Как Прокололи Ассоль

КАК «ПРОКОЛОЛИ» АССОЛЬ.
1.

- Эй, пацанка, ты кто?
- Ассоль.
Он посмотрел на неё с интересом:
- Тебя что, на самом деле зовут Ассоль, или это  кличка?
- На самом деле.
- Как та, что в книжке, чистая и прекрасная?
- Неа, я – отОрва. Так мать говорит. Видишь, коленки все разбитые?
Он посмотрел на неё, примостившуюся рядом на корточках, так что виднелись  трусики между загорелых ног. И впрямь, разбитые, все в ссадинах.
- Это я с мальчишками дерусь. – Пояснила она. – А  ты чего тут лежишь, под Лениным? Тебя сейчас дяденька милиционер заберет.
Он огляделся, и впрямь, уснул в парке Имени Ленина, рядом со статуей. Во нажрался вчера! Башка трещит! Наверное от роз, их тут целые заросли!
- Не заберет.
- А кто у тебя мама?
- Балерина.
- Ух ты! А папа?
- Железнодорожник. Слушай, Ассоль, я – пойду, а то и впрямь заберет.
- Ну иди.

Восемь лет спустя.


-  А можно я про природу почитаю?
Толстяк скривился и пожевал губами:
- Про прокатный стан писать надо, девочка. Вы комсомолка, или кто? Вот поколение пошло – никакого патриотизма!
- Читай. – Милостиво кивнул породистой головой председатель.
Она закрыла глаза, и начала, осипшим от волнения голосом:

Ресницы солнца, колючие, как рыжий сон
Воткнулись копьями в сырой песок.
И ты напрасно подставлял висок –
Дождинистый мальчишка.
А терем леса
Расписан золотой смолой,
Увенчан хитроглазою
Совой.
И чисто пахнет, как и ты –
Травой,
Дождинистый мальчишка мой.

Да это же декаденство какое-то! – опять вмешался толстяк! Что за выражения, выражения выбирать надо, и нечего! – он , торжественный от возмущения, аж привстал, проткнув указательным пальцем воздух. – НЕЧЕГО великий и могучий – ломать, дождинистый… Что это за слово? Я вас спрашиваю – Обратился он к Ассоль.

- Да подождите вы, отмахнулся от него предсидатель, что вы все перебиваете? Вам ведь читать не мешали! Давай. – Это он уже девушке.

 Но настроение читать – пропало.

Ну тогда вы, товарищ. – Повернулся председатель к высокому молодому человеку. Тот встал, откашлялся и начал. Он всегда читал стихи стоя.

На улице он подошел к Ассоль, но она, вспыхнув, сказала:
- Не надо меня провожать. – И улетела.
Бегала она быстро.

****************************************
Май, май, май!!!! Лужи – белые от лепестков цветущей акации.  Тротуары слегка парили после дождя. На мне было новое платье, а в мире была весна, и жить было – здорово.

- Ага, попалась! Теперь не убежишь!
Высокий мужчина загородил  дорогу. С ним была маленькая девочка. , которая крепко держалась за его руку.
- Помнишь, как-то зимой я хотел тебя проводить, после ЛИТО, да ты – убежала.
Я вспомнила его. У него было красивое имя – Вадим. Это был тот самый мужчина, который всегда читал стихи стоя.
- Вот, должен сдать её на попечение бабушки и дедушки. Это рядом, за углом. Пошли? А после, если хочешь, побродим по улицам. День-то какой!

Мы болтали – ни о чем и обо всем: моем институте, экзаменах, прочитанных книгах, и , конечно, о стихах. Он больше молчал и слушал, потом перебил меня:
- Кстати, о стихах, есть что-нибудь новенькое?
Присев в теплую траву , недалеко от железнодорожного полотна, мы углубились в полемику о поэзии. Пахло молодыми листьями и смолой от нагретых шпал, и меня уже не смущало то, что я сижу здесь, одна, с женатым мужчиной, который на целых восемь лет старше меня. Да и он - вел себя непринужденно, не давая мне ни малейшего повода почувствовать себя неловко.
В тот день, когда я нашла его в зарослях роз, напротив кинотеатра, милиционер все же забрал его в КПЗ. Там ,  с тяжелой от похмелья головой,  поклялся он себе – хватит. « Надо себя делать». Вернулся в школу( его отстранили от учебы на два месяца, так как , по- пьяне, с дружками, выбил там окна). Наверстал упущенное и сдал экзамены. В университет он недобрал баллов, но не падал духом, и решил попробовать еще раз – на факультет журналистики – через год.

