Скверный мальчик продолжение мемуаров второстепенн

КОНСТАНТИН  ХОТЯНОВСКИЙ




СКВЕРНЫЙ       МАЛЬЧИК
(ПРОДОЛЖЕНИЕ   МЕМУАРОВ     ВТОРОСТЕПЕННОГО  ЧЕЛОВЕКА)







                ./ВТОРАЯ ЧАСТЬ КНИГИ «НА ЮЖНОМ НАПРАВЛЕНИИ»/






                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

ГЛАВА ПЕР-ВАЯ   
Старческое Кое-что о  марсианах – Легко ли быть молодым? – Специфика любви к детям–Скарлатина-Больница46года-Кормёжка-Мои первые стихи-Первый слу-шатель- Страхи.               
 
1
                «Прикинь, по жизни они как бы друг друга типа  любят»…
Вот так они теперь «говорят». То-есть это у них «интим». А руководитель «Важнейшего театра страны», как когда-то считалось, важно поучает по ТВ:   
- Первым делом мы уничтожили в театре срач…
«Риски». «Озвучьте вашу мысль». «Вызовы экономики». «Креативный». «Гендерный».
«Гламурный». «Зажигает спектакль артист Писькин».Словом: «Вкусное лучше есть в одиночку» …Вероятно, это – марсиане. Когда едем ночью в автобусе и видишь в темноте озаренные синим пламенем лица над играми  в  мобильниках…. Играют. Играют. Танцуют. Танцуют. Поют. Поют. «Фьютчер, гламур и фанчдрейзинг! Наиболее креативному менеджеру – наш бонус : хренус в тухес!»
Вопрос, который уж вот просто всем задают, попавшим в загребущие лапы телевизионщиков:
  - А вы хотели бы начать жить сначала? Снова стать молодым? В задаче спрашивается: «А на хрена?»

Опять это взрывание мозга,всего тела. Биться,как в безостановочной камнедробилке ,потому что внезапно начнёшь осознавать ,а  Али не осознавать ,то ещё страшнее: чувствовать не оформляющееся в слова ,что вот ведь оказывается тебя шмякнули среди этого мира ,среди всех этих волков и шакалов:совершенно голого и незащищенного ,а чтобы жить в этом мире надо срочно чем – то стать ,а чем ?! Кем ?! И опять –таки дело совсем не в таких вещах как профессия ( « ты что же –дворником собираешься быть ?» ) или уровень известности- знаменитости ( «если петь ,то- только как Лемешев») или обеспеченности («всю жизнь будешь ходить в ботинках со стоптанными задниками») нет-нет!
Что вы, что вы ?Тут разговор : о высоком ,тут:
           Юноше ,
                обдумывающему житьё ,
            решающему делать бы жизнь с кого …
             с товарища Дзержинского !
Ага ,шшас .Помчались на кровушку ,на завораживающий её запашок под ручку с меценатами в форме ,всеми этими аграновыми , блюмкиными , «инженеры человеческих туш» ,через скважинку замочную ,через скольких там голых  зараз пуля проскочит? «А что вы хотите сказать ? Что не надо защищать народную власть ?Что-то вы не то говорите !»
 Всё уже да-авно позади ,в   эпиграфах школьных сочинений .Просто вдруг ты понимаешь ,что : не про что сказать :
         -А ,это тот ,что Костя Хотяновский !
Понимаешь ,Котик ,дорогой , у тебя нет … ну вот хотя бы походки .Ну – нет ! А что делать с руками во время ходьбы ? Сунуть в карманы ? Махать ? Или махать только одной ,а вторая ,как в своё время у белогвардейцев , вроде бы шашку придерживает на боку ?А вон как ,ни на что не похоже ,актёр Отрадинский ходит ,всё время одним плечом как бы раздвигая пространство впереди .
              У тебя нет манеры смеяться . То-есть понятно ,что смех ,конечно ,не должен быть как у полупьяной Машки с промыслов :во всю глотку ,раззявившись до предела возможности ,чтобы вся улица вздрагивала и оглядывалась , а какой остроумец мог посоветовать :
               - Смотри,кишки не застуди!
Но как надо-то?..Ты не умеешь садиться.Вон, как Вовка непристойно садится ,подтаскивая под себя стул  за сиденье между расставленных колен… А как потом сидеть ?А как окликнуть кого – то нужного на улице? А как указать на что- то собеседнику: пальцем,подбородком,бровью?
Как носить голову? Всё время упираться взглядом в землю? Отрешенно возвести « очи   
горе»?Угрожающе уставиться прямо перед собой на точку в перспективе улицы ? И
ведь это – самые ещё пустяки.
Наконец поймёшь вдруг: ты это должен увидеть у кого – то,или в кино там,на сцене ,вычитать в книжке. И – присвоить. Отрепетировать, чтобы выглядело, как твоё собственное.И – забыть,что это украдено.
Марсиане в театр не ходят,кино не смотрят,да там и  А  ии – то кому? Не Терминатору же.Разве такое же тату сделать,как на шее у гадёныша-героя? «Телик мы не смотрим». «Мы всё больше по компу».
Да  и там всё больше порнуху…
Потому все манеры от наиболее неизгладимого впечатления: от соседа из тюрьмы вернувшегося,отпетушатившегося там на всю жизнь  и теперь перед малолетками отводящего душу, изображающего суперблатные приблатнённости всех,через него на зоне прошедших.
Не хочу. Не хочу опять стать молодым.
А ещё ведь:экзамены! Всё время экзамены. Бесконечно вымаливать,чтобы поверили,что ты достоин. До сих пор с криком просыпаюсь,в поту  -снится зачёт по высшей математике в первом моём,техническом вузе.
Нет,нет.Не хочу…Плюс ко всему ещё и ошарашивающее рождение секса,о котором я не буду вспоминать здесь .Не буду.Однажды,когда  я не от хорошей жизни два месяца попытаюсь преподавать в ПТУ, один мастер скажет очень мерзко и точно: «Такой у них возраст,что только и ищут щель какую в парте,чтоб туда письку сунуть.»
-Хотите ли снова? –Нет,не хочу.

     2               
                На лето строго – настрого задали выучить таблицу умножения. Мама тихой стеной стояла на страже моих учебных успехов,отрывала от бесконечной летней беготни по дворам и улицам (вспомнил – бегали босиком, это считалось даже полезным для здоровья,значит не очень-то окружающие сморкались и плевались на бакинский асфальт,и уж самое главное:не было постоянного опасения наступить на осколки бутылок,как вот у нас сейчас – вся земля блестит. « Страна Стекляния». Несколько раз,ей Богу не вру, выковыривал такой  вот с рваными краями осколок трудолюбиво вделанный в лёд у нижнего  конца горки для детского катания.Вот уж и в правду :  «загадочная»).
           Так вот стало быть тихо,но упорно мама отзывала с улицы и усаживала за сегодняшнюю порцию квадратиков с таблицей. Ещё Бог с ними «на 2», «на 3»…Но «семью восемь – пятьдесят шесть !» Уревёшься ведь до икоты.Ладно,в конце-концов выучили.
           А теперь,небось,и не учат.Потыкают пальцем в какой-нибудь там их «айфон» и пожалуйста:
                _ Дважды два – типа  четыре.
           А тут я как раз и заболеваю скарлатиной .И ведь опять какие-то не-нормальности с этой болезнью у меня.Есть в семье история,что я уже ею болел,этой скарлатиной проклятой,а дважды ею не болеют,так что это сплошная загадка для медицинского журнала.
          В тот первый раз никакой  Олечки  ещё на горизонте не было, а мама не работала, так что удалось «под  расписку» отвоевать меня от укладывания в родную советскую больницу, так как маячила история  с двумя,загубленными детсадом и врачами  близнецами бедняжки тёти Вали,плюс  воспоминания папы как те же  замечательные залечили его дочку от первого брака,плюс стойкая убеждённость его же, что с советским врачом,тем более в Баку,где эти «ограши» кончают мединститут за пригоняемых из деревни баранов, удаётся общаться исключительно в таком  духе:
            -Доктор,скажите, а может клизму сделать?
           -Ну, сделайте клизму.
           -Доктор, скажите,а может горчичник поставить?
           -Ну, поставьте горчичник.
Тогда меня разрешили  не класть в больницу при условии, что мама никуда из комнаты не выходит, чтобы «не
 разносить заразу», и папа, чтобы не принести эту самую «заразу» к себе на  службу, дома не ночует, и передаёт купленную  еду маме через дверь на цепочке. Семейная легенда рассказывала,что папа всё равно тайком пробирался и ночевал дома.
              А я, в конце концов, выздоровел. А тут – бац! – и вторично.

3
                Ну теперь уже и Олечка была, и я сравнительно был уже взрослее, так что со слезами на ушах, но    отвезли меня в больницу.Где мне, как писал Зощенко, «не всё понравилось». Как бы это описать покрасочней,     чтобы хоть чуть прочувствовали в совершенно другой исторической  так сказать эпохе ?
                Это ,значит ,как мне помнится, год так  1946.То-есть только – только кончилась война,с едой очень плохо  и деньги ,как всегда идут на восстановление  «гигантов индустрии», которых до чёрта повзрывали отступая, чтобы не доставалось врагу , а потом , наоборот  , свалили всё на немцев, благо у тех поспорить никакой  возможности не было, вот их и восстанавливают из пепла, а не какие- то задрипанные детские больницы.
                Тем более зима. Ну бакинская зима это, разумеется, не в Ачинске где-нибудь, где три минуты ждёшь автобус на остановке, и уже понимаешь, что ты- глыба застывшего льда и вот тут прямо и подохнешь.Но тем не менее- ветра жуткие, « норды» всякие,холодные, непрекращающиеся и достающие до костей. А в окнах сплошные  щели и никакой медперсонал в голову не берёт их заделывать, а сами больные детки заслоняют их книжками и газетками. Поэтому осложнения сплошные от этих  щелей в окнах. Уж не считая простуд, кашлей и соплей, стреляющих ушей,которые надо затыкать комочками ваты.
Но это так-   мелкие  шуточки. Почему- то у всех нас, по очереди, начинается  « А  рянка». Тебя изымают из общей палаты, но это, может быть, даже и хорошо, потому
что палаты огромные,почти как школьный спортзал, лежит в них несколько десятков человек, и если одни уже выздоравливают,то у других как  раз лихорадка  и высокая температура, а тем, первым, охота, наоборот, хохотать, орать и гоняться по палате друг за другом.Представляете, нет?
Тогда всё было переполнено, буквально всё. В школе сидят по три человека за одной партой, учатся в три смены. На трамваях висят гирляндой на подножке.               
И вот, значит, забирают тебя из общей палаты и помещают в малюсенькую, с занавешенным окошком, это считается спасительным при ветряной оспе. И на тебя орут, чтобы ты ни в коем случае не расчёсывал прыщики по вс ему телу, а особенно на лице, потому что остаются  страшные следы, а чешутся они просто жуть. Но, наконец, всё более- менее проходит и тебя возвращают в общий котёл.
Лекарства, конечно, какие-то были, хоть, помнится, совсем немного. Особенно же застряло в памяти такое. Вот есть лекарство « хинин». Очень тоже несладкое- лечился им от малярии. Но а вот тогда пользовали нас чаще всего кошмарной штукой под названием « акрихинин» . Он был красного, кровавого такого, цвета. Таблетки, вроде, малюсенькие. Но нянечкам, или, не знаю там, медсёстрам неохота было, наверное, таскать за собой по бесконечной палате бадью с водой или возвращаться часто к крану, они банку литровую с водой носили и, сунув внаш рот эту помесь кайенского перца с сарептской   горчицей, запить давали только одной столовой ложкой жидкости. То-есть если ты лежал в конце палаты и даже не мог подняться, ты всё-таки слышал о приближении  медсестры с очередным сеансом по всё нарастающему  хору рыданий захлёбывающихся красными  пузырями товарищей по несчастью...
Кормили мерзко. Видимо, есть ЭТО не мог не только я, потпму что перед выпиской домой всем поголовно устраивали дня по четыре « укрепляющего» питания  глюкозой. Никакой, конечно, не таинственной «глюкозой», а элементарно раз пять в день, опять же ,топая и вопя на орущих детей ,накачивали чаем, еле коричневатым, по вкусу казавшимся настоем на вениках, с растворёнными ложек по восемь сахару на стакан.
Считалось, что в результате мы попадали в родительские объятия несравненно более крепенькими.
Родители знали  о загадках питания  по запискам, которые мы им выкидывали  из форточек. Это, кстати, тоже запрещалось, так что чаще они, обливаясь слезами, стояли на улице, а мы со второго этажа через закрытые окна пытались, обливаясь слезами, докричаться до них со своими жалобами и просьбами. После чего родители старались чего- нибудь  съедобного  послать в «передаче» своему больному детёнышу, но тут уже была придумана другая хитрая штука. Припадать к родительским «передачам» можно было только два раза в день минут по пятнадцать. Как уж эти пятнадцатиминутки обжорства назывались не помню, но как- то, точно, назывались. Там всё как- то называлось, чтобы можно было составить «Режим дня» и вывесить на стенку.
И вот мы , значит, едим- давимся, а нянечки маршируют между кроватей :
        -А ну, торопитесь! Время сейчас кончится! Заканчивается время!!
Сразу всё принесённое отбиралось, уносилось и где- то там, в глубинах ко-ридора, запиралось для сохранности в шкаф. И следующего раза, скорее всего, не бывало, а если не следующего, то через раз тебе уж точно прокурорским тоном говорилось:
            -Да ведь ты уже всё съел!
Нет- нет, теперь-то я понимаю, у нянечек тоже были дети, а часто и внуки, зарплата была микроскопическая…
А рычать на нас надо было, наверно, для того, чтобы больные дети, зная, что родители-то уйдут домой, поплакав, а нянечки с ними останутся, не вздумали нажаловаться через закрытые окна .
Щели были не только в окнах, в полах тоже огромные были щели,крашенные доски в разных местах палаты почти проваливались под ногами, и наиболее шантрапистые мальчишки  пугали остальных, что вот наступишь посильнее и провалишься в подвал,
А потом старались слабеньких толкнуть на это место и орать:
               -Мышь! Мышь!
И ещё что- нибудь свернут из тёмной тряпки и швыряют с кровати на кро-вать, но я никаких мышей, например, не видел, может их и вовсе не было- давно повывели. Хо-
тя, с другой стороны, дома у нас мыши водились,папа, время от времени, ставил мышеловку, захлопывавшуюся с мерзким щелчком и ходил потом в общий туалет в конце коридора выбрасывать и смывать убитую мышь…
Самое же важное в «больничный  период» было вовсе не то, что я лишний раз убедился в скверности и вражде окружающего мира, с которым, до  самой крайней необходимости, лучше не вступать в контакт, а тот странный и ничем, казалось бы, не спровоцированный факт, что я вдруг, будто кто- нибудь толкнул меня в плечо, очень рано утром – все ещё вокруг спали – сел, нашарил огрызок карандаша и самодельный блокнотик, сшитый мамой при прощании, и стал писать своё первое стихотворение.
Почему про Ломоносова?
Чёрт его знает. Ну под влиянием, скорее всего, некрасовского:
                Скоро ты узнаешь в школе
                Как архангельский мужик…
А другой проигрывал таких стонущих в карты. По поводу чего ненавидев-ший его Щедрин ехал с друзьями нарочно в откр С другой стороны, почему именно Некрасов? Он у меня ещё тогда вызывал устойчивое чувство тошноты и зубной боли. Очень задолго до того как  я узнал, что он одной рукой сочинял
               Этот стон у нас песней…
а другой проигрывал таких стонущих в карты. По поводу чего ненавидевший его Щедрин поехал с друзьями нарочно в открытом ландо чуть поодаль вслед похоронной процессии и играл в эти самые карты. Конечно вслух я о чувствах, вызываемых « рыдающей лирой», тогда не говорил, да может и не в силах был сформулировать своё отношение к тому, что мама читала чуть не со слезами. Но внутри злость накапливалась – уж очень часто он выжимал из меня слезу. Все эти, из книжечки «для безграмотных»
20-30 годов,на скверной коричневатой бумаге, с красновато- коричневыми размазанными иллюстрациями:
                -Только не сжата полоска одна,
                Грустную думу наводит она…
                -Плакала Саша как лес вырубали…
                -Гордилась мать- сынка спасла:
                Знать, солона слеза была…
А особенно, отчего- то:
                -Если б нас сейчас пустили в поле,
                Мы в траву попадали бы спать…
То- есть не забывайте, сукины дети, от чего вас спасла Великая Октябрьская, произошедшая в ноябре…
Вобщем, стих так и назывался, сурово и ясно: «Михаил Ломоносов» , что там в нём было совершенно не помню, хоть убей, один только финал помню:
                И он учиться стал, стал академик,
                И Михаилу славу я пою!
Зато помню отчётливо потрясение собственное от того, что вот, ну  совер-шенно неожиданно , такого быть не могло, с чего бы это вдруг, как это у меня получилось: с начала до конца без остановки написать стих, ну пускай не под рифму ещё, но стих же, точно ( я не знал тогда этих слов, но оно было «выдержано в размере») .У меня, как говорилось, челюсть отвисла. Я был растерян. Даже, возможно, испуган. Я не знал, что с этим делать?
Тут пошла медсестра « с лукошком по ягодицы» , как потом скажет Олеша, и я – к ней, она ведь взрослая, она обязательно ведь что- то скажет, не этим же малолеткам  мне исповедоваться о своих восхищениях и испугах.
Но она почему вот так воспринимает и оценивает? Так себя ведёт? Она от моего рассказа явно пугается, на стихи смотрит как- то боком, искоса. Она ничего не говорит. Она нахмуривается, глаза у неё, вроде как начинают бегать.
Наверно, будь я постарше, то- есть нет- возникни такая реакция, такое оби-лие оттенков реагирования на нечто, предложенное мной, в гораздо более поздние мои годы, я бы предположил причину  в уже наличии у этой медсестры опыта общения с «органами», как бы они не именовались в тот момент. Ведь мало ли что может быть в листочке, подсовываемом даже и таким ещё несовершеннолетним. Если там что- то «не то»?Надо будет как- то реагировать.А что будет «верным реагированием»?
Видимо, в эти вот годы рождалась восхитительная российская поговорка: «Меньше знаешь- крепче спишь»…
Когда я сейчас вспоминаю, я как бы погружаюсь в тот момент  давно про-шедшей жизни и, хотя не всегда, но, загадочным достаточно образом, час-тенько восстанавливаются и декорации того случая и впечатление, произведённое той или другой реакцией окружающих. Это очень странно, иногда даже слегка пугает. Чем- то напоминает  процесс обратного прокручивания плёнки кино: вот собор взорвали, стены осели и завалились, всё заволокло дымом и пылью, и тут же крутят задом наперёд, и стены встают и нет больше никакого дыма.
Помню эту её реакцию. Помню свою судорожную торопливость выискива-ния- что же я опять- то сделал «не то»? Я бы даже сказал, что в результате, после того как ничегошеньки я так и не выискал, испуг и недоумение пере-шли от неё ко мне  да так и остались.
Вызывая раздражение и обиду. Такое, полагаю я, падая каплями на нацио-нальную русскую почву, выкристаллизовывает , и достаточно быстро, законченный национальный характер. Недавно, наткнувшись на недочитанную когда- то великую, несмотря на детскую наивность некоторых мест, книгу де Кюстина «Russia 1839» , и доглатывая её до конца без перерыва, я был несколько шокирован его частенько повторяющимся  утверждением о « хитрости», как одной из ведущих черт простого русского.
А дело тут, кажется в том,что в большей своей части народ умеет быстро «научаться на своих ошибках» и не повторять их, ну, скажем, не пытаться найти понимание и сочувствие в ближних, одновременно и сам переставая категорически заниматься «этими глупостями».
         -   Наверно, это потому, что я не русский, - как, извиняясь, заметил я по другому поводу Гале С. из «Современника», с которой мы доучивались режиссуре в «Щуке».
На что с откровенной ненавистью она ответила:
         -Да! Наверно! Наверно потому, что нерусский!


В «Диком ребёнке» - одном из очень немногих фильмов  Франсуа Трюффо, который в нашей стране не был куплен, а ведь чуть ли не все его фильмы приобретались с упорством , один за другим, воспитатель, которого, видимо принципиально , играет сам Трюффо, сказал своему Маугли, что тот « хоть ещё не человек, но уже не зверь», не тогда, когда он осваивает многочисленные навыки,мучительные для полузвериного мозга, а после того как тот бунтует из- за несправедливого обвинения. Вот они до чего дофилософствовались в своей Франции.
Естественно , ни в какие времена его у нас не должны были приобрести, этот не  то что «антисоветский» , но попросту «антирусский» фильм.Теперь мне его дочь скачала по моей просьбе из Интернета. Теперь можно. Все равно молодёжь от одного упоминания, что фильм « не цветной» делают гримасу, как от лимона.
Зло, словом, взяло в очередной раз верх…
Больше я этого «Михайлу Ломоносова» никому не показывал. Где- то валялся он среди дневников, тысячу раз начинаемых и столько же раз прекращаемых. Потом  А  ирялся. «Я плачу, видишь эти слезы, уже не первые оне…». Год Лермонтова.
И очень долго не писал никаких стихов. И, в конце- концов, пометавшись испуганно в ветрянке, хватаясь время от времени за осложнившуюся селе-зёнку, выплёвывая недорастворившийся  сахарный песок из «глюкозной дозы», выполз я из больницы. Живой, слава тебе, Господи.Оказалось- эпопея не закончена. Напоследок наши, дай им Бог здоровья, врачи, эти гиппократы- пироговы, эти боткины- фисы, мать их за ногу, ухитрились преждевременно несколько констатировать (или, вот уж именно, как у меня одна талантливая артистка впоследствии выражалась, «константировать» ) моё окончательное излечение, в результате, мне- то, конечно, ничего, но Олечке тоже пришлось заразиться и переболеть, хорошо хоть в больницу её не пришлось запихивать: единственные дети в квартире- я и соседская Лялька скарлатиной уже переболели.
Г Л А В А  В Т О Р А Я

                Нас выносит на подмостки- Мама в армянской школе-
                Дополнение к биографии Великого Вождя-Кое- что о сексотс-
                ких штампах- Какая была мама- Кино для мещан- Лагерь-
                Весёлая песенка- Директор Шмулевич- Позорище               
1
       В «Восьмой», на втором этаже, в самом конце коридора была втиснута ещё и сцена, точнее не «сцена», а, как это называлось в старину,  « подмостки»  - никаких там занавесов,к улис, софитов: возвышение. Оно идёт от окон и несколько не доходит до дверей класса напротив, так что когда просто перемена приходится протискиваться, но зато, когда весь коридор заставляется скамейками из спортзала и стульями из классов и учительской, и начинается концерт, то из двери этой выскакивают на сцену спрятавшиеся  до поры до времени в классе выступающие.
Вот откуда я впервые и выскочил перед зрителями, вместе с будущим своим в старших классах дружком  Жоркой Жигаловым. Тут-то всё и началось и по-катилось.Наши мамы, моя так всё ещё и не работала, а жоркина была в на-шей «Восьмой», если не ошибаюсь, училкой младших классов- нарядили нас в какие- то девчоночьи сарафаны, откуда- то взялись маленькие сапожки, на головах косыночки повязаны под подбородком, научили, отрепетировали  и на концерте, посвящённом уж не вспомнить какому «красному дню календаря», учительница ведущая тот концерт провозгласила:
        -А теперь встречайте наших гостей, пришедших выступить из женской школы №23!
Нас  вытолкнули на сцену под бурный хохот зала, и мы со страшной скоро-стью стали танцевать «вприсядку», сопровождая, сколько хватало сил и голоса,  свои  танцевальные па ещё и пением:               
       -    Мы, матрёшки, родились
           И на славу удались:
          Щёчки пухленькие,
           Сами кругленькие!
И повторяли всё это бесчисленное количество раз, потому что вот когда надо остановиться нам и не объяснили. Так, танцующих, нас и уволокли с подмо-стков в спасительную дверь класса.
Дальше. Мама, вроде бы, начинает. Наконец, работать.Олечку решились от-дать в младшую группу детского садика,того самого,где я мучился.
Насчёт маминой службы.Ведь вот, наверно, уже в то время не так просто уст-роиться было. Ну не до такой степени, конечно, как с Ольгой потом, когда человек кончает Университет, а устроиться без взятки можно только на ок-раину в школьную библиотеку. Но всё равно- не в 23ю, самую образцовую, и не в 46ю, а в малюсенькую, так называемую «армянскую», кажется номер 4, в переулочке, перпендикулярном 23й школе, там были, как у нас во дворе, несколько подвалов,откуда жуть до чего воняло прогорк лым  маслом. Почему «армянская»- потому что одна смена училась на армянском языке. Была она какая- то с тёмными лампочками и узкими коридорчиками и лестницами, с которых удобнее всего было падать по ступеням. А на площадке к лестничному пролёту на второй этаж – огромный портрет великого Илиьча, проходя около которого мама всегда на несколько секунд задерживалась, посматривая на него искоса, а потом целеустремлённо двигалась дальше, задумчиво произнося вполголоса:
                - Что интересно: какой нации художник рисует, такой нации и он по-лучается.
У Ленина, действительно, были огромные, как потом у Брежнева, да ещё и сросшиеся на переносице  брови.
Меня там все знали, я часто забегал то по тому, то по другому поводу.Мне это, наверно, льстило, что вот я- по школе! – пусть даже не по родной своей, «Восьмой»,но так спокойно, не боясь, что окрикнут, сделают выговор, запо-дозрят в чём- то, а как будто, я не знаю, дома  у себя иду, и сейчас вот приот-крою дверь, загляну в класс, а мама высунется и спросит, в чём дело.
Около 4й школы всегда крутилась куча собак, это ведь было уже по дороге к Арменикенду,  ближе к Сабунчинскому вокзалу с его электричками и трес-котнёй разрядов, сопровождавших громовые объявления: «Электропоезд до посёлка Степана Разина…»
Или « Маштаги- Мардакяны- Загульба…». (Господи! Вспоминаю эти пляжные маршруты – на зубах песок начинает скрипеть).От окрестностей Сабунчинки начинались похожие на соты или нагромождение птичьих клеток места поселения армян. Армяне были хоть и «григориане» какие- то, но христиане всё равно, в них не было этого взгляда ненависти к собаке, как у мусулиман. Мне казалось, что у тех собака по ненавидящему отношению на втором месте после свиньи. Достойна только жить, прячась, во дворе и питаться голой, обглоданной  хозяином , костью…
В четвёртом классе- это называлось «закончить начальную школу» ( 7 клас-сов-«неполная средняя», 10- «среднее образование». Через годы в «Божест-венной коме дии» Штока , заполняя анкету на только что сотворённого Ада-ма:
              - Образование?
             - Да какое у него может быть образование?!Ничего не знает, ничего не умеет. Пиши:»Среднее».)мама сидела в комиссии у кого- то из учителей на экзамене по «Литературе письменно». И мне разрешили «проэкзаменовать-ся, хотя у себя в «Восьмой» я только ещё был в третьем классе.  Я прекрасно понимал, что всё это в шутку, но в животе  всё равно слегка потряс ывалось и булькало, как всегда при  А  ии щеях.Видимо, чтобы всем маминым знакомым педагогам и себе, конечно, доказать, что ничего такого там нигде не булькает, я, слегка скорчившись лицом иронически, и приписал в изложе-нии вот этот поворот, который заставил проверяющую комиссию слегка по-хихикать,я всё это видел, потому что сдал листы – настоящие, с печатями школы на углах – раньше всех, но также заметил у некоторых и удивление и сморщенное, как от дурного запаха,выражение лица.
Дело в том, что изложение было, как бы это сказать, « политическое» - о том как сам товарищ Сталин в молодости устраивает у нас в Баку демонстрацию. И в том месте, где в изложении полицмейстер выстраивает своих жандар-мов, чтобы  демонстрацию разогнать, а из- за угла появляется куча рабочих с флагами и впереди, естественно, сам товарищ Сталин, которого в изложении, замирая от смелости, именовали Кобой
(один из его подпольных псевдонимов)  у меня и возник текст: « И тут по-лицмейстер упал в обморок»…В словах одного из членов комиссии, выходя уже в коридор, я поймал фразу, почему- то сразу показавшуюся мне, как бы это обозначить, «ритуальной», слышанную мной  через много лет неодно-кратно – это была интонация, с  которой тайные  осведомители  «органов»( «сексоты») выговаривают свою излюбленную фра-
зу (настолько неизменно в каждом случае повторяемую, что возникает по-дозрение уж не заучивают ли её на каких- нибудь там ихних курсах) :
                -Что- то вы не то говорите!..
А в тот первый раз с такой интонацией  прозвучала фраза:
                -Ну, положим, полицмейстер в обморок бы не упал…

2
Хотел уже дальше двигаться по намеченному: что в кино  тогда крутят, без этого не обойтись, наше поколение  оно всё- таки не из «Шинели» ,а из кино-театра вышло.Но как на резиночке тянет, вытягивает и не отпускает : про ма-му, как она начала, значит, наконец работать.Как «видимо, трудно было и тогда устроиться»…Несмотря на то как все к ней относились…А с чего, собст-венно, «относились»?После этого своего «Педучилища второй ступени» -или там «Педтехникума», не помню- она ну года 3 проработала в поселковой школе какой- то несчастной, где все ученики  почти были азербайджанцы, перед новой учительницей для красоты переделавшие свои «Фейзулла», «Махмуд» и «Фарида» на русские варианты. Сталкивались с прочими, из бо-лее, как теперь говорят, « престижных» школ, учителями  они изредка,на со-вещаниях этих идиотских, где всякие инспектора Отделов Народного Обра-зования внушали им, чтобы ни одного слова лишнего, только по программе и диктовали,и  они строчили- фиксировали, чтобы ни одно слово, что у них вырвется, не проскочило мимо начальства, « шаг влево, шаг вправо»…      Но ведь вот- запомнили .Я уж потом, через сколько- сколько лет, сталкивался с теми из школьной сферы, которые вскрикивали: « А-а, Янка Вишневская!» То- есть даже ещё и не «Яна Францевна» ( очень мало кто соображал, что правильно: «Янина»),и не«    Хотяновская».
Она не была красавицей- мама, конечно, всегда самая красивая, но- нет, не была. Прежде, чем это написать,вспоминал в уме фотографии её. И, откуда ни возьмись, строчка дико ажиотажной когда- то для нашего поколения Ма-рины :
                Гордый, прямой и взыскующий взгляд…
Ну дальше, насчёт «взгляд, к обороне готовый» - это Бог его знает. Да, да, пожалуй. Мы- то, конечно, каждый день её видели. И сколько лет. Но, если представить так вот, со стороны… Что же это? Что, вот точно, внутренно  хо-чется- встать « руки по швам». И  не от страха же, не от давящей, удавьей по-вадки начальствующего, нет. Пожалуй, вам будет смешно. Всё равно скажу. Это смотрит на тебя, как бы это точно- то определить, спокойно смотрит- это надо особо подчеркнуть- Истина в последней инстанции. То- есть всякая возможность, ты это понимаешь мгновенно, отпадает изначально. Не от вла-стности- опять это подчёркиваю- а потому что вот это на тебя и смотрит : Окончательная Истина. Ты это искал? Истину эту самую, Правду? Можешь успокоиться и больше не искать. Вот она.
По- моему, она никогда не красила ногти. Не употребляла губной помады. Конечно, не красила волосы- поседели постепенно и поседели. Мне было неожиданно приятно услышать однажды, когда Вера Михайловна уговари-вала её отпустить меня  на эти наши регулярные субботние танцульки у Бю-лей ( я ещё об этом расскажу)  :
                - Ну, вспомните, Янина Францевна ( она была из тех редких, кто произнёс мамино имя верно) ,вам же самой в молодости хотелось потанце-вать…
А мама, без похвальбы, но и с очень минимальной извиняющейся интонаци-ей:
                -  _Нет, я никогда не танцевала.   

3
Про кино тех дней кажется всё- таки ещё рано. Только вот про один –единственный. Который очень многое определяет,объясняет. Не  в психоло-гии советского киномана, не в сформировавшей  определённую часть из нас волне, а в сущности тех, кто в скольких же романах- мемуарах про те годы именно ведь его- то и вспо-минает  со слезой во взоре: «Девушка моей меч-ты»,разумеется. Танцует, лихо взбрасывая ноги, бьёт чечётку  на ступеньке за ступенькой, а поёт как! Марика Рёкк. Теперь заметно ,что «в теле».Что называется,  дорвались до клубнички. Аудитория десятки раз бегавшая утирать слюни сексуального восторга на этот шедевр, вскоре заполнит залы  со слезами и соплями индийского кино ,потом «Золотая симфония» с полуголыми  А  ии  и тупыми клоунами, предшественниками «Уральских пельменей»,потом  египетское кино, где  героиня в знак духовного возрождения сбрасывала чёрные очки.    Потом «перестройка andгласность»,в которой для родимых осин единственно съедобным оказываются не вскрытия язв, реэмиграция  проклятых имён,книг ,кино и живописи ,а то, что возил этот губошлёп ,радостно осуществляя «сексуальную революцию» при помощи отрезания во весь экран гениталий мужских и засовывания связок рыболовных крючков в гениталии пола противоположного.После чего в кинотеатры ходить перестали вообще, видимо убедившись, что секс и у нас и во всём мире          есть…
Наши  рассказывали фантастические  истории о прорывах через билетёров в зал с «Девушкой моей мечты»,как фильм начинается двумя цветными в сер-дечках портретами: Марики Рёкк и Гитлера.  «  Только у нас ,клянусь мамой, это вырезали, но на других сеансах, говорят , было! Ещё вырезали, что она в бочке купается, а тотинженер, с которым они только что ругались, как по-дойдёт, как хвать её за причёску и вытаскиваетдо самого, где уже волосы видно, и только потом окунает опять в бочку, и сверху швыряет полотенце. А у нас, пидарасы, оставили только как окунает и сразу – полотенце!»
Словом:
           « Ин дер нахт херин- мерин  деволайнен…»
 Мы всей страной так орали.И – в русском переводе:      
            « Как- то раз взглянул ты на мине сурово,
               Отвернулся, не сказал мине ни слова…»

4
        Я так понимаю, что мама с папой, которые тогда казались нам людьми совершенно старыми, на самом деле были совсем даже наоборот и вот мо-жет быть поэтому, а совсем не только для того, чтобы мне окрепнуть на солнце и морском здоровом воздухе перед очередным учебным годом, ме-ня и сослали в пионерлагерь. Олечка до вечера пребывала в детсаду…
         И был это набор ещё тех весёлых ощущений.
Жара- фантастическая. Вокруг «территории», за которую заходить категори-чески нельзя, полуразвалившийся забор  из непонятно как держащихся друг на друге известняковых обломков. Внутри этого плохоогороженного про-странства навален песок. Как в пустыне.Деревьев на весь пионерлагерь- штук пять, ободранных  будто медведями, хотя нет, пейзаж вокруг вполне бедуинский. Видимо, львы всё- таки.
Вожатые, которые ещё гораздо моложе наших мам и пап, устроют нам  ни свет ни заря «линейку»,где вокруг шеста с выцветшей красноватой тряпкой выстраиваются руки- по –швам всех возрастов полусонные пионеры, им де-лают раздражённым голосом на грани крика замечания:
                - Беременный ты что ли?!
                -Грудь четвёртого человека! Грудь! А не задницу!
- Чего ты всё чешешься?! Вшивый, что ли?..
Потом позавтракали. Потом какую- нибудь эстафету провели с нами. Осталь-ную часть дня мы слоняемся, как Бог на душу положит, а вожатые обоего пола забираются в какой- нибудь из корпусов, занавешивают окна от жары, и только ты попробуй, загляни
К ним туда что- нибудь спросить…Второй раз уже не станешь.
Песок- раскалённый! Ходить по нему босиком больно. А в сандаликах тоже не походишь, потому что через два  А   они полные песку.Однажды мы маялись- маялись и вылезли через совсем уж развалившуюся часть забо-ра.Идём. Смотрим- такой же неогороженный, но сад и даже виноградник, я до тех пор не видел как виноградные кисти прямо по песку на лозах стелют-ся, а кругом  ещё и тутовые деревья и, кажется , вон даже и инжир. Но тут как засвистят, завизжат, понесутся  между деревьев, может даже такие же ма-ленькие, как мы ,но огромных бараньих папахах и с дубинками.Господи,
Это  же мы сейчас вроде как воры в чужом саду! Так мы неслись, так улепё-тывали-
потом час не могли отдышаться…
Море,конечно, не то,чтобы очень далеко. Но зачем же думать, что  началь-нику  лагеря  или кому- то из пионервожатых в самом соку улыбается сидеть в тюрьме, когда какой- нибудь паразит- пионер захочет поплыть не в ту сто-рону, а Каспийское море тем и отличается, что там то и дело попадаются так называемые «ворО нки», об этом часто говорят, бывалые пловцы дают сове-ты, как себя вести, если попадёшь в такую «воронку», что сначала не надо тратить силы и трепыхаться, когда тебя только начинает затягивать в такой смерч, а, выждав нужный момент, сильными гребками вырываться в сторо-ну. И вот сколько раз мы потом и с родителями и сами ездили на море, чуть ли не каждый раз мчался по пляжу народ, тащили утонувшего, делали искусственное дыхание, и когда оно помогало, а когда и нет. Так что нас водили на пляж за всё время мучений в пионерлагере, а это где- то с месяц, ну от силы  раза два, и то со страшными, выпучив глаза, криками:
             - Не сметь заходить выше колена!..
Теперь что касается еды. Годы ведь всё те же, сразу после войны. Так что то же, что и в больнице. Суп – вода, с двумя плавающими кружочками жира и тремя вермишелинами. Чай заваренный из веников.Компот из сухофруктов, почти без сахара. А насчёт этих «сухофруктов» такое ощущение, что собрали те, что мы не стали есть вчера и из них сварили сегодняшний.
И этот омерзительный привкус у всей еды, как будто в кастрюлях мыли половые тряпки…
Дня через четыре я решил ,что если заболею, меня отсюда заберут. Опыт за-болеваний у меня был богатый, и утром я не стал подниматься на линейку, глаза у меня были полузакрыты, говорил я стонущим голосом, заходился  кашлем, с мученическим выражением лица жаловался на горло и живот од-новременно. Дождались из другого лагеря врача, такого же юного и пре-красного, как наши пионервожатые, он посмотрел язык, измерил температу-ру, помял живот и восхищённо сказал:
               - Ну – симулянт!
И всё же меня отправили домой с одним из вожатых. Я обрадовался и уже предвкушал как всё оставшееся лето буду проводить в читальном зале. Но взрослые отнеслись ко мне непреклонно, печальными голосами объявили, что ничего не выйдет, хоть я изревись, потому что пришла только-только по-вестка, что  всех педагогов мобилизуют  на месяц на сельхозработы, так что оставаться мне будет не с кем, к тому же ,кто мне будет готовить, вот папа, например, станет обедать прямо на работе, и задание ему дали такое слож-ное ,что  он не сможет неделями появляться дома. Ну и я с рёвом вернулся обратно.
Ситуацию  не спасало даже  то, что в том же лагере находился мальчик из нашего класса- Саша Туркия,необыкновенно красивый, да ещё и с синими глазами. Как- то мы с ним не очень контактовали, у него какие- то свои заня-тия находились. Да и то, сказать правду, спортсмен я был никакой, а он по-том, если не вру, стал даже каким- то чемпионом между школами, то ли по бегу на длинные дистанции, то ли по плаванию. И в волейбол или футбол у него здорово получалось, а меня быстро с руганью  А  ии ли и больше не брали.
Как- то мне не повезло, что у многих наших и вот у Вадьки тоже были во дво-ре сверстники или  чуть постарше, которые могли всему этому научить, а у нас- сплошные девчонки. Мальчишки постарше уже трудились в колониях.
И меня, конечно, бесило, что вот в школе меня всё- таки признали за разные качества, ну там книжки я всякие рассказывал, фильмы, стихи читал, энергия какая- то, грузинского розлива, во мне была, я мог завести ребят, вон в председатели совета отряда выбрали- две нашивки красные на рукаве, когда снимались всем классом, я специально рукав вперёд выкручивал, чтобы повиднее было, газету там я любил выпускать         стенную, ещё чего- то…А тут я ну абсолютно никому не был нужен, все мои прекрасные качества были им, как они выражались, «как зайцу стоп- сигнал».
Я даже в какие- нибудь «лямки» или «альчики» играл из рук вон плохо! «Лямки» - это был кусок бараньей кожи с шерстью, а к коже приделан кусок свинца для тяжести. Сгибающейся  быстрыми рывками от колена к животу ногой надо было ударять по «лямке», как можно дольше не давая ей упасть на землю. «Альчики»- это какая- то часть, если я опять таки не ошиба-юсь,бараньего колена( вот никогда не присутствовал при разделке туши бедного барана) . Когда он стоит,верхняя и нижняя грани напоминают восьмёрку или знак бесконечности, только не с такой тонкой талией. Суть игры заключалась в том, что сначала надо так исхитриться, крутанув, бросить «альчик», чтобы он вот именно что встал, а не лёг на бок. А вот потом и не помню. Что- то вроде измеряли, расстояния что ли между «альчиками», или в том и смысл был, что упавший на бок «альчик» отбирается противником. Но я дальше первого тура никогда не доходил, потому и не помню…
Две вещи мне только и понравились в этом пионерлагере, чтоб ему пусто было. Это песенка про Фому и Ерёму- как я теперь понимаю, опус, пущенный на первых порах создания пионерлагерей, может даже из недр НКВД, с целью прямо  сызмальства дискредитировать этот проклятый крестьянский класс, который то, понимаешь, восстаёт против полного отбирания у них зерна, то не желает отдавать всех своих коров, а кое- где и кур в чёртовы колхозы, где их быстренько доводили до состояния скелетов, то вообще вспоминали по- пьянке, что ведь пошли «за красных» только купившись на лозунг «Земля – крестьянам», а чего же эта ихняя власть обратно отнимает эту землю в те же самые, как было уже сказано ,чёртовы колхозы?
Вторая вещь мне понравившаяся- это когда пионервожатый перед какой- нибудь утренней особо торжественной линейкой весь вечер дрессировал пионеров на чёткое построение и орал на нас всякие смешные и оскорби-тельные слова, а мы краснели и переминались с ноги на ногу.

5
Какую- то выгоду должны же были принести эти кошмарные пионерлагерь и изуродованное лето, и , когда пошёл урок «Как я провёл лето» да ещё и Еле-на Афанасьевна преподнесла наше пребывание в лагере как нечто из ряда вон, я вытащил к преподавательскому столу весьма покрасневшего Сашку Туркия, сорганизовал мизансцену вокруг стула, Елена Афанасьевна тоже присела на краешек парты, чтобы высвободить нам оперативные просторы, быстро шёпотом договорился, что в финале Сашка вместе со мной поёт «Елена Афанасьевна- молодец» , а не пионерлагерное «наш вожатый», и  мы бодрыми пионерскими голосами проорали:
                -Песенка про Фому и про Ерёму.
                Вот приехали два брата.ЧумчАра-чумчарА!
                Из деревни в Ленинград. Ишь ты, ха- ха!
                Одного зовут Ерёма. ЧумчАра,чумчарА!
                А другого звать Фома. Ишь ты, ха- ха!
Вот Ерёма купил лодку.ЧумчАра- чумчарА!
А Фома купил челнок. Ишь ты, ха- ха!
                У Ерёмы лодка с дыркой. ЧумчАра- чумчарА !
                У Фомы челнок без дна.Ишь ты, ха- ха!
Вот Ерёма стал тонуть. ЧумчАра- чумчарА!
Фому за ногу тянуть. Ишь ты, ха- ха!
                Вот Ерёма встал на дно.ЧумчАра- чумчарА!
                А Фома уж там давно. Ишь ты, ха- ха!
Нашей песенке конец. ЧумчАра- чумчарА !
Елена Афанасьевна- молодец! Ишь ты ,ха-ха !
Исполняя всю эту песнь победивших людоедов из племени мумбо- юмбо, что усугублялось, очевидно, задорно- идиотским  стилем пе-ния,каковой,собственно, и требовался, как запомнилось по неоднократным повторам вокруг лагерных костров, я постепенно стал совершенно неожи-данно ощущать постыдность пребывания в роли массовика- затейника, и это запомнилось на всю жизнь именно неожиданностью. Одна из до судорог ненавидимых мною профессий- это одна из самых популярных теперь, та что зовётся «Ведущим на свадьбах и прочих корпоративах».Помимо этой философистики, становилось похоже, что Анне Афанасьевне нашей «антикрестьянская»песенка наша  не понравилась.
Сейчас, разглядывая её милое, слегка плаксивое лицо на общей выпускной фотографии, я думаю,что ведь вполне могло так случиться, что оказалась она в городе убегая от кровавых и мерзких раскулачиваний, сельское своё происхождение  тщательно скрывала и дурацкую, «комсомолистскую» песенку нашу восприняла, хоть и на полуподсознательном уровне, как злую издёвку над родным…
Ещё хуже получилось со вторым понравившимся моментом.Через неболь-шое время, поскольку  свои две красные нашивки на рукаве я носить про-должал и оправдывать периодически старался ( нет- нет, не подумайте! Как в том анекдоте: «Я- в хорошем смысле» ). Не из карьерных пионерских сооб-ражений- вроде бы их у меня в голове не было, а вот просто листаешь в чи-тальном зале какой- нибудь «Пионер» или там «Костёр», натыкаешься на- сейчас думаешь, скорее всего, выдуманные на ровном месте, высосанные из пальца- очерки о том, как ведь вот, с ума сойти, до чего интересно живёт пионерская организация школы № 14 с половиной в районе имени Артёма города- орденоносца Крыжополя! И то- то они делают, и такие- то «искро-мётные придумки» у них появляются, и всё у них «спорится», и всё получает-ся, и все довольны. А я, чего ни начну, всё вянет, не успевши расцвесть, глав-ное, конечно, силы воли никакой, умения лапшу на уши навешать, либо чем- то пугнуть ребят, чтобы они «все, как один» пришли,встали в дружные ко-лонны и
                «Ца- цам, пам, пара- ра – рам- пам!
                Пам- пара- рам- пам!
                Пам- пам- парам!..»
Надо бы наверно, возникает порой мысль в голове, спросить у кого- то из учителей или там директора,как мол подступиться, чтобы и у нас вот так кра-сиво и интересно, но одного- другого пытаешься расколоть – сразу лица де-лаются, как будто внезапно вспомнили, что опаздывают на срочное совеща-ние, да ещё такое, где им будут клизму ставить.
         - Да. Да, конечно. Ну вот и попробуйте что-  нибудь в этом духе сделать. Оно, конечно, весьма оживит…
И – «ш- ш- ит !»- улетучиваются.
Директор вот тоже у нас  какой- то бывший морской, вечно в тёмно- синем кителе и пузо засаленное до ужаса. Всё он может, всё он умеет- даже как- то канализацию прорвало на первом этаже, воняет, всех срочно во двор выве-ли, так он сам, с  А  ии щми рукавами и гаечным ключом в руке,метался и нашёл, и прекратил, и все опять пошли заниматься. Но всё равно как-то опасно казалось подойти с ним заговорить на такие темы.
Однажды Ройтман врывается в класс, отчего- то у него сегодня хорошее на-строение с утра, энергия его распирает, и он кричит, то- есть не то чтобы кри-чит, а просто- таки орёт:
            - В туалете на стенке написано : «  Шмулер- сука!»
Это фамилия у директора нашего такая: Шмулевич. И как раз в этот момент он в двери и заходит. И так как он услышал только самый конец, то, наверно, подумал, что это не про стенку, а что это сам Додик Ройтман так нехорошо про него думает. И он берёт бедного Ройтмана за шкирку и тащит по коридо-ру и по лестнице к себе в кабинет. И тот, бедняга , возвращается уже в сере-дине урока с разбухшим бурого цвета ухом, свисающим чуть ли не до плеча…
Значит, про вторую пионерлагерную находку…Это один из тех «постыдных случаев», как я это называю: булькает такой пузырик на поверхности болота памяти, краснеешь, перекашиваешься, головой мотаешь- скорей бы исчезло к чертям!
Тогда по всяким мало- мальски «календарным» случаям обожали устраи-вать «концерты- утренники»: кто- то стих прочитает, кто- то споёт, кто- то станцует.Существовал на всё ритуал. Сначала « торжественная часть»- ну там построить «линейку», отрапортовать, кто присутствует, кто болеет, ради чего, так сказать, собрались, потом небольшой доклад на эту тему, потом уже «художественная часть».
На 100% не помню, но, если не ошибаюсь,на этот раз утренник идёт по слу-чаю 23 февраля, ну то- есть День Красной армии- в календарях и учебниках мы читали как ни с того- ни с сего невооружённая, раздетая и разутая Крас-ная Армия именно в этот вот день,23 февраля 1918 года, наголову разбила лучшие части белогвардейской армии Юденича. Теперь вот появились новые данные, что ничего, дескать, подобного, в этот день красных как раз- таки расколотили,просто историки советские потом назначили этот день праздником, почему непонятно. Логика та же, что с «Челюскиным».
Страна с непредсказуемым прошлым…
Ну вот, значит, утренник, посвящённый Дню Красной Армии. По случаю тор-жественной даты на утреннике нашего класса кто- то присутствует из, как минимум, школьного начальства, если и не директор, то уж точно завуч. А может, чёрт его знает, кто- нибудь из БОНО.
( Нет, вы видите, как я тяну время?)
Ладно, в зале сидят взрослые. Какие- то. Я выстраиваю класс на торжествен-ную линейку. И начинаю творить то,что так понравилось мне в пионерлагере! «Ты чего весь скособочился?» «Да втяни же ты  своё пузо!»»Ты что, горбатый, что ли?!» «Что там на левом фланге беременные что ли все стоят?!»
Наконец, рапортую кому- то из школьного Совета дружины. Рассаживаются. Читаю по бумажке доклад о Дне Красной армии, тогда все « по- бумажке». Ну и, действительно, что такого замечательного  находу может вылиться, ко-гда всё это вон когда произошло, тебя ещё и на свете не было.
Потом, наконец, «художественная самодеятельность». Всё это происходит в актовом зале, на сцене. Почему- то по периметру сцены стоят козлЫ, брусья и прочее спортивное вооружение.В сознании того, что я же главный и как бы всем этим заправляю теперь, я выхожу на центр, объявляю очередной номер и исполнителя, а пока он там тужится, перемещаюсь за его спиной (на глазах всего зала! ), никаких кулис, конечно же нет и меня видно,  я прогуливаюсь от одного спортивного чуда к другому, забираюсь на каждый, а на брусьях даже раскачиваюсь . Когда по программе подходит мой номер, я «читаю с выражением». Кажется про Чапаева.
                «Товарищ Чапаев, наш друг боевой!..»
                Круги разошлись над его головой…»
Даже, кажется, пою. Ну, скорее всего, мамину  песенку про «Джима- под-шкипера с английской шхуны», как он поднял красный флаг и за это «рас-стрелян был».
И- совсем уж несусветное.Был один очень милый и очень пугливый мальчик, вот только что вспомнил: Нариманов была его фамилия- он читал трясущимся голоском какое- то бесконечное стихотворение и вдруг по его штанишкам и чулочкам стало течь и вокруг ботинок образовалась лужа. И я, совершенно непонятно с какой целью, в  Амый момент, когда звучало что- то такое до слёз трагическое, про зверства фашистов, кажется, на цыпочках подошёл к нему и укоризненным шепотом сказал:
                - Ты обписался…
И снова пошёл раскачиваться на брусьях.
Ох, чего я только не наслушался  на следующий день перед всем классом от Елены Афанасьевны с пылающими щеками. Ещё и время от времени хло-пающей ладошкой по столу. До сих пор вспомнить страшно. Стыдно потому что.

