Аннушкино счастье

      В пустой комнате строящегося дома сыро и холодно. Тусклый свет зимнего утра едва протиснулся сюда сквозь грязное окно. Он отыскал в полумраке застывшую в раздумье фигуру молодой женщины, одетую в большой и нескладный комбинезон, осторожно прикоснулся к её плечам, да так и замер, очевидно не зная, что делать с ней дальше. Неслышно отворилась входная дверь, всколыхнула запах извести и свежей сосновой стружки. Вошёл мастер стройучастка, коротконогий мужчина в резиновых сапогах и нутриевой шапке, насевшей на красные оттопыренные уши.
      – Сидишь! – простуженным голосом выкрикнул он. – А я должен наряд тебе из пальца высасывать?
      Женщина вскочила, поспешно склонилась над ящиком с раствором, зачерпывая из него ведром. Комбинезон на ней при этом натянулся и выдал то, что так тщательно скрывал под собой. Мастер замер, как хищник перед прыжком. Глазки его возбуждённо заблестели. Воровато оглянувшись на дверь, он сделал несколько быстрых шажков вперёд. С грохотом покатилось по полу ведро, щедро разбрызгивая содержимое по сторонам, покачнулись тяжёлые козлы, сбросили с себя засохшие нашлёпки раствора.
      – Ну что ты, Аннушка! – нежно ворковал мастер.
      На мгновение всё затихло. Затем звук пощёчины эхом понёсся по коридорам, от стены к стене, и дальше вниз по лестничным маршам до первого этажа. Лихо сметая по пути слой мусора, проехалась по полу красивая шапка.
      – Попомнишь у меня, – пригрозил мастер, отряхивая ости её великолепного меха.
      Аннушка поправила на голове сбившийся платок и победно усмехнулась, но тут же поджала пухлые губы: мастер торопливо приглаживал ладонью давно поредевшие волосы на наивно обнажённую розовую макушку. Вид у него был обиженного мальчишки, и ей стало вдруг жаль его. Пожалуй, она излишне погорячилась.
      – Иди в дальнюю секцию. Там тебе место, – буркнул мастер, отворачиваясь.
      «Эвон куда, в дальнюю, – грустно подумала Аннушка. – Весь раствор, значит, на себе таскать. И так денег, что кот наплакал, а тут…, – она безнадёжно махнула рукой, натянула грубые рукавицы и, не переча, пошла на новое место. Тяжёлое ведро быстро дало о себе знать, и Аннушка остановилась передохнуть у незастеклённого окна. – Говорила мама, что родилась я в рубашке, счастливой буду. А где ж оно, счастье? Может, украли? – думала она, смаргивая слезу. – Сквозняки совсем замучили. Чирей вот вскочил, ночами спать не даёт, – стыдливо оглянувшись, она осторожно дотронулась до больного места и поморщилась. – Мишка, муженёк окаянный, полез было со своей прихотью, да зацепил. Думала – сердце остановится. А он ещё губы надул, дурень. Да куда ж от него денется! Потерпел бы».
      Отсюда, с пятого этажа, мастер, вышедший на стройплощадку, кажется совсем куцым, и ноги его шагают прямо из-под плеч по мерзкой слякоти. Аннушка морщится. Виталику надо бы сапожки тёпленькие. Давали как-то в универмаге – народу набежало! Да и денег на тот момент не оказалось, и так до аванса едва дотянула. А занять у соседей постеснялась. Соседи все люди как люди, не то что они с Мишкой… зачуханные. Мишка ещё так-сяк, а у неё, стыдно признаться, нижнее бельё-то ветхое, почти с дырками. Всё лишнюю копейку считаешь, на себя потратить боишься. Мишка, подлец, даже съязвил как-то: вдруг, говорит, твой мастер подкатится да увидит? Приносил бы домой побольше, так и мастера бы не жалел. И ниоткуда счастье не приваливает.


