Рождение Белого шума

 В детстве я строил свой мир вокруг себя сам, своим воображением, действиями. Мне и в мыслях не приходило, что существует хоть что-то, что может этому препятствовать.
  Я сижу спиной к окну, жую бутерброд и не понимаю, почему он какой-то "невкусный", неживой, хотя на самом деле он очень даже аппетитный. Я вспоминаю вчерашний пух, светящийся на уровне четырнадцатого этажа. Летний снег тополей висит в прозрачном, тёплом московском воздухе. И если зимний снег летит на нас с неба, то летний, наоборот поднимается вверх, и даже интересно, как высоко, если я вижу его плавное кружение в солнечном утреннем свете, из окна четырнадцатого этажа. Он поднимается, снова спускается, кружит, завихряясь, обнаруживая движения воздуха, и превращая это лето в лето, которого у меня ещё не было, в предчувствие, предвкушение чего-то хорошего. Хотя может ли быть лучше чем сейчас. Что-то лучше, чем этот светящийся в воздухе, медленно уводящий за собой, кружащийся тополинный пух. Так тихо, спокойно. Светится воздух этим летом. Нет, горит, сжигая все мои печали, тревоги, неудачи и маленькие неприятности, страхи о будущем, сожаления о прошлом. Так спокойно, что не хочу шевелиться, чтобы не стряхнуть с плечей руки этой неги. Так может быть в этом всё дело?
  Пересаживаюсь за столом так, что теперь вижу, что происходит за окном. Бутерброд становится вкусным, всё оживает, как будто картинка в кинескопе черно-белого телевизора с середины стала расплываться неровными кругами, окрашиваясь в яркие цвета. За окном бегали автомобили и я как в детстве стал придумывать куда едет каждый автомобиль. В красном едет дядя с тетей на дачу, там они будут вырывать сорняки, дядя будет чинить крыльцо, а тетя готовить еду, жарить картошку и резать салат из помидоров с огурцами и зеленым луком. А потом они будут сидеть на улице, дядя вынесет стол под дерево, и они будут пить вино и есть картошку с салатом. А рядом будет спать белая, большая, лохматая собака. А когда стемнеет, они будут разговаривать о жизни, а вокруг лампочки над входом в дом, будет кружить мотылек. В синей машине едет директор школы на работу. А в автобусе с зелеными полосками едут разные люди, на разные работы, кто-то в ту же школу, что и директор на синей машине, если бы директор знал, он бы взял его в свою синюю машину и они поехали бы на работу вместе. Кто-то едет в магазин, кто-то в гости. Расставив всё по местам, я и сам встал, убрал со стола, помыл посуду. Почистил зубы, туфли, взял телефон, партмоне, одел на спину рюкзак и вышел в подъезд, не закрывая двери нажал кнопку лифта, убедившись, что загорелась красным середина кнопки, и только после этого закрыл дверь. Сегодня в лифте не воняет мочой.
  В Строгино я приехал в 10:04, вышел позже на несколько минут из дома, мне нравится, когда я прихожу ровно в назначенное время, не получилось, не страшно. Маша встретила меня, проводила в кухню, предложила чай, мне не хочется чаю, когда я завтракаю дома, но сейчас я хотел пить, поэтому согласился. Мы пили чай, о чём-то болтали, с Машей мы виделись два раза, но не общались
 - А у меня открытие случилось, - сказала она мне, - мы с тобой ни разу не общались вживую.
Меня это совсем не смущает, виделись, общались в месенджере, мы уже друзья. Потом Маша стала показывать мне всё, что уже есть, и что ещё нужно сделать, чтобы начать печатать книгу. Я следил за её тонкими пальцами, привлекавшими меня своей необычностью: тонкие, словно их сразу обтянули кожей, забыв добавить мышцы. Мы добавили недостающие элементы, распечатали первый экземпляр.
 - Что-то мне не пишется, - признался я Маше. Не пишется, вот уже который день, и мысли есть, и события происходят, приключений в  моей жизни не убавилось, а не складываются мысли в рассказы. Всё потому, что я стал писать так, словно за мной подглядывают, стал писать для вас. Раньше я писал так, как будто я один и никто меня не видит, и мне очень хочется с кем-то поделиться не тем, что я делаю для глаз, а тем, что запрещено делать, а я всё равно делаю.
 - А ты не мучай.
 - Больше не стану.