Г Л А В А  Т Р Е Т Ь Я
                «Ар- р-ти- ист»- «Бомба пирнесум»- Королева Анна-                Зубры и сиротки- Немец- «Могикане»- Созревание- «Скандал в Клошмерле»- Великий и ужасный- А вот про это- нет!

1
Я уже настроился писать про Дом Культуры учащихся БОНО, мой первый драмкружок, как я туда попал и что потом, и как это всё завертелось- закру-жилось и вертелось, а, соответственно, и кружилось через всю жизнь. Но- нет подумал я, нет: как только эта тема пойдёт, я уже не смогу вырваться, буду не в силах, уже ни о чём другом даже не будет хотеться говорить, а надо ведь какое- то время говорить ещё о другой моей жизни, которая происходила, пока это увлечение, этот психоз, вид наркотика не стал моей профессией.
А может трудность мне только мерещится, а на самом деле надо, сцепив зу-бы, как теперь выражаются. «тупо» придерживаться хронологического принципа, и всё поедет своим чередом? Внуков может это и удовлетворит? Кто меня туда отправил из школы: Елена Афанасьевна или уже Анна Израилевна? А то и вовсе классный руководитель, математик Амбарцум Бабалян: «Хатиновский! ..Котик!! . Сей минут перекрати подсказывать, или я сей же минут твой я мама вызову!!!»
Кстати, мне кажется, Амбарцум  был неравнодушен к моей маме, которая в этот период работала в младших классах уже нашей «Восьмой», вовсяком случае, папа её к нему ревновал:
              - Опять этот армяшка на фотографии рядом с тобой стоит!
Фотография была общая, всего педколлектива, со Шмулевичем в центре. А папа ревновал её вообще ко всем, например к продавцу газированной воды: около киоска слишком уж долго задержалась.
А главное и опасное,что текст, который пойдёт с момента появления ДК БО-НО, из общедоступного моментально станет «списифицким» ( если кто ещё помнит гениального Аркадия Райкина) , для узкого круга, для «избранных».         
«Нас мало, избранных»,- как выразился «наше всё».
«Нас мало, нас , может быть, трое…» Ну не «трое», но всё- таки. Сначала не-хотя признались, что в театр (  а наверно и в кино, если оно не балаган под хруст попкорна, во что его теперь превратили) затащить можно только 10%.Постепенно махнули рукой- да ладно,4.Теперь говорят «три». Можно подумать, что это так быстро тупеет наша родная российская аудитория, но из Голливуда тоже прёт всякое «Ночь в музее», «Тупой и ещё тупее»…
Значит, что же это? Я просто понять хочу. Четыре из каждых  ста.Только они что- то там могут почувствовать. Но могут и нет. Зато остальных 96% ничего и никогда не тронет ни с какой стороны. Хоть тебе Эфрос, Бергман или Тарков-ский. А где- то мелькнуло явно нехорошее, явно с Пятой колонны уточнение, что именно вот эти 4% только и способны почувствовать чужую боль, чужие там переживания всякие, хотя бы в таком убогом виде как заплакать оттого, что на экране индийскую красотку пристукнут.
А для остальных…Нет, вы вообще можете себе представить, что для осталь-ных, для 96% (!!) всякие там переживания посторонних для них лиц на сцене или экране не более заставляют сочувствовать, чем прихлопнутый комар. А если и в жизни? То- есть если мне молотком по пальцу- трагедия и мат, а другому если- даже и замечать не стоит…
      Вопрос: Не обидитесь?
      Ответ:  Постараюсь.
     Вопрос: Вы чего- то всё время крутите, переводите разговор, философст-вуете на ровном месте. Почему?
      Ответ: Я боюсь.
      Вопрос: Чего?
      Ответ: В России есть такое фантастически распространённое ругательство. «У-у, арр-тист !» Оно объединяет как самых сирых и убогих, так и технарей с высшим образованием, так и совсем порой неожиданно вырывается из уст гуманитария, интеллектуала, так сказать. Солженицын, правда, переписал их в «образованцы»…
Вот и боюсь. У нас с прошлой книги наладился уже, как мне кажется, какой- никакой контакт. Детство, оно хоть обломочками какими- нибудь малюсень-кими да вызовет своё похожее. А тут…Нет, всё! Пока не могу, не дозрел ещё! Вот тебе и весь сказ,как выражался Е. Шварц.

      2
                Первая добавка к единодержавному правлению Елены Афанась-евны , если я не ошибаюсь,появилась не после 4го,а ещё в 3м классе. Звали её Мария Аббасовна, очень милая,высокая, грустноватая женщина, которая преподавать стала азербайджанский язык, поскольку мы ведь жили в национальной республике, как же без языка? И в чём ведь анекдот. С 3го по10й! Хоть, слава Богу, эта милая Мария Аббасовна преподавала, только очень изредка замещал её этот одноглазый со зверским лицом, не помню, как уж его звали, мюэллим, запомнившийся лишь тем, что возникал кадый раз одновременно со звонком, как чёртик из табакерки, вопя нечеловеческим каркающим голосом:
                - Галхын!
Или , наконец, вся в жирных складках и складочках, безостановочно обмахи-вающая  весь урок веером свои потеющие подмышки, которая преподавала «азрыбу» последние три года.
Ничему они нас не научили. Скорее всего, и были это не учителя, а просто люди, в силу своей национальности знающие язык и, по какой- то важной для начальства причине, устроенные на эту должность. Насчёт способностей к преподаванию смешно было и заводить разговор. Мы просто зазубривали слова и тексты, которые станут спрашивать на этом уроке, примерно догадываясь, кого вызовут к доске. Мне ещё, слава Богу, немного помогал папа, извиняясь постоянно, что он ведь знает простой «базарный» язык, но не в коем случае не «литературный». Единственное, что и на старости летрадостно вспомнит, хоть среди ночи разбуди, моё поколение это микроотрывок  из рассказика «великого» ,разумеется, Мамеда Кули- заде: «Потап бомба работай. Дом  Фейзулла бомба пирнесум». Издевательское изображение того как азербайджанец- полицейский пытается говорить по- русски…
Несколько лет была у нас классным руководом предмет обожания всех старшеклассников преподаватель русского языка и литературы красавица Анна Израилевнв Минкевич. У всех педагогов  имелось какое- нибудь про-звище, Минкевич вся наша мужская «Восьмая» называла «Аннушка», шёпо-том и с придыханием. Сто лет прошло, а я вспоминаю и дух перехватывает. Корона золочёных волос. Королевский постав фигуры. Всё время было ожи-дание, что вот тут рядом, у неё за губами- еле сдерживается улыбка, ещё чуть и она улыбнётся. Она была похожа, если это ещё кому- то из сегодняшних марсиан что- то скажет, на саму Симону Синьоре. Жена Ива Монтана на экране отличалась какой- то, запертой за внешностью, но вот- вот готовой взорваться наружу, сексуальностью.
О «Тереза Ракэн»! О «Путь в высшее общество»! О «Тень и свет»!
Литературу хотелось учить на сплошные «пятёрки» хотя бы только для то-го,чтобы плыть рядом с ней в одном общем эфире, не быть изгнанным .
Стихи,басни, монологи, куски из диких, расстрельных статей, требующих кристального стояния навытяжку, верноподданничества, все эти Писаревы, «Лучи света в тёмном царстве», «Как зеркало русской революции», Белин-ские в обнимку с Добролюбовыми, «Парторганизация и партлитература», «О «Звезде»и «Ленинграде»,все эти
                «Судьба Евгения хранила,
                Ему лишь ногу отдавило
                И только раз, пихнув в живот,
                Ему сказали: «Идиот!»..
Не с 5го класса сразу, но очень- очень близко, это же юг, южане, сексуаль-ность пробуждается чёрт- те как рано, всякие Мопассаны, Золя, мерзопако-стные горьковские  «Страсти- мордасти», «Дело Артамоновых», «Девочка», сытенькие, подробненькие, в смачных, потненьких  женских деталях Алексеи Толстые, необоримые желания высказать в слух непристойность и ещё где- нибудь увековечить.По секрету хихикают, что сидевшие на первых партах прицепляли себе на носок ботинка  зеркальце и поворачивали так, чтобы «всё у неё было видно», хохотали, не могли остановиться,выпытывя у Юрки Аветикова, будущего золотомедалиста, как раз и сидевшего на этой самой первой парте, почему это он за урок раз двадцать роняет под парту свою «тямопитьку»( у него и прозвище такое было- «тямопитька», так он из- за дефекта речи произносил слово «самописка») и столько же раз ныряет, якобы доставать её , а ведь там «у неё всё видно»!
Но вот такая она: Анна Минкевич, что именно её представляешь всю жизнь, читая о всякой там «Вечной Женственности», о «Серебряном веке» и тому подобном высоком, касательно женского пола.
Следующим номером нашей программы- огненный Амбарцум Ариевич Ба-балян- алгебра, геометрия, я просто- таки обожал геометрию, да и всё это у меня шло, вызывая радость какую- то, лёгкость: алгебра, геометрия, триго-нометрия…Интересно, почему же в институте- то первом меня высшая мате-матика в ужас какой- то повергала,просто бежать куда- то хотелось и спря-таться навеки, до сих пор ночами эти дьявольские экзамены снятся, почти в крике вскакиваю и несколько минут потом надо убеждать себя, что все экза-мены уже давным- давно позади, не будет больше этой пытки бормашин-ной. Мгновенно перестал соображать. Или это было моё вечное: необходи-мо понять? «Если я не понимаю, я не могу». Кажется так во «Влюблён по собственному желанию». А в высшей надо было «просто принять»…
Амбарцум вопил, с разбегу, как кидая копьё на стадионе, набрасывался с куском мела  на покрытую засохшими меловыми разводами от мокрой тряпки когда- то чёрную доску, выбивал мелом из доски формулы и чертежи, будто она была его злейшим врагом, грохотал кулаком о стол и орал. Он был весь, с головы до ног, обсыпан крошками мела. Всегда. Сейчас, когда я вспоминаю это, мне начинает казаться, что во всех карманах у него были куски мела. Наверно, чтобы не терять времени, когда очередной кусок закончится или вообще развалится от его ударов.
В школе и в первом институте я, представьте себе только, успел ещё застать таких людей, кто теперь- то преподавал нам, олухам царя небесного, а когда- то, с ума сойти, получил высшее образование за границей. Почему- то мне кажется, что если, скорее всего, в тот момент мы ничего такого особенного, типа там трепета и желания опустить руки по швам, и не испытывали, то всё равно общение с такими мастодонтами накладывало некую красочку, некий, может едва заметный мазок на дальнейшее на
Это было, как выражался мой друг- латыш Янис Броделис, «кое- что совсем другое», по сравнению с теми картинками, которые я вижу, проходя здесь у нас возле Пединститута, собственно он даже сейчас, кажется, именуется« Академия педагогических наук», в целях чуть большей платы для профессу-ры, да всё равно ведь не помогает- в одном городе коррупцию в этих кругах разоблачают,  в другом, на более высоком- то уровне стараются не особенно разоблачать: мало ли куда по вертикали власти перетекает, так вот идёшь и видишь будущих педагогов, упивающихся прямо на подходе к своей , изви-няюсь за выражение, «Академии»,плодами запоздалой сексуальной рево-люции, он ей , бедняжке, всю ладонь по запястье запустил сзади в промеж-ностьпростите за неаппетитные подробности. Ой, бросьте, я не из милоно-вых и не из маканинских  завидующих стариков, просто мысль мелькает: ведь мои внучки будут потом ими в школах обучаться? Ой, простите, прости-те, не в «школах»! К тому времени все они, наверняка, «гимназиями» станут. А чего? Пединституты- в  «Академии», ПТУ- в «Лицеи»,милиционеров – в «полицейские»! И сразу, в очередной раз: «Жить стало лучше, жизнь стала веселей !»
Так вот,был в нашей школе один такой педагог физики с армянской фамили-ей Аракелов, но почему- то с еврейским именем Абрам. Ничего особенного про него не помню, кроме того, что он был похож на Плятта в «Подкидыше», но с пузом. Песенка про него ходила:
                «В школе 8 Аракелов есть Абрам ,
                Из деревни он с котомкой прибыл к нам…
Стоп. Вот уже, оказывается, и забыл. А вроде ещё не так давно кому- то пел и все ржали. Кстати, она на мотив «На деревне расставание поют, провожают гармониста в институт…»Которую, конечно , уже тоже никто не помнит. Дальше так:
                Он закончил за границей институт
                И за это нету хода ему тут
                И ведёт он только физику у нас,
                Очень любит он 10ый первый класс!
Он 10ый первый класс…
Дальше, через сколько там строчек, шло описание наших  любовных отношений:
                Стул разбитый подложили под него,
                Рухнул сразу прямо на пол он с него…
Незатейливо так, простенько и со вкусом. Дальше идёт основная, реальная история:
                Раз Абрам наш к педагогам подошёл,
                Говорит им: «Счастье я своё нашёл!
                Холодильник,- говорит,- себе купил,
                За него я 20 сотен заплатил!»
                Приуныли все учащиеся вдруг:
                «Не вернёшься ты к нам больше, милый друг –
                В холодильник ты залезешь навсегда,
                Не увидим тебя больше никогда!»
                «Не грустите,- отвечает им Абрам,-
                Я в обиду никому вас не отдам!
                И напрасен непонятный ваш испуг –
                Проводить лишь буду летний в нём досуг!»
Химичка была –ну это тоже чудо! Нет, преподавала она – блеск! Всё ясно- понятно Я химию любил.Всякие эти валентности высчитывать. А, вспомнил, Мария  Григорьевна, вот как её звали.Дико хромая, что- то такое неаккурат-ное на ней вечно напялено, волосы полуседые, лоснятся, глухая до предела. Или она ещё и играла в это, чтобы подлавливать нас, бандитов. Я отворачи-вался от кафедры, чтобы не было губ видно и, якобы глядя на заднюю парту ,достаточно громко подсказывал, выручая маявшихся у доски, но Марья время от времени всё же ловила меня, выкрикивая дико:
        -  Хотяновский! Не воруй!!Не воруй!! Маму вызову!
Выкриков у неё было вида три, кажется, так что пародировать её, клоунничая перед родителями или учениками других школ было довольно просто и выигрышно.
         - Рунич, контрольный – два, четверть – два,иди – танцуй!
         - Ройтман, второй четверть – снова – два, иди – лезь на потолок, я с то-бой танцевать не буду!
Или ещё этот, похабный до гомерической смешноты, номер с Айдынбеко-вым. Огромный такой был парень, как теперь классифицируют – «амбал»,  «качок», тогда это совсем не было так модно, молодые ребята не завидова-ли этому и не мчались, как сумасшедшие, в спортзалы, да ещё и платные, «качать железо». Айдынбеков развил свои природные лезгинские мощности, занимаясь самбо, даже он имел какой- то чёрте какой  «юношеский» разряд, что по его возрасту было ещё преждевременно и заоблачно почётно. Со школьной учёбой шло у него несравнимо хуже. Химия ощущалась им вообще как издевательство. Тут уж никакие  мои подсказки с отвёрнутой головой помочь не могли, мне кажется он даже ни одну формулу написать правильно не мог. И вот как- то опять за него просят, что мол на ответственные соревнования не допустят  и самый- рассамый клуб опозорится, Мария Григорьевна безнадёжно машет рукой и соглашается  на пересдачу, но Айдын же всё равно ни слова не скажет по уроку и сказать не в состоянии, и, понимая, что терять ему всё равно нечего, а перед  А  исом выдрючиться напоследок – позор несколько вроде рассосётся, и он стоит у неё за спиной, по губам, вроде, не должна   прочесть, во весь голос заявляет:
               - Мария Григорьевна, я твой маму е…!
На что она невозмутимо громко отвечает вту же секунду:
               - Попробуй!
Я  в первый раз увидел как у человека челюсть сама собой  отвисает до гру-ди! И его глаза на секунду наполнившиеся  тем, что называют «смертельным ужасом». Господи, как же мы хохотали! Минут 15 хохотали. Тем более Мария Григорьевна  с каменным, ничего не выражающим лицом. То ли , действительно «случайно реплика подвернулась, то ли моментами она правда притворялась, что плохо слышит?..
И быда абсолютная легенда – педагог немецкого языка. Высоченный, весь из себя в военной форме, лицо чем- то на Константина Симонова похоже. Киногерой. Что- то типа Ледогорова, только с азербайджанским флёром. Как же его… Исфандьяр Керимович? Или всё- таки наоборот: Керим Исфандьяро-вич? Сразу все в него влюбились. Сразу оказалось, что не выучить немецкий просто стыдно. Сразу возникла легенда вокруг него,а ,чёрт его знает, может и действительно такое с ним было. Как раз к тому времени подгадала модная книжка- кто её теперь вспомнит? – Олеся Гончара «Злата Прага». Война, наши освобождают одну за другой  будущие «страны народной демократии», санитарки вытаскивают под огнём на плащпалатках, связные сжимают зубами оборванные  телефонные линии, герои, к которым читатели успели привыкнуть и, причмокивая , ждут дальнейшего развития их фронтовых романов, погибают в самый неподходящий момент, печальная из медсанбата  тихо бродит под каштанами Праги, Сталинская премия и т. д. и т. п. Так вот была там сцена, когда наше миролюбивое и гуманное командование  посылает для переговоров группу под белым флагом, а фашисты, мерзавцы, открывают огонь и все, как один погибают, но только , фигушки, не все, единственно, кто остался живым- это переводчик. Так вы уже догадались, что это и был наш Исфандьяр! И теперь он у нас преподаёт этот самый немецкий язык.
Вобщем, когда его через два года куда- то от нас на повышение забрали, мы устроили забастовку с бросанием бутерброда с маслом в голову его прием-нице, мычанием с закрытым ртом весь урок и, наконец , с вылезанием из ок-на на втором этаже и срыванием дальнейших уроков.
Скандал! Лучший класс восьмой школы и вдруг- собрание всех родителей, в нас мечут все имеющиеся в наличии громы и молнии, левитановскими голо-сами вопрошают, всерьёз ли мы решились стать сапожниками и дворниками, а после всего комплекса воспитательных мер заставляют хором произнести:
                - Простите нас, мы больше не будем!..
Мы ощущали себя почти участниками антиправительственной демонстрации во главе с Кобой- Сталиным, о чём я только- только писал экзаменационное изложение у мамы в школе. Вот об этом я и сочинил первую свою прозу. Под названием «Могикане», дескать все вот смирились и примирились, а мы, вы ж понимаете, последние бунтари против унижений и пренебрежений к ещё не очень, конечно, взрослым, но человекам же, чёрт, понимаешь ли, возьми! «Последние из могикан» ,одним словом…

         3
Учёба шла себе учёбой, она шла себе и шла, а они совершенно бессистемно накатывали . Со страшной силой. Проклятые эти волны полового созревания. Это же чёрте что! Когда в секунду тупеешь, как заколдованный, а кровь распирает голову – вот прямо сию же минуту и лопнет- взорвётся! А завтра какая- нибудь дурацкая по тригонометрии, скажем, контрольная.
Какое всё- таки счастье, что совместное обучение устроили только на сле-дующий год после того, как мы закончили школу! Просто представить не-возможно, какие усилия прикладывали потом ( а про сегодняшних  и думать- то боюсь ) учителя бедненькие, чтобы удержать, чтобы ни друг – друга не поубивали , ни самих учителей, когда весь этот кошмар начинает  вскипать и пузыриться.Какое там , к собакам, учение, какие физики- химии, когда вон, через проход сидит, сверкает коленками эта самая Она. А если учительница посмела отчитывать за скверную отметку, это же она меня перед Ней позорит , это ж я должен, как минимум, таким ответным оскорблением разразиться, чтобы в Её глазах таким Суперменом предстать…
А может это- с точки зрения закончившего школу  в эпоху раздельного обу-чения, да ещё чёрте когда, в середине прошлого века?! И у теперешних всё это совсем по другому? Идут они себе преспокойно кампаниями обеих по-лов, дуют- и те и другие пиво «из горла» и визгливо беседуют на интересую-щие  их темы, прокладывая  через каждые 1- 2 минуты слова, слегка напоминающие человеческие, незатейливым матом – и те и другие…
Впрочем, если честно, мы сами были ещё какими «испорченными мальчиш-ками».Ну не в силах были остановиться и, как в знаменитом анекдоте, «за-всегда об ей думали».
И всё говорили- говорили- говорили о женщинах, о всяких непристойных подробностях про них, которые нам неоткуда ещё было знать, что- то, понят-но, попадало на язык из «неприличных» книг, которые не успевали спрятать или отобрать наши родители. Мопассан, разумеется. Золя, конечно, со всеми этими его  « а он просто накачивал её, накачивал до предела».И вечно эрегированный  красный  граф Алексей Толстой, и Куприн. Не говоря уже о Максиме Горьком, с его страстью что- нибудь этакое похабненькое протиснуть, то про девочку лет 8,которая сообщает дяденьке, что это она раньше кричала, а теперь уж она плакать не будет, то про публичную истинно посконно российскую красавицу, вытаскивающую обильную грудь со словами:
                - А за мешок пшеничной второго сорта?
Тоже, вообще- то , одни, глотая слюну, болтали, а другие, глотая слюну, сдерживались. Дурацкие взрывы хохота (только тогда это было не посреди улицы) – кто- то представил на всеобщее обсуждение важнейшую тему: по-чему и для чего родители Авки Гробштейна завели молоденькую домработ-ницу?
Уж не помню по какому поводу в отсутствие моих взрослых у меня собирает-ся куча народу – чёрт его знает, может отправной точкой было намерение делать совместно стенгазету на школьный конкурс – и, в конце- концов, мы все в крайнем восторге носимся из конца в конец по всем коридорам и кухне , и вот тут как раз Мартиросов находит огромную круглую палку и, завизжав от восторга, немедленно начинает  выкрикивать совершенно похабное со-держание какого- то французского фильма, скорее всего тут же на ходу вы-думываемого, засовывает себе между ног палку эту самую, и, в истериче-ском хохоте, высовывает конец этой палки всё дальше вперёд, комментируя:
                - А х.. у него всё арстёт и растёт! Вот так вот! Вот так вот!!
Тут на кухню со столь же диким воплем влетает кто- то из соседок, хватает его за ухо  и выволакивает на чёрный ход, где во все стороны от него с ос-корблёнными завываниями разлетаются коты, а когда соседка, всё так же вопя, скрывается, Умка Мейльман  задумчиво спрашивает:
                - А она что – самообладанием занимается?
                - Ха- ха – ха- ха – ха!! – отвечаем мы.
Вроде бы в отрыве, как бы в стороне где- то от тебя, от таких категорий как  «воля», а то даже и « разум» накатывает необходимость переплюнуть других участников. Участников этого трясения, заикания, воющего восторга, неизвестно откуда  А  ии щее еего, как из разломавшегося водопровод-ного крана, надо выдумать, раздуть, наврать, лишь бы ошеломить до завис-ти, до пузырей зависти. Как же врали- то! С ума сойти! Как выражается один народный артист:
                -Дурдом!
Постепенно среди «трофейных», то- есть преимущественно довоенных, стали просачиваться единичные послевоенные фильмы разных  заграничных стран, с которыми мы ещё не успели поссориться и наглухо отгородиться от них «Железным занавесом». И один из первых французских…Как он проскочил?Нет, не то чтобы  уж порнуха, но ведь до невозможности  же: «фривольный»- был в старину такой эпитет. Назывался он «Скандал в Клошмерле».
Коротко говоря, о том как в крошечном провинциальном городке ужасающе строгих пуританских нравов  мэр, пытающийся завоевать популярность перед выборами, открывает  первый публичный туалет на улице и тут начинается такое, что в конце- концов приводит к вводу войск. Достаточно забавно и юмор такой, типа швейковского. Ну и, само собой, «дети до 16 лет не допускаются».
Господи! Какого же накала сексуальный трёп стоял на переменах и, увы, продолжался на уроках! Прежде всего, достаточно сомнительно, что кто- то из наших, уж не помню точно, пяти или шестиклассников, смог элементарно проникнуть мимо злобно- морального контроля внутрь. Но стучала себя в грудь и рвала на ней же рубашку ровно половина класса. «Видели!» «Прорывались!» «Протыривались!»
Так что, скорее всего, и содержание было подслушано во дворе, сквозь ржа-нье и намёки и подмигивания старших. Или, я не знаю, из соседней комнаты подслушано.
И как же вдохновенно было оно моими одноклассниками  раздуто и навра-но! А ничего ведь не было  этого! Ну был, максимум, полупристойный намёк минуты на три. А под потными ладонями рассказчика он превращался в пор-но минут этак на 40, похлеще через десятки лет увиденного Тинто Брасса или Ошимы.
Когда я учился уже курсе на втором  своего нефтяного института, где- то на окраине в маленьком клубишке пустили затёртую, постоянно обрывающуюся копию этого самого «Скандала». Ну как же можно было не вспомнить детство золотое и не восстановить справедливость. Как же это, действительно, я- один из самых – рассамых киноманов  города Баку и его окрестностей, и вдруг до сих пор такого не видел?..Никаких спутниц, конечно. Если там была хоть сотая доля того, чем разжигали  наше любопытство более счастливые одноклассники, можно было такое схлопотать по мордасам от наших почти монашески- скромных, от наших ледяных и чистейших…
Ничегошеньки там такого страшного не оказалось! Убил бы. Не было всех этих « а она как покатится! И вот такенная розовая жопа – во весь экран! А он ей прямо в эту самую – штыком!».. Не было «тут он её обхватывает  и- в са-рай, а она толстая – еле пролезает, а он с неё кофту – трах! юбку – трах! и ба-рает сострашной силой, а она только взвизгивает, как поросёнок!» Да не бы-ло даже «после чего этот пьяница отвечает:
                - Тогда будет по- прежнему, крыса ты девственная!
И расстёгивает прорешку, и достаёт – вот такенной длины, а старушка- бац в обморок! А он спокойно отворачивается и давай ссать на стенку!»
То- есть фраза – то была, но всё остальное надо было довообразить, видя за-катывающую глаза и падающую в обморок старую  А  и в чёрном, а затем стоящего спиной к нам пьянчугу…
Гриффит. Эйзенштейн. Волшебная сила монтажа, извините.

     4
У нас был однажды главреж, за которым т рижды мы переезжали  в разные театры,забывая после перерыва, пока работали не под его началом, садизм, мерзкие психологические опыты, которые он ставил над нами ( кое- кто при-знавался, что боялся в то время выходить на балкон – витала мысль о само-убийстве), его страсть одних поженить, а других развести – ну ощущал он се-бя Господом Богом, что свойственно, как мы потом открыли, многим патологическим типам долгие годы беспробудно пившим, и наконец героически и навсегда «зашившимся». Такой бытовой Мефистофель, Карамазов- пер такой. Излучал гипнотизирующую ненормальность. Вот «скинулись», собрались « посидеть» - праздник подошёл, день рождения чей. Так 15 минут не пройдёт, как всё и вся  - только о нём! Жалобы, истерики, споры о его шизофренических указаниях актёрам – чуть не до мордобоя, вообразите. Мой младший, может даже от зависти, что и дома папа с мамой вдруг начинают с пеной у рта выяснять что- то про этого Идолища поганого, обозвал его как- то «хреновым мастером на все руки». Действительно, представьте, тот, кроме режиссуры был ещё и актёром, «лучшим Ромео Сибири»,фото его в роли «учителя танцев» можно было обнаружить в собрании  сочинений Лопе де Вега, играл на гитаре, пианино, пел лучше актёров оперетты, писал стихи, даже трагедии в стихах- правда, убийственно бездарные. Ладно, Бог даст доживём, попытаюсь рассказать поподробнее.
Так вот, этот Супермен обожал вгонять подопытных актёров в краску, задавая вопросы  со вперенными в космическое пространство глазами и с видом, по меньшей мере, Бога- отца ,решившегося создать , наконец, Вселенную:
                - А когда у вас впервые началась менструация?
Или:
                - Вы со скольких лет начали заниматься онанизмом?...
Стойте- стойте. Куда это меня занесло в очередном лирическом отступле-нии? К чему это я?
Да к тому, что «увы». Увы, ненамерен я, дорогие мои, обращать попытки воспоминания про молодость, про мою молодость – в подспорье для онанистических сеансов. Мало ли за какую книгу можно схватиться от Бунина, Мопассана и Горького до Набокова, Шолохова и Виктора Ерофеева. Не говоря уже о гениальности вышеуказанных гениев, с моей несравнимой. Да, на юге всё созревает раньше. Дьяволы эротических предчувствий начинают дёргать и раздирать тебя в тысячу возможных и невозможных сторон лет с девяти. Кровью наливается и исчезает голова. Уши буреют и отвисают до плеч при даже и не существующих на самом деле «тонких намёках на толстые обстоятельства».
Да, есть сорт людей и авторов (и гениальных авторов в том числе) , которые влетают в поле вашего внимания как бы вырвавшись из потного и душного класса,брызжа восторженной, неудержимой слюной, перебивая самих себя, они тараторят, потому что школьная переменка должна же когда- то закон-читься, тарахтят, как бы имея перед собой единственную, ни с чем не срав-нимую цель: перечислить во всех подробностях все выпуклости и впадины женского тела, все восхитительные возможности сексуальных утех, которые всё это может предоставить технически подкованному самцу.
Увы, я не из их числа. Про пиписьки здесь не будет. Как мерзко выражались в мужских школах наших дней: «Про п…. ни слова!»


      Г Л А В А  Ч Е Т В Ё Р Т А Я
ТЮЗ нашего детства – Герой- неврастеник – Учитель – «Дон Се-зар» в БРТ – Толпа – Клуб учащихся БОНО – Кулапова – Я начинаю и выигрываю –Хобби – Познавание азов – «Лабухский» сленг – Чу-ваки лабают джазуху – «Просто гримасы» - Премьера

                1
Театр юного зрителя он знаете где стоял? Чуть наискосок от Русской драмы, там, где теперь Дом актёра, на этом месте, только здание, по- моему, одно-этажное было. Туда ходил, размахивая тростью, седовласый гигант  с огром-ными белыми усами – главный режиссёр Туганов. Фамилия легендарная в мире зрелищ – были ещё в цирке «чудо- наездники Тугановы», чёрте что вы-делывавшие  на мчавшихся рысью красавцах- скакунах.
В ТЮЗ мы пошли чуть после того как нас начали водить в Оперный театр, по-хожий на  императорский дворец из сказочных фильмов, типа подаренного Кодрой во время войны «Джунгли». Первое впечатление, которое не забы-лось до сих пор, Это представление с жутким названием «Король- паук». Из спектакля помню только как вдруг поворачивается прямо на глазах (наверно, это был первый раз, когда я увидел поворотный круг) крестьянский домик- развалюха с забитыми и несчастными крестьянами, а там, с ума сойти!- какой то такой углублённый угол, как нора, а это уже дворец и всё мерцает жутким кровавым светом, а в глубине скорчился на троне этот самый «Король- паук».
Какие там были потрясающие актёры – весь город был в них влюблён, не только «детский зритель», которому, понятно, по чину положено, но ведь и взрослые, просто в трамваях разговаривали:
                - Вы представляете, пошли мы с дочкой вчера на «Снежную ко-ролеву», так там Лежнёв…
Ах, Лежнёв, Лёша Лежнёв! Ах, Алексей Тимофеевич! Мой будущий учи-тель.Его шутки, подчас достаточно злые и «политические», пересказывали вполголоса в «приличных» домах. Как же это было неописуемо великолепно  - его сверкающие до самого последнего ряда глаза, его нос Сирано де Бержерака, его чуть издевательский , «в нос» голос! Такого Сказочника в шварцевской «Снежной королеве» мы в жизни никогда уже не увидим! Да и весь спектакль. Уж куда до него скучному и бездарно слепленному фильму…
Трагическая красавица Разумовская – Королева, сама как бы даже больше страдающая, чем все эти Герды и Кеи от того, что вот предназначено же ей  творить такие злодейства.
Высоченная жердь – Мокроусов, Советник – о, это была настоящая сказка, от неё мороз подирал по коже, детишки дрожали и плакали: уже гофмановский какой- то фантом с шарнирными движениями.
Красавица Сазонова. Как мне кажется теперь, походила она на Мишель Пфайфер. И, главное, она ведь жила на нашей площадке! И её изредка мож-но было видеть спешащей по лестнице, не в таких фантастических платьях, как на сцене, но постоянно, как мне казалось, о чём- то задумавшуюся, отсутствующую в окружающем мире, я был  уверен, что она и в жизни порхает в вереницах своих Золушек. Папа кокетничает каждый раз как мы сталкиваемся на лестнице с Сазоновой – складывает губы «бантиком», глазки делает, как у кота, «масляные»и , говоря традиционно фразу:
                - На спектакль спешите?
Делает головой такое из стороны в сторону движение, как разговаривает, «сюсюкая»,
совсем с малышами, перед тем как вот сейчас их боднёт…
А ещё был ну абсолютно аристократичный, утончённый какой- то, «трепе-щущий», про него, сокрушённо покачивая головами, передавали шёпотом:
                - Редчайший…уникальнейший…теперь, что вы, таких нет…только до революции такие были…вымирающее амплуа: «герой – неврасте-ник»…Орленев…Моисси…
        Ух ты, надо же! Вспомнил фамилию. Хотя, скорее, псевдоним – уж боль-но красиво: Вронский. Я видел его, видел, конечно, много раз, во многих спектаклях, но, странно, запомнился он в малюсенькой роли и, когда, через множество жизней, шёл этот спектакль у нас в театре, несколько было ис-полнителей и все только плевались и матерились, что ну нечего же там иг-рать! Так называемая «голубая роль». Которые в дореволюционном театре, вступая в антрепризу, актёр, ну, разумеется, тот, кто мог себе позволить дик-товать условия, а не, кланяясь, принимать всё, что ему бросали, -  отмечал, что вот эти- то роли я ни за что играть не намерен (кстати ,среди таких был и Борис в «Грозе»).Запомнившаяся роль была из другой, на мой вкус так одной из лучших у того же Островского: «Не было ни гроша, да вдруг алтын». Где совершенно фантастически играл этого бомжа, у которого, оказывается, миллионы зарыты – Лежнёв мой. Так  вот жениха, дворянина обнищавшего, ухажёра его дочки, Вронский и играл. Вот и оказывается, что для , действительно, совершенно  мзирабельной этой роли необходимо «навсегда исчезнувшее амплуа». Герой- неврастеник. Происходило чёрте что! Я сто лет не вспоминал, а сейчас – вот они, смотрите, мурашки по коже.
Чувствовалось, что он весь внутри колотится, ну прямо вот сейчас и в обмо-рок грохнется, как князь Мышкин какой- нибудь. Он был такой несчастный, что вот любимая им девушка и должна пойти по богатым купцам собирать на приданное, а у него сплошные дырявые карманы и ничего же ведь больше! Он так каялся, так запрещал ей себя любить- его было жальче, чем её, которую, кажется, играла наша соседка Сазонова.
А когда Лежнёв терял пачку денег из- за рваной подкладки и с поднявшими-ся дыбом седыми волосами( казалось, конечно), сходя с ума, произносил монолог перед тем как повеситься пойти, о том ,как морил голодом семью, даже чай не позволял покупать – весь зал ревмя ревел, и взрослые и мы…
А как летел на оторвавшейся двери Добчинский подслушивавший – из- под колосников и в оркестровку! А Алексей Тимофеевич был, конечно Хлестако-вым. И почти так же прекрасен, а может и лучше во сто раз, чем Горбачёв в том первом фильме.
В «Русскую драму» нас повели со школой, где – то мы были классе в шестом, для меня это ожидалось как какой- то праздник,как рубежное что- то: ну всё нельзя было, нельзя, и на тот спектакль нельзя и на этот – всё: «нет, ну это для взрослых, вам же ещё в ТЮЗ надо ходить», и вдруг- на тебе! И помню, что я страшно злился и шикал на весь зал, а их можетбыть даже  с разных школ согнали – все шумели, перебегали с места на место, и всё это: во время действия!. Кто- то даже до того обнаглел, что стрелял, как в школе на тех уроках, где учителя не смогли добиться любви или запугать балбесов- на большой и указательный привязывалась резинка, а «пулька» была из туго- туго свёрнутой бумажки. Так эти идиоты стреляли прямо по сцене – так стыдно было! Я вообще не мог понять, чего они так бандитничают, спектакль был восхитительный, это был «Дон Сезар де Базан». Я с того первого раза сразу запомнил главные фамилии актёров и потом в следующих спектаклях уже искал в прграммке их и радовался, как будто встретил симпатичного мне родственника.
Дон Сезар был высокий красавец Мякишев. Короля играл Юдин, это было что- то! Такой омерзительный  и страшный «сластолюбец»- это я уже пони-мал по книжкам. Очень напоминал великого Чарльза Лафтона. Даже какая- то гордость возникала: «Вот у нас, в нашем Баку, есть свой Лафтон, как в «Именем закона» и «Мятежном корабле», вот вам!
Может этим балбесам просто ещё ничего этого было не понять – про любовь, интриги и обманы,про благородство, и что все в каких-то несегодняшних, потрясающе же красивых одеждах! Они привыкли в кино всякие современные, с горящими глазами и непременными портретами усатого Сталина на стене, «Пионерские галстуки» смотреть, им внушили, что это здорово, они и поверили. Или фантастическую дрянь про всякие соцобязательства, перевыполнения, заседания месткомов, типа «Донецких шахтёров». Даже сам Пудовкин на старости лет выдал такую вонючую тягомотину как «Возвращение Василия Бортникова»…
Я просто вспоминаю, как  меня ошарашило поведение этой, ещё пацанской, но: Толпы. В конце- концов всплывали папины- мамины, основанные явно на опыте времён Революции и Гражданской, афоризмы типа: «Самое страшное, что есть на свете – это толпа!»… «Не дай Бог  оказаться в толпе!»
Перебирая причины, я отвергал их одну за другой. Нет, не потому, что «не наши» костюмы. По многу же раз смотрели в диком восторге все фильмы с Эроллом Флинном – «Приключения Робин Гуда», «Королевские пираты», «Остров страданий» - там одно из главных удовольствий было в этих колетах, плащах и шляпах с плюмажами!
И, разумеется, не потому, что ещё не доросли до «про любовь»
Кажется тогда именно, я решил, что тут пахнет безумием толп римских коли-зеев. Чуя перед собой не тени на экране, но живых «гладиаторов», радостно ощутили их зависимость от своих действий и стали «требовать крови».
После всех этих раздумий, я решил, что буду с этих пор покупать билеты в кассе. Ненависть к «культпоходам в театр» осталась на всю жизнь.
А в антракте можно было ходить по фойе и смотреть на стенах портреты. У нас в БРТ висели даже старые, плохонькие фото Жарова и Раневской – ока-зывается, они когда – то работали у нас, в Баку.

           2
Кажется, это было в пятом классе. Тогда, значит, отправила нас в Дом культуры учащихся БОНО Анна Израилевна. Но может быть, что и в четвёртом, тогда ещё Елена Афанасьевна. Ну не помню и всё тут.
Руководитель тамошнего драмколлектива Клавдия Михайловна решила ста-вить пьесу Михалкова , которую печатали с продолжением в «Пионерской правде», и все от мала до велика во всех школах страны урёвывались, читая эту «Я хочу домой». Решить- то решила, но ребят младших на роли несчаст-ных советских детей, которых вечные звери – империалисты после войны с фашистами прячут со страшной силой, заставляют забыть родной язык и го-товы просто удавиться, лишь бы не отдать их родным советским матерям, рыдающим день и ночь на родине – на эти роли детишек взрослые кружков-цы не подходили. Драмкружок этот вообще был достаточно взрослый, то- есть до такой степени, что мне потом казалось: они, скорее всего, сами успе-ли повоевать с немцами и, демобилизовавшись,вернулись в школы, чтобы ладно уж, чёрт с вами, закончить образование. Хотя таким, как потом выяс-нилось, был один Юрка Израэлян, который снисходительно хвастался тро-фейным аккордеоном и был что- то вроде «сына полка», а может быть это всё были сплошные враки, но остальные- то точно были никакие не фронто-вики, а нормальные старшеклассники. Просто уж очень они как- то взросло и самостоятельно выглядели в тот период времени.
Значит, кто из любимых педагогов послал не помню, но мы пошли.Знаете, где этот ДК учащихся БОНО находился? Это, если идти по той стороне, где кинотеатр «Вэтэн» от Восьмой школы, по Торговой, ах, ну да, потом она стала улица Низами, так вот последняя улочка поперёк неё перед кино, там ещё на самом углу была роскошная, вся в гранёных стёклах, аптека, ощущение было, что, честное слово, ещё с дореволюционных времён, и – не к морю, а направо и посреди квартала неприметная такая дверца.
Мы пришли. Кажется, ещё были Чеботарёв и Гульянц, весьма умный и замк-нутый на себе товарищ, стал в конце- концов врачом, а может и главврачом, и как-то раз я в отпуск ночью ехал в троллейбусе, наверно в каком-то клубе или «открытом» летнем кинотеатре  смотрел фильм, который не было осо-бой надежды, что пустят у нас, в глубокой российской провинции, где мы то-гда со второй женой и сыном кочевали с места на место, а тут лето, родите-ли, Царствие им Небесное, ещё живы, дорвались опять до «Ба- а- ку- у ра-ад но-ой!Эгей!» - море, пляжи, арбузы- винограды, и тут Володя Гульянц продирается сквозь троллейбусную толпу и  извиняется, ты ж понимаешь:
                _ Ой, ты прости, Кот, ты не подумай, что я тебя не замечаю и не здо-роваюсь, потому что ты одет как- то не так…
Что это, собственно, «не так»? Я- то был убеждён, что ну, как минимум, «нормально».Да, видимо, какие-то свои ритуалы и стандарты. Видимо, то, что в каком- нибудь Мелекессе или Ачинске считалось «нормальным», здесь, в Баку «не прохлевало», как мы выражались в том самом ДК БОНО. Прямо Лондон какой-то, блин!..
Вот мы и вошли тогда. Втроём. Какой- то мрачный, с нависшими бровями, видимо, сторож, крикнул в глубину темноты, чтобы позвали Кулапову. И вот она выходит: Клавдия Михайловна Кулапова. Такого типа женщин, которые мне потом всю жизнь нравились, что- то такое в них мужское, военизиро-ванное, слегка грубоватое, а где-то очень спрятанное- обиженное и безза-щитное. Ну, скажем, Гурченко, но во второй половине жизни. Или американ-ская та, что «В.И.Варшавски», «Война Роузов», ах да: Кетлин Тёрнер.
Наша когда- то работала в БРТ, играла какую- то негритянку в антиамерикан-ской пьесе, кажется «Глубокие корни», видимо здорово играла, потому что где мы бывали со спектаклями, концертами – подходили люди:
- Простите, это вы Нэнси играли?
Ей это приятно было, я видел, но реагировала она вроде моей мамы: улыбается, конечно, но брови хмурит и брови в ниточку. Почему она ушла потом из нас спектакли делать – не узнал. Может она потом ещё и в оперетте работала: у нас на первом этаже были репетиционные классы Оперы- мы же совсем рядом с Оперой тогда жили- там то балетные занимались, то раздавались оперные арии, особенно летом, жарища ведь, о кондиционерах тогда и слыхом не слыхивали, невозможно, чтобы окна не открыть, однажды вечером мы подглядели как они, человека четыре, двое из драмы, одного ещё постоянно выгоняли и опять принимали, он пил очень, один за роялем и наша Клавдия Михайловна посредине. Она посредине, эти двое из драмы  впереди и сзади, все держат за талию впереди стоящего и танцуют, напевая с яростным азартом. Идя вперёд:
             - В возок садитесь поскорее,
               Чтобы!..
Тут вся троица прыгает назад, и опять вперёд, пританцовывая:
          -   Не- о – по- здать!
Ну вот. Пришли мы, вошла Кулапова. Усаживает, пристально вглядывается в нас, как Шерлок Холмс какой- нибудь, как у Маяковского, я уже успел к тому времени прочесть, в «Ленине»:
             - Как будто
душу
               С- под слов
                Выматывал…
И даёт «Пионерскую правду» с михалковской пьесой.
              - Прочитайте – ка вот тут.
А там самое душераздирающее место, когда главный мальчик, Саша Буту-зов, под впечатлением от разговора с советским офицером, который на ко-миссию, составленную из сплошных американских империалистов и недобитых фашистов, пробился с риском для жизни с одной только мыслью: вырвать похищенных с родины угнетённых советских детей и вернуть их матерям – мальчик и язык- то русский забыл и по- немецки шпарит, но видит фото, которое этот советский офицер ему протягивает и вдруг русский язык начинает вспоминать и :
                - Это есть…майне муттер… мой мама…Мама в Москве… я хочу до-мой! К  Аме!!
Чеблтарёв и Гульянц застеснялись, конечно, произнесли всё это  «через гу-бу». А я очень вдруг себе представил мальчика этого бедного, Сашу, у кото-рого маму  отобрали, прямо у меня чуть ли не губы затряслись, и почти со слезами я всё это прокричал, что мол «я хочу домой! К маме!»
Клавдия Михайловна, прямо видно было, просто очень обрадовалась.
                -Вот, - говорит,- ты эту роль и будешь играть. Через два дня  в 4 ча-са приходи на репетицию.

3
Нет, вот про что надо было, наверно, рассказать раньше, чем про ДК и «Я хо-чу домой». Меня всегда грызло немножко, что другие многие чем только не занимаются, а я – только школа да книжки. Игорь Жданов и, кажется, Арик Лифщиц – воллейболисты, в «секции» занимаются какой- то. Но мне с дво-ром не повезло, я уже говорил, поэтому от всякого места,где занимались спортом, меня гнали.
Богомазов в танцевальном был, он даже периодически отпрашивался – их на всякие конкурсы возили. Я двигался не очень хорошо. Да и как- то в танцевальный, говорили, надо ух на сколько раньше поступать.
Несколько человек занимались фортепьяно, это называлось «на фоно». Но с тяжёлыми вздохами всю жизнь говоря:
                - Надо было Котика отдать музыкой заниматься, смотри , у него пальцы какие длинные…
так ведь и не отдали. Только доходило до конкретики, сразу начинали ныть:
                - Вы же знаете, сколько стоит пианино. А куда мы его поставим в на-шей тесноте?
Потом понял – как крепко сидели в голове кошмары революции, что угодно, только даже близко не подпускать к какой- нибудь «интеллигентской» профессии!
Я пытался к кому- нибудь примазаться, но как- то все даже разговоры про их отделённые от школы занятия не поддерживались, утопали в односложных и раздражённых  ответах. Как- то мы с Женей Думаняном  пробрались в Дом пионеров с твёрдым намерением определить, какой именно кружок нам должен подойти, заглядывали, перебегая на цыпочках, во все двери, нет, как- то всё пугало и не тянуло. И, наконец – вот же оно! За столом сидели мальчики с удивительно серьёзными, и даже можно было допустить такой эпитет: «одухотворёнными» лицами и что- то клеили, натягивали, наматывали, и у всех в руках были скелетики разной степени завершённости, нет, не человеческие, а постепенно понималось, что – самолётов. Планеров. И вот они уже висели на потолке, на специальных опорах – сохли.
Это был авиамодельный кружок. Это была мечта всех мальчишек ещё с до-военных времён: стать лётчиком. Когда Бернес пел «В далёкий край товарищ улетает». Когда «Лётчики»,»Истребители»,»Пятый океан». Тем паче теперь, после войны, после «Воздушного извозчика», «Небесного тихохода», «Пото-му, потому, что мы пилоты…» Но тут появился руководитель кружка и оказа-лось, что-  поздно, слишком поздно мы пришли, члены кружка уже столько всякого успели узнать и склеить, что ни за что нам было их не догнать,только вот если на будущий год…
И ещё как- то раз на «пустом уроке», когда кто- то из учителей заболел и нас попросили заниматься каждый своим делом, но стараться не очень шумно – я смотрю, сидит этот опять же Вовка Гульянц  и чего- то старательно перепи-сывает из толстенной книги Адамова «Тайна двух океанов», зачитанной до дыр, потому что передавалась по всему классу и читали её и под партой, на коленке, пока педагог не завопит и не станет отбирать, и дома, забросив все уроки и рискуя наполучать двоек назавтра, потому что дали на один день из особой симпатии, а там уже очередь на неё стоит.
               - А это зачем?- спросил я.
А Вовка так уклончиво головой повёл и говорит:
               - Надо.
А я заметил место, которое он переписывал, и когда он кончил, сказал:
               - Можно мне на минуточку?
Он задумался, но отдал.
                - Только потом Сейранову отдашь, - говорит.
Я посмотрел – оказалось, он переписывал момент, где перечислялось всё, что стояло и висело в кабинете капитана, прошедшего по всем морям- океа-нам и собравшего коллекцию и из Африки, и из Индии, и с Новой Гвинеи, и из диких джунглей Южной Америки, где прорубались с мачете в руках, пе-риодически отбиваясь от ягуаров и  А  конд. Очень красиво было всё описано, прямо оторваться невозможно. Я взял и тоже переписал.
Потом несколько дней ходил и думал, зачем же нашему Гульянцу это пона-добилось? В голову пришло только, что или он сам собирается сочинять ка-кую- нибудь книгу, где могут понадобиться названия и описания всех этих копьев с опушкой из перьев попугаев и бумерангов из слоновой кости или возникло намерение похвастаться перед знакомыми из женской школы, что мол у него самого или у какого- то  его родственника имеется дома такая коллекция из «Занзибара, Калахари и Сахары»…
С другой стороны, для второго варианта  Гульянц  был слишком загадочно замкнутым типом. Найти применение выписке я так и не придумал, и где-то она затерялась.
А тут меня приняли, а тех двоих нет-  это уже как- то было приятно, хотя я понимал, что  такие мысли не должны бы появляться у приличного человека и потому старательно отгонял их. Но ещё приятнее было то, что я чуть- чуть не заплакал, когда передавал потрясённое состояние этого самого Саши Бу-тузова, увидевшего в руках советского офицера почти забытую маму на фотографии.
И я стал ходить в ДК учащихся БОНО. И меня стали учить.