      От стройки до дома пять минут ходьбы. Аннушка бежала, не переодеваясь, опустив глаза. Ей казалось, что все только и видят её заляпанный раствором комбинезон.
      На лестничной площадке она столкнулась с соседом сверху и испуганно шарахнулась в сторону. Сосед, высокий мужчина в чёрном галстуке и красивой густой бородке, вежливо поздоровался. Аннушка не ответила, готовая вжаться в бетонную панель, слиться с ней. Её и в голову не приходило, что можно поприветствовать такую замухрышку, как она.
      На кухне, бросив пяток картофелин в кастрюльку с водой, она поставила рядом на газ отвариваться вермишель. Что готовить, ума не приложить. На колбасу-варёнку, скользкую, похожую на жёваную промокашку, смотреть тошно, да и за той в очереди не достоишься. А мужики придут (своего первоклашку Виталика она тоже мужиком называла), им поесть надо. И откуда что люди берут? Вон эта, из тринадцатой квартиры, чуть ли не каждый день гулянки устраивает. Как же, в магазине работает! Каждый день сумки тянет такие, что руки вот-вот оборвутся. На её-то зарплату много не натягаешь. А попросить чего достать – так нос задерёт, что и не знаешь, на какой козе подъехать. Известно: под шестёрку и тузы иногда ложаться. Выпадает же некоторым козырями быть.
      Вечером, когда Аннушка управилась и по дому, и с виталиковыми уроками, муж с приятелем заявился. Разговор у них бесконечен: кто сколько выпил, да как достал. Аннушка от них на кухню ушла. «Интересно, о чём говорит со своей женой бородатый сосед? Небось о книгах, любви… Она, наверное, и слова худого от него не услышит, не то что матершины. Плоская, как доска, а везучая, – Аннушка завистливо вздыхает и мечтательно прикрывает глаза. – Отчего это многим нравятся высокие мужчины?»
      Щелчок выключателя выхватил её из грёз, в которых она шагнула было за опасную черту. Муж удивлённо смотрел в её не остывшие от нежности глаза.
       – Да я что… – замялся он, неловко переступив с ноги на ногу. – Я его сейчас… мигом выпровожу, – он залпом выпил кружку воды и вернулся в комнату.
      Аннушка раздражённо одёрнула платье, смятое его рукой, и прошептала брезгливо:
      – Всё… пощупывают да пошлёпывают. Что я им всем, лошадь?
      Присев на табурете, она медленно, как в полузабытьи, раскачивалась на нём из стороны в сторону и тихонечко, еле слышно выла, сама не зная отчего, скорее, по обещанному когда-то счастью.


      Время шло, и к лучшему ничего не меняло. По выходным дням Мишка повадился где-то напиваться. А потом всю неделю «отходил», и Аннушка совсем от него отвыкла.
      «Ну и пусть, – мысленно махнув на всё рукой, думала она. – Брошу и уеду». Но жаль было Виталика: мальчик подрастал, и оставить его сиротой (при живом-то отце!) – этого Аннушка себе бы не простила.
      Однажды, испытывая непреодолимую потребность выплакаться, решила она съездить к матери на Кубань. И вроде бы недалеко, берег за проливом – вот он, виден, да добираться туда сложно: сначала паромом, а потом – как бог даст, на попутных. Аннушке давно уже хотелось в родных местах побывать, да как вспомнит, бывало, о всех перипетиях пути, так и тоска берёт. Поэтому она с удовольствием воспользовалась помощью одной своей знакомой, чтобы переправиться рыбацким катером «на ту сторону», как здесь говорят.
      Взяли её неохотно. Боялись начальства – узнают, мол, заругают. Да бригадир, заросший волосищами мужичина, настоял:
      – Чего уж там, ребята! Уважим человека. Как раз туда и идём.
      Он искоса скользнул по ней взглядом, ни на чём не задерживаясь. Однако Аннушка почему-то вдруг оробела.
      Катерок тарахтел мотором, петушком наскакивал на встречную волну, которая бухала его за это в скулу. Получив своё, он оторопело замирал на мгновение и заваливался на борт, но тут же стряхивал с палубы мокрую пену и вновь напористо лез вперёд. Аннушку укачало. Небо и море беспрестанно менялись перед ней местами. Голова от этого стала тяжёлой и чужой. Бригадир помог Аннушке спуститься в крохотную каютку и уложил на некое подобие диванчика. Она чувствовала, что задралась юбка, но тупое безразличие овладела ею. Бригадир часто задышал, с трудом отвёл было глаза в сторону, но не сдержался и осторожно провёл своей грубой ручищей по её крупному белому колену и выше, затем отчаянно тряхнул лохматой головой… Аннушка не сопротивлялась, будто бы всё это происходило не с ней.
      

