Кусок уставшей молодости

I

     Окружающий мир был для него пустым пространством, местом, где постоянно дуют ветра. Когда-то шквальные, а временами – мягкие, как те, что невидимыми потоками окутывают падающий осенний лист. Странной особенностью этого мира было то, что поверхности неба и земли имели противоположные цвета: небосвод – тёмно-коричневый, а земля – голубая, как тёплое майское утро после рассвета. И посреди нежной синевы стояли весы, на чашах которых лежали горсти песка. На одной лежала та часть его прошлого, что делала его нормальным человеком: все его добрые воспоминания, воспитание, привычки, моральные ценности. Назовём её чашей А. Этот песок был белым, лёгким как пыль, требовалось приложить немалые усилия, чтобы не терять его изо дня в день. И хотя он и был самой ценной частью его жизни, он никогда не умел его беречь. С каждым глотком, с каждым днём, с каждой женщиной - он уходил. Его нехватка ощущалась в каждом движении, в каждом вздохе, в каждом утреннем пробуждении и в каждой сумеречной секунде в поисках спокойного сна. Песок на второй чаше был тяжелее и больше, он характеризовал собой все его страхи, воспоминания, что мучают его, все его фобии и всю его ненависть – чаша Б. И каждый из ветров выполнял определённое действие. На песок каждой отдельно взятой чаши мог воздействовать только определённый ветер. Один сдувает песок жизни, другие - песок пустоты. Так было заведено. Когда чаша Б перевесит чашу А, всё закончится. Как только она коснётся поверхности, всё пропадет, не останется ни пустоты, ни чаш, ни ветров. Понятия пространства и времени потеряют свою силу.  Его не станет.
Что вы чувствуете, когда открываете глаза в полшестого утра?
Слышите ли вы сон и ту пустоту, что притягивает ваше сознание? Когда вы бессознательно тонете в этой приятной тишине и предательски бесконечном сознании спокойствия. Вы плывете против течения и слышите этот назойливый звук. С каждой долей секунды он становится все насущней, проникая сквозь ваше сонное существо. Это корявый, призрачный позывной, описывающий кроваво-красную дугу в пространстве вашего истинного мира.
Вам ведь наверняка знакома тяжесть утреннего пробуждения? Когда вы не в состоянии поднять голову, перетащить конечности на пол, сесть, согнувшись, протереть заспанные, опухшие глаза. Когда таращишь глаза в пол, подперев голову руками, и не понимаешь, для чего это всё происходит?

В этот день он всё-таки поднялся. Лёгкое касание кончиками пальцев хлопкового белья, невзрачные обои на стенах и солнце, лениво выглядывающее из окна. Первый взгляд, открывавшийся на окружающую комнату был той жестокой, резкой чертой, что разделял настоящий мир от безмятежного и спокойного сна, который являлся единственным местом его душевного спокойствия – настолько всеобъемлющего, насколько глубоким он являлся.
Встав с кровати, он, медленно перебирая ногами, двинулся к стоящему рядом столу и, взяв сигарету, закурил. Ощущая внутри медленное, но отчетливое разливание яда, он развернулся, бессознательно осматривая помещение, в котором находился. С трёхметрового потолка на золотой цепи свисает пятиконечная люстра, к которой прикреплён, висящий на тонкой белой веревке, диско-шар. Юноша медленно подходит к нему, наблюдая за хаотичными отражениями своего тела в маленьких зеркальных квадратах, проецируемых стеклянным орнаментом. Подойдя совсем близко, он поднимает к шару руку со сжатой между указательным и средним пальцем сигаретой. Вот оно – отражение кончика указательного пальца над его головой.  Дым поднимается к потолку, рука еле заметно подрагивает, а он смотрит на отражение кончика своего пальца, и спустя несколько секунд просто замирает, отключаясь. Где-то перегорели провода, ожидайте исправлений.
Сколько существуют вариаций комментариев посторонних людей, которые могли бы зайти в этот момент в комнату?
Безмолвная тишина – это один.
— Зачем ты тычешь пальцем в эту штуковину? – это два.
— Всё хорошо? – это один.
— Я задал тебе вопрос. Хватит молчать. Ты уже две минуты, не моргая, пялишься в потолок. Не получив ответа, номер два добавляет: «Придурок».
Номер два выходит из комнаты столкнувшись в коридоре с номером один.
Извини, я тебя не заметил. — сказал номер один.
— У него совсем крыша едет. Скоро он будет спать, опустив голову в унитаз. – сказал номер два.
— Не переживай, он отойдёт, это временно. Пойдём лучше выпьем кофе. – ответил номер один.
Обе персоны идут вдоль по коридору, обуваются и выходят, оставляя дверь открытой,   пока он гранитом  стоит в своей комнате, так и не шелохнувшись. С улицы доносится смех:   номер один рассказал одну историю из своей жизни. Историю о том, как однажды он напился и прибежал к другу домой, взял в охапку его собаку и во всеуслышание заявляя, что он её – собаку – прекрасно понимает, лучше, чем кто-либо другой, выбежал на улицу и побежал куда глаза глядят.
Стоит с поднятой к небу рукой в ожидании ответа. Ответа на вопрос, который даже не смог сформулировать за несколько лет. Возможно, рука указывает на то самое существо, всемогущий разум где-то далеко на небе, как бы показывая, что он знает о его присутствии, говоря ему: «Я тебя, падла, вижу. А ты меня видишь?»

