Любовь сталинская, пролетарская, и материнская

  «Надо же, как изменился город за последние годы, и сама жизнь – и продолжает меняться», – думала Клавдия ранним утром выходного дня, глядя в окно, за которым рабочие вешали огромный портрет товарища Сталина, во всю стену соседнего дома. Несколько лет назад, спасаясь от голода, она с сыном Стёпкой приехала сюда из деревни, зацепившись за товарный вагон. Новая власть – подростки лет по шестнадцать обоего пола, затянутые в кожаную одежду – тасовала прибывающие потоками толпы беженцев прямо на вокзалах, решая непостижимым детским чутьём – кого оставить, кого отправить обратно, а кого расстрелять прямо у поезда. Клава с сыном вызвали доверие, будучи настоящей беднотой – она не знала грамоты, а Стёпка ещё и говорил тягуче, и путая слова – так, что его сначала даже не могли понять властные подростки в коже, отдающие короткие и точные команды. Клавдию с сыном вселили в квартиру с одной комнатой в центре города, все жильцы дома были вселённые, кроме их соседей по площадке – говорят, что раньше дом населяли белогвардейцы, а если такая тварь заведётся в доме – то выселять потом лучше всех, и сразу. Поэтому старых жильцов выселили, а новые, включая Клавдию, расселились, и начали обустраивать собственную жизнь. Из старых осталась только их соседка по площадке – её не стали выгонять из-за трёх неходячих бабок, живших вместе с ней в двух комнатах. Клавдию отправили в школу, где она научилась писать, а потом на курсах выучили работе на станке, и после направили на завод. Сын её, Стёпка, так и не смог понять, пройдя школу, чем одна буква отличается от другой, ибо разговаривал как-бы изнутри, какой-то другой, далёкой от букв, силой – и его отправили на тот же завод, разнорабочим. Множество людей сновало днём по заводскому двору – там были производственные помещения, контора, и Ленинский уголок, совмещённый с пролетарским кружком свободной любви. Юные комиссары, многие из которых впервые попробовали любовь в революцию – ибо кобура на ремне давала власть и над любовью тоже – поняли, какую, возможно, самую важную в мире вещь, скрывал от них царизм под ханжеской маской детства, и запросто делились своей радостью с детьми простых рабочих. Стёпка тоже записался в кружок свободной любви, и вскоре привёл домой беременную невесту, работавшую на том же заводе – тут же случилась пролетарская свадьба. Клавдия, несмотря на обескураживающе юный возраст большевистских начальников, положительно влюбилась в новую власть – как собака, которой хорошо, влюбляется в мудрых хозяев.

  Этой ночью Клавдия почти не спала – проснувшись внезапно, она вдруг услышала, как сын и беременная жена на соседней кровати занимаются пролетарской любовью, и решила не открывать глаза, сделав вид, что спит. Скрип кровати и стоны на время стихли, но вскоре начались особенно громким протяжным охом, – «Молодец, Стёпка», – мысленно одобрила она. Пролетарский кружок свободной любви, несмотря на свою юность, тоже был полезным – и, пусть не было у неё, Клавдии, любви мужской – но любовь товарища Сталина не нуждалась в доказательствах. Она имела собственную квартиру, жила в городе, и получала зарплату деньгами. Семья создавалась, и росла на глазах – впервые при новой власти они стали жить достойно. Нежность к товарищу Сталину объяла её, и, переполнившись этой нежностью, она заснула – и во сне ей и явился вождь.
 
  – Дщерь моя возлюбленная, – обратился к ней, спящей, товарищ Сталин сквозь усы, – Расскажи, что у тебя есть, чего нет, и чего ты хочешь от советской власти.
– Всё у меня есть Твоими стараниями, –ответила Клавдия, покраснев во сне – Ни в чём я не нуждаюсь, благодаря пролетариату. Но вот только любви большой нет. Испокон нужна человеку любовь, не может человек быть один. На заводе Кузьмич есть холостой, я и эдак, и так к нему – а он за фифой из бухгалтерии бегает. У фифы той шмотки заграничные, ими людей охмуряет, а души в ней нет – а у меня душа, ну хоть бы раз Кузьмич в душу мою заглянул.
  – И справедливости в жизни тоже мало, – продолжала Клава огорчённо, – Дети мои пролетарской любовью прямо у меня под боком занимаются, спать не дают трудящейся матери. А у соседки двухкомнатная квартира, а бабки все померли – она сейчас одна там. Только люди какие-то ходят, книги тайком к ней носят – у них там изба-читальня, что ли, втайне книги читать? А у меня дети растут в одной комнате – несправедливо это. Вся наша молодая власть – для детей.
  – Не печалься, дщерь, – сказал товарищ Сталин, – для верных рабоче-крестьян у Меня всё есть – и любовь есть, и справедливость. Только ты письменно изложи, и отправь по почте. Думаешь, одна ты меня просишь? Знаешь, сколько пролетариев мне прямо сейчас молятся? Поэтому порядок у нас такой – по почте, в конверте. И – верь, да не усомняшися.
  – Как же мне писать?, – изумилась Клавдия молитвенно.
  – Как есть, так и пиши, – ответил товарищ Сталин, – Что сейчас говорила, то и пиши – я всех понимаю, и бедных, и неграмотных.
  – Низкий поклон тебе, владыка, – пробормотала мысленно, уже засыпая, Клава, – За то, что спустился с небес не к царям и апостолам, а к нам, простым людям, – и заснула крепким сном, в котором ей казалось, что товарищ Сталин гладит её по распущенным волосам.