      Матери она ни разу на судьбу не пожаловалась, хотя ради этого и приехала. На вопросы отвечала. Как отмахивалась:
      – Виталик? Хорошо. Миша? Да что ему сделается.
      Мать подозрительно посматривала на неё, но не допытывалась.
      Под вечер на заборчик навалился лохматый бригадир.
      – Не дадите ли воды напиться, тётка? – прохрипел он.
      – Шёл бы себе… – поторопилась ответить Аннушка.
      Мать зыркнула на них глазами и молча шагнула к колодцу.
      – Да ладно уж тебе, – бригадир примирительно улыбнулся Аннушке, сверкнув золотом зубов. – Мы ведь с тобой вроде бы породнились.
      Она подала ковшик, не глядя ему в глаза.
      – Еле… отыскал, – слова с клёкотом вырывались у него из горла между глотками. – Через полчаса уходим домой. Поспеши, – и пошёл по улице обратно к морю, тяжело переставляя ноги в громадных рыбацких бахилах, собирая вокруг себя ошалелых от неистовства хуторских собак.
      Аннушка раздумывать не стала, подхватила наспех собранную сумку с деревенскими гостинцами и заторопилась следом. Упёрши руки в крутые бёдра, мать долго стояла у калитки, в удивлении склонив голову набок.


      Смеркалось, когда катерок подвалил к своему причалу. Аннушка осторожно сошла на берег по шаткому трапику. Следом шагнул бригадир и придержал её за руку.
      – На вот, возьми, – протянул он свёрток.
      Она резко подняла голову и спросила со злой усмешкой:
      – Это мой заработок?
      Даже в сумерках было заметно, как потемнело его лицо.
      – Тебя-то как звать? – смягчилась Аннушка.
      – Сашка. Сашка меня зовут, – обрадованно заспешил бригадир.
      Зажглись причальные фонари, высветили ухмылку на лицах двоих из бригады. Третий, белобрысый жилистый парень в выпачканной мазутом рваной тельняшке, цвыркнул сквозь зубы. На видавшие виды доски причала звонко шлёпнулся плевок.
      – Ты приходи всегда. Я ждать буду, – сказал Сашка.
      Дома Аннушка развернула тяжёлый свёрток. Вид осетрины вызвал у неё чувство замаранности за содеянное, будто села на что-то неприятное, проникшее сквозь одежды, и теперь уж оно преследовать будет вечно, хоть замывай, хоть оттирай. Первое время порывалась она повиниться перед Михаилом, облегчить душу, чего бы это ни стоило. Да после подумала: «Не виновен хлеб, что в нетопленной печи не печётся».
      Рыбу она предложила той, из тринадцатой квартиры. Торговаться не позволила:
      – У нас на Кубани говорят: як казала, то тильки так, – шутливо, но твёрдо заявила она, а про себя зло подумала: «Всё равно, зараза, не свои кровные выложишь».


