Была война...

  Всё дальше уходят от нас грозные годы Великой Отечественной войны, когда в ожесточённых битвах с немецким фашизмом советский народ, его доблестная армия отстояли нашу великую Родину – Советский Союз. Память о событиях тех лет, доносят до нас рассказы ветеранов, участников и очевидцев войны. Годы берут своё. Всё реже мы слышим живую речь фронтовиков. У каждого из них был свой путь на войне, своя история, своё видение и ощущение происходящего.

  Особое место в событиях тех далёких лет занимают дети войны, их судьбы, их память. Детская яркая память, навсегда запечатлевшая картины происходившего. Дети часто видят и чувствуют то, что взрослым недоступно.

  Какой была война в глазах одиннадцатилетней девочки, лишившая её беззаботного детства? Как вообще удалось выжить в кровавом вихре войны? Об этом рассказ моей матери, в память о начале Великой Отечественной войны.

  Звучит голос матери, и оживают картины пережитого, образы людей, их дела и поступки. Возвращается из глубины времени в наш мир происходившее тогда. И становятся известными для потомков события и люди, память о войне, о том, что было. Здесь важен каждый самый маленький эпизод, каждое слово, каждая картина, каждый штрих, чтобы память о великом Подвиге народа не умерла, а передавалась из поколения в поколение, чтобы принесённые жертвы не были забыты.

  «Не знающие своей истории, не имеют будущего»…

  Один из законов войны – частая неизвестность о судьбе родных и близких. Виденное одними, не известно другим, тем, кто ищет. Воспоминания очевидцев могут вернуть их на миг из небытия.

  Особенно ярко об этом сказал Юрий Бондарев.
– Мы знаем, как сейчас велик интерес к достоверному факту к реконструкции событий. В характерах людей мы исследуем историю. В событиях истории мы познаём человека. Мы хотим знать правду о самих себе, мы хотим понять и осознать свой характер, истоки духовной силы – это обостряет наше отношение к жизни, к ближним своим. Это объединяет нас родственно, разяще напоминает нам о мужестве и боевом товариществе, навсегда скреплённом общей кровью и борьбой в первый трагический год войны.

   Воспоминания матери были записаны на диктофон более десяти лет тому назад для статьи в районную газету. Подготовленные к 15 января 2002 г. материалы были радостно приняты в редакции с обещанием вскорости непременно опубликовать. Но, статья так и не появилась в газете. Найдя её в своём архиве, я решил представить рассказ в «Завтра». Я сохранил мамину манеру повествования, но передать её волнение и слёзы в голосе печатными буквами невозможно.

  До войны семья моей матери – Самочеляевой Елены Константиновны жила в Смоленске. Отец был военным, служил в 190 полку им. Смоленского горсовета 64-й стрелковой дивизии.


  – Он, бывало, прискачет на лошади, привяжет её к крыльцу. А волосы у него были вьющиеся! А такие лошади военные красивые, упитанные! Мне очень нравилось ездить с папой на коне, когда он брал меня с собой.

  В 37-м году, часа в четыре, постучали в дверь к соседям. Они забрали соседку монашку, арестовали, и к нам. Стали делать обыск. Ничего не нашли. Забрали иконку и сразу его на 10 лет.

  Пока шло следствие, мать ходила в воинскую часть, но ничего не смогли сделать. Его отправили и он отсидел десять лет.


  – А в Смоленске перед войной в магазинах было всё, что только твоя душа желает! Когда ещё отец был, мы с ним ходили. Он всегда брал меня с собой в магазин. Водил в городской парк на аттракционы.

  В магазинах стояли бочки с грибами, клюква, всякие конфеты: завёрнутые, в коробках с кружевами. Мука всякая в процентах и 98%. Всё было абсолютно, что только не было! Был хлеб пеклеванный, был горчичный ржаной, был всякий! Были венские плюшки. А как объявили войну, сразу начались очереди, начались бомбёжки.

  И, чтобы пойти за хлебом надо было, такая речка текла, а там мост такой. Мы (дети – прим. Авт.) туда залезли, мать на работе была, и ждали когда кончится бомбёжка. Ну, где же тут нервы будут хорошие и давление?
  Мороженное раньше продавали в чашечках, а такая круглая железная штучка и к ней снизу идёт трубочка. Прямо ложкой выдавливали его. 13-20 копеек было. Петушок стоил 5 копеек. Дети любили петушки, а вот, сколько хлеб стоил, не помню…

  Бывало, мать даст денег, отца ещё не забирали, были ириски, до чего вкусные! Таких сейчас нет! Скажет: купи столько-то хлеба, и я, чтобы не забыть, всю дорогу говорю: «200 грамм масла, 100 грамм конфет, полкилограмма сахара». Шла и всю дорогу говорила. А продуктов было очень много, много одежды! Чего только не было в магазинах! Были специальные кондитерские. Там пекли и тут же продавали.


