ты

Рассвело. Тая, ледник разрушил землю под собой и окутался в жирную почву. Мгла разрушила свет и почтила Луну поклоном в виде небольшой ямки огня, образованной вокруг неё; она...
Она появлялась медленно и частично; платье её пылало и разрасталось из тени в свету, который сыпался на землю мелкими осколками повреждённой Луны.
Грусть склонила голову и печально смотрела в сторону её ухода; уход за деталями должен быть осторожен, когда терзаешь себя сомнениями по поводу того или иного образца, сформировавшегося в тебе силуэта правдоподобия будущей жизни. Печально стало ей, грусти, и она расплылась, словно слеза, упавшая в бездонный океан неприличия, пошлости и откровенных поз из мечт одной очень юной проститутки, что пропорхала часть жизни вокруг одного идиота, а вторую часть жизни посвятила другому идиоту... себе. Не всё, что у тебя кроется в мыслях, детка, может сложиться в канву твоей нынешней жизни, образовав канаву с болотной жидкостью; твой подбородок выпирает так сильно, что я боюсь повредить свои губы, когда спускаюсь тихо и нежно с твоих губ, таких алых и откровенно-треснувших в этот раз от ночного холода. Тай, милая... и она скрючилась неожиданно в комок, что застрял где-то глубоко в трахее, которая сломалась о сильно-острое гильотинное зеркало. Плачет она и так сладко пялится на меня; мои члены обвисли, а мне уже не так и мало лет... Слышно отовсюду, что в моём возрасте гении уже умирали. А непризнанные? Только начинали жить. Так какой я?

Тычинка, увидев пестик, расцвела, а моя затея оказалась придурошной и глупой даже; несколько смущённо она подкатилась на своём колесе к моим пазухам, что обвисли от склероза, мороси и типичного-цвета обмершей грозовой линии, спрятавшейся за очередной тучкой: шапкой она села на сопку леса, всех этих деревьям сплошной прикид обнимал и окружал... тайные агенты из разведки подпрыгнули, когда я произнёс тихо пятьдесят тысяч цифр. Кажется, там не было цифры 7. Куда она могла пропасть? Куда же она исчезла? Детка сидит и загорает, задница её проникновенно смотрит в сторону горного хребта, что уже при первом человеке начал оседать, тонуть и печалиться о тех днях, когда был строен, высок и горд! Одной секунды не хватило, чтобы превратить иллюзию в вечность... Страдаю ли я от этого? Пока что, нет.
Онанизменное желание накинулось на меня сегодня, и я страстно желал во время возбуждения одно лицо, которое стёрлось из моей памяти и потом вновь возродилось в другой форме, другом качестве и другой бесконечности бытия. Огразменным пламенем сияли мои очи, которые тайно вспоминают об одном дне моей жизни, который изменил ситуацию: из искусства моя жизнь превратилась в реальную консистенцию вымысла и резкого бытийно-субъективного анализирования фактов, которые опираются на типичные стереотипизации сугубо низчайшего качества понимания того, чем должно всё это закончиться.
Молекулы соединились в машины, которые опираются на плоскость, мнут её и мажут об неё свои отходы, питаются ими же и стирают из памяти все дикие воображения по поводу того, что может быть вредным, а что является почти полезным и даже несколько, возможно, быть может, качественным, что, нисколько не могу сомневаться, правда. Истинная история о том, как начиналась это соединительная операция, выдуманная творцом никак не может учитывать того, что «луна» мною всё-таки пишется с прописной буквы. Каким бы милым не казался мой способ выражения мыслей, я никак не откажусь от того, что в вас спрятано там, куда даже урологам смотреть было бы совестно... конечно же, это ваша душа.