         4
Кто знает, что такое «реплика»? Думаете, как в книгах на всякие серьёзные темы, про революцию или вообще, типа «Как закалялась сталь»(если это кто- то теперь ещё читает, а мы ведь проходили, в школьных программах было) :  «Из зала ему бросили ехидную реплику просочившиеся гимназисты  со своими фасонистыми подружками»? Ничего подобного.
Это вот, скажем, берёшь пьесу ( опять из той же серии:  «если кто- нибудь  теперь ещё читает пьесы». Я- то их обожал, чуть ли не больше, чем всякие, по листочку под партами путешествовавшие , «Тайну профессора Бураго» или «Голову профессора Доуэля». Страшно нравились пьесы. У Пушкина особенно нравились «Сцены из рыцарских времён»То- есть, вы подумайте! Не что- то законченное и величественное, а вот эти  отрывки из обрывков. Сейчас думаю – почему? Потянулся к стеллажу, достал том… Наверное потому, что эти «Сцены» наполнены некой атмосферой потерянности, недоумения, эти сплошные неудачи, сыплющиеся на Франца. Особенно эта оскорбительная насмешка:
«Все лежащие рыцари поднимаются. – Так вы живы?- Нас спасли наши дос-пехи. – Хохот.»
Это ведь так близко человеку, склонному размышлять, да ещё отроческий возраст… Я уже не говорю об этой песне – может быть самое божественное у Александра Сергеевича. Как бы даже продиктованное напрямую с небес:
                «Он имел одно виденье недоступное уму
                И глубоко впечатленье в память врезалось ему…»)
Ну так, значит, дают тебе пьесу, а ты там будешь играть, скажем, Владимира. «Странный человек» Лермонтова. Сцена со слугой Иваном.
ИВАН. Напрасно, сударь, хотите меня уверить в том. Ваш расстроенный вид, бродящие глаза, дрожащий голос показывают совсем противное.
ВЛАДИМИР (вынимая кошелёк. Про себя) Я слышал, что деньги  делают из людей – всё! (Громко.) Возьми и ступай отсюда: здесь 30 червонцев… и так далее.Вам надо переписать самому  всю свою роль. Чтобы дома учить и на репетиции в свою
тетрадку заглядывать, пока не выучишь.
Надо знать, после каких слов партнёра, этого самого Ивана, ты начнёшь го-ворить. Но не всю же его роль для этого переписывать! Вот последние его несколько слов, перед тем, как ты заговоришь, и называются «репликой». Вот в случае «Странного человека» ты справа в углу страницы пишешь:  «…показывают совсем противное». А потом, с начала следующей строчки – свои уже слова:
- Я слышал, что деньги делают из людей – всё! Возьми и ступай отсюда: здесь 30 червонцев.
Потом ищете, когда вы следующий раз говорите что- нибудь. И снова – не-сколько последних слов партнёра перед вашим  текстом.
Ведь вот в школе я тоже узнавал то, что : не знал до того. Ну и нормально! Учиться любил. Но  не более того. Тут что- то было другое. Тут как будто по-пал в страшные сцены с мерцанием света и драгоценностями на перьях ле-бедей, и мрачностью, магнитной мрачностью Ротбарта, носящегося из конца в конец над лебединым озером со своими трещащими чёрными крыльями.
По сути, это было достаточно странно – открывать обыкновенную вобщем- то дверь в стене, выкрашенную, как всегда в Баку, какой- то пыльно красной краской в струпьях и кровоподтёках, и она ещё всегда за твоей спиной со злобным грохотом захлопывалась, потом проскальзываешь почему- то все-гда тёмным, без лампочки, коридором и там всё по- другому. Там живут – именно что живут, потому что я не видел, когда бы они приходили или ухо-дили, один фантастичней другого! Реник Хачиев,С ёмка Диккерман, Юра Из-раэлян и ещё много других, не вспомнить уже. И они всё время хохо-чут,подначивают друг друга,шутят, шутят. Особенно над Юркой, что у него роман со Светкой Калининой, а Юрка ещё в гимнастёрке, и вообще он быв-ший сын полка. А как они шутят, я половину не понимаю, потому что вот тут я впервые сталкиваюсь с «лабухским жаргоном». «Лабухи – это музыканты, вот откуда пошёл этот сленг, на котором заговорили все «стиляги» Советского  Союза. Но они не «стиляги», это появится позже,гораздо позже, со всеми ихними  буклёвыми  кепками с каучуком в козырьках, туфлями на платформе «манная каша» и галстуками «Пожар в джунглях». А говорят они чёрте что:
             -    Чуваки! Под кочум по одному хиляйте!
             - Он же меня вчера обверзал с ног до головы! Это что по- твоему клё-во?
             - При чувихах- то кочумайте.
             -   Ну покиряли, побирляли и хиляем сурлять!
             - Полная лажа!
Молодые во все времена изобретают свой жаргон, только бы хоть чем- то отмежеваться от тошнотворного мира взрослых. Вот иронизируют, что ужа-сались крайнему падению нравов у подрастающего поколения ещё в древнегреческих источниках. И всё же, и всё же… Мне почему- то кажется, что поблагородней  как- то вести истоки жаргона от музыкантов.
А не от лагерных петухов в наколках до пяток…
Ещё учили вот чему, хотя потом оказалось, что это от «старой школы» и что ещё дедушка Станиславский  старался от этого своих актёров отучать. Чтобы они больше «как
в жизни». Всё равно расскажу.
Правило было, что если ты на сцене не просто стоишь, а ходишь, и может ещё даже говоришь находу, а потом надо повернуться к тому, с кем ты гово-ришь, ну, положим, чтобы, прямо глядя в его наглые глаза, бросить:
                - То, что вы – негодяй!
Нельзя же такие важные вещи куда- нибудь в угол сцены говорить или, ска-жем, глядя в пол – зритель, чего доброго, может решить, что вы этого вот, кому бросаете, элементарно боитесь. Может быть и такое, конечно, по роли, тогда всё правильно, ну а если – нет?
Так вот, поворачиваться к этому, с кем говорите, надо непременно «через зрителя», то- есть чтобы те, что в зале видели ну там ваш профиль, потом ли-цо целиком, но не спину ни в коем случае. А в жизни мы ведь поворачиваемся как придётся, так и привыкли. А тут надо только «через зрителя», и всё! А на сцене же не станешь во время какого- нибудь яростного момента,ну хотя бы перед тем же как крикнуть ему, что мол негодяй он, думать:
                - Слушай! А как же это я сейчас должен повернуться?!
Так и роль забудешь ко всем чертям. Значит, что? Значит, надо довести эти повороты в нужную сторону до «автоматизма». И я стал приходить порань-ше, пока никого не было, и маршировать по сцене от портала до портала, поворачиваясь каждый раз так, чтобы зритель видел моё лицо, а не затылок. И Клавдия Михайловна говорила своим басом:
                - Ну вот, видишь: молодец! Теперь всё получается как надо…
Они все, мало того, что общались  между собой на «лабухском» жаргоне, в котором я с месяц примерно ни слова не понимал, были и на самом деле на-стоящими « лабухами», ну то- есть музыкантами, все. Те, которые старше. Там, в ДК БОНО, видимо, был ещё кружок эстрадного  оркестра, но наверно они занимались совсем с нами в разное время. И то ли они были такие лен-тяи, что не убирали за собой инструменты, то ли кто- то, кто отвечал за эти инструменты, куда- то всё время торопился и доставал их заранее, чтобы не дожидаться, когда настанет время для эстрадников, но частенько бывало, что мы начинаем собираться в зале, а посредине навалена куча инструмен-тов. «Посредине», потому что ряды оттаскивались и ставились друг на друга по стенам.
И тут наши «старшие» издают, как это тогда называлось, «детский визг на лужайке» и набрасываются на эту кучу и уже через секунду каждый «лабает» на чём- то. Но как! Кто- то даже на саксофоне! А у Реника Хачиева, конечно, тромбон. С летающей вперёд- назад этой штукой с закруглением, кажется её называют «помпой». У Юрки Израэляна труба. С « сурдиной» ! Которая издаёт фантастические квакающие звуки, как на патефонной пластинке «Домовой». А Сёмка Диккерман, как сатана какой- нибудь, с растопыренными пальцами, согнувшись дугой, набрасывается на «фоно». Будто хочет его раскроить, так, чтобы  клавиши брызнули к потолку. А кто- то выдаёт на ударной установке такую немыслимую, разных темпов, атаку, кончающуюся таким «бздынем» по огромной желтой тарелке, что она отлетела в угол зала.
И вот они уже объединились, а они ещё и поют, как в каком- нибудь джазе перед сеансом в кино:
                - В час, когда воркуют саксофоны
                И в тёмном зале
                Поёт гитара
                И санкафела!..
                О, танганьика!
                И – санкафела!
       Ва- па –ба- па – ба – па –ба!!
До сих пор так и не знаю, что за такая «санкафела»? Через много – много лет мелодия попалась – это  из американской оперетты «Роз – Мари», но никакой «санкафеллой» там по- моему так и не пахло.
Каждый раз, когда неосторожно забытая  куча сверкающих латунью, нержа-вейкой и медью чудес попадалась в руки наших «стариков», выдавался весь репертуар. После «Роз- Мари» шла классика:
                - Шумит ночной Марсель
                В притоне «Трёх бродяг»,
                Там дамы пьют коктейль,
Мужчины жуют табак!
                Эх, губки, губки,
                Где же вы?!
                Губки, губки,
                Где же вы…
И – как же без «эфтого» - нечто такое, с похабством, но все «нехорошие» места, как в позднейшие времена гудками, перекрывались какими- нибудь  «маскировочными» словечками.
                - Это было в Тибилиси…
                Расскажу я вам картинку
                Как попал на вечеринку –
                Полный стол закусок длинный и вина…
                Танцевали целым стадом:
                Тётя Рая с толстым задом…
                Кочумайте, кочумайте,
                Кочумайте, кочумайте…
                Станция для мух!!
Ну «кочумайте» это – «делайте тишину».
В пьесе было много сцен, где я не был занят: то американские хозяева строят планы с надсмотрщиками, которые все, как на подбор, бывшие фашисты, какими хитрыми способами заставить нас, бедных советских детишек, забыть и язык, и маму, и товарища Сталина. Одна только, я помню,была среди воспитателей то ли бывшая  А  иизанка, то ли просто совестливая девушка, которая, навидавшись этих  кошмаров, полностью переходила на сторону наших, и неслась, уж не помню, чуть ли не на мотоцикле, чтобы сообщить им, когда нас хотят куда- то там переправить, чтобы уж насовсем лишить всякой возможности вернуться на родину, но злодей по фамилии Ульманис, исполняя задание американской разведки, сбивал её легковой машиной. То в штабе Главнокомандующего решался вопрос, каким образом нас вызволить. И когда это репетировалось, я сидел в зале и смотрел, смотрел. И вот, наконец, меня звали на сцену, становилось немного страшно и жарко, но потом ничего, я старался почувствовать то, что этот Бутузов, когда его сажали в карцер или когда он случайно подслушал всякие страшные секреты этого английского разведчика, которого играл Сёмка Диккерман, и Ульманиса, а потом меня обнаруживали и били. Тут меня ещё научили как это сделать, как повернуться, будто невзначай ,боком к зрителю и подставить около щеки руку, чтобы удар пришёлся по ладошке и было громче, а зритель поверил бы, что бьют бедного советского ребёнка по- настоящему. Ещё я чувствовал настоящее удовольствие, жалуясь этой самой «хорошей воспитательнице, потому что надо было «с любовью» заглядывать изо всех сил в глаза взрослой девочке, а потом обнимать изо всех сил, пряча лицо у неё где- то в области живота. Это было какое- то новое и приятное ощущение ещё и потому, что дома у нас были какие –то достаточно, ну не то, чтобы пуританские, но сдержанные, без излишних нежностей отношения, вобщем старались не «рассюсюкивать»,вот этих обниманий, целований в головку, «ты мой золотой, ты мой серебряный» - не было.
Ещё в качестве подспорья для обучения тайнам игры на сцене  я использо-вал журнал, который у меня оказался, кажется, когда я лежал в больнице. Хотя это был журнал «Советский воин», и всё остальное про учебные атаки и про воспоминания участников  сражениё с фашистами было написано до то-го тупым языком, что меня совершенно не тронуло, но было там несколько страниц в помощь солдатской самодеятельности, где беседовали аж с  са-мим Качаловым. А великого мхатовца  знала вся страна, во всяком случае мои мама с папой знали и пока во время войны не продали патефон с пла-стинками, кроме альбома с речами товарища Сталина были ещё и первая часть из фортепьянного концерта Чайковского, под который я, как ни стран-но, лучше всего засыпал в грудном возрасте,и грузинские романсы сестёр Ишхнели, и сцена из «Егора Булычёва», где Щукин, окая, издевается над игу-меньей (мог ли я знать, что человек, поставивший этот спектакль, когда- то будет принимать у меня зачёты по режиссуре и снижать оценку, возмущаясь, как это мне посмели не понравиться «Сталевары» Ефремова). И, самое главное, на одном из виниловых дисков именно Василий Иванович Качалов  удивительным распевом, каким никогда не говорят в жизни, как бы сидя на небе рядом с самим Господом Богом, декламировал «Жил на свете рыцарь бедный». А может быть и «Ворон к ворону летит».
Надо сказать откровенно, что сама беседа, хотя и с Качаловым, тоже не то, чтобы уж очень меня заинтриговала, видимо потому, что фамилий актёров и режиссёров, которых он время от времени называл, я тогда ещё ни разу не слышал, будь это хоть и сам Станиславский. Но были там фотографии, кото-рые Качалов снисходительно (это было видно из текста статьи) разрншил с себя сделать, стыдливо заметив, что это только гримасы. Кстати, статья так и называлась: «Просто гримасы» великого актёра». Два ряда фотографий. Под ними подписи: «Гнев», «Страх», «Восхищение», «Отчаяние», «Ненависть» и ещё что- то. Я, конечно, тут же начал кривляться перед зеркалом. И найден-ную мимику старался использовать в роли, спрашивая, когда мне говорили, что у меня что- то не получается:
                - Ну он же тут боится, да?
                - А он что страшно радуется здесь, да?
Что было, как выяснилось потом, совершенно неправильно. Потому что нельзя ни в коем случае « изображать» какое- то чувство. А надо чего- то до-биваться, от чего- то защищаться, что- то запрещать…А все эти «радуется» и «ненавидеть» должны прийти «в результате». Потом. А то, что вытворял я, с зеркалом и гримасами Качалова, будет стопроцентное «искусство представ-ления», что является совершенно «не нашим». Однако совсем уж потом вы-яснилось, что например князь Сергей Волконский, которого приглашали за-ниматься и в МХТ-2, и в Вахтанговскую студию, в своём интереснейшем тру-де «Выразительный человек» утверждает, что можно «сперва возмутиться, а от этого  уже сжать кулак и стукнуть по столу, а можно и наоборот»…
Но это мы уж в какие- то профессиональные дебри забрели. А тогда , после течения некоторого времени, за которое я успеваю узнать много всяких раз-ных вещей о том, что надо делать на сцене, чтобы бедные зрители могли на-конец сказать, что они вот не зря пришли и столько времени сидели , глядя на сцену, и что «это прямо как в жизни»- приходит премьера. То- есть первый спектакль, когда не Клавдия Михайловна и наши ребята сидят в зале, а приходят разные чужие зрители. Среди них и родители наши, и родственники, и знакомые, но есть и совсем- совсем чужие, и не только пригласили их из других школ, но оказывается есть и такие, которые просто любят ходить в театр, даже в такой самодеятельный.
И когда раздаются звонки за занавесом в зале и наконец занавес тихонько раздвигается, а я в это время сижу в углу сцены за решёткой, это как- будто в карцере, и занавес  шелестит, и от него проходит по мне лёгкое дуновение ветерка, а на меня вдруг падает какой- то зеленоватый луч, а на сцене темно и этого луча никогда не было, потому что в каком- то театре именно для спектакля выпросили такой фонарь, а я стараюсь ни о чём таком не думать постороннем, но только о том, что было бы сейчас в голове у Саши Бутузова, которого отняли у мамы и посадили в холодный и мокрый карцер с крысами, и всё равно я краем мозга слышу в полной черноте зала, что там сидят люди и все смотрят на меня, потому что ведь на сцене пока только я один, и кто- то о чём- то шепнул соседу,кто- то вздохнул «о- ой»,а вообще- то в зале тишина, как говорит мама: «муха пролетит- слышно» - это было одно из самых больших потрясений моей жизни, и тут я и пропал.

Г Л А В А  П Я Т А Я
                Странности памяти – Девчонки –Красавица Тамилла – Балеринки – Пляжи – Что такое «сборный концерт»
1
Меня ведёт и подгоняет перо, которым пишу. Мне кажется, именно под  А  ии ем пульсации неких, бьющих от него силовых полей во мне внезапно начинают восстанавливаться  воспоминания давно и прочно поте-рянные – что даже и пугает слегка.
Вот, к примеру, какая странная мысль периодически как бы гудела у меня в голове вте – сто лет назад -  времена. Клянусь, пока не начал об этом писать – не помнил. А мысль была о том, что вот, оказывается, совсем по соседству есть, для всех других даже неподозреваемая, а меня впустившая, крепость такая, остров такой. Да.
Ещё присутствовал элемент , заставлявший всё вокруг крутиться словно в ра-зогнавшейся карусели. Вы уже запомнили, что девочек мы в школе не виде-ли. Наш выпуск был последним, на котором и закончилось  раздельное обу-чение.
И вдруг. Мало того, что наши «родные», из драмколлектива, так тут же про-плывали, с очами, уставившимися в нечто потустороннее, девчонки из круж-ка вокального, не говоря уже о балетных сильфидах, эльфицах и прочих мо-надах, которые вечно скользили мимо нас, и пробегая из одного зала в дру-гой, и когда все вместе ездили с концертами, и даже слегка ударялись об нас  невесомыми крылышками и пачками своими, и были, как это у великого Володина: «так, полуобнажёнными».
Ну вот всё и кружилось, как в том довоенном фильме про композитора Штрауса «Большой вальс» - во взъерошенном ожидании  и требовании какой –то, ну точно как в сказке,Любви. Каждый был в кого- то влюблён, каждый краснел при упоминании  определённого имени, соперники старались насолить один другому, доказать «предмету», что с тем, другим его и сравнивать смешно. Неслись рысью, а может галопом, тайные мечтания ухватить «под ручку», пригладить прядку волос, шутливо  пощекотать, а уж «хохмили» совершенно на конкурс. Интеллект очень высоко котировался.
Ну я же не мог отстать. Нет, этого не было: ощущения, что мол я должен всем доказать, что мол я не из сопливых. Мне казалось, никто не считал меня малышом и мне в голову  не приходил никакой комплекс неполноценности. Просто все влюблялись( тогда было принято называть это эвфемизмом «дружили», это было самое популярное слово из песенного словаря:
                «Друг, с которым много пройдено дорог,
                Мне верной дружбы дал зарок…»
                «Ты мой самый лучший друг,
                Со мной тепло твоих добрых рук…»
Словом, «в СССР – секса нет!») , ну а раз все, то…
К тому времени я уже успел прочитать несколько романов Диккенса, так что идеальный образ «девушки моей мечты» уже плавал в облаках разгорячён-ного воображения. Ну и, конечно, Лермонтов, «Герой нашего времени», по поводу которого я страшно порадовал , заявив, что Печорин мне совершенно не нравится, потому что он «то с одной, то с другой». Смеялись они, паршивки, так, что в помещение абонемента сбежался весь читальный зал, узнать, какая такая смешная книга обсуждается. Надо было пожирать глазами объект страсти, пододвигать стул, приносить воду или кидаться подбирать, если она что уронила, восторгаться ею, когда о ней зашёл случайный разговор,провожать, если позволит, домой, потому что репетиции может и нет, но концерты обычно заканчивались поздно и пока нас подвезут до ДК – уже темно, а девочкам требуется защита. И, если уж очень повезёт, можно пригласить в кино, ну там мороженым угостить перед началом сеанса…
О таком объекте как фантастически красивая Тамилла  Мухтарова – и речи, конечно, идти не могло. Как- то всё- всё в ней было совершенно, как цветная репродукция картины из музея, написанной с какой- то иностранной краса-вицы. К ней и старшие боялись подходить, вроде ничего такого царственно – отпугивающего не излучалось, но эти глаза, похожие на какие- то блюдечки, медленно заполненные из флакона вязкой чёрной жидкостью, я не знаю, как это назвать точнее и понятней, может «чёрный мёд»? Убей меня Бог, ни вам ни себе не смогу объяснить, почему мне так необходимо заставить вас  поточней увидеть это существо. Ну вот есть испанское полотно Сурбарана, что ли или Мурильо, называется «Святая Инесса» - только без этой  А  ии щеести и страха казни…Или, скажем, божественная красота Элины Быстрицкой, но в глазах – не еврейское всепонимание, а этакое, как на пресловутом памятнике бакинском, повыше Азербайджанской драмы: «Женщина Востока, сбрасывающая чадру».
Судьба восточной красавицы завершилась ужасающе и внезапно, как камне-пад в горах. Не прошло десяти лет как среди знавших её пронеслось:
                - Слушай, ты слышал про Тамилку?
                - Вы знаете, какой кошмар с Тамилкой Мухтаровой? Да понятно, что сто лет как исчезла, но знаете, чем там всё кончилось?
А сто лет про неё никто ничего не слышал, потому что выдали её после ин-ститута куда- то в далёкий сельский район, то ли за дальнего родственника, то ли  за замечательного друга дальнего родственника, только был он , как выражались у нас, «шишка» - то ли председатель колхоза, то ли секретарь райкома. В то время не было этой повальной моды на свадебные кортежи с шариками, гирляндами цветов, грохотом национальных оркестров из окон машин, с фотографированием под поросячьи визги подружек невесты у раз-личных  историко- политических монументов, но тут всё это было по полной программе.
Потом эта красавица, вдохнувшая всё- таки бесшабашной  богемности наше-го  Клуба БОНО, оказывается в бесконечных, полуспалённых солнцем сель-ских полях. Смогла ли она удовлетворить его надеждам слушать из сладких губок необременительное щебетанье  о новых платьях, шубках, серьгах с бриллиантами или кулинарных рецептах?
Никто не мог точно объяснить, почему его единственным желанием стало вдруг срочное избавление от этого брака. Путь к свободе не представлял особой сложности, так
Как отработан был вековыми традициями. Вся женская часть дальних и ближних род –
ственников начальственного страдальца  под большим секретом , с несо-мненным отчаянием на лицах, шёпотом делится переживаниями за настоя-щего мужчину, под которого мечтали лечь все девственницы района, чтобы ощутить его «демир сикил», да что там «района» - всего орденоносного Азербайджана, а он такую глупость наделал на свою голову: женился на ка-кой- то городской кичкелке, известной в Баку парапеточной гехбэ ( «гехбэ» - прости- господи, « Парапет» - садик возле армянской церкви, где у них по непонятной причине был сборный пункт», которая теперь только тем и заня-та, что позорит этого достойного, шибко образованного мужчину , изменяя ему направо и налево с каждым встречным – поперечным. Вай ме! Причём, все до одного знают, что это – враньё, но с таким же обезьяньим любопытст-вом, с каким их внучки будут смотреть « Пусть говорят», ждут дальнейшего разворота событий.
Для жены, которой бросались такие обвинения, по всем законам, идущим из мудрой старины, один только существовал способ оправдаться – самосо-жжение. Тамилла Мухтарова, комсомолка, закончившая с красным дипло-мом Бакинский Университет, вышла на веранду, облилась керосином и за-жгла спичку…
Вот такая вот ментальность. Мой друг, бард Хайруллин, когда я однажды попытался ускользнуть от спора по национальному вопросу и произнёс эту фразу, ответил саркастически:
           - Ну да, у нас же политкорректность! Раньше говорили «придурки», а теперь:  «Такая ментальность!»

    2
А что- то, вероятно, у меня на лице отражалось всё- таки, когда мимо нас пролетали балетные пачки по дороге в своё балетный класс. Мне  потом сколько раз в жизни повторяли:
                - Ну у вас же всё на лице написано!
Я был один из очень немногих не замеченных ни в каких отношениях со сла-бым полом. Окружающих не могла не веселить идея подтолкнуть 12-летнего мальчика, до макушки напичканного не совсем подходящей ему по  годам литературой , к более активному терроризму в этой сфере.
Меня стали поддразнивать девочкой по фамилии Мовсесян. Все девчонки из балетного были «старшие». Года на 2-3 старше меня. Мовсесян была хотя бы немножко помоложе других. Армяночка такая,
слегка толстоватая, с копной чёрных топорщащихся завитушек на голове. Личико с постоянной гримаской раздражённого недоумения от того, что  по-чему- то никто ни крошечки не замечает , что она во всех случаях жизни дос-тойна, ох на сколько же лучшей участи достойна!
                - Слушай, ты постой вот тут, сейчас Мопся должна пройти.
                - Мопся зачем- то хотела тебя видеть. Ара э, чего  мне врать?!
                - Мопся просила тебе по секрету сказать, что после репетиции ждёт тебя в библиотеке, знаешь где, да?
                - Ты совсем застенчивый, что ли, да? Давно пора Мопсю куда- ни-будь пригласить. Хочешь, я пойду скажу, что ты её сегодня вечером в кинотеатр «Пионер» приглашаешь?
Они  подталкивают друг друга . Они корчат рожи за моей спиной. Они шутят. «Хохмят».
Но вот они уже разочарованно отходят. Они удивлённо пожимают плечами и строят удивлённые рожи. Потому что они видят: я не заливаюсь краской от пяток до ушей, я не проваливаюсь сквозь землю и не начинаю дерзить в от-вет. Это при том, что у меня  действительно всё всегда отражается на лице.
Я даже иногда, вместе со всей «хеврой», заваливаюсь, если внезапно отме-няют выездной концерт, к этой самой Мопсе, потому что она, бывает, просит, что вот ну, мян олюм, мама уже башку продолбила: « с кем ты там дружишь, с кем ты там дружишь?» Так что давайте заскочим, мама долму приготовила, не говоря уже про сладости. Ну и мы все хляем под кочум, чтобы там никаких базланий не было, ни к чему  А  ии щжать перед предками. Жила она напротив Цирка.
Чуваки не понимают, почему я такой спокойный, как Жан Габен какой- ни-будь у стен Малапаги.
Если бы они знали, если бы подозревали. Вот тут- то уж я точно бы прова-лился сквозь землю. Сквозь расплавленный бакинский асфальт. Не какая- то там Мопся, неуклюжая и забавная,  избрана мной. Это прима, самая старшая из балетных дев, а зовут её Вера Осипова. Блондинка. Ну ладно, пусть не блондинка, но светло – светло русая, это уж точно. Как любил говорить папа: «такая 100 процентная русская красота». Была вот такая актриса тогда – Ско-пина. Работала она в Пушкинском театре в Москве, то есть это значит быв-ший Таировский. Который, уходя, Коонен прокляла. Скопина  снималась в нескольких фильмах. Их уж точно никто сегодня не помнит. Хотя , вот, ска-жем «Заговор обречённых» был не кого- нибудь там, а аж самого Калатозо-ва, ну который «Летят журавли» И»Неотправленное письмо». Но тут был как раз разгар «железного занавеса» и «холодной войны». И картин выходило мало – мало. Так что, будь ты хоть  Амый- рассамый,но отказаться было, конечно, очень опасно. И тогда многие великие таких пятен на свою биогра-фию понасажали…
И вот в этом «Заговоре» речь шла о том, как чешские пролетарии, ну и там отдельные порядочные интеллигенты со страшной скоростью раскусили всякие империалистсческие происки, и вся Чехословакия покрылась морем дамонстраций, где все призывали помощь из Советского Союза, чтобы – раз! – и поставить к власти коммунистов, а всяких там приспешников Дяди Сэма американского вымести калёной метлой. Скопина играла как раз самую благородную коммунистку, на которую всякие шпионы устроили покушение, а потом массовка шла вся в красных флагах и скандировала:
                - Ган- на Лих- та! Ган- на Лих- та!!
Так её звали, Скопину…
Я просто обмирал от восторга, что вот как же я решился провожать несколь-ко раз домой саму Веру Осипову, так волшебно похожую на символ доброты и красоты артистку Скопину. Может быть, что и над ней её подружки- балерины подтрунивали, замечая как я её пожираю глазами, хотя я старался выйти пораньше и, зная, какой дорогой она идёт, будто бы случайно попасться ей на глаза и дойти вместе с ней до её дома, как будто мне тоже в ту сторону. Она жила с другой стороны от Молоканского садика, ближе к морю, а с этой стороны была как раз та жуткая детская парикмахерская, куда нас водили когда- то, и где все дети дружно орали на разные голоса, потому что  Ашинки все до одной выдирали волосы клочьями.
Нет, всё- таки наверно не может быть, что она посмеивалась с кем- то надо мной, что вот я моложе года на два, и она на пол головы выше, и я кружу во-круг неё, как какой- нибудь паж. Нет, она была какая- то углублённая и ров-ная. То ли в то, что я ей взахлёб нёс весь путь про бесконечные книги, кото-рые я читал безостановочно, и про фильмы, на которые я прорывался каж-дый раз, когда удавалось выклянчить у мамы денег. То ли в своё что- то внутри…
Когда она вдруг вспоминается, тут же сразу всплывает ремарка из Генрика Ибсена, ко-
торого я прочёл, конечно, гораздо позже: «Сольвейг вбегает на лыжах»…
Как- то достаточно быстро до меня дошло присутствие  во всём этом какого- то изломанного, неправильного момента, словно сидишь в библиотеке, сте-ны до самого потолка уставлены стеллажами  с самыми редчайшими фоли-антами, но дотянуться тебе до них, прочесть  - невозможно: ты сидишь среди всего такого богатства в клетке. Или вот если влюбиться  в великую какую- то картину – в «Незнакомку», или в одну из иллюстраций  Врубеля к «Демону». Или , скажем, стоишь перед отвесным ледником среди Кавказских гор и со-вершенно же понятно, что взобраться на него нечего и мечтать. Ты же не альпинист какой – нибудь. И постепенно я как- то перестал подкарауливать девочку по имени Вера Осипова.

3
А мы продолжали ставить пьесы и ездить на концерты. Нет, я всё равно при-лично учился, вполне прилично, так что в конце – концов чуть- чуть не полу-чил серебряную медаль. Но жил- то я от одного прихода в Клуб до другого.
Пьесы были вот такие. Ну, разумеется, «Сын полка». И тут меня ожидало первое обидное – в кружке появился новый мальчик  Македон Абрамян, и вот он – то сразу получил главную роль в «Сыне». А я всего лишь мальчика в бурке и с саблей, который был уже усыновлён в казачьем полку и потому очень выпендривался перед Ваней. И не потому было обидно, что я появлялся только один раз в самом начале, а Македон играл по всей пьесе от начала до конца. Просто у него в роли было много разных поворотов, грустных и смешных, и смелость он свою мог показать. В театре это называлось «есть что играть». Я , конечно, «скрепя сердце», как мама говорила, признавал, что Македон более «заводной», чем я, гораздо ярче мог сыграть и веселье и возмущение и ярость к фашистам. Но всё равно же обидно.
Потом была ещё, я помню, лихая пьеска, кажется, Зака и Кузнецова ( я быст-ро понял, что надо уважать драматургов, стал запоминать и названия и авто-ра, а не то что говорят: «Ну видели мы эту, как её… пьесу, ну ,которую напи-сал этот… как его там?»), что- то про войну в Корее, но это уже позже, после всех этих путешествий, про которые я ещё расскажу, да как же называлась- то она? Вот даже уже и не помню, играл ли я там? Да, кажется , чуть ли не «Янки, убирайтесь домой!» Там было про то как умные и отважные корей-ские партизаны обдуривали и побеждали наглых американцев, которые без стыда и совести пришли на чужую территорию со своими танками и самолё-тами помогать ихним буржуям, и вот арестовывают, сажают в тюрьму, а то и  А  ииливают красных корейских взрослых и детей. О том, что там наши были, разумеется, ни слова не говорилось.
Но особенно здорово было ездить на концерты. То в пионерлагеря, то в ка-кие- то воинские части или  в «красные уголки» на заводах далеко от города. Часто приходилось и читать в белых рубашках с красными пионерскими гал-стуками кричащими голосами приветствия на всяких пленумах, слётах и съездах. Ну тут, конечно, приходилось нервничать, бояться, что текст забу-дешь или свой куплет не после того, кого надо, прочтёшь. Особенно, видя как бегали с глазами бешенных тараканов взрослые от двери к двери, вслу-шиваясь, не пропустили  ли момент, когда по сценарию мы должны под ба-рабанную дробь и истерические вопли горнов хлынуть по всем проходам, и вот:
                - Пошли! Пошли!!
И мы помчались, и все кругом, уставшие от многочасовых усилий не захра-петь под бесконечное чтение с трибуны, осклабились и заворочались, раз-минаясь и похохатывают – так ведь мило: детки нас поздравить пришли, а мы отдаём пионерский салют и орём, заливаемся:
                - Сталин –
                это сады цветут!
                Сталин –
                Это сердца поют!
До сих пор неожиданно во сне является, как читаю я вибрирующим от «чуйств» голосом,  вместе со всеми, этот кошмар. Номер почему- то настоль-ко пришёлся по душе  всем комсомольским и партийным бонзам, что мы его даже на радио записывали. Там был момент как все люди на земле так любят – обожают Сталина, что каждый на своём языке желают ему здоровья:
                - Нех жие Сталин!
                Элиен Сталин!
                Траяска Сталин!
Этот вот кусочек, где «на всех языках», я декламировал и прямо видно было, что некоторые мне завидовали.
Вспоминаю гениальное  чонкинское:
                _ А почему на той стороне станции, где Украина, написано: «Хай живее товарищ Сталин!» А на той, где Белоруссия: «Нехай живее това-рищ Сталин!» Они что же – не хотят, чтобы он жил?Но «сборный концерт» это было, конечно, несравнимотеплей и сказочней. Предупреждали заранее. Родители давали каждому чего- нибудь  поесть: бутерброды там, крутые яйца, котлету, картошку варёную в мундирах, огурцы, помидоры. Если бы ещё присутствовал и арбуз, было бы точно как будто один из тех трёх или четырёх путешествий на море за лето, куда ездили всей семьёй на электричке. Всего три- четыре раза, потому что море было далеко от города, а то, что на бульваре, было уже так изгажено, что мы с Вадькой последний раз ходили туда в купальню классе во втором, и то время от времени кто- нибудь дико визжал:
                - Говяшки плывут! Говяшки!!
Значит ветер переменился и из канализационных труб всё погнало прямо на купальню. Несовершеннолетние купальщики, перегоняя друг друга и во-пя,выскакивали по страшно склизским ступенькам из воды. А у Вадьки однажды в такой момент общей паники свистнули всю одёжку, так он и шёл босиком через весь город до своего Арменикенда в одних трусах. Я сопровождал его из чувства солидарности. Одетый.
А пляжные станции, на которых высаживались всей семьёй с  кошолками еды, старыми одеялами для подстилки, иногда с большими зонтами, чтобы не обгореть до белых пузырей, и сразу сбрасывали сандалии и босоножки и,шипя от обжигающего песка, почти бежали к наконец- то совсем уже близ-кому  морю, вон, от одной стороны горизонта до другой, скатываются трубы волн с оборкой пены. Сами имена этих станций были уже картавым шумом моря. Пиршаги. Загульба. Маштаги. Мардакяны. Бузовны. Бильгя…
И вот туда мы ездили с концертами, иногда даже вырываясь на минуточку окунуться в море. Или в Чёрный город, где всё вокруг было единый запах мазута, и рабочие сидели слушали нас в перерыв в красном уголке, тоже на-сквозь промазученном. И ничего кругом лучше было не трогать, на всём, как кошачья шерсть, дыбом торчал мазут, уже засохший, в мягких как бы кри-сталликах.
«Сборный концерт» это вот что такое. Ну, конечно, конферансье – это кто- то постарше, чтоб был красивый чистый голос, разносился бы без всяких мик-рофонов по всему лагерю. Выходит какой-нибудь губастый Толя Черняев и – полилось:
                - На – чи – на – ем- кон- церт! художественной! Самодеятельности! Дома культуры ! Учащихся! БОНО!
Если какой- то праздник только что прошёл или, наоборот – наступа-ет,непременно самым восторженным голосом поздравляет, желает, обеща-ет, клянётся и:
                - Перрвым номером нашей программы!!
Скорее всего, если с нами ехали ребята из домрового оркестра, они успева-ют уже расчехлить свои всех размеров балалайки и затрепещут что- нибудь такое душеспасительное и патриотическое. Потом или я или какая девочка, умеющая читать тремолирующим от слёз голосом, выдаём что- нибудь про Сталина или что- нибудь яростно проклинающее обнаглевших империали-стов, пытающихся спалить мир в атомном пламени и сделать рабами всех трудящихся, которые спят и мечтают влиться очередной республикой в наш великий, могучий Советский Союз. О том, что, конечно, наш бронепоезд сто-ит на запасном пути, но утрите слюни, дядя Сэм, лёгкой добычей мы ни для кого не были и не будем!Были такие, известные всей стране, разбившиеся по парам поэты,которые чего только ни делали, от скетчей (коротенькие удар-ные пьески, специально по зубам нам, самодеятельности) до новых  текстов на музыку старых
Оперетт. Масс и Червинский, Дыховичный и Слободской. Безусловно, забав-но читалось на афише: «Музыка Оффенбаха, слова Масса и Червинского». Общение, так сказать, через века.
Вот кого- то из этих сиамских поэтов я, помню, читал, пытаясь громыхать детским своим тенорком. Начиналось как- то так:
                - Я помню столб километровый, чинный,
                Старинный шрифт готический на нём:
                «140 километров до Берлина».
                А поперёк размашисто, углём
                По- русски надпись:
                «Ни черта, дойдём!»
Ты посмотри, до сих пор помню! Ну дальше несколько куплетов, что какие бы отдельные трудности производственного порядка на пути послевоенного вдохновенного восстановления городов и заводов нам ни попадались, а мы только вспомним этот столб с надписью и сразу:
                - Ни черта, дойдём!
Ну а финал – вот оно где главное- то громыхание и жестикуляция сжатым кулачком:
                - Но если кто- то из гостей незваных
                Захочет к нам пожаловать с мечом,
                То мы дорожных знаков иностранных
                Наверняка, немало перечтём!
                И где- то на столбе километровом
                Увидим знак дорожный, а на нём:
                «140 километров до…» Ну, словом,
                Названье перечёркнуто углём,
                И сверху надпись:
                «Ни черта, дойдём!»
Ну тут, разумеется, «публика аплодирует, аплодирует!» И покатилось. Не-сколько раз наши девочки танцуют. В белоснежных, накрахмаленных пачках. Что- нибудь такое из «Фауста» или «Лебединого «, ну и обязательно что- то восточное, какой- нибудь «Чип – чип,  чучалярим!» в древних национальных костюмах, которые, якобы, до сих пор носят женщины из колхозов. Чтобы они успели переодеться, что- нибудь поёт своим чудо- тенором тот же Толька Черняев, на которого мы потом, через тысячу лет натолкнулись в Красноярской оперетте, что- нибудь под аккомпанемент домрового оркестра, как счастливо живут пионеры в «любимой советской стране» или бессмертный «Школьный вальс», под который обожают плакать пожилые толстые зрительницы в промасленных одёжках.
                «Давно, друзья весёлые,
                Простились мы со школою,
                Но каждый год мы в свой приходим класс…»
Особенно этот момент:
                «Тебя, с седыми прядками,
                Над нашими тетрадками,
                Учительница первая моя…»
Эта «учительница», видимо, не у одного меня в кишках сидела, потому что уже потом, когда кое- что можно стало говорить без угрозы попасть в добрые и волосатые руки госбезопасности, в пьесе Шатрова «Мои  надежды» одна пэтэушница орала на мастера, который, как выяснялось, лишил её в своё время невинности:
               - Ах ты подлюга, учительница первая моя!...
Не пройдёт и четырёх лет после описываемых событий, как в щёлку, образо-вавшуюся слегка приподнятым «железным занавесом», прорвётся фильм из несчастного, растоптанного английским империализмом Египта. Шок был испытан нами и от фантастически красивого, широкошоссейного Каира, но главное – от стерильной чистоты какого- то нефтеперегонного завода, где все кругом ходили в белых, без единого пятнышка, костюмах. Вот такое кино…
Так я насчёт «сборных концертов». В середине ещё какая- нибудь хохмовая сценка, скажем «Хирургия» Чехова, Юрка Израэлян жутко смешно изображал перепуганного дьячка, которому зуб рвут,а Сёмка Диккерман или Реник Хачиев, которые менялись, чтобы ни тому ни другому не было обидно, делая зверскую рожу, играли фельдшера, который  в конце- концов здоровый зуб выдрал. Они такие трюки проделывали, что зал просто выл от восторга. В процессе борьбы Юрка ногами обхватывал  Сёмку вокруг бёдер, тот , приседая,одной рукой страховал Юрку за шею под затылком, а второй якобы тащил зуб изо рта, и в такой позиции они несколько раз выписывали разные кренделя по сцене…Да мы и сами ржали каждый раз до сумасшествия, спрятавшись за кулисами, чтобы из зала видно не было.
Финал тоже был совершенно замечательный, кстати, такая жалость, что дав-ным- давно исчез этот концертный жанр, назывался он, если не вру…нет, не «вариации», а кажется «попурри». Номер заключался  в том, что из разных кусочков знакомых зрителям песенок комбинировалась  более – менее связ-ная и смешная история. И вот Юра Израэлян со своим  трофейным немец-ким, Реник тоже с каким- то красивым аккордеоном, купленным с большими таинственностями и опасностями « с рук», лихо шпарят дуэтом и поют. Всю эту хатабалу я, естественно, забыл, а финал такой:
                - Зелёные лиманы, широкие поляны,
                Качается шаланда на рейде голубом…
                Эх, братец – орлёнок…
                Каховка!
                Винтовка!..
                Ну, а девушки?
                А девушки – потом!
Лихое арпеджио на двух аккордеонах, небольшая чечётка – финал. Буря ап-лодисментов…
Мы так заводились во время этих концертов, что потом можно было уже только орать, бежать, подпрыгивая, заскакивать в автобус или какой- то ещё вид транспорта, вопить всю дорогу песни, соревноваться в анекдотах, хохмах разных, тем более, если твоя «симпатия» вот тут же, через проход, чтобы на сиденье рядом уж и мечтать не стоит…Часто так бесились, что про еду, завёрнутую мамой, только дома вспоминали.
Наш рыжий Сёмка Диккерман, про него ещё легенда ходила, что какую- то очень не на чистом русском произнесённую обличительную фразу злобного, как тролль из Андерсена, одноглазого нашего педагога по азербайджанско-му, он воспринял как оскорбление, смываемое одной только кровью, и дол-го катался с обидчиком между партами к неописуемому, разумеется, восторгу одноклассников. После чего упекли его в какую- то уж совсем удалённую от центра школу, чуть ли ен в Нагорной части, где находилось потом художественное училище моей первой жены…Так Сёмка, например, взвинтился до такой степени, что закинул сначала на открытую грузовую, на которой мы на этот раз должны были передвигаться, два чемодана с реквизитом и костюмами, потом лихо запрыгнул сам, а в это время закричали, что нам дали автобус, и он так же лихо соскочил на землю, держа в каждой руке по полному чемодану,после этого он , оказалось, сидит на камне у стены, белый и осоловелый, а испуганная Клавдия Михайловна дёргает его изо всех сил за руку, пытаясь вправить вывих. А потом он недели две проходил в гипсе, потому что это оказался не вывих, а перелом.
А потом я как- то прибегаю ехать на концерт, всё честь по чести, еда в сетке, а их, говорят, нету, все в Москву уехали.


Г Л А В А   Ш Е С Т А Я
                Предательство – Один – Сценарное безумство – Начало моей библиотеки – «Горе от ума» - Лежнёв и Авшаров
1
          Вот. Добрался до очередного шока, застрявшего в памяти. Как выража-лись в те времена болельщики: «пушечного удара» по подсознанию.
Вроде ведь всё давно прошло. Тысячу лет назад. Довспоминал до этого мес-та – не могу! Кровь ударяет в голову так, что уже чувствую как уши краснеют. Вот я думаю – если бы мне тогда все причины объяснили, или в Клубе, или родители дома. Ну пусть не все, это, может быть, слишком, но хоть пару ра-зумных причин.
Ну может я поревел бы, больно обидно. Но не сидело бы, чёрт возьми, по сей день в подсознании и, чуть вспомнишь, до слёз не доводило бы. Потому что я и до сих пор бешусь, как мне кажется, от одного: ну почему мне никто ничего не объяснил?! Просто махнули полотенцем, как на муху, и муха вылетела за окно…
Обрывки разговоров на эту тему я слышал в Клубе уже давно. И папе с ма-мой объявлял, естественно снисходительно, но на самом –то деле с внутрен-ним восторгом совершенно диким, что вот мол, представляете, у Клавдии Михайловны есть сестра в Москве, которая куда – то уезжав отпуск (просто не понимая, каким же надо быть полным идиотом,чтобы куда – то уезжать: из самой Москвы – сбеситься!), а у неё большая квартира, и она разрешила, чтобы всех нас туда привезти, и мы бы неделю ходили по всем московским музеям и в Третьяковку, и в Мавзолей, и на Красную площадь, и достала уже заранее много – много матрацев и подушек, и мы будем все спать на полу…
И вот я пришёл, и мне говорят:
- Да они все уехали вчера на дневном поезде.
А я сразу автоматически играю под дурачка, показываю всеми возможными  средствами, что это ничего, всё нормально, так и быть должно.
Но на самом деле – то это была такенная оплеуха!..Это был замечательный кирпич в выстраивании облика истинного нашей любимой страны человека, только таких и формировали у нас, что бы ни писали замечательного на ло-зунгах, а после – телеэкранах, а после в этих дьявольских изобретениях: ком-пьютерах, интернетах…Как бы ни восторгались со слезой, что создали новую нацию – «советский человек».
Нет, главная цель в этой стране, от сотворения времён и по сей день, такая: гражданин нашей страны должен твёрдо, не сомневаясь ни на  йоту, знать, что он никто и ничто, и звать его Никак, он – меньше, чем пылинка, и сделать с ним в каждое следующее мгновение могут всё, что угодно и потому, как поётся в популярной песенке:
                - Не надо печалиться!..
Вот только теперь у меня появилось желание попытаться сделать хоть какие – то предположения. А до того всё только старался срочно вытеснить из соз-нания, в идеале забыть. Есть у меня такое приспособление: надо подряд вспоминать – вспоминать – вспоминать, образуется мозоль в памяти, и всё – забылось, вроде.
Родители, насколько помню, никак не педалировали моё сообщение – не снижали ситуацию, но и не накачивали. А я теперь думаю: что, разве не мог-ло так быть, что папа с мамой,услышав от меня о предстоящем путешествии, быстренько пошли в Клуб, ну, скажем, пока я в школе, позвали Клавдию Ми-хайловну и договорились,что это очень опасно, что я конечно не поеду, и чтобы всё вот так вот, будто случайно , произошло? Почему? Ну, возможно денег не было – это ведь не нуль- транспортировка какая- нибудь предстоя-ла, а как минимум билет туда – обратно, да и перемещения по Москве, ку-шать  каждый день надо было, а билеты в музеи и прочие ЦПКО. Мы, правда, в тот момент жили уже слегка получше, сидеть под столом, рыдая и царапая руки в кровь, чтобы выпросить на билет в кино уже не приходилось, но тем не менее…
Другой вариант. Побоялись одного отпускать. Времена, конечно, были не-сколько, прямо скажем, другие. С утра до ночи не показывал телевизор один ужас кошмарней другого: до основания продажные милиция и прокуратура, наркомания, проституция, педофилы, маньяки, пьяные водители с купленными правами, сносящие насмерть  всю троллейбусную остановку, террористы- исламисты, да по правде говоря провинция была абсолютно уверена, что этот самый телевизор – фантастика Ж. Верна и А. Беляева.
Но, тем не менее, мне было 13 лет. Могли, могли побояться…Только все эти варианты  ведь не объясняют  последующее молчание. Не имел ли  тут место «далеко идущий» план моего отца, имевшего пристрастие к этакому, при всём своём отсутствии   А  ииго да и низшего, не считая этих бессмертных  «трёх  классов церковно – приходского»?
С первых дней,как стало понятно, что я хоть что- то соображаю:
                - Будешь пионэром, потом комсомольцем, потом вступишь в партию и станешь инженэром, как дядя Генрих!
Папа, видимо, периодически обливался холодным потом, представляя, что я могу
- таки «пойти по стопам этой  А  и- польки». Как известно, мама с гим-назических выступлений  в роли Матушки- Зимы со страшной силой мечтала о театральной карьере, пока, уже в боевое комсомольское время, мечты эти не выжег калёной метлой братец Генрих Францевич.
И ужас шагнул наконец одной ногой через порог в комнату, когда я, с еле скрываемым восторгом, сообщил о поступлении в ДК БОНО. Но тут, с другой стороны, ничего поделать было уже нельзя и даже опасно: ставить каким- либо образом палки в колёса делу, на которое направила, в некоторой сте-пени, эта самая «пионэрская организация». Оставалось только, с небольши-ми перерывами, всё упорней рисовать мрачные перспективы, ждущие тех, кто не пошл по стопам «инженэра» Генриха, а наоборот пошёл в артисты: «Всю жизнь будешь носить дырявые носки, ходить в туфлях со стоптанными задниками, а друзьями будут только вот такие простигосподи. И мне показывали в окно хихикающих и кривляющихся артисток балета, постоянно пробегающих в Маиловский оперный мимо нашего дома.
Это было «образно», как любил выражаться папа.
А тут вдруг сама судьба подбрасывала такую, сулящую ряд выгодных вариантов, ситуацию. Мог предполагаться даже и такой, в котором я , ужасно любивший обижаться, настолько обижусь, что перестану даже вспоминать об этом проклятом ДК учащихся БОНО.
Что и требовалось доказать!
И мне, действительно, стало очень себя жалко.