Мне нравилось его имя – Вадим. Вспоминался лермонтовский Вадим, и это придавало ему драматическое, и даже , трагическое какое-то обаяние. Мне льстило его внимание.  Я не задумывалась, нравлюсь ли я ему. Я вообще не думала, что могу кому-то понравиться. Родители мои часто говорили, что я ничего особенного из себя не представляю. Хотя и не урод, вообщем-то. Поэтому, когда он предложил встретиться опять, я очень удивилась.
- Да ты не подумай  плохого, -  успокоил он меня, - мне просто не с кем об этом говорить, я имею в виду стихи. А твои – мне очень нравятся.
Я его понимала, мне тоже – не с кем было об этом говорить – ЛИТО уже распустили  - до сентября.
Шоссе, неподалеку от моего дома, было пустынно. Он приехал на велосипеде, и мы медленно шли по обочине, разговаривая. Сгущались сумерки. А уж они-то умеют придавать всему оттенок интимности – даже там, где её и быть не может. Он ведь был женат, этот Вадим, а с женатыми – никогда! Мама прочно внедрила это в мою юную голову. Но он и не намеревался посягать на мою честь, и, постепенно, я успокоилась.
 Он был первый взрослый человек, который воспринял меня всерьез, он был высокий, сероглазый, красивый, и он подарил мне  свои стихи. Это, в конце концов, был первый мужчина, который, в сумерках, снял свою куртку, накинул её мне на плечи, и  грустно сказал:
- Ну что, повернем, наверное? Уже поздно.. Тебе – пора.

2. Травы.

В июньских пряных травах заблудилось лето, и душа моя. Хотелось всего, что – нельзя. Это была пора вкрадчивых взглядов и нечаянных прикосновений. Мы следили друг за другом, как бы ходя кругами, и они, эти круги, все сужались. Мы изучали повадки друг друга, втягивая ноздрями запах друг друга, казавшийся нам изумительным.

Зверьем лесным, распластанным по травам,
От слов чужих, от взглядов и обид,
 мы к стрекозинным солнечным оравам,
 бесстыжие, идем любить..

Конечно, стихи мои намного опережали события, я их никому не читала. Но меня мучали предчувствия : что- то будет, что-то произойдет… что-то неизъяснимо хорошее..
Я всегда была полна предчувствий. Помню, в ЛИТО( Литературное объединение при местной газете) появился солидный мужчина, журналист из Москвы. Сам он – ничего не читал, только слушал. Когда  его спросили, зачем же он ходит, он указал на меня: «Ради стихов этой маленькой девочки».
Как-то, в сумерки, провожал он меня домой( мы жили в соседних домах), и я сказала:
- Знаете, у меня есть предчувствие, что  когда-нибудь я буду в Париже.
Он усмехнулся:
- Сколько тебе лет?
- Семнадцать.
- Потому оно у тебя и есть.  А мне – сорок. И у меня такого предчувствия уже нет.

Это было год назад, а теперь у меня опять появилось предчувствие….

Однажды, в серый неяркий денек, Вадим сказал мне с грустной улыбкой:
- Ты мне приснилась сегодня – в высокой траве, ты спала, совершенно нагая. Ты была прекрасна.
Я покраснела - слышать это мне было приятно. Он продолжал:
- Ты даже не знаешь, как ты мне нужна! Как много ты для меня значишь, Как важно для меня видеть тебя – каждый день. Как мне всегда хочется запустить всю мою ладонь в твои волосы и почувствовать теплоту твоего затылка. Пожалуйста, не бойся меня… Не уходи из моей жизни..
Он стоял очень близко ко мне – высокий, сильный, но такой слабый в эту минуту.
Я могла бы, надменно, оттолкнуть его в эту минуту, как это делают женщины из романов. Но я не умела быть надменной, и, когда его губы коснулись моего уха, а потом завладели и моими, неумелыми, губами, я только успела подумать: « Ой, мамочки…»