Когда я столкнулся с ней на первом этаже здания, которое точно было направлено в одну из звёзд; вы никогда не найдёте это здание, ведь каждого из нас, наполненная мыслями и идеями, голова упирается тоже в какую-то звезду... и каждый миг в тысячи разных звёзд, если быть честным. Догадайтесь, дети, куда будут смотреть наши глаза, если стереть облака, тучи и... дым. Чем это воняет, друзья, не вашими ли душами? Такой же запах, юного дерьма.
Извинившись, я оттолкнулся от проблем, решения их не предоставляет возможности быть на коротком поводке с явным сходством проникновения в событие, указанное на одной из карт древности, которую я, юный археолог, нашёл на раскопках своей памяти. Эта пустыня похожа на толстый слой песка, осыпанный снегом, чистым и светлым, белым и чуть-чуть голубым. Нисколько не задумываясь о своей ориентации, я предпочёл мыслям тёплый душ, который соединил меня со всей водой на этой планете... нет... сегодня мне не хочется умирать, я предпочёл бы умереть завтра!
Утро озаботилось тем, чтобы преподнести себя с мрачной стороны и закрыло Солнце толстым слоем скопления жидкостей; эти тонны плавают над нами, а птицы плавают под ними; мы плывём тоже куда-то, а рыбы зависят от температуры воды и течения; течение и моей жизни принесло меня к этой странной и такой знакомой женщине, что смотрела прямо мне в глаза и что-то там искала. Нашла, интересно? Конечно, этот сарказм присущ мне сейчас, когда я расплываюсь от счастья, ведь зависим совсем от другой личности. Но речь о ней мы затронем несколько позже, да и совсем не в этой работе; а эта работа нам нужна, чтобы понять, насколько мы увязли в глине из её анального отверстия, груди и живота, талия её столкнулась с бёдрами, ногами и грудной клеткой; сколько родной такой жидкости прошло через этот пупок, когда он был гордой пуповиной?! О чём думала и мечтала твоя мама, когда ходила вместе с тобой где-то там, где тебя ещё не было, но вроде бы ты уже там и есть... А знаешь, мне даже плевать. Я разбился о скалы, когда поднялся так высоко. Висевшая в одной из первых на этой виселице, ты свалилась в грязь, замаралась и решила пылать раньше времени, раньше меня, раньше того периода, который был бы надобен для этого пылания; ты опрокинула на меня огроменный ковш с кипятком, сожгла мою кожу и спрятала от всех людей на планете, чтобы никто не смог сказать, насколько я для тебя безразличен, сух и непонятен, угрюм, необъяснимо скучен и чуть-чуть истощён онанизмом, потом и похотливым желанием кого-нибудь трахнуть. Этот мужчина такой смешной тип, как могла природа позволить какому-то недоумку свалиться с неба, и затем сообщать о своём поражении на весь свет? Лёгкая краснота подняла несколько струн с пола и натянула их на старой гитаре; взят первый аккорд и гитара лопается.

Почки начали набухать в тот момент, когда твои глаза хотели куда-то исчезнуть; ты смотрела на меня так легко и понятно, что казалось мне будет вечность в следующий раз, да только...

Когда-то в мире нашем некто двигался по направлению к... Нойз, шум и тысячи звуков нисколько не пугали его, даже добавляли темпа и разумности его неуклюжей, но такой уже уверенной походке. Небо загораживало Вселенную, которая таит в себе Космос. Нужно знать мои тайны, чтобы разобраться в том, в чём необходимо так многим будет разобраться... Я могу рассказать о том, чего никогда не было в моей памяти, однако мне нужно лишь утолить свою жажду — твоя жажда утолена.

Ограниченный атрибут, который я прихватил с собою для тебя, был замечен тобой, ты прикончила его, убила, а позже расчленила на куски — что теперь? Похоже, просто пытаешься собрать меня по памяти, ведь я этот самый ограниченный атрибут твоих нынешних фантазий. В чём была явная проблема Леонардо да Винчи? Не в ограниченности его знаний на тот период времени, а в том, что он просто был изрядно туп; когда ты пишешь обеими руками, ты нисколько не соединяешь свои мысли, сколько теряешь рассудок, чтобы подточить своё мастерство за самый впечатляюще-короткий промежуток времени. Если у тебя, Леонардо, глаза как у хамелеона, то я оправдываю твои привычки.
Всё, что я написал в прошлом абзаце — шутка.

Собери по памяти это:
«Низкий поклон взорвался на третьей ступени, когда тяга срезала тупой угол, превратив красный цвет в точку; закат обломал сухую ветку, а трогательная история была рассказана дедом его внуку, что умер через пять минут после завершения этой истории — для чего деду было напрягаться?»