2
«А если кто – нибудь
                Мне бросит имя негодяя
                Иль прикоснётся к моему лицу,
                Или по черепу ударит –
                Неужели я
                Обиду перенёс бы?..
                О да , возможно, возможно…
                Я – голубь кротостью,
                Во мне нет желчи
                И мне обида не горька…»
Это монолог Гамлета из какого- то старого – старого перевода. Не Пастернака и не Лозинского. Его читает своим фантастическим бархатным голосом Василий Иванович Качалов на пластинке.
Папа, подобно миллионам «простых» людей, «нормальных», убеждён, что искусство существует для того, чтобы их веселить, «поднимать настроение», больше всего он любит «оперетку».
Если я прав в своём предположении насчёт «далеко идущих планов», то как же он торопился каждый день домой, секретно перемигивался с мамой на тему: ну как , постепенно успокаивается? План удался? Больше он туда  - ни ногой? И мама, успокаивая его, жмурилась и утвердительно кивала головой.
Проходил день, два. По- моему, даже недели не прошло, но я, как больной какой- нибудь, на запинающихся ногах побрёл по знакомому адресу.Хотя было лето и все были  в сплошных отпусках. Я знал это. Я бродил по раска-лённому городу и потихоньку приближался к той узкой улочке, последней перед тем, как начнётся кино «Пионер», я медленно открывал дверь в почти неосвещённый  предбанник, где было даже прохладно и где сидел дежур-ный, старик- азербайджанец, вечно обросший седой щетиной, а если там ни-кого не было, то значит он скрывался где- то в глубине и безумным взором смотрел в какую- нибудь газету, например в газету с заголовком «Вышка». Я спрашивал:
                - Никто ещё не приехал?
Сторож отрицательно цыкал. Потом я говорил:
                - Я там похожу – посмотрю?
Сторож молчал и я проходил мимо него, продвигаясь в пустоту залов и кабинетов. Там почти всегда было пусто, только изредка сидела какая- то секретарша, которая добродушно и удивлённо кивала мне…
Это выражение:  «Я там похожу – посмотрю?» - стало в конце – концов моим, как теперь выражаются, брендом что ли. Через паузу лет даже с десяток  она всплыла сама по себе, не напоминая, что она что – то такое внутренне значащее  для меня представляет. Ну вот, например, с этой предельно безразличной фразой я возникал на порогах партбиблиотек, в те длительные странные годы, когда в книжных магазинах по всей стране на полупустых полках можно было отыскать собрания сочинений Брежнева, Суслова и изредка «Правила дорожного движения».
О, захолустные партбиблиотеки и их престарелые Аргусихи! Им не могло прийти  в голову, что в моих карманах нет и никогда не было партбилета. О, мрачные, сводчатые склепы полные сокровищ, на которые по какой- то загадочной причине не обрушивалась лапа уничтожающей чистки тридцать лохматых годов…
Ладно, об этом после, после. Пока я захожу нищим просителем в ДК учащих-ся БОНО. Лето. Не то чтобы жара – ставни закрыты, но душно. Я хожу по тём-ному, притихшему залу, вокруг молчащего пианино ( Реник и другие старшие говорили: «фоно», а теперь они все в Москве) .На следующий день я решаюсь залезть на сцену. Как- то я нахожу  электрощит и в конце – концов отваживаюсь, щёлкая выключателями, зажигать разные ряды лампочек на потолке сцены. Я добираюсь до устройства, напоминающего катушку, такую же как у мамы под намотанными  нитками, но великанскую и от неё шла вверх не нитка, а верёвка вроде бельевой, только грязная и коричневая. Оказалось, что этим устройством раздвигают и задвигают занавес, что я и проделал много раз.
Всё было, наконец, обследовано, и я, горестно вздохнув, пошёл слоняться по пустым  кабинетам. И вот в одном из них стоял большущий книжный шкаф. Кроме написанных страшным  нечеловеческим языком брошюрок про артистов нашей Аздрамы, там были разрозненные тома Станиславского – это я сразу взял на заметку- и какая- то огромная коричневая масса одинаковых томов в мягких переплётах.
Пока я отодвигал стекло, пока вглядывался  своими, уже начинавшими ста-новиться близорукими глазами… Вот убей, не могу вспомнить, как это изда-ние называлось, несколько десятков томов? То ли просто «Кинодраматур-гия», то ли «Советская драматургия», но уж наверно никак не «Современ-ная», вряд ли там могли быть иностранные сценарии, в те – то времена, хотя мы тогда в нашем возрасте и в нашем Баку и не догадывались  в «каком»…
У меня аж слюнки потекли. Конечно полуспящий сторож- азербайджанец не мог дать мне разрешение погрузиться в это богатство, надо было поймать кого- то более ответственного или более смелого хотя бы. Я стал ходить по несколько раз в день, пока не столкнулся всё с той же секретаршей, которой по видимости очень нравилось,что я такой вежливый и воспитанный: здоро-ваюсь, а уходя прощаюсь. С того мгновения можно было кивать сторожу на очередной том и безбоязненно, с ощущением себя в полном праве, бросать на ходу:
                - Вот, этот номер тоже прочёл, можно следующий брать.
И вот выходило, что не то, чтобы какой- то забытый, никому не нужный из-гой, а вовсе даже – победитель. Потому что они там шляются по солнцу и в пыли из конца в конец своей несчастной Москвы, но вот прочитать эти десят-ки томов – у них ни под каким видом, нет, ну вполне возможно, что когда- нибудь, но не вот сейчас! А я читаю про самое своё любимое, и вполне воз-можно, что не останься я в пустом клубе, я бы никогда и не заметил содер-жимое этого шкафа…
А самое стыдное, что я, сколько ни бьюсь сейчас, вот не выходит вспомнить ни одного из сценариев в этих десятках томов, кроме одного: что- то про гру-зинских  революционеров – бомбистов  в 1905 что ли году, потому что чем- то они напоминали «Белеет парус одинокий» Катаева. И вот убегает там ка-кой-то очередной Ладо Кецховели со страшной силой от жандармов по кры-шам, как вдруг после серии выстрелов замечает, что патроны –то в маузере кончились и рычит:
                - Тквени дэда ки!
  Я потом пересказал папе ситуацию и спрашиваю, что бы это значило? Папа важно нахмурился и ответил:
                - Понимаешь, Котэ, это такое матерное ругательство. «Дэда»- это по- руски значит «мать»…

3
Хорошо, а если просто чисто логически выстроить, что же они могли  в томах с таким названием поместить? Вте – то годы?
Я понимаю, что всё это потому и не помнится, что всосалось как бы, раство-рилось в крови, стало составной частью меня, но ведь обидно, ведь там я был безумно счастлив этому обрушившемуся на меня богатству…
С самого начала Советской власти и до, в тот момент, «наших дней»? Воз-можно, что даже начиналось с « немых». Ну неужели же не было там сцена-рия эйзенштейновского «Броненосца  «Потёмкина»? Наши киноведы и кино-режиссёры, имевшие разрешение, под залог семей, очень изредка протис-нуться  в щёлочку «железного занавеса» и, в полубезумии от восторга, что- нибудь не то там ляпнуть в кинотусовках дикого Запада, каждый раз, отчитываясь в журналах и книгах по возвращении, возглашали, что регулярно «Потёмкин», вопреки оголтелой травле империалистической, насквозь купленной прпаганды, входит в десятку лучших фильмов всех времён и народов. Так что вот и наиболее вероятная кандидатура  на начало первого тома.
Хотя, с другой стороны, к этому времени уже произошёл кошмар со второй серией «Ивана Грозного», и все её копии, кроме знаменитой, героически тайком закопанной «под десятой берёзой слева» во дворе «Мосфильма», были смыты и проданы на гребешки, а Эйзен, получивший после демонстра-ции первой части телеграмму от самого Чаплина: «Поздравляю созданием величайшей исторической кинокартины мира», толи уже умер, то ли совсем скоро умрёт, не доползя метра полтора до отопительной батареи, чтобы стукнуть заранее заготовленным гаечным ключом соседу снизу…
Так что могло и не быть «Броненосца». Довженко? Ну «Щорс» - это уж не-пременно. Про то как ошаленно красиво умирает пол часа Батько Боженко, произнося бесконечный монолог и постепенно засыпаясь яблоневыми лепе-стками. Но это уже звуковое, это в более поздних томах.
И как красноармейцы говорят стихами. Может «Арсенал». Это ведь там в конце палят белые солдаты, палят, а он всё встаёт и встаёт.
Только сейчас понял, что пожалел великий Довженко свою находку с неумирающим солдатом революции и втиснул её потом в сценарий «Повести пламенных лет». До съёмок не дожил. Ставила уже Юлия Солнцева. Единственный с его именем связанный фильм тронувший меня в своё время чуть не до слёз.
Но уж точно не «Земля». С первой «ню» советского, а то и мирового экрана, бьющейся обезумевшими от горя грудями и прочими частями тела о стены запертой снаружи «хатыны».
Могли быть «Конец Санкт – Петербурга» и  «Потомок Чингис – хана» пудов-кинские – опять- таки немые. Ну а с появлением звука тут уж, наверняка, оба «Ленина»  А  иские,»Член правительства», «Депутат Балтики» ( как же там гениально играет старца 24 летний Черкасов!), моя любимая трилогия о Максиме, «Чапаев», «Мы из Кронштадта» и, конечно же, весь набор со Ста-линым, во главе с «Клятвой».
Недавно мелькнуло, что, вопреки «либеральной клевете» предыдущего пе-риода, Иосифа Великолепного  всё- таки вывозили на фронт. «Правда, разу-меется, не на  переднюю линию…» Ей Богу, в конце – концов , окажется, что рождественские сопли «Падения Берлина» со Сталиным на площади посре-ди руин Берлина в окружении залитых слезами счастья освобождённых «всех народов земли» - «в какой – то степени факт».
Да чёрт вас всех побери!..
«Не в том дело, кепка где?»
Я зарывался в горы киносценариев, получая от того наслаждение ,прошу прощения за нехорошее сравнение, почти сексуальное. Это были стихи, сти-хи! Это было нечто воспаряющее над серой мерзостью, или, как минимум, убогостью окружающей «правды жизни». Господи, разве так разговаривают эти, которые вокруг?!
«Одинокая птаха пробует после бури голос. Каплет с кустов и деревьев. С моря веет крепким, терпким ветром.
Юф показывает рукой на тёмные тучи, прошитые блестящими нитями мол-ний.
Юф. Миа! Я их вижу! Вижу! Они там все вместе. Кузнец, и Лиза, и Рыцарь, и Равал, и Йонс, и Скат. И грозный Повелитель – Смерть – их приглашает на та-нец…И первым
Идёт сам Повелитель с косой и песочными часами…Они танцуют, танцуют и уходят прочь от восхода в тёмную страну и дождь умывает им лица и стирает солёные слёзы со щёк…»
Это «Седьмая печать» Бергмана. А как вам такое?
«1940 год. Ночь. Ксанаду. Подвал.
Большая раскалённая печь, дверцы которой открыты. Двое рабочих лопата-ми бросают в печь различные ненужные вещи. Раймонд наблюдает за ними.
Раймонд. Бросай этот хлам тоже.
Это части упаковочных ящиков, бумага, объявления и т. д. Наверху детские саночки Кейна.
Камера наезжает: на саночках нарисован бутон розы. Внизу полустёршиеся слова: «Бутон розы».
Рабочий кладёт лопату, берёт саночки и бросает в печь. Пламя их постепен-но пожирает.»
Тоже из десятки величайших фильмов всех времён и народов. Орсон Уэллс. «Гражданин Кейн».
Нет, не могу остановиться!
«Гвидо оглядывается вокруг: справа, слева, сзади одни только машины – огромная пробка, затор, подобный спутавшемуся клубку. В нескольких десятках сантиметров от лица Гвидо, в машине, остановившейся рядом с ним, другое лицо – лицо незнакомого мужчины средних лет, с грубыми чертами, свежевыбритое, с маленькими глазками, выражение которых скрыто стёклами очков…
Женщина заметила в зеркальце лицо и взгляд Гвидо, она на мгновение бли-зоруко прищуривается, ища в зеркальце его взгляд…
Со всех сторон начинают раздаваться автомобильные гудки; этот протест на-столько тщетен, что, скорее, кажется зовом о помощи…
Взгляд Гвидо, продолжающего всё более отчаянно сигналить, прикован к совсем узенькой щёлочке, оставшейся от не до конца поднятого стекла.
И вот тело нашего героя медленно зависает в воздухе, над  равниной бле-стящих металлических крыш автомобилей, а затем всё быстрее и быстрее взмывает вверх…
Что- то начинает его тревожить: он замечает, что к ноге его привязана верё-вочка…»
Не говоря уже о:
       «Схватил Фёдора.
         Фёдора в объятиях сжал.
          Фёдор шепчет:
         «Кто царице чашу…
           последнюю,предсмертную…
           подносил?»
         У царя ноги подкашиваются.
         Царь на ложе опускается.
         Далеко от себя руки отводит:
         «Из моих рук приняла…»
          В ужасе на руки глядит.
             Наклоняется к Ивану Фёдор:
             «А тебе кто подносил?»
             Вскочил Иван:
             «Ефросинья!» -
             прокричал.
             Спохватился шёпотом:
             «Неужели она?
             Тётка царская…
             Родная кровь…»
             В ярости на Федьку бросился:
             «Молчи!»
             Федьке на ухо, озираясь, прошептал:
             «Про то подозрение
             никому
             сказывать не смей!»
             Досказал зловеще:
             «Пока сам не доищусь…»

4
               У меня были огромные, высоченные  книжные стеллажи. Путешест-вовали со мною всю жизнь. Вот только – только сменил их дарёным шкафом – больно уж непристойный вид приобрели – отдал на доски новым родст-венникам, даже как – то растерянно сердце дёрнулось. Их ещё в Баку столяр тюзовский сооружал, успокаивал обстоятельно:
         - Не беспокойся, хозяин, сделаю как надо. Я брату уже такие строил, у него тоже этой дури много…
И на книги показал…Серёжа как- то при молодёжи, ощерившись от уха до уха:
         - О, у Константина Дмитриевича и стен –то не увидишь – одни книги.
Непонятно: восхитился, подъелдыкнул ли?
Читал я чудовищно. Особенно летом, когда уж была полная возможность уроки даже и не думать, что надо готовить – плохо учиться как- то всё- таки стыдно было, некрасиво. Учителя и соседи в ужасе описывали маме как я иду из детской библиотеки и на ходу читаю, и переходя дорогу читаю , а троллейбусы и автомашины останавливаются и меня пропускают. Хотя, конечно, сколько их тогда в Баку ездило.
Интересно, я смогу вспомнить, что именно? Помню как смеялся в голос, пу-гая весь читальный зал, над потрясающим «Кондуитом и Швамбранией» Льва Кассиля.
Гоголя, само собой. Почти всего. «Вечера на хуторе» - Господи, что же это за прелесть была, что за восторг! Такой, казалось, бешеный хитрюга для нас всё это выдумывает.
А «Страшная месть»! Я только один раз потом в жизни так боялся, что по- правдошнему, как в книгах пишут, «волосы дыбом встали» - это когда пер-вую часть «Кладбища домашних животных» смотрел. Там, в читалке, на сто-лах стояли такие…пюпитры, что ли? Деревянные такие, наклонные, с борти-ком внизу, чтобы  книги не соскальзы-
вали. Потому что от лежачей книги шея устаёт и потому что зрение посте-пенно ухудшается, если держать книгу, или там журнал в руках, кровь бежит по венам и пульсирует, отчего текст слегка трясётся и зрению это вредно. Они все были коричневые, эти пюпитры. Ау меня уже были очки, класса с пятого.
Ну, конечно, Марк Твен. Тогда было просто не оторваться как интересно, а когда проходили десятки лет, даже если не перечитываешь заново, начина-ешь понимать не то что «талантливость», «гениальность», но какую –то нечеловеческую, божественную даже сладостность. За одну сцену, как Том обдуривает всех подростков улицы, заставляя их  сражаться за право красить вместо него забор надо, как говаривал один мой мрачный школьный друг Сосик Тхостов: «Надо поставить на центральной площади табуретку, его сверху, спустить с него штаны и чтобы все, стоя в очереди, в жопу его целовали!»
А ведь там ещё и сцена, когда они спускают на верёвке кота с завязанной мордой, чтобы стащить парик со священника! А когда  он вместо Бекки при-знаётся и терпит наказание, и какими глазами она на него смотрит! Боже мой, а ведь там ещё и история с умершим от голода Индейцем Джо! И, если вспомнить «Гекльбери Финна» и «Янки при дворе короля Артура», будь я проклят всеми патриотами и славянофилами, но ничего не могу с собой по-делать: выше ведь это для меня, чем надувшееся от сознания собственной божественности глубокомыслие  создателя коротких верхних губок малень-ких княгинь, обкаканных  пелёнок ребёночка Наташи, истерически пытающе-гося унять свой ужас, трясение ляжек и ручонок при подсматривании в за-мочную скважину за этапами умирания прозрачного и призрачного Ивана Ильича.
Кстати уж, заодно, чего это у него такая ненависть и презрение ко всем представительницам женского пола? Латентный педерастизм что ли?..
Вот как начинается с лёгкого такого родничка, чтобы вырваться в конце – концов до ,как в кино каком – нибудь  американском про нефтяные клон-дайки,ничем неостановимый  фонтан. В одной, самой тёмной, но двухком-натной, с каменной уже части коридора нашей коммуналки, бывшего мил-лионерского «мусанагиевского» домины, тут живут Ирка с матерью, отец Ирки воюет, а мой всё приговаривает, что мол не надо мне лезть к этим армяшкам, ой,какой предательский народ, продадут – глазом не моргнут, не знаю, у меня чаще всего, в школе и потом, среди армян друзья были и девочки знакомые. Ну вот сейчас подумал, с чего это Ирка – армянка, если фамилия у неё была Пономаренко? Скорее всего, всё- таки, это мать у неё была армянка. Жутко худая ( да все они во время войны дистрофически выглядели, вон мама на фото тех лет – краше в гроб кладут) со старательно намалёванными на чуть негритянской темноты лице помадными губами и – курит беспрерывно.
А Ирка уже тут готовится на филфак, поэтому книги стали наполнять их тём-ные комнаты со страшной силой. Сначала это были вот какие – вскорости по-сле войны стали печатать серию однотипных неполных собраний разных, в основном российских классиков, книги такие огромные, ну как сейчас какие – нибудь альбомы по живописи. Чехов там, Некрасов/, Гоголь, Тургенев, но у Ирки были, в более красивых и даже не то что в картонных, а лоснящихся таких, дермантиновых что ли, переплётах, Гёте, Шиллер, Бальзак кажется, но эти уж совсем дорогие были, я рукой махнул, а так я сразу начал
обезьянничать и клянчить у своих уже не только на рыбок и кино, появился у меня свой такой Чехов и, если не ошибаюсь, Горький.
Потом ещё из этой первой послевоенной волны, может даже и чуть порань-ше. Люди «большие» и осведомлённые, возможно, чувствовали зловещее, с гудением землетрясения приближение эпохи борьбы с космополитизмом и тому подобными прелестями, были они, не в пример подонкам сегодняш-ним, воспитаны в раньшие времена, где ещё можно было отыскать в слова-рях слова: «совесть»,  «Бог»,  «порядочность»,
«стыд». Не было ещё до такой степени массового забега в область «пере-иродить  Амого Ирода» и «быть святее папы римского». Поэтому , по – бы-строму, стали издаваться подальше от недобрых глаз , в Риге, только что опять переставшей быть Европой, различные иностранные книжки, нет- нет, ничего крамольного, никаких там Кафок и Джойсов, но во всей остальной  территории и об этих именах не заикались. Вид у них был достаточно жал-кий, обложки ну раза в три плотнее, чем вся остальная, чуть не  на газетной бумаге отпечатанная книга, картиночка на ней этак мутновато- чёрная, после двух – трёх чтений  книга самым предательским образом начинала распа-даться на тонкие тетрадочки с дохлыми следами клея на корешке. Но каких  там прелестей только ведь не было! Их надо было « заказывать», был специ-альный адрес в Риге, с умопомрачительной сладости наименованием:  «От-дел «Книга – почтой»…
«Домби и сын», «Крошка Доррит», «Американская трагедия»,  «Дон Кихот», кажется
«Пармская обитель». Тут ещё была та удобная хитрость, что на бланке зака-зов писалось только заглавие, взятое из списка на последнем листе какой-нибудь  уже вышедшей из «рижской серии», цена там не указывалась. Мож-но было успокоить моих, что мол «да дешёвенькая, дешёвенькая» ,а когда приносили извещение с почты, тут уж охай не охай, а выкупать было надо, а то – мало ли что?

     5
Вот скорее всего от Ирки Пономаренко мне и попало в руки «Горе от ума».
В старой литературе попадается такое: «Она обомлела». Такое и произошло. Ну первые листа три – просто тонкое кружево, потрясающе построенные  разговоры в стихах. Но потом. Потом влетает Чацкий, и всё. По- моему,у меня только дёргались пальцы, чтобы страницу перевернуть. Никакого ёрзанья на стуле, никаких пауз, чтобы поесть – попить. Кажется только восторженно подвывал временами и летел, летел, ничего вокруг не слыша и ни о чём не помня,до самой до последней фразы, до этого проклятого:
                - О, Боже мой!
                Что станет говорить
                Княгиня Марья Алексевна?!
Уже не до уроков, пусть на следующий день , с большим недоумением, ста-вят мне то ли «двойку», то ли просто точку, чтобы напоминала на журналь-ной странице о таком небывалом случае. По какому предмету? Может по «азрыбе», может по ботанике. Даже не расстраиваюсь – не для того я в шко-лу пришёл сегодня. С вытаращенными
на лоб глазами я , видимо, чуть ни визжа, требую от всех участвовать в спек-такле. Ставить кто его будет? Я – что за идиотскиий вопрос?! И  играть Чацко-го  - тоже я! Кто назначается мной на остальные роли – не помню. Кроме, разве что огромного и всегда мрачного Фаика Аббасова – кроме него никто такую важную шишку не сыграет. Как Фамусов. И ещё помню – это из «по-стыдных моментов» , такие стараюсь изо всех сил не вспоминать  - роль Кня-зя Тугоуховского, у него по- моему фразы три всего, я обещаю Аве Гробштейну, после операции менингита у него плохо со слухом, часто приставляет ладонь к уху, через день он мне с мрачным возмущением:
                - Мама мне объяснила, что это за роль!
А что же Софья, Лиза? Да у многих сёстры есть, пусть и двоюродные. Или знакомые в женских школах – в 23й, в 46й!
В ДК БОНО я хожу периодами – то заучиваю стихи для концертов, езжу. То опять всё бросаю, обижаюсь. Как раз тогда, видимо, проходит период оби-женности, потому что не помню, чтобы я предлагал съагитировать девочек оттуда. Настоящих уже артисток, с опытом…
На этом этапе всё и замерло. «Сбычи мечт» не случилось. Любопытно бы по-считать, сколько же раз, нет уж – десятков раз, я снова начинаю читать слу-чайно подвернувшуюся книжку, и – опять до конца. Этот выкрик грибоедов-ский, этот «выплеск» - вот это уже термин, термин величайшего  моей жизни Человека. Анатолий Васильевич Эфрос…
Дурацкое видение какое- то осталось, ну конечно дурацкое. Будто обледе-нелая бесконечная лестница, не  «бесконечная» в смысле: необыкновенно длинная, а именно, что нет конца, ну нет. И его схватила вся эта сволочь за воротник, за плечи! Вся эта образцово- нормальная гадина, что живёт здесь и даже сомнения у них не возникает, что только им тут самое время и место, а этот придурок, болтун,бездельник этот– будет ещё нервы нам портить, ме-шать жить в своё удовольствие. И сбросили его изо всех сил по этой самой лестнице вниз. А она ещё и обледенелая, скользкая. И он летит и вопит от бессилия и всё это во время того , как летел ( на жаргоне тех лет говорилось: «сверзился») и выкрикивает. Всю пьесу. «Карету мне! Карету!!»..
А Пушкин, мне кажется , от зависти , от зависти. Ну что это за возражение: «Кто всё – таки  Софья? Московская кузина или б…?» Ах- ах –ах, фу ты ну ты! Это с донжуанским списком в три сотни персонажей он не представляет, что такое вполне уживается.
Или вот ещё: дурак или нет Чацкий? С чего это он бисер мечет перед чёрте кем? Видно, помимо моцартианства, обладал он одним весьма в отечестве нашем приполезнейшим умением, недаром страстный  игрок был. Точным знанием,когда можно выкрикнуть на предмет восторженного выноса на ру-ках, под грохот пробок «Мадам Клико»:
                - И на  обломках самовластья
                Напишут наши имена!
А когда:
                - Уймитесь, это спор славян между собою…
И вдруг какой- то дилетант, графоман ни с какого чёрта такое выдаёт, что все от руки
Переписывают и на цитаты раздёргивают… И не надо перед зеркалом кри-чать: «Ай да
Пушкин! Ай да сукин сын!» А читатели на что? «Обидно, Вань…»
Что ещё интересно. Вся эта моя эпопея вокруг «Горя» происходит на сле-дующем живописном фоне, «достойном кисти художника Рафаэлли».В коридоре на переменках постоянно играют в неописуемо интеллектуальную игру под названием «Жопа к стенке».Ты должен изо всех сил уворачиваться и вжиматься спиной в вертикальные плоскости, ибо, если удастся тебя ото-рвать, бьют ногой по вышеозначенному месту.
Если будешь замечен где – либо в беседах с противоположным полом, за-дразнят до слёз бесконечным:
                «Я вас люблю и уважаю,
                Беру за хвост и провожаю…»
Ещё на переменке могут, незаметно пристроившись сзади, схватить тебя за причинное место с диким воплем: «Кричи :  «За власть Советов!»
Школ новых не строят, поэтому учимся в 3 смены. Если попадаем в 3ю, то к половине уроков уже темнеет и надо включать свет. На перемене в облаке выплеска  достаточно рано закипевшей сексуальности свет вырубается и 30 озверевших малолетних орангутангов орут благим матом на всю школу:
                «Дано: Елена лезет в окно!
                Требуется доказать: Как она будет вылезать!
                Допустим: Мы её не пустим!
                Положим: На стол положим!
                Поднимем блузу!
                И по белому пузу!
                Проведём гипотенузу!
                Из пункта А в пункт Б
                Опустим перпендикуляр!
                И через 9 месяцев получим новый экземпляр!..»
Потом я всё –таки сыграю, надо же, Чацкого. У Лежнёва в Народном театре при ДК
Имени 26 бакинских комиссаров. Тогда было такое течение. Выбирают луч-ших и присваивают звание Народного театра. Ну тут, действительно , за дело. Наш Алексей Тимофеевич покойный не  программки всякие к красным дням календаря сколачивал, а большущие настоящие спектакли ставил. Две пьесы Шкваркина: «Чужой ребёнок» и «Страшный суд».»Коварство и любовь»,где Фердинандом потрясал зал Юрка Авшаров, тоже, увы, покойный,со всем своим гигантским ростом, фантастическим  рыкающим басом и «волканическим  темпераментом». В «Сатире» ему с репертуаром не так везло, тоже – увы! Хотя нет, конечно был и Папа из «Затюканного апостола»,  и «Священные  чудовища», и в «Ревизоре» плучековском он больше всех запоминался, при всех Мироновых и Папановых…Но всё же гениальную роль в «Стороже» он сыграл вне театра, даже ВВС восторженно отрецензировало как лучший спектакль года. Почему ВВС? Так при всей блистательности и режиссуры и игры был там ещё и замысел, вполне, как тогда выражались, «антисоветский». Люмпен – злобный как хорёк, принципиальный бездельник и интриган «от Господа Бога» существовал тем, что стравливал двух братьев: интеллигента и рабочего. Только что на груди надписи КПСС не было.
Прозрачные параллели.
Не часто даже в театрах первого ряда  так подирал мороз по коже, как на монологе Авшарова о лоботомии.
А вот мой Чацкий чем – то, видимо, здорово бесил Юрку (даже если убрать за скобки его тогдашнюю женщину – пианистку, одним из главных занятий которой было подзуживать его, что при его – то, Юркиных, гениальных дан-ных и талантах должен он у Лежнёва играть все ведущие роли). Пилила она так его до тех пор, пока он не  подал на моего Чацкого так называемую «творческую заявку» и даже кажется разок сыграл, я, паршивец так и не ви-дел этого, как раз был очередной  момент бурных отношений с моей первой женой – Софьей, естественно – но на том «разке» всё и кончилось.Вполне возможно, что играл он и гениально, но как- то странно, согласитесь, наблю-дать  двухметроворостого Чацкого с фактурой Скалозуба, которого он и играл в очередь с другим «лежнёвцем».
Бедный мой Чацкий вызывал отторжение, увы, не только у Авшарова. Как я потом понял, играл я его в русле Юрского, хотя я про спектакль БДТ тогда ни сном ни духом. Не иначе – дух времени, происходило всё это ведь  одновре-менно, году этак в 56- 57м.
Собственно, если задуматься, об этом ещё Мейерхольд  подумывал, давая Чацкого Эрасту Гарину.
Вспоминаю, что мучительно  «корчил рожи», пытаясь найти оправдание тому факту, что ведь действительно «мечет бисер»? А то, что я никак не мог «броситься на колени» перед Софьей, дабы оправдать текст:
                - И я – у ваших ног!
Так про это даже изощрялись в капустнике новогоднем. Мучило сие воспо-минание меня до поры, пока через сто лет не увидел ныне покойного Соло-мина, спотыкающегося на лестнице и катящегося Софье под ноги с этим тек-стом. Прелестно же режиссёр вывернулся! А кто? Варпаховский? Бабочкин?..
Теперь, поменяв кучу провинциальных театров, от Баку до Стерлитамака, со всеми завистями, ревностями, подножками, я понимаю, кажется, что многие вещи из того времени ничем другим не объяснить кроме как элементарной завистью пополам с обидой. У них была своя сплочённая на многих спектак-лях компания, братство, можно сказать, а тут псих Лежнёв вдруг на такенную роль зовёт какого- то студентика из АЗИИ. Первая роль и – Чацкий!
А Юрка, надо же – недавно слышал в мемориальной передаче по ТВ – за не-сколько часов до смерти кому – то из пришедших в больницу с апельсинами и кефиром доказывал, что есть у него грандиозный замысел «Горя от ума», вот выйдет на- днях из больницы и со своим курсом в «Щуке» поставит та-кое!..
Да, всё из детства.
Но  Лежнёвская студия – это ещё чёрте когда, очень нескоро. Теперь же о том как кончился ещё очередной момент успокоения для бедных моих родителей – я снова возвращаюсь в Клуб учащихся БОНО и обретаю новую пассию навек: Свету Красикову – красивую, толстую, с роскошными золотыми косами.



Г Л А В А  С Е Д Ь М А Я
Светка Красикова – Наша железнодорожная удача – Как нас выпихивали из Баку – СССР 49 – Ленинград отдельной строкой – Жить на кладбище Райни-са – Крушение папиной мечты
     1
Ну, увидев Свету Красикову, остаться равнодушно проходящим мимо – мне, во всяком случае – было просто невозможно. То- есть при том постоянном комплексе неполноценности среди всего этого водоворота любовных пар и трагических разрывов, подкалываний  на этой теме замешанных, и взглядов, и полунамёков , и прозрачных  А  иний тем кто и с кем в этот момент повязан…
Да, это и был, наконец, объект, который вполне гордо можно было предъя-вить всем любопытствующим.
Нет – нет – нет. Что-то уж заносит меня во всю эту постмодернятину, сего-дняшний цинизм усталой и разобиженной страны, бывшей Страны Советов.
Можно сказать по- другому, изобрести другую мотивацию – много я помню точно – психологического через сто лет и разжижающую мозги бакинскую жару, от неё ведь и асфальт становился под ногами как пластилин, только чуть к подошвам не лип. Пожалуй, скорее было другое. Я так много читал , и смотрел фильмов, и ходил в Театр русской драмы, и слушал спектакли по радио. А порадио мало того, что много- много спектаклей из Москвы и Ленинграда, да каких! Оперы разные, а перед ними либретто и какими же лучшими голосами страны – сплошные Качаловы и Бабановы, даже если фамилии были другие. И всё было переполнено, плескалось как море Каспийское, запертое со всех сторон – вон, смотри на карте – тяжело – плескалось – любовью. Лучше ничего и быть не могло как приобщиться, дорасти, получить внезапно в награду непонятно за что : Это. И ходили, как по облакам, и, задерживая вздох, гадали: «Она?.. Нет, кажется, всё- таки, не то, не совсем то…Ох, вот же Она!...Кажется…»
Вот открытка – репродукции полотен из разных музеев: наших, заграничных. Чего я только ни собирал. Марки, грампластинки – ну тут, в основном, сим-фоническая музыка, открытки, про книги даже как- то  стыдно  ведь говорить: «коллекционировал». Книги – это вся жизнь, без них дышать почти невозможно.
Сотни раз эта открытка попадалась на глаза, листаешь альбомы, рассматри-ваешь. А тут вдруг – стоп! – это же из тех, что у нас в детстве были, у мамы в альбомчике. Немного, но были. В основном «передвижники», конечно, что-бы понятный сюжет, который можно поколениям детей и внуков рассказы-вать, как книжку, фантазировать. Как раз то, что современное сообщест-во…язык не поворачивается назвать этих, желающих «запечатлиться» эпи-лептиков из кружка «Умелые руки не знают скуки» - «художниками»! Ну, скажем, «изодеятелей» и критиков, пытающихся получить со всего этого ку-сок хлеба с икрой.
Так они как раз такое обливают презрением , говоря: «Литература!» Впрочем , в своё время и Врубеля под тем же соусом художником не считали.
Вот. Перов. «Тройка». Ученики мастеровые везут воду в бочке. Что- то есть в ней от импрессионистов. Весь этот туман. А мне в детстве почему то пред-ставлялось, что
это мама и её братья и сёстры. Как они крутились после революции. Вот она мама – в центре. Сильно похожа. А вот та, что справа рядом с ней – это ведь что – то типа Светки Красиковой. Но самое- то из области театра абсурда, что в ней и что – то от Инги, первой моей жены, моего сумасшествия, до сих пор – вспомнишь и проклинаешь и себя и всё на свете, что меня во всё это зане-сло. Но ведь и от Гали. А Галя это ведь жизнь моя, дом мой, спасительница – выручательница и нас, и детей, и внуков…
Светка – девочка с обёртки шоколада, с завёртки туалетного мыла, с тюбика зубной пасты. И я, как взрослый какой- то , вдруг думаю, что вот когда – то мы вырастем, и она, Светлана Красикова, будет моя жена, мы будем путешествовать, гулять по палубе во всём белом, будем, конечно, и работать, может быть я стану лётчиком, а она будет меня ждать, а может геологом, как дядя Геня, ходить по скалам, как в книжке. Или в кино, не помню каком. Искать важные камни, а она опять ждать, а потом меня наградят, и мы с ней будем ехать в открытой легковой машине в Москве, в море цветов и летящих с неба листовок с моей фотографией, и вдоль дороги будут стоять рядами люди, машущие платками и цветами, как показывают в киножурнале встречи всяких знаменитых полярных лётчиков…
Папа у Светки был какой – то очень представительный инженер, может быть даже архитектор, я пару раз бывал у них дома, то ли заносил какую – то страшно интересную книжку, то ли у них хотел взять, они жили около Сабун-чинского вокзала, как раз напротив того Индустриального  института, где я потом провёл в обучении пять самых страшных лет в своей жизни, до сих пор время от времени с криком ужаса, весь в поту, просыпаюсь, в который раз пересдавая экзамен по высшей математике или геофизике или ещё по какой чертовщине. Полное омерзение.
У них были большие, с огромными окнами, хорошо убранные комнаты, на-водящие на мысль о домработнице, может быть это была и не коммуналь-ная, как у нас или даже у дяди Гени, а вовсе отдельная квартира без соседей.
Ходили ли мы хоть раз в кино- не помню, скорее всего в компании других драмкружковцев, может и сидели не на соседних стульях.
Потом мне пришло в голову, что отношения наши должны становиться всё на более серьёзную ногу, принимать на себя выражение, столь излюбленное папой при обозначении высших степеней чего- либо: «солидно». Я это как- то достаточно сумбурно изложил маме и, в результате, вооружившись некоторой суммой денег, сходил в театральную кассу и пригласил Свету Красикову в Русский драмтеатр. Я перевёл стеснённое дыхание, когда как- то она, без всяких выделываний и отнекиваний, быстро согласилась, будто даже ждала чего – то подобного.
Ну, наверно всё это было достаточно забавно, так скажем. Представляю как смеялись, когда меня не было дома, папа с мамой. Вот мол дожили, да как быстро. Ха – ха. Они себе тоже купили билеты и, когда мы в антракте гуляли, как все взрослые театралы, по кругу в фойэ и стояли в очередь к буфету за мороженым, они вышагивали на некотором расстоянии и во всю, видимо, улыбались, пока я не оборачивался в отчаянии и справедливом гневе.
Что за спектакль был? Не помню. Может «Молодость» - ранняя пьеса Леонида Зорина. Может «На той стороне» - этакое, из серии «Щит и меч»…
Теперь, когда можно будущих педагогов узреть идущими на занятия в об-нимку, где гордая длань кавалера засунута глубоко – глубоко в промежность невинной дамы, даже представить себе невозможно, какое было наслаждение, как прекращалось дыхание и наливались тёмнокрасной опухолью уши, когда твоя девочка слегка оступалась и ты как бы воздушно поддерживал её под локоток, или вы двигались в театральной толпе рядом, и пальцы ваших рук случайно задевали друг друга, или в той же давке, чтобы её не толкнули, не дай Бог, рука ваша  А  ии щее – нет, нет, не обхватывала её за плечи! – на расстоянии, хоть и в один- два сантиметра, но не касаясь, а лишь остерегая от чужих толчков и соприкосновений…
Тут как- то всё и затормозилось. Этапы, которые я мог вообразить, были пройдены. Для перехода на более серьёзные ступени мы были «ещё ма-ленькими». Да, по правде говоря, затормозилось тоже как- то по – дурацки. Мы возвращались летом с какого – то концерта на автобусе, доехали уже до ДК, остановились, все стали вставать, но тут автобус ещё напоследок тряхну-ло, я,джентльменствуя, попытался поддержать Свету, чтобы она не свали-лась, и попал ей рукой в жутко мокрую подмышку. Тогда мы ещё и знать не знали никаких там дезодорантов, два средства только и были против пота: припудрить изо всех сил или посыпать тальком.
Домой я её, конечно, после этого концерта проводил, но дальше уже только здоровался и проносился мимо. Тем более, тут мы поехали всей семьёй пу-тешествовать.

2
Папа к тому времени работает уже на железной дороге. Нет, не проводни-ком, конечно, не билетами в кассе торгует, нет, там какое – то есть Управле-ние, где сходятся нити, руководящие всеми, работающими на железной до-роге и впоследствии их, естественно, оплачивающие. И там, значит, наш папа в должности, которая называется «бухгалтер – кассир».
И вот нам всем, наконец, так страшно везёт, что именно в этот период вре-мени, ни до того, ни после, один раз в год, в отпуск, работающий на желез-ной дороге имеет право на бесплатный проезд не только для себя, но для всей семьи в любой конец нашей родной СССР.
Однако, билеты билетами, а там ведь придётся и где – то останавливаться на несколько дней, и билеты во всякие там музеи , не говоря уже о трамваях и метро. А ещё два – три раза в день надо же кормить «всю эту ораву». Так что пришлось заняться любимым папиным делом: «сесть и всё обсудить». И ещё заранее какие – то копейки откладывать потихоньку – «экономить». Ну и родители всё обсудили и решились  «раз в жизни шикнУть».
Что тут надо понять. Ну главное, что только – только война закончилась, весь основной народ зарабатывает  ну очень мало, и что очень немодно «сорить деньгами», в первых же фильмах, как только кончили стрелять, стала из од-ного в другой упорно бродить  мысль, что  как только человек приоделся в отличный от окружающих костюм, или там шляпа унего велюровая вдруг за-велась – всё, пиши пропало! Или он сделает
ребёночка самой беззащитной из женских персонажей и скроется от али-ментов, или
окажется, что у него вообще глубоко засекреченная связь с американской разведкой.
Поэтому, кроме одёжек всяких и полотенец, в обязательном порядке тащили постели – не платить  же, в самом деле, за государственные постели проводникам, тем более, когда стали уже много позже брать у проводников, оказалось, что тюфяки и подушки сплошь в следах рвоты и многовековой мочи, а простыни рваные и омерзительно сырые.
Так что, значит, наворачиваются огромные тюки из постелей, есть даже такое спецсредство для их обвязывания при помощи брезентовых ремней и деревянной ручки в них вмонтированной, чтобы тащить. Образуется огромная куча чемоданов и тюков с постелями. И ещё сумки и «сетки» (в России их называли  «авоськами» с лёгкой руки Аркадия Райкина: «Потому что я авось что- нибудь куплю»), а там еда, конечно,  А  иму что как отъедешь, минут через 15 нападает совершенно зверский аппетит. И посуда – чтобы не брать у проводников, потому что чёрт его знает, какими руками они за эти ложки – тарелки берутся, в смысле где они этими руками перед этим ковырялись, а то ещё недавно был случай, что долго не открывался киоск с разливным пивом, один мужчина заглянул в щёлку и видит, как этот охраш, кёпейоглы, писает в бочку с пивом, так толпа вытащила мерзавца продавца и просто на такие вот кусочки мелкие его разорвала!..
И – последнее – «еда» это, разумеется,не курица традиционная, на редкие экземпляры которой в нашем плацкартном, со свешивающимися с полок ступнями в воняющих носках, мы с сестрой воспитанно косились, втягивая носами этот одуряющий запах – не носков, конечно, но свежесваренной ку-рочки – а тот же примерно джентльменский набор, что ездил с нами на кас-пийские пляжи: жареная картошка неописуемой вкусности в стеклянной банке, огурцы – помидоры, всякие пирожки, на которые мама была  масте-рица…
Наступает великий день отправления. Как- то я уже писал, что всю жизнь, ку-да бы мы ни шли, при помощи папиных туалетов мы опаздывали везде и всегда. Мы торопили его во всё более непарламентских выражениях, потом «плевали на всё» и, оставляя его в компании с его опасной бритвой «Золин-ген. Два мальчика»,устройством для правки этой бритвы, помазком, ножничками нескольких  видов, пульверизатором, ка-
мешком для остановки крови из порезов под названием «квасцы», и проче-го, и так далее, и тому подобного, неслись, сломя голову. И он приходил с видом победителя
- к середине фильма, оперы, спектакля…Очутиться внутри поезда через час после отхода от вокзала можно было, повидимому, только при помощи вер-толёта – средства передвижения у нас  в ту пору весьма нераспространённо-го и даже именовавшегося, если не ошибаюсь, всё ещё «геликоптером», как и до войны, ибо изобрели эту стран-
 ную вертушку где –то за границей, во Франции, кажется. Мы верили, что па-па изменит своим привычкам.
Этого не произошло.
Я помню как дядя Геня и Вадик – из Арменикенда ( как этот район, с его ухо-дящими
вдаль скверами, с детской железной дорогой в одном из них, с несущество-вавшей больше нигде в городе «заячьей  травкой», называется теперь, после  очередного
«окончательного решения» армянского вопроса?), а из посёлка Степана Ра-зина- Юр-
ка в морской форме и дядя Стасик со своим  вечно восторженно – озабочен-ным лицом влетают к нам на Низами 25, оставив всю женскую половину с той и другой стороны на вокзале, потому что им уже стало ясно, что мы опаздываем  со страшной силой и буквально выталкивают нас из дому, не дав моему бедному папе проверить в третий раз действительно ли закрыты на два оборота все замки. И мы тащим  нашу кладь к ДК моряков, где бли-жайшая остановка трамвая до вокзала. Дядя Геня прёт огромную постель и хрипит в бешенстве:
   - Котик! Вырастешь – никогда не будь похожим на твоих родителей!
Мы врываемся на вокзал, когда поезд «Баку – Москва» очень медленно, но начинает набирать  ход. Вещи наши забрасывают в двери движущегося ваго-на провожающие всех национальностей,махавшие платочками на перроне.
Они в ужасе…

3
Значит, по сегодняшним понятиям, мы в том нашем бесплатном путешествии пересекаем границы целых четырёх государств: Азербайджан, Россия, Украина, Латвия. И пребывало это всё окружённым границами одного государства, и называлось оно, чёрт подери, СССР.
Как- то это иногда печально вспоминается. Собралась, понимаешь ли, в Бе-ловежской пуще кучка полупьяных князьков и оттяпала, по взаимному сговору, каждый себе своё индивидуальное царство. Как выражался покойный протопоп Аввакум: «****и, ****евы дети»…
Я, увы, точно не помню последовательности, тем более, что в каждом пункте наших остановокбывал потом раза по 3-4, а уж в Москве – бессчётно.
Как же это всё было в тот первый, волшебный, раз?
Добраться до Москвы, тогда это было больше трёх суток, там «закомпости-ровать» наши волшебные льготы до Киева. Значит около суток свободных от поезда до поезда.
Потом опять в столицу, отсюда в Ленинград, опять возвращаемся, отбытие с Рижского вокзала, снова в Москву и – домой. Тратиться ни на какие гостини-цы у нас намерения не было, ещё дома повыспрашивали всех родных и зна-комых, запаслись адресами, где потихоньку- потихоньку, не афишируя, пус-кали пожить приезжих.
От столицы первое впечатление было, что все толпами бегут в разные сторо-ны, как сумасшедшие, толкаются – пихаются, а извинений ни от кого не дож-даться, то- есть такое же хамство, как у нас в Баку. Нет, почище, конечно. Но не очень.
Ну что там говорить : конечно, красота. Всякие эти особняки, чуть в переулок свернуть с какой – нибудь широченной улицы Горького или там с Арбата. Су-масшедшей прелести церкви, ещё недовзорванные, недоиспоганенные – то из одной щели неожиданно выныривают, то из другой; у нас ведь в Баку всё поуничтожено, ободрано – торопились перед центром поскорее рапортом блеснуть, какой скорости антирелигиозная  работа летит на всех парусах, ну тут тоже чаще всего склад какой – нибудь устроен или вообще бензозапра-вочное заведение, как на Таганке, но всё – таки и действующие есть, в самом вобщем – то центре, а ведь у нас, когда ближе к концу войны
церковь разрешили, так нас с Ольгой эвон куда водили крестить – выше Са-бунчинки и к посёлку Монтина…
Первым делом, наверно, именно в этот первый день между поездами поша-гали на Красную площадь, как я, юный пионер, да ещё и председатель совета отряда – шишка на ровном месте – и мечтал, а Олька за компанию, ошалели от, действительно, этой красотищи : площадь торцами выложенная, нечеловечески краснющие  крепостные стены – и у нас в Баку свои красивые места, но всё из серого камня, а тут как крашенное – башни как на крупных купюрах, и народ кучками стоит, ждёт как куранты возьмутся бить. И выстояли бесконечную очередь и в полуобморочном состоянии пропереступали по шажочку вокруг мёртвого Ильича, сбеситься!
Про то как мы с отваливающимися челюстями и сами собой восхищённо рас-кидывающимися в стороны руками проходим по станциям метро, как я, ге-роически собравшись в комок, не кувыркаюсь с эскалатора, а у Олечки сле-тает сандалик, а идущий впритык следом героически отфутболивает его на середину зала, среди медно блестящих героев колхозного труда, шахтёров, пограничников с верной собакой Ингус
и прочими идеальными созданиями соцреалистической скульптуры мы вспоминаем
потом всю жизнь.
Я ведь признался уже, что последовательность не вспомню, поэтому, раз уж мы сейчас в Москве, вспомним всё, что постепенно добирали в обязатель-ную «московскую программу».
Как раз начинали расчищать всё вокруг , чтобы потом на этом месте взды-бился Проспект Калинина, или Новый Арбат, как уж кому. Вобщем, «Встав-ные челюсти Арбата».
И нам страшно повезло застать, там на углу, где теперь весь этот комплекс «Прага» и
более ничего – почему  же запомнилось,что смотрели мы на это как – то сверху, как на летний ресторан у Линкольн-центра, неразрушенная   Собачья площадка с элегант-
но посиживающими на садовой скамеечке пожилыми джентльменами и па-мятником
на столбике постамента какому-то скромненького вида пёсику: то ли что-то он героическое совершил, то ли позволил опыты какие-то на себе ставить, чтобы открыть вакцину для последующего спасения человечества. Тут же, кажется, слегка за углом располагался и неоднократно воспетый роддом Грауэрмана, где появилась на свет чёртова уйма всяких знаменитостей…
И, ну конечно, Музей имени Пушкина с картинами, частью запомненными, с восторгом и тоской, по альбомам Ирки Пономаренко. Рембрандт, боже, это же Рембрандт!
Многократно знакомый и всё равно при живой встрече ошеломителен этими своими световыми штучками. А из мне, по крайней мере, неизвестных оста-лось с тех пор удивление от некоего голландца – так ведь, сукин сын, ни в одну из последующих встреч и не удосужился запомнить, то-есть, конечно, отыскивал, радостно читал фамилию и в глубоком убеждении, что вот теперь уж никогда не забуду,нёсся далее –
-некий Ван – дер – Кто-то, который не польстился на изобилие красок, а все пейзажи свои сделал из серого, чёрного и белого...
А из всего Пикассо разрешалось тогда только вывесить «Голубя мира». И скажите «спасибо»!
Как оказалось «Третьяковка» как – то так не на основных магистралях, ну не возле какой- то станции метро. Теперь это, вроде бы, изменилось. А то пока нашли, пока что, все почему то в разные стороны посылали, ещё и бешеную очередь отстоять пришлось.Внутри, понятно, восторги до визга от узнавания  сто раз виденных на иллюстрациях  «Бурлаков», «Письма султану», «Мишек на лесозаготовках», «Ивана Грозного убивающего». Но тут же ошаленный Левитан, почему- то его тогда намного реже можно было встретить – навер-но не рекомендовалось печаль такую тиражировать. И мой уже обожаемый в то время Врубель, откуда он мне в руки попал, кажется был сюжет с ним мимоходом в фильме каком- то, «Римский – Корсаков», что ли, а дальше я уже по библиотекам выспрашивал. И – открытие, потрясение от никогда не встречавшегося Антокольского с «Христианской мученицей». Ну а последние залы, где тогда категорически отсутствовали все наши шедевры 20- 30 годов, а сплошь , как выражался впоследствии мой друг Жора Праздников: «коровку поют, коровку моют, коровку доют»…
Пока стояли в очереди, увидел я двигавшегося вдоль ограды дома напротив  - тоже ведь счастье и подарок – Юрия Карловича Олешу. Откуда я его уже тогда мог знать, да ещё так, чтобы абсолютно  точно понять, что это именно он? Ума не приложу. В старых журналах  в библиотеке? Где – то опять у Ирки Пономаренко? Он шёл, временами отталкивая от себя ограду, в незастёгну-том  светлом плаще, помахивая смятой в руке шляпой. Был явно чем- то не-доволен и слегка «подшофе».