  – Мама работала поваром в столовой пединститута. Она готовила хорошо и её часто по выходным ставили заменять шеф-повара. А потом студенты взбунтовались и говорили: «Выгоните её, она жена врага народа!» Её с работы сняли, и она долго не работала.  Потом устроилась на работу на льнофабрике. Получала она 42 рубля, а пальто женское из ткани такой толстой, серой, стоило 92 рубля.

  У нас ещё был мальчик Толик. Он родился в 36-м году. Толик умер, потому, что в ясли его не носили, у него была детская диспепсия, кормить было нечем.


  – На нашей улице всё военные жили. Улица Большая Краснофлотская дом 98, напротив школы. Школа была старая, сейчас там СПТУ сделано. Когда едешь, видать с вокзала. Потом выстроили перед войной новую трёхэтажную и с туалетами тёплыми и со всем… Такая школа!

  Рядом по соседству жили две монашки. Они шили красивые тёплые одеяла и постельное бельё. Тут же проживала татарская семья и немецкая. Забавно было слышать, когда немцы звали своих детей домой: « Сашь-я! Машь-я!» Мы, дети, играли всегда вместе во дворе, а взрослые ходили к друг-другу в гости.


  – Когда началась бомбёжка, точно предсказали 28-29 июня, вырыли в огороде ямку и фанерой закрыли. Но я-то хорошо, уехала в деревню, а люди, которые остались потом живы, в Днепре, говорят,  сидели. Всё горело, на нашей улице были дома всё собственные деревянные двухэтажные.

  Потом матери удалось устроиться в больницу ухо-горло-нос санитаркой. И там работала до самой бомбёжки.

  И вот, как раз, там есть радио. Домов шесть стояло деревянных двухэтажных. Как раз объявили по радио, что началась война. Но до нас ещё не доходило, мы ещё не понимали что такое война.

  Мама уехала на второй день после бомбёжки на фронт. Она прошла перед самой войной, были тогда все эти тревоги, учения, и вот эти курсы медсестёр. Быстро свернулся из больницы госпиталь. Уже госпиталь был, уже привозили раненых, всё кругом было разбито.

  Когда я приехала в Смоленск на третий день, там было всё разбито. Всё горело и около больницы. Видно было, что тут были дома. Всего-навсего остался один дом.


  – Я в деревню уехала с девушкой Настей. Она на квартире у нас жила и работала вместе с мамой в больнице. Когда мама уезжала на фронт она мне сказала: « Лена, живи у них (в семье у Насти – прим. Авт.). Я получу зарплату и приеду в деревню». И каждый день я бегала на перекрёсток на дорогу её встречать.

  И я всё бегала её встречать, а мамы не было. И вот на третий день или четвёртый я пошла босиком в Смоленск. Пошла, людей потом спросила: «Куда же мне идти?» И мне сказали: «Иди туда, девочка, потом поверни». И я пошла на Смоленск.

  По дороге всё время были налёты. Кричали «Воздух!» И вот я сбегала с дороги, падала, опять вставала, думала, что меня убили. Солдаты сбегали с дороги у всех вот такие глаза! Никто не взял на руки, никто не прикрыл, никто. Все бежали с дороги, потому, что лес там рядом. Ну, опять тревога кончалась, опять на дорогу.

  И когда я уже подходила к Смоленску, встретила женщину на машине. Я её узнала. Я жила у неё, когда мать работала в детъяслях. Мама оставляла меня у неё на время работы, потому, что в лагерь меня не брали.  Женщина меня узнала, посадила к себе на машину и я немного проехала. Она ехала в город за хлебом. Её семья тоже ушла из города от бомбёжки.


  – Когда я пришла в Смоленск, уже город догорал. Пошла я к маме в больницу. Там сидели раненые и говорят: «Девочка, ты к кому идёшь?» А я говорю: «Маму мою караулю». Раненые сказали, что госпиталь эвакуировали под Тихвин, а санитарные поезда поехали за ранеными. Они так всё время и ходили туда-сюда.

  Ну, вот я, значит, пошла домой. Посмотрела на свою улицу: всё разбито, дом наш разбит, школа побита. Груша была, больно хорошая, сладкая. Грушу эту всю разбили и немного повредили старую школу, а новой уже и не было.


 –  Тогда я собралась и пошла опять пешком назад. Дохожу до Талашкино, где княгиня жила. Там совхоз был большой, арбузы даже росли. Я зашла в Талашкино и всё там посмотрела, теремки эти. Любопытная была. Этот теремок такой красивый был! Там люди жили в этом теремке. Двухэтажный, верх деревянный, а низ каменный. Это княгини Тенешевой всё было. Там стоит усыпальница. Вот смотри: коммунисты ничего не тронули. Она и сейчас там стоит усыпальница. Они не тронули её ничего, а потому, что очень красиво сделано. В 85-м году я была там летом. Эта больница, дома для рабочих. Садов уже не было. Там был орешник, и знаешь, ягоды красные – боярышник.

  По дорогам высажены орехи, кругом орешник до самого почти Янова. В Янове помещик жил. Он высадил серебристые ели. Кругом сирень была, розы чайные, спиртзавод был.