  Утро выходного дня раскрасило стёкла окон. За ними медленно и торжественно ехал грузовик с портретом вождя, позади шествовали пионеры, которые пели товарищу Сталину хвалебные гимны. «Будьте как дети», – вспомнилось Клаве старорежимное изречение – то есть, веруйте. Она взяла ручку, и, вырывая из тетради листки, писала весь день – о том, как живёт, о жилищных неудобствах, соседке, тайно читающей принесённые книги в двухкомнатной квартире, о фифе в заграничных шмотках, на которую запал Кузьмич на заводе, о большой любви и справедливости, которых так хочется. После заклеила конверт, и отнесла на почту. Покормила детей, приготовив на примусе, и заснула. Перед тем же, как упасть в сон, услышала голос товарища Сталина откуда-то сверху.

  – Дщерь возлюбленная, – говорил вождь, – Не печалься, твоё письмо получено, и этой же ночью будут посланы по нему мои ангелы.
  – Всесильный, – взмолилась Клавдия, как могла, – Нет у простого человека никого, кроме советской власти, а если надо – то я и собой пожертвую.

  Утром рано раздался стук в дверь – управдом в пыльном пиджаке, путаясь в ногах и поклонах, и всячески показывая то, что он слуга народа, а не кого-то там ещё – сообщил ей, что соседская квартира свободна, и её дети могут заселяться туда хоть сегодня. Клава так и встала посреди комнаты, всеми фибрами мозга ощущая чудо – именно так чувствует себя любой человек под защитой нечеловеческого могущества. Но жизнь верующего состоит из чудес полностью и непрерывно – окрылённая этой мыслью, Клавдия побежала на завод, только услышав гудок.
И лишь одна, появившаяся у неё радостная, но необходимая счастливому человеку мысль, не давала ей покоя. Через несколько дней она вырвала из тетрадки листок, взяла ручку, и начала писать.
 
  В кабинете с зарешёченными окнами сидели двое в кожаной одежде – один старый и седой, другой совсем юный. Перед каждым был стол, заваленный бумагами со списками людей, поверх бумаг у молодого лежал пистолет системы «Маузер».
– Это что за хрень?, – удивился седой комиссар, держа в руках тетрадный листок.
  – Где?, – поднял от длинного списка голову молодой, как будто проснулся, понимая, что не может случиться вокруг никакой хрени.
  – Нет, ты только послушай, – сказал старик в форме, лицо его то удивлённо вытягивалось, то расплывалось в ухмылке, – «Святый товарищ Сталин! Премногыя земныя поклоны Тебе за то, что Ты делаешь с небес для нас, простых людей. Дети уже три дня живут как раз за стеной по соседству, моими Тебе молитвами, и когда разрешатся от бремени – и у малого даже будет своя комната. Поистине, нет предела твоей благодати к рабоче-крестьянскому классу. Кузьмич на заводе не за фифой, а за мной теперь бегает, а фифа Твоим чудом делась куда-то – ну дак пусть теперь побегает, поделом. Хорошо всё у нас по Твоей великыя доброте, и только одно мне душу гложет – никак не могу отблагодарить Тебя, по ничтожеству своему. Мы, люди, благоговейно взираем из пыли на Твоё всемогущество – а благодарить Тебя не можем, потому что ты Господь сущий. Всё, что я могу сделать – деталь железную с завода утащить – но полно железных деталей в Твоих чертогах, а больше ничего у меня и нет – всё детям нужно. Не подумай, что я скотина неблагодарная, но единственно, что могу для Тебя, светлого, сделать – отправить в конверте эту нижайшую письменную молитву. Ныне, и присно, и вовеки веков здравствуй, и правь воимя пролетариата. Аминь».
 
  – Нет ли здесь признаков контрреволюции?, – спросил седой комиссар молодого, боясь без указания принять неверное решение.
  – Хищение социалистической собственности есть как минимум, – ответил юный комиссар, – Хищение деталей с завода и есть контрреволюция.
  – Ну так она ведь не утащила ещё, – возразил старый, – она ведь пишет, – «Могу утащить».
  – Какая разница?!, – заорал юный комиссар, поразившись старорежимной тупости старика, отчего тот втянул голову в плечи, – Вообще без разницы, когда контрреволюция – вчера, сегодня, или завтра. Ты эти царские замашки выкинь – наказание за совершённое преступление, и прочее – мы не наказываем контрреволюцию, и не исправляем её – мы её полностью искореняем, и искореним. Что же теперь, рабочему классу ждать прикажешь, когда эта вредительница народную деталь с завода упрёт? А раз товарищу Сталину она не нужна – кому она её продаст? Врагам? Или не знаешь, сколько вокруг врагов?, – и все охочи до наших железных деталей. Кто потом виноват перед народом окажется – ты? Я?
  – Понял, – ответил старик в форме, не желая оказываться виноватым перед народом.
  – Ну так действуй!, – скомандовал юный комиссар, – Немедленно!

  Следующим днём обнаружилось, что Клавдия куда-то сгинула. Дети стучали в её квартиру весь день, и даже думали подавать в розыск – но, посовещавшись, передумали, и занялись пролетарской любовью.