II
Он достал из холодильника картонную упаковку с яйцами, пакет молока и почти закончившийся кочан китайской капусты. По всему телу волнами пульсировала чудовищная утренняя тяжесть – его неизменная спутница. Старый холодильник разражался металлическим хрипом, и он, улыбаясь, смотрел на него и на творчество, оставленное на этом белом исцарапанном лице всеми, кого по нужде, потребности или иронии когда-либо заносило на эту кухню. Первое, что притягивало внимание, было изображение мужчины с громадным свисающим к полу животом, который держал в руках бутылку пива. Он запускал свободную руку под юбку стройной девушке, кокетливо отталкивающей его, но все же будто получающей удовольствие и определенную порцию азарта от грязных ласок. Вместо волос на её голове покоились змеи, и они тянулись к лицу похабного алкаша.  Там были и несколько стихов, нацарапанных открывалкой для консервов, кривым и хаотичным почерком. Номер телефона с просьбой перезвонить с утерянными тремя последними цифрами и длинной кривой царапиной вниз до пола вместо них. Свидетельства того, что здесь были другие, менее знакомые ему люди с датами явок. Много вмятин, в основном его – удивительно, что холодильник еще работал. Закончив приготовление омлета и заварив чашку кофе, он сел за стол, стоящий в дальнем от входа углу – возле высокого окна, откуда день и ночь доносились голоса, рёв машин и пьяные драки раз в два дня. Через дорогу располагался шестиэтажный старый жилой дом с кондитерской на первом этаже и здание среднего специального учебного заведения, между которыми пролегал нескончаемый поток людей, направляющихся к входу в метрополитен. Без особого энтузиазма, пресытившись черными плащами людей, спешащих на работу и школьниками с рюкзаками за спиной, то и дело скрывающихся в дверях школы, он склонился над тарелкой и планомерно поглощал один кусок за другим, иногда делая перерыв на глоток горячего черного золота, с мечтательным взглядом поднимая глаза к небу в редких белых облаках.
Шла четвертая неделя летнего отдыха. Постоянно пребывая в своей душной комнате, он иногда подходил к окну, чтобы вдохнуть свежий воздух, наблюдая за проходящими внизу людьми, в то же примечая температуру и погоду за окном. Удовлетворив своё любопытство пышными формами нескольких женщин, он скромно закрывает окно и медленно садится на софу и долго смотрит на маленькую черную точку, мечущуюся по деревянному полу.
Время от времени он обращал внимание на личную жизнь окружающих людей: на фотографии их времяпрепровождения и воскресных мероприятий, на их личную жизнь и планы на лето, на их амбиции и, казалось, искренне счастливые лица. При встрече они считали своим долгом рассказать о своих вчерашних приключениях, неистовых эмоциях, так и бурливших в их глазах. Воздух сотрясался от лицемерия и пафоса, всё вокруг дрожало от возбуждения. Деревья падали, обрывая линии электропередач, полосы зебры на асфальте превращались в маленькие белые волны, ускользающие в водостоки, и все люди, взявшись за руки, плясали вокруг, забираясь то и дело на крыши машин, размахивая в воздухе нижним бельем.  Кажется, они даже не подозревали, каким было их отражение в глазах юноши на самом деле. Для него всё это было настолько отвратительно и мелочно, что спустя некоторое время он перестал рисовать на своем лице и малейшее подобие участия, тем временем все глубже уходя в свои собственные не менее пустые, мертвые и замкнутые мысли.
Когда он приехал в этот город и окунулся в глубокие воды необходимости тесного общения с окружающими людьми, он трезво осознавал, что находится в самом начале новой главы, и что каждый последующий шаг – его шанс сделать что-то значимое,  начать путь становления личности. Заваленные книгами и лекциями, они – студенты –  все ушли с головой в учебный процесс, заинтригованные  взрослой жизнью и новыми знакомствами. Не моргая, они слушали лекторов и, поспешно запихивая тетради в сумки, спешили домой, чтобы продолжить изучать теории, решать системы уравнений, делать презентации и совершенствовать знание иностранных языков. Каждый рубеж проверки знаний расценивался ими как вопрос жизни и смерти, и полное изнеможение сопровождало их на каждый экзамен, сменяемое в конце расслаблением и экстазом.
Страницы календаря меняли одна другую, и вместе с изучением науки они продолжали изучать окружающий мир и самих себя. И хотя временами было тяжело, они чувствовали, что рядом есть люди, на которых можно положиться, которые если не поймут, то хотя бы выслушают и похлопают по плечу. А некоторым и вовсе посчастливилось завести настоящих друзей. Они становились братьями, готовыми разделить с тобой последнюю корку хлеба и сигарету, и одним из наивысших благ было просыпаться на соседних кроватях общежития и, наскоро собравшись, спешить на лекции в университет. Все переживания разделялись надвое, вечера проносились в теплом и искреннем смехе. Все переживания и вся пустота таяли под лучами огромной и прекрасной звезды, имя которой – мужская дружба.  И даже несмотря на то, что без черных полос не обходилось, все они были сродни утреннему туману – ты всегда знал, что он закончится, не успеешь ты и привыкнуть.
Потребность в крепкой дружбе была тем острее, чем сильнее была нагрузка, особенно для тех, кто приехал сюда учиться из другого города, и кого не ждал дома горячий ужин в семейном кругу, а по утрам – гладко выглаженная рубашка. Кто-то находил поддержку у родителей, кто-то у возлюбленных или друзей, кто-то – в порядке и внутренней дисциплине.
Время шло, и он всё чаще терял концентрацию, утопая в мыслях о женщинах, и все более очевидным становился поиск их общества. Очевидным для него самого, ведь одна из немногих вещей, что всегда давалась ему легко, было сокрытие собственных чувств. И только его голубые глаза, и уродливая тень выдавали его, как человека эмоционального и искреннего. Они были повсюду – низкие и высокие, брюнетки и рыжие, с очками или на каблуках, стройные, мягкие, притягивающие взгляды. У него замирало сердце от одного взгляда проходящих мимо женских ног и короткой юбки. Он молился на их лица, на их прекрасные светлые лица, и перед сном мечты о них всегда помогали ему заснуть.
Наскоро позавтракав, он обувается и идёт в магазин за выпивкой. Встречает день с распростертыми объятиями: улыбается встречным, уступает дорогу пожилым дамам, старается не грубить кассиру, да и вообще, самозабвенно бежит вприпрыжку и машет пакетами в руках в такт движению.  Подождите, нет, это был не он. Он – тот, кого этот сумасшедший сбил с ног и, насвистывая мотивчик из «Ну, погоди!», поскакал себе дальше. Придя домой, он распластался на кровати, двигаясь только чтобы поднести к губам стакан или сбросить пепел. В его комнате царит сумрак. Единственное окно в комнате давно заклеено листами с учебными конспектами; свет почти не проникает в его цитадель. «Демон сидящий» Врубеля, висящий на противоположной стене – вот,  на чём застыл его взгляд. Цепочка событий превращается в перевернутую пирамиду, в основании которой – он – точка, лежащая под тяжестью воспоминаний и угрызений совести. «Пожалуйста, хоть кто-нибудь, помогите», — шепчет он. Хоть кто-нибудь. Демон остается недвижим. Он смотрит в его глаза, видит в его глазах ту же безграничную тоску, что видел раньше.
