Пасха

Пасха
- Слышь, Мотька, что такое маёвка?
- Рабочая пасха!
В. Катаев, «Белеет парус одинокий»

     Весна ворвалась в мир! Трудовик то ли заболел (читай, напился), то ли, взбудораженный первыми лучиками намылился за город, сражаясь за личную продовольственную программу, читай, просто закосил. Старый маразматик военрук, получив сразу два урока замены, искренне расстроился, что раздельное трудовое обучение не даст ему весеннего наслаждения руководить построением девятиклассниц, особенно в разрезе сальной команды «равняться на грудь четвёртого человека», и обречённо махнув не раненной рукой на ухмыляющихся  хулиганов, отпустил их на все четыре стороны.
     Нас было только восемь.  Восемь одухотворённых хорошистов, комсомольцев, полу-активистов. Никто даже не курил! Ну, практически никто.  В новой политике образования планировалось, что троечники в девятый класс не переводятся, а направляются по извилистой дорожке ПТУ – стройбат – колония. Как оно выходило на самом деле – тема, уж точно, не весенняя. После всего трёх уроков, получив свободу от девчонок и занятий, и, чтобы не дразнить узников с/ш мы, не сговариваясь, отправились в геометрически тупой урбанистичный двор, благо жили все рядом.
      Тогда мы как-то светло, беспечно дружили. И два воинствующих лидера, любимцы девушек (один – дискжоккей, будущий рэкетир, другой –  яркий барыга, затерявшийся на перепутьях челночных туров) , и два унылых Сергея (один – будущий депутат, продвинутый отцом, подлец и казнокрад, другой – его помощник, не продвинутый никем, оставшись мелким чиновником), и  харизматы (боксёр, ставший в будущем офицером КГБ и композитор, блестяще окончивший эстрадно-джазовое отделение Глиэра, а промышляющий в итоге кооператором по левым аудио/видео кассетам), и бывший лучший друг, хладнокровно разменявший всю нашу детскую дружбу в обмен на первый же солидный, как нам тогда казалось, куш. И я, получивший взамен достаточно банальный, но всё-таки своевременный горько-солёный  урок вероломства. 
      Инициировал развлекуху, как ни странно, самый скромный, но уже подленький, серенький Сергей. Не обращаясь лично не к кому, но заискивающе и косо поглядывая на красавца дискжоккея  Артура, он запустил пробный шар:
    - А правда, что отец привёз Олегу импортные боксёрские перчатки? – выждал реакцию, увидел невнимание и вялость зрителей то ли от солнца, то ли от бессмысленности идеи, и пробил в «девятку», - и жвачки из Польши. Целый блок!
   Жвачки! Мудрое государство железным занавесом нежно оберегало молодёжь от ереси свободы, всё больше и больше отставая от цивилизации. Но мелкие трещинки асфальта уже пропускали одинокие травинки, и, точно не осознавая, что совок на пороге перемен, мы жили весной.
    Спортсмена не только мгновенно окружили, но и подняли на руки, понесли. Он не серьёзно сопротивлялся, затем, увидев, что несут домой, засуетился. Жвачки (целый блок!) будут уничтожены одноклассниками в одночасье и безвозвратно. Он помнил, как при приёме в комсомол в его, впрочем, и во всякой любой характеристике коробила стандартная фраза: «общественные интересы ставит выше личных» и ужаснулся.
    У входа в подъезд скучала разогретая на солнце настоящая скамеища. С чугунными литыми лапами. Неприступная, неподъёмная, не украдёшь! Олег вцепился в неё как клещ, как осьминог, обвивающий жертву щупальцами, как удав, собравшись сладко поужинать на досуге.   Семь молодцов прозевали бросок рептилии, и принялись со всех сторон пытаться отодрать жвачечного крёза от скамейки.  О, как же они дружно отчаянно старались! О, как стальные бицепсы разрядника не сдавали ни пяди скамейки. Ни пальца не досталось коллективному разуму. Пробовали тащить вместе со скамейкой – поняли, что не осилят, да и бабки-болельщицы, заняв на другой скамейке партер в тени, загалдели. Ситуация становилась патовая. И тут абсолютно неожиданно выручил друга композитор Вова:
     - А мне мама напекла пасок. На все выходные, - скромно и, как бы извиняясь, за то, что до сих пор молчал, промямлил он. И ещё тише, ещё неувереннее пробормотал, - и уехала на дачу…
     Володя жил в том же подъезде, где и Олег, только выше на два этажа, на шестом. Какой лифт?! Обнимая, похлопывая по плечам, подбодряя свежую жертву, экспедиция, как молодая поросль бамбука, возносилась выше, выше и, наконец, просочившись через узкий тамбур, изверглась весёлой лавой в скромно-типовую квартиру. Присоединился к празднеству и жадный Олег. Я, как бывалый гость, прошёл с хозяином на кухню. В это время уже кто-то уже включил телевизор, кто-то настойчиво барабанил чёрную клавишу пианино ре-диез, кто-то добавил какофонии, зачем-то пару раз проверив исправность пылесоса. В плетёной корзине прятались три разновеликих аппетитных пасочки. Сомневаясь в выборе, какую же пожертвовать, Вова загадочно приподнял крышку сороковки (алюминиевая армейская кастрюля объёмом 40 литров) и как-то свысока молча похвалился: «Вот какая моя мама кудесница! Да тут хватит на неделю!»   Истосковавшийся в предвкушении Артур бодро ворвался  в тесную кухню.
 И всё!   
     Помню ли я детали вакханалии? Скорость, буря и натиск, животный азарт – да. Детали – нет. Вот только зачем-то всплыла в памяти школьная доска с выведенной мелом каллиграфически темой сочинения: «Разгром» Фадеева – книга о революции».
     Когда я бросил сытый и ленивый прощальный взгляд на поле битвы, крошки – крупные и мелкие –  ярко-вкусные яично-сметанного цвета,  покрывали неравномерными слоями все поверхности комнаты и кухни – от удивлённого фортепиано до трусливой табуретки. Крошки… Теперь им приходилось обречённо засохнуть, вспоминая свою недолгую сладкую, но полезную  жизнь. Они погибли мгновенно в несправедливой беспощадной войне не за голод или жадность, а за весну, за молодость, за безумие.  За свободу. За будущее.
     На улице игривое солнышко только входило во вкус, привечая маёвку. Стёб продолжался.