Наши встречи удлиннились и участились.  Иногда мне хотелось убежать от него, но я – не могла, да и не в силах уже была расстаться со своей сладкой неволей.
Он опекал меня, как мог, приносил хорошие книги. Благодаря ему я полюбила Мандельштама, Платонова, Маяковского. Он сердился, если я с ним не соглашалась, и приучал меня мыслить на его лад – насмешливо и немного саркастически.
У него были потрясающие руки, и стоило  его ладони коснуться моего лба, я мгновенно замолкала, даже в середине самого жаркого спора. Это уже была власть. Я теряла нить мысли, и мне хотелось продлить эти мгновения до бесконечности. Сантиметр за сантиметром, завоевывала эта ладонь все новые участки моего тела. Но когда эти руки забирались мне под одежду, я начинала нервничать и отбиваться .
- Ну, маленький, ну что ты, успокойся, я не причиню тебе боль. Я просто люблю твое тело, оно такое красивое и прохладное… Не кричи, еще подумают, что я тебя насилую.

А у меня в тот момент звучал в ушах мамин голос:
« Сэкс – это грязь, боль и стыд. Все мужики хотят только одного – соблазнить и бросить».
Я – то знала, что Вадим – не такой. Я чувствовала, что во мне зарождается нечто, что я боялась еще назвать – любовью. Но у меня было предчувствие, что это чувство уже бродит где-то рядом.
*********************************************

В июле – начиналась практика, и я должна была уехать в пионерский лагерь.  Я не могла себе представить, как я проживу без Вадима целый месяц! Я уже была  частью его. Накануне моего отъезда мы встретились в лесопосадке, неподалеку от моего дома.  Стояла гнетущая тишина, казалось, природа сочувствует нашему горю. Я была готова заплакать – настолько расстроенным он казался. Я не знала, как его утешить.  Он сидел в тени кустов, покусывая травинку, и пытался улыбнуться, но ничего у него не выходило.  Я чувствовала, что должна что- то сделать, так как слова – не получались. Но что? А он просто кусал травинку, и криво усмехался в усы.
- Знаешь, - сказал он, подняв голову, - у меня такое ощущение, что я тебя теряю… Понимаешь?
Я обняла его за шею, попыталась заглянуть ему в глаза, но он только ниже опустил голову.
И тогда я сделала то, чему всегда сама же противилась: Я встала перед ним на колени и расстегнула свою блузку. Он усмехнулся и поцеловал меня в щеку:
- Ничего, малыш, это пройдет. Нам надо идти.
Но я чувствовала, что не то, совсем не то хотел он сказать.  И, внезапно, он опрокинул меня на траву, неистово целуя мое тело, мою грудь, живот.. Он задыхался, и эта жадность желающего мужчины парализовала меня. 
Не помню, как мы разделись, помню только, что я крепко зажмурилась, чтобы не увидеть то, отчего мне станет стыдно. Но то что я почувствовала – было выше моих сил: твердое, округлое, упирающееся мне в живот. И я открыла глаза. Я плакала:
Я хотела, чтобы ты сделал это, потому что ты – этого хочешь… Но я не могу-у-у. Понимаешь, не могу.
 Зубы мои стучали.
На другой день я уехала в пионерский лагерь. На практику.

3. Лиманы.

Что за странная причуда – поселить двух восемнадцатилетних студентов противоположного пола – в одну комнату. Правда, нас разделяла перегородка из фанеры – меня и Федота, но все же мы могли слышать абсолютно все, что происходит по другую сторону. Я даже слышала, как он дышит.  Больше всего я боялась, что приведет к себе в гости какую нибудь девушку. Мне тогда останется только одно – уйти спать к  пионерам, в девчоночью палату.
 Федот ( на самом деле, его звали Федор) был назначен воспитателем, а я – пионервожатой четвертого отряда. Мы подружились сразу, вот если бы только  он перестал смотреть на мня снисходительно – с высоты своего роста.
Он был красив, как юный бог – этакая грозная смесь грека с молдованином – стройный, загорелый, с копной буйно вьющихся золотисто- рыжих волос и  с горбинкой нос.
 По утрам, когда было прохладно, я ходила в джинсах и ярко-голубом свитере с оленями. Однажды Федот остановил меня и сказал: « Он такой же синий, как и твои глаза».
 