Он танцует в своей комнате. Он спокоен и раскрепощен. Спокоен потому что пьян и пьян потому что неспокоен. Отражение в зеркале – его единственный зритель. Иногда он смотрит на себя краем глаза, слегка наклонившись и щёлкая пальцами в ритм музыке.  Остановившись в метре от своего отражения, поочередно наклоняя голову то вправо, то влево, он касается своего лица кончиками пальцев. Он пытается понять, каково это – говорить с человеком, носящим это лицо. Оно ему нравится. Улыбнувшись самому себе, вдруг силы его покидают: он падает на спину, разлив содержимое стакана, стоявшего на полу. Чёрная жидкость медленно растекается, просачиваясь сквозь расщелины в старом паркете. Во сне он часто кричит, его лицо искажается, но в конце он всегда спокоен. Из-за стены слышатся скандалившие соседи. Крики. Крики, переходящие в визг после глухих ударов.
Следующий день начинается с телефонного звонка:
—  Слушаю.
—  Привет.
Тишина длится семь секунд.
—  Привет.
—  Как у тебя дела? Ты давно не звонил.
—  Хорошо.
Тишина в трубке длится четыре с половиной секунды.
—  Ладно, я ещё позвоню вечером. Пока.
—  Счастливо.
Под впечатлением от содержательности разговора, он кидает телефон в мусорное ведро, стоящее в шести метрах от него – в углу комнаты.
За завтраком он думает о том, что уже давно не ел ничего, что хотя бы отдаленно напоминало, выглядело или пахло как нормальная еда. В свете последних лет вся готовка свелась к быстрому приготовлению сытной еды в как можно большем количестве. Спустя какое-то время навык кулинарии атрофировался и плавно перетёк в необходимость 2 раза в день запихивать в рот всё, что попадётся под руку.
 Безвкусная еда запивается горячим кофе, ключ описывает 2 полных шумных оборота, юноша поворачивается к лестнице и начинает, покачиваясь, спускаться вниз. Проведя полдня в университете, его внутреннее «я» сжимается в грязный и вонючий клубок плесени и пота. Слишком много обнаженных женских ног вокруг, слишком много людей в общественном транспорте и на улицах. Он просто не может смотреть в их глаза, как не может и говорить с ними, не может чувствовать их прикосновение и толчки в спину.
Благо, что выпивки еще много и не нужно вставать с кровати. Разве что помочиться в пустые жестяные банки, стоящие рядом. На протяжении всего дня он вспоминает события недавних лет.  Он пытается понять, был ли он не прав, действительно ли ход его мыслей и действий носил девиантный характер, или ему просто не хватило крепости пережить это в одиночку и, как следствие, катясь по наклонной плоскости, он замыкался в себе, его мужество слабело.
Доведя себя до истерики, согнувшись на полу, он раздирает ногтями кожу на спине.   Склонив голову к самой поверхности, с опухшим лицом он наблюдал за капающими на пол слезами и, обессилив,  смотрел на маленькие огоньки лампочек в них. Ничто на тот момент для него не существовало. Поднявшись и подойдя к столу, он сделал несколько солидных глотков. Он успокаивается. В его голове всплывает давно утерянное воспоминание о некогда покинувшей её женщине, а точнее – о её улыбке. Озорные и игривые  глаза, немного выходящий вперёд клык снизу с левой стороны. Честное слово: в моменты, когда она так улыбалась, он чувствовал себя живым. Опустив голову на холодный пол, он медленно погружается в мир грёз. Ему приятно. Приятно, когда так бывает.
Он прокручивал в голове все их встречи, все диалоги, все жесты, её мимику.
Они были в баре, расположенном в центре города около гигантского здания университета, где на мосту по обоим бокам располагались два льва.
— Я была бы отличной шлюхой, если бы захотела.  –   говорила она. Я часто думаю об этом, когда не остаётся сил работать и идти дальше, понимаешь?
Тогда он не находил себе места, слыша такое откровение. Она всегда была в глазах всех окружающих, в его глазах – примерной девочкой, невинным цветком, растущей на лужайке верховного существа. И он не знал, как реагировать на её  откровения – внезапные, как молния посреди ночи. Глядя в её глаза, он думал, что эта тигрица просто устала, и он просто предлагал себя. Без лишних вопросов. «Оставь это, выбрось из головы. Успокойся, забудь, приди в норму», – говорил он себе. Он пытался успокоить себя, но она каждый день была перед его глазами, она всегда была в его голове. Единственное место, где он мог скрыться от неё – на дне стакана. Там она возвращалась в тех же нейтральных сценах, но где всё ещё было на стадии разработки. Где она изучала его, встречая его каждый раз лёгкой улыбкой и тяжелым расставанием.
 Кто этот человек в отражении?
 Время плывет, солнце вальяжно поднимается все выше, миллиметр за миллиметром, а внутри тебя что-то умирает. В такие моменты чувствуешь себя мистическим существом, призванным растворяться в воздухе тем сильнее, чем больше красоты отражается в твоих стеклянных глазах. Вопреки чему-то, некоему весьма противоречивому закону, твоя звезда, в отличие от солнца, из-за горизонта не появляется, да и признаки жизни, честно говоря, давно подает очень слабо – примерно как район города с панельными домами, понатыканными невпопад, где каждый чем-то озабочен и разбит, где по ночам за стеной плачут женщины и дети, а за окном слышится пьяный дебош их мужей и отцов. А ты все сидишь на берегу набережной, свесив ноги к воде, смотришь то на воду, то на солнце, насильно стараясь оставить этот кадр в памяти, втаптывая его ногами, обутыми в сапоги, становишься свидетелем начала нового  безымянного отрезка времени, в течение которого не произойдет ни неожиданных встреч, ни радостных событий, ни изменений в распорядке  всем привычной сутолоки дня – дня, являющегося звеном последовательности событий, встреч и разочарований.


III


«Но я чувствую, что не остановлюсь, пока не узнаю, как далеко заведут меня мои желания. Как мне временами хочется, чтобы вы уже выругались и не захотели больше иметь дело со мной. Я не хочу делать больно ещё и вам».