  Необычайные чувства охватывают ребёнка. Из ужасов бомбёжек, крови и пожаров оказаться вдруг в сказочном мире. Это место под Смоленском музей-усадьба. Очень красивые постройки были специально созданы умельцами в русском народном стиле. (прим. Авт.)



  –  И тут снова началась бомбёжка. Налетели немецкие самолёты. И был там сарай деревянный. Я туда залезла, посидела одна, никого. Бомбёжка закончилась, самолёты улетели. От усталости и страха я уснула. Когда проснулась, было тихо. Я вылезла из сарая и пошла по дороге дальше.


  – И вот, половина уже осталась до дому дойти. Свернула я с шоссе и пошла уже сюда на деревню, и смотрю: идёт какой-то солдат. И меня спрашивает: «Девочка, ты куда идёшь?» Я говорю: «Домой». И назвала деревню. «А у кого ты на квартире?»  – спрашивает солдат. Теперь уже забыла фамилию хозяев. Оказывается этот солдат шёл домой  как раз в этот дом, где я жила. Его часть проходила рядом, он отпросился домой. Ну, вот мы с ним и пошли вместе.

  Эта семья была: Настя, её муж был на фронте, пришедший солдат – её старший брат, ещё младший брат лет 16-ти и старуха – её мать. В деревянной избе жили. А клопов было – ужасно! Спать было невозможно! А так деревня была чистая, красивая. Были хорошие дома, один был очень красивый.

  И каждый день старуха выгоняла меня из дома. Она говорила Насте: «Выгони её, самим есть нечего!» А мальчишка говорил старухе: «Мама, ну пусть она живёт, куда она пойдёт? У неё родителей нет, куда ей идти?»


  – Это было в июле, поспела земляника. И мы пошли за ягодами с деревенскими ребятами. А там такие лесочки, а эти деревенские, они хитрые. Я же городская была. И вот разбредутся по лесочку и не кричат «ау», кто где, это я потом уже поняла. Ну и вот, слышим такой грохот сильный. Да что такое? Выглянули с леса: идут машины бежевого цвета, красное полотно в середине чёрный фашистский знак. И мы сразу узнали – немцы! Стали подходить к этой деревне, к Борешино, называлась деревня, и начался там сильный бой.

  Мы бросили эти ягоды и побежали в деревню. Деревенские вперёд убежали, а я в этой ржи запуталась. Я не знала куда идти. Рожь она высокая растёт. Когда уже после я прошла и увидала деревню. Ну, что мне ещё было сколько лет?!

  Когда я пришла в деревню, уже немцы там вовсю орудуют. Уже наших всех побили. Наши отступили и бой шёл дальше.

  Дома никого не было. Я вот так вот встала у двери и говорю: «Эта стенка такая толстая, они меня не убьют». И вот постояла, через час бой прошёл. И немцы пришли в дом и стали раскрывать шкафы, резать на галстуки себе всё, что было. Всё рвали. Стали резать свиней, курей ловить. Ездят на мотоциклах по деревне, вот такой кусок сахара во рту. Ездят туда-сюда, стреляют из автоматов.

  А километра за три шёл бой. Наши отступили туда к Соловьёву перевозу. А бой ещё шёл сильный. Потом бой стих. А уже потом, на Соловьёвам перевозе, там Днепр, вся вода была в крови. Вода красная, столько было трупов, столько наших побито было! Вода была красная от крови! А дальше в деревне, где орешина, там недели две всё время грохотало. Всё наши ни как не сдавались. Наверное, это к Ельне туда, или за Ельней.

  Именно в это время началась Ельнинская оборона, а затем контрнаступление осенью 1941 года. Когда немцы были впервые остановлены и отброшены назад. Тогда 18 сентября четыре стрелковых дивизии получили звания гвардейских:100-я, 127-я, 153-я, 161-я. (Прим. Авт.)


  –  И вот, пойдёшь колоски собирать, есть то охота, протрёшь их, рожь эту. И где пшеница была озимая. Наши бойцы лежат в этой ржи. И мы убегали, боялись. Что бы подойти, взять бы медальон и узнать хотя бы и написать? Но ещё голова не соображала, не работала. Они уже все раздутые были.

  Когда я ходила мать встречать на дорогу, то там, в канаве в нише, меня что-то заинтересовало. Когда я полезла туда, я увидела: это, наверное, какой то пулемёт был, потому, что у наших тогда ружья всё были, автоматов ещё не было. Весь обмотанный бинтами и смазанный. Я его опять туда положила и ушла.

  Когда немцы пришли, то некоторые проживали на квартире у одного из жителей деревни. А я играла с его дочерьми. Он пошёл служить полицаем. Приходят немцы спрашивают одну из дочерей: « Где твой фатер?» А та отвечает: «Фатер –  папка, вон, дурак слепой, стоит». А он что-то на один глаз был, его в деревне так и прозвали Фатер.