4
Попытка заполнить последние дырки пазлов. В эпоху нашего Великого Путе-шествия железная дорога шла как-то по- другому. Ну вот потом же, когда уже была моя собственная семья, и мы ехали из Баку, то прибывали на Курский. Или нет? Интересно, как сейчас. А тогда мы под рвущие душу песни от «Нас утро встречает прохладой…» до «Здравствуй, город Москва, здравствуй, город –герой, здравствуй лучшая в мире столица студентов!» подползали к Величайшему городу Всех Времён и Народов, и тряслись все руки- ноги, и чуть ни слёзы рвались из глаз – так это почти на всю жизнь и сохранилось – и за спиной медленно оставался Загорск, это огромное блюдо с кустиками садов, похожими на травку пасхальную меж во все цвета радуги накрашенных яичек церквей. Кто- то шёпотом выдавал великую тайну, что вот здесь-то как раз и Церковная Академия, где всех их учат – обучают. И прибывали мы после всех этих чудес, в том – то и дело, что на Казанский! Может ветку какую ремонтировали, а? Так с тех пор все со мной и спорят…
Ну вот, с Москвой, вроде, всё. Кроме того, что в каждом встреченном лице на широченной улице Горького мне мерещился какой – нибудь знаменитый киноартист.
А вот это надо было признать: в Баку таких широких улиц нет. Что Горького, что Крещатик в Киеве. Это уж даже просто переизбыток какой – то. Ну, без-условно, сверкает и слепит глаза. Напоминает гигантский праздничный торт. Это я про Крещатик. Хотя и не весь успели ещё восстановить. Кое- где точно выбитые зубы. Но всё- таки, в основном,
 восстановлен, а ведь он почти целиком был взорван проклятыми фашистами – все ги-
ды не забывают про это упомянуть, даже чуть ли не когда мы бредём под землёй в Киевско – Печерской Лавре и они старательно выполняют  основ-ную задачу: доказывают, благодаря каким физико- химическим процессам все эти обманщики трудового народа в рясах, покрытых драгоценным шить-ём, по 100-200 лет лежат себе под стеклом и всё как новенькие.
Насчёт Крещатика. Читаешь теперь «Бабий яр» Кузнецова ,который в детстве тут вот как раз в Киеве и оказался, «на временно захваченной территории». Как это тогда никому из нас, «экскурсантов»,в голову не приходило, что ведь странно, действительно: как это немцы сначала заняли лучшие здания на Крещатике под штабы, офицерские клубы и тому подобное, а после давай сами себя взрывать вместе с Крещатиком?
Гениально кто-то выразился насчёт «страны с непредсказуемым прошлым».
Что ещё с того раза от Киева в памяти  отпечаталось? Ну, естественно, эти бешеные
сады на действительно высоком берегу над Днепром с торчащим над ними памятником князю Владимиру, окрестившему через украинцев (папа всё по-правлял: «малороссов». И без запинки оттарабанивал затверженный чёрте когда  в детстве – так ведь я и не удосужился запомнить: где? В «церковно-приходском»? В «реальном»? – титул последнего русского императора, ко-торый был у него то «святой, добрейший», то «несчастный дурачок», махав-ший, проезжая через Гянджу – это на какой же фронт? На турецкий? А был такой? – из вагонного окна, а согнанные на перрон оглаеды- школьники с папой вместе радостно вопили:
         - Дура-а-а-а-ак!
Титул звучал так: «Император Великия, Белыя и Малыя России» - потом вся-кие там ханства «Астраханския, Бухарския, Хивинския». ..И кончались , кажется: «Царства Польского, Лифляндии, Эстляндии, Курляндии». Это вот как раз недавно опять слившиеся с нами в экстазе прибалтийские республики) всю нашу  российскую кодлу.
И ведь правда, кто-то хоть и красиво, но точно придумал про «кипенье садов над Днепром». Такое и было ощущение. Ещё очень красиво: « по-над Днепром».Не говоря уже о незабвенном: «Редкая птица долетит до середины Днепра!» Вобщем: «Ой, нэ ходы, Грыцю, тай на вечэрныцю!»
Ну конечно же были в Картинной галерее, мы , вообще, к искусствам изо-бражающим очень старательно относились, оказалось не очень уж уступила московским, то ли скинулись другие российские музеи, то ли потрясли за шиворот побеждённую Германию…
И – на московский поезд, и скорей в Ленинград!

5
И вот, даже при таком количестве неожиданных неизвестностей, Ленинград производит на нас совершенно остолбеневающее впечатление. Ходить на цыпочках и не прекращая говорить шёпотом. Сколько ни расстреливали в подвалах, сколько ни тушили
«матросики» горящие цыгарки олоб прилично выглядевших мальчиков ( как потом выговорил в прямом эфире о своём детстве, насытившим его впечат-лениями для ге-
ниального Вожака в «Оптимистической трагедии», Толубеев – пер), как ни стирали
в пыль каждого десятого за убийство того или другого бабника с партбиле-том, с героической мордой лица заставить жителей съесть друг друга в пери-од героической блокады, тянувшейся и тянувшейся аж по самый 1944, когда доблестная Красная  уже к границам фашистской Германии подбиралась… Не получилось.
Мы их ещё застали, нам ещё удалось. Это потом они, отойдя от фильма ужа-сов, крутившегося в Блокаду над замёрзшей Невой, стали торопливо и тихо уходить, уходить, уходить со страшной скоростью. А мы ещё увидели эти скорбные интеллигентные привидения, отделявшиеся от стен, мелькавшие в медленных переулках.
То-есть это было будто специально напоказ  придумано, контрастом плакат-ным, просто вопиявшим: хамская, на бегу  толкотня Москвы и интеллигент-ское скольжение с извинениями и благодарностями, как по паркетам, ленинградских улиц. И не на «ты» крикливо, но только на «вы». Даже от нищих попрошаек.
Мы зашли пообедать в какой-то крохотный ресторанчик  - ощущение было, что попали на съёмки фильма из времён, ей Богу, Временного правительства, Учредительного собрания…Сидевшие беседовали вполголоса, как в читальном зале, между столиками медленно перемещался седобородый джентльмен в шляпе с папкой газет и журналов, у каждого столика он снимал шляпу, с достоинством заговорщика здоровался и предлагал принесённое. Господи, неужели всё это действительно было?..
Разумеется, Эрмитаж. Как же без Эрмитажа? Выжидательно застывшие ат-ланты. Нижний этаж, на который при первом визите визите и уходят все силы и все восторги. Все эти блистательно сверкающие герои Первой Отечественной
                И загремели барабаны
                И отступили басурманы!
Трон на котором  сидели угнетавшие нас цари, прочие золото и алмазы.
На картинах  17 века уже язык на плече и только и хочется лечь на одну из бархатных банкеток. Но вокруг старушки с поднятыми домиком осуждаю-щими бровями.
Полуденный выстрел орудия от Петропавловской крепости, безнадёжный, как удар гильотины. Казематы её с задумчиво отползающими каменными дверьми. Теперь всю жизнь книги о том как «ввергают в узилище» будут ил-люстрироваться  в голове вотэтим вот ужасом, этим страхолюдством.»Граф Монте –Кристо». Да у Дюма вообще нередко сажают. Стендаль . Вальтер Скотт с моим любимым «Квентином Дорвардом».
Исаакий. Толпы приезжих радостно записывают в книжечки, сколько тонн малахита пошло на колонны, обалдело взбираются на смотровую площадку, откуда видна вся панорама несусветно ошеломительного города.
Внутри собора – самое главное на что он сгодился: подвешенный к верхней точке купола медленно проплывает маятник, доказывающий вращение Зем-ли. Павлуши Корчагина  только и не хватает, всыпавшего небезызвестную пригоршню махры в поповское пасхальное тесто.
( Забавно. Только что пришло в голову. Может книжка-то о том, что за это самое его в конце Боженька-то и наказал?)
Наглое хирное золото Петергофа. В те советские годы как раз бурлила безу-держная борьба с «космополитизмом», почему категорически требовали называть: «Петродворец».Все гиды именно так и говорили…
(Учебники утверждали, что всё на свете изобрели русские. Куда ни ткни – Ломоносов! Весь мир считал изобретателем беспроволочного телеграфа итальянца Маркони, на кораблях всех стран мира радистов так и обзывали: «Эй ты, Маркони!» Мы, наперекор всем , твёрдо знали, что это был Попов. Игрушечный паровозик на деревянных колёсах отнял первенство у Стефен-сона, чтобы торжественно вручить его покойным братьям Черепановым. Вот не могу точно вспомнить, кто переплюнул беднягу Эдисона? Яблочкина помню, а вот второй? Столетов, что ли?..А в третьем томе «Физики» Соколова мелким шрифтом расправились ещё с одним: «А.Эйнштейн – создатель буржуазной «релятивистской» теории, пытающейся доказать существование  бога». Сейчас 2015 год .Грустновато и смешно  вновь слышать всё это из уст одуревших властей.)
Часть довольно уродливых золотых статуй всё ещё не была отыскана или восстановлена, а от Екатерининского дворца стояла только передняя стенка с выгоревшими проёмами окон.
Блуждая по Великому городу , мы иногда заскакивали во дворы. Дело в том, что в Баку дореволюционные дворы  обязательно имели уборную – жутко грязную, кишащую огромными синими мухами, пропитанную таким многовековым букетом мочи и хлорки, что вылетали оттуда с выпученными, слезящимися глазами, но всё же проблемы с мочевым пузырём отпадали. Несколько раз, приведённые поисками в ленинградские дворы,мы утыкались в горы обломков, песка, а то и висящих лестничных пролётов. Может внизу завалов лежали ещё и ненайденные трупы жертв несчастного города. То, что выходило на улицу привели в порядок в первую очередь…
Долгие годы меня преследует странная идея поставить «Идиота» Достоев-ского, где герои забегают с парадной улицы под арку  и неожиданно оказы-ваются в таком ещё не восстановленном дворе, а дальше действие идёт, по-дымаясь на разные этажи, среди выломанных взрывом изгибов лестниц с кусками железобетона на них, среди огромной, до третьего этажа горы об-ломков…
Аничков мост ещё. То ли музей, то ли театр улицы, со вспорхнувшими откуда-то на него клодтовскими конями, про которых бессмертный андерсеновский мальчик из провинции, звонко накладываясь на мелодекламацию гида:
  - Мама, а что это у него там, между ног – бубенчики?

6
«Опять на ефтом самом месте!» - фраза, которую любила повторять мама. Из какого-то старого юмористического рассказика. Мне вот почему- то кажется – дореволюционного. Чем-то таким пахнет: Аверченко, Тэффи или Дорошевич. А может и вообще – Чехонте.
Я – о чём? Не у кого спросить. Пока мама и папа ещё живы были – не прихо-дило в голову, своими бесконечными делами занимался. Воевал с окру-жающей действительностью. (Как Алексиевич, чуть не плача, на годовщине Адамовича: «Да разве мы за то сражались, чтобы Абрамович футбольные команды покупал?!»)
Олечка достаточно маленькая была, наверняка не помнит.Вот кто составлял планы посещения «самых выдающихся мест» в городах нашего путешествия? Ну Москва, Ленинград – тут понятно. Чуть ни с какого-нибудь «Почемучки» Бориса Житкова. А вот – Киев? И уж совершенная загадка – Рига.
Скорее всего, папа. Спрашивал сотрудников? Он ведь был до занудства об-стоятельный. Тем более, в кои то веки возникла идея Великого Путешествия. Он ведь вполне мог, пока мы с Ольгой осваивали пространство плацкартного вагона по горизонтали и вертикали, с предельно возможными расшаркиваниями бродить, подсаживаться, комплиментничать, в результате чего складывать карту необходимых посещений, без чего просто уж и считаться не будет, что существовали мы в этом географическом пункте.
Первое место, куда мы доехали в Риге было Кладбище Яна Райниса. После окончания осмотра объекта папа трагично сказал:
     - На таком кладбище я жить бы хотел!
Вот, кстати, забыл про подобное же посещение в столице нашей родины. Мы ходили на Новодевичье, тогда оно ещё не было закрыто.Объект для турпоходов. Музей покойников. Масса литераторов с росчерком подписей на гранитной или мраморной плите, тихие вскрики потрясённых туристов из провинции:
   - Как?! И он тоже? А я-то думал…
У кого- то, кажется у Фурманова, поперёк плиты шашка из гранита. У кого-то будёновка. Дёрнулось что-то внутри, когда из-за поворота явился, хотя и знакомый уже по какой-то иллюстрации, упавший на плиту измождённый мальчишка памяти Борисова – Мусатова, сделанный Трубецким. И на всю жизнь запоминаю памятник жене Сталина, хоть ничего мы тогда знать не знали об истории с самоубийством. Высокий серый узенький такой четырёхгранник. А сверху из него, как будто пытается выкарабкаться, белая головка выглядывает и кисть руки…
Влажность, создаваемая нависшими мостами деревьев. Полумрак. Купол склепа Чайковского, весь в варварских кусках разноцветного.
Всё равно какое-то ощущение хаоса. Кучмала какая-то. Нет, вот там не могло возникнуть этого, да дикого: «Я бы жить хотел на этом кладбище!»
Не говоря уже о нашем Чимберикенде, где при минимальном дождике глина разлезается под ногами, где могилы в абсолютном беспорядке набросаны, приляпаны друг на друга. Несут гроб к вырытой яме и вдруг – проход между соседними оградами сантиметров 20, и вот уже гроб возносится к небу и плывёт чуть не на кончиках пальцев. Где просто свалка, буквальная свалка…
На Райниса простирались улицы, настоящие улицы с фонтанчиками для пи-тья на каждом углу, тонкие водопроводные трубы, деревья и сплошь клум-бочки цветов, очень какие-то светлые – эффект именно что «светлости» за-крепляли медленно скользящие кругом сдержанно улыбающиеся старушки, которые постоянно следили, оказалось, за всем этим цветением, журчанием и порядком – папа, как всегда любопытствующий до упора, подошёл в конце – концов и всё выспросил. И, нравоучительно вздымая брови и покачивая головой ,нам всё это пересказал. Я думаю, что в прошлой жизни, если таковая действительно существует, папа был каким-нибудь Миклуха – Маклаем этаким.
А ещё был кинотеатр, про который, с кем бы я потом всю жизнь ни заговари-вал из рижан, все категорически отрицали его существование. Может, он был связан с какой-нибудь неподходящей исторической фигурой, может даже из немцев, и его снесли, как несчастный ипатьевский домик в Екатеринбурге при пьянчуге- освободителе Ельцине? Может, переименовали и радикально перелицевали интерьер?
А назывался он «Сплендид  Палас». И была это сплошная заграница. Пред-ставьте. Кругом красный бархат с золотыми кисточками. По бокам от экрана «золотые» пальмы до потолка. В «золотых» горшках. И экран закрыт таким же бархатным красным занавесом. Потом третий звонок, свет медленно гас-нет и одновременно занавес раздвигается, как в театре. Это уже через много – много лет такое и в московских кинотеатрах появилось и даже у нас, в Баку. А вотчто мы тогда смотрели – не помню. Ну, скорее всего, то же,что и по всей стране. «Трофейное кино». Какую-нибудь «Девушку моей мечты» с весьма упитанной Марикой Рёкк. А может «Весенний вальс» с Диной Дурбин. Папа обожал это: «Продаю козу!»
Зоопарк. На берегу залива. Вот интересно,как зоопарк в каком-нибудь совет-ском городе – в Киеве, Москве, тем более там у нас в Баку – так сразу чтобы в клетках, чтобы поменьше места занимали, чтобы вонь и вид у зверей несчастный и ощипанный. А через 100 лет приехал к сестре в гости, обалдеваешь ведь от этого ихнего BronxZoo – глазам своим не веришь, всё ведь сделано, чтобы меньшие братья чувствовали себя почти как дома. Почему это? Может,  наши видели такое впервые у какого-нибудь султана мусульманского, потом  собезьянничали у себя, и цель в обоих случаях была: вот , какой я великий  - даже диких зверей могу мучить! А может в азиатских странах люди так унижены, что радостно ухватываются за возможность унизить в ответ хоть безответных зверей, которые даже пожаловаться не способны?
Впервые  такую непривычность мы увидали в Риге. По возможности всё сде-лано среди природы. Не унижают зверей дополнительно.
На окраине зоопарка среди кустов  около неказистого какого-то домика, возможно ветеринарного, прямо по песку неуклюже ковылял огромный по-пугай, все перья у которого были раскрашены в разный цвет. Я позвал его умилённо:
             -  Цып- цып- цып!
И погладил по голове. Он деловито клюнул меня в палец…
Долгие годы потом для меня оставалась неразрешимой загадкой пустота рижских улиц в тот год.Эта пустота была как в фильме, когда хотят показать, что герой возвращается домой часа в 4 утра и на улицах даже нет трамваев, только вдруг из-за угла возникает поливальная машина.
На углах стояли огромные кубические, аккуратно покрашенные баки для му-сора. Мы благоговейно наблюдали как кто-то ( из нас, из приезжих )бросил привычно на асфальт какую-то чепуху, то ли спичку, то ли трамвайный билет, и тотчас кто-то из местных – их нельзя было спутать, все были одеты совершенно не по- нашему – осторожно поднял двумя пальцами эту чепуху, нажал у земли на баке педаль, приоткрылась крышка, и спичка, а может быть смятый билет, были благополучно туда отправлены.
Безлюдность улиц была тем более загадочна, что когда мы приезжали в Ригу потом ,и тоже летом, народу было – не протолкнуться.
Но баков на углах уже не было.
 Мне кажется, я догадался. В том 49 году по лесам, возможно, ещё шатались «лесные братья». Кто-то по стране, наверняка, знал об этом и шёпотом де-лился с дружками. Поэтому ажиотажа и не было. Но кто же в окружении «первого организатора пионерлагерей на Апшероне»,дяди Гени, мог даже вообразить, что могут существовать люди испытывающие что-то, кроме вос-торга по отношению к Армии Освободительнице?
И мы благополучно оказались в числе неинформированных безумцев, кото-рые бродили по абсолютно пустынным улочкам освобождённого от фаши-стов города Риги.
Именно в рижском магазине с нечеловечески вежливыми продавщицами папа, чуть ли не прослезившись, позволил себе купить отрез то ли чесучи, то ли парусины на такой летний костюм, как  мечтал всю жизнь…
Мы приближались к Баку, деньги стали кончаться, как мама выражалась: «Финансы поют романсы». И, чтобы прокормить «всю эту ораву»,папе при-шлось с тяжёлым вздохом где-то в районе Минвод выскочить на станцию и отрез продать.


Г Л А В А  В О С Ь М А Я
                Тайм-аут – Бунт – Первая проза – Рокировка – Первое ток-шоу – Как папа комиссарил – Дача в Мардакянах – Собаки – На море

1
            Не спрятаться ли мне всё же – да, трусливо – в чащу бакинских непро-ходимых кустов, усыпанных то тебе накрахмаленными цветами жасмина, пахнувшими ну совершенно остолбеневающе, в тень Ханского дворца, за память о расплывающихся мгновенно в пальцах, как крылышко бабочки, бе-ло – розовых цветах олеандра, от которых так дико начинает болеть голова, а от назойливо- жёлтых цветов акации, полных сладкого сока, по слухам, умирали  целые группы детсада, обожравшись с голодухи. Только бы рассказывать о чём – нибудь другом. Ну вот хоть о том как мы устроили революцию. Бунт.
Я, кажется, писал о том как был у нас гигантского роста, весь в военной фор-ме и сапогах, учитель по немецкому Исфандьяр Керимович. Нет, всё же уди-вительная штука – мозг. Сто лет не вспоминал, и если даже пытался – не вспоминалось. А тут – на тебе!.. Исфандьяр, значит.
Преподаёт он здорово, держит нас в ежовых рукавицах, вроде бы не прила-гая никаких болевых усилий, мы в него просто влюблены, через  много лет, уже такими взрослыми дядьками, встречаясь, выясняем, что все как один помнят и ржут до сих пор над его мрачными шуточками. Ну вечно все поче-му-то голодные ходили, и Додик Ройтман жрёт натихую из-под парты бутер-брот. С колбасой. А Исфандьяр тем же грустноватым требовательным тоном, что и все объяснения, замечает:
           - А знаешь, Ройтман, ведь колбасный яд – самый опасный в мире…
Додик так подавился, что его потом полчаса всем классом по спине били.
И вот мы возвращаемся с каникул, а его нет ( не Додика, а Исфандьяра ). И, главное, это проклятое российское ( «Пулемётов! Пулемётов!» - как вопил Шульгин ) нежелание что бы то ни было объяснить младшему комсоставу, до сих пор ведь то же самое на всех уровнях, и сколько же сопливых интеллигентов пытается открыть глаза властным структурам на эту тему, что мол ну ты же объясни мне, ну просто объясни, что тебе стоит, я же так любить тебя стану за это! Ну как же, шш- шас! Прекрасно подсчитали, что основная масса отнюдь не состоит из этих, которые в очках и шляпу надели, а совсем наоборот. И потому любое объяснение будет воспринято исключительно как запах слабости, то-есть как сигнал для всяких Фигнер, Каляевых и тому подобных Желябовых  по поводу метания бомб в очередного Царя – освободителя.
Ну приходим, значит, а нету нашего Исфандьяра  героического и любимого. Только слухи. Один – что не угодил начальству. Второй – что наоборот, пере-вели в начальство, забрали в чиновники Гор РОНО. И приходит новая, может даже и вполне достойная училка «дойча», но мы уже накачаны до предела , и мы все мычим с закрытыми ртами, а на каждую фамилию из журнала отвечают с разных сторон класса:
               - Болен!
Тут она , естественно произносит что-то гневное, адресуясь к нашей возмож-ной совести, и ненавязчиво взглядывает на стул, не подложили эти мерзавцы ей там кнопку, а ей откуда-то с задних парт – бац! – бутерброт с маслом и прямо по причёске. Истерика. И мы, как там какие – нибудь  Ульяновы или там Кецховели что-то такое крикливое, шиллеровское закручиваем, студенческую сходку какую-то и объявляем забастовку.
Следующий  урок, а в классе – пусто. Портфели все из окон покидали, а сами – кто прямо внаглую мимо сторожихи у дверей, кто из окна по пожарной. И все уже на площади Свободы, опять орут: сколько дней бастовать или вооб-ще пока Исфандьяра не вернут? Ну а потом кто в кино, кто по домам книжки читать.
Дальше начинается скандал. Педсовет бушует: как же так, мы их специально одного к одному подбирали, чтобы сплошные будущие медалисты?! Срочно рассылают секретарей и уборщиц за нашими бедными родителями. Первое, с чем они возвращаются домой: всех нас выгонят из школы к чёртовой матери, и – никуда, кроме самых страшных  и хулиганских заведений  на окраине города. Мы, конечно, вопим в ответ про переводчика из «Златой Праги»,про честь смолоду, дальше смотри Михаила Юрьевича Лермонтова.
Педколлектив, видимо, постепенно остывает, для чего потребовалось педсовета этак 3-4 за два дня, понимает, что, с одной стороны, «этим мерзавцам» уступать, естественно, никто не собирается, но с другой стороны вместо наказания «мерзавцев» могут, чего доброго, полететь головы руководства, не сумевшего предотвратить такой вопиющий нонсенс.
Мы тоже постепенно остываем и слегка начинаем трястись. В конце-концов весь класс с родителями собирают в школе на ночь глядя, живописуют все ужасы, которые, «если по правилам», «если по закону», но мы мол подума-ли, мол самый лучший класс в школе, с самым большим числом возможных медалистов ( что так и оказалось ) и – пожалели! Так что давайте все дружно хором просите прощения и клянитесь никогда
больше  таких глупостей, чтобы не сказать хулиганств, не творить ни под ка-ким видом…
Ни на какие оды про «Михаилу славу я пою» это не тянуло категорически, так что исто-рия с «забастовкой» в весьма убогой, как сегодня обнаруживается, прозе под названием «Могикане». Заглавие отчётливо указывает на то, что автор только что взялся за Купера, а то и просто увидел в руках у кого-то книжку с красивым названием. То-есть индейцы , конечно, ни при чём, а важно, что «последние». Дескать последние бунтовщики.
Как назло подвернулась на днях  эта тетрадочка в газетку старую дырявую обёрнутая, с дурацкими циферками на ней «1952 – 1955». Отрывочек. Это когда родители начинают каяться первыми, один за другим, в порядке живой очереди, умоляя простить их «негодяев» и обещая в случае чего спустить шкуру.
«Задние ряды катались по полу, в середине извивались от смеха, передние кусали губы и старались протолкаться назад. Патетический возглас одной из мамаш: «Нет, вы взгляните, взгляните, Ольга Константиновна, дорогая, как они прячутся друг за друга. Ведь это же у них всё-таки совесть!»- породил новый взрыв гомерического хохота. Тут педагоги поняли, что увлеклись и допустили ошибку…
Однако, надо было как-то унизить этих наглецов. 32 человека, стоя навытяж-ку, хором прокричали  вслед за одной из мамаш:
- Мы – про-сим  - нас – про-стить!..
Когда могикан выпустили на улицу, густая темнота покрывала город, тучи – огромные, чёрные шли над Оперой. Начинался дождь. Со звонким шелестом падали на асфальт красные засохшие листья. Могикане не выдержали. Громко заорав на всю улицу, они помчались домой…»
Забавно, что искра, с которой всё загорелось, была затоптана безнадёжно.
                Никто не смеет даже и напомнить
                О гибели несчастного младенца…
Что с Исфандьяром-то? За что его и по какому праву? А что, если и вправду на повышение? А мы-то , идиоты…
Нам не хватило смелости «довести всё до упора»?
Мы струсили? Так обрадовались, избежав наказания, что поднимать вторую волну никаких сил даже и в сознании не возникало?
А как было бы красиво: хором пообещали «никогда больше»,а потом кто-то из нас и спрашивает этак спокойно и устало, что мол ладно, всё это хорошо, но и всё же ответьте на такой вопрос, дорогие…
Диссидентское движение началось, увы, не с нас. Именно что «помчались домой»…
Вот тут бы и плавно так перейти к истории моей первой любви, столь стара-тельно, как читатель уже понял, огибаемой, тем более, что в этой самой, ободранной газетой запакованной заветной тетради ( на газетке титул одной из статей тех лет: «Письмо Вьетнамскогокомитета защиты мира французским борцам за мир») вслед за «Могиканами» как раз и начинаются душещипа-тельные стихи типа:
                «Чтоб моё израненное сердце
                Жгла твоя случайная слеза…»
Или того хлеще:
                «Белоснежка, ласточка моя,
                Милая, курносая девчёнка…»
Бр – р – р!
Нет, нет и нет. Ещё кое – какие хвосты надо подчистить.


    2
Вот ведь – забыл. Одну историю из периода Великого путешествия, которая, как потом выяснилось, приоткрывала кое-что из основных черт моего харак-тера.
Хотите, можно серьёзно относиться, хотите – можно вспомнить чеховское: «они хочут свою образованность показать и потому…»
С нами в соседнем купе ехал бакинский журналист, я почему-то знал о его существовании – может это Ирка Пономаренко дёрнула подбородком в его сторону и объяснила, а потом и какую-то его статью подсунула, то ли  в «Ба-крабочем», то ли вообще из журнала «Литературный Азербайджан». Воб-щем, молодой такой полированный журналист  Михаил Айзикович. Второе – это не отчество, а фамилия, с ударением на «о».
И как-то он к нам всё подсаживался, то ли чтобы пообщаться с более- менее культурными людьми, то ли что. Не вспомню, с чего всё началось? Помню, что поток его речи был блистателен и непрекращаем. Он быстро выяснил, что мама – педагог, а она уже стала опять работать и, если я верно вспоми-наю, вал за валом покатились  периоды о том как «мы – гуманитарии», что ты там ни толкуй, ответственны за верное направление душ человеческой массы, как, ведь правда же, болеешь за каждую фразу, брошенную на нетронутую ещё особенно цивилизацией почву… И т. д. и т. п.
Как-то стало получаться, что и папа мой,читающий одни только газеты и как высшие достижения русской литературы преподносивший незабытые ещё строчки из басен бессмертного Ивана Андреевича Крылова, типа:
                «Чем кумушек считать, трудиться,
                Не лучше ли на себя, кума, оборотиться?»
и мы с недоразвитой ещё младшеклассной психикой, мягко так отстраняемся в сторонку. А вот он – единственный из всей нашей компании, кто, крути – верти, ближе всех к нашей маме. Я почувствовал, что и папа постепенно накаляется, но пока только издевательски-восторженно поддакивает:
 - Да?!..Что вы говорите?!..Да, действительно!..
И я кинулся на спасение нашего семейного клана от вторжения этого блиста-тельного иноземца.
 - Ну да, всё это, конечно, очень правильно – теоретически, - вступил я, бурея от собственного нахальства. – И «ответственность», и следить изо всех сил за влиянием, которое вот «на чистые умы»… Но чего же ваши газеты (как это у меня вырвалось вдруг это белогвардейское «ваши»? ) со слезами бьют себя в грудь, расхваливая какую – нибудь муть собачью вроде «Донецких шахтё-ров», на которые и ходить-то противно, и изничтожают, просто ногами топчут фильм действительно потрясающий, где каждая фраза
просто до слёз, и люди по несколько раз ходят, вот «Золушка»…
Тут не обойтись без по возможности краткой исторической справки. Сего-дняшним молодым, которых так образовывают, что им по-моему один чёрт, что война 1812 года, что 1941, абсолютно невозможно понять, за что же то-гда, действительно, забрасывали утильсырьём и прочим мусором невин-нейшую сказку, которую они, вполне возможно, смотрят и по сей день, хотя и блудливо раскрашенную. Но было всё по-боль-
Шевистски продумано, как ещё много раз потом. Была сделана собачья стойка на обилие шедших от фильма запахов «абстрактной доброты», «абстрактной жалости» и прочего «непротивления злу», не говоря уже о том, что Король Эраста Гарина и Принц Консовского были – с ума сойти! – положительными, а у нас в России после революции местные варианты этих персонажей  с такой радостью на рожах перестреляли, да потом ещё и штыками докалывали…
Я ненавижу сумасшедшего Хлебникова, заявлявшего, что главное преступление на земле это доброта. Тошнит меня от евтушенковского: «Добро должно быть с кулаками!» Блевать тянет от пришепётывающего пения со слезой:
                - Нас не надо жалеть!
                Ведь и мы никого б не жалели!..
Ф – фу, переведи дух, Хотяновский.
А что касается «Донецких шахтёров», кажется Лукова, заглаживающего  свои грехи после запрещения  второй серии «Большой жизни», где он посмел клеветнически показать, что на Донбассе, после освобождения от немецко-фашистских захватчиков имели место кое- какие перебои с продуктами, то в памяти осталось лишь то, что там играл что-то такое очень рассудительное любимец народа Ваня Курский, а также то, что все герои были в мундирах. Дорогой вождь в скором времени благополучно помер, а то ведь распоря-дился, говорят, чтобы на все профессии были напялены мундиры различного цвета, погончиков и знаков отличия.
Интересно, проживи старик лет 100,что бы он ещё из дореволюционного возродил?
Если вспомнить, что «Золушка» идёт периодически по телевидению до сих пор, а «Донецкие шахтёры» никто даже названия не вспоминает, то по сути вопроса я был прав. Хотя что это за идиотские доводы «народ ходит», «на-род не ходит»? Десятка через полтора лет «народ» будет валом валить и об-ливаться слезами на всяких «Зитах и Гитах» и «Мазандаранских тиграх». А от Тарковского отплёвываться…
Но тогда началось.
-  Давайте мух отдельно, а мясо отдельно…Различные жанры предполагают совершенно разные целевые задачи…Как? Так вы что же не знаете разницы между «темой» и «идеей»? Нехорошо, нехорошо! Я спрошу у Анны Израи-левны почему это её  А  иики такие неграмотные? Ну вам, видимо, ближе пример из  сказочного жанра. Вот «Кащей Бессмертный» - хороший ведь фильм? Та- ак. А в чём, как вы считаете, коренное отличие его от этой вашей «Золушки»? Да в том, что там герои достигают победы в борьбе! А ваша Золушка, простите, сложивши ручки, сидит и ждёт принца…И при чём же тут слёзы, вы же взрослый почти мужчина…
И, действительно, вместо того, чтобы возразить, что Золушка не «сидит, сло-живши ручки», а как раз пашет с утра до ночи на всяких , обожающих краси-вую демагогию
паразитов, которых блистательно разоблачает Раневская, я залез на третью полку и реву – заливаюсь.
Ну почему я это потом всю жизнь делать стану? Даже когда точно уже знал, что стучат же ведь, стучат на меня! Нет, произнесение  «правды», видишь ли , всего, оказывается дороже.

3
Ещё одно никак. Конечно, война-то кончилась, какие там штабы МПВО, сплошные сокращения, не проскочить – это когда папа работал заведующим  в Доме отдыха Бакинского мясокомбината надо же было что-то такое мир-ное находить, чтобы кормить семью ( его любимое: «Я кормил семью!»)…
И вот он туда – сюда потыкался и взяли его заведовать этим самым Домом отдыха.
Папа так до конца и не был уверен, что директор мясокомбината по фамилии Шахвердиев  и есть тот самый из ЧК, который его прямо вот так с 20х  годов и запомнил на всю жизнь «как шибко честного», поэтому он каждый раз начинал рассказ фразой:
«Это, абсолютно точно, тот самый Шахвердиев и был, как сейчас помню, ара!»
Историческая справка. Где-то в 20х годах, когда турок повыгоняли, папа был, несмотря на юный возраст, «народным комиссаром по проведению земельных реформ», сомневающимся он показывал, выкапывая из-под груды маек и кальсон в своём ящике гардероба, мандат, к нашим дням он расползся на квадратики, хоть сама бумага и была отличного качества, почти ватман. С разными витиеватыми подписями и печатями. И он ходил ночью и днём с несколькими бойцами при ружья и производил всякие операции по раздаче земли бедным крестьянам от тех богатых, которые разбежались, и по установлению точных границ пахотных земель между сёлами. Откуда-то сейчас подвернулось это дурацкое слово «пахотных», ещё бы припомнил идиотское «целинных и залежных земель», а может это совсем по-другому называется?
Там была куча всякихсмешных историй, когда они, например, почему-то по-теряли друг – друга, и папа наш бедный идёт в кромешной тьме, «хоть глаза выколи», и вдруг сбегается с лаем дикая уйма собак, самых стопроцентных кавказских овчарок с обрезанными ушами и как это ему в голову пришло, он не знает, только он сел на корточки и стал тихо шипеть.
Собаки остолбенели, сели в кружок вокруг него, языки вывалили и слушают. Так и просидели, пока пастухи не появились. Но это было так – природные шутки. А вот как они познакомились с этим вроде бы самым Шахвердиевым, который теперь дослужился до директора Мясокомбината.
Засиделись они как-то до глубокой ночи в каком-то осетинском селе, их, ко-нечно, угощают, наливают лучшей чачи всякой там, чтобы они завтра с утра как можно правильней всё проземлемерили. А тут какой-то ,папа говорит, «сукин сын, кёпейоглы» из его же солдатиков говорит:
 - Хотяновский, давай выйдем покурим!               
И только они в темноту из избы  выходят, тот мерзавец сразу раз и пропал, а вот уже они и стоят, все из себя в усищах, в огромных бараньих папахах, бур-ках на плечах до
земли, с кинжалами за поясом и маузерами , один, видимо главарь, говорит мрачно:
 - Слушай ты, комиссар! Ты завтра, когда будешь землемерством своим за-ниматься, чтобы все земли, такие – то и такие – то , забрал у этих вонючих осетин и прирезал нашему, соседнему азербайджанскому селу. И, если ты нас уважаешь и соглашаешься, мы тебе вот целый пятерик  привезли денег, а если нет – смотри, какой у меня кинжал длинный, никто тебя не найдёт!
Папа рассказывает:
  -  Очень страшно, конечно, мне стало, тем более, что этот, кёпейоглы, сукин сын сразу куда-то сбежал подальше, чтобы свидетелем не быть, чуть я в штаны не обписился, клянусь мамой, но я быстро беру себя в руки и так обстоятельно, объясняю ему, образно так: ты что, говорю, с ума сошёл, да? Ара-э, надо же головой думать, что делаешь, а не жопой, извиняюсь за выражение! Я, конечно, с удовольствием и прирежу вам эту землю и деньги мне не помешают, но если я этот пятерик сейчас внесу, так все эти осетины сразу поймут, и моя охрана всё поймёт, и завтра же с утра всё доложат в ЧК…Нет, ты делай как умный человек: завтра к часу дня спрячешь этот пятерик себе под эту вот бурку и приходи прямо ко мне в кабинет… Он говорит: «Слушай, Хотяновский, какой ты умный, всё правильно придумал!»
Ну с утра я звоню в ЧК, что вот мол так и так, и только этот усатый мешок де-нег затаскивает, они прислали сотрудника, вот, сэнуле сэн, именно этот, я его точно узнал теперь, Шахвердиев! Он весь в кожаной тужурке, галифэ тоже из кожи, маузер, и в руке такая из воловьей кожи плеть.
  - А ну, - говорит,- ах ты сукин сын, пошли со мной в ЧК!..Поэтому вот,когда я пришёл к нему на работу устраиваться, он вспомнил, какой я шибко честный и сразу взял.
Собственно, это был не столько грандиозный Дом отдыха, где дружными рядами и колоннами восстанавливают свои пошатнувшиеся силы совтруженники, дабы затем с удесятерённой бодростью ринуться на построение нашего обожаемого Коммунизма, сколько расширенная дача для мясокомбинатского комсостава среднего звена, семейств, не вспомню уж точно, на 4-5, одно из которых это мы с Вадькой,которого передали нам на предмет попытки приведения его в более – менее божеский вид, потому что мать умерла, бедная тётя Клавочка, Царствие ей небесное, папа загибается на работе, а Вадька уже чуть не в шаге от детской колонии, шляется со всякой шантрапой по арменикендским паркам и дворам и до того дошкодничался, что недавно ему пришлось в амбулатории 40 уколов в пузо принимать – собака покусала...
Самое главное семейство это, конечно, сухощавое , подтянутое, спортивного типа, типичные «итээровцы», главные инженеры чего-то там, а у них вечно презрительный сын – то ли Рудик, то ли Гарик и две огромные овчарки – су-пермедалисты мать и сын, как сейчас помню: Дива и Гунн. Вот ведь загадка – ни имён, ни фамилии хозяев напрочь не помню, а собак – как вчера виде-лись!
У меня тоже возникает первая собака в моей жизни: маленький, кругленький светло-коричневый щенок с короткой шерсткой – Басик.
Ещё одно семейство, азербайджанское что ли, с маленькой дочкой и её нянькой.Нянька часто то ли на базарчик ходит на станцию и по соседским хо-зяевам-азербайджанцам, держащим кто корову, кто кур, кто баранов, а ино-гда просто сидит
с кем-то из женской половины, болтает, а девочка почему-то снимать штаны, чтобы сесть на горшок уже благополучно научилась, а вот с одеванием у неё почему-то проблемы.  Она ковыляет по всем лестницам и верандам и громко распевает:
   - Кто мне штаники наденет?
     Кто мне штаники наденет?..
В каком-то из семейств со второго этажа есть и девочка нашего примерно возраста, почему-то тоже не помню – Нонна? Вета? Тома? – чёрт его знает! Девочка достаточно неуродлива, чтобы я заинтересовался и стал её «загова-ривать» : про кино, про книги, про про театр, про кружок, где я играл. И она слушает с удовольствием , я «набираю баллы», почти перечёркивая факт, что я из семьи, по сути, «обслуживающего персонала», но с презрительной улыбкой появляется из-за угла молодой хозяин гигантских овчарок, некото-рое время наблюдает молча, а разговор не рассчитан на третьего и постыдно иссякает, после чего он подаёт голос. В голосе столько удивления моей мзирабельностью. Но я ведь не знаю, я не могу знать ответа на вопрос, который он задаёт. И задаёт он этот вопрос как бы нет от себя, а от тех Великих Инженеров, которые  Создают  Материальные  Блага! И потому печально презирают нас, вонючих гуманитариев, вонючих артистов, вонючих музыкантов, поэтов и проч…и проч… и проч…
               - А ты знаешь…как пишется формула воды?!
Ну как если бы этот тип сам изобрёл всю таблицу Менделеева!
«   - Да как же вы можете?! – вскричала Зося. – Он же там сейчас среди торо-сов и айсбергов!
      - Вот- вот,- ответили ей жители Вороньей Слободки.- С 17го года никакого житья от них нет. Айсберги, Вайсберги, Рабиновичи всякие…»
Теперь-то я знаю, как ответил бы на такое с моей стороны вот этот самый Генрих или Эдик, как там его звали, не помню. Осмотрел бы меня с туманной улыбкой и отвернулся. И продолжил разговор с девушкой. Но я-то был убеждён, что главное – истина!
Я-то был убеждён, что правда абсолютно на моей стороне!
   - Да мы же это будем проходить только в следующем классе,- сказал я.
Тогда он присел между мной и той девицей, взял кусок извёстки и начертил на асфальте веранды.
    - Вот так. Хаш два о…Такое надо знать.
Девица согласно закивала головой:
    - Да, мама говорила.
    - Мои много чего такого рассказывают. Вот, например, серная кисло-та…Хаш два с о четыре.
Я был вытеснен из разговора навечно. Видя теперь, куда они направляются с этой Томой или Норой, я быстро уходил с Басиком в противоположный ко-нец территории, покрытой виноградниками, тутовыми и абрикосовыми де-ревьями, читал , лёжа на песке, или играл сам с собой в индейцев и мушке-тёров…
Дива была добрейшая старая овчарка, с улыбкой позволявшая мне и Олечке всё что угодно. Но сын её Гунн, мрачное существо угольно- чёрного цвета, претендовал на вакансию полного хозяина всей дачи и её обитателей. Дер-жать его в комнатах в такую жару это можно было, наверно, задохнуться. Поэтому его сажали то в одном, то в дру-
 А  отдалённом углу сада, вкручивая  в дерево гигантский крюк, к которому крепилась его цепь.
Благородный зверь  безумно, видимо, был оскорблён этим надругательст-вом. И вот периодически раздавался вопль кого- нибудь из жителей Дома:
     -  Гунн! Гунн сорвался!!
Он не бежал, он шёл укоризненно и величественно, как лев – король пусты-ни, а за ним грохотали метра три цепи. И крюк на конце. Однажды я позав-тракал раньше всех и побежал в виноградники играть с Басиком, в руке у ме-ня был игрушечный пистолетик, не по возрасту, конечно. Вероятно, сады, пески и море за холмами активизировали задавленные в городе на корню  детские порывы. Я вскакивал и падал и вдруг, как в замедленном кино, да-да это называется «рапид» я вижу по нижнему этажу дачи шествующего  Гунна с его брякающей цепью бесконечной , и Гунн заходит в нашу комнату, где как раз мама расчёсывает ольгины волосы. Я постоял, а потом бросился  на землю среди бесконечно ползущих кустов виноградника, прижимая к груди Басика той же рукой, в которой сжимал пистолетик. Мысль о бесконечной трусливости моего поведения не успела сформироваться , когда уже неслась с командой «Гунн! Гунн, ко мне!» - хозяйка собак, вот как раз вспомнил, что зовут её тётя Сима. Потом несколько раз пересказывая эту историю нам и своим, она каждый раз вскрикивала:
     -  Я больше всего испугалась, потому что вспомнила: Котик бегал с писто-летом, а Гунн ведь натренирован, чтоб как пистолет, так зубами за кисть. Но котик, слава Богу, залёг среди виноградника!
Так  я потом , как затоскую, этим и успокаивался, что промелькнул у меня в голове  Амый разумный из всех вариантов.
Мама рассказывала:
      -  Сидим, я Олечку расчёсываю, как раз зубчик в гребешке сломался, а Олечка мне шепчет: «Мама, Гунн!»Смотрю, он в дверях стоит и задумчиво так на нас смотрит. Я Олечке тихо говорю: «Ничего не делай!»И продолжаю её медленно – медленно расчёсывать и ласково ему говорю: «Хороший, Гунн, хороший».Он и вышел. А тут как раз и Сима Григорьевна подоспела.
А что сказал папа. Папа сказал, что если этот их поганый Гунн что-нибудь только сделает кому-нибудь из его детей, он их всех, и Симу, и её мужа, и ихнего сына, и обеих собак на вот такие мелкие кусочки разделает. Сима Григорьевна сказала папе, что ну вот он и будет сидеть в тюрьме…
На что был натренирован Гунн, мы ознакомились в самое ближайшее время. Как-то ночью, все ещё не спали, чаи на веранде распивали ,вернулась из по-ездки на курорт сестра Симы, которая у них , как потом выяснилось, всю жизнь « дневала и ночевала», а тут, издавая кучу совершенно новых для пса запахов, в новом платье, залетела в комнату, где был на этот раз посажен на свою цепь чёрный орденоносец. С воплем:
«Здравствуй, Гунн мой дорогой!»
Через несколько секунд она, чудом вырвавшаяся, вся в кровище падала, пы-таясь потерять сознание, на руки окружающих с истерическими выкриками:
      -  Меня Гунн загрыз! Меня Гунн загрыз!
Милый пёсик не признал её голоса и, как было натренировано, хватанул за кисть,
второй бросок был – за локоть и на третий раз должен был вцепиться в гор-ло, но сестрице хватило ума не дожидаться. Смех был в том, что Вадь-ка,только что получивший, как было сказано, свои 40 уколов в живот, едва раздались первые вопли, мгновенно захлопнул и подпёр стулом дверь на террасу, защёлкнул рамы окон и стал смотреть в форточку…
Встаём, умываемся, мама уже приготовит на керосинке, позавтракаем, в са-мое пекло тащимся на пляж – совсем уж обгорать, не вылезая из моря, с нас и так по три шкуры слезло, хотя это и забавно – обдирать большущие куски прозрачной кожи с плечей и рук.
Мы всем гамузом маршируем на пляж под луной, вокруг остывающего песка дорожки почти металлической жёсткости трава и постоянное шуршание и шип расползающихся гадюк.