                С.
Он не хотел, чтобы его неправильно поняли. Несмотря ни на что, глубоко внутри он всё ещё оставался существом социально-адаптированным. Где-то в потаённых комнатах его внутреннего «я» он ещё не начал отрицать возможность существования счастья, в нём оставались ростки доброты, искренности, сострадания и веры в любовь.
    Летящей походкой он выходит из дома. Единственная цель на сегодня – сесть на дворцовой  смотреть на прохожих – туристов, детей, людей в инвалидных колясках, собак, на быдло с банками пива в руках и безликими глазами, на себя в отражении взгляда проходящих мимо людей. Прошло около  четырёх часов, прежде чем он собрался уходить. Уже стемнело, он насчитал на небе 4 звезды; 2 инвалида. Сотни проходящих мимо ног. Ему стало одиноко; он встал, развернулся на 90 градусов и пошёл вперёд, опустив голову вниз, сталкиваясь плечами с прохожими. «Смотри куда идёшь, увалень!» — прокричал один из них.
Проходя мимо знакомых мест, перед его глазами восставали воспоминания из прошлого: молодая пара скандалит на улице, обтекаемая сотнями беспристрастных прохожих. Она вскидывала руки к небу, что-то кричала, била его ладонями по груди и плечам, он – просил её уйти, терпеливо брал за руку и оттаскивал в сторону. Она вырывалась – он опять тащил. Он всё ещё шагал, изредка поглядывая на свои ноги. Наверное, чтобы удостовериться, что ноги ещё идут. Поцелуи влюблённых, изгибающиеся в единую, идеальную дугу — идеальную по замыслу текущего, дискретного момента времени. Седые пары туристов, оживлённо разговаривающие и указывающие руками на все старинные здания на их маршруте, шатающиеся, разбитые алкаши, парень с гитарой за плечами, женщина с коляской; она остановилась, достала пачку сигарет Winston из правого кармана куртки, сплюнула и закурила -  он прошёл мимо. Огонь зажигалки озарил её лицо светом покорной судьбе безысходности. Мужики, курящие у входа в бар с яркой красной неоновой вывеской, женщина лет тридцати пяти, яростно стучащая высокими каблуками об асфальт. Волна возбуждения внезапно поднялась в нём: очарованный грубой красотой напоказ, он остановился, пристально смотря на неё. И несколько секунд прошли под знамёнами откровенного любопытства: она шла – он смотрел, она смотрела на него, он – на её ноги. Возведя на него испуганный взгляд, она резко повернула на перекрестке. Она выглядела расстроенной, и выражение её лица было покрыто обидой и тоской. Похоже, что это была жертва равнодушия. Кто-то использовал её тело и выбросил прочь, забывая о человеке внутри неё, забывая вместе с ней. И единственная разница между ней и мусором в том, что мусор, может, и пустят на переработку, в то время как она останется в той же комплектации, в какой позволила себе остаться. Её ещё не раз достанут из железной корзины, чтобы использовать по прямому назначению – втроём, лицом к полу, до победного конца, когда весь продукт любви будет растекаться по её лицу вперемежку с тушью, в то время как бумага, размокшая, отправится прямиком на утилизацию.  Стань бумагой, милая, тебя всё равно никто не ценит. Пустой пузырь, оболочка от человека, говорящий манекен, мягкая кукла для удовлетворения потребностей.
Яркие вывески отелей слепили глаза, его шатало из стороны в сторону, как игрушечный бумажный парус, с разносом в метр. Шквальный стук шагов по набережной, многократно умножаясь, отдавался эхом в голове, во всём теле.
Спустя час, он набрёл на какой-то бар, замерзая, потянулся за заманчивым светом  внутри. За стойкой сидели три согнувшихся силуэта: седые иностранцы оживлённо спорили, третий – лысый, одинокий и толстый – таранил глазами стойку. Он подошёл к бармену. Высокий детина с серыми глазами.
— Два двойных виски. — сказал он.
Он взял стаканы, расплатился и сел в дальнем от входа углу комнаты. Бардовое дерево придавало статус, место выглядело изысканным, как только может выглядеть место, где люди забываются.  Освещение было идеальным: можно было рассмотреть лица сидящих вокруг людей, шарфы футбольных команд и плакаты на стенах и в то же время чувствовать себя  в комфорте с уединением. Личная стена юноши, ограждающая его от окружающих, с каждым глотком разбиралась по кирпичу.
 Спустя полтора часа входная дверь открылась и внутрь вошла женщина. За это время он прошёл ещё 3 заезда до барной стойки , каждый раз с двумя стаканами в руках. Каждый для него самого – так уж заведено. Сидеть ни за что не держась было уже не так легко. За прошедшую неделю он добивал месячный запас денег, пространства для маневра было мало. Собираясь взять последнюю пару стаканов, он Кое-как дошёл до барной стойки и сел рядом с ней – с той женщиной, кто первая вошла в это заведение за последние 2 часа. Почёсывая  свою ногу, он случайно задел её накидку: контролировать силу и скорость движений уже не получалось.  Она повернулась в его сторону. Зеркало напротив было вездесущим: заметив это, он  медленно повернул глаза в её сторону. Смазывать движения было ни в чьих интересах. Отвернувшись, он обратился к бармену:
— Порцию виски, а даме – что она захочет. — сказал он.
Бармен посмотрел на неё, держа бутылку  Famous grouse в левой руке и сигарету в правой. Она кивнула – он достал из-под стойки стакан и подлил туда топлива. Они подняли стаканы, на секунду воцарилась тишина.
— Кончай первой. — сказал он.
Стаканы были опрокинуты. Она поманила бармена и показала указательным пальцем поочередно сначала на свой, потом на его стакан.
— Как тебя зовут?
— Зови меня Игорем.
— Приятно познакомиться, Игорь. Соня.
— Будем знакомы.
Собравшись с силами, он развернулся с целью посмотреть на неё так, чтобы не рухнуть на пол. Длинные волнистые тёмно-русые волосы, греческие черты лица, выразительные глаза ребёнка, чувственные губы. Одинаковый рост, стройная, красивые ноги. На миг он представил, как она спит ранним утром у него на груди, время от времени посапывая с безмятежным лицом, укрывающимся под запутанными волосами.  Пару секунд он смотрел на её вздымающуюся грудь. Белоснежная блузка со смертоносным оружием внутри. Ему  сразу показалось, что в этом человеке много больше, чем набор плотских утех. Она вызывала доверие. Под её глазами виднелись следы размазанной туши, распухшие глаза, казалось, искали утешения. Она смотрела на своё отражение в широком зеркале напротив, не отводя взгляда.