  Я продавливал полосы узкой стальной полоской линейки, Маша загибала по этим полосам листы и рассказывала мне как она боится быть успешной, поэтому ей удобней к кому нибудь прилипнуть, и сделать успешным и богатым кого-то. Так удобней, смотришь со стороны, получится ли у другого стать богатым, и за провал ответственности, если что, никакой.
 - Маша, ты лукавишь, не боишься ты быть успешной. Что будет, если ты станешь успешной?
 - Я не смогу уделять времени мужу, себе, каким-то другим вещам.
 - Ты боишься лишиться свободы. Успех - это несвобода. Нельзя просыпаться, когда уже не хочется спать, только по будильнику, нельзя идти куда хочу, когда хочу, нельзя куралесить с друзьями. На одной чаше свобода и безденежье, на второй несвобода и достаток, но мне хочется остаться на чаше со свободой, забрав с чаши с несвободой достаток. И оставить в чаше с несвободой безденежье. Но каким-то парадоксальным образом я оказываюсь в той самой чаше где несвобода и безденежье. Поменять местами можно содержимое чаши, но почему я оказываюсь всегда там, где безденежье. Значит дело не в свободе и несвободе. Как будто перескакивая с чаши на чашу, я таскаю с собой безденежье, словно часть себя, от которой невозможно избавиться. Получается дело не в моем отношении к деньгам, а в отношении к свободе и несвободе. Что такое свобода для меня? Это - ничего не делать. И нельзя сказать, что я ничего не делаю. Я постоянно в каких-то проектах. Только не своих... Маша, нам с тобой нужно принять - настоящую свободу дают только те действия которые мы совершаем для достижения своего благополучия, а деньги ещё больше расширяют эту свободу, это замкнутый круг. А мы с тобой крутимся в другом замкнутом круге, с каждой неудачей ускоряя его движение.
  За окнами загрохотала первая московская гроза, она была совсем не злобной, брызнула коротким дождиком, и уступила место солнцу.
  Когда Маша углублялась в работу и повисала пауза я замолкал даже внутренне, чтобы послушать Машину тишину. Машина тишина легкая, мягкая, как касание ласковой руки мамы к голове. Я сидел тихо, не шевелясь, чтобы подольше чувствовать Машину тишину. И так тяжело было выползать из под этой теплой, мягкой руки, когда Маше нужна была моя помощь. В детстве я бывало так увлекался этим ощущением, что доходило до подзатыльников за невнимательность, когда нужно решать такую ненужную мне задачу по такой дурацкой математике, а мне так хорошо от того, что хоть так я могу побыть рядом с мамой или папой подольше.
 - Ты понял? - Кричал горящий от нетерпения отец. А я сидел и трясся от страха признаться, что ничего не слышал. Если бы я тогда мог сказать: "Папа, объясни ещё раз, мне так хочется посидеть с тобой ещё подольше". И обязательно бы понял как решается задача, и обязательно закончил бы школу с золотой медалью.
  Первые три книги мы сделали за час, потом так наловчились, что за следующий час сделали девять. Маша печатала, я прошивал степлером и сгибал. В перерыве мы жевали бутерброды с сыром и колбасой, подогретые в микроволновке, и пили чай. А когда закончили, обнаружили, что здорово устали, уронились на стулья, и я, слушая Машины рассказы о работе в школе, выпадал из разговора, заставляя себя возвращаться.
  А потом пришли Гоша с Антоном. Гоша обнял Машу, поцеловал. Это было настояще, не для нас с Антоном, не для галочки напротив строчки "Семья". И пельмени потом Маша варила нам по настоящему, одной пачки, которой мне одному хватает на два раза, нам хватило на четыре человека, и я наелся. Небо ухнуло, снова плеснув на землю ковшик воды, словно затеяло с землёй озорные обливашки, а потом земля, решив добраться до неба, перекинула от одного края до другого две огромные разноцветные дуги.
  Первый экземпляр книги я подписал для Маши. А Антон стал первым покупателем.

  Когда сильно прищуришся и смотришь на горящие ночные фонари они показывают свои лучики, расходящиеся в четыре стороны в виде креста. Я шёл по улице к дому, и нагибал голову то влево, то вправо, от этого длиннющие лучи фонарей вращались то влево, то вправо, к ним присоеденились лучи от бегущих вдоль дороги фар, окон, превратив всё вокруг в танец-круговорот лучистых огней.