5. Возвращаясь с войны

Потом Зимин долго валялся в южном госпитале, где врачи его «вытаскивали и собирали по частям» тоже удивляясь, как он остался живым:

«Крепкая у тебя, видать, порода! Её и благодарить тебе надо, парень», – говорили они.

Война, жестко измяв тело и душу, взяла свою суровую дань, но никак не хотела отпускать Зимина в мирную жизнь, которая вдруг угрюмо отстранилась от него. Душа не расправилась, в неё вселилась изводящая боль.

Да и война-то заканчивалась, оставив, как водится, много горьких вопросов, злого недоумения, могил, орденов и калек. Об этом все чаще и громче толковали вокруг.

Но почему-то говорили не о тех, кто воевал, не об их отваге и чести, не о проблемах и бедах, которые оставляет любая война, а о чем-то другом – косвенном и вовсе не очевидном. И громче кричали те, кто и портянки-то не нюхал, а не то, что – пороха. Кто ничего доброго не сделал для людей и своей страны, да и не собирался. Они чем-то потрясали с высоких трибун, кого-то злобно обличали. В смыслах такие не нуждались – для них важен процесс, они просто лезли по спинам и головам вверх.

Пока война «где-то там шла», выросло целое поколение – другое.  Война вдруг разделила всех на тех, кто «был» и тех, кто «не был», отгораживая одних от других незримой, но глухой стеной непонимания – уж такая это странная война, случившаяся на изломе истории страны.

Но для Зимина все это осталось в прошлом и сейчас не имело значения. Выжигающие душу мысли бились в настоящем, отскакивая от будущего, как пули – от доброй брони. Медики за время войны хорошо «набили руку» и терпеливо «собрали» его. Собрали, да не так, чего-то им не хватило: то ли умения, то ли старания. А может и знаний.

Постепенно возвращаясь к жизни, Зимин вдруг осознал, что стал по-мужски несостоятельным, и это понимание подкосило его, как выстрел в упор. Произошла нелепость, совершенно невероятная, подобно аварии на шоссе, на котором никогда нет ни машин, ни пешеходов.

Как и всякому молодому мужчине в условиях длительного воздержания ему снились яркие эротические сны, которые явились скорее следствием долгой разлуки с любимой женщиной и мучительной тоски по ней. Но естественного мужского возбуждения ни в этих снах, ни тогда, когда он, проснувшись, призывал от природы развитое воображение, – Зимин не испытывал, что неизменно повергало его в тихую, до холодного пота, панику: «Да что со мной такое?!»

Не желая себе верить, он попытался завести быстротечный роман с медсестрой, которая заглядывалась на него. Симпатичная молодая женщина, предмет воздыханий выздоравливающих, по госпитальным слухам разведенная и вполне могла себе позволить близкие отношения с тем, кто ей глянется.

Надежда найти супруга на этом, своего рода мужском перевалочном пункте, каким по сути являлся госпиталь, медсестре светила мало, но жизнь есть жизнь, и возникающие увлеченности никто не отменял.

Как-то раз ночью в её дежурство они остались наедине, что вовсе не сложно, если двое этого желают. То, что ранее им уже приходилось общаться, приглушенный уютный свет зеленой лампы на столике в укромном помещении и разведенный медицинский спирт снимали последние барьеры. У Зимина заколотилось сердце, когда он вдохнул запах её волос, а едва уловимый запах духов буквально пронзил его, и губы сами жадно заскользили по её нежной шее, ощущая дрожь и желание женщины.

– А можно мне… поцеловать тебя? – лихорадочно шептал Зимин, целуя её маленькие ушки сухими, словно воспаленными от волнения, губами.

– Ты же… и так… целуешь меня, – с прикрытыми веками шептала она в ответ, запрокидывая голову и чуть загадочно улыбаясь.

– Я… хочу вот… здесь, – он, расстегнув белый халат, пахнущий чистотой и чем-то лекарственным, осторожно высвободил её маленькие упругие груди из-под лифчика, целуя их с вожделением. Она в сладостной истоме чуть застонала.

– Тебе всё… можно, – отдавалась она ему.

Лаская женщину, все сильнее желавшую близости, Зимин понимал и чувствовал, что наступает решающий момент. Но… собственная готовность не наступала, и он, продолжая страстно целовать девушку, внутренне уже отстранился от неё, и мрачная волна безысходности охладила его бесполезный пыл, сделав все движения неуверенными и остывающими.

– Что с тобой, милый? Что-то не так?

– Всё так. Ты прелесть. Прости меня, я… не знаю. Не знаю – что…, – Зимин осторожно целовал её лицо, закрыв глаза от досады.

Потом он лежал на спине и невидяще глядел в потолок, закинув руки за голову, а она целовала его, пытаясь заглянуть в глаза и зажечь в нем огонь страсти. Но теперь для Зимина эти поцелуи уже не поцелуи, а просто обычные прикосновения.   

– Не надо, милая – глухо сказал Зимин, разом отстраняясь, – мне кажется, я для тебя бесполезен. Я ничего не могу, хотя я таким не был. Это так... плохо, очень... плохо. Это – оттуда. Я тебя обидел, прости. Не стоило мне... с тобой.

– Мне с тобой хорошо.

– Неправда.

– Нет, правда! Да ничего страшного, это бывает. Мы будем вместе, все... наладится, я буду любить тебя. Просто у тебя долго... никого не было, и всё ещё будет у нас хорошо.

– Не будет... у нас. Мне хана. Лучше бы меня там убило, – Зимина словно жгло изнутри.

– Ну что ты говоришь такое? Ты думаешь, что говоришь? – слезинка катилась по её щеке к подбородку.

– Я знаю, что говорю...

Потом они допьяна напились спирту. У неё катились слезы по щекам, у него тоже щипало в глазах, но Зимин опустошенно сдерживался.

Они расстались. Сталкиваясь в коридорах и на процедурах, она глядела на него с печалью, а он проходил мимо, виновато пряча потухший взгляд. Потом она все же с кем-то сошлась и уехала.

«Не попрощалась. А к чему? – подумал с горечью Зимин, – дай тебе Бог удачи».


Продолжение: http://proza.ru/2016/06/05/1388