— Ты выглядишь истощённой. Что с тобой? — спросил он.
— Плохой день, ничего интересного. — ответила она.
Конечно, это было ответ наотмашь, на большее он и не претендовал. Она взяла крекер с блюдца, стоящего на стойке и откусывала по маленькому кусочку один раз в тридцать секунд. Он дымил сигаретой и представлял, как он сможет провести с ней остаток ночи и  дойти до своего дома вместе с ней, и пригласить её зайти. Уложить на свою кровать в квартире с картонными стенами, где все слышат всё. И, засыпая, пропускать её волосы сквозь пальцы.
Только он об этом подумал, как она внезапно, опустив лоб на скрещенные руки, заплакала. Годами он убивал в себе чувства: чувство сострадания, жалости, любви – чтобы легче жилось, чтобы он мог заснуть по ночам, чтобы он чувствовал себя как все. И всё же эта сцены была невыносима. Как смертельная усталость, как отвращение, как пытка физической болью. Он погладил её по плечу, но она оттолкнула руку. Она глубоко вздыхала и вытирала слёзы о рукава. Эта сцена резала его душу. Пододвинув стул ближе, он сунул нос в её плечо и волосы, она всё плакала не в состоянии остановиться, не в состоянии отпихнуть назойливость соседа. Застыв губами на её плече, он ждал, стараясь уловить каждый звук: биение её сердца, всхлипывания, шорох одежды, её дыхание. И вдруг, в порыве эмоций, она резко развернулась и бросилась ему на шею, обвив её руками и окутав его лицо своими длинными волосами. Он  гладил её по спине, не находя нужных слов, чувствую кончиками пальцев застёжку её лифчика. Бедный несчастный ангел. Несчастный ангел. Ангел. Женщина. Женщина, пахнущая розами и любовью. Утренними пробуждениями и страстными поцелуями. Ночными прогулками и космическими оргазмами. Тем, чего в полной мере он никогда не знал. Отстранившись, она достала из сумочки пачку сигарет, зажигалку и листок бумаги. Положила всё на барную стойку. Аккуратно выравнивая предметы так, чтобы они лежали край к краю. Не спеша докурив, она выцарапала что-то на бумаге, залпом опрокинула содержимое стакана и резко выбежала на улицу. Опешив, в самом деле, от произошедшего, он начал тяжело дышать и бешенными глазами осматривать входную дверь. Взяв листок бумаги, оставленный Соней на стойке и очнувшись, хотел было побежать за ней, но, разворачиваясь, не рассчитал траекторию своей широкой души и вписался сначала в стол, стоящий справа, а на добивании, когда падал – в стул слева.
     Пробежав примерно полкилометра, он нагнал её. Она уже было подняла  ногу на ступеньку у входа на станцию метро, когда он резко повернул её за плечо.
— Ты куда собралась в таком состоянии, дорогуша? — спросил он.
Слёзы всё ещё блестели на её лице. Она плакала, смотря на него, с волшебным огнём в глазах, то и дело вытирая лицо рукавом. Будто он – спаситель, будто она в этом так нуждалась. Реальность развернулась на 180 градусов и на несколько секунд он был по другую сторону.
— Не уходи так. Мне больно от того, что ты плачешь, — сказал он.
— Всё нормально. Просто..
И тут в его спину раздался увесистый удар, его прибило к земле. Увлеченный своей находкой, он не слышал разборок рядом стоящих пьяных индивидовов. Драка начиналась под яростные, угрожающие крики, но он был в другом измерении: рефлекторная система обычного мира ушла на задний план, он дышал ею и только.
     Когда он поднялся на ноги, на асфальт капала бардовая кровь. Он оглянулся – её нигде не было видно. Взбежал по лестнице, ведущую в метро, распахнул стеклянную дверь, добежал до эскалатора и посмотрел вниз в надежде увидеть её спускающийся силуэт. Несмотря на убедительные просьбы женщины из громкоговорителя, он бежал вниз сломя голову, раз или два упал, ноги дико ломило.  Кажется, при приёме на работу на должность контролёра-смотрителя эскалатора обязательным критерием является максимально гнусавый и  отвратительный голос. Спустившись до самого низа, он харкнул на переднее стекло будки.  Сквозь стеклянную перегородку было видно, как лицо контролёра багровеет от ярости: широко раскрыв глаза, она жадно глотала воздух, как бы пытаясь вытолкнуть из себя возмущения и угрозы – а он просто двинулся дальше – запыхавшийся оборванец с окровавленным лицом, завернул за угол и осмотрелся вокруг. Сони нигде не было видно, пара людей спускалась с эскалатора, а самым примечательным было то, как контролёрша размазывала серой тряпкой его творение  по стеклу своей миниатюрной каморки.  Он достал из кармана листок бумаги – послание, оставленное ей, и медленно прочитал, чуть шевеля губами:
«Сквозь туч и пламени пору
Я приду к тебе, надеясь
На крепкую любовь
На осень
На рассвет
И когда проснусь, замечу,
Что за окном метель,
И я иду к тебе навстречу,
Сдирая душу каждый вечер»
Руки, ноги, голова – всё налилось свинцом. Очарованный этой ужасающей сценой, он, будто смотря на себя со стороны, продолжал стоять на том же месте, перечитывая те же слова. Он не двигался, и его обступали люди, спускающиеся с эскалатора.  После нескольких повторных прочтений послания, он подошёл к железным поручням и рухнул на ледяной каменный пол. В хмельной меланхолии и отупевшим сознанием, он таранил глазами пространство напротив себя, ничего и никого вокруг не замечая.

     Спустя десять минут, собравшись с силами доехать до дома, встал и, шатаясь, направился  в сторону поездов.  Отсчёт был на паре шагов, когда он почувствовал лёгкое похлопывание по плечу и, приготовившись мысленно, к долгому, пьяному и бессмысленному разговору с доблестными и честными представителями правопорядка, он начал медленно поворачиваться. Это была она – величественная и обворожительная. Богиня. Совершенство.