 –  Уже под осень гляжу в окно и вижу: едет на лошади мамина сестра – тётя Лида. Лучше бы она не приезжала, лучше бы меня каждый день выгоняли, чем я так мучилась, когда она меня забрала к себе. Она по улице ехала со Смоленска. Дети её были в Коленово рядом с Яново. Там она жила у знакомых, а перед войной проживала в Смоленске. Муж у неё умер пред войной. Её дети Инка и Лёнька. Инке было 3 года, Лёньке годик. Они меня замучили совсем.

 В конце августа 41 года я с т. Лидой поехала в д. Яново. У неё там была комната в бараке, бывшем общежитии. Была печка-лежанка. Соседи дали нам кровать. Они с дядей Колей – младший брат матери, уходили на работу, на которую жителей села гоняли немцы, а меня одну оставляли с детьми. Они мне говорили: «Сиди (без света, ни керосиновой лампы, ничего не было) смотри за детьми, мы с работы хлеба принесём. А сами приходили ни хлеба, ни чего не приносили». Николай был сирота и числился воспитанником на Яновском спиртзаводе. Жил в этом же бараке. При заводе было человек десять таких ребят. Они там учились и работали до войны.

  А на улицу не в чем было выйти, одежды не было. Как ушли из Смоленска, то, что на мне было и всё. Никакой другой одежды не было. Не знали же, что всё разобьют, всё уничтожат.


  – Осенью 41 года пришли человек 40 или 50. Вечером постучали в дверь. Наши солдаты шли сдаваться немцам. Их вёл какой-то сержант. Я им говорю: «Вы что? С ума сошли?» Я ещё ребёнок была, но уже понимала. «Вас всех расстреляют! Куда вы идёте?! Вас всех поубивают!» И тётка стала им говорить: « Идите в Привни, в деревнях вас женщины примут и вы разойдётесь по деревням. Были полтора-,  два километра деревня от деревни. « Там партизаны!» А они: « Нет, мы пойдём, мы живы останемся!»

  Тогда немцы разбрасывали листовки, где было написано о разгроме Красной Армии и взятии Москвы. Всем окруженцам предлагали сдастся, указывали куда идти и где находятся пункты сбора,  где, якобы, были кухни, бани и медпомощь. Листовки подписывались немецким и советским командованием.

  И так шли в Смоленск. Ночь переночевали. А кто не мог зайти в барак, уже некуда было, они в коридоре оставались. Пилотки опустили на уши. Ой, страшно вспомнить! И шли сдаваться. Без оружия. А до Смоленска ещё идти сколько! Они раздетые, без ремней.

 Мы сразу начали картошку варить. Но всех накормить не могли. Ведро сварили, а ни хлеба, ничего больше.


  – Тетя Лида вместе с другими женщинами в первые месяцы оккупации ходила в Смоленск освобождать из лагеря военнопленных. Она по-немецки умела немного говорить. Просила охранников: «Пустите это мой там брат или муж». За сало, курицу или водку отпускали. Не всех, но многих отпустили. Водка и спирт у яновских была почти у каждого, запасена ещё до войны со спиртзавода.  Во время войны приспособились процеживать воду через землю взятую с места где цистерны со спиртом стояли.


  – Всю войну голодали. После работы немцы разрешали жителям брать очистки с солдатской кухни и гущу от какао. Ну, хоть это было. Иногда тётю Лиду заставляли работать при кухне. Тогда она, закрыв очистками, приносила нам объедки хлеба и корочки от красного сыра. Немцы его пропускали через мясорубку с луком, мазали на хлеб и ели. А на кухне хозяйничали немки. Если бы они увидели, что тётя выносит под очистками, они бы её убили!

  Мы, трое детей, спали на лежанке. Как-то Лёнька упал с неё и ударился виском. Висок посинел и долго оставался опухшим. Мальчик всё время плакал, а врача не было.


  – Прямо в Яново разместилась немецкая жандармерия с этими бляхами на груди. В марте 42 года, снег такой был голубой, я пошла за водой в колодец. Морозная погода была. Пролетел наш самолёт, сбросил розовые листовки: «Девочки-комсомолочки, немцы приехали на танках, а мы скоро приедем на санках!» И зимой приехали партизаны. Они часто приезжали за продуктами. А какие там продукты. Ну, держали местные кто, что мог. А у нас ни коровы, ни свиней не было. Приезжали они часто. А тут стояли в школе немцы, может взвод, может батальон ихний. Вот они ездили всё на партизан. Но мы знали когда они поедут. Вот они ездили на партизан и всегда приезжали злые и привозили убитых. Их около мельницы на этом озере такой клин их хоронили. Целое кладбище было в Яново самом, туда дальше от школы.


  – Один партизан. Это было летом. Эта деревня была около Янова. Она так к оврагам там относится. Там кустарник небольшой, там леса нет. И вот он пришёл в самую крайнюю избу. А там бабка была и пацан, лет пятнадцати. Она его пригласила в дом. Усадила покормить. А сама послала мальчишку за полицаями. Они пришли и его схватили. Посадили в яму и один полицай его охранял.