Так скажи, если любишь меня, что я сказал в прошлом, которое началось, когда я начал писать эту работу? —
юный Ромео ехидно улыбнулся и осторожно потянулся к рукоятке шпаги, которую этим утром заточил его слуга.
Зачем тебе мои мысли, если ты исказишь их, выпотрошишь и оставишь там, где пытался их понять, не обратишь на них внимания, а просто ощутишь их поверхность и переосмыслишь свои отражением правды, которую ещё не в силах объяснить, разысследовать и притвориться недовольным, однако понимающим и... —
юная Джульетта тихо прикоснулась к ярости своего суженного, откинула спину назад и, встав гордо, посмотрела прямиком ему в глаза.

Почему ты не потянула мне руку, а просто смотрела на меня, манеруя Джокондой?

Двигаясь, оно порой так сильно уставало, что проливались звуки из его утробы наружу, произнося несусветную чушь... Эта обезьяна неслась сломя голову куда-то, однако не столь важно, что происходило внутри неё в данной работе, сколько нужда наша питается событиями, которые окружали этого примата. Слух наш жрёт облака и пыль, что оседает в лёгких первой мыслящей обезьяны... Что в её голове? Когда-нибудь я расскажу вам и эту историю. Всему своё время. Так и время придёт тебе...

Лицо украшено слезами, которые текли уже который час. «В чём твоя проблема, малыш?» Смотришь на него и... разве может он что-нибудь ответить, когда первых его бесед ждать ещё уйму времени? Да и есть ли вообще разница, что там у него внутри? Есть ли вообще резон знать, почему он вдруг заплакал?
— Заткнись недоносок! — кричит озлобленное существо, стучит о стену, о пол...

Пол — не самое существенное различие в человеке; душа — всего лишь основа... нужно добавить пороха, чтобы появился дым. Поджигаем фитиль, и в один из мигов случается взрыв. Ловушка, что поджидает нас: мир раскалывается на две половины, которые исследуют сами себя. Конечности онемели, а мышцы рвутся... О чём может рассказать нам ревущий ребёнок? Что в его жизни уже могло произойти такого, чтобы слёзы так бурно текли? Меньше года ты находишься в животе у своей мамы, а потом рыдаешь и смеёшься всю оставшуюся жизнь: сначала ходить не может, потом ползаешь на карачках, наконец ты встаёшь на обе ноги и бац! — снова когда-то начинаешь ползать на карачках.

Симфония ласковых красок обрушилась на меня изнутри, когда я смотрел ей в глаза. Зелёного цвета купюры были фоном этого зрелища, а шерсть кота стала опознавательным знаком в понимании фальшивости купюр. Промывающие глаз слёзы перестали бежать, словно ручьи в далёкой горной местности: теперь жители этого плацдарма беснуются и тоскуют по тем временам, когда гора была хмура, грустна и, очевидно, очень несчастна. Часть из них с утра до ночи на коленках простаивает на пыльных камнях, смотрит высоко в небо и, схватившись за руку рукой, ударяются лбом о камень — это их вера в то, что творец сможет наделить гору снова этой тягостной печалью и пагубным раздумьем над своей природной стихией...
Хромая публика снова возникает: ей кажется, что она понимает больше очередного неумехи, забияки, но творца, считая себя продвинутой, замудрёной и заумной; может быть, даже вумной. Вума в вас много, однако ум на ваших деревьях ещё не вырос; цветы в вашем саду вянут, а часть жителей даже не понимают, что бессмысленно мозолить свои колени, ведь творец в нашем мире зависит от прикосновения порыва ветра — он свеча, которая тухнет каждый раз, когда подует слабый ветерок; кому зажигать этот проклятый фитилёк?

Так о чём же плачет горе-малыш в своей страстной действительности, что преподнесла ему мать, природа и разум? Треугольники украшают жизнь, однако Берроуз не раз писал о некой форме, квадрате, который пока что не поддаётся моей молодости, однако его ромбовидная форма даёт шанс на то, что эта штука находится в движении... Рёбра треугольника тоже могут колебаться, однако это попахивает неуклюжестью.
Очередная овечка блеет всю ночь напролёт о том, что может жить лучше, что люди могут быть лучше, что писатель может писать лучше, а музыкант может делать музыку лучше, вокалист может лучше петь, а гитаристы лучше играть, художник должен рисовать лучше, а танцор должен лучше двигаться; что умеет очередная овечка?