— Привет. — сказал он.
— Привет. — ответила она.
— Меня ищешь? — спросила она.
— Нет, домой собрался ехать. Там тепло и безопасно. — ответил я.
— Проводишь меня? Я не знаю, смогу ли доехать сама.
Чуть-чуть наклоня голову  и  слегка покачиваясь, она лукаво улыбалась. А он всё смотрел в её глаза, прикидывая, как, где и когда он проиграет.
— Веди. Я следом.
Конечно, он не устоял.

IV

      Тот день начался, когда он почувствовал, как его ступни коснулось лёгкое холодное дуновение. Это было раннее утро. Когда в комнате царила тишина, он лежал с полуоткрытыми глазами, глядя на высокое окно в противоположном конце комнаты, на медленно ползущие серые облака вдали. Он лежал на боку, и локоны его серых волнистых волос умиротворенно раскинулись на подушке.
Природа человеческих отношений содержит бесконечное множество взаимосвязанных процессов. И ложь – один из главных вирусов их деформации. Порой он искажает человеческое сознание до неузнаваемости, формируя  сложнейшие лабиринты заблуждений и самообмана. И постепенно вся наша жизнь, все мысли и социально-психологические установки наполняются спиралью этого паразита, он изъедает нашу душу, разрушая всё – от корней  и до кончиков листьев. Нас учат любить ближнего своего, но кого любить, когда вокруг никого нет? Как можно научиться любви, когда всё говорит об обратном? И если вы упадете на землю, когда не останется сил, хоть кто-нибудь подойдет к вам с намерением помочь, а не вытащить деньги из нагрудного кармана, что-то изменится в этом мире. И когда именно вы будете молиться за души тех, кто причинил вам боль, нарушая цепь насилия  в самих себе, тогда на небе проснется новая звезда. Тогда что-то изменится, и изменитесь вы сами.
Холодный пол и белые стены в тот день приветствовали его, и его комната была больше похожа на большую больничную палату, только завешанную репродукциями всевозможных картин. На широком деревянном столе лежала стопка бумаг, тетрадей и книг, широкая стеклянная пепельница и настольная лампа , а на краю, где стол упирался в стену, стояла высокая ваза с засохшими белыми цветами.  Он поднялся и медленно зашагал на кухню. Он разбил несколько яиц и оставил их шипеть на сковородке, заваривая кофе в широком фарфоровом стакане. Он подошёл к окну и смотрел на проходящих внизу людей и пролетающих над домами птиц. Город ещё не успел проснуться и пока движение на улицах не стало слишком напряженным, ему захотелось выйти на улицу. Он позавтракал и  оделся.  Красивая женщина с черной шляпой с широкими полями держала за руку маленького мальчика. Смеясь, он что-то ей рассказывал, иногда подпрыгивая и размахивая рукой. Они были первыми людьми, кого он увидел в тот день.
Он сидел на одной из лавок на набережной Робеспьера. Лицом к Неве, читая Кундера, пытаясь забыться в строках читаемого произведения, взять паузу, короткий перерыв. С течением времени движение на дорогах и тротуарах  оживлялось, и он все чаще отвлекался на сильные порывы ветра  и громкие разговоры проходящих мимо людей, все ещё стараясь сосредоточиться на чтении.  Подняв голову от книги, он медленно посмотрел по сторонам, переводя взгляд от силуэта к силуэту, от пары к паре, приближавшихся справа и удаляющихся по левую сторону – в сторону литейного моста.  Кто-то был занят утренним бегом, мужчины и женщины смеялись. Женщины обвивали мужчин руками и целовали их в щёки. И поиск спасения так и не был найден. И влечение к старинной красоте города было раздавлено одним очень простым фактом: многие из этих людей были в норме, кто-то был счастлив, кто-то делал вид, что счастлив, а он – нет. Переведя взгляд на размеренные волны впереди, он вдруг почувствовал всю силу своего одиночества. Он чувствовал раскалывающееся над ним небо. Он видел свой мир до и после. Он глотал воздух и пытался всё забыть. Он читал, и чтением был забыт. Выронив книгу на асфальт, он прижал руки к ушам. И чем сильнее он сжимал их, тем тише был голос окружающего мира, и позже, пока он сидел так, согнувшись, и смотрел на упавшую книгу и серый асфальт, он начал что-то замечать. Нарастая всё сильнее, он слышал нечеловеческий крик, часто переходящий в визг, и он был настолько пронзительным и громким в его голове, что всё его тело начало содрогаться. Буквально припав всем телом к земле, он шептал: «Пожалуйста, не надо. Пусть это закончится». И вдруг раздался душераздирающий крик,  быстро превратившийся в  громкое хриплое рычание. И он прокричал во весь голос: «НЕТ». Подобрав книгу,  он резко встал и побежал в сторону своего дома, который был в километре от набережной – мимо тормозящих на полной скорости машин и людей на улице. Добежав до кирочной, оглянувшись по сторонам, он перепрыгнул через ограждения и побежал наперерез машинам к двери своей парадной. Не успев затормозить, серый фиат сбил его с ног. Он поднялся, не чувствуя правой ноги от бедра, и прохромал оставшийся отрезок до черных железных ограждений около дороги. Водитель автомобиля  вышел  и громко кричал: «Куда ты бежишь, дурак? Это не пешеходный переход!». Перекинув онемевшую ногу через ограду, он свалился на брусчатую дорогу и кое-как встал. Достав ключи из кармана плаща, он открыл первую дверь и надавил всем телом на вторую, чтобы она открылась. Таща за собой правую ногу, он поднимался по лестнице, крепко держась за деревянный поручень.
На следующий день зазвонил телефон. Он не вставал с кровати весь день, почти не двигаясь, лежал с раскрытыми глазами. Некоторое время телефон продолжал звонить, нарушая деликатное молчание тишины. Не выдержав, он встал с кровати и подошёл к столу, на котором не переставая вибрировал телефон, взгляд остановился на имени звонящего –  Соня. Растерявшись, спустя несколько секунд он  все же нажал на кнопку вызова.
— Привет, Игорь, Как поживаешь? – сказала она.
Она всегда любила  вставлять  в конец каждого предложения его имя. Да, Игорь. Хорошо, Игорь.  Тебе очень идёт белый цвет, Игорь. Это было обычное обращение, но все же ему было приятно услышать его имя из её уст.