    Г Л А В А   Д Е В Я Т А Я         
                Началось – Теккерей и Мериме – Её окружение –Куда я не
                пошёл с Ингой – Попытка осмысления – Сутулый – ИТР –
Потерянное начало – Ода раздельному обучению – «Прок-
                лятье  пола» - Стихи
1
Как это случилось.После очередного отсутствия зашёл в Клуб, потолкался, показал Клавдии Михайловне стихи какие – то, прочёл то-есть, стихи, най-денные  в «Молодёжной эстраде за это время и выученные, какие-нибудь там про поджигателей войны и нашу неизбежную победу во всемирной ре-волюции, что-нибудь типа:
                «И мы дорожных знаков иностранных ,
                Наверняка, немало перечтём!..»
И поехал на концерт со всеми куда-нибудь в пионерлагерь. Поют, танцуют, играет домровый оркестр, под дикий хохот зала Юрка Израэлян и Сёмка Диккерман разыгрывают, как всегда,чеховскую «Хирургию». Кто-то из «ста-риков» за это время бросил «это грязное дело», кто-то новенький пришёл. Какая-то девочка, то ли моего возраста, то ли чуть помоложе, читает что-то такое школьно-трогательное, скорее всего:
                «И вдруг она сказала: «Там – мальчишки.
                Ты проводи, пожалуйста, меня…»
                Ушёл с девчонкой рядом командир,
                И подчинённым было непонятно,
                Что это он из детства уходил…»
Ну да, Ваншенкин. Девочка такая не толстая – не худая, крепенькая такая, коса толстая – толстая такая, тёмно-каштановая, это тогда очень привлекало , внушало уважение. Но, вобщем, новенькая и новенькая, ничего особенного.
И вот на обратной дороге оказалось она стоит в конце автобуса среди наших нескольких постарше – мест не всем хватало сидячих. И оттуда шёл разговор что-то такое о разных книгах. Я встал,присоединился, с моего места нехоро-шо было слышно,она
рассказывала как раз о которой я и не слышал – это был Теккерей «История Генри Эсмонда», тут я стал просить не даст ли почитать, если можно. Серьёз-но так, без всяких там хихиканий и глазок говорит, что почему же мол, мож-но. Прямо сейчас? Можно сейчас.
Вполне мотивированная возможность провожания до дому. Оказалось – всё наверх и наверх по Красноармейской, на самом углу, наискосок от Колхозно-го рынка. Я постоял внизу, она поднялась, спустилась и вручила толстого, слегка потрёпанного этого самого «Генри Эсмонда». И всё. Попрощались, я пошёл к себе вниз, на Низами 25.
Потрясающе. Действительно потрясающе. Теккерей так до сих пор мой один из самых- – самых. Как говорит моя дочь:»Ну – это наш!» С одной стороны – сантимент безусловно. Но с другой- почти садистическая ироничность. А к тому же- никуда не денешь- 
лёгкий такой эфироподобный флёр извращённости. Всю толстенную книгу ухаживает и претерпевает от истерички – неврастенички. А женится неожи-данно в конце на её матери.
Потом мне ещё как-то от неё достаётся том новелл Проспера Мериме. Вот теперь мы уже насмотрелись голливудских кошмаров всевозможных калиб-ров, и могу заявить, что любой из его опусов – готовый сценарий для фильма ужасов. Ну вот «Души чистилищ»! Чёрт возьми, а «Венера Ильская»! А «Локис»! Этого-то , как раз, много экранизировали , даже поляки. У Луначарского, если не ошибаюсь, пьеса была «Медвежья свадьба» тут же в нашем немом кино и экранизированная. И всё это по неведомой причине заставило меня сделать стойку, как собака с поднятой вперёд лапой, ещё не понимающая до конца: дичь? Опасность? Ринуться по следу? Убегать, сломя голову?
Что за запах , чем пахли новеллы Мериме, так ведь никогда и не ставшие  «моими»?
Ну вот самая знаменитая из них, мною совсем не случайно, фрейдистски, из-виняюсь за выражение, пропущенная. «Кармен», естественно.
Ещё в исходняке, в новелле, есть какая-то , со сжатыми крепко губами, по-пытка просто документально изложить всю эту кошмарную историю о со-вершенно неуправляемом существе, чётко знающем о своём гипнотическом действии на мужской пол, дескать ну вот бывают же в жизни и такие фено-мены. Но уж во всех последующих музыкально- танцевально- киношных ва-риациях!..
Всё растущая волна восторга пред ликом этого огнедышащего и всё вокруг, соответственно, выжигающего чудовища..
Постойте- постойте, ну а вам не кажется, что особенно восторгаются Кармен-ситой  му-
жчины – сперматозавры и всегда-то ощущающие  себя в дамском обществе точно в борделе? «Ох и хороша же ,должно быть, бабец в постели!»
Так я о Мериме.
Непредсказуемость окружающего. Опасность из-за каждого угла. Нельзя ве-рить ничему и никому вокруг. Нежный влюблённый оказывается медведем и отнимает твою, доверчиво предоставленную ему, жизнь. Деталь интерьера – статуя не отдаёт твоего кольца и имеет законное право уничтожить тебя. И никакая это не сказка, никакая не
«Синяя борода», газетная правда. Всё блистательно отполированным суро-вым языком наблюдателя над микроскопом. Правда жизни…

2
Я наверно втисну сюда сразу всё то, что узнавал о семье Поповых впоследст-вии. Лет десять последующих.
Дед. Который теперь ходит полупарализованный, волоча ногу и общаясь од-ними гласными. Когда-то участник попоек и драк часто наезжавшего в Баку Есенина. Работал тогда в издательстве наборщиком. Потом Бабка ,которая, подобно герою Эраста Гарина из «Музыкальной истории», «заменила своё вульгарное и неизящное имя» Пелагея на Полину, поймала его с другой и зарубила соперницу топором, что, соответственно, обошлось ей то ли в 5, то ли в 10 лет. За это время деда разбил паралич и та взяла его, Христа ради, к себе.
Мать осталась с двумя девочками на руках – моей Ингой и карлицей Милой , когда отец погиб в тех же примерно краях, что и наш дядя Миша. Постепенно у неё появился сын Толик от некоего горского еврея, который периодически пытался насовсем поселиться у своей «Вавочки», что никак не удавалось то из-за его запоев, то из-за скандалов его законной.
Подруга с нижнего этажа, педагог по классу фортепьяно, Наира побыла в браке очень недолго, сохранив об этом печальном периоде своей жизни единственное воспоминание, что бывшего мужа необычайно трудно было заставить мыть ноги. Ближайшие соседи: непристойных размеров крашенная в алый цвет пенсионерка и её супруг, очаровательный худой язвенник, администратор  бакинской Филармонии, фантастический рассказчик анекдотов всех времён и народов. Где-то в районе двадцати с небо-
льшим  лет они сыграли неописуемо пышную свадьбу, а через месяц она вернулась к мамочке, застав его неожиданно с какой-то певичкой. Воссоеди-нились они только 
выйдя на пенсию.
Ни хрена себе дискурс, как выражаются отдельные поклонники Дерриды…
Проходит какое-то время. Все привыкают, что я раздражаюсь, грублю стар-шим, не говоря уже о том, что от меня претерпевает Ольга, если в Клубе дол-го не назначают концертов. А когда это наконец свершается, с утра до часа исчезновения из дому как бы пританцовываю, видимо торопя ход времени. А в Клубе опять раздражаюсь и злюсь на всех, если она вдруг не пришла, и  я, значит ,не смогу под каким- нибудь соусом проводить её после концерта домой.
Но, наконец, всё совпадает. Вот это и есть счастье.
Дорога достаточно длинна. Ну, кто был в Баку, это от улочки перпендикулярной к Торговой, около детского кинотеатра, как он теперь зовётся, чёрт его знает, был «Пролетарий», был «Вэтэн» - и всё вверх по Красноармейской до дома, который как корабль врезается, а там уже опять Колхозный базар и – вниз. Кубинка. Мы о чём-то всё время говорим, говорим. Ещё не скоро придёт время, когда можно будет не говорить, идти
«под ручку» и молчать, потому что главное это тело рядом, которое разре-шает, наконец, слегка, время от времени на секунду прижаться к нему, и да-же – чрезвычайно редко – вроде бы! этого быть не может! – прижимается само.
Разговариваем безостановочно – о книгах, о фильмах – ну это больше я, од-ноклассниках и всяких ужас до чего смешных ситуациях, в которые они попа-дают, а она про разные очень серьёзные проблемы, с которыми девочки из её класса сталкиваются – пока это мы ещё существуем в эпоху раздельного обучения, вот когда я закончу школу, тут и оно закончится, а она последний год будет доучиваться в школе, где появятся мальчики, что даст мне лишний повод биться в судорогах ревности.
Иногда я что-нибудь про своих родственников. Как правило смешное. Очень редко – она про своих, вероятно считается, что я пока человек достаточно чужой для таких откровений. Где-то там, кажется в Казани, есть любимый дядя Федя Фомичёв – лётчик.
А она – Инга Попова. Это удивительно. Ни у кого из родных, или там в разго-ворах наших пацанов, не мелькало такого имени редкостного. Через годы, читая взахлёб книги об уничтоженных режиссёрах, я обнаруживаю, что «Ин-га» - это была в 30 е годы хитовая пьеса, то-есть, чтобы так назвать ребёнка, надо было ходить в театр.
И глаза у неё фантасти ческие – серые со слезой. А у меня и всех, кого я знаю – карие же ведь глаза!..
Потом, наконец, наступает вечер, когда я решился на такой, смелый до безу-мия поступок и, беззаботным таким, нагловатым тоном д/Артаньяна, про которого я уже успел прочесть и даже увидеть успел в американской комедии, где трое остальных мушкетёров были переодетые повара, а д/Артаньян пел:
                Где ты, где ты, где ты,
                Мечта моя, Париж,
                Поэтами воспетый
                От погребов до крыш?
вобщем  беспечно так спросил, нельзя ли её завтра пригласить в кино, там какой-то потрясающий фильм, и всё равно сейчас каникулы и делать нечего.
Оказалось: хорошо, можно. Спокойно обсудили, на какой сеанс удобней. И  я полетел домой, радостно клянчить  у папы с мамой деньги. На билеты и мороженое.
Тут и пошла вся эта чертовщина. Когда становишься существом постоянно, а иногда совершенно безосновательно , ощущающим себя униженным , оплё-ванным и навсегда теряется возможность решить – то ли просто невезучие совпадения, то ли над тобой хладнокровно, как тогда говорили: «на голубом глазу» издеваются,, определив с первого мгновения, что никуда ты не денешься, что бы над тобой не творили, а будешь покорно ходить, как приблудный щенок на верёвочке…
Деньги выпросил, пришёл за час, купил билеты, вышагиваю перед входом в кинотеатр, который где-то в  конце 60х безжалостно снесли и на его месте на углу универсам
Построили. Кинотеатр назывался с 20х «Баккоммуна»,потом «Вышка». Я марширую.
Совершенно целенаправленно на меня подлетает наш красавчик-тенор Толька Черняев.
        - И чего это ты здесь?
        - Да вот,- говорю растроенно ,-товарища жду. Договорились в кино, а всё нету и нету.
Черняев криво ухмыляется, строит соболезнование. Заявляет:
         - Да я даже знаю, где этот твой товарищ живёт,- и через плечо на Крас-ноармейскую подмаргивает.- Проводить?
Я, естественно, стою с помертвевшей улыбкой и думаю, да не может того быть, да не-
ужели онамогла этому остолопу всё рассказать? И неужели что-то могло их связывать? Толька ещё минут пять демонически улыбается и исчезает.
Минут десять со скрещенными на груди руками (тоже в Клубе отрепетиро-вал) то к углу дома прислоняюсь, то к двери кинотеатра,пока, наконец, минуты за три до начала
Возникает медленным прогулочным шагом она, с ней ещё две особы жен-ского пола, может даже одна из них и есть разочарованная Наира, девицы ввинчиваются в меня глазами, как астрономы изучающие пятна на солнце.
              - Я не могу. Мы непременно должны быть на дне рождения у Яна, мама говорит.
Кто такой этот Ян? При чём  тут Ян? Никогда мне  о нём не рассказывали! Дальше очень унизительная идёт сцена, где приходится при этих, хихикаю-щих со сжатыми губками, кикиморах уламывать её ну хоть не на следующий, так на сеанс через один.
              - Ну, ладно.
Уплывают. Продал билеты, покупаю на «через сеанс». Ушёл домой. Пришёл к сеансу. Опять мотаюсь туда – сюда. Толик опять тут как тут.
              - Ты что, так всё и ждёшь?!
             -  Да нет, он, оказывается, занят. Договорились на этот теперь…
             - Ничего он не занят,- клоунничает Черняев.- Хочешь, покажу, где он живёт, последний раз говорю!
И, не скрываясь, фыркает , уходя.
А Инги этой распрекрасной так и не появится, я продам один билет и пота-щусь на печально заплетающихся смотреть кино в одиночестве. Зол был, ко-нечно, ужасно. Что смотрел – не помню. Может один из «трофейных» филь-мов с Эроллом Флином. «Королевские пираты» или «Приключения Робин Гуда».
А может была это какая- нибудь «Дорога на эшафот» с Зарой Леандр. Или «Первый бал» с Диной Дурбин, где мчит она на велосипеде, одетая, кажется, в матроску и распевает во всё горло, в полном восторге от окружающей действительности:
                - Мы со свистом
                Едем в поле чистом,
                Едем всё вперёд!
Вдоль полей,
                Вдоль лесов
                Мчи скорей, колесо!
                Радуется солнце в небе…
Или  даже это был фильм с самым аристократическим, самым утончённым женским лицом, которое я когда- либо встречал. Джанета Макдональд.
( Чёрт подери, какие же прекрасные и мгновенно запоминающиеся псевдо-нимы сочиняли они там со своими продюсерами! Это тебе не Аграфена Чер-нодрыщенко.)

3
Теперь, когда вся эта траги – патологическая эпопея стряслась, как шмат сне-га
(«Парковка запрещена! Сползание снега!) и участников не обнаружить, кого и вообще на поверхности земли, вроде бы появилась возможностьпонять кое-что со стороны. И, как выражались в Одессе, «таки да», пожалуй можно признать, что ни черта она, в конце – концов, меня не полюбила, а я «загово-рил» её, задурманил мозги, заставил испуганно не верить, что кто-нибудь ещё будет её когда-нибудь с такой истерической настойчивостью добивать-ся, и столь длительно, не взирая на все спускания с лестницы…
На каком-то витке всё-таки начинаем  ходить в кино. Потом вдруг – нет, хва-тит, больше ни за что! Наконец, кино становится обычным, из ряда вон не выходящим ритуалом, но вот на концерт – ни Боже мой, ни за что, я не ни-щая, тебе специально меня унизить надо! А потому что у меня денег на это нет!! Значит, раз ты продолжаешь настаивать, требовать…Что значит- не»требовать», а «умолять»?! Вобщем, что бы ты там ни делал, у тебя только одна цель в твоей жизни – меня унизить! И кончается всегда тем, что я всё поняла, ничего больше понимать не собираюсь, забирай вот все свои книжки, я их тут все заранее стопкой выложила – больше нам никогда не надо встречаться! ..
Из случайных , а может и не случайных проговорок , фраза там, фраза –здесь, вырисовывается ещё одна линия этих «Парижских тайн». Была какая-то очень старая, Бог его ведает с каких мафусаиловых времён, возможно  ещё при погибшем на фронте отце, дружба семьями с неким, опять же «из инженеров», т. е. самым завидным ( вплоть до прощальных лет брежневского распадения страны в пыль) еврейским  кланом. Где и присутствует  чуть постарше, печально задумчивый, сутулый такой вундеркиндер по имени Ян, предназначавшийся, очевидно, для последующего, ко всеобщему млению и возникновению возможности спокойно, наконец, лечь в гроб, соединения со скромной и чистой девицей , хоть и из гоев, но с косой. К чему обоих участников ненавязчиво и готовили…По стратегии мамы героя ( а они в еврейских семьях – верховное божество) шел этап беспробудной подготовки к получению золотой медали на предмет последующего поступления без всяких экзаменов в величайший из всех, что только можно представить , кузниц молодых талантов – нефтяной бакинский институт АзИИ.
Просто смешно было и представить возможность уделения  времени на со-ревнования с этим обезумевшим актёрчиком из погорелого театра Костей Х.
Мама Вава начинала Инге читать нотации о предательстве  памяти покойно-го отца, нарушении семейного договора, подлой попытке ранить «бедного Яночку» в самое больное место и перекрыть его вундеркиндскую светлую дорогу к золотой медали.
Инга Попова на время бурно  устыжалась, и я получал нежданный – негаданный удар по носу…
( Ну, пожалуй, время уйти в небольшое  «нелирическое» отступление.Чтобы, во-первых, перевести дух от затягивающей воронки «этой истории». Во-вторых, чтобы не вовсе уж «белым шумом» пролетела инвектива про бреж-невские времена, гордое имя «Инженер» и его деградацию.
«Инженер» - это вот самое оно и есть, которое «звучит гордо».Только стала захлёбываться собственными кровью и гноем Гражданская война, дотоптали в кровавую кашу крестьян «антоновщины» и обалдевших матросов Кронштадта, началось «считать мы стали раны»и обнаружили, что, как это неоднократно бывало и, увы, ещё будет в российской истории – опять погорячились! Некому руководить стройкой, строительством завидного всему миру Светлого Будущего! То-есть мудаков, которые , вопя от восторга, пять раз будут выкапываться из тоннелей метро на поверхность, чтобы станцию «Арбатская» нащупать – и всё не туда,таких как собак нерезаных. А вот чтоб с горящим взором всё мог начертить, просчитать и направить – это извини-подвинься.
И начали выдвигать, обучать  и поднимать на недосягаемую высоту, заливая недозрелые уши криком Родины, что, век свободы не видать, всё рухнет в пыль без них, инженеров! Что нет первее их, инженеров, которые, как в пес-не поётся, «города построим, новые дороги проведём!» А то – кто же поко-рит тайгу?! Почему-то это вызывало панический ужас. Все рвались с выпу-ченными глазами «покорять тайгу».
Никто из нынешних даже представить не в состоянии как завистью зажига-лись глаза, текли слюни восторга и начиналось лихорадочное трясение всего организма при одном этом сладком слове:
                ИНЖЕНЕР!
Писателей ведь обозвал Великий Кормчий не там «Колхозниками» или «Ди-ректорами»…Нет. «Инженерами человеческих душ».Наконец все супербом-бы придуманы, все космические глубины- в кармане, атомные электростан-ции фурычат вовсю, дожидаясь своего Чернобыля,а всемирной революцией так и не пахнет, а «к 80у году» никакого обещанного Коммунизма нет, как нет, а есть серия еврейских анекдотов, распростра-
няемых  этими самыми зажравшимися  инженерами. От них вообще ничего, кроме анекдотов и «самиздата».А рабочий класс, в случае чего – бить будет.
Стали изо всех сил пропаганду поворачивать. Что оказывается совсем не эти «ещё очки надел», а как раз рабочие – на три рубля главнее! И сразу тем и квартиры в первую очередь, и  очереди на машины, и загранпоездки…
Лежал я в больнице  с одним гегемоном на соседних койках.Он радостно по-вествовал:
-  Инженеришка такой у нас объявился, выскочил на собрании: «Это почему унас инженера получают меньше, чем грузчик?» А директор наш – такая ум-ница, такая умница, на смех его, дурака, поднял: «Вот когда ты сможешь та-кой мешок с цементом поднять, как Миргалей, тогда тебе государство и пла-тить будет соответственно!»)




         4
Загадки «чёрного ящика» на наших плечах. С какого  собственно переляку  упустил я этот момент, когда , за сто лет, произошла самая первая моя встре-ча с
будущей супругой, с Ингой Николаевной? А вот  вдруг так ясно-ясно нарисо-валось. Ещё до всяких Клубов .
Я перешёл тогда , если это не призрачные видения, где-то класс во второй, ну в третий. Начали тогда, как дань какой-то очередной огневой комсомольской задумке, «го-
родские  пионерлагеря» насаждать. Какой из них в школьном дворе, а какой вот – во дворе дома. И, скорее всего, как всегда, все хором сказали «будет сделано», и у большинства тем дело благополучно и завершилось, иначе. Чем же объяснить, что меня определили так далеко от места, где мы обита-ли, в «золотом центре», у Оперного. И вот несколько дней меня, полусонно-го, тащили на самую высшую точку Красноармейской, во двор, где у меня когда-то родится вечно задумчивый Лёшенька - Алёшенька.
Почему-то со стороны, обращённой к мечети вдали, в то время навалены де-сятки разнообразной конфигурации железобетонных плит – вид Помпеи по-сле известного стихийного бедствия. Во дворе – середина вся в тени огром-ных, не вырубленных с давних лет, слава Богу, деревьев. Потому что летом они спасают. С одного боку, где место свободное от деревьев, сетка натянута и играют в волейбол – вопят, падают, звенят мячом, нас, малявок, естественно, и близко не подпускают, с нами изредка какие-то  перекошенные от неудовольствия тёти- учительницы и девицы – пионервожатые пытаются играть в какие-то ни им, ни нам абсолютно неинтересные игры. В основном, мы шатаемся по периметру двора в ожидании, когда будет обещанная кормёжка. В одном углу, где есть какая-то тень и солнце не напекает голову,сидит надутая такая девчонка с презрением Будды во всём облике, да ещё и с толстенной косой, и читает. Я ещё не умею такие большущие книги читать. Я подхожу и спрашиваю, что это у неё за книга?
     -  «Три толстяка»,- буркает она, глядя куда-то сквозь меня.
Название засело от обиды в голове. Потом, когда очень нескоро, но прочёл сказку Юрия Олеши, осталось после неё ощущение тревоги. Жути, неуверен-ности. Ну правда. Вспомните эти потерянные в безумной толпе очки доктора Гаспара Арнери, ружьё, которое должно было стрелять в Тибула, а стреляет в офицера, вылезающий из камина негр, пропадающая кукла, почти доведённый до безумия наследник Тутти,вход в подземелье среди кипящих кастрюль…
Читаешь со втянутой в плечи головой, хочется куда-то спрятаться и затаиться.
А та девочка читала её с абсолютно каменным, сфинксовым лицом, вроде она всё это давно так и предполагала.
Больше я её не видел, потому чтосо мной произошла очередная постыдная история. Так как никто нам ничего не говорил ни о какой уборной, а во дворе её, сколько я ни искал, не было, я и терпел из последних сил до того момента. Пока нас не распустили по домам. Тут я выскочил на улицу, понёсся к этому нагромождению бетонных глыб и, отыскав укромное место, устроился какать. И мгновенно является непонятно откуда здоровячок-азербайджанец примерно  моих лет, мерзкий, в грязной, не нашей одёж-
ке. Он стал с визгливыми азербайджанскими выкриками подскакивать и от-бегать, уда-
ряя грязной ступнёй по моему голому заду. Я не мог ни  убежать, ни схватить и бросить в него камень или палку, потому что именно в этот момент со страшной силой освобождался мой терпевший весь день живот.
Пока я подтирался куском какой-то грязной газеты, натягивал штаны, он ис-парился, а я, размазывая грязным кулаком слёзы, потащился домой, и меня так трясло от злобы и стыда, что я даже ничего не рассказал об этом дома. Но на другой вечер рассказывать всё же пришлось, потому что всё повтори-лось. Ну как будто этот гадёныш весь день в бинокль высматривал, дожида-ясь, пока я , наконец, усядусь.
Папа выслушал, поцокал языком осуждающе, что же мол я сразу не сказал, наутро мы пошли вместе, он мгновенно высмотрел через дорогу типичный закрытый азербайджанский дворик, зашёл со мной туда и по-азербайджански что-то  такое очень обстоятельное объяснял старику в ог-ромной папахе, то ли деду, то ли отцу моего обидчика. Тут на выкрик своего имени и каких-то азербайджанских ругательств и он сам явился, собственной персоной. Старик сразу же замотал головой и зверски выпучивая глазищи, стал орать на него, не давая вставить ни слова, потом схватил его за шиворот и за пояс, поднял и бросил об землю.
Тот завопил и убежал в дом, а папа ещё немного важно побеседовал с де-дом, возможно на темы воспитания подрастающего поколения, мы перешли дорогу и зашли в этот мой «дворовой пионерлагерь». Папа походил туда-сюда, поинтересовался, чем таким нас здесь кормят, забрал меня и больше я туда не пошёл и даже забыл про само существование того двора. Забыл надолго.
Вот такая история.

5
При всей изящной музыкальности «лабухского» жаргона отца и мать всё-таки именовали «пахан» и «маханя». А это уж явно тюремное. А возможно и что-то северно- деревенское. Словом, что-то послереволюционно хамское.
Бессомненным оскорблением являлось сыгранное на всё равно каком инст-рументе шестизвучие «до- ре- ми- до-ре-до». Ибо на человеческий язык это переводилось как :
«А пошёл ты на …» И все это знали, и когда в «Острове страданий» со смер-тельной красоты Эроллом Флинном  колокола отметили  какой-то религиоз-ный праздник прозвенев именно эту мелодию, загоготалвесь зал огромного кинотеатра Низами.
Но на несколько секунд раньше остальных – мой друг Сосик Тхостов, скрипач и мрачный хохмач. Пока жив хоть кто-то из нашего класса, не сможет быть забыта многократно потом передовавшаяся в молитвенном восторге сцена. Уж не вспомню, какой это класс. Восьмой? Девятый? Разъярённый завуч Гуревич втаскивает из коридора как всегда несчастного , с пылающими огромными ушами и уцепившегося  глазамиза собственную ширинку, Додика Ройтмана, и начинает метать громы и молнии, пытаясь на печальном примере Додика, которого непременно в ближайшие месяцы выгонят с треском, подобно пробке из бутылки, а Додик уже не красного, а какого-то бурачного цвета, но тут в паузу вклинивается мрачный бас Сосика:
           - Ройтман, ты чего же это смотришь, как кошка на сало?
И Гуревич не выдерживает, что его излюбленное  выражение произносится бандитом Тхостовым  с явно удвоенной, если не утроенной буквой «с» в по-следнем слове и с диким  рёвом вскакивает на парту – понимаю, что никто не поверит, но именно так всё и было – и гонится за Сосиком, который тоже вскочил на парту и  удирает от завуча по крышкам парт с традиционным во-плем:
             - А чего я сделал?!
Так они и носятся несколько минут, перескакивая с ряда на ряд, пока Сосик не исхитряется гигантским прыжком перелететь в коридор…
Как они взахлёб, с какой-то непонятно с чего взявшейся злостью, обсуждают, чуть не до драки, появляющихся  молодых учительниц, возникают жуткие советы – причём всё «на спор!» «на спор!» - в целях исправления их походки или деталей фигуры. И – так же взахлёб, спеша обогнать самого себя  и воз-можные вопросы сомневающихся – как именно и сколько раз уже всё было у него вот с этой вот училкой  из первых классов , не говоря уже про знакомую из 23й  - было, было, было!
Да, «проклятие пола», как любили выражаться до революции всякие там «мистики» и
«декаденты».
Каждый раз наткнувшись на какое – нибудь «совершенно потрясающее» стихотворение, я тут же заучиваю его и , если это в период восстановленных дипломатических отношений, мчусь  на самый верхний этаж этой Коммунистической 54 – Господи, неужели до сих пор помню?! – и, если зима, вжавшись спиной в чёрную железную газовую печку, а если весна – в подоконник, декламирую ей. Гейне, Блок, Брюсов, Есенин
( его  только-только стали опять издавать, а мы с Иркой Пономаренко; чтобы ей не так страшно было на «перекличках» по ночам в садике , называющем-ся Парапет, всезнающие наши школьные бандитики объясняли  дикое назва-ние тем, что это был исторически  закреплённый пункт сбора проституток, называемых в наших кругах ещё с дореволюционных , скорее всего, лет – «простигосподи»,откуда и произносимое на «восточный» лад обозначение их стоимости: «пара – пять», выстаивали по несколько недель очередь с пе-рекличками дважды в день, нервными перемещениями из конца в конец са-да от издевающихся , делающих вид, что ничего не понимают , милиционе-ров, истериками опоздавших и вычеркнутых из списка, и, наконец, в очеред-ное воскресенье, в «магазине Черничкина», чуть не с конной милицией и ре-альной угрозой быть задавленными, как на какой-нибудь Ходынке – обрета-ли два тоненьких томика), кто там ещё мог быть? Конечно и мало кому по-нятный, хотя и старательно «проходимый» в школах, Маяковский (Господи, безумно обожал! Ну как же: «Вы думаете, это бредит малярия? Это было! Было в Одессе. «Приду в 4»,-сказала Мария. 8, 9, 10…» Ну что вы. С ума сой-ти!) И Луговской , и безумный, не лезущий ни в какие ворота Сельвинский.
                Далеко-далеко на солнце
                Вспыхнула и обернулась.
                И исчезла. Больше не выйдет,
                Я её никогда не увижу.
                И, поправив глупую улыбку,
                Я ушёл решительным шагом.
                Парикмахерская. Почта. Аптека…
                Всё-таки она обернулась!..
Да, да, да! Илья Эренбург, конечно.
                И помню я большое дерево
                Чернильное на голубом.
                И помню милую мне женщину…
                Не знаю, мало ль было сил,
                Но суеверно и застенчиво
                Я руку сжал и отпустил…
О, бумажные волны безумия!
Как выразился один преподаватель из ПТУ, ещё не предполагавший, что их когда - нибудь переименуют в «лицеи»:
- У них сейчас одна сокрушительная задача: срочно отыскать какую-нибудь щель, чтобы им туда засунуть свою пипку.
Г Л А В А   Д Е С Я Т А Я
  Ссоры –Как организовать демографию – Школа танцев – Красавица – Привет
                от Мейерхольда – Первая «Женитьба» - Провал «Чайки» - Плохо темпериро-ван-
                ная режиссура – Конферанс 50х
1
А расставались мы каждый раз «навсегда» и подводя перед  тем многочасо-вую  философскую базу (как говаривал Владим Владимыч: «марксистскую базу под лифчик») с цитатами из пользующихся особым уважением учите-лей, ближайших родственников и подруг, критиков – демократов Белинского и Добролюбова, а наконец и из вышибающих потоки девичье – комсомольских слёз бестселлеров поколения, романов «Как закалялась сталь» и «Молодая гвардия».
И после очередного такого решения она даже переставала со мной здоро-ваться, если мы где-то сталкивались в городе. Отворачивалась. О, Господи!..
История, которую я собрался рассказать, её, собственно, скорее всего, можно было вполне бы и не рассказывать. Не имеет она отношения к бесконечной , как ощущение людей всё тонущих и тонущих на подводной лодке, всё захлёбывающихся и захлёбывающихся – истории моих отношений с Ингой Поповой.
Почему она, время от времени вспоминаясь, вспыхивает, да, пожалуй, именно так, как фотовспышка  какая – чёрт его поймёт! Вобщем, я её всё равно вспомню.
Происходит это, естественно, в один из очередных «на всю жизнь разрывов», когда я сначала в полном безумии и чуть ли не еле засыпая, а кругом, сквозь луну, лезущую в окно и умопомрачительный храп папы – как будто сгрудились и постепенно наседают, незаметно теснятся и теснятся, пытаясь задавить. Потом приходит тупость, испуганное понимание, что да, всё это закончилось. Что надо , что поделаешь, придётся как-то теперь жить дальше.
А вот тут-то как раз пролетает по всей стране очередное новое поветрие. Продиктованное, разумеется оттуда, из Кремля. И причина то ли в том, что из –за этого самого
«раздельного обучения» недостаточно  растёт прирост населения, а война страшно ведь вымела народу, и того что на фронте бестрепетной маршаль-ской  рукой на высотки и минные поля, и тех, что не успел удрать на восток с «временно захваченных территорий».
Ну тут как раз первым делом запретили аборты со страшной силой. Чуть ли не тюремные сроки давали и тому, кто исполнял роль врача и той, кому при-шла дурная мысль в голову – избавиться от плода любви несчастной, отни-мая у Великого Отца возможность о нём заботиться. А вдуматься, осталось бы дитё живым, оно же стало бы в конце – концов строителем Коммунизма! А напади, что несомненно, рано или поздно оголтелая американская воен-щина?! Так как раз вот этого бойца может и не хватить для окончательной победы Мировой революции, которого из тебя сейчас  выковыривают!
То – есть народу понапогибало из-за всяких «криминальных абортов», не со-считать! А что бабок с окровавленными спицами отправили на прогулку в те-лячьих вагонах тайгу покорять!..Такие дела, как выражался неизвестный нам тогда великий Курт Воннегут.
Ну ладно. Вобщем дана команда и во всех клубишках, за небольшую плату начинают учить понабежавших со страшной скоростью школьников обоего пола бальным танцам.
                Это школа танцев
                Соломона Пьера
                Шаг впирод
                И дви назад…
Ну а я что – хуже других, что ли? И меня тоже гипнотизирует предстоящая перспектива общения под музыку с противоположным полом, тем более держась за руки.
Старичок в перевязанных изоляционной лентой очках с баяном на коленях (ещё под баян бархатная тряпочка полагалась, чтоб брюки не засаливались), дикой жизнерадостности тётка «массовик- затейник». Какие мы танцы учи-ли? Их, не говоря уже о тесноте квартир, где мы потом стали собираться, но ведь и в школьных коридорах, где проходили  «вечера танцев», танцевать было практически невозможно, не сломав себе и товарищам по оружию рук, ног, шей.
Полонез. Па – де  - грас. Па- де- патинер. Чардаш. Полька. Мазурка. Краковяк. Молдованеска. И где-то уж на самую-самую закуску вальс. И даже вальс- бостон.
И вот – Клуб мукомолов. Это если чуть наискосок от женской № 23 на Теле-фонной, в переулочек, где стоит мамина армянская № 4 мужская, а потом направо. Зал почему-то еле освещённый ( может, чтобы не так стеснялись?). Мальчики  по одной стенке стоят, девочки – по противоположной. Кто-то не-далеко от меня хохмит:
    - Как на армянской свадьбе…
Но голос предательски дрожит.. И никто не смеётся, у всех от страха скулы сведены.
Вот  уже жизнерадостная массовичка показала, смеясь, раз пять показала как «приглашать девочку на танец», вот уже все поощрительные шутки и угрозы исчерпаны, раздражённо  закрякал старичок на баяне марш какой-то. Сдвинулось. Ринулись , как
с обрыва  в воду прыгать, самые смелые. Вот и ещё пошли, и ещё пошли.
И тут уж остаётся только одна девочка в полутьме у противоположной стены, а с этой
стороны – один я. И я, наконец, иду, шаркаю, дёргаю головой к груди, и мы становимся в хвосте, за всеми выстроившимися парами. И я потихоньку на-чинаю скашивать глаза, посматривать на свою партнёршу, и я начинаю по-нимать, почему она осталась в одиночестве, дожидаясь  меня последнего, снявшего стыдливо перед приглашением  свои очки.
Все просто побоялись, что она им откажет. Потому что рядом со мной стояла настоящая фантастическая красавица. Вот через много лет такое же шоковое впечатление будет от Роми Шнайдер в «Старом ружье». Не та пышненькая, с ямочками юная австриячка с испуганной радостью на круглой физиономии, а именно в «Старом ружье».
Когда мы освоили полонез и встали в исходную позицию уж не помню какой очередной оперной красоты – обе руки трясутся и держат перед собой крест –на-крест её руки, она роняет:
   - А тут правую руку можно положить мне на талию…
И в танце и в перерывах как-то я не помню, чтобы мы так уж обменивались какими-то большими осмысленными фразами. Но поле некоторых потрясе-ний и притягиваний, как оно возникло с первого момента, так и не исчезало. Иногда мне почти точно казалось, что я ловлю боковым зрением её рассеян-ный и изучающий взгляд, словно ожидающий от меня что-то.
Наконец, где-то неделю на вторую, я всё-таки решаюсь предпринять хоть что-то определённое. Я уговорил кого-то из нашего класса, который тоже оказался среди рядов танцующих, пойти после занятий за ней. На некотором ни к чему не обязывающем расстоянии. С надеждой, что может же ведь соз-даться момент, который  позволит как бы случайно приблизиться, если уда-стся – пошутить, что вот как неожиданно получилось. Нет, не за тем, чтобы набиться в провожатые, а так, ну просто…
Но гдето через квартал  как-то очень резко вынырнули, будто знали, куда она ходит и подстерегали, несколько мальчишек, и один из них, настоящий, как у нас выражались, «гямбул», то-есть огромный, не то чтобы толстый, а определённый самбист, ударил её своим портфелем по её «балетке», та упала на землю и они все остановились.
Мы тоже остановились, и не то чтобы я испугался, хотя вполне могло и это быть, но мгновенно стало заметно, как они спокойно и рассудительно пере-говариваются с этим «самбистом», как, наверняка, старые знакомые.
Постояв несколько минут, мы с моим спутником повернулись и медленно пошли в свою сторону.
Красавица больше не появлялась на занятиях. Так как я через год увидел её на вечере в какой-то школе, стоящей всё с тем же « самбистом», а потом и ещё раза два, и он всегда стоял мрачный, а она никогда не разговаривала с ним, смотрела, поджав губы на топчующуюся в центре зала толпу, то я пред-ставил себе историю о том, что вот они тогда рассорились, и она, назло, не сказав ему, пошла на бальные танцы, потом произошла та сцена, свидетелем которой я издали явился. И инцидент между ними был исчерпан.
Но всё равно она была ужасно красивая, и я вспоминаю её до сих пор.


2
Мои заплывы на подмостки тем временем не прекращались. После обор-вавшегося на этапе восторженной истерики распределения ролей «Горя от ума» был ещё опыт постановки на школьном вечере «Сцены в корчме» из «Бориса Годунова». Гришка Отрепьев, естественно, я. Кто затеял, не помню, может тоже я, не буду врать, или годовщина какая была «Нашего всё». Пом-ню, что неожиданно взялся помогать нам наш физрук, вечно какой-то внут-ренне поджарый, неулыбающийся. Смотрел – смотрел и вдруг предложил очень забавную мизансцену – мы над этим местом до того долго бились, просто уже руки опустились у всех: если я выпрыгиваю в окно, то чего же стража не прыгает вслед или даже прямо на подоконнике не хватает?55 А он вдруг говорит, чтобы девочка, которая играет Хозяйку корчмы(совершенно не помню, кто такая и откуда), сразу же как только я выскочу – раз! – и заго-раживала дорогу стражникам большущим столом. Зрители хохотали.
Главная хохма в том, что много лет спустя, когда наконец стали издавать книги о великом Мейерхольде, которого мы, ставя «Годунова», и фамилии-то не слыхали, его ещё до начала войны успели благополучно расстрелять, обвинив в том, что у себя в кабинете главрежа он хранил пулемёт «Максим», чтобы во время спектакля, который посетят вожди, прикончить нашего любимого Иосифа свет Виссарионовича, я вдруг читаю, что в репетициях на сцене Театра имени Вахтангова Мейерхольд – то и предложил эту мизансцену. Ну это когда на вопросы въедливого участника он отмахнулся и крикнул, что мол она его любовница…
Тот «Борис» до зрителя не дошёл. Тут его как раз арестовали и прикончили. Откуда же мизансцена оказалась у нашего мрачного физкультурника? Был сам гениален и - случайно повторил? Присутствовал на тех репетициях? В ка-честве кого? Актёра? В режиссёрской группе, всегда окружавшей Мастера? Даже в эти жуткие дни, когда театр уже был закрыт и Его пригласили в Вах-тангова на постановку. Или внимательно наблюдал за всем происходящим от лица моей любимой организации?
Всё вопросы, вопросы. И несть им ни конца ни краю…
А ещё как-то Анна Израилевна говорит вдруг, что почему бы нам не поста-вить «Женитьбу» гоголевскую? Ну не всю, конечно, а, например, сцену при-хода женихов. А есть в ТЮЗе такой актёр Лежнёв Алексей Тимофеевич, так , если вы его попросите от моего имени, он непременно поможет. Ну мы с Ко-тиком Руничем всё и крутили, организовывали инертные массы на борьбу. Я – Подколесин, он – Кочкарёв. Лежнёв помог тем, что достал нам по цилинд-ру.И вот стоим мы с Котиком в идиотских этих цилиндрах, «изображая эпо-ху», и я, будучи уверен, что так и надо,с печальным идиотизмом произношу:
          - Ну вот как стали все говорить : «длинный нос», « длинный нос»…
Мы играем нашу искромсанную «Женитьбу» даже в каких-то ещё школах, не помню, кажется даже в женской, или перед каким-то слётом или конферен-цией, среди традиционных домровых оркестров, еле-еле выпиликивающих нечто трогательное скрипачей и рвущих горло чтецов. Видимо, это и в самом деле некий гоголевский юбилей, потому что, вроде бы , вспоминаются не-скончаемые  взвизгивания по-поводу «Руси –- тройки». До ошеломляющего открытия Шукшина ещё далеко, кругом сплошная борь-
ба с космополитизмом  и низкопоклонством перед гнилым Западом, из души рвётся:
«А, суки, косясь постораниваетесь и даёте дорогу?!»
Кое-где моему «длинному носу» с соответствующим жестом, обрисовываю-щим размер этой части лица – от переносицы до пупа – даже смеются. Но не везде, что меня, естественно, расстраивает… Пройдут десятки лет. Мне будет 60 с чем-то, когда я сыграю в той же «Женитьбе», но уже Яичницу. И получу награду за «лучшую роль второго плана». Тут уж я столько понавыдумываю и с фантастической толщиной – проносив  весь спектакль на себе такие жуткие «толщинки», я после конца бежал к ближайшему киоску и, захлёбываясь почти, выпивал коробку сока – и с походкой, и с гигантскими ресницами, и со срывающимся на козлитон периодическим вопросом «Или – нет!?» Уж не говоря о «зерне» роли, где я ухватился за Гоголем данный чин «экзекутор», что для меня было чем-то вроде тамошнего «энкаведешника»…
Ладно, до этого момента. Бог даст, ещё доживём.
Следующей будет «Чайка». Не много, не мало. В молодости она просто об-жигает. Всё внутри начинает колотиться – отчётливо чувствуешь муки и ярость Треплева, над которым издевается даже собственная мать ( у нас в «мужской» переиначивали горьковское: «Восславим же женщину-мать, но ещё более женщину-****ь!») , А наглец, утрамбовавший уже себе местечко на Олимпе, уводит  объект первой судорожной любви.
Сбор всех,могущих загореться этим шедевром, был назначен в женской шко-ле №46, где училась, конечно, Инга Попова. Сама она участвовать категори-чески отказалась, с удовольствием сообщила мнение Клавдии Михайловны, что затевать в нашем возрасте «Чайку» - неописуемая глупость.
Ну и что?! Я, сжав зубы, появился в школе №46,прошёл сквозь взгляды и хи-хиканье девчонок всех возрастов и расцветок, директорша собраться нам в актовом зале вечером разрешила. Лежнёв наш обожаемый на этот раз со-слался на сумасшедшую занятость и передал нас в руки актёру Моралину. Тот посидел, послушал наши обсуждения и вопли раз, послушал два и поин-тересовался, будут ли ему наши директора платить  деньги за репетиции с нами? Директор школы №46 посмотрела на меня как на душевнобольного и засмеялась. Наша Мергенталлер посмотрела сквозь меня и не сказала ниче-го.
Актёр Моралин вернулся к репетициям в ТЮЗ, где он играл Иванушку-дурачка в «Конь
-ке – горбуньке». Мы пошумели ещё разик и разошлись навсегда. Осталась на память только редкая фамилия девочки. Которую мы совместными уси-лиями решили назначить Ниной Заречной: Лагаристакис.
И вот, и вот. Поздними вечерами по радио чуть ни каждый день идут какие-нибудь прославленные спектакли московских и ленинградских театров, по многу раз. «Филумену Мартурано» вахтанговскую я чуть не до интонации помню, а жутко смешной спектакль про выборы в Румынии из Театра Сати-ры, актёр Ценин уморительно играл пьяного, еле выговаривал:
  - М-меня му-тит…За кого я б-буду го-ло- со-вать?!
Ну там ещё оперетты разные. Эстрадные спектакли. «Вот идёт пароход»! А там собраны все звёзды тех лет. Миров и Новицкий. Миронова и Менакер. Смирнов-Сокольский
и братья Гаркави. «Знаем мы вашего брата – сестру-хозяйку!»
А в Баку вдруг приезжает на гастроли , и я его наконец увижу живого, вот на расстоянии метров десяти – сам великий Аркадий Райкин! «Вокруг света в 80 дней». Фантастического обаяния, с седой прядью посреди угольно – чёрных волос, слегка подмяукивающий голос, в секунду меняющиеся, совершенно разные персонажи, один смешнее другого. Полумаски. Парики, носы. Одежды. А как он куплеты про Чарли Чаплина:
                «Я б мог блеснуть, как ране,
                Явившись на экране,
                Но мне уже заранее
                Работать не дают!!»
Вот всего этого набравшись, намешав в один котёл более остальных вызвав-шие восторг сценки, плюс наименее тупые на мой тогдашний вкус скетчи из популярных в то время сборничков «Молодёжная эстрада», я соорудил не-кое эстрадное действо. С названием я тоже не стал особо напрягаться, как обозначить при наших скудных средствах  пароход было просто решительно непонятно, заменил на то , что укладывалось в приемлемую для меня «ус-ловность». «Вот идёт паровоз» вот что мы получили. В актёры были рекрути-рованы, в основном, постоянные  участники танцулек у Лики Бюль с редкими вкраплениями изт одноклассников нетанцующих. Ну Додик Ройтман, как вдруг выяснилось, худо- бедно, но игравший на «фо но», а как же без пианино, если все хором будут петь в начале и финале, а мне же непременно надо спеть утёсовскую «Песенку американского безработного». И, конечно, Котик Рунич, как же это без Котика Рунича, когда мы потом собираемся заглянуть и за границу, в саму Америку, а у кого же ещё такая абсолютно иностранная внешность, и я вообще перед семейством Руничей преклоняюсь.
Опыт предыдущих провалов моих «режиссёрских» начинаний дал мне некую отчаянность в упрашивании  и укоризненных воплях хоть как-то цементирующих моих наглых «актёров». Я метался, орал, вдохновлял и гримасничал, пока наконец не пришёл тот день, тот миг, когда отступать было  уже совершенно некуда и вот с того момента, когда через весь зал побежал с чемоданом,плащом через плечо и воплем:
- Подождите! Подождите!! Я уже! Я бегу! – Котик, всё и покатилось к успеху.
Из зала раздался смешанный, девчонско – мальчишеский  вздох восторга и от номера к номеру радости было всё больше.

3
                А начиналось всё с того, что мы все топчемся на вокза-ле,втаскиваем якобы в вагон чемоданы, испуганно смотрим на часы и ругаем на все лады Рунича, который, как всегда , опаздывает. Кто-то из «отъезжающих», привыкший за репетиции, что я призывал импровизировать на ходу, выдаёт, что мол чего же вы хотите, это же Рунич, ему на всё наплевать – и на двойки, и на вызовы родителей к директору, и на девчонок, которые  по нему сохнут, чем вызывает в зале, знакомом  с ученьем и внешкольной жизнью Котика, первый взрыв хохота. Неврубившимся объясняли сквозь хо-
хот  на-ходу. Тут кто-то из-за кулис, в банку, что напоминало вокзальное ра-дио, объяв-
ляет об отправлении поезда «Баку – Москва». Ройтман на ф-но начинает ла-бать какую-то джазуху на тему «Паровоз раздувает пары», мы уже в полном ужасе, заламы-
вая руки и хватаясь за головы, бегом выстраиваемся вдоль авансцены и тут следует выход, вернее выбег Кота. Зал воет от восторга, мы затаскиваем его на сцену и, изоб ражая рукой видной зрителю всё быстрее крутящиеся колё-са паровоза, поём первую песенку о том, что
                - Вот теперь, наконец,
                Нас вперёд понёс
                Наш весёлый, наш огромный,
                Наш эстрадный паровоз…
Из первого акта ничего теперь уже не помню,кроме номера, из-за которого, собственно, не считая мистической тяги к режиссуре, и затевалось всё пред-приятие. В сценке, слизанной у Аркадия Райкина, где заняты были я и Инга, речь шла о старичке – профессоре, который, гуляя по набережной, спасает из воды тонущую девицу, но затем, из завязавшегося с ней, при лёгком флирте, разговора, с ужасом узнаёт, что это та самая хамка-продавщица,которая издевается над  ним со страшной силой уже несколько лет. После чего опять выбрасывает её, хоть и очень расстраиваясь, «в набежавшую волну».
То-есть я получал нежданную – негаданную возможность на законном осно-вании потаскать Попову на руках. Хотя бы и по сцене. Та шипела, но деться ей было некуда…
Во втором акте, где мы, непонятно каким образом, оказывались в США (на паровозе?! с ума сбеситься!) помню как изображал страдания – в зелёном свете (везло мне на этот зелёный, кстати, через несколько лет играл в Клубе 26и , о, счастье! Чацкого и опять-таки спускался по лестнице якобы ночью, с монологом «Что это? Слышал ли своими я ушами?», освещённый  в полной темноте всё тем же неизбежным зелёным лучом ) – страдания несчастного американского солдата, а ныне – безработного:
                «Штатов половину безработным я прошёл,
                Долог и ужасен был мой путь…
                Вы мне говорили: «Иди, солдат!»
                Дайте ж мне хоть что-нибудь!»..
Главный ужас был в том, что нам ни разу не удалось собрать на репетицию всех участников. Если же они собирались, то через полчаса одному – двум позарез требовалось куда-то бежать. Вы уже запомнили, что обучение было раздельное, это тем более делало почти немыслимым  уследить, когда меж-ду актёрами противоположных полов внезапно нечто вспыхивало, после чего приходилось обегать все уголки школы, разыскивая , где именно они, раскрасневшись и вспотев, что-то страстно друг-другу доказывают.
Вобщем – ни одного полного прогона всего представления, ни засечь время и что-то, хоть и со скрежетом зубовным, но урезать,ни распределить силы.
Вот хоть с этим чёртовым утёсовским американским безработным. На репе-тициях – у Рунича дома или в спортзале, где инструменты были, всё, вроде ,было вполне красиво. А тут то ли Додик от страха и темноты  взял не ту то-нальность, то ли у меня голос сел после криков и нервов первого акта, но мне пришлось, чтобы не дать «петуха»,
петь, как выражались наши клубные лабухи, «прямой кишкой». В паузе, на проигрыше произошёл незабываемый диалог:
Я. Сволочь! Играй то, что надо!
Ройтман(плачущим голосом). Да я тО играю, тО!
Но самый «ужас,ужас» мы приберегли на на финал. Ну пусть тремолирующая от сочувствия к пролетариям Америки песенка Утёсова. Ну какие-то достаточно забавные, бьющие, так сказать, не в бровь, а в глаз «американское  счастье», миниатюры  Аркадия Райкина. Нет, нам всё было мало, всё казалось, что весь этот беспардонный империалистический кошмар заслуживает гораздо более свирепого нокаута. Для этой именно цели был наконец мной обнаружен, как это тогда называлось, «скетч», одноактовый шедевр из журнала «Молодёжная эстрада». Названия, увы, не вспомню. Но  зато авторы были из самых на тот момент знаменитых клеймителей  дикого Запада – Дыховичный  и Слободской.
Сына Дыховичного  мы потом неоднократно наблюдали в спектаклях Театра на Таганке, одного из пяти Пущкиных он играл в грандиозном любимовском «Товарищ, верь!»
Потом он стал кинорежиссёром, весьма любопытным. А теперь вот уже и нет его, бедняги.
Так вот. Были такие две знаменитые пары драматургов: эти самые Дыхович-ный и Слободской, а также Масс и Червинский. Такое было ощущение, что только им и разрешалось потешаться и хихикать на разные, утверждённые сверху темы. Потому что, куда ни ткни, везде кто-то из них и маячил. Потом, когда вдруг объявили «оттепель», и стали временами приезжать загранич-ные музыкальные театры, для наших любителей этого легкомысленного жанра жутким шоком оказалось, что у всех иностранных оперетт  совершен-но не тот сюжет, который им испокон советских веков знаком. Ведь у нас на афишах значилось: «Музыка Оффенбаха, слова Масса и Червинского», или «Музыка Кальмана,слова Дыховичного и Слободского». То-есть «на ходу подмётки рвали», как любил выражаться мой папа, огромный обожатель, как он их называл, «опереток».
Легкомыслие очень не уважалось, поэтому в любой сюжет, хоть бы и 18го века, необходимо требовалось втиснуть какой – нибудь революционный по-ворот. Дескать, граф, конечно, бесшабашно пританцовывая, распевает своё «Красотки, красотки, красотки кабаре!» но угнетённый народ в это самоё время точит свой топор. Так что тотальное разрушение «до основанья» было неизбежно…
Итак, название скетча, как я сказал, «увы».Содержание вкратце следую-щее.Молодой герой – естественно, безработный,проникает в кабинет своего бывшего кровопийцы – хозяина, выскальзывает на выступ за огном, а этаж, конечно , американский, и под угрозой самоубийства требует прессу, наивно надеясь на «справедливость». Собирается чёртова уйма разнообразных «акул пера», немедленно перегрызшихся между собой из-за доставшегося каждой времени на рекламу ( и грызня, и тексты реклампросто потрясают предвидением сегодняшней нашей действительности ). Котик Рунич ( а это именно он изображал героического страдальца- безработного ) безуспешно пытался  трагическими монологами из-за окна привлечь всю эту сволочь к своей судьбе. Для участия в рекламе притаскивали, по-моему, и его мать и его невесту ( с ума сбеситься,
только Малахова не хватает). После очередного пароксизма живоглотства представителей СМИ обнаруживалось, что безработный исчез, видимо поняв до конца полную бессмысленность своих надежд на получение справедливости в капиталистическом этом болоте. Лёгким намёком зрителю давалось почувствовать, что после такого герой, если и не отправится прямо к посольству СССР просить политубежища, то уж точно отыщет  ближайшую ячейку Компартии…
Кстати,не так давно по ТВ вроде невзначай промелькнуло, что генсек Ком-партии США, тот самый, не вспомнив фамилии которого можно было реаль-но не быть принятым в комсомол, а позднее не получить от комиссии песко-струйных ветеранов разрешения на поездку в какую-нибудь Болгарию, ну да, да, тот самый Юджин ! Деннис !! – был вовсе даже наш агент по фамилии что-то такое типа Сидоров…
Бессмертная фраза из «Голого короля» Шварца: «Нас обманывали с детст-ва!»
Если припомнить, то из произведений разрешённых американских авторов и, естественно, наших , допущенных писать на тамошние темы, получалось, что основное поголовье американских граждан состоит из безработных и линчуемых на кострах чернокожих. Видимо, потому старшее поколение до сих пор и не верит россказням об экономическом могуществе США – ну, дей-ствительно, кому это всё было создавать?..
Так вот. Всю эту американскую псевдотрагедию мы не успели хотя бы разо-чекпройти без остановки от начала до конца.Не говоря уже о знании ролей. Получалось репетироватьтолько сценками, вразброс, с пятого на десятое. Выкидывать проклятый скетч было ни в коем случае нельзя – без него «за-граничная» часть шла максимум минут 20.Накануне представления все «ак-тёры» сделали бессмертный  «жест дяди Миши», успокаивая меня и друг- друга. И началось!
Красный задник на сцене Дома пионеров безостановочно ходил волнами – экземпляр «Молодёжной эстрады» был всего один, почему исполнители, оказавшиеся после конца своей сцены на противоположной стороне, судо-рожно протискивались за задником, чтобы, выдирая журнал из рук, увидеть, что же они должны сказать при следующем выходе. К этому моменту все были уже настолько выжаты физически и духовно, что нас хватало лишь на то, чтобы выскочить и проорать, по возможности не переврав  уж совсем беспардонно, свой текст. Вероятно, такое исполнение было бы идеальным, ставь мы тогда пьесу о первых днях Великой Французской революции где-нибудь в «Синей блузе».
Фаик Аббасов, наш комсорг, обладавший мощной комплекцией и бруталь-ным бычьим взглядом, без всяких конкурентов отвоевал роль ведущего экс-плуататора, в кабинете которого всё и творилось, как только было заявлено, что главным «исходящим реквизитом»  роли будет зажженная сигара. Он сразу же представил подыхающих от бессильной ярости в первом ряду пед-совет во главе с директрисой Ольгой Константиновной Мергенталлер, воз-никшей в нашей воняющей туалетом школе №8, будто сойдя с иллюстраций к какому-то произведению из жизни царской гимназии, скажем к «Розовому и голубому» А. Бруштейн. И, кстати, по пьесе он никуда ни разу не отходил от своего стола, что позволяло безболезненно пристроить невыученную роль между телефонами. Сигару мы купили вскладчину, разожгли перед самым открытием занавеса и торжественно вручили комсоргу.
Фаик не учёл, что одно дело выступать на комсомольском собрании и совсем другое перед залом полным педагогами, мальчишками из других классов,кокетничающими личиками из женских школ. На него мгновенно напал так называемый «зажим» - окаменевают мускулы лица, поднимаются до предельно возможной высоты брови, вообще все имеющиеся мускулы сжимаются так, что практически почти невозможно двинуть ни рукой, ни ногой ( после такое ощущение, что вроде таскал мешки с цементом ).Почти абсолютно перестаёшь соображать, что ты делаешь.
Мы видели, что он либо безостановочно втягивает и выдыхает из себя дым этой вонючей  гаванской сигары, либо орёт свой очередной текст, глядя, как бык, налитыми кровью глазами в тетрадку на столе. Вдыхать и выдыхать дым он старался даже выкрикивая роль. Советы из-за кулис по-поводу сигары он полностью игнорировал, ско-
рее всего уже ничего не воспринимая, кроме реплик.
Оставалось только бессильно наблюдать как  на сцене перестаёт быть видно что бы то ни было из того, что там происходило – впрочем, это наверно было и к лучшему -  скрываясь в клубах сигарного дыма.
Фаик зеленел с каждой минутой. Это было заметно даже через дым.
Наконец всё внезапно закончилось. Потом оказалось, что спектакль шёл около шести часов. С перекошенными от ужаса лицами мы  запели охрипшими голосами финальную песенку:
                «…Мы надеемся вновь
                Ещё встретиться с вами,
                Дорогие бакинцы мои!»
Неожиданно раздались аплодисменты. И крики «Молодцы!»Мы  не могли понять, что надо кланяться и уходить. Мы бы так и стояли в вечном трансе, бесконечно удивлённые, во-первых, что это всё-таки закончилось и, во-вторых, что нас не бьют. Мы были уверены, что все давно разбежались по домам. Нет, аплодируют! И долго как. Кто-то кланявшийся с краю, кажется карлица – сестра Инги, протянула руку за портал и закрыла – таки занавес.
Зелёный Фаик лёг посреди сцены на пол. Мы, на несгибающихся но-гах,зашагали искать уборщицу, взяли у неё графин, понеслись в туалет, на-полнили его водой, причём, в мужской туалет ввалились вместе с девочками, вернулись на сцену и стали брызгать на  Фаика холодной водой.
Он очень не сразу пришёл в себя и, спотыкаясь, умчался в туалет.
Его рвало.