Некоторые дегенераты считаю, что некоторый человек хочет стать одним из великих... Неужели эти милые наивняки думают, что кому-то может приятно быть странного вида колебанием в массе этих недоумков? Лучше я буду неудачником. В этой форме мне хотя бы не придётся так много трудиться, чтобы потом быть всего лишь одним из...

Наверное, только слепой мог не услышать шаги синестезии, приближающиеся через громадные окуляры люминесцентных огней в начале комнаты, расположенной под стрелкой, которая медленно таяла и опускалась вниз: был выдвинут первый Закон. Полароид издал резкий звук — он протяжно склонился над шумом дождя, летящего из окна; оттолкнувшись от них звук облетел комнату и приземлился в тёмной точке наружного уха, куда луч света редко достигал. Тишина в потёмках помножилась надвое.
Некоторые поэты склонились над гробами тех, кто до веча правил этим занимательным соитием разума и сознания — неожиданно прозвучало слово. Всё напряглось, а что-то влажное засохло, часть из того испарилась...
Пронзительный силуэт наблюдался за спиной одного из... Спина сразу потускнела и скривилась, перевешивая тяжесть своих костей; гордые усы упали и размякли — стрелка часов показывала около шести.
Вы нарушили Закон! —
тут же заявил он и снёс несколько пощёчин, которые устремились в его сторону.
Зачем же так грубо приветствовать одного из нас? —
твёрдо задел тему самый высокий из группы людей, что находилась ближе к часам.
Затеялся разговор и в самый его пик стул отбросил тень указывающую своим острием прямо на пожилого дряхлого человека: старость склонила его не так низко, как этого добивалась природа — скорей, она даже играла с его сутулостью, дав нам отчётливый образ этого мужчины. Невысокий ростом он протирал сиюминутно очки тёмным платком, который обязательно клал в левый нижний карман: будто следуя инструкции, он доставал из него стопку колец, в которые сворачивал прилежно платок и позволял ему снова вернуться на своё законное место. Старик этот занимателен, конечно, ещё и по другому случаю, который происходил прямо сейчас.
Из той группы, что под часами, выделился один молодой парень, который направился к старику и наклонился в момент пересечения их взглядов; тем не менее, молодой парень не остановился, но ещё и прибавил шаг, однако чуть не запнулся о небольшую неровность, что всегда может встретиться у любого из нас на пути... Он суетно глянул назад, на часы, и воткнулся в проём, исчезнув в гордой тьме, что орошала лестницу, ведущую вниз. Старик пытался уследить за молодым взглядом, ведь перед этим он уронил свои очки, на которые случайно наступил молодой человек — даже не обернулся... старик остался наедине со своими стёклами.
Теперь, в этой тьме, оставался он наедине с собой и пространным тиканьем часов, которые вскоре начнут издавать сомнительные звуки, кряхтеть; пыль с них будет литься, подобно водопаду — их починили только что, а мастер, что произошло только, испарился за дверью... Конечно, зная это, старик был одновременно ему благодарен и в отчаянии своём зол.
Сейчас 2016 год, а в 1554 году на одном знаменитом вечере принцесса столкнулась в узком проходе с незнакомцем, который был не только в паршивом настроении, но и крайне сутул и невзрачен, одет плохо и, скажем прямо, от него пахло спиртом, навозом и табаком. Принцесса с отвращением улыбнулась: улыбка ознаменовала культуру и воспитание, а отвращение было предъявлено самой Природой, у которой совсем иное воспитание и наука, нежели у представителей одной из веток гоминид. Она, было, хотела пройти мимо, чтобы избежать тошноты и ненужной речи, которая может показаться не только флиртующей, но и несколько фертильной, однако парень этот тотчас упал и оказался без сознания! Она тут же посмотрела назад, ведь впереди никого не было, упала на колени и прислушалась к дыханию его — дышит; бессознательно посмотрела в потолок, очнулась через несколько секунду и приложилась к его лбу ладонью, которая устала от тяжести колец и украшений, сползавших с её тонких пальцев лишь раз в году, когда она решала перебрать своё изящество, впитанное в моду, чтобы перебрать свои драгоценности и надеть что-то новенькое; мать её, скажу я вам, была не столь консервативной в плане украшений и меняла их не то, чтобы каждую неделю, сколько каждый день била голову в кровь, чтобы понять, насколько же новое украшение подходит к этому старью, которое она носит уже несколько часов подряд.
Вы слышите меня, мне страшно за вас, я могу убежать, чтобы привести кого-то, но кому вы достанетесь тогда? —
будто бедная дитя она села подле него и зарыдала; ей казалось, что она вспомнила детство, когда её отец был убит на дуэли — будучи прислугой он был несколько высокомерен, зная, что одно его слово и вся свора узнает, что королевское сердце принадлежит несчастному (в понимании бедности) конюху, который кроме лошадей в своей жизни никого и не видит кругом.
Юная королева пришла к нему поздно вечером, спасаясь от щекотливых тем для разговора её отца; мать была склонна к тому, чтобы доверять всю судьбу дочери именно папочке; поэтому, конечно, дочь была несчастна всю оставшуюся жизнь, ведь супруг всё ценит по себе: разве бедный конюх когда-нибудь сможет приглянуться королю? Этот конюх уже закрывал глаза, его пухлое лицо, небритое, заросшее и опухшее от постоянной пьянки лицо преобразилось через пять лет общения с красавицей-королевой. Теперь за ним мог ухаживать вся светская свора; если, конечно, была бы необходимость продумать его историю — сколько бы ни был красив конюх, на него никогда без фырканья не посмотрит ни одна здравомыслящая светская барышня...
А теперь принцесса смотрела на этого пьянчугу, пахнущего дерьмом, и вспоминала своего тридцатилетнего отца, которого пуля заставила наконец-то заткнуться и лечь отдыхать на все времена.
Когда он проснулся, из его кармана выглянуло стёклышко — это он изобрёл эти окуляры; и он изобрёл первый станок, который смог напечатать книгу. И он трахнул эту принцессу! Однако я ни разу не слышал, чтобы Великий мог быть принцем. Поэтому они не смогли удержать свою любовь и...

