3. Возвращаясь с войны

«Я даже глубоко убежден, что он и сейчас всё еще катится».

И этот полушутливый легкий образ из любимой книги, мелькнул в памяти при виде высоких и мрачных гор, вселяющих неясную тревогу одним лишь своим видом. Чего-чего, а камней здесь хватало! «Пусть катится и катится долго, сколько надо, где-то там, где нет войны, где дивен мир, пусть катится, пока я не вернусь. Пока не обниму её. Пусть не останавливается!» – книжный образ вечного движения стал для Зимина неким заклинанием и суеверным символом выживания.   

Суровая горно-пустынная местность с враждебным и воинственным населением не имела ничего общего с романтикой морских путешествий в Океании, с ребяческим сталкиванием камней с горных склонов экзотических островов, причудливыми конусами торчащих из буйной зелени тропических лесов.

В чужих горах, охваченных войной, ему пришлось подзабыть и про писательское слово, и про Джека Лондона, и про многое другое. Подстерегающая опасность теснила в сознании всё мирное на второй план, требуя собранности и готовности к действию. Ощущение риска, бунтующий инстинкт самосохранения, готовность к боевому стрессу и многое другое, что в мирной жизни не имело значения, стали теперь неотъемлемой частью бытия и сплошным фоном. Это изрядно выматывало новичков. 

Чувство опасности не отпускало и во сне, лишь притупляясь: в этой стране смерть всегда ходила рядом – люди гибли часто.

И первая смерть, которую он увидел, не была связана с боевыми действиями: застрелился дозорный, не оставив предсмертной записки. Рядом с телом, накрытым куском брезента, валялся выгоревший на солнце головной убор, из-под брезента торчали неподвижные ноги. Одна нога вывернута, как не бывает у живых, а на месте головы на брезенте проступило темное пятно. Взгляд невольно задержался на черных сгустках крови и желтовато-студенистой субстанции в мягкой пыли у края брезента.

– Это же… мозги, – сдавленно промолвил кто-то, и все, кто находился рядом, разом отпрянули от тела.

Он и подумать не мог, что вид ран, крови и изуродованной человеческой плоти постепенно станет для него обычным делом и постепенно перестанет шокировать.

«Чтобы вернуться, надо остаться живым», – простая до абсурдности мысль осеняла не сразу, но становилась повторяемой, превращалась в беззвучное заклинание и в одну из аксиом войны, оспариваемую лишь дураками.

«Дураки есть везде и на войне встречаются тоже, – думал он, сталкиваясь с чьей-то беспечностью или халатностью, которых война не прощала, – неужели глупцам не хотелось вернуться живыми домой?!»  Но такие, то и дело, появлялись: двое солдат ушли в самоволку, чтобы обменять боеприпасы на наркотики у местных, и – пропали. Через некоторое время, аккурат к седьмому ноября, их головы подбросили к расположению.

Комбат сделал так, чтобы головы эти увидели все, вплоть до последнего повара.

– Тел пока не нашли, но, думаю, желание искать приключений на свою задницу в самоволке у некоторых любителей теперь отпало. Вот так, – сурово заключил он, собрав офицеров. Шок от увиденного долгое время не покидал потом офицера.

Офицер – «двухгодичник» получил назначение в штаб отдельного батальона, где очень пригодились его знания восточных языков. Благодаря детству, проведенному в Средней Азии и природной способности к языкам, он свободно владел ими еще до поступления в институт иностранных языков.   

Батальон вел радиоразведку, а новичок нес оперативное дежурство, переводил информацию, выуженную из эфира. Иногда его как переводчика привлекали к допросам задержанных. Нуждались в его знании языка и при контактах командования с местным населением. А бывало, командировали в вышестоящий штаб – его рутинная служба.

Доставить переводчика в распоряжение того или иного командира в горах чаще всего возможно только по воздуху. Вертолет, взяв курс, начинал буднично отстреливать противоракетные тепловые ловушки.  Зимин при этом не единожды попадал под вражеские обстрелы с земли, когда из однообразной сети бесчисленных горных складок вдруг начинали бесшумным веером лететь к вертолету трассы очередей зенитных установок, пропарывая знойное марево, оставляя огненно-белесый, перекрестно смещающийся к машине, след. Собственная пассивная роль при этом – «пронесет-не пронесет» – заставляла бессильно вжиматься в звонко вибрирующие от работы грохочущих двигателей стенки борта. Пассажира кидало в холодный пот от невольного ожидания прямых попаданий в «вертушку». Падение вертолёта – неминуемая гибель для всех, кто внутри. 

Добираясь до места в составе колонн, совершающих марш по горным дорогам, приходилось ему объезжать подбитую догорающую технику – минная война набирала популярность. Вдоль дорог ржавели остовы уничтоженной техники. И опять сердце сжималось и окатывала дрожь: «А вдруг подо мной прямо сейчас – рванет?! Какие гарантии, что – нет?»  Гарантий не могли дать даже труженики-саперы, в поте лица работающие впереди: противник использовал новые виды мин, обнаружить которые становилось всё труднее. Но и здесь как-то обходилось. Да поначалу и не так уж часто случались такие задания.

Однако война в горах разгоралась, и лейтенанта на втором году службы уже включали в группы, чья боевая задача требовала наличия переводчика.

И жесткая необходимость выполнения приказа одним движением вдруг придвигала Зимина к опасности вплотную: группам приходилось вступать в бой, и переводчик действовал как штатный боевой номер. Многому он в этих рейдах научился, но и в полной мере ощутил, что такое дыхание смерти. В него стреляли, и он стрелял. И его пули находили цель, обрывая чьи-то жизни. Это тоже пришлось принять.

Но к гибели боевых товарищей привыкнуть невозможно. Такая смерть всякий раз оказываясь неожиданной, потрясала. И коварные мысли, что такое может случиться и с ним, тревожили его вновь и вновь. «Да, никто не застрахован от пули или осколка мины», – он старался об этом не думать. Мерзкий страх требовалось давить. Без этого – никак.  И он, как и все – усиленно давил. Поначалу хаотично-отчаянно, неумело, но потом все увереннее.

Он набирался опыта войны. Вместе с тем вернуться живым казалось всё труднее. Чем дольше остаешься невредим, тем чаще посещают роковые предчувствия, словно внушая перед очередным боем: «Да нет, так не бывает, судьбу не проведешь, ты – пропал, вот и твой час – пробил!» Таких липких предчувствий втайне все опасались и, как могли, суеверно, но привычно отгоняли от себя перед боевыми выходами. В бою неуверенность и сомнения вели к гибели.

Лицо его заострилось и потемнело бурым полевым загаром, брови выгорели, взгляд стал жестким и настороженным. «Ого, да я стал другим!» – удивлялся он и не сразу  узнавал свое отражение в зеркале, беря в руки бритву.

Зимина не цепляли осколки мин и снарядов, а пули словно обходили стороной.


Продолжение:  http://proza.ru/2016/06/05/1364