  Я подходила к яме и смотрела. Молодой парень, светло-русые волосы в голубой рубашке и пиджаке. Потом приехали немцы и увезли его на машине. Какова его судьба я не знаю, наверное погиб. Осенью пришли партизаны и бабку повесили.


  – Чтобы партизаны их не убили, немцы заняли половину нашего барака. В одной половине жило несколько наших семей, в другой немцы. Они постоянно менялись. Одна команда приедет, другая уедет куда-то. Немцы заставляли нас мыть им полы, стирать, топить печки. Если попадёшь им под руку или что-то им не понравиться били или пинали сапогами.


 – Летом 42-го разболелся у меня зуб. Я промучилась с ним недели две, и уже сил моих не было выносить эту боль. И что делать? Ни врачей, ни даже медсестёр в Янове нет. И тётя пошла к старосте просить дать пропуск и отпустить с работы, чтобы пойти в другую деревню, где у немцев был госпиталь. Староста выписал пропуск, иначе без него было не пройти, нас бы сразу схватили и расстреляли.

  У каждой деревни, где были немцы, стояли их посты, где всех проверяли. Мы прошли пост и сказали, что идём в госпиталь. У госпиталя стояли часовые, которые тоже проверяли пропуск.  Тётя попросила солдата, что нам нужно к зубному врачу. А там много раненых немцев было, и во дворе сидели. И мы боялись, что они нас схватят за то, что наши их ранили.

  Потом пришёл солдат и сказал, чтобы я пошла с ним, а тётя Лида осталась ждать. Солдат провёл меня по коридору к врачу. Это был мужчина средних лет в очках. Он усадил меня в кресло. Я показала ему больной зуб. Он осмотрел его, сказал и жестами показал, что будет дёргать. Я и так поняла. Он сделал укол в десну и быстро выдернул зуб. Боли сильной я не почувствовала. Врач положил на десну салфетку и сказал что всё готово, можно идти и дал мне пакетик с какими-то сладковатыми витаминами.


  – В декабре 42-го года, уже наступала Красная Армия. Немцы выгоняли жителей копать снег, чистить дороги, копать окопы и рвы. А люди стали говорить, что нечего копать, всё равно наши придут скоро. А староста услышал, которые наши работали  там, десять человек, их сразу арестовали и сюда привезли в Яново. А дорогу копали где Коленово деревня. И привезли их, а ночью подвели к оврагу и всех их разрывными пулями расстреляли.

  А ночью, я уже понимала по-немецки, что они говорят, который офицер жил рядом с командой и говорит: «Я не хочу убивать, но меня посылают. Если я не пойду, меня арестуют и пошлют на фронт».


  – Был в одной из команд  добрый солдат. Вилли его звали. Конфеты давал. Какой-то праздник у них был. Ему тётка взяла и надела на голову детскую панамку, были такие до войны белые, а эта жёлтая была. И вот надела, а он выпимши был. Немецкие офицеры гуляли отдельно, они вообще солдат не пускали туда. Солдаты были для них ничтожество. И сказала ему: тебя вызывают. И он пошёл туда, где офицеры гуляли.
  Он пришёл. Офицер снял с него панамку и ударил в лицо. Он упал с крыльца и сломал  руку.

  Потом он рассказывал солдатам, а я слышала, когда мыла у них полы. Он говорил: «Командир сказал, что я нарочно напился и сломал сам себе руку, чтобы не попасть на фронт. Вот у меня рука заживёт и меня обязательно отправят на фронт».


  Этот случай мама всегда вспоминала с содроганием и волнением (прим. Авт.).

 – В один из дней взрослые ушли как всегда на работу, а я осталась с малышами. С утра Лёнька начал канючить, а потом расплакался, и я его никак не могла успокоить. Он хотел есть, а покормить было нечем. Вдруг дверь распахнулась от пинка ногой, и в комнату ворвался пьяный немецкий фельдфебель. Он схватил Лёньку, швырнул на пол и стал пинать ногами. Я бросилась прикрыть Лёньку от немца. Он рассвирепел ещё больше и выхватил пистолет, уже собирался в меня стрелять. В это время вернулась с работы тетя Лида, она бросилась в ноги к немцу и стала умолять его не убивать детей. На шум прибежали другие солдаты и вытащили немца из комнаты. Плач Лёньки не давал ему спать.


  – Ну а тут уже начали эвакуироваться эти немцы. 43 год начался. И вот уже шли обозы, которые уходили. Откуда они вот шли по этой дороге? И вот немцы зайдут в этих худеньких шинелях, в этих соломенных бутсах, приходят и говорят, их наши научили,: «До свидания!» вместо «Здравствуйте!». Зашли, мол, попрощаться.