Среди ночи вновь раздался крик малыша. Дождь шумел, шумел малыш, и шумно поднялась с постели мать, нацепила тапочки на ноги и понеслась к своему детищу. Три моих ребёнка сейчас таятся на шкафу и пылятся там. Я их нарисовал год назад, а теперь и не знаю, как к ним относиться; они выцветают так быстро, что нужно понимать — меняй же чёртову стратегию!
Тысяча воинов шла за телом; другая тысяча шла за мыслями. Они встретились на двух противоположных скалах и твёрдой походкой начали шагать через мост! Хватило тридцати секунд, чтобы тот задрожал и развалился. Напротив друг друга стояло уже полтысячи воинов. Что им делать, когда одними правит тело, а другими мысли? Один воин побежал вперёд и прыгнул... Неудача. Тело оказалось профаном в понимании того, что ни одному человек и за миллиарды лет не перепрыгнуть... Что делали с другой стороны? Смешно, но делали они то же самое. Почему? Они думали, что взлетят.

Я сидел долго на кухне и почему-то не хотел возвращаться в эту комнату, где несколько минут назад видел тебя. Почему, ответь, я не хотел идти туда, а когда пошёл, счёл, что иду на эшафот?

Малая доля интеллекта сочла себя независимой в окружении остолопов, которые прыгают всё с того же моста. Эта дура решает править моим мозгом, забывая, что одна страница печатного текста, произведённого мною, может стереть с лица науки весь ваш многолетний труд.
Некая особа, будем называть её Фригида, хочет, чтобы я был счастлив. Когда-нибудь мы попытаемся понять, почему она произносит это голосом печальным, уставшим и совершенно не подозревает об одной детали, которую я не хочу упоминать, так как ещё её не выдумал. Эта Фригида думает, что хочет счастья мне, выходит, что она хочет счастья всему человечеству, старается превозмочь эти мысли, превратить их из состояния в действие, да только Фригида забывает, что деталь, опущенная мною в предыдущем предложении очень важна для успешного манипулирования предметом своего счастья.