Вообще-то в самом начале, расстроенная разлукой с Вадимом, я Федота не замечала.  Потом боль притупилась, дышать стало легче, я огляделась вокруг.
Прекрасны Днестровские лиманы! Часам к десяти утра за пионерами приходили катера и везли нас на пляж. Мы с Федотом должны былы следить за тем, чтобы мальчики не топили девочек и чтобы  все они не пережарились на солнце В остальное же время я болтала о всякой всячине с моими пионерами, а Федот резался в карты с другими воспитателями.  Но иногда, вспоминая о Вадиме, я отходила ото всех, и сидела одна, всматриваясь в сизоватую дымку горизонта.

Федот был самый везучий из нас, он приехал в лагерь на мотоцикле, и  ему страшно завидовали. Однажды в воскресенье он предложил мне  прокатиться.  Он надел на меня шлем, кто-то из пионервожатых одолжил мне кожанную куртку.
- ОГО, - сказал  Федот, посмотрев на меня , и пошел выводить мотоцикл.
Весь лагерь с завистью провожал нас глазами.  Федот приказал обнять его руками, прижаться к  спине и сцепить пальцы в замок у него на животе. И мы полетели по шоссе. Деревья и украинские хаты мелькали мимо нас с необыкновенной скоростью – так что мне становилось страшно. Тогда, как бы чувствуя это, Федот клал свою руку на мои пальцы, и мне становилось хорошо и уютно.
Вскоре мы оказались в городе Белгород- Днестровск, по старинному – Аккерман.  Остановившись у небольшого базарчика, Федот предложил:
- Давай, побродим?
И мы отправились бродить. Возле мужика, торгующего арбузами, Федот остановился, и начал, с видом знатока, щелкать их пальцами и прикладывать  к уху. Наконец, он выбрал один, и, расплатившись, мы ушли с базара. 
Мы ели этот арбуз, разрезав его карманным ножом, сидя на обочине дороги, и выбрасывая корки в канаву. Пчелы кружились вокруг наших сладких и липких лиц, а мы смеялись каждому сказанному слову, и, наконец, с животами, тугими, как барабан, сели на мотоцикл и отправились восвояси.
Когда мы, наконец, прибыли в лвгерь, навстречу нам уже бежал пионер, размахивая телеграммой. В ней было написано только четыре слова: « Люблю, люблю, люблю. Вадим».
Федот заметил, как побледнело мое лицо.
-Что там? – спросил он, и взял телеграмму из моих рук, и прочел.
Я подняла на него глаза – он не смеялся.
- Федот, как ты думаешь, неужели правда  может найтись дурак, который в меня так сильно влюбится?
Он только пожал плечами, вернул мне телеграмму, и ушел к друзьям.
С того дня, он вообще перестал обращать на меня внимание.  Встречались мы с ним только на линейке – перед поднятием флага, или перед ужином, после вечерней поверки. Но мне хлопот хватало и без него. А тут, как на грех, в меня влюбился один из моих пионеров, по имени Эдик.
 Он всегда оказывался со мной рядом, как бы невзначай.  Он заботливо спрашивал меня, почему я такая грустная, трогал мне лоб, нет ли у меня температуры. Вечером, на танцах, в свежей рубашке, причесанный, он приглашал меня на каждый танец. Он говорил, что я напоминаю ему его маму – такая же милая. Что с отцом она разошлась, потому что пил, что воспитывает его бабушка, потому что у мамы – новый муж. Эдику он не нравится, потому что мама заслуживает лучшего, но его мнения не спрашивают, а покупают всякие вещи, чтобы откупиться. А он – все понимает, и ему ничего не надо. Словом, начались наши танцы в мажоре, а закончились в миноре. Мне было его жаль.
  И поэтому, на «дамский танец» я пригласила не Федота, курившего неподалеку, а Эдика, и он был очень счастлив.
Мы покачивались в такт музыке, зажмуриваясь от лучей прожекторов, в которых мошкара затеяла кавардак, а тоскующий голос пел:

« Плыл рассвет над миром,
Весел и заманчив,
И пускай не мало
Пролетело лет,
Из весны далекой
Девочка и мальчик
Нам с тобой
Печально смотрят вслед

И мы все, дружно, подхватывали:

Пусть сегодня вновь нас память
Унесет
В тот туман – голубой,
Как же это все,
Ну как же это все
Мы не сберегли
С тобой.