  Это были уже не те наглые вояки, что раньше. Они уже не вламывались в двери, не грабили, а просили пустить погреться. Освобождение было близко, но до него ещё было много событий, до него ещё нужно было просто выжить. Выжили и дожили не все…

  – Отступая, немцы начали угонять с собой жителей с окрестных деревень. Забирали лошадей. Они заставляли их чистить от снега дороги, копать рвы и окопы. Нам приказали собираться и вместе с другими погнали копать снег, заготавливать строительный лес и дрова. Так целым лагерем и гнали: женщины, старики, дети. Охраняли нас в основном полицаи. Днём взрослые работали, а несколько женщин готовили еду из свеклы, гнилой капусты и мёрзлой картошки и присматривали за детьми.

  Я так думаю, что с детьми брали, чтобы люди не разбежались. А холодно было! Жгли костры, а немцы запрещали: боялись наших самолётов. Хорошо, если в какой деревне останавливались, а чаще прямо у дороги. Много обморозились и умерло много. Тут же и хоронили. Немцы новых пригоняли. А полицаи тоже мёрзли и ругали немцев.


  Причина была несколько иной. О ней я узнал совсем недавно из документального фильма «Операция  Багратион». В нём в частности говорилось следующее.

  Обнаружились (под Бобруйском) специальные женские концлагеря. Собственные трудовые ресурсы Германии истощились, их должны были пополнить рабыни из оккупированных советских республик.

  Михаил Чубарев, полковник-танкист, участник операции «Багратион» вспоминает: «Немцы при отступлении хватали подростков, бросали в колодцы и расстреливали.
… В лагерях были наши гражданские лица, которых готовили для отправки в Германию. И они, девушки, писали записки откуда они. Догоняйте нас! Нас угоняют! Я такая-то из Горького и т. д. Выжимая всё из моторов тридцать четвёрок, танкисты настигли эшелон с женщинами через несколько километров. Вагоны эшелона были набиты битком, заколоченными колючей проволокой девушками, женщинами, которых гнали на запад. Быстро открыли вагоны, а там кто мёртвый уже, кто задохнулся. Их не выпускали, не кормили, они не пили. Выгружали из вагона, оказывали помощь соответствующую медики».  –  (Прим. Авт.)

  Когда на отступающих по дороге немцев вдруг налетали наши самолёты, они приказывали нам выходить на дорогу, сами вставали во внутрь и заставляли женщин махать платками. Летчики видели, что это женщины и не бомбили.


  – К весне дошли до Могилёва, а с Могилёва на Бобруйск. В Бобруйске остановились. Расселили людей кого куда в городе. Красивый город! Нас с тётей Лидой и других женщин с детьми определили в трёхэтажный дом, там, по-видимому, раньше евреи жили. И в другие дома полуразбитые рядом поместили тоже. Двор был огорожен колючей проволокой. Рядом, напротив жандармы немецкие стояли. Часть людей угнали в лагеря под городом, больше мы их не видели. Охраняли нас полицаи.

  В Бобруйске всё население немцы гоняли строить укрепления вокруг города. Вот мы и ходили всё время копать рвы, пилить и таскать брёвна, делать дороги. Наши были уже близко. Уже канонаду было слышно.


  – В один из дней мне тётя вдруг говорит: «Иди сегодня вместо меня окопы рыть. Тебе ничего не сделают, ты девчонка, вроде как из Бобруйска, им только численность людей нужна». Это было уже летом 44 года. И они нас повели, немцы. Немец повёл, а с ним ещё полицай русский. Повели копать эти окопы. На дороге встретились немцы на мотоциклах и говорят: «Куда вы их ведёте? Сорок километров уже русские прорвались! Отпускайте назад! Сейчас город будут бомбить! Удирайте отсюда!»  Наш немец и полицай быстро сели к ним на мотоциклы и уехали, а мы пошли домой.

  И вот я пришла домой. А там вообще такие крепости были в этом Бобруйске, такие страшные башни! Там, я слышала, 22 –е тысячи было наших военнопленных и всех их уничтожили. Я слышала.

  Ну, вот мы сразу и начали собираться. Полицаи, которые нас сторожили, сбежали. С нами начали собираться и другие. У одной из женщин была тележка. Погрузили кое-какие вещи на неё, а у нас там немножко чего было, и вышли за город.


  – И вот когда мы вышли на шоссе, это шоссе доходило до города Осиновичи, и здесь 40 километров наши стали бомбить немцев. А они что сделали тогда с нашими, которые беженцы шли? Немцы к нам пристроились, чтобы наши не бомбили их.

  А потом мы свернули с этой дороги и пошли в лес. А там песок, эту телегу нельзя было тащить. И вот падали, а самолёты наши летают и пускают комок дыма, а потом дым рассеивается и получается круг. И я уже после узнала, что они этим говорили: «Сдавайтесь! Вы в окружении!»

  И вот немцы бежали, всё побросали. И бежали в одних брюках и носках удирали. Мы переночевали в лесу, а на утро началась  бомбёжка. Наши стали бомбить этот лес. Там же в Белоруссии огромные сосновые леса! Мы стали уходить и с нами уходили военнопленные. Потом они нас бросили и ушли куда-то. А нам нужно было пройти в деревню, а для этого переплыть через озеро.

