок, которого тот воспитывал один. Разводиться она почему-то ни в какую не хотела, жить с мужем – не могла. Остаться навсегда с Лёвой она была вроде не против, но периодически подрывалась и исчезала – когда со всеми манатками, когда в чем есть, забывая прихватить даже паспорт и телефон. Причем квартира мужа была не единственным её маршрутом, увы.

«Она никогда меня не жалела», - хорошо знал Лёва. Из-за неё он потерял лучшего друга, с ней стал патологически ревнив, склонен к самоистязанию, порою почти мечтал о суициде, плохо справлялся с приступами агрессии, мучился депрессией.

Во время одной из «белых полос» позвонил какой-то мужик и доверительно сообщил ему, что Жанна забыла у него свои трусы и лифчик. Та божилась, что это какой-то псих, и всё бельё у неё на месте. А Лёве-то что со всем этим делать?.. Доверять? Проверять? Как? Он учёт её трусов и лифчиков не наладил. Не додумался.

Она не хотела и не могла жить в мире и стабильности. Её постоянно штормило и трясло, кидало из огня да в полымя. У Лёвы не хватало ни физических, ни душевных сил находиться на её волне - на грани нервного срыва, катастрофы, безумия. Она страдала сама и других изводила - тех, кому была по-настоящему дорога: Лёву, мужа, сестру, мать. Остальным с ней было прикольно, презабавно, непредсказуемо, а главное, не требовало никаких особых затрат или жертв: они-то не собирались таскаться за ней ночами по городу, решать её проблемы, приводить её в чувство, утешать, откачивать, отогревать и отпаивать, терпеть все её истерики и выкрутасы.

То ли ей было скучно, то ли она ничего больше и не умела, кроме как причинять боль, но ото всех этих нехилых шекспировских страстей, бесконечных разборок, сбора улик и выяснений обстоятельств Лёва постепенно деревенел и немел. Иногда ему казалось, что лучше бы она и вправду его бросила: насовсем, окончательно и бесповоротно. Но как только он воочию представлял себе это «окончательно», у него дыхание сбивалось и сердце останавливалось: «Нет, нет…», - малодушно выдыхал он.

Тысячу раз она что-то обещала, тысячу раз снова предавала их обоих. И тысячу раз Лёва прощал и принимал её обратно. Только становился всё молчаливее, равнодушнее и мрачнее.

Жанна любила Ахматову, иногда цитировала, особенно когда бывала в подпитии. Нравились ей в числе прочего такие строки:

«Но иным открывается тайна,
И почиет на них тишина…
Я на это наткнулась случайно
И с тех пор всё как будто больна».

Стихотворение было вроде о любви, и Лёва часто думал об этой «тайне», ему было интересно, понимает ли Жанна, о чем это, или для неё это просто красивые, ничего не значащие слова в рифму... Он вот, кажется, допетрил к тридцати двум годам… И с тех пор всё как будто больной. На всю голову. Лёва усмехнулся: «Да, она вот может себе позволить и мужиками вертеть, и концерты закатывать, и вытворять такое, что челюсть отпадает, а у меня… у меня и выхода-то ведь нет никакого. У меня… тайна».

Жанна никогда не упускала возможности прихвастнуть любовью к ней: и дети-то её обожают, и подруги души в ней не чают, и коллеги боготворят, и мужики проходу не дают. Не раз Лёва слышал, как она сообщала кому-то: «Ой, Лёвка меня так любит!». А ему однажды сказала: «Если кто-то меня не переваривает, то значит, просто плохо меня знает. Ну, или дебил». Она и допустить не могла, что кто-то к ней ровно дышит, что она может быть недостойна хоть чьей-нибудь любви. И в этой любви и поклонении она, конечно, видела только свою собственную заслугу: единственная и неповторимая, само совершенство, идеал, роковуха, круче только звёзды… Будто в её хорошенькую головку даже и впорхнуть не могла та «крамольная» мысль, что любовь-то – в глазах смотрящего, внутри, а не снаружи. Неужели не слышала, не читала нигде? У Мураками не написано? Тот, кто сам любит, тот и достоин любви.

В то же время, про свою любовь она почти не распространялась. Нет, Лёве-то она много раз говорила, что любит. Грехи, наверно, замаливала. Но ни о ком ни разу она не сказала: «Я так люблю его!». Или её. Вечно принимающая сторона, будто источник обратного излучения поломан, а может, и не было его никогда в проекте…

Лёва и в самом деле считал, что любви достоин только любящий, и видел, вместе с тем, что жизнь устроена совсем иначе. Но это почему-то больше не волновало и не огорчало его. За последний год он как-то «осел», присмирел и угомонился. Теперь он ощущал, что в нём плещется и простирается что-то такое огромное, горячее и безмолвное, что с лихвой погребёт, потопит, поглотит всю эту нескончаемую пытку, все предательства Жанны, всю её нелюбовь и вероломство, её саму, а также Лёву и все его демонические страсти. Он больше не бунтовал и не страдал. По большому счёту, ему стало всё равно, будут они вместе или расстанутся навсегда. Он чувствовал, что сможет теперь благодушно и бесстрастно принять любой исход. Ничего это не изменит.

Жанна вдруг перевернулась на бок и приподняла голову. Сонно спросила:

- Ты рехнулся, котя?.. Что ты там делаешь?

Лёва наскоро вытер влажные глаза и, не оборачиваясь, ответил шутливым тоном:

- Звёзды считаю. Я сегодня звездочёт.
- Ты сегодня звезданутый… Почему ты не спишь? Что случилось?

Лёва промолчал. Тогда Жанна лениво отбросила одеяло, встала босыми ногами на паркет и, зевая, прошлёпала к окну.

- Ну и? – она выглядела трогательно: растрепанная, не накрашенная, немного обиженная. Лёва взглянул на неё с усталой, измученной нежностью и снова промолчал.

- А я знаю, что ты задумал… - нахмурилась Жанна.
- И что же? Слетать на соседние астероиды, как Маленький Принц?

Жанна с вызовом посмотрела ему в глаза:

- Ты всё-таки решил расстаться со мной, да? Собираешься меня выгнать завтра… сегодня? Да? Да, что ли?
- Ты, как всегда, видишь меня насквозь, - хмыкнул Лёва и осторожно погладил её по голове, как маленького ребёнка. – Ванга ты моя ненаглядная. Джуна сероглазая. Кашпировский волосатый. Ну, что ты…

Лёве вдруг стало стыдно и тошно. Он отвернулся к окну и повторил глухо и почти бесчувственно: «Ну, что ты. Я так люблю тебя».


2016