Кто эта девочка на фотографии? Когда-то в детстве на своём дне рождении я увидел себя на фотографии на огромном плакате, а рядом была фотография какой-то девушки, которую вырезали из журнала или ещё с какой-то продукции. Я никогда не вспомнил бы о ней, не столкнувшись лицом к лицу с несчастьем, которое будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь.
Я смотрел вверх, на одно из хвойных. Сейчас там дом престарелых. Напротив нас находился дом, где всегда в окне что-то за нами наблюдало. Эта старуха пугала меня. Всю жизнь она будет наступать мне на пятки, чтобы нервировать, раздражать, а потом ещё и бранить за то, что я не умер при родах. Вернувшись домой с детского сада, я обнаружил в своих руках красный зонтик на чёрной ножке. Спустившись вниз по лестнице, я постучался в дверь, напротив которой высилось здание, и мне открыли. Этой девочке я подарил этот зонтик; смешно было, когда я решил его забрать у неё, ведь мой приятель поразился тому, что свою вещь я отдал девчонке!
Огибая площадку для игр, в слезах я бежал из школы, где меня обидел какой-то хулиган. На лестничной площадке я, превратившись в вечность, смотрел на улицу и ждал этого хулигана, чтобы испугаться и убежать к себе домой. Я не дождался его... Зато спустя некоторое время я любовался в своём классном кабинете на два предмета: это линейка, которая висела над классной доской и девушка, которая сидела, вероятно, справа от меня на первой парте, слева от своей соседки. Подобная форма лица до сих пор вызывает во мне трепет и наслаждение: длинный нос и овальной формы лицо теперь всегда будет привлекать меня и смотреть с неба всю оставшуюся жизнь. Я никогда не замечал, чтобы она обращала на меня внимание, а когда впервые решил разведать, где она живёт, услышал от всех парней из класса ужасные вещи по поводу того, что они хотят с нею сделать, оставшись наедине. В первом классе услышать о сексе с той, в которую влюбился всем сердцем, было крайне неприятно. Это испортило моё мнение об этих парнях, с которыми я больше не предпринимал попыток общения. К сожалению, так получилось, что и девочка эта была мною забыта.
Спуск с этой горы всегда раздражал меня, поэтому хотелось ощутить что-то приятное, когда тащишь своё тело так долго вниз до самой речки. Конечно, есть места и повыше, однако маленьким ножкам было так тяжело ходить такие расстояния, но когда в конце пути была та девушка... Поднявшись на некий этаж, вероятно, я радовался тому, что в их тесной квартире я приобрету счастье общение с этой милашкой. Я на седьмом небе был от счастья, когда оставался наедине с ней в комнате или в целой квартире, и меня порой не отпускает от того, как мы с ней валялись на родительской постели. Нет, мы, кажется, даже не прикасались друг к другу. Да я и не знал, что эта была некая форма любви, однако было так знаменательно воспринято мной то, что мы играли с нею в куклы в огромном кукольном домике.
Так жаль, что этой любви я смог посвятить лишь абзац из своей работы.
Защищая мужчин и женщин своего местообитания, Спартак шёл в бой первым; я думаю, что тот, кто первым сможет убить на поле боя одного из противников, считается героем; для меня убийство — это позор, и я никогда в жизни не стану поклоняться этим демонам, которые притворялись дикарями, чтобы обуздать ультиматум, поставленный Природой: умри героем, либо сгинь в неизвестности вечным мучеником, неудачником и...
Я смотрел в окно из своего дома, в который я переехал после того, как Отчим избил мою мать в предпоследний раз. Я жал в квартире под номером 3, а она была из 4-ой квартиры. Это имя никогда не сотрётся из моей памяти, потому что и я его ношу. Я говорю о своём настоящем имени, которое всегда будет украшать мой разум своим прением по поводу того, что я являюсь защитником всех людей. Конечно, ей стоит посвятить мыслей гораздо больше абзаца, но чем она отличается от других? Только формой понимания моего отношения к ней в тот отдельно-взятый момент. Две сестры обезоружили меня своей магией и дружбой, привязанность к ним носила столь яростный мотив к