Мать Серафима

      Я быстро бегу по зеленой монастырской лужайке прямиком к открытому окну огромного храма. Девчонки что-то кричат позади, пытаются остановить, но мне так хочется заглянуть внутрь именно с улицы. Налетаю животом на жестяной крашеный подоконник и смело заглядываю с храмовый сумрак, редко пронизанный лучами заходящего летнего солнца. На меня пахнуло ладаном, холодом и какой-то необъяснимой тревогой. Неожиданно  в полумгле древнего камня на уровне своих глаз я вижу огромную натруженную неподвижную руку. Со страхом медленно поднимаю голову вверх. Через пару  секунд встречаюсь со строгим взглядом худой и немного сердитой монахини. Она вполголоса говорит мне что-то про благочестие и отправляет подальше от церкви. Я готова от стыда и страха провалиться сквозь землю. Медленно отхожу. Девчонки, затихнув, ждут финала этой пикантной истории. Молча  пытаюсь оправиться от стресса. Девчонки снисходительно и насмешливо шепчут: «Мы же  тебе говорили не бегать туда. Это  - м а т ь  С е р а ф и м а!  Ты знаешь ее?». Нет, это была наша первая встреча. Но кто знал, что она затянется на долгие годы…
  Однако тогда мне было всего 6 лет и все только начиналось. Например, как и эта поросль  сорняков на монастырской клумбе, которую мама попросила прополоть. Солнце нещадно пекло, мама поливала землю потом и кровью. Сорняки не выдергивались из засохшей до трещин земли.  Мне застилало глаза темными кругами, болела голова и дико хотелось есть. Решила посидеть на прохладных ступенях какой-то древней постройки. Только присела на дрожащих ногах и вдруг…  Вдали показался темный уже узнаваемый силуэт в длинном черном облачении. « А  у нас кто не работает – тот и не ест» - укоризненно глядя на меня сказала мимоходом мать Серафима и быстро скрылась в дверях монастырской трапезной.
  Но самое страшное случилось один раз в храме. Во время вечерней службы я содрала на руке заусеницу. Сначала болел палец, потом и всю кисть руки стало как-то жечь и тянуть. Особенно при крестном знамении, когда рука задевала о суконный подрясник. Передо мной стоял канон – такой низенький квадратный подсвечник, куда принято ставить свечи «за упокой». Нам трогать свечки было нельзя. Но боль была нестерпимая. И я решилась. Со свечей на канон падали раскаленные капли ароматного воска и застывали в виде круглых  бугорков. Быстро взяв несколько таких кругляшей, я стала мять их в руке, пока они не превратились в целебную массу для моего пальца. Прилепив, как пластырь, воск на рану я успокоилась и стала молиться. Но не надо забывать, что мне было всего 6 лет, и я была бесхитростна как ангел. Периодически я смотрела на свою руку, поправляя самодельную спасительную повязку, почему-то не думая, что позади  меня стоит весь церковный люд.
     Вдруг на мое плечо опустилась все та же огромная, натруженная, грубоватая рука и послышался шипящий шепот:
- Это чем это ты тут занимаешься?  Ногти себе наклеила, как модница мирская, аа?!
     Я онемела. Нет, я пыталась что-то пролепетать про рану, про воск, про то, что болит, но было поздно.  Огромная рука сорвала с раны воск и поволокла меня на середину храма, поставив перед центральным аналоем, где лежит  праздничная икона.
- Стой здесь, пока не закончится служба, - был мне резкий голос свыше.
  А ведь в шесть лет все кажется страшнее, все намного масштабнее, все намного больше. И расстояние до девочек в суконных подрясничках и белых платочках. И плиты под ногами огромные-преогромные. И народ сзади как страшное столпотворение, которое осуждающе зрит на мое грехопадение. Да, я была ужасно стеснительная и, видимо, гордая, уже тогда. Я не могла такого стерпеть, для меня это было чем-то катастрофическим. Особенно в том случае, когда еще вся служба впереди, когда батюшка вышел на середину храма, и служит, смотря мне в спину.
  И я стала действовать. Взять и вернуться назад без спроса – было бы неслыханной дерзостью, за что меня еще больше могли наказать. И я стала усердно молиться, крестясь и кланяясь на каждое прошение. Во время каждого поклона я делала микроскопический шажок вправо - обратно к своим девочкам. И вот так, по миллиметрику,  незаметно, как казалось мне, я вернулась назад. До конца службы  стояла, не шелохнувшись. Потом ко мне подошла мать Серафима и сказала, что воск  - освященный и им играть нельзя.
       Шел 2000-й год.