4
P.S. Но даже на этом эпопея с «Эстрадным представлением «Вот идёт паро-воз» не завершилась.
В нашей бакинской Филармонии было в то время несколько конферансье. Как-то теперь исчезла вообще такая профессия. Теперь или уж просто объяв-ляльщик номеров , или человек с самостоятельным юмористическим номе-ром, вроде Хазанова, Задорнова, Клары Новиковой. Раньше человек по име-ни Конферансье  связывал всякими
шутками – прибаутками всю программу концерта. Хохмят – хохмят, зрители хохочут, животики надрывают, аплодируют, и тут они:
   - А теперь, хулиганчики, посмотрим «Танец маленьких лебедей» из одно-именного балета Петра Ильича Чайковского!
Особенно модными были «парные» конферансы: один – резонёр, другой – «придуривающийся комик». Вся бескрайняя Родина знала наизусть эти фа-милии и произносила их не иначе, как захлёбываясь от смеха: Миров и Но-вицкий, Тарапунька и Штепсель, Шуров и Рыкунин…
Вот и у нас тоже имелась пара – тройка своих «парных конферансье». Конеч-но, Крикорян и Дмитриев. Они у нас потом на выпускном вечере работали. Мы – в диком восторге, хохочем, аплодируем. Тут вдруг свет  как потухнет! Мы, естественно, в нечеловеческий вопль. А когда стали успокаиваться, реп-лика Крикоряна:
   - Слушай! У тебя спичек нет? Зажги, пожалуйста, я посмотрю, кажется лам-почка потухла…
А были совсем молодые, чуть ли не из института, где я потом буду четыре года мучаться, АзИИ: Шимелов  и Кукуй. Очень жаль, что, когда дошло до принятия решения, Кукуй не отважился уйти из профессии нефтяника и дуэт развалился. Очень многообещающая пара была. А Лёва Шимелов поехал в Москву, то ли в эстрадно- цирковое, то ли прямо в Мосэстраду . И до сих пор изредка мелькает по ТВ на всяких «круглых столах» и «Белых попугаях». Ко-нечно, останься они парой, результат мог получиться несравненно более блестящим. Тем более, что Лёва был как раз «резонёрской» половиной ду-эта.
Но не в том дело. А в том, что в нашем классе учился Вовка Юзбашев, его двоюродный брат, и, видимо, у них происходили всяческие родственные ба-талии за обеденным столом, во время одной из которых  Вовка и ляпнул что-нибудь типа, что вот мол вы из себя воображаете, а у нас Хотяновский такую эстраду запузырил, что ваши шутки ему и в подмётки не годятся.
И Лёва Шимелов разыскал меня и самым солидным образом, как у какого-нибудь Масса и Червинского, стал просить разрешения прочитать «мой сце-нарий». Мне было так стыдно, описать не могу. Самое позорное было в том, что хотя я, клянясь всем святым, объяснил всё досконально – он вежливо улыбался и настаивал на своём, предполагая, видимо, что  я такой хитрый – хитрый местный Ильф –и-Петров, который придерживает своё творение, на-деясь продать его за большие деньги Аркадию Райкину. «Да какие деньги?!- почти плакал я. – Да там ни строчки моего! Кусочек из Мирова и Новицко-го,кусочек из Смирнова – Сокольского, кусочек из того же самого Райкина! Клянусь!!» Лёва Шимелов был неумолим. Пришлось отдать. Мои истёртые на репетициях листочки вернули мне через сутки, без всяких комментариев.
Кошмар. Очередной рупь в копилку комплекса неполноценности. Тот же Лё-ва, окажись он на моём месте, совершенно индифферентно проронил бы:
  - Извините, не смогу.
Повернулся бы и ушёл, только его и видели.
«Ка – кой  - же – я – му – ди – ла!» Ровно семь тактов, как в знаменитом оперном анекдоте, рассказанном  по ТВ на всю страну моим сокурсником по Щукинскому
Борькой Львовичем.

  Г Л А В А  О Д И Н Н А Д Ц А Т А Я
.                У нас – Быть в доме у Руничей – «Западный танец» - Как
                встречают праздник - Таис Нечеловеческая – Лика и Вера
                Михайловна

1               

                -      Руничи. Если помните, мы жили достаточно бедно. Имею в виду не «до войны» , отпечатавшееся в памяти мандаринами в папиросных обёртках с водяными знаками, гладко устилавшими верх всех шкафов, и бутылками га-зированного грузинского виноградного сока. Я имею в виду «после», когда забирался под стол и мерзко выл, расцарапывая наружную сторону кистей рук, в надежде выклянчить копейки на билет в кино. Я имею в виду беско-нечное штопание носков, к чему и меня «приучали», и как же я ненавидел натянутые на «грибок» протёртости и дырки, которые надо было крест-на-крест укрепить специальными штопальными нитками, чтобы можно было ходить до следующего раза, когда туфельный край протрёт её опять до голой пятки. Я имею в видутонюсенькие книжечки «Библиотечки «Огонька» или кто там ещё тогда издавал копеечные сборнички рассказиков совписов, на которые мне только и удавалось «раскошелить» своих родителей. И когда, уж я не помню кто, по секрету сказал, что на именины Котику Руничу он подарит эту огромную книгу Чехова из классиков, что тогда стали одного за другимиздавать, я почему-то стал подходить чуть не к половине класса и спрашивать:
- Вон Додька говорит, что Коту на рождение такого вот огромного Чехова притащит. Как думаешь, врёт?
Потому что я-то нёс три или четыре малюсенькие книжонки, помещённые в совместно с мамой склеенный коробок из цветного картона.
Вобщем, мы были весьма небогаты. Не до такой, конечно, степени как Миш-ка Рувинский, который жил почему-то без родителей, с дедом- переплётчи-ком.Теперь думаю – это же были самые стопроцентные сталинские времена! А может его – то как раз в лагере сидели. Или того хлеще. Кстати, за что же я его , бедного, так ненавидел тогда? Совершенно на пустом месте. Он-то ведь страшно хотел со мной дружить. Как будто случайно брёл в мою сторону и только потом к себе, был там рядом с морем огромный такой дом типа эпохи Корбюзье. Вот ведь и дом был, как теперь выражаются, «престижный» , чуть ли не с лифтом. С чего это они там жили – то? В своей захламленной квартирке, да, но ведь без соседей!..
Он мне всякие книжки подсовывал читать, зная мою страсть, из ещё не пере-плетённых дедом, который, вспоминаю, был жутко мрачным, безостановоч-но занятым своей переплётной работой, кажется даже не отвечал на мои «здравствуйте» и «до свидания», когда мы у них там бывали, говорил с ним только сам Мишка.
Ну всё меня в нём раздражало до бешенства – и вечно заискивающие влаж-ные глаза, и запах, и то, что он не мог даже рубль несчастный принести на подарок нашей Елене Афанасьевне!..
Вот правда в религиозной литературе говорится, что всё, что бы ты ни делал в жизни , возвратится к тебе же. Ведь вот точно так же меня, абсолютно без всяких оснований,
как мне казалось, явно ненавидел Саша Филипенко в Щукинском. До того мне это обидно было, чуть не до слёз. Мне он тогда страшно нравился. Да и потом.
Ну ладно.И вот, когда я бывал у богатых своих одноклассников, я, конечно, внутренне ахал и всё кругом рассматривал , и поражали меня постоянно на-тёртые до зеркального блеска паркетные полы – наш паркет натирался папой только по большим праздникам и дням рождения, была это  целая торжественная процедура с пронзительным, почти, казалось, свистящим запахом мастики, со щётками с перепонкой посредине, которую надевали на ступню и катали их по полу до полного его блеска – и традиционные фикусы в огромных лакированных горшках, и фантастический старинный резной буфет в сюжетах из рыцарских времён и фруктовых гирляндах, как у Мейльмана, и игрушечная железная дорога на всю комнату, как у Фимки Кричевского. А у Авки Гробштейна была прислуга и сушеный инжир неописуемой сладости, которого я в жизни не ел. И когда Авка, преследуемый прислугой, ныл и отказывался есть этот инжир, кто-то из наших сказал, что тогда и мы не будем, а я через несколько минут, словно забыв, взял ещё одну инжиринку, а все меня задразнили…
Но вот был один дом. Это был загадочный дом. Попав туда где-то ещё в младших классах, пройдя меж его хозяев, которые были удивительно просты и в то же время у тебя оставалось впечатление что ты чудесным образом побывал в Вестминстере, среди королевского семейства, ведь говорят же, что истинные аристократы просты и доброжелательны с вассалами,не тыкают тех носом в разницу происхождения и прочие отличия, как какой-нибудь нувориш – вчерашний плебей, наигравшись в волшебные и безумно смешные игры, в которые нигде не играли: «фанты» и «Папа Пий 10й болен», посидев за огромным, чуть ли не из красного дерева, что казалось, когда вдруг вилка падала и ты, залезая под крахмальную скатерть, касался его точёных ножек, столом, ты вдруг понимал – потом, через день- два – что : за этим столом никому не хотелось, ни у кого мысли не возникало, что можно пихаться, кидаться, дурацки подшучивать над соседом, отодвигая там стул, или похищая его вилку, или подкладывая гадость какую-нибудь в тарелку. То-есть и все начинали за ним  вести себя как в Вестминстере. И, опять- таки, не испытывая никакой неловкости, подавления, принуждения что ли.
Ну вы видите как я стараюсь и тужусь, потому что мне страшно хотелось бы передать вам как можно точнее, что это такое значило: быть в доме у Руни-чей.
Соседи одни какие-то были, но мы их не видали ни разу. Две комнаты и ог-ромная прихожая, такая, которая у нас была перегорожена и за перегород-кой жила Юзефа Степановна, после войны она сразу уехала в Польшу к ка-ким-то дальним родственникам и даже прислала два письма маме, но папа, страшно выпучив глаза,шипел на маму, что мол её Польша  - такая лживая страна, что завтра опять какая- нибудь война, и придётся ему жене носить передачи, что состояла в переписке с этой Польшей.
Как бы предвидя финты нашей нынешней власти, побоявшейся приурочить «День освобождения» к дате конца 2й Мировой (не обострить прекрасных отношений с Германией) или к разгрому Мамая (не дай Аллах не задеть тон-ких чувств Казани, они ведь даже привычное испокон веков «татаро – мон-гольское иго» стыдливо в «монголо -  татарское» переименовали, а наиболее чуткие лизоблюды исхитрились даже до
«монгольского»). Нет, нам велено праздновать изо всех сил «День освобож-дения»… от  поляков .1612 год. Даже  героический фильм мгновенно на эту тему сварганили. Польский прихвостень Лжедмитрий Первый. Хотя начали проскальзывать робкие попытки усомниться, что он и на самом деле был «лже». Мало того, кто-то, воспользовавшись ещё не до конца закрученной гайкой, заявил, что этот то ли «лже», то ли не «лже» усердно хаживал в то-гдашний  российский парламент, как уж его? То ли «Земство», то ли «Дума»? Нет, всё же «Земство» - это скорее чеховское. Что-то типа «Боярской Думы». И так он, изменник, посещал заседания, так вникал и болел, как ни один из богоданных правителей российских ни до, ни после, так что делался вывод – мол не произойди все эти дальнейшие мерзопакостности «история Государства Российского могла бы пойти совершенно по иному пути». Вот, видимо, освобождение от этого «иного пути» мы и празднуем.
Ну ладно, Царство Небесное скорее всего уже давно покойной Юзефе Степа-новне…
Руничи. Дядя Володя – пожилой, печальный красавец, может, бывало и по другому, но как начинаю вспоминать этот дом, он каждый раз оказывается передо мной в костюме и при галстуке. Тётя Жанна – малюсенькая такая, изящная такая, как словно из дурацкой дворовой песни «Перед ним краси-вая японка распевала песни о любви…» - всегда потрясающе одетая, ну не то чтобы «вечернее платье», но как-то просто обалдеть, никаких, конечно, ни-когда халатов или платьиц для уборки, вечно в каких-то своих насторожен-ных мыслях. Тётя Жанна иногда, как бы извиняясь, улыбается. Но только уголком рта. За всех смеётся и смешит тёт я Люся – её сестра, она высочен-ная, чуть  не выше дяди Володи, ранняя седина, всю жизнь она с ними живёт, почему не знаю, что за тайна? Кажется, они из архитекторов, или всё-таки юристов?
Тётя Люся такая всю жизнь «свой парень». Она все эти наши хохоты и востор-ги организовывала. На ходу всех инструктировала, перемежая правила каки-ми-то жутко смешными историями.
Выходят вот из двух дверей напротив две партии, наряженные чёрте как по-клоунски, у каждой группы зажжённая свеча. Медленно вышагивают на-встречу одна другой. Остановились. И обе по команде мрачными голосами таинственно так вещают:
       - Папа Пий 10й -  болен!
Кланяются и так же медленно ушагивают во-свояси. Дальше меняется только текст.
        - Папа Пий 10й – очень болен!
И:
        - Папа Пий 10й – умер!
Суть тут в том, чтобы не расхохотаться, как сумасшедшие. А когда видишь скорчивших  серьёзные рожи, в одеждах уличных сумасшедших ( были у нас такие. Один – самый знаменитый – в старом, рваном мундире, от горла до пупа, как потом у Брежнева, увешенном значками и медалями, в пижамных полосатых штанах. Работал в трамваях
около  Сабунчинского вокзала. Выбирал часы, когда школьники возвраща-лись с 1й смены. Пробегал, подпрыгивая, из конца в конец идущего вагона, выкрикивая:
                - Питишок, питишок,
                Залатой гурбушок!
                Что ти рана встаёшь,
                Деткам спать не даёшь,
                Так твою мать!
И выскакивал на ходу ) да ещё неожиданно – удержаться от смеха было чу-довищно трудно.
Кто хохотал,отбирали какой-нибудь небольшой предмет, иногда прямо здесь же, на дне рождения и полученный – это называлось «фанты». В конце-концов усаживали на стул кого-нибудь с «богатой фантазией», и за его спиной поднимали над головой «фант»:
 - А этому «фанту» что сделать?
 - А этому… этому… выглянуть из окна и трижды прокричать «кукареку»!..
 - Пропеть «По военной дороге…»!
 - Проскакать на одной ножке по всему коридору!..
С первого раза, какпобывал у Котика на дне рождения, я иногда стал молиться перед сном:
     - Господи, если бы, когда я вырасту, у меня был дом такой, как у Руничей!
Имея в виду, конечно, не площадь и не мебель.
Папа всегда или «поучал нас образно» или пошучивал. Мама всё-таки слегка смотрела на нас глазами  педагога, слегка изучающее, будто параллельно разговору искала, какой ключик к нам подобрать. Нет, я их очень любил, особенно маму, мне их – смешное может быть выражение, но действительно, как любят писать в дамской словесности, «не хватает». Иногда, когда я сильно нездоров, я позволяю себе «высокотемпературную  идею». Я пишу им письмо на старый бакинский адрес, где уже несколько десятков лет живут совершенно другие, незнакомые люди, а мне приходит от них ответ из какого-то «параллельного» мира.
Старшие Руничи разговаривали с Котиком и со всеми нами как с ровесника-ми. Даже временами обсуждали какую-то проблему и как-то без слов чувст-вовалось, что наше мнение будет учитываться. Честное слово!..
Потом пошли у кого институты, у кого армия, я быстренько отвалился – на втором курсе уже стал женатым человеком и лишь очень изредка, но всё равно с жуткой ностальгией и чуть ли с непонятными почти «глазами на мок-ром месте» бывал здесь с Ингой, если мы именно в день приглашения не попадали в воронку очередных обид и очередного разрыва на всю жизнь.
А часть от прежней  «восьмишколовой»компании продолжала обитать здесь. Доносились истории о том, как Сейранов с Аббасовым танцевали танго под метроном перед поверкой времени (перед началом «точного времени»порой достаточно долго давали хронометр, просто блокада Ленинграда). Как после очередного разрыва с очередной «великой любовью» Витька Аллахвердян молча входил, откиды вал крышку радиолы и ставил пластинку слепого тенора Айдиняна.
                - Весел я – опять смеяться можно!
                Счастлив я – мне стала жизнь дороже!
                Счастлив я, опять пою, друзья!
                Забыты слёзы, сцены, измены,
                Снова свободен я!
Деловито хвастались как после очередной стипендии скидываются и берут на пробу следующий заковыристый, неизведанный ещё напиток, какой-нибудь  «Шартрёз»…
Подождите, подождите! Понял, на что была похожа волшебная квартира, завораживающая, не знаю, может и меня только одного, но, скорее всего, всех нас, мысль пришла, как к чёртову Менделееву его долбанная таблица. Заснул в «час меж собакой и волком», часов в 5, ну мерзкая погода, черно весь день, зима никак не наступит окончательно, 2012 год – конец света, Апокалипсис, ну и свалился, и приснилось.
Первомайская – узкая улочка, солнце днём в нижние этажи не дотягивается. Пещера – вот чем была квартира Руничей, а они все – охраняющие печально её сокровища, её изумруды-сапфиры заколдованные: эльфы. «Пещера Лейхтвейса».
Дурацкая пьеса Симукова «Воробьёвы горы». Там эту фразу произносил кто-то из шибко положительных партгероев, попав в комнату страшного радио-любителя и изобретателя всяких механических чудес. Девятиклассника. Лежнёв наш дорогой играл этого самого изобретателя, родители исчезли, причём как-то смутно весьма о причине этого исчезновения упоминалось (весьма, надо сказать, опасный факт для тех, пред смертью Великого Вождя, лет,когда опять целыми семьями со страшной скоростью начали исчезать), а герой остаётся с младшим братом на руках и, будучи ответственным совет-ским комсомольцем, завербовывается куда-то на север за большие деньги, бросая, естественно, школу. Он приносил домой кучу бумажек аванса, высыпал на постель перед младшим и травести Михайлов, захлёбываясь слюнями от восторга, визжал:
     - Уй-ю-юй сколько! И все – трёшками!!
Что потом было? То ли кто-то до ужаса благородный брал обоих братьев под крыло, то ли ещё что, но никакого, конечно, севера, сначала надо доучиться, и аванс возвращали, и, сидя в финале вокруг искусственного театрального костра (красный фонарь, вентилятор, развевающиеся шёлковые лоскутки), кто-то тремолирующим голосомпроизносил финальную фразу:
   -Нет таких крепостей,которых мы, большевики, не могли бы взять!..
Бурные и продолжительные всего зрительного зала.
А изначально «Пещера Лейхтвейса» - название какой-то книжечки из серии  про знаменитого дореволюционного сыщика, то ли Ната Пинкертона, то ли Ника Картера, то ли ещё какого продолжателя славного дела Холмса…
Потом мы с Ингой всё сходились и расходились, ссорились, мирились, уез-жали работать в Россию. И я приезжал уже без неё и собирались, конечно, в этой чудо – пещере, и я читал им всякую «самиздатскую» литературу, выве-зенную из России и, до омерзительности неумело тыча пальцами в гитару, напевал бардовские песенки, ещё не успевшие дойти до Баку…Нет, вот что меня всю жизнь потрясало во взаимоотношениях Котика с родителями, так это что они будто и не знали и не хотели знать о действиях сына за предела-ми «Пещеры Лейхтвейса» - что он там получал на уроках, учил или не учил хоть что-то, потрясал или нет своих преподавателей постоянными спокой-ными отказами отвечать – никого здесь не касалось, Кот был ценен по какой-то совершенно другой, нам, грешным, неизвестной шкале, сам по себе, любимый сын.
И вот Кот работает уже на студии «Азербайджанфильм», с ума сойти, опера-тором, и
мы все рады за него просто не знаю как, вот только женился он на какой-то замедленной, «фасонистой» девице, и совершенно не «из наших», какая-то ленивая завмагазином ( на самом деле может совсем наоборот, может у неё вообще три высших образования, но: амплуа такое). И ещё у неё куча наглых братьев, по которым явно тюрьма плачет горючими слезами, Галка моя тогда была совсем растерянная 19и летняя, так она только вот через сколько лет призналась, что я тогда ей все уши прожужжал «Ах, Рунич!» «Ох, Рунич!», а тут стали танцевать, так эти паразиты чуть ей под юбку не лезли, а она со страху стеснялась мне сказать…
А потом – раз! «Пещеру Лейхтвейса» отобрали под филиал Пединститута. Приедешь в Баку, как ни проходишь мимо, всё время куча вспотевших от споров, кому вернее взятку давать, азербайджанцев из сёл.
Руничам дали квартиру где-то на посёлке Монтина. Телефон был и я каждый раз всё Христом- Богом клялся себе позвонить, сходить, но тут и наш Чик, тут и как раз в это время Лёша с мамой Иной приезжающие в отпуск, и начали постепенно то один то другой родственник как раз в это время умирать…
А теперь их, конечно, в Баку нет.
   - Что ты, Котик,- говорила шёпотом тётя Валя, - ни одного армянина в Баку не осталось. Что они с ними творили! К деревьям привязывали и жгли!..
А тётя Жанна и тётя Люся – они ведь были армянки.
Живы ли? Где? Как же я мечтал тогда, чтобы у меня, когда вырасту, вот такой дом был.
Однако, танцевальная эпопея начиналась не тут.

2
                Мазурка, вне всякого сомнения, неописуемо прекрас-ный танец.
Когда у тебя левая рука упёрта в бок, а правая вызывающе, по-польски выкинута, именно что «выкинута»,а не там «вытянута», а в ней задорно лежит её ручка, и вы несётесь вперёд, как вниз с откоса и ещё лихо так подскакиваете на ходу; ну сплошная «Аще   Польска не сгинэла»! Но это, ежу понятно, когда нас штук так пять пар и где-то в спортзале, а не в несравнимо более узком школьном коридоре, где «вечера» и проходили. А в коридоре что же. Совсем другая картина получается и уж скорее не Матейка, а Кукрыниксы  какие-то.
Как там тебе ни мечтается красиво лететь, как на крыльях, как в «Раймонде» какой- нибудь, но коридор забит процентов на 80 учащимися обоего пола, ждущими упорно того момента, когда завуч с ненавистью объявит:
        - Западный танец!..
На помосте появляется Эдик Газаров, на его мощной груди аккордеон, вели-чественней и красивей которого не может быть ничего на всём белом свете, на его мизинце драгоценный перстень, ослепляющий вспышками одновре-менно всех нас, взирающих на него снизу вверх, на его верхней губе такие тонкие чёрные усики!.. Да что там говорить! Он класса уже с восьмого играет  в самом знаменитом оркестре города. Не помню, чтобы он хоть раз отвечал на уроке по какому- нибудь предмету. Не помню, чтобы он присутствовал на экзаменах. А после он исчез и мы никогда его больше не видели.
Мне всегда казалось, что он переместился в Москву и что прелестный актёр Сергей Газаров, поставивший в кино лучшего из всех «Ревизоров», которых мне удалось видеть, а я их видел огромное количество, кроме  мейерхоль-довского и скандального из Красноярского ТЮЗа, где Городничий в первом выходе шёл по красной дорожке через весь зал в портретном гриме Никиты Сергеевича, но только после газаровского хотелось вспомнить «Гоголь и чёрт», если не ошибаюсь – Мережковского, так вот я почти  уверен, что это никто иной как сын того великого нашего аккордеониста Эдика Газарова…
И пошёл «западный танец». Но не больше двух! Не больше, ни в коем слу-чае, двух! Это же во всю идёт борьба «с безродными космополитами»! И с «низкопоклонством перед Западом»! И какому директору охота, чтобы кто- нибудь накатал в органы донос, что этот человек! допустил! растление! мо-лодёжи!!
И если не Газарова стаскивать со сцены, то, как минимум, подобно Алексан-дру Матросову, грудью бросаться на радиолу, на которой закрутили очеред-ные «В парке чаир, распускаются розы…»
Молодёжь сегодняшнего дня, лениво шаркающая по асфальту с одной рукой запущенной в промежность «любимой»: чтоб все знали! чтоб все «стопудово» знали: эта – моя!! Завидуйте нам, подыхающим, но помнящим ещё «раздельное обучение» - вам никогда не знать этих ощущений дрожи и божественной потери сознания!
Когда в висках колотится мысль, что танго будет только одно, ну максимум два. И, если мы с Ингой опять в ссоре и она отказывает и отказывает и занята какими-то обсуждениями, ну прямо «Совет в Филях» какой, чтоб они все сдохли, со своими подружками, и Сосик, видя как я иду зелёными пятнами, уже послал ей по «Почте» - бегают такие пара девочек и мальчиков с картон-ными коробками, а на всех приколоты номера, вот он ей на этот её номер и послал своё традиционное: «От Великого до смешного – один шаг». Потому что как я его познакомил в начале вечера с ней, и она с отвращением про-бурчала своё имя, мы прошли с ним дальше по коридору, Сосик, комически ужасаясь, что вот ведь нарисовалась какая-то, отбивающая его фирменную мрачную маску, протянул своим сиплым басом:
           - Она что: самообладанием занимается? Да…Великая…
Все эти его «Великий», «Великая», которые только мы, из нашего  «9го пер-вого» понимаем и, нарочито громко визжа, смеёмся, повергая в бешенство объект, означают первую часть жутко презрительного и гомерически смеш-ного «Великий долбоёб». До сей поры не знаю, что это в точности означает.
Но танго же всё равно будет раз или два и надо же  всё равно ей показать, что и мне на всё плевать: необходимо пригласить кого-нибудь другого. Решаться надо. И бывает, что решаюсь. Хорошо, если не к самому концу му-зыки. Как же это восхитительно, мучительно и восхитительно, когда Она, ну пусть не та «Она», но…Задумчиво кивает головой, и вот она уже у тебя в ру-ках и правой рукой еле касаясь талии ты ощущаешь птичью воздушность тельца, а левой несёшь её пальчики, её смущённую ладошку, может быть даже ощутимо дрожащую, и твоя ладонь предательски потеет и потеет…
Мы начали «справлять праздники» классе в восьмом, по-моему. «Праздни-ки» - это значит: 1 мая, 7 ноября (кто-нибудь может уже не помнит, так это Великая Октябрьс-
кая Революция – попробовал бы кто написать одно из слов с маленькой бук-вы – а то недавно мальчик лет пяти дёргает папу, тыча пальчиком в памятник Ленину: «Папа, это что за дядя?») ,разумеется Новый год.
«Праздник» - это связано с составлением списков, некоторые кандидатуры вызывают бешеные споры. Кто пригласит девочку, а кто через сестру попро-сит, чтобы несколько пришло, а там у девчёнок свои отношения и враждую-щие группировки. Что покупать и где доставать, сколько и какого на такую орду спиртного ( опять напоминаю, что в Баку, если в винном отделе разда-валась фраза: «Мне водки» - все посетители в некотором даже ужасе зами-рали и раздавался испуганный шёпот: «Ванька с промыслов… Ванька с про-мыслов!») . Так что нам- сухое обоих цветов, девочкам лимонад и какое-нибудь достойное сладкое: кагор или портвейн. А хорошее качество можно было приобрести только «по блату», да и разные там шпроты на полках не очень-то лежали, так что опять-таки с выкриками и спорами выбирали, чья мать с наибольшим успехом может осуществить операцию по «доставанию из-под полы»…
Постойте, не торопитесь. Извините, но тут просто необходимо небольшое от-ступление на тему о напитках.
Да, конечно, где-то там, в отдалённой от нас родне , имелись участники вся-ких «кутежей», при которых вино ударяло в голову и изредка всё это закан-чивалось, мягко говоря, не очень хорошо. Но у нас, в сложившихся за десятилетия кампаниях «приличных людей», ничем таким  не пахло и близко. Ну небольшие такие 2-3 бокала не какой-нибудь там гадости, а приличного вина – и всё! Дальше – поговорили, слегка поанекдотили, может иногда под настроение попели и к чаю с пирогом или хворостом или там «струцелем з маким», которого всегда хочется ещё, но Баба Витя не миллионерша.
И потому никаких этих российских воплей на тему:
            - Если он с такого возраста будет чокаться, пусть даже компотом, через пару лет из него выйдет законченный пьяница, как дядя Лёва!
Дети, конечно же сидели за столом вместе со взрослыми и, чтобы весело чо-каться на каждом тосте со всеми, для детей к каждому празднику специаль-но готовили глинтвейн. Размешивается пополам вода с красным вином, до-бавляется ещё сахар, гвоздика, всё это на слабенький огонёк и помешивает-ся, помешивается, пока не появятся первые пузырьки – кипеть не должно. Выключается, остужается и ставится в красивом графине посреди стола…
 Но вот тут выясняется такой печальный факт, который много напортил мне в последующей жизни, особенно когда пришлось перебраться в Россию: эти вот самые «2-3 рюмки» классические я выпиваю-то нормально, но в то вре-мя, когда весь остальной народ только себе радостно изобретает ещё один тост да ещё один тост позаковыристей, со мной начинают твориться совер-шенно жуткие вещи. Пардон, конечно, но со страшной силой тошнило, я мчался в туалет, меня дико рвало. И если я после этих процедур всё ещё про-являл стремление не отставать от остальных, происходили вещи ещё более загадочные. С каждой очередной рюмкой я ни капли не пьянел, а именно что трезвел.
Так что столь воспеваемого в России состояния «отключки» - не достигал ни разу,толь-
ко неописуемо голова раскалывалась.
Как хотите, но такие странности по отношению к спиртному в России не спо-собны вызывать никакого снисхождения: то ли человек пренебрегает, то ли перед дамами выделывается, что мол «не такой»…
А кто достаёт пластинки? Это тоже страшно важно – не безграничное количе-ство их курсирует в городе. Всякие там сельхозпесенки – их во всех домах навалом: «Ходит по полю девчонка…», «А за речкой, где закат дымится, рас-цвела певунья-кружевница…»
Или неаполитанские рулады Александровича: «О, отворись, окошко! Дай свидеться мне с нею…» Но ведь это каким классом танго-фокстротным тре-буется обладать, чтобы в них прощупать танцевальный ритм!
А «настоящие»  - сколько били их – колошматили с 20-30х годов. И бдитель-ные учителя и комсорги, чтоб не давать затянуть молодёжь в нэпманское бо-лото, и родители, чтобы детки их не позорили перед партначальством , и, ес-тественно, в ревнивых  скандалах. Конечно, пополнилось за счёт притока по-сле войны, из Манчжурии особенно, от возвращавшихся победителей. Но не так, чтобы очень. Старались, в основном, что-нибудь поценнее притрофе-ить.У нас по квартире анекдот ходил, что папа Ирки Пономаренко передал с кем-то приехавшим на побывку двухлитровую банку вишнёвого варенья. С жратвой было туго и жена, выругав недотёпу последними словами, снесла варенье на Кубинку и обменяла  - то ли на сало, то ли на мыло. Он вернулся, так чуть её не убил: банка была набита золотыми швейцарскими часами. По-мимо вишен…
Потом отношения с нашими девочками становятся всё запутанней, всё чре-ватей обидами и разрывами, и невозможно же, в самом деле, ждать от од-ной крупнопраздничной даты до – через треть года – следующей, чтобы на-танцеваться, помириться и может опять попасть в немилость. А у тебя и в мыслях нет, что вот эта микроскопическая ерундистика, которую ты просто так, в общем восторге, что она вот тут стоит и ты вот тут рядом совсем от неё стоишь, руку протяни и дотронешься, а ты говоришь, говоришь, то рукой уп-рёшься в бок, то в карман сунешь, а ещё можно обе руки  на груди скрестить и тебе чего больше всего хочется, тебе больше всего хочется, чтобы кто-то поставил на радиолу что-то такое прекрасное, кружащее голову,какое-нибудь
                Есть остров, как луна серебристый
                Трам – тарам  трам- тарам- тара- рам…
                ……………………………………………….
                Отыщи его вновь!
                Этот остров – Любовь!..
И вы танцуете, потому что она – о чудо! – не отказала,когда ты решился её пригласить,  и ты, по миллиметру – по миллиметру, придвинул щёку к её во-лосам: как они пахнут!
                В этот вечер танцев карнавала
                Я руки твоей коснулся вдруг,
                Внезапно будто искра пробежала
                В пальцах наших встретившихся рук!..
                Если любишь – найди!

                Если хочешь – приди!...
Хрипящий отчаянным восторгом голос Утёсова…
Кроме печально – издевательской Наиры, к которой Инга бегала каждый раз за советом, как побольнее отомстить мне за очередное моё надругательство над  феминистскими идеалами, за её плечом в самый неподходящий момент начинала маячить девица квадратного типа из их класса по имени Тая (тогда ещё не было отвлекающе раздутого вопроса о «нетрадиционной сексориентации», а то в первые десятилетия 21 века начинает уже казаться, что «нетрадиционные» это все, кто не геи и не лесбиянки). В случае с Таей только такой суперсоветской чистоты существо как Инга могло не осознавать, каких та беспримесно  розовых кровей. Из её любимых афоризмов помню: «Каждый интеллигентный человек обязан посещать ресторан». Из героических поступков: где-то классе в восьмом, кажется, она отравилась чем-то стиральным, раздав перед тем всем девочкам класса по конфете для вручения Инге. На обёртках было написано: снаружи – «Инулечке», внутри – «Я тебя люблю!»
Инга сидела на полу у пульсирующего окошка газовой печи, не включая све-та, перед ней лежали горкой смятые конфетные бумажки, она, всхлипывая, требовала, чтобы я сейчас же, нет, лучше завтра, с утра, сейчас уже нет приёма, бежал в больницу, где откачивают Таеньку и клятвенно заверил её, что ни малейшей любви у меня к Инге нет и не было. Я тоже сидел на полу и мрачно повторял,что не смогу этого сделать, потому что это неправда.Сцена незамедлительно переходила в плоскость теологическую, хотя в ту пору мы и не догадывались о евангельских истоках. От меня с ножом к горлу требовали ответа на вопрос: «Что есть истина?»
Таисию благополучно откачали и через 1000 лет, когда мы давным-давно уже успели ещё более благополучно развестись, она обменяла-таки свою бакинс кую квартиру на последнее местопребывание моей бывшей супруги и стала, наконец, жить бок о бок со своим кумиром.
И она давным-давно покинула наш забавный мир и Инга Попова, упрямо ос-тавшаяся Хотяновской и после развода, а я вот всё живу. К чему бы это?

3
Мы ждём субботы, когда собираемся где-то на танцы, на переменах мы са-танеем, Витька Аллахвердян с диким « тарзаньим» воплем пробегает по партам и повисает на лампочке, шнур и вся наружная проводка с кусками выдранной из потолка штукатурки рушится на учительский стол и парты, это вечерняя смена, полутемно, Сотник и Богомазов соревнуются в метании ножика по зажжённой лампочке под потолком.Включённая, она при попадании взрывается не только с грохотом, но и с адской вспышкой.
Ещё можно сорвать последние уроки, закладывая в патрон жёваный кусок промокашки. Высыхая от нагревающейся лампочки, промокашка перестаёт быть проводником и все не сломанные на перемене лампочки начинают медленно гаснуть…                И ещё. Учитель задерживается, мы выклю-чили свет и, грохоча крышками парт, хором ис-
терически вопим:
Доктор ножницы схватил!
                Се-рё-жа!!
                И пол х.. отхватил!
                Ну и что жа?!
Как мы ругаемся! Боже, как мы ругаемся! Помню, Оська Троянский, визжа от хохота, восторженно рассказывал о моём совершенно спонтанном мате, когда меня очень уж незаслуженно оскорбили:
     - Жопа! Жопа!! Жо-па!!! Иди на х..!
Нагиев  на-днях распространялся на одном из этих зловонных ток-шоу:
   - Да я вчера сидел на баскетбольном матче среди девятиклассниц, так единственное печатное слово звучавшее там было слово «да»…
Опять повторюсь. Пока образование вновь не станет «раздельным», школы будут продолжать ковать кадры для панели.
А из репродуктора грохочет:
         - Здравствуй, столица! Здравствуй, Москва!
           Здравствуй, московское лето!
           В сердце у каждого эти слова,
           Как далеко бы он не был…
           Здравствуй, моя столица!
           Здравствуй, Москва!
А из другого:
         - Я по свету немало хаживал,
           Жил в землянке, в окопах, в тайге,
           Похоронен был дважды заживо,
           Знал разлуку, любил в тоске.
        Но всегда я привык гордиться
        И везде повторял я слова:
        «Дорогая моя столица!
        Золотая моя Москва!»..
И вот однажды мы, в поисках квартиры, где нас с нашими танцульками не погонят со страшной силой, идём дворами как-то так странно, вроде и что-то знакомое – бац! – да это ж как из двора нашего дома мимо слезоточивых туалетов и беспробудно воняющих ящиков с мусором выбраться – не на Тор-говую, рядом с Оперой, а в переулок, из него уже попадёшь на Телефонную, а перебежать через дорогу – кинотеатр Низами. Из двора сразу направо, тёмный подъезд, второй этаж, вот этот балкон. Это среди Ингиного окруже-ния появляется Лика Бюль – чуть рыжеватая, чуть косенькая, как бы всё вре-мя играется в какую-то из героинь Мопассана. Собственно , это скорее Инга оказывается в её окружении, среди Аиды Вартановой, Аиды Качаровой и ещё нескольких часто меняющихся лиц.
И вот в доме у Лики оказывается так здорово, так нам всегда тихо рады, та-кой полусумрак, мы тут и оседаем и начинаем собираться «у Лики» каждую субботу. Главное забыл. У Лики такая мама, Вера, кажется, Михайловна, вся затянутая в чёрный плотный
шёлк до пят, накрашенные губы, курит, внимательно всматривается. Всмат-ривается. Чего это она всматривается? Теперь-то я догадываюсь. Она пред-чувствует свою скорую судьбу. Она решает – нельзя ли на кого-нибудь оста-вить Лику. Чтобы хоть казалось, что это – надёжно.
Вера Михайловна высматривает нас, она говорит с нами, она даже, когда объявляется «белый танец», подходит к одному из нас и приглашает и мы танцуем, странное, неловкое чувство держать в объятьях эту древнегрече-скую статую, а ей, может, на ощупь понятнее, кто мы такие.
Все танцуют, кто-то на подоконнике чай пьёт и спорит с другим, а Вера Ми-хайловна мне говорит:
   - Костя, про вас говорят, что вы необыкновенно интересно Маяковского чи-таете. Можно послушать?
Это меня уже Инга перекрестила в Костю, что это, действительно, за «Котик», когда уже за девочками «бегаешь»? Ребята в классе меня к этому времени чаще всего называют «Кот». И я сижу около неё на пуфике каком-то и под это:
         - «Первое письмо-о-о!
                Первое письмо-о-о!
             Тайну сердца откроет вам оно…»
тихо читаю ( Господи! Ну как же можно Маяковского – сидя и тихо?!) ни мно-го, ни мало:
        - «Партия и Ленин –
                близнецы - братья !
             Кто более
                Матери – истории
                ценен?
             Мы говорим:
                Ленин!
                Подразумеваем:
                Партия.
              Говорим:
                Партия!
                Подразумеваем:
                Ленин!»
Судорожно насупившись ,расшифровывая как бы, проникновенно  так дек-ламировал. Представляю, каким клиническим идиотом выглядел, с ума сой-ти! По-моему тогда ещё не существовала отличная хохма по-поводу этих строчек: «И вот так всю жизнь! Говорим одно, а подразумеваем другое»…
И вот Вера Михайловна явилась к нам с визитом,уговаривать маму,чтобы чтобы не запрещала мне субботние танцы. Называла её «Мадам Хотянов-ская». На первых же тактах с мягкой улыбкой:
    - Ну Вы вспомните как вас самих в молодые годы тянуло на танцы, все же мы убегали танцевать…
Мама тоже очень мягко отрезала:
Ию,       - Нет, Вы знаете, я не танцевала, я всё больше – среди комсомольцев, а танцы или там накраситься – напудриться это у нас тогда считалось распу-щенностью.
И это мне, знаете, понравилось, хотя очень, естественно,  хотелось танцевать у Лики, но тут мне надо было куда-то бежать, и как они, в конце-концов до-говорились – не знаю. Но мне разрешили.

4
Через «танцы у Лики» прошёл чуть ли не весь наш класс. Наступила новая эра. Теперь мы живём от субботы до субботы. И учиться прилично необхо-димо почти только затем, чтобы в субботу не запретили идти  « к Лике».
                «В парке чаир, расцветают фиалки,
                В парке чаир, сотни тысяч кустов…
                Снится мне платье весеннее в парке,
                Снится мне солнце, весна и любовь…»
Боже! Когда прядка её волос касается твоего виска! С ума сойти! Разве какое-то потом «счастье»может с этим сравниться? С другой, когда я танцую, ещё можно перекинуться парой фраз о чём-то особенно смешном или дурацком, что произошло за неделю в школе, или, а вот читала ли она такую вот книгу? Или ой, как потрясающе  Радж Капур в «Господине 420», помните? Или как мы с Тхостовым отправились в Филармонию :я отбрыкивался руками и ногами, хотел затащить его на «Остров страданий», а ведь оказалось действительно совершенно ошаленно! Ну Бетховен, «Эгмонт»…
Но если: с Ингой…Это – прилипший к гортани язык. Это – трескающиеся от раскалённого пересыхания губы. Это – тянущийся в оба конца позвоночник!
                «Я сегодня грущу –
                Мне чудится повсюду наяву
                Жар твоих рук.
                …………………………….
                Мне ни песен, ни слов не надо,
                И душа ничему не рада,
                И весенняя ночь
                Не может сердцу помочь!..
А девчонки, пребывая в волнах постоянного мужского, ну хорошо, пусть «мальчишеского»  внимания и собственной, как выражалась моя мама, а потом , в будущем, Эфрос: «малахольности», дурят постоянно – мы явились на традиционный «субботник», а ни одной нет, кому-то , видите ли, взбрело в голову пройтись, подышать  на Бульваре свежим воздухом, нет, они не сказали определённо, когда вернутся, можете подождать, ну потанцуйте друг с другом пока. ..
Потом оказалось, что девчонки решили поизображать из себя фланирующих кокоток из какого-то только что появившегося французского шедевра, может «Их было пятеро» - фразу из него, подражая тягучему  и полусонному выговору героини, включили  тогда в словарь тысячи старшеклассниц по всей стране:
      - Я так люблю смотреть, когда из-за меня дерутся мужчины…
И вот ведь подцепили и привели на наши «субботы» парня из мореходки, с мутными глазами наркомана и нездоровым оливковым цветом лица. Он очень стильно и пренебрежительно кривил губы, делал странноватый финт ногой при повороте в фокстроте, несколько раз пытался «образованность показать», пускаясь в совершенно нечленораздельные  философствования. Дня через три кто-то из наших оскорбился, кинулся на него, была весьма впечатляющая «кучмала». Через комнату задумчиво проплыла со своей вечной папиросой Вера Михайловна и куда-то в пространство пропела:
           - Ну, молодые люди, вы что-то уж совсем как взрослые мужчины…
И опять Попова, как ни в чём не бывало, говорит мне пару фраз нормальным, не презирающим изо всех сил голосом, и всё опять покатилось по старому руслу. Никогда не мог понять ни на вот столько причину её охлаждений или потеплений. Ощущение было, что ставит некие, недоступные моему разумению, опыты. Или того хлеще – некто, ставящий надо мной эти самые опыты, просто использует её как зазомбированную фигурку. «Давай-ка теперь погрузим его в полное отчаяние!» Щёлк тумблёром, и она с обольстительной улыбкой делает шаг в сторону объекта моей ревности. «А теперь посмотрим ещё раз , как он будет млеть от счастья». Щёлк – и она позволяет взять себя под руку.
И каждый раз – ни с того, ни с сего!
Я дошёл уже до такого полубезумного состояния, что предложи какой-нибудь Мефистофель отдать несколько лет жизни за постоянное её доброе отношение – ей Богу бы согласился, не задумываясь. Кошмар!..
Иногда вдруг залетала на огонёк стая плечистых, смешливых, цитирующих на каждом шагу страницами «12 стульев» и «Золотого телёнка», гадающих по линиям на руке и графологически, будто вот только что с волейбольной площадки  - друзей Ликиного старшего брата, оказывается и такой был, уже студент. Они мгновенно, без малейших усилий, сдували нас с поля брани и начинали как бы в шутку, обхаживать наших девочек. Я мог поклясться, что вьются они, в основном, вокруг моей Инги, «Солнышка», как её называли подруги и мать, и как пытался называть я, нарываясь на бурю возмущения. Потом они, с тем же гоготом исчезали, оставляя нас несчастными и унижен-ными.

                - «Пойми. Это трудно простить!
                Прости! Если можешь, прости!

                Улыбнись взглядом,
                Будто мы снова рядом,
                И обид не тая,
                Пойми меня-а!»
Чтобы отомстить бессмысленным и жестоким девчонкам, кто-нибудь ухит-рялся раздобыть и незаметно внедрить между пластинками два бессмерт-ные, описанные  в тысячах вариантов бывшими, злобно ржавшими пацанами – трофея тех, кто успел доехать до Манчжурии прежде, чем содрогнулись Хиросима и Нагасаки. Исполняли, видимо, озверевшие от эмиграции и косоглазого чужеязычного народа кругом русские
джазбандиты. На одной сквозь японскую дребедень прорывалось вдруг аб-солютно отчётливо:
                «О, Фудзияма!
                ****а мама!
                Раги-диги-даги- диги…»
И так несколько раз. На другой, с лихим казацким посвистом, неслось:
                «Уебли попа!
                Еби мама!
                Уебли попа!
                Попа Керима!»
Девочки ничего не разбирали. Мальчики мстительно хрюкали и подмигивали друг другу.

5
У папы было такое одно из любимых – бесконечно они обычно повторялись при всяком подходящем случае – выражений: «нежьни морожни». Вот это Лика такая была. А под всей атласно – мягкой поверхностью, за всеми этими персиковыми жалостливыми изгибами, и глазки косоватые тоже были таки-ми, то ли очень грустными, то ли намешано было там полусумасшедшее ка-кое-то «оторви- да- шлёпни» ( тоже популярное выражение тех лет ), под этим кремово-тортным сидело что-то испуганно – умоляющее, шерлокхол-мсовское. Любила носить кофточки, как выразился Андрей Белый, «полоса-тельные» (совмещающие полосатость и проглядывающую повсюду «тель-ность»).
Любопытно было бы увидеть её лет так через 20 после того. Но больше никогда уже мы её не встретили. Был слух, что вышла она за какого-то начальника милиции. .. Ей Богу, так всё дико в этом мире.
А тогда я время от времени забредаю –близко ведь от нас – может вдруг Ин-га… Случайно. Как-то это было – вечер уже. И свет отключили. В Баку это по-стоянно было: то света нет, то воды. Лика за столом сидит. Одна. И свечу уже зажгла. Садись, говорит, никуда не торопишься? Сидим, поочерёдно рассе-кая указательным пальцем пламя свечи. Я, конечно, в очередном потерян-ном состоянии, что-то с Поповой опять не ладится. В чём моя вина, чёрт его знает?
А Лика через нескончаемые паузы, через грустное молчание, вот по-матерински как-то, разъясняющей ребёнку – дебилу, выдавала какие-то причины наносимых девчонками ран и обид, как бы поглаживая по голове, что мол не с чего так страдать-то, не заметишь, а войдёт в покойное русло, только будет ли от этого лучше-то?
А потом налетает лето перед «последним – решительным», нас с Вадькой мои увозят на Кубань сил набраться, мы возвращаемся и тут как-то странно сразу показалось, ну мелькнуло так, с краю мозга, с чего это – конец августа, не сегодня – завтра в школу, а Ликуотправили в Минводы?
И как раз в этот промежуток времени Вера Михайловна поднялась ночью на нашу площадку на четвёртом этаже и, встав туфлями на высоких каблуках на перила, ух-
нула в пролёт, с которого сразу после революции лифт выдрали. Меня мама, плача, будит рано утром:
            - Вера Михайловна покончила с собой…
На перилах с четвёртого донизу ни одного сантиметра не т свободного – все повысыпали из квартир и смотрят вниз. Я спустился до самого низа, очки из комнаты специально не взял, боялся увидеть. Что-то там белело на проходе во двор сквозь спины и плечи.
Оказалось, если верить слухам, идущим по дому на Низами 25, что она не только величественно проплывала в чёрном шуршащем платье и своей кра-соте, чем-то напоминающей Симону Синьоре, а имел тут место какой-то страшно запутанный роковой роман с женатым мужчиной, да ещё и в кассе, где она, оказывается, работала на Морфлоте, обнаружилась страшная недостача.
Лику привезли поездом всю в траурном, стонущую и вскрикивающую, мы стояли в тёмном коридоре и плакали.

