Дневник рядового

     Серегин подобрал тетрадь из любопытства. Она была оклеена поверху журнальными вырезками с изображениями голых красоток, а Серегин был молодым парнем, только в прошлом году окончившим среднюю школу. И если бы не война, развязанная Потрохом и пастором Турчиновым, он бы учился в Донецком политехе, и уже перешел бы на второй курс.
 
     Укропы убили его родных – дедушку, бабушку, двоюродного брата с семьей. Убили снарядом, прилетевшим откуда-то из-за лесопосадок в степи за Иловайском. И Серегин взял в руки автомат и пошел в ополчение.

     Он раскрыл тетрадь и увидел совсем не то, что ожидал... Пролиств страницы, Серегин  понял, что держит в руках дневник солдата АТО. Парень писал на украинском, но язык Серегин знал  так же, как и русский, на котором разговаривал и думал. По украинскому же языку и литературе у него в школе всегда были отличные оценки.

     Серегин зачитался, присев под дерево, ибо т а к о е  он не ожидал прочесть:
 
     «В какой-то момент пребывания на передовой у меня начались галлюцинации. Я видел и слышал довольно странные вещи: мужик сидит на корточках под деревом с видеокамерой и снимает бой, а я кричу ему: «Уходи, дурак»! Потом какой-то «сепар» стреляет в меня через окно из автомата, я стою, а он никак не может попасть в меня… Я ненавижу «сепаров», хотя лично мне они не сделали ничего плохого. Более того, до мобилизации я даже не знал, где находится этот чертов Донбасс. Чтобы отвлечься, я включаю радио, а оттуда сплошной мат. Ну, и так далее…

      Я рассказал об этом нашему медбрату Славику. Он внимательно посмотрел на меня и сказал: "Ты становишься дураком."  С чего бы вдруг? Потом возникло ощущение, что все сослуживцы пророчат мне какую-то беду, предостерегают от чего-то, и во всем этом тонкий намек на то, что лучше бы мне покончить жизнь самоубийством. Дико! Но я тогда действительно так думал. И пару раз хотел нарваться на пули «сепаров», но они опять не попали в меня. Я пошел к Славику и рассказал ему об этом, последнем случае. А он сказал, что сегодня вообще никто не стрелял – ни мы, ни «сепары». Ну, не бред?! Их было пятеро, и все они палили в меня из автоматов!

     Я чувствовал себя так, словно нахожусь в яме, и отчаянно искал спасительную соломинку, за которую мог бы ухватиться. И не находил.
 
     В последние дни я был в панике. Мы сидели с Серегой из Тернополя и поглощали обед. Кусок хлеба, кусок сала и луковица… И вдруг я все понял! Он хочет меня убить! Я отодвигаю от себя тарелку, а он мне что-то говорит, спрашивает, а я его не слышу и не понимаю суть вопроса. Грудь сдавливает чудовищное чувство тревоги, кажется, что сердце сейчас разорвется. Произношу какие-то отрывочные фразы и сбиваюсь, не могу договорить, не могу выстроить предложение!
 
     Он опять что-то говорит, а я сдергиваю с плеча автомат и жму, жму на спусковой крючок… Слава Богу, я забыл передернуть затвор, и Серега остался жить.

     Невероятно, но и после этого меня не стали отправлять в тыл, хотя окружающие меня «атошники» видели, что со мной что-то не так.

     В конце концов, когда я, находясь на «блоке», расстрелял машину, в которой ехали к внукам дед с бабкой, заподозрив их в сепаратизме, до моих командиров дошло, что дело совсем плохо. У меня отняли оружие, связали руки и отправили в Славянск, в «психушку». Последний момент, который я помню, – это как медсестра заполняет мою карточку, и поднимает на меня глаза. А я смотрю в эти светлые, почти белесые глаза с каким-то диким ужасом: понимаю, что она сейчас умрет.

     И все! Дальше я ничего не помню. Вот этот довольно длительный (около пяти дней) провал в памяти ничем не могу объяснить. Как мне говорили, это могло быть от таблеток или уколов, но мне-то укол сделали гораздо позже!
 
     Пять-шесть дней я находился в психоневрологическом диспансере, потом меня перевели в психиатрическую больницу, в изолятор. И уже изолятор я частично помню: какие-то отрывочные моменты. Диспансер же я не помню вообще.

     В «психушке» я провел четыре месяца. Окончательное выздоровление произошло, вероятно, тогда, когда ко мне приехала мама, и мы проговорили целый час. Все это время я находился в реабилитационном отделении, под наблюдением врачей. В общем, лечить меня было уже не от чего, сознание ко мне полностью вернулось. Выписать меня не могли из-за того, что я отвратительно себя чувствовал, находясь на таблетках.

     В больнице оказалось много «атошников». Были пацаны из «правого сектора», и батальона «Азов». Многие из тех, кто лежал вместе со мной, воспринимали психбольницу как тюрьму. Меня же нисколько не напрягало это вынужденное ограничение свободы, постоянный контроль, обращение медсестер. Для меня самое страшное – это то, что ты постоянно, изо дня в день находишься под действием психотропных таблеток. Что такое психотропные таблетки, и как они действуют на человека, можно узнать, только попробовав это на себе. Я никогда даже не предполагал, что таблетки могут так действовать. И находился в постоянном ужасе, ведь у меня все это было впервые, и я не знал, стану ли я снова таким как прежде или останусь дураком. Этот ненормальный, остановившийся взгляд, какая-то дикая слабость: говорить тяжело, руки, ноги устают моментально. У нас там был настольный теннис, так вот я мог в него играть минуту, не больше, потом у меня уставала рука так, словно я ствол пушки чистил в течение часа… Невозможно сосредоточиться, вникнуть в самые простые вещи, невозможно ни читать, ни смотреть телевизор. Невозможно долго стоять или сидеть на одном месте, и при этом, постоянно хочется спать, а ночью просыпаешься и лежишь без сна.

       Я принимал галлопередол, потом меня перевели с «галика» на респолепт, но я уже ничего хорошего не ждал, а потом в больнице появился солиан. Начав принимать солиан, я почувствовал, что мне действительно хорошо. Вернулась энергия, появилась какая-то легкость, способность разговаривать, ушла эта жуткая «непосидуха». И теперь я уже действительно был готов к выписке, хотя и сомневался, но меня выписали в часть.

     Когда я вернулся на передовую, был самый разгар войны. Мы попали в «котел» под Иловайском, но у меня все было ОК!»…

     На этом дневник рядового 95-й отдельной аэромобильной бригады из Житомира Сидорко Александра Штефановича обрывался, и Серегин, грустно покачав головой, отбросил его в сторону. Но потом подумал, что будет же когда-то в Донецке музей этой войны, и дневник займет там свое место. Серегин поднял тетрадь, отряхнул с обложки пыль и гарь и сунул дневник в свой рюкзак…