******************************************
Федот учился на физико-математическом факультете, и характер у него был рационально-эмоциональный. Не болтун, но с развитым чувством юмора, что вечно собирало вокруг него любителей побазарить. Иногда застолья за фанерной перегородкой затягивались далеко заплночь. Однажды, когда все разошлись,  он присел на мою раскладушку , молча  выкурил сигарету и спросил:
- Хочешь, прокатимся к лиману?
- Ты что, с ума сошел, а если узнают?
- Я Сашку из третьего отряда попрошу за нашими приглядеть.
Сторож, одаренный бутылкой вина, весело помахал нам на прощанье, когда мы выкатывали мотоцикл за ворота.
А за поворотом мы вскочили на него, и мотор взревел!
Мы мчались по безлюдной дороге, и большая луна освещала нам путь.
Непонятное чувство восторга охватило нас обоих, когда мы подъехали к мосту через лиман. Безлюдные пляжи расстилались по обе стороны, а на волнах, как белые кораблики, покачивались чайки. Я закричала:
- Э-ге- ге-э-ээй!!  - во весь голос.
Чайки мгновенно взвились вверх, так что крылья их чуть не задели наши лица. Федот тоже захлопал в ладоши, и чайки кружились над нами, недоуменно крича.
Мы скатили мотоцикл с моста, прямо к морю - перед нами расстилалась широкая лунная дорожка.  Федот разделся, и пошел купаться , прямо в лунный свет.  Я сидела на берегу, наблюдая за ним.
  Он – прыгал, нырял, ухал,  кричал во все горло, и звал меня к себе.  Я на его уговоры не поддавалась, и ему скоро пришлось вылезти оттуда – вода была холодная. Даже мне, в одежде, было прохладно.  Он начал быстро бегать по песку, чтобы согреться – полотенце-то мы с собой не прихватили.
Потом он уселся на песок и прижался ко мне спиной. Было покойно и тихо.  И мы сидели бы так – долго-долго, если бы не комары – полчища их накинулись на нас!
Не сговариваясь, мы встали, стряхнули песок с джинсов, и пошли к дороге.  Вдруг он остановился и коснулся пальцами моей щеки:
Помнишь, ты спросила, может ли найтись дурак, который тебя полюбит?
Он закурил и закончил:
-Так вот, такой дурак нашелся. Это – я.

Это было хорошее лето. Мне не хотелось думать о Вадиме. Там все было трудно, тяжеловесно, преступно. Здесь – легко, светло, и я была – любима.
Смена наша  в лагере подходила к концу, и мы с Федотом оба переживали, но  не показывали вида. Мы еще даже ни разу не поцеловались, но однажды, возвращаясь с лимана,  он при всех взял меня за руку. К великому сожалению моего верного пажа – Эдика. Завтра был последний день, и Федот предложил:
- Давай, отпразднуем?

Его не было видно пол- дня и появился он только перед вечерней линейкой. Вид у него был загадочный.
После ужина все разошлись – кто-куда. Некоторые отряды уже уехали и в соседнем с нами помещении была свалена груда матрасов. Туда –то и позвал меня Федот.  Два матраса были сдвинуты вместе посередине  и накрыты покрывалом. А на нем красовалась бутылка шампанского, яблоки и помидоры. Лунный свет лился сквозь огромные незашторенные окна , прямо на наш импровизированный стол.  Мы начали пировать.
Стаканов у нас не было, так что шампанское мы пили прямо из бутылки, прикладываясь к ней по очереди. Когда же мы её осушили наполовину, то почувствовали, что опьянели. Федот, как всегда, немногословный, только смотрел на меня и улыбался.  Потом вдруг предложил:
- Давай, разденемся!
Мне было жутко смешно,  и я согласилась.
Мы сидели рядышком,  одетые в белые простыни, как в тоги, похожие в этот момент на римских патрициев. Потом он поцеловал меня в щеку, а я – поцеловала его в губы. Потом  мы допили шампанское, и он спросил меня:
- У тебя был кто-нибудь?
Я отрицательно покачала головой.  От Вадима все еще приходили письма, но мне становилось тоскливо на душе при их виде, и я перестала на них отвечать.
- У меня тоже никого еще не было, - хрипло сказал Федот, и принялся неистово меня целовать. Он так навалился на меня своим телом, что мне стало больно.
- Пусти. – Сказала я ему, но он не слышал.  – Пусти, дурак, мне больно!
 Он отпустил меня, мы улеглись , прижавшись друг к другу, и крепко заснули.