     Г Л А В А   Д В Е Н А Д Ц А Т А Я
Городские зады и щебёнка-  О вишнёвых на-логах -  Косточки – Символисты – Подписка и Парапет – Постыдное
1
                Значит лето. Олечку, меня и Вадика везут перед нашим с Вадькой финальным десятым классом  оздоравливать на Кубань. С поезда перескакиваем на грузовую, папа на вокзалах и остановках всех дополнительно допрашивает, чтобы уж утвердиться окончательно в намеченных через бакинских знатоков маршрутах.
Станица Усть – Лабинская, река Лаба. Что-то отдалённо попахивающее Шо-лоховым.
«Дороги и дураки». Да, безусловно, приятно  превратить в милую шутку, пусть и с элементом безнадежности, но ведь безнадежности очарователь-ной, согласитесь, по-семейному как-то очаровательной, для тёплой кухни, для покуривающих вокруг низкого журнального столика сигару свою – омерзительную и блевотную каждодневность нашей возлюбленной Отчизны.
Дороги до этой Усть- Лабинской. Я вспомнил одно из жутких, неизбежных моментов, испытанных в детстве. Ну ещё раньше – эти стрижки с вырывани-ем волос, когда в голос орали все дети парикмахерской возле Молоканского садика. А вот позже…
Когда приходилось ехать к отцу на эту дачу Мясокомбинатскую  то ли в Шу-велянах, то ли в Загульбе.
Я так сейчас думаю, что сделано  это было, чтобы отчитаться, что мол всё, есть дорога, средства употреблены по делу. Осенью в непролазную грязь набрасывают горы щебёнки всех калибров, а там идёт сплошная экономия – чем оплачивать всякую технику: грейдеры там, трактора-мактора, ара дадим лучше времени и природе всем этим заняться. А уж потом, когда утрамбует-ся – асфальты там всякие. Как говорил папа, экономия это всегда в чей-то карман.
Время становится нескончаемо растёкшимся, как на страшилках дяди Саль-вадора Дали, которого мне через много лет покажет в Балашове Жора Праздников, а Природа состоит из синяков на задах. Я, проехав единожды этим маршрутом, после сразу же начиналорать и стонать, как только маячила перспектива снова ехать в город или наоборот – из города в страну винограда и инжира. Потому что все эти 10 или 20 километров путешествие было таким: трах! – тебя подбрасывает и бьёт изо всей силы об крышу автобуса головой. Трах! – и теперь изо всех сил задом об деревянную скамейку. И так до конца.
Потому что все средства разворованы. Злобной сволочью,которая дурашли-во, по-алейниковски ухмыляясь, клоунничает:
    - Ну да,  ну что тут поделаешь, ну дураки мы, дураки…
Незабываемо. Через пару десятков лет трясёмся по пескам Казахстана. Но, надо признаться, не так болезненно.  «Деревенские гастроли». Ведь как по-сёлочек из аккуратно покрашенных домиков, с садиками вокруг них – так либо «немецкий», либо «украинский». Высланные, конечно.
Как кучи мусора, полуобвалившиеся крыши, одно засохшее деревце на всю деревушку и горы навоза – всё! Наши родные, русские…
Ладно. Доехали. Конечно воздух, река, вишнёвые сады, хотя нет, от садов  - почти что ножки да рожки. Как раз только что, мрачно жаловалась старуха, сдавшая нам комнату в избе, вышел закон, по которому надо было колхоз-никам налог платить с каждого фруктового. Плакали, а вырубали.Откуда деньги? До станции 20 километров. И на чём везти? Кто тебе лошадь даст? Да и когда? С утра до ночи в поле, попробуй не выйди (со следующего дня убеждаемся, что это правда – хозяйку видим только ночью). Как работаем в поле? Да вот как в «Кубанских казаках» - с песнями и танцами:
                - По реке – реке Кубани
                За волной волна бежит!
                Эх, волна бежит!..
Вся чёрная от солнца, лицо исполосовано морщинами, как будто саблей ру-били. Потом выясняется, что она лет на десять моложе мамы – мы ахнули!
Вадька потащил меня на рыбалку. Всякие крючки – лески ещё в Баку закупи-ли, здесь вырезали по длинной гибкой палке – удилищу. Читали, что ловят на червяков, но как ни искали – сплошная солнцем выжженная сушь, ни одного влажного места, где бы они могли существовать. Кто-то сказал, что можно насаживать на крючок зёрна варёной кукурузы. Пошли, всё привязали и насадили, уселись. Ещё по горбушке хлеба взли - рыбу прикармливать. Крошим, бросаем в воду. За горкой с другой стороны сельские
дети. Судя по долетающим обрывкам фраз, тоже рыбу ловят. И у них, види-мо, получается. У нас – хоть бы тебе один малёк какой-нибудь! Сидели до вечера. Ничего. В сумерках, удаляясь, так и не пообщавшиеся с нами тузем-ные дети проорали в нашу сторону:
       - Городские! Пошли Феньку в жопу целовать!
То ли просто хулиганство, то ли ритуал для ничего не наловивших. На этом наша рыбалка прекратилась. Папа раза три покупал достаточно вкусную, но зверски костлявую речную рыбу у какого-то местного деда Щукаря.
Что касается костей. Хозяйка , в благодарность за то, что ей хоть какие-то гроши от нас перепали за жильё, решила на церковный праздник нас пора-довать вишнёвым пирогом. Я почему-то с детства обожал именно вишнёвый. Потом всю взрослую жизнь, пока сама была жива, мама в письмах сулила: «Вишню у нас уже вовсю продают на базаре. Вот бы поскорей приезжали в отпуск – я твой любимый вишнёвый пирог испеку.»
Ждал хозяйкин подарок чуть ни с трясущимися руками. Хватанул самый пер-вый кусок, едва пирог слегка остыл. Я привык, что из всех фруктов, засовы-ваемых внутрь пирога, косточки, само – собой, вынимают. У них, оказывает-ся, нет. И они не клали в пирог сахара. Может он был дорогой. Я сломал зуб…
Постепенно отношения с хозяйкой обострялись. Нам была сдана дальняя горница, и чтобы выйти на улицу надо было пройти через спящих от жары на полу хозяйку и двух её детишек. Тем более в полной ночной темноте это бы-ло просто нереально. Мы с Вадькой пристроились тихонько раздвигать зана-вески  и писать из окна во двор. Хозяйка страшно надулась лицом и устроила маме выволочку, что «мальчишки портиют мои крухмальные занавески»…
Вот с такими лицами они и жгли блоковскую усадьбу с роялем и библиоте-кой.
Нет ну, конечно, воздух, речка, загорание на песочке. Но, увы, я человек су-губо «урбанистический» и природу потребляю с удовольствием лишь в очень ограниченных дозах.
Ну вот плеснулся Александр Блок, и всё. Не могу. Его ведь к тому времени 1000 лет не переиздовали. Годов с 20х. Это уж меня за патологическое по-глощение книжных сокровищ всех сортов допустили в Некрасовской библиотеке до самообслуживания, и наконец в самой дальней дали от стола библиотекарши я на всю эту непостижимую фантастику, всех этих Ибсенов, Метерлинков, Гауптманов наткнулся. Ну и конечно Блок. Пугающий контраст с традиционными лукониными и ошаниными.
                «И не было ни дня, ни ночи,
                А только тень огромных крыл…»
Начали со скрипом издавать помаленьку – потихоньку. Полное собрание на-конец… Надо же было всему этому чуду стоять на книжных полках ещё 100 лет, чтобы эстетические вкусы докатились до Донцовой и Акунина. Какая мерзость. Какая мерзость эта ваша заливная рыба.



2
Просто свинством будет забыть и стереть из человеческого сознания истории о том как мы «подписывались».
В бредбериевском «451* по Фаренгейту» озверевшее человечество уничто-жает «само взаимно себя» (это уже Шварц), а по лесам бродят, грустно здо-роваясь, интеллигенты, каждый из которых выучил наизусть какую-нибудь великую книгу.
На-днях в нашем населённом пункте со страшным названием Стерлитамак закрылся ещё один из книжных магазинов. И теперь вместо него сияющий латунью подъезд с надписью: «Всегда свежее пиво». А над ней – верх остро-умия нового хозяина – ещё одна, помельче: «Живая классика».
Кстати, началось это давно. Где-то во второй половине 70х все провинциаль-ные библиотеки получили строжайшее распоряжение все от Рождества Хри-стова и до 1939  года издания отсылать «в центр». Там их сортировали и большую часть сдавали в макулатуру. Ну ещё про дореволюционные с тру-дом, но объяснимо: подавляющее большинство совграждан к тому времени книгу с «ятями» и «ерами» воспринимало как иностранную. Но тоже хамство, конечно. Значит все, кому повезло родиться в столицах, имеют возможность случайно набрести  на неё, привыкнуть. А все эти Ломоносовы из Крыжополя – и думать не моги…
Период, когда на полках книжных магазинов – только сочинения Брежнева, Суслова и кого-то ещё из кремлёвских «пушистых котов», в бледно-зелёных глянцевых суперах с белой оторочкой.(Периодически ведь то того, то другого не было: то на пол года всякое курево исчезает, то спиртное, то вот несколько лет книги как испарились). А потом кое-кто раскусил, что – нет, шалишь! Не всё так плохо! Пылится где-то в уголке магазинов политической литературыСКРОМНАЯ ТАКАЯ, ИЗ МАЛЕНЬКИХ ТОЛСТЕНЬКИХ КНИЖЕЧЕК СЕРИЯ «ПЛАМЕННЫЕ РЕВОЛЮЦИОНЕРы». И не в Красиных, Крестовниковых и прочих Верах Засулич дело, а в том, что пишут эти книжечки те самые ребята, которые категорически от  литературного процесса отлучены, и потому их уже 100 лет как не слышно – не видно, а тут – на тебе! Аксёнов! Войнович! Окуджава! Гладилин!
Видимо, под тем соусом, что для идеологического исправления на политику переброшены. И все «книжники» начинают охотиться за этой серией.
Теперь, слыхал, компьютер начинает отзываться на голос, пальцами уже не требуется передвигать, так учёба на расстоянии происходить будет: он тебе расскажет и вопрос подбросит, ты – ответ. Ни читать ни писать не станет ни-какой необходимости. Прости-прощай, товарищ Гутенберг!..
Когда «подписная эпоха» только начиналась…Где-то это годы в 51 – 52. Опять в книжных магазинах хоть шаром покати. Хоть закрывай. Что-то бумажное стоит конечно на полках, только покупать этого никто не хочет. Разве что в подарок выигравшему школьную олимпиаду по литературе. Всякая литературная сволочь типа Кочетова-Бабаевского, парочка Мальцевых, Елизар и Орест, стопудовые творения , назначенные в классики из среднеазиатских улусов.
Из заграничных одни только проверенные – перепроверенные коммунисты: Андрэ Стиль, Олдридж, Говард Фаст.
И – вдруг! Что уж там у них произошло на высшем уровне – Бог весть. Только одна за
одной начинают появляться книжки, за которые каждый нормальный – вот ненавижу  дурацкое это слово, тогда же и возникшее: «книголюб», почему-то напоминает «людоед» - каждый нормальный книжник ещё вчера с опасностью для жизни из-под полы у спекулянта за любые деньги (если они есть, конечно). И где-то, не помню, то ли в «Литгазете», то ли в «Совкультуре», вдруг беседа с издателями, а после всех громоизвержений и клятв в идеологической верности, тихонько так упоминается, что вот мол в ближайшее время и то собираемся издать, и это, и пятое, и десятое. И всё – такенные имена!
Ну, скажем, Сергей Есенин. Шопотком  передавали, что во время войны один лейтенант дал другому тетрадочку от руки переписанную со стихами этого, как тогда именовали,  «кулацкого» поэта. НКВД не дремал. Посадили обоих…А тут двухтомник Есенина!
Ежу было понятно, что если пустить дело на самотёк, на первых же книжках разнесут к чёртовой матери и магазин и продавцов. Тем более, что книг на всех желающих несомненно не хватит. И возникает комитет обличённых до-верием лиц. Они как-то входят , видимо, в контакт с властями и, о радость, обнаруживается, что те им тоже доверяют. Никогда в такие Комитеты не вхо-дил и потому не знаю, что там за шахер – махеры происходили, а что проис-ходили – это ж точно, ну как же без этого, если дефицит?
У нас это были, в основном, люди из ведущих архитектурных кругов. В поэме обаятельно- толстого сына ТЮЗовского завмуза Колмановского об этом упо-миналось так:
                Друзья человеков:
                Ширяев, Ханбеков,
   Малинский, Кано, Лошаков…
Им вот первым и сообщали книжные власти за неделю – две, что ожидается мол подписка на такого Майн – Рида. От них шло к знакомым, а от тех – к знакомым знакомых. И вот начинали составляться списки и назначались пе-реклички два раза в день – утром и вечером. То-есть «утро» это было ни свет – ни заря, часов в семь, а «вечер» - часов 10 – 11 ночи.
Перекличка давала видимость того, что всё по-честному, а то может кто-то десять фамилий записал, а потом спекулировать будет. А тут , в толпе плотно прижатых друг к другу полуозверевших книжников, кто-нибудь из рядом стоящих сразу взвизгнет:
       - Он за несколько человек перекликается!
Тут, конечно, скандал, ничего мол подобного, но сразу находятся ещё не-сколько свидетелей, особенно из тех, кто поздно записался и надеется таким образом передвинуться вперёд на несколько номеров. И обманщика вычёр-кивают.
И ещё вычёркивают тех, кто почему-то опоздал, когда называли его номер, а бывает, что просто прослушал. Как они потом рыдают, бьют себя в грудь и придумывают  душещипательные причины. Все глубокомысленно отводят глаза,никто не заступается.
Потом объявляют новые номера. Все, кроме вычеркнутых ,расходятся обна-дёженные.
И так неделя или две, каждый день, в дождь и в холод.
Из того же Вики Колмановского:
                Проходишь неделю
                И в тёплой постели
                С простуженным горлом лежишь.
                К тому же – досада:
                За муки в награду
                Не книги получишь,
                А шиш!
Это ещё не всё. Подписка на зелёного Чехова или на оранжевого Карела Ча-пека происходит всегда в воскресенье. Скорее всего договорились , чтобы не мешать трудовым свершениям безумцев – книжников.
Но ведь в последнюю ночь группа не успевших попасть в списки могла объе-диниться с теми, чьи номера не давали полной уверенности, и нахально со-ставить новые списки, что, в свою очередь , могло привести к грандиозному скандалу, вполне возможно даже к мордобою с появлением доблестной милиции. Это, естественно, не было интересно рядовым подписчикам с незаоблачными номерами, которые уже предвкушали ощущение новенького коленкора обложки и умопомрачительный запах, издаваемый  чуть приоткрытой книгой.
Но уж совсем это было ни к чему высшему комсоставу. Там, конечно, кое-какие делишки обделывались. С милицией пришлось бы делиться. А потому нам предлагалось сидеть всю ночь на скамейках Парапета и караулить.
Финальное действо происходило в так называемом  «Магазине Чернички-на». Был такой книжный под музеем Низами, и директор Черничкин с хитро-вато – добродушной  мордой обрусевшего Бурвиля. А между музеем Низами и Армянской церковью ( уж боюсь и догадываться, во что превратили её туземные герои после известных «карабахских» событий) там и располагается  этот самый Парапет знаменитый – сквер такой большой, зелёные скамейки, пальмы – их зимой оборачивают какой-то ветошью и закручивают проволокой, чтобы диким ветром не сорвало, а снега там почти не бывает, там ещё, извините, с незапамятных времён – сборный пункт проституток. И там мы сидим, прижавшись боками, один номер за другим, чтобы никто не протиснулся  не по своему номеру…
В режиссёрской жизни был у меня такой приём. Когда совсем уж – всё,мозги заснули. И у актёров моих и у меня самого. Тупик. Тут я говорю, а требуя это-го от них, я колошмачу по мозгам себя:
       - Вспомните, но не говоря вслух, какое-нибудь из самых ваших постыд-ных воспоминаний…
Вот с « эпохой подписок» у меня не только связаны восторги ( от захвата кни-ги, она – твоя любовь, она у тебя в рабстве, она – последняя фраза Пушкина, умирающего на диване среди диких стен с антресолями, уставленных нево-образимым и полчищами  томов:
- Прощайте, друзья!)
но  и одно из первых этих вот самых «постыдных» воспоминаний.
Крёстной матери моих отношений с книгами, Ирке Пономаренко, чёрная и обгоревшая, с вечной папиросой и вполне возможно, что и партийная, род-ная мать под страхом смерти запрещала участвовать в ночных перекличках. Той ничего не оставалось как заинтриговать меня и сделать вечным сопро-вождающим. Это было совсем не тру-
дно.
Как я бегал с каждым редким и заученным стихом к Инге Поповой, так же я примчался и с этой идеей. Всё её время, вся её сущность должны были быть оккупированы мной и тем, что меня занимало. Я загонял её в ловушку, как мой предок с жалким кремневым оружием в руках гнал медведицу.
Книги не были столь омерзительно дороги как теперь, занятие такое виде-лось благородным ( «Она у меня не по танцулькам бегает, как некоторые, она у меня книги собирает»), потому её мать и боевая бабушка решили со-гласиться. Увы, часто к нашему чудом обретённому уединению с мерзкой миной убийцы из итальянской пьесы присоединялась Тая…
С одной стороны от музея Низами – Парапет, но с другой – Крепость. Вспом-ни «Бриллиантовую руку», вспомни жуткую сцену, когда Миронов потерял дорогу и мечется в переплетении узеньких улочек и тупиков. Эта «заграница» снималась у нас в Крепости.
Если только ты в ней не жил, выбраться оттуда было практически невозмож-но.
Крепость была , или, по крайней мере, казалась в категорических бакинских мифах, тем, чем являлась после войны Марьина роща в Москве: средоточи-ем бандитских «малин» и притонов.
Экзотические, явно криминального типа фигуры то и дело заглядывали на лежащий по соседству Парапет, но, вероятно, их заставляла поначалу дер-жаться в рамках уж больно большая ( несколько сот человек) и чем-то общим сплочённая толпа. Постепенно разглядев, что вся эта уйма народу – всего лишь один хлеще другого «А ещё шляпу надел» и «А ещё в очках» социально близкие нашим властям урки стали позволять себе вспыхивавшие то в одном то в другом конце Парапета инцидент ы.
Господи ты мой Боже, до чего же я ненавижу этих ощутивших свою безнака-занность ублюдков, что внизу «вертикали», что наверху!
Мы прошли через последнюю ночную перекличку. Завтра счастливцы полу-чат квитанции. Огромный, взъерошенный шар толпы, где чуть каждый раз кого-нибудь не задавливали ( папа любил повторять нравоучительно: «Са-мое страшное, Котик, что может быть на свете – толпа». Чувствовался после-революционный опыт), рассыпался на зёрна, все постояли в оторопелости, потом ещё раз решив категорически никуда не отходить до утра бросились рассаживаться «в порядке очереди» на скамейки, вполголоса интересуясь:
- Простите, у вас какой?..А, спасибо, до моего ещё почти 100 номеров…
Я сажусь рядом с Ингой. Номера наши идут один за другим. Впереди вся ночь. Какое счастье. Нет – нет, а можно будет о чём-то заговорить. Колени могут как бы случайно соприкоснуться.
Подхромал этот. Несомненный разведчик от бандитских сил из Крепости. На костыле. Как у них полагалось сразу после выхода из тюрьмы: светлый бос-тоновый пиджак древней м оды и мятый, будто прямо в нём и спали. Рубашка расстёгнута чуть не до пояса, один из нижних краёв должен торчать поверх брюк – теперь это стало модным. Море бандитов, выхлестнувшееся из лагерей после нашей последней революции – контрреволюции, до того как пойти в олигархи сумело-таки навязать молодым идиотам  свои «приоритеты» в моде.
Щерясь от восторга, что ему отданы на откуп столько беззащитных  интелли-гентиков, провёл глазами по замершим в полутьме скамейкам. И, ну естест-венно, подхромал к Инге, именно она и в полутьме притягивала, задом, по-людоедски, раздвинул соседей и уселся, стал её разглядывать, с какого боку кушать начать, в восторженно - нападающей манере задавать вопросики, вот даже по коленке пристукнул по её.
  - Садись сюда! – проговорил я захрипевшим голосом.
Она даже в такой ситуации что-то этакое начала изображать с пожиманием плеч, закатыванием глазок и фырканьем. Я, слегка даже силой , перетащил её на другую сторону, оказавшись теперь вплотную к этому хромому.
Он достал нож, раскрыл его с щёлканьем, демонстративно, засмеялся и стал то закрывать его, то раскрывать. Он вообще всё время смеялся, может ещё и обкуренный, анашой, пацаны говорили «план», песенка такая есть:
                «А я паланчику,
                А я паланчику,
                А я паланчику
                Закурю!»
Он смеялся и приговаривал:
- Ты смотри. Как он рассердился! Как он кулачонками заиграл! Ну ударь ты меня, ударь. Ничего же страшного не будет, кроме смерти…
Потом, увидав что и я, и все кругом молчат, заскучал, лихо, как в дурацком фильме про бандитов, сплюнул, достав почти до середины аллеи, и исчез со своим дурацким
пиратским костылём.

3
          В другой раз мерзкая история произошла  потому, что моя будущая тё-ща настояла, чтобы после очередной ночной переклички я проводил Ингу Попову, а тут ещё и Тая её приподобная решила поднимать свой культурный уровень, не к ним домой, на самый верх Красноармейской, где вобщем-то был достаточно приличный район, не намного хуже того, где жили , в «золо-том центре», мы, а в один из переплетённых, жутко вонючих переулочков позади Армянской  церкви. Там через каждые пять метров висели таблички:  «Врач-гинеколог Айсберг», «Адвокат Мехлис», «Стоматолог Прухес». И там жили их старые-престарые, закадычные-закадычные друзья, у которых был огромный печальный сын Ян, которому, как мне постепенно становилось  ясно, ненавязчиво готовили «Солнышко» - Ингу в невесты.
То-есть уже одно это было издевательством, что я своими руками должен проводить её к сопернику, под предлогом идиотских соображений « Вавоч-ки», что это гораздо безопасней, чем ночью идти через весь город.
Я родился в относительно «приличном» месте, где практически не попадало существ из поколения в поколение являвшихся клиентами милиций, тюрем, вытрезвителей и прочих специфических учреждений, поэтому, наталкиваясь на подобные кадры в редких вылазках на промысловые посёлки или в на-горной части вокруг жуткого кладбища – свалки Чемберикенд, я буквально лишался двигательных рефлексов.
Им было свойственно смалолетства сбиваться в шайку, стаю, выбирая вожака чуть постарше и поопытней в жестокостях. Была свойственна радость наброситься всей кучей на слабого и забить его, повязав себя кровью. Искарябать мерзостью чистую поверхность. Сломать, скрутить, испакостить, испоганить.
Такая вот банда особей в десять, лет от 12 до 15, среди которых находились инесколько неандерталок с соответствующими лицами, нас и облепила едва мы погрузились в эти переулочки. Ни одного прохожего. Обеих моих спут-ниц, которые шагали вцепившись в меня под руки, они стали на ходу дёргать за юбки, щипать, пытаться отрывать их руки от моих. Меня стукали по спине, дёргали за руки и за брюки. Фантастический поток матерных мерзостей демонстрировал блестящую семейную выучку…Осо
бо их бесило, кажется, то, что не удавалось растащить нас и добить пооди-ночке.
Оставалось только, отбрасывая по мере сил их мерзкие ручонки в грязи и цыпках, всё быстрее полубежать вперёд.
В подъезде, куда мы наконец влетели, стояла полная темнота, я на секунду притормозился, чтобы протолкнуть вверх по лестнице Ингу и Таю, главарь банды, разъярившись, что добыча ускользает, а мощи подручных явно не-достаточно, чтобы скрутить и растоптать, что было сил ударил меня по уху. Пол головы раскалывалось и вибрировало где-то с неделю.
Я сидел в уголке кухни, держа на ухе намоченное холодной водой полотен-це, когда вошла Инга Попова и с видом учёного Менделеева, увидевшего во сне наконец-то свою таблицу, сообщила:
- Ты знаешь, что говорит Тая? Что мужчина должен спуститься выяснять от-ношения с этими людьми…
Что же это всё -таки было? Такая фантастическая безумная любовь? Или уж такой я жалкий трус был, что, проглотив любое издевательство, через не-дельку был опять в пригодном к битью и топтанию состоянии?
И теперь вот только, через тысячу лет способен произнести:
- Какая гадость… Какая гадость эта ваша заливная рыба!












                Ч А С Т Ь   В Т О Р А Я
        Г Л А В А  П Е Р В А Я
                Смена анекдотов – Мои взаимоотношения с               
 Кобой – Музей подарков – Плачущая страна –
                Я покупаю пластинку – «Мой Сталин»          



 »

1
                Это знаменитое «дыхание Чайн – Стока».А потом бац! – и ника-ких! Как через 100 лет у Пелевина атомное испытание разыгрывать станут: по всему ГУЛАГу в строго обговоренную секунду все совзэки подскочили и – топ! об земной шар сапожищами.
И вскорости полезли анекдоты потихонечку – полегонечку. Совершенно уже нового настроя. Раньше ощущение ведь было, что под наименованием «анекдот» Госбезопасность втюхивает нечто умилительное про любовь к властям.
Такая вот к примеру прелесть.
Съезжаются, вы ж понимаете, министры иностранных дел всех стран – союз-ников. Американец с мягкой улыбкой намекает, что их никто победить не может, ибо всех, кого угодно , Америка может заставить сделать всё, что угодно. А наш любимый умница Вячеслав Михайлович Молотов, увидев за-шедшего в зал черчиллевского бульдога, задаёт коварный вопрос:
   - А вот можете ли вы заставить эту собаку горчицу съесть?
Американец и так и сяк. На кусок лучшей колбасы  намазывает горчицу, мя-сом прикрывает – только пёс ни в какую, ещё и искусал дурака. А наш умни-ца любимый Молотов спокойно так берёт ложку горчицы и – бульдогу под хвост. Тот взвыл и давай изо всех сил вылизывать. Всю съел…
А тут начинает появляться совсем другое кино. Стоят, дескать, два абрама под громкоговорителем и слушают, замерев, бюллетень про здоровье Отца народов. Один сам себе шепчет:
   - Господи, да неужели выздоровеет?
А второй так же шопотом, никого не замечая:
   - Нет-нет. Я сам врач, я знаю. Обязательно помрёт…
Какие у меня были взаимоотношения с Великим Вождём? Ну у меня с детст-ва над кроваткой висел такой тёмнозелёный, чугунный наверное, потому что очень тяжёлый, размером с  чайное блюдце барельеф с ним. Потом он у нас упал и раскололся до половины, после чего был отправлен в ссылку, в ниж-ний ящик огромного «деревенского» буфета в коридоре.
В школе мы заучивали  бессмертное  исаковское «Мы так вам верили, това-рищ Сталин».В период Клуба БОНО со старательным тремоло в голосе читал в куче других пионерчиков, ещё и на радио:
                Сталин –
это нивы растут!
Сталин –
                это деревья цветут!
                Нех жие, Сталин!
                Траяска, Сталин!
                Элиен, Сталин!
То-есть на всех языках заграбастанных нами стран народной демократии.
Мама, в числе прочих «дополнительных мероприятий», помимо непосредственно учительских, обследовала условия жизни своих учеников. Приходила и, плача, ужасалась этим подвалам, где по стенам течёт вода из канализации, а солнце вообще никогда не попадает. Я, в духе любимой «Трилогии о Максиме» и книжек про ревподвиги юного Дзержинского, написал штук пять пламенных листовок про условия жизни современных трудящихся, какие-то там ещё были «Долой!» - и разбросал их по  лестнице нашего «чёрного хода». На «парадный», видимо, смелости всё-таки не хватило. Хорошо, что мама поднималась с базара именно там. Всё подобрала, потрясла в воздухе у меня на виду и насмешливо скривилась.
Вобщем нет, я был не из тех, кто мог прибежать к учителю с выпученными глазами:
   - Вы знаете, какие гадости он про Сталина говорит?!
Поэтому при окончательном объявлении о Смерти я не издавал нечеловече-ского вопля, глаза не вылезали из орбит, не рвал я волосы, рубашку тоже не рвал до пояса, не бил себя кулаком по голове. Кое – кто вокруг проделывал именно это и ещё кое-что.
У меня до сих пор – хотя прошло сколько же? С 1953 года? Чёрт подери, 60 лет ведь! –
Всё равно возникает некое чувство омерзения и раздражения, когда опять крутят документальные кадры, где все эти, с лицами неандертальцев, пиха-ются в очереди и рыдают, мерзко кривя слюнявые рты, тьфу! Мне кажется евреи, заталкиваемые в душегубки, такого не вытворяли.
Но, тем не менее, когда мы с Ингой Поповой, в каком-то необычном, ошара-шенном таком что ли, состоянии обговаривали это событие, а я, чуть что, сразу же кидался, использовать эту очередную возможность – стихотворение какое-то гейневское, совершенно ни на что не похожее
                За первого встречного замуж
                Красавица с горя идёт,
                А бедного юноши сердце
                Тоска до могилы гнетёт…
Хотя нет, нет! Тут впечатление чего-то истерически – мелодраматического. Там чудо просто, когда всё это начинается только, когда
                Красавицу юноша любит,
А ей полюбился другой.
                Другой этот любит другую
                И назвал своею женой…
Или там Маяковский. Верхарн. Луговской.
Ну это же с ума сойти!
                На третьей полке,
                Поджав колени,
                В пустом вагоне
                Ехать, ехать, ехать, ехать
                Синей весною.
                Выбиты стёкла на последнем перегоне…
С ума сойти!
И вот я тогда глубокомысленно высказался, что ну конечно в конце-концов всё как-то пойдёт дальше, но сейчас у всех ощущение, что это – конец, со-вершенно немыслимо что-то делать, ничего невозможно делать. Страна ос-тановилась на половине шага, как внезапно кинопроектор прекратил крутить плёнку.
Да, я  же вот что забыл описать в своё время. Как будто специально стёрлось из мозга. Это скорее всего из-за последующих всех разоблачений, хрущов-ского письма, бесконечных фильмов с арестами и расстрелами, «Архипелага ГУЛАГ», ужаса «Большого террора», песен Галича. Главное, прямо по Фрей-ду: то, что я через несколько месяцев в Москве случайно  вышел из библио-теки Исторического музея прямо в неохраняемую середину очереди к Мав-золею и видел их рядом лежащих с Лениным – это я помню и многократно рассказываю, иронически так хвастаясь. А вот то, что мы тогда, во время на-шего «Великого путешествия» застали ещё в Москве этот самый, воспетый Алешковским, «Музей подарков И. В. Сталина»
                «Для вас в Москве открыт Музей подарков…»
И мы, конечно, не могли не пойти туда. А то вернёмся, сразу же, первым де-лом: «А были вы в Музее подарков?»
Он стоял, если я не путаю, где-то рядом с Театром Станиславского, на улице – тогда – Горького. Что-то во всём этом было вышедшее из татаро – монгольского (или, как стали говорить в последнее время, чтобы не обижать наших братьев, «монголо - татарского») ига, из понятия «богдыхан», из слов «Великая Китайская стена». Из страшных книжек о мести разоряемых египетских пирамид.
К какому-то его круглому дню рождения, великая такая дата надвигалась, кто-то из «лидеров международного коммунистического движения» ( отсту-кивалась постоянно такая формулировка, одна из бесчисленных, которые надо было, не меняя, не дай Бог, ни единой буквочки, трепетно переносить с места на место) предложил, замирая и предвкушая, сейчас-то кажется, что предвкушал он единственно «И тем запечатлишь», а может мы за эти деся-тилетия стали абсолютными циниками – жестяниками, а они тогда – на чис-том сливочном, под бой, соответственно, литавров…
А может никакой ни «лидер», а свой, цекист, да ещё у которого либо жена, либо брат тайгу валят, Хозяин обожал такие хохмочки, и вот предлагает идею, что это же будет «политически близоруко», если такой юбилей юбилеев и не отметить так, чтоб земля загорелась под ногами у наших классовых врагов, узревших столь неописуемое единство пролетариата всех стран!
«Семь вёрст до небес и всё лесом»,- как не очень понятно выражалась в по-добных ситуациях покойная мама.И пошло, и поехало. Каждая республика должна была подарить…да что там «должна была». Со слезами восторга, коленопреклонённо умолять
Его принять лучшее из того, чем богата именно её земля.
То-есть что там было сабель и ружей в золотых чеканках, изукрашенных раз-нообразными бриллиантами и изумрудами, сколько просто пугающих раз-мерами и шизофренической изобретательностью лепнины, ваз, какой гоме-рической величины самородки, и, конечно же малахитовых цветков со сверхтонкими лепестками, куда там недавно прошедший и возлюбленный народом, весь удручающе цветной фильм «Каменный цветок».
Ну и остолбененные ковры от Закавказья до Алтая. Вот один-то точно сохра-нился в памяти, вроде бы из Туркмении. Вы представьте спортзал огромной школы, так этот ковёр от верха стены и по полу до самых противоположных дверей, откуда только вся публика, разинув рты, заглядывает и застывает.
А чтобы рассмотреть каждый портрет, понятно чей, и исторический момент, понятно из чьей биографии, что они на нём выткали, надо наверно столько времени потратить, сколько на всю Третьяковку.
Посыпались подарки со всего честного мира. Помимо всяких ювелирных су-перкрасот, был, сейчас вспомнил, такой отдел даров спасителю трудящихся всего мира: всё, что осталось по всем странам от погибших  за дело Маркса – Энгельса – Ленина – Сталина. Мол для тебя, Отец, ничего не жалко. Разо-рванная, вся в крови, рубаха, спасённая после казни белыми людоедами ка-кого-то негра в ЮАР. Последняя предсмертная записка (тоже вся в крови и потрёпанная ), которую удалось переправить из тюрьмы матери казнённого фашистами французского коммуниста. И т. п. и т. д.
Ещё вспоминаются два чуда света. Одно из Индии, где под микроскопом, сидя в тюрьме, индийский , естественно, коммунист на зёрнышке риса вырезал главу из книги Великого Сталина «Вопросы ленинизма».
Другое из Китая. Три или четыре, не вспомню, шара из слоновой кости, выто-ченные один внутри другого и на них то ли портреты генсеков компартий всего мира, то ли какое-то великое произведение, теперь уже выточенное целиком.
Вокруг здания дикая, бесконечная очередь по шажочку подвигающаяся, ми-лиции толпа следит за порядком…
Боже ж ты мой!
                «Для вас в Москве открыт Музей подарков,
                Сам Исаковский пишет оды вам…
                А мне читает у костра Петрарку
                Фартовый парень Оська Мандельштам…»



2
Вот в один конец Бульвара  - это Азнефть. Там – кольцо, столпотворение вся-ких троллейбусов, автобусов, маршруток всяких, отсюда едут на пляжи: са-мый близкий и самый грязный – Шихово, его несколько раз закрывали, что мол всё, хватит, это не пляж, а свалка какая-то и по воде плавают куски кака-шек и арбузные корки, и на песок даже подзагорать какие-нибудь свиньи только и могут улечься, не знаешь, чего там
больше, песка или окурков, крышек от лимонада, обёрток от мороженного.
Ну если дальше ехать, там настоящие чистейшие пляжи: Карадаг и ещё не-сколько, я уж не помню. Чёрт его знает, может теперь и Шихово – идеально чистый пляж с мраморными ступенями и фонтанчиками с водой.
А в противоположном конце стоял огромный Дом Советов, а перед ним площадь с каменной трибуной, там правительство махало руками и шляпа-ми, и кричали озверевшими голосами лозунги на обоих языках  специально нанятые актёры, и тут проходили все парады и демонстрации.
И вот, представьте, все бродят по городу как неприкаянные, словно мухи обожравшиеся сахара, и сползаются на эту площадь. Ещё за много кварталов слышно как по динамикам дубасят похоронные марши, в основном это Шо-пен, конечно, и из 6ой симфонии Чайковского. Поиграют – поиграют и опять наполненный слезами голос Левитана скандирует:
- Сегодня, во столько-то часов, столько-то минут перестало биться сердце ве-ликого друга и учителя всего прогрессивного человечества, вождя мирового пролетариата и т. д. и т. п. Генералиссимуса Советского Союза Иосифа!.. Вис-сарионовича!!... Сталина!!!...
И тут как врежут Чайковским, ну они все стоят, площадь запружена, и все хо-ром рыдают, как сумасшедшие.
Я постоял, посмотрел: сумасшедший дом. Решил дойти до школы. По улицам люди какие-то тоже незнакомые, не в себе что ли, ну вроде бы вытряхнули кучу перепутавшихся руками-ногами куклят игрушечных из большой коробки, даже может большой и круглой, как из-под шляп, а направление задать или там цель поставить не удосужились, вот они и перемещаются такие « с перевёрнутыми лицами», с погружёнными внутрь себя зрачками. Может это у них откатегорической неподготовленности к подобным ситуациям и через секунду-другую завизжат хором и друг – друга передавят к чёртовой матери, а то, через эти самые секунды, неожиданно ни для кого, до чего-то додумаются наконец.
Дохожу до нашей 8ой школы. Захожу. Тишина. Никого.
Ну здрасьте ! Тут ещё хлеще. В широком нижнем коридоре, где мы обычно танцуем, поставили у дальней стены постамент, не такой высоты как для вы-ступлений, когда Эдик Газаров с умопомрачительным перстнем «Полёт шмеля» выдаёт или когда я в «Сцене в корчме» через окно вылетал – раза в два пониже. Откуда у них такое количество кубов разной высоты, думаю. Вобщем такой квадрат сантиметров в 30 от пола. По краю все плечом к плечу цветочные горшки – из коридоров, учительской и кабинета директора. В центре она собственной персоной восседает. Директрисса. Мергенталлер Ольга Константиновна. «Надутая, картинная». Это я так через год выдам в пародии на «Школьный вальс». Надо же было где-то спрятать и занафталинить  этакое. А потом извлечь специально на наши головы. В любом советском фильме про женскую гимназию директриса точь в точь вот она – Мергенталлерша. Да вот только что в «Сельской учительнице». Копия.
А вокруг неё стулья, стулья. И ни одного свободного, на каждом кто-нибудь из наших  учителей. Вон Бабалян. Аннушка. Марья Григорьевна хромая. Еле-на Афанасьевна на-
ша, давно не виделись. Постарела до чёртиков со своими «с первого по чет-вёртый».
И все плачут.
Не так рокочет, как у Дома Советов, этак «вполголоса» работает радио с по-хоронными маршами и Левитаном. И весь педсовет на подиуме заливается ревёт. Ученики, как и я , заходят, постоят у сцены, сначала пялятся на ры-дающих учителей – очень неправдоподобно. Потом, наверно, вспоминают, что нехорошо всё-таки, Сталин ведь умер, постоят, опустив глаза, стараются сделать скорбное выражение, вон некоторые даже слегка головой качают, в смысле: «Да-а-а, нехорошо как-то получилось».И медленно переступая но-гами, вроде бы сомневаясь: уйти или может всё-таки остаться? - смываются.
А рыдающий педсовет остаётся.
Типа Колонный Зал Дома Союзов. И мы именно с ними, педагогами, навсе-гда прощаемся. Как мне эта дурь пришла в голову, я губы стиснул, чтобы не расхохотаться и скорей – скорей на улицу. Успел, не опозорился.
Вроде бы домой надо идти, но мутит как бы, сумбурный, качающийся день какой-то. Дошёл до любимого пластиночного магазина на Торговой. Все продавцы, там к этому времени одни азербайджанцы работали, стоят за прилавками, но спиной к выходу – не отрываясь смотрят в угол на репродук-тор, из которого то же, что и везде: Чайковский, Шопен, Левитан, а они, стя-нув брови к переносице, как бы боятся моргнуть, чтоб не пропустить что-то новое.
Я постоял,тихонечко их оглядел, занялся каталогом. Смотрите-ка, Энрико Ка-рузо появился, всё читаю про него, читаю, а вот услышать…
        - Покажите, пожалуйста, вот эту.
Продавщица, замотанная с ног до головы в какие-то одежды немыслимых расцветок, уставилась на меня так, будто я её чем-то очень напугал. Но пла-стинку достала. Я посмотрел наклейку с одной стороны: «Летняя луна». С другой: «Нина». Жаль, конечно, не оперные арии, а романсы неаполитан-ские.
         - Ну проиграть сейчас это, конечно, нельзя, - сказал я сам себе.
Продавщица разглядывала меня как бы приходя в себя после кошмарного сна или гипноза.
          - Ну конечно, - ответил я сам себе, отсчитал деньги и, извиняясь, побла-годарил позеленевшую продавщицу,- спасибо.

3
Да ладно, Господи! Если эта главка очень уж не получится, я её просто вы-черкну и пойду дальше. А она, в принципе, на 200% : не должна получиться. Эренбург, обожаемый мой Илья Григорьевич, из одной в другую часть «Лю-ди. Годы. Жизнь» всё откладывал, откладывал и, в конце концов признался, что ничего, пожалуй, не выйдет.
А я уж что уж, куда уж…
Если просто, без претензий. Лично вот мои мысли тех лет и, конечно, куда уж тут деться: сегодняшние . После всего, что нам, простым не специалистам – историкам, удалось услышать и прочитать за эти годы и дожившим до правления «племянников»  по-
полам с людьми из зоны, с оружием пролетариата вместо лиц и без шей. Кстати, считаю это законным , или закономерным наследием именно его правления. Ну всех их, сукиных детей.
75 лет…Странноватый народ, про которого ещё возлюбивший его Белинский, считая, наверняка, что хвалит, выразился: «Да какой, к чёрту, Народ – Богоносец! Это народ, придумавший пословицу про икону: «Годится  молиться, не годится – горшки покрывать»?.. Так вот. 75  лет внушать  народу, похохатывая, что Бога нет и не было, и греха тоже нет, и всё, что служит делу революции – лишь это и есть Истина с самой большой буквы, а потом с сединою на губах удивляться, что слова «стыд», «совесть», «доброта», «правда»: из словарей исчезли – не смешно ли? Не страшновато ли?..
Сосо. Джугашвили. Коба. Иосиф Виссарионович. Великий Сталин. Генералис-симус. Друг и Учитель. Остановлюсь. Если перечислять все титулы, которые выкрикивались и писались – займёт несколько листов.
Карьеристы? Лизоблюды? Да, конечно. А он – не останавливал.
Хотя, с другой стороны, Лиону Фейхтвангеру он заметил, что его самого раз-дражают висящие на каждом углу «100 тысяч портретов человека с усами» («Москва, 1937»)
Создавая миф о собственной скромности? Может быть.
К марту 53го, когда он, наконец, оставляет этот народ в покое, в воздухе ви-сит, не то, чтобы конкретное и несомненное, но так намёком, флёром таким висит такое настроение, что мол, ёб твою мать, ну может уже и хватит, чего-то уж слегка слишком, а?
Бога ради, ну не кидайтесь вы на меня изо всех лошадиных сил, всеми этими бычьими стадами с Кургиняном и Прохановым во главе! Может какой-то части %, , может в тех кругах, где я рос. Но уж вот не думаю, что такой я был из себя: самый главный антисоветчик  Страны Советов. А те, у кого, от всего сердца, погубили кучу близких родственников и друзей? А те, кто информи-рован был об этом сумасшедшем доме, что творился « от Москвы до самых до окраин» не в таких микроскопических дозах, как наш круг « недострелен-ных»? Нет-нет, как хотите, но какой-то % его ощущал, флёр этот.
Я буду – про себя. С чего у меня, то-есть, 16 летнего бакинского «прилично-го» мальчика из 8й школы? Ну помимо папиных «революционных воспоми-наний» и анекдотов тех лет.
Вот мы тогда – по литературе! –кусками должны были заучивать наизусть «Постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». Не читал я в то время ни строчки Ахматовой, но как-то уж нагловато и мерзковато над ней там из-мывались, это сразу напоминало шпану из Крепости, которая всякую поха-бель вслед женскому полу выкрикивало, нарываясь на драку с сопровож-дающим её кавалером.
А вот «Обезьяну» Зощенко, прстите, я прочитать успел. Маленькая «огонь-ковская» книжечка. Смешноватая. Но какая же там, к чёрту, клевета на свет-лый образ советского человека, выигравшего битву с фашизмом? Бред и ко-быльи слёзы!
Что сразу же запомнилось из того «Постановления» и что по сей день повто-рит моё поколение, так это по возмущённой дурости процитированный  бал-бесом  Ждановым
кусок из пародии Хазина на «Евгения Онегина»:
                «В трамвай садится наш Евгений…
                О, добрый, бедный человек,
                Не знал таких передвижений
                Его непросвещённый век!
                Судьба Евгения хранила:
                Ему лишь ногу отдавило
                И только раз, пихнув в живот,
Ему сказали: «Идиот!»
                Он, вспомнив старые порядки,
                Хотел дуэлью кончить спор,
                Полез в карман… Но кто-то спёр
                Уже давно его перчатки.
                За неименьем таковых,
                Сник наш Евгений и затих…»
И что, за эту прелесть стоило устраивать  такую хатабалу? Всё равно, что Вов-ку Шарапова расстрелять перед строем за то, что его завуч поймал курящим в туалете.
Кстати, вскорости явилась из недр народного фольклора совершенно уже непристойная версия. Нашим ведь только намекни, что «можно». Помню из неё лишь микроскопический  отрывок о дуэли с Ленским:
«В тоске безумных сожалений
                «Убьёт, мудак! – понЯл Евгений,-
                Ведь не куда-нибудь, а в глаз
                Спокойно целит, пидарас!»
Дальше. Ладно, по всей послереволюционной истории страны мы конспек-тируем и цитируем «Краткий курс истории ВКП(б)». Автор на обложке не на-писан, но историчка повторяет неоднократно с «мандраже» в голосе:
      - Это ведь сам товарищ Сталин написал!
Если вдруг дело касается Ленина, хочешь – не хочешь демонстрируй знакомство с толстенной книгой Иосифа Виссарионовича «Вопросы ленинизма», или уж, на худой конец, с его бессмертной речью на похоронах (см. фильм М.Чиаурели «Клятва» в исполнении актёра Геловани) :
         «Уходя от нас, товарищ Ленин…» и т. д.
А теперь вот ещё, с пылу- с жару, здравствуй, жопа, Новый год, «К вопросу языкознания»! Его же! И опять нам, бедным, конспектировать и зазубривать. Потому что, при всей доходчивости и рассчитанной простоте, своими словами изложить  все эти громы  и молнии про кровожадного врага марксистско – ленинского понимания матерных слов профессора Марра нет никакой силы – возможности…
Конечно, любимое выражение моего младшего: «хреновый мастер на все руки» - оно никому в голову тогда не приходит и прийти не может, но как-то где-то…
Не молоденький  ведь уже мальчик.
Анекдот-то конечно намного – намного позднее возник, но…
« Однажды к Владимиру Ильичу обратились с вопросом как он относится к Маяковскому. Великий Основатель замахал ручками и сказал, что он ничего в искусстве не понимает и что у нас главный по этому делу Луначарский. Это был последний руководитель Советского государства, который ничего не понимал в искусстве».
Или уже в то время вызвавшая анекдоты, дурацкая война в Корее. Где мы конечно же не участвовали, а громили проклятых американцев в газетах за их кровожадное участие . Анекдот был о жалобе нашего «военного советни-ка», приехавшего на побывку, что мол всё бы ничего, только трудно одной рукой стрелять, а другой глаза в щёлочку растягивать, чтобы на корейцев по-ходить.
И что толку? В результате только половинку и отвоевали. Проклятая 58я па-раллель – слёзы нашего генштаба.
А последняя его хохмочка, имею в виду историю с «убийцами в белых хала-тах» из Кремля. И Горького – они, и Свердлова – они, и Куйбышева, и Жданова. Это куда же наш всевидящий НКВД смотрел? Непонятно…
Встречали потом различных очевидцев по территории матушки России, жи-вописавших  жуткие истории как желавшие лечиться граждане устраивали истерики, бросались различными предметами во врачей с безродно-космополитическими фамилиями, строчили доносы медицинскому началь-ству, что мол отказываются отдавать своё пролетарское тело в лапы агентов мирового сионизма.
Такая уж это специфическая нация. 400 лет под татаро- монголами…пардон, под монголо- татарами, 300 лет под царями, 70 лет под большевиками. Естественно, когда возникает хоть минутная возможность сорвать, наконец, зло на какой-нибудь мышке – норушке, за которую, гарантия, что никто слова в защиту не пикнет, тут такое начинается, такое распоясывание идёт – гудёт!
Нет, у нас в Баку как-то про такое не слыхать было. Наоборот, сразу, приглу-шая голос, стали сообщать:
- Ара-э, у нас один сосед с Украины приехал, так, говорит, там евреев нена-видят, э! Фашисты, говорят, так над ними не издевались в войну, как свои ук-раинцы. И, сянуля сэн, эта Хреноленко, Хреновиченко… ну про которую в га-зетах, что она их всех поймала и разоблачила, так эта хохлушка их всех тоже не любила и кое-что приврала, да?
И чтобы в больницах  скандалы – тоже не слыхали. У нас в классе больше по-ловины еврейских фамилий было. А на этой, сбоку от кинотеатра «Спартак» улочке старинной(по-моему имени Азизбекова) , так там на каждом шагу ес-ли не «Доктор – венеро-
лог  Кацман», так «Адвокат Лейбензон».
Какие уж там «безродные космополиты»!
Вообще она была чистой воды «зитц-председателем», эта украинская  б….,ещё и награждённая каким-то очень высоким орденом. Конечно же Он сам придумал, что позарез необходимо срочно провернуть всю эту карусель с кремлёвскими врачами, а её пригласили «куда надо», гадину, и разъяснили всю госнеобходимость. И она , естественно, что «Служу Советскому Союзу». Ну и кого-то из них по лагерям рассовали, а кого-то и хлопнули.
Ну ей Богу, фантастика – только попробуйте представить – сидит некая «Ни-кто и звать Никак», с видом сэра Исаака Ньютона, открывающего законы не-бесной механики, окунает ручку с пером «семечка» в чернильницу- невыли-вайку, и выдаёт, что вот мол я узнала, подслушала, подсмотрела неких «Гал-кина, Малкина, Чалкина и Залкинда», которые хохотали, что поубивали  всех, заработавших чахотку в ссылках и эмиграциях  членов правительства, но и , мало того, самого хотели нашего Обожаемого, Отца и
Учителя!!..
А он читает и, как ишак, мгновенно верит и всё! Вперёд!! Ату их, Соломоно-вичей и Моисеевичей!!!
Ну ей Богу смешновато.
С другой стороны, если его хитро и умно, постепенно так подготовили к при-нятию мысли об этом заговоре? Это ведь его хобби было: заподозрить, схва-тить неожиданно, придушить и – на минуточку, только на минуточку – пере-вести облегчённо дух…
А на самом деле надо было убрать этих зажравшихся старых евреев, абсо-лютно верных и абсолютно прикормленных, чтобы мгновенно  сунуть на их место своих, на которых со скоростью света прокатиться по всей цепочке до выкрика Лаврентия Павловича:
   - Хрусталёв, машину!..
Сразу вслед за смертью и беспамятством похорон поднялся крик в газетах, что никаких «убийц в белых халатах» нет и не было, а клеветница – хохлушка, осознав свою вину, повесилась.
Интересно, живи я в Москве, я бы тоже, как ошалевшая обезьяна, с толпами других карабкался по обледенелым крышам, втискивался в канализацион-ные люки и проползал под колёсами перегородивших дорогу студебеккеров в судорожной надежде узреть великого покойника, пока его ещё не уложили в Мавзолей рядом с Иличём?
Говорят погибли десятки тысяч…
«В краю непуганых идиотов».


4
По-моему, ещё до знаменитого доклада Хрущёва появился анекдот:
«Знаете, что говорит  Минин Пожарскому на знаменитом памятнике у Васи-лия Блаженного?
                - Смотри-ка,Князь, какая  мразь
                У стен кремлёвских улеглась…
                На месте казни Пугача
Лежат консервы усача…
Примерно тогда же кто-то в классе, может даже Сосик, рассказывал:
      - В Гори все до сих пор вспоминают, какая жуткая ****ь была его мамаша. То-есть просто пробу некуда было ставить!
Уже и не помню через сколько лет или, скорее, десятилетий, проплыла ле-генда оботцовстве непонятно каким образом занесённого в Гори великого путешественника Пржевальского. А отец по метрикам, или там церковным записям: сапожник, Виссарион Иванович.
В фильме, где он прилетит в теле актёра Геловани в день Победы на  цен-