  И вот мы в этом озере чуть не утонули. Переплыли это озеро и дети с нами были. Как я плыла, я уже не помню! Переплыли и попали в эту деревню. Там несколько дворов всего было. Мы зашли на погребню с соломенной крышей.  От такой усталости и страха упали и сразу заснули. 

  Жителей деревни было немножко. Которые ушли, которые остались. Мы, наверное, неделю прожили на этой погребне. Идти дальше было нельзя. Всё время шли бои, всё время стреляли и бомбили.


  – Это было возле реки Березина. Некоторые из беженцев ходили на разведку. Там через 20 километров был объезд. На пути к нему стояли разбитые машины. Мы хотели в машины заглянуть, чтобы хоть там найти съестное. Тетя, было пошла, но пройти было нельзя, постоянно стреляли. Она вернулась. К счастью, там в погребе, была картошка.

  Вечером проехали наши танки! Танкисты сказали: «Идите к реке!» С 12 ночи началась сильная стрельба, немцы отбивались. Утром мы встали, а такой бой идёт сильный!  И мы побежали к реке. И там были окопы и мы в эти окопы укрылись и с нашей и с других деревень туда все посбежались. И постоянно приходили наши разведчики и говорили: потерпите немножечко, сейчас мы немцев отобьём и вас переправим в тыл. Тут была переправа. Там уже деревни наши. Такие большие белорусские деревни! И там уже наши были кругом!

 К обеду бой немного стих, и мы перешли на ту сторону. И когда шли, у переправы лежали наши солдаты убитые. Танки шли прямо по ногам им. Уже тут некогда было. И когда мы туда шли, тут  эти немецкие пушки стояли и бутылки валялись. Все немцы были битые в лоб. Всё валялось и они валялись все убитые. И наши солдаты там лежали около этой переправы, много солдат!

  И мы бегом перешли Березину. Широкая река!  Когда мы перешли на другой берег, то увидели что на дороге лежит женщина и ребёнок. Женщина была убита, а ребёнок лазил по матери, маленький мальчик, ещё не говорил. Подошли наш офицер и с ним несколько солдат. Ребёнка перенесли в машину, а женщину собирались похоронить.

 Беженцы разместились в одной из деревень. Разбитые немцы попрятались в лесах. Поэтому нас целый месяц там продержали. Солдаты говорили: если вы пойдёте, то немцы вас перестреляют. Ждите, пока мы не очистим леса.


  – И вот мы тронулись в путь домой в Смоленск. По дороге дети просили пить и пили мы где из болота, где из лужи. Некоторые белорусы, где мы проходили нам не давали ни хлеба, ни воды, ни чего. Они считали немецкие марки и нам говорили, что наша власть придёт, и мы обменяем их на советские деньги. Нам некогда с вами возиться!

  Шли пешком, ели, где вишню, где черешню. Встретили детей, у которых немцы брали кровь для своих раненых. Детей было 20-30. Они шли из района Осиповичи – Бобруйска, где эти немцы стояли. У каждого из детей на руке было выколото. Все маленькие. Самый старший мальчик, может быть, лет восемь ему. Он их вёл. Мальчик помнил, где он живёт. Никто не обращал на них внимания, на этих детей, чтобы их отправить домой. Все проходили мимо. У каждого своё было горе, и эти бедные дети шли. Этот мальчик вёл этих детей, девочек и мальчиков, которые поменьше были возрастом.

  Мы старались идти утром и вечером, потому, что днём было жарко. И вот пришли в одну деревню и стали ночевать. Нам предложили в бане. А баня была вытоплена, перед нами там мылись солдаты. И вот ночью там нельзя было спать! Как навалились на нас блохи! Мы вышли наружу, а ночью было холодновато! Кое-как дождались утра. Это в районе Гомеля – Житомир. Какая же там река? Днепр что ли течёт? И вот пошли мы порыбачить, есть то хочется!  Собрались дети и у реки наступили на мину. Немцы поставили там эти мины. Они, мальчишки, впереди шли, а мы, девчонки, позади. Вдруг взрыв! Как они кричали! Им ноги всем оторвало! Мальчики им лет по 14-15 и меньше было.

  Там их и похоронили. Четверо погибли, троих в госпиталь отвезли. Что с ними стало, не знаю.


  – И вот пришли мы в какой-то город, Гомель что ли? Там был сборный пункт. И вот там дали нам хлеба, смалец и ещё что-то. Там, которые такие люди как мы шли, они специально, кое-что давали. Посадили нас на машины, молоденький такой офицер был. Он сопровождал эти машины. А вот куда они ехали? Ещё позади был слышен бой. 

