Письмо любимой с о. Медный

       Сегодня день, как день, такой же обычный, как и другие, проведенные здесь и такой же необычный. Утро безветренное – ткань, полотно невыдуманное. Океан, озаренный пепельно-жемчужно-серым светом, льющимся сквозь прорези в облаках – небо, как огромное сито – казалось, обещал какую-то фантастическую удачу – птицу с волшебными перьями. Казалось, подойдет белоснежная шхуна с тугими парусами и на ней я смогу попасть в неведомые тропические страны, где темнота южной ночи расцвечивается бесчисленными цветами с множеством нежных лепестков, с дивным и тонким ароматом, где зреют плоды, сладкие и прозрачные, переполненные соком, где в лагунах синего и теплого моря люди со смуглой кожей и зубами белыми, как снег, бьют длинными острогами рыбу, и жизнь их приятна и удивительна. Минуя Сингапур, с его необъятными базарами, где можно купить все, начиная от китайского шелка до изящной сумочки из листьев бамбука, розовой воды и свежих орхидей в глиняных чашечках, за неделю можно переплыть Индийский океан и через Красное море попасть в Черное, откуда уже совсем недалеко до твоего города. Господи, как я помню твое лицо, твои глаза, твои чудесные руки…

       Именно в такой серый, простой и жемчужный день, я понял, насколько я привязался к этим чудным тварям – котикам. К самкам, настороженным, с влажными огромными глазами, с гибким телом и нежной, поблескивающей шерстью. К секачам, вначале дравшими без всякой жалости друг друга, но потом оказавшиеся вовсе не тупыми и бессмысленно-агрессивными. К детенышам, «черненьким», с черной, блестящей, как шелк шерсткой, с бусинами глаз и безмерно счастливой мордашкой, когда животик полон молока и рядом мама и, можно запросто куснуть проходящего мимо детеныша и, позже поплавать с другими малышами в море, покусаться и попрыгать с камней в воду. У меня сжимается сердце, когда думаю, что скоро надо будет оставить этот остров, так мощно вдохнувший в меня жизнь, эти скалы со стремительными осыпями, эти огромные камни, фиолетовые, зеленые, бурые, о которых сказать «тысячелетние», значит, ничего не сказать.

       Когда же этот день кончился, и темнота загасила последнее мерцание света на сопках и на чудовищной спине океана, я вышел из дома и свежий ветер из цветочной долины опьянил меня, вспомнился твой голос и строки чудного француза Ренэ Шара: «Было тело мое необъятней земли. И я знал только крохотную его долю. Я ощущаю в глубинах души столь бесчисленные предвещания счастья, что молю тебя: сохраним между нами тайну имени твоего ».

       Когда я лег спать, неумолчные голоса волн баюкали меня, все больше растворяя меня в темно-зеленой теплоте, посвящая в тайны своего простора. И  увидел я птицу с перьями, сияющими алмазным блеском, и почувствовал я свою удачу. Это было лишь мгновение, радостное, как цветок ветреницы, и нежное и зыбкое. «И боль былых рождений отступает».

       Поднять камень с дороги – просто, почувствовать себя сильным – просто, почувствовать себя слабым – просто; не просто прислониться к материнской спине вечности, ощутить ее бархатистую кору, складки мантии, пурпур и жемчуг, сияющие повсюду. Ветер ласкает ее, солнце золотит, а звездная ночь таит в голосе своем. Пучок листьев и коралловый трепет. Чайки – фарфор – белый пух. Не думают о сегодняшнем дне – море кормит их. Море – подсоленное кокосовое молоко. Краб делает мне знак, и я отступаю, разгоряченный, я встаю и отступаю, а две чайки – два белых штриха на глине отчаянной вазы, плещутся в море ультрамарина, заполняющее все пространство, до горизонта…, насыщая до предела эту картину гордости и смирения всего живого, распахнутую сейчас для моих посторонних и потусторонних глаз.

               
                август 1980
                о. Медный (Командорские острова)