будущему моему поклонению женщинам, что я до сих пор был бы благодарен им, если бы не был ещё и так зол. Конечно, злость моя никак не связана именно с этими индивидуумами, а больше походит на абстрактное помешательство, поиск виновных в том, почему я до сих пор не узнал, что такое счастье. «Фригида, богиня несчастья и разложения, снова протестует, ведь её настроение напрямую зависит от моего счастья: чем больше я счастлив, тем менее счастлива она; изменится ли она когда-нибудь, ведь от моего несчастья она страдает ещё больше; стоит прикоснуться к этому моменту, чтобы почувствовать его, но разве младенец может исполнить что-то так сильно, чтобы ты плакал не от умиления, а от тревоги, что тебя уже могут заменить в этом мире; Фригида не умеет быть счастливой — её некому было учить, радикальная забота усугубила недостаток внимания, а разложение оказало сильное действие на столь принципиальную культуру и высоту — теперь падай — я не чёртов парашют, барби!» Если вырезать из головы то, что было в кавычках, остаётся лишь она. Одна из сестёр так сильно зацепила меня, что я не мог принять себя такого, чтобы думать, что я ей нравлюсь; мне казалось, что её потребности таят в себе манию величия и огромного потребства, которое я никогда не смогу заменить собой. Но я желал её видеть сиюминутно, каждодневно и всю жизнь. Написанное сейчас без души, говорит о том, что любовь эта носила характер вымышленного восприятия фактов и факторов, влияющих на ощущение того, был ли шанс быть с нею, и что нужно было сделать, чтобы этот шанс был немного дольше, чем запланированных минимальное n-ное количество мигов. Когда мухи кончались на окне, я бежал на улицу и общался с нею, с её сестрой, с их подругами. Мы играли порой в дочки-матери; я был отцом и ездил на велосипеде! они готовили еду, а я, кажется, ездил в магазин за продуктами. Когда они переехали, вероятно, я испугался. Под предлогом, что я хочу кататься на велосипеде, я ходил к ним в гости и большую часть времени пытался исподтишка урвать её взгляд. Я думал, что любовь будет вечной, однако пришло время учиться.
Она была самой красивой девочкой в классе. Новая школа, новые люди, конфликты и унижения. Всё это способствовало формированию во мне обиды и злости; никакого уважения, один лишь страх и зависимость от доброты человека. Я смотрел на неё и завидовал тому, кто может общаться с такой девушкой свободно, без стеснения, прямо и даже гордо. Честно говоря, такой красивой внешности я никогда больше в жизни не встречал в том возрасте, в котором была она.
Впервые я влюбился во взрослую женщину, когда начал учиться в пятом классе. Я мечтаю о ней до сих пор, ведь оставшись в том моменте, я бы мог отдать за неё любые ценности, что сформировало человечество за свою жалкую историю, в сравнении с историей Космоса. Хорошо, что эти воспоминания стёрлись из моей памяти, ведь я очень сложный человек и так зависим от их давления.

Создалась щекотливая ситуация: ты можешь выразить свои мысли чуть сложнее, а получается так просто; некоторые люди начинают думать, что ты превратился в простоту, а за ней понимается пустота и тщетность надежд на то, что ты читаешь великого. Тратить время на ширпотреб я не собираюсь, поэтому у этой работы есть лишь один шанс попасть в Интернет: мой самый мощный цензор. Фрэнк Спэррел обязательно процедит эту работу и вызовет меня на дуэль при каждом неверном обороте, слове или знаке препинания. Проблема в том, что у Фрэнка в руках автомат Калашникова, а у меня — сигарета и зажатый в кулаке патрон. Мне плевать на Фрэнка, ведь он скоро подохнет. Ему осталось жить всего-то ничего. Он загибается... этот пьянчуга не может прожить без наркотиков и пьянки, кучи тёлок и брезгливого отношения к мужчинам. Он ненавидит всё и вся! Он хочет уничтожения всех, кто не примет его; он хочет не принять их в ответ. Эта игра в покер станет для Фрэнка завершающим его мыслительным процессом — что ждёт его дальше? Фрэнк — феникс. Когда-нибудь мир должен узнать моё настоящее имя. Однако для начала, миру нужно узнать о том, кто такой Фрэнк.