  В машине с нами оказался лейтенант. Он весь обгорел. И когда мы с ним разговорились, он сказал, что сейчас едет домой в отпуск. Лицо у него было забинтовано и руки. И мы вспомнили: это он нам говорил: «Уходите утром к Березине. Здесь будет большой бой», в той деревне на том берегу. В шесть часов утра, я вспомнила, начался тот сильный бой. И этот лейтенант горел в своём танке в этом бою. Немцев они выбили, наши выбили немцев. Когда разведчики приходили и говорили: «Мы с 12-ти ночи выбиваем их». И выбили они их. И освободилась переправа. И мы на тот берег перешли.

 Да, но в лесах ещё попадались немцы. На дорогах также валялись немцы. И я видела у переправы вот один немец, видать, как он прятался за штакетник, потом за дом, и всё-таки его там на другой стороне штакетника убили. Он там и валялся. А всё переходил. Тут бросил автомат, тут бросил одежду свою. Снимал, что он не эсэсовец, никто, что он не жандарм. Они боялись, что попадут в плен и по одежде их узнают и всех их расстреляют.


  – Ну вот, доехали мы из Гомеля до… в этот, как же этот город называется? Сейчас там атомная станция Смоленская стоит. Она не в Смоленске стоит. Сто километров от Смоленска. (г. Десногорск Смоленской обл., прим. Авт.). Я там была, когда ехала в Починок. Там тётю вызвали в Особый отдел и допросили. Спрашивали и меня и отпустили. И мы ушли и поехали в Яново, там немного километров.

  Когда пришли, а жить-то негде! Наша комната в бараке уже занята. Мы зашли к знакомым. Хозяйка сварила суп с цыплёнком. Мы поели. Ой, как начались у меня страшные боли в животе! Потому, что никакой пищи нормальной мы не ели сколько дней, всё шли и ехали. И я на подоконник легла, так вот перевесилась, чтобы не так больно было. Как осталась жива, – не знаю. Такие боли были страшные.


  – Ну, вот уже начали восстанавливать завод. Приехали на машинах девушки и парни. 44-й год. Восстановили завод. Стали возить картошку. С деревень возили и с другого завода. Там он был разбитый. Лето было.

  Нам дали комнату в другом деревянном бараке, которые построил директор завода ещё до войны. Была односпальная кровать и вот мы вчетвером на ней спали. А какие все были худые, страшные, голодные! Получали 9 килограммов муки и на детей по три килограмма, больше ничего.


  – Есть было нечего. И вот ходили мы на завод, как привезут, эту картошку, воровать. Все ходили. Такое на мне было пальто, а внутри была пришита такая полоса, чтобы не видно было. Ну, где тут сердце болеть не будет? Не будет давления? И вот идёшь, эту картошку несёшь, а сама пока ещё туда ложишь, пальцами протыкаешь, чтобы не мёрзлую брать, потому, что мёрзлая она уже не вкусная. Бедные эти колхозники, последнее везли!  Наложишь эту картошку и домой принесёшь.

  Я начинаю её тереть. Пальцы все были потёрты. А вечером ложишь камень ещё на неё. Сок вытечет, одна гуща останется. В поставленный хлеб добавишь и ставили в печку. В комнате холодно, ложились под одеяла, чтобы согреться.


  – Как раз девятое число. Я пошла через дорогу в огород. Я там сажала, полола и сеяла. У нас брюква росла, картошка, капуста и всё это на мне было. И вот вижу: поехали в Колупаево за торфом для завода. Там 30 километров хороший торф. И смотрю, они назад уже едут. Что такое? Едут, кричат, на лопаты привязали платки. И кричат: «Победа! Победа!»  И все вернулись. Директор завода отпустил по 150 грамм спирта и началось гуляние всю ночь!

  Только осенью 45-го, уже капуста была, приехала мама. Красивая, в военной форме. Четыре таких страшных года мы были в разлуке. Не знали, живы ли, нет. Наконец-то мы встретились и снова вместе! Накануне вечером мы, как раз, поели сырой капусты с нашего огорода и легли спать. И вот, когда она приехала я сказала: «Надо было раньше эту капусту есть, тогда она бы приехала уже давно!»

  Отец вышел из заключения инвалидом только в 47-м. Как он сам говорил, выжить и выстоять в лагерях ему помогла вера в Бога. До конца своих дней он оставался глубоко верующим человеком.

  Его 64-я дивизия встретила страшный удар под Минском 25 июня 41 года. В течение четырех дней она стояли насмерть, закрывая противнику дорогу на Минск. К 29 июня дивизия оказалась в окружении и была разбита. Большая часть состава дивизии погибла. (прим. Авт.)


  PS. 

   В Инете нашёл фотографию «Немцы в деревне». Удивительно по сюжету совпадает с рассказом матери. Девочка, стоящая у стены барака, похожа на мою сестру в детстве, – это вроде как мама. Девочка в середине – это, как будто, Инна. Женщина с ребёнком на руках – похоже тётя Лида с Лёнькой. Немец с пистолетом на поясе – тот самый жандарм.

  Второе фото – жители деревень, которых немцы гнали чистить и строить дороги.

  Далее фотографии заброшенного в наше время спиртзавода в с. Яново.

  Мама умерла в 2002-м.

Игорь Самочеляев.   2014 г.