— Как хищная птица, которую посадили в клетку, — ответил он.
— Тебе понравился мой стих?
Казалось, она спрашивала это с такой яркой непринужденностью, будто это носило ноту издевки.
— Встретимся? Я хочу показать тебе одно красивое место, — сказал он.
Молчание в трубке растянулось на неприлично долгое время, он уже было хотел положить трубку, как она ответила:
— Да, как только закончу дела. Куда ехать?
— Тучков мост на Васильевском острове.
— Хорошо. Я позвоню, — и повесила трубку.
Он положил телефон и сел на диван, думая о том, как, должно быть,  горяча её женская сущность. То, что его привлекало в этой женщине, казалось, таилось глубоко внутри неё, скорее всего, в самом её детстве. Недвусмысленная легкость её натуры проявлялась в каждом её вздохе, а искренность, доброта и статность  были завершающими мазками её картины.
V
— Что для тебя есть красота? — спросила она.
Застыв на несколько минут, устремив взгляд на противоположный берег, он ответил:
—Это животная ненависть, граничащая с отеческим сочувствием, это асимметричная экспрессия чувств, доводящая тебя до исступления, это искаженность твоих мыслей. Это самоистязание.
Будто разочаровавшись, она опустила глаза на воду. Чёрная она бликовала мозаикой жёлтых прибрежных огней. И холодный ветер пел дифирамбы романтике этого вечера.
 Он смотрел на её волосы, на её глаза, на её ресницы, на её губы, на её нос.
Не сказав больше друг другу ни слова, они пошли дальше. Он вёл её в сторону Румянцевского парка, где он некогда проводил много времени, наблюдая за танцем листьев на ветру и ни о чём не думая. Он всегда любил это место: мысли успокаивались, душа восстанавливалась, а плоть отдыхала. Это был оазис свежести посреди муравейника суеты, агрессии и человеческой слабости.
Её тело, её грация дикой кошки, флюиды, что она источала, могли обеспечивать электричеством половину земного шара. Она была создана убивать 999 особей из тысячи, она истребляла тех, кого обошли стороной лейкемия, педофилы и пьяные водители грузовиков. Живым от неё не уходил никто. И они шагали в такт биению их сердец – мимо здания академии художеств, обдуваемые холодным ветром, под чутким присмотром ночного города. Проходя через ворота и касаясь её плеча, он в одно мгновение вспомнил те времена, когда он был в этом месте. В жаркие летние дни эти деревья не раз укрывали его от палящего солнца. В нём ничто не изменилось с тех пор. Они дышали одним воздухом, видели одними глазами, слушали только друг друга,  оживлённо беседуя и время от времени смеясь вместе.
Многих девушек он мог прочитать – по глазам, речи, поведению, жестикуляции, но она была ему неподвластна, его это выбивало из колеи. У неё была слишком большая власть. Он должен был бежать, не оглядываясь, но стал заколкой в её волосах, он впитался в её одежду с твёрдым намерением остаться там навсегда, он стал помадой на её губах – всегда,  повторяю: всегда  цвета крови!
—  О чём бы говорили деревья, если бы могли? — спросил он.
Она не ответила.
— Я бы нашёл с ними общий язык. — сказал он.
— Тебе только и остаётся, что находить общий язык с деревьями и животными. — ответила она.
— И меня это устраивает. — ответил он.
Надень моё пальто, я уже не знаю, кто из нас трясётся сильнее. — сказал он.
Она слабо улыбнулась и кивнула. Он обнял её, чувствуя лицом её тихое дыхание.
Слёзы бесшумно покатились по её щекам, и он догадывался, почему.
Каждый из нас предаёт другого – бессознательно или назло, все мы образуем  бесконечный замкнутый круг людей, где каждый кем-то болен и разбит, где все плюют на сзади стоящего и ищут благосклонности человека спереди. Но рано или поздно все оказываются в этой выгребной яме.
Было невыносимо холодно, но само собой, его это не волновало, ведь она была с ним. Рядом. Он зарылся носом в её волосы, закрыв глаза, стараясь заснуть. Чтобы уйти в другой мир, где будут только он и она – вместе, навсегда. У края обрыва он остановился и осмотрел все то, что находится внизу – кромешную темноту. Повернулся назад, чтобы вспомнить, что окружало его раньше и видел только голые, бурые холмы без признаков жизни. Развернулся и сделал шаг вперёд, закрыв глаза. Он летел в эту пропасть с нежной искренностью в сердце. Спустя несколько секунд его было уже не разглядеть.
— Пора двигаться назад.  Уже поздно, я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось по дороге домой. — сказал он.
Помедлив, она согласилась. И они покинули единственное место их подлинного воссоединения. Освещаемые желтыми ночными фонарями на улицах без людей, они медленно шли по тихой улице. Она прижалась к нему, положив голову на его плечо и обхватив его руку. От одного взгляда на неё, одетую в его пальто, пространство на миг озарялось светом. Оно было ей сильно велико: рук не было видно из-за рукавов, узкие плечи утопали в ткани.  Он жадно глотал воздух и нервничал, сердце колотилось в ритме трепещущей, но ещё не умершей иллюзии.

VI

Они сидели друг напротив друга, рассекая подземку по направлению к противоположному концу города, успев аккурат к закрытию метро. Она что-то рисовала, пока он смотрел, как длинные пряди волос свисали на её лицо, приумножая её женственную красоту. Обратно просто так было уже не доехать, не имея денег на такси, которых у него и не было.
Ледяной воздух выжигал ноздри и воспалённые глаза, пока она вела его в неизвестность. Окраина, район панельных домов на юго-востоке города.  Выйдя из метро, они двинулись напролом через торговый центр. Одинокий охранник закинул ноги на стол своей будки, одарив их своим безразличным взглядом. Пройдя ещё с десяток закрытых павильонов, они вышли из здания и упёрлись в автобусную остановку. Он не совсем понимал, на что надеялся, молча следуя за ней. Подъехал автобус, и они сели на задние сидения. Она повернулась к окну и молчала всю дорогу, не проронив ни звука, не шелохнувшись, казалось, не моргая.  И только длинные ресницы, отражаясь в боковом стекле, провожали проносящиеся мимо дорожные фонари, заброшенные промышленные здания и заправки.