3. Осень.

По приезде из лагеря, я редко бывала на улице, избегая встреч с Вадимом. Я понимала, что это будет нечестно – по отношению к Федоту.
Но я хорошо видела его из окна: он часами простаивал на углу сквера, возле моего дома, или сидел под деревом и курил, прислонив велосипед к забору. 
Однажды, в сумерки, я возвращалась от подруги, и он догнал меня .
- Привет, малыш, - сказал он. – Похоже, ты меня избегаешь?
Тогда я набрала в легкие побольше воздуха и выпалила:
- Нам лучше больше не встречаться, Вадим. – И мужественно закончила – И к тому же - я тебе изменила.
Глаза его сузились:
Что ты сказала? С кем?
- Со студентом. В лагере.
Мне было мучительно больно, будто я предала его. Но ведь нужно  же было как то рвать связывавшие нас нити.
- И что же вы делали?
- Целовались. – совсем уж тихо сказала я, опуская голову, чувствуя себя последней свиньей.
И тут я услышала его смех:
- Какой же ты еще ребенок, малыш… - сказал он ласково и с заметным облегчением. – Ну да ладно, а друзьями-то мы можем остаться? Ведь мы же – цевилизованные люди? К тому же – у нас так много общих интересов.
 
Он вел себя так, будто снисходительно простил меня, и к этой теме больше не возвращался. Наши встречи возобновились, но уже без объятий и поцелуев – на этом настояла я. 
 Мне, по-прежнему, было с ним интересно – он поменял профессию – со сварщика – на экскурсовода в картинной галлерее, он встречался с интересными людьми писателями и художниками. Он носил берет и выглядел очень солидно.
Но в одно из солнечных сентябрьских воскресений, без всякого предупреждения, взял и примчался Федот – на своем мотоцикле.
Потершись щекой о мои волосы, и вдохнув их запах, он засмеялся :
- Соскучился!

Небо было такое синее и холодное. Мы лежали на спине, на перине из опавших листьев, и я читала ему стихи:
« все прозрачней становится лес,
Обнажая такие глубины,
Что становится явней
Вся тайная суть естества.»

Мы целовались – подолгу и до изнеможения! Мы вошли во вкус, и не могли оторваться друг от друга! Мы катались по траве и кидались влажными оранжевыми листьями, и он вдруг сказал:
- Слушай, давай, поженимся?
- Шутишь? Как мы будем жить, ты там, я – здесь?
- Зачем, просто переведешься в наш город, на тот же курс..
Я расстерянно ликовала, а душа моя разрывалась на части. Я отгоняла от себя мысли о Вадиме, но лицо его упорно стояло перед моими глазами.

Он, по-прежднему, простаивал часами под нашими окнами. Шел дождь, а он все стоял.  Он звонил мне, назначал свидание, я не приходила. И все же он дождался меня однажды на автобусной остановке.
- Мы не можем встречаться, это нехорошо, я выхожу замуж…
- Да разве ты не понимаешь, что я – жить без тебя не могу,  Я мучаюсь, разрываюсь на части. Я теряю голову, когда тебя вижу. А когда не вижу – тем более. Ты не будешь с ним счастлива, он – слишком примитивен для тебя. Ты – сложная, цельная натура, у тебя – талант! Понимаешь? Ну, дай мне время, и я что-нибудь придумаю, мы – будем вместе.
Я только отрицательно качала головой. Он начал целовать меня, и в глазах его были слезы:
- Я пропадаю без тебя! Я так хочу тебя, все твое маленькое тело! Я всю тебя люблю, как дикарь, как зверь!  Я обещаю тебе, я что-нибудь придумаю.