      Шелест вырученных денег приятно пьянил. Аннушка почувствовала себя птахой, вырвавшейся, наконец, из клетки повседневной обязательности, где за квартиру столько-то, на еду столько-то, туда надо, сюда надо… шальное, полученное так-вдруг, в простонародье называют иногда находка, с ударением на первый слог. Она сродни чему-то запредельному, придающему ощущение собственного могущества – на что-де хочу, на то и трачу, и Аннушка не колеблясь воспользовалась возможностью обладать им.
      Со стройки она ушла. Устроилась сторожем на складах. Ночью закрывалась в будочке, стелила на скамью старое одеяло и засыпала. Надеялась на сигнализацию, а о проверяющем предупреждали собаки.
      С бригадиром Сашкой связи не порывала. Сна-абжал он её рыбёшкой, снабжал. Хотя и без него вскоре другие рыбные источники обнаружились, слилися в ощутимую денежную реку. Окунувшись в неё Аннушка уже по-иному смотрела на окружающее. Она слегка располнела. Бородатый сосед торопливо сторонился при встречах, завидев её гордо нацеленные вперёд груди, распирающие импортные блузки. Дома она говорила о нём мужу:
      – Интеллигентик несчастный! Бегает, бегает со своей папочкой, бумажки таскает. А у самого плащик-то куцый, забыли, когда из моды вышел.
      Михаил теперь не пил, побаивался: поднесла ему Аннушка однажды стопочку, а что зелье на мухах настояно, не сказала. Рвало его так, что внутренности, казалось, на изнанку вывернутся. Еле беднягу врачи откачали. Вместо помятой неизменной кепки своей носил он теперь шляпу, на затылок сдвинутую, и с таким победным видом вокруг посматривал, выпятив вместо груди тощий живот «с кулачок», что можно было подумать: это не жена, а он деньги «делает». Ходить он приноровился неторопливо, часто и подолгу останавливался возле легковых автомобилей, подробно разбирал достоинства и недостатки каждой марки с незнакомыми людьми, намекая каждому, что и его, Михаила, день не за горами. Откуда рыбка берётся, не спрашивал, ум не весь пропил, чего о другом-то уж не скажешь.
      – Ничего, Миша! – покровительственно говаривала Аннушка. – Подлечим тебя. Стоит лишь крякнуть да денежкой брякнуть. И машинёшку купим, веселее дело пойдёт. Виталька вон какой вымахал, помощничать будет.
      – Где уж ему, – заметил как-то Михаил. – Магнитофон когда купила? Одна коробка, погляди, осталась, да и та треснута.
      – Чи не маг! – презрительно сморщил прыщеватый нос Виталька. – Вон у людей видео японский, и кассеты, что надо.
      – Ну что ж, – делано зевнула Аннушка, – сделаем и видео.
      Виталька счастливо улыбнулся.
       – А ты не скалься! – рассердилась вдруг Аннушка. – Всё-то до тебя руки не доходят. А доберусь. Видела, как по тёмным углам Людку жмёшь. Не пара она тебе, интеллигентка худосочная. Вся в мать. Проку-то нынче от них!
      На рынке с рыбой Аннушка не появлялась. Не столько обэхээсников переодетых опасалась, сколько делиться с ними не желала. Крутилась она среди жён моряков-загранщиков. Лучшую клиентуру, чем они, не найти – купят не торгуясь, да и сами тут же с охотой модные тряпки перепродадут. Поглощала этот товар ненасытная Кубань, с наценкой, естественно. Поэтому наезжать к матери Аннушка стала чаще – передохнуть по дороге, похвастаться. Было чем! Та завистливо перебирала в её объёмистых сумках барахло, окидывала хозяйственным взглядом дородную фигуру дочери и вздыхала:
      – Тебе бы мужика покрепче.
      – С моим-то достатком какого хошь заимею, – уверенно отвечала Аннушка и с наслаждением вглядывалась в старинное трюмо.


      Однажды она взяла отгулы и промоталась по той стороне несколько дней. Домой явилась развесёлая, и прямо с порога:
      – Ну, мужики! На сей раз, как никогда, пофартило…
      И осеклась, разглядев на диване заросшего неряшливой седоватой щетиной Михаила. Подошла к столу, заваленному грязной посудой, понюхала пустую бутылку и поморщилась:
      – Разлёгся, красавец! – прошипела она сорвавшимся от злости голосом. – Да ты, никак, жёнины денежки, умом её заработанные, пропиваешь!
      Аннушка вгорячах так дёрнула его за ногу, что Михаил плашмя грохнулся на пол и несмотря на толстый ковёр, устилавший его, больно ушиб локоть.
      – Ты что? Ты что? – испуганно забормотал он, с трудом приходя в себя. – Сбесилась?
      – Я тебе сбешусь! – рассвирепела Аннушка шаря по столу рукой. – Я тебе сейчас плешь твою немощную причешу! – она замахнулась тарелкой, разбрасывая с неё объедки ржавой хамсы и лука.
      Михаил прикрылся ладонью.
      – Да уймись ты! – крикнул он. – Беда у нас.
      Аннушка вопросительно замерла.
      – Проглядели мы с тобой, Анюта. Проглядели! Виталика арестовали. Людку, что сверху… Ну… это…
      – Я так и знала! Я ж ему говорила! – схватилась за голову Аннушка. – Да неужто я б ему для этого не нашла! Да неужто я б денег пожалела…
      – Что ты мелешь? Что мелешь-то?
      – А ты где был, чучело? Только и мужик из тебя, что в штанах ходишь.
      Она принялась лихорадочно выбрасывать из шифоньера бельё, отыскивая коробку из-под обуви, в которой хранила деньги.
      – Всё отдам! Всё отдам! – в отчаянии твердила она.


      Приговор зачитали, и стража увела Виталика. Стриженая голова на тонкой шее придавала ему сходство с желторотым птенцом, выпавшим из гнезда. Он кинул прощальный взгляд на мать и жалко улыбнулся.
      Зал пустел. Люди расходились. Одни с сочувствием, другие с удовлетворением и даже злорадством смотрели на рыдающую женщину. Она прикрыла лицо руками, унизанными драгоценностями.


      1989