Двери распахнулись, и они оказались около парка.  Вдали виднелось озеро – стеклянная гладь – с его свисающими к воде кронами высоких деревьев. Шагнув со ступеней автобуса на асфальт, он закрыл глаза, и в следующий миг послышался лёгкий всплеск воды. Одной ногой он стоял в озере, вымочив ногу по голень, глядя на ринувшиеся вперёд разводы, и смотрел на них, не отрываясь, словно завороженный. Оглядевшись вокруг, он увидел только пустую поверхность земли с редкими деревьями на перевес, да проезжающие вдали машины и фуры. Огни в многоэтажных домах мало-помалу затухали, пар изо рта незаметно растворялся в воздухе. В каждой мышце он чувствовал груз по несколько килограмм, наступать на правую ногу было тяжело; под правым виском было пятно засохшей крови. Он сел на прибрежный массивный камень и достал пачку сигарет. Оставалась последняя. Закурив, он выпустил из свистящих лёгких массивный поток сигаретного дыма.  Абсолютно не понимая, где он находится и куда идти, как, не имея ни денег, ни сигарет, подняться и собраться с мыслями, он продолжал сидеть с отупевшими глазами, отмораживая простату. Живот опустел, и он чувствовал острые боли в области желудка. Не побоясь стоящей рядом церкви, он кое-как стянул штаны и начал мочиться в мусорный бак. А интересно то, что на тот момент ему хотелось выплакать не меньше, чем оказалось на дне мусорного бака, и в процессе освобождения он смотрел впереди себя, пытаясь выдавить из глаз хоть каплю – с мыслью о том, что это что-то изменит. Вымочив в процессе ногу, кое-как застегнулся. Начал было поворачиваться, но почти вплотную к нему кто-то стоял; под углом в 60 градусов до вторгшегося в его интимное и от того не менее личное пространство, он судорожно отпрянул назад на шаг. Должно быть, вид у него был жалкий – она курила сигарету и ехидно улыбалась, глядя на его судороги.
— Я тебя потеряла, ты почему-то ушёл в другую сторону. — сказала Соня.
— Ага. – выдавил из себя он голосом больше похожим на рёв медведя. Сиплого и больного медведя.
Молча она смотрела на него несколько секунд с безмятежным лицом, а потом сказала:
— Ничего себе не отморозил?
— Только чувство юмора. Ну и немного надежду. –  ответил он.
Выкинув дымящуюся сигарету, она развернулась и пошла дальше, вперёд, а он – за ней, как собака на поводке. Если бы она сказала идти за ней на четвереньках, он бы согласился, только бы она перед этим потрепала его за ухом, добавив: «Хороший мальчик!»
Когда они дошли до её дома, огибая здания школ, магазинов, петляя по тёмным, давно умершим улицам, часы показывали половину второго ночи. Сбавив шаг, она достала из внутреннего кармана листок бумаги и протянула руку.
— Это подарок, держи. — сказала она.
Он развернул его – это был орёл, стоящий на бревне. Очевидно, перпендикулярно поставленным к земле, виделась только его вершина.  Некий орёл на некоем бревне.  Величественная одушевленная красота и кусок дерева. Снизу и справа была надпись: «Для Игоря». Он сложил его вдвое и аккуратно засунул в бумажник.
Он подошёл   ближе и потянулся к её лицу, стараясь взять её рукой за шею, но она его остановила, когда он был в десяти сантиметрах от её губ, от того, чтобы  впустить  его в свою жизнь.
Она безмолвно смотрела на него какое-то время, пока он с искренним удовольствием наслаждался оттенком океана в её глазах, разделяющим время на до и никогда, а пространство –  на здесь и нигде больше. На миг она отвела голову вбок, после чего повернулась обратно и прошептала: «Нет». Поцеловав его в щёку, она развернулась, поднялась по лестнице, открыла тяжелую, магнитную дверь и ушла. 
Его зашатало, он сел на рядом располагавшуюся лавку. Придя в себя, начав различать  в глазах собственные ноги и ощутив упёршиеся в голову ладони, он достал из бумажника её рисунок. У орла были грустные глаза; он смотрел вниз, как сидел он и в убийственном шоке смотрел на него. Просидев пару минут, он встал и застегнул пальто с окрепшей уверенностью дойти до дома. И поплёлся прочь, раскачиваясь туда-сюда. Спросив у нескольких прохожих, в какой стороне находится центр города, он в конце концов вышел на нужный проспект, который, как впоследствии выяснилось, протягивался на километры.  Разбитый и потерянный, он медленно шагал вдоль него, проходя спящих в тепле таксистов, бомжей, шарящих по урнам, женщин, непонятно чего ждущих на остановках. Кашляя, шаркая ботинками об асфальт, хромая на правую ногу с опущенной вниз головой. Свет проезжающих мимо машин расплывался перед глазами.  А он всё шёл, выключив сознание и из последних сил стараясь не думать о произошедшем в эту ночь. Дойдя до гигантского моста, встретил группу мужиков и попросил у них закурить. К тому времени уже вовсю капал ледяной дождь – то ли катализатор происходящего, то ли наоборот. Смотря на набережную, её бетонные берега, дома вокруг, их отражения, он чувствовал как капли дождя , скатываясь  вниз по лицу, охлаждают его безутешную душу и захмелевший рассудок. Он чувствовал наплыв эмоций, исходящий глубоко изнутри, и капли слёз медленно поползли по его щекам.  Оставшись совсем один на этой громадной арене, он вглядывался в маленькие дождевые разводы, стоя на краю, касаясь железных поручней.  Из-за слабого течения отражение было почти зеркальным.  Не чувствуя в себе сил идти дальше, он любовался им, шатаясь иногда от сильных порывов ветра.  Спустя какое-то время тлеющая сигарета изрядно прижгла ему губы, вывев его из глубокого транса. Затянувшись бычком, он выбросил его в глубокую воду, облизывая воспалившиеся от ожога бугорки на губах.
Переступив через порог дома, он не чувствовал на себе ни единого живого места. Дорога от порога до порога заняла без малого три часа, начинало светать.  Он снял пальто и рухнул на кровать.  Засыпая, он чувствовал, как волосы Сони щекочут  его лицо, он чувствовал её запах.