Я знала, что силы мои иссякают, и если я сейчас с ним не кончу, то – никогда не кончу..
- Я хочу вернуть тебе все твои книги – прямо сейчас. Подожди меня здесь, я скоро вернусь. Но он вошел за мной следом в подъезд.
- Твои родители дома?
- Нет, они уехали к родственникам.
- Тогда, можно мне зайти?  Заодно уж и попрощаемся, как люди…

Я все помню отчетливо, как сейчас: был октябрь, девятнадцатое, семь часов вечера.
 Он не дал мне опомниться, и все целовал, целовал, целовал…:
- Я хочу тебя, хочу, и ты тоже этого хочешь. Я знаю, ты этого хочешь,- будто внушая, повторял он. Я , молча, пыталась высвободиться из его объятий, Он повалил меня на кровать. Я пыталась кричать, но он зажал мне рот ладонью, продолжая шептать: «ТЫ ЭТОГО ХОЧЕШЬ…»
Я не издала ни звука, когда все это произошло. Он шутил, что я так отбивалась, что если бы было можно, то пробуравила бы стену головой.

Из радио доносился голос Новеллы Матвеевой:
«Любви моей ты боишься зря –
Не так я страшно люблю…»
Я не отвечала, и лежала, как чурбан. Он принес из ванной полотенце – мне, подтереться, и удивился:
- Крови-то как мало, почти нет.. Ты уверена, что я у тебя – первый?  - и отправил меня в ванную – спринцеваться - марганцовкой.
Он был нежен и задумчив, и без конца повторял:
- Ничего, все образуется, вот увидишь.
Но ничего не образовалось. Я – забеременела.

4. АБОРТ.

Врач-гениколог в маленькой сельской больнице была молодая и  очень усталая женщина.
Она выслушала мой робкий лепет молча, подперев рукой щеку:
- Кто тебя сюда послал?
- Подруга.
- И тоже студентка, и тоже – не замужем?
Я кивнула. Она вздохнула:
- Ох, дуры вы, девчонки, просто – дуры. Выпороть бы вас… Хотя, вас-то за что… Паспорт покажи, на вид тебе больше шестнадцати не дашь..
 Изучив мой документ, она сказала строго:
- Слушай меня очень внимательно: я сделаю тебе аборт, но без обезболивающего укола в матку. Тебе будет очень больно, но я должна знать, , когда - больно, чтобы не соскоблить лишнего. И чтоб – ни звука. Только один писк услышу, выгоню в тот же момент. Запомни это.
Я не знаю, как  пережила  кошмар, последовавший за этим. Помню только стыд, боль и ужас. Медсестра привела меня в ванную комнату, дала мне мыло и безопасную бритву и сказала:
- Побрейся. Она вышла, а я села на край ванны, закусила губу и заплакала без звука. Я знала, что – надо брить, но не знала – как. Вернувшись, она поняла это, и сделала все сама.
Потом было геникологическое кресло, уже знакомая врач в маске и перчатках, холодно-блестящие инструменты, разложенные под марлевой салфеткой, укол в вену. И экзекуция началась. Я ощущала абсолютно все. Казалось, что из меня кишки тащят щипцами, чувствовала, как течет теплая кровь. Зубы мои крошились – так крепко я их стиснула, чтобы не закричать. Я думала о Вадиме, что я делаю это ради него, чтобы не осложнять его жизнь, и не вынуждать его принимать трудное решение. Но мои мысли расползались в стороны, как дождевые червяки под солнцем, которое пекло мою голову изнутри, а потом оно взорвалось и  вообще погасло.. Как сквозь вату я слышала голос врача:
-Ну все, веди её в палату.
Медсестра, та самая, что брила, сняла меня с кресла, и так как ноги мои не слушались, просто взяла меня под мышку, как куль с мукой, и унесла на кровать.
Я моментально уснула. А когда проснулась, были – сумерки.
В палате было несколько женщин. Одна из них – на соседней койке – сочувственно смотрела на меня, подперев  рукой голову:
- Очнулась, вишонка? – Ласково сказала она и вздохнула. – Убивать их надо, мужиков, говорю. И как он мог такую махонькую обидеть.
От её сочувствия у меня защипало в носу.
Другая женщина спросила мою соседку:
- Ты сама-то, который аборт делаешь?
- А двенадцатый..
- Бог мой, и как это тебя угораздило опять забеременеть? У меня это третий, и я своего мужика к себе больше на пушечный выстрел не подпущу, если он выпивши. Дети у тебя есть?
- А как же, сын и дочь, Только ушли вот, покушать приносили. Хочешь попробовать? Меня тошнило, но она все равно протянула мне пирог с вишней:
- Есть тебе надо, смотри какая ты худющая, кожа да кости.
Пришлось съесть пирог – не обижать же её.
Я думала о своем: о боли внизу живота, о маме, которая ни о чем не знает и думает, что я – на лекции, о подруге, которая все знает, и, наверное, за меня переживает – сама через это прошла.
Я помнила слова врача, снимавшей перчатки после операции:
-  Сделала все, что могла, но гарантировать ничего не могу. Очень часто после первого аборта женщины детей иметь не могут.

Соседки продолжали начатый разговор:
- Так если у тебя и дети есть, и двенадцать абортов сделала, зачем же ты его до себя допускаешь?
- А люблю я его. Крепко люблю. Он у меня – второй муж, и на десять лет меня моложе. Мне-то уж пятьдесят почти, а он – молодой еще, ему – надо… - Вздохнула она. – Больно, конечно, и с каждым разом все больнее. Да уж как-нибудь выдюжу. Это вон таких, как она( она кивнула в мою сторону) жалко. Желторотая совсем, ей-то за что…

Меня же не оставляла одна мысль: как сбежать? Врач велела мне остаться на сутки, иначе может открыться кровотечение. Но я не могла оставаться здесь. Мне надо было добраться до подруги, оттуда позвонить родителям и соврать, что-нибудь насчет экзаменов, а потом заявиться домой часам к десяти, в надежде, что они уже легли спать. А иначе, как объяснить им бледность моего лица – оно было белое. Чужое лицо с провалами вместо глаз. Я стояла босиком на кафельном полу, в ванной комнате, в огромной полотняной рубахе с засохшими пятнами крови,  и мне было себя так жалко. Потом я сидела на автобусной остановке и опять себя жалела – такой маленькой, тщедушной, с торчащими ключицами я себя увидела в зеркале. И все же, я чувствовала облегчение, что все это – позади.
Родители ничего не заметили, жизнь продолжалась, и была она сияющая и радостная – для всех. Но не для меня.
*****************************************************

В моей голове никак не укладывалось – что я такого сделала, и почему Вадим меня разлюбил?
В последнюю нашу встречу он, почему-то, очень нервничал. Говорил, что надо делать аборт, что с женой он так быстро развестись не сумеет, там столько формальностей.
 Да я от него ничего и не требовала. Мне только очень хотелось, чтобы он, как прежде, положил мне свою ладонь на затылок и сказал: « ничего малыш, все образуется, вот увидишь».  Я бы тогда все вытерпела.
Но вместо этого он все оглядывлся по сторонам и много курил.

Позже, когда у меня все зажило, он стал настаивать, чтобы встретиться опять. Я ответила, что подруга проболталась об аборте своей матери, а та – сказала моей. 
- Да они ведь меня убьют, если найдут! – воскликнул он, озираясь.

Несколько месяцев пыталась я до него дозвониться. Но трубку поднимала его жена. Когда же поднимал он, то отвечал чужим голосом:
- Вы набрали не тот номер.

Теперь уже я ходила за ним попятам, прячась за деревьями, а он шел – всегда не один- и смеялся шуткам попутчиков. Я все еще любила его, кровоточа. Дни шли, листья рождались и умирали, но он – не вернулся.

Пол года спустя мы столкнулись в литературном объединении.  Стоя, он читал стихи:
Что-то о белке-бродяге, у которой свои проблемы, так как ей встречаются хрупкие ветки.

 « Да это он обо мне, это я – хрупкая ветка» - Мелькнуло у меня в голове, и, мстительно я подумала: « А ведь ты не  был у меня первым, хоть тебе – именно это было так важно».

Первым был - велосипед. Мужской, двухколесный, с высокой рамой. Гоняла я на нем в то лето, когда мне исполнилось одиннадцать, у своей бабки в деревне. Да на одной колдобине велосипед  сильно подскочил, и рама пребольно ударила меня между ног – так больно, что я чуть сознание не потеряла. А когда увидела текущую по ногам кровь, то и вовсе пришла в ужас.
Плача, я добралась до садового туалета. Я думала, что я – умираю, кровь все не останавливалась, а я все пыталась её вытереть лопухами.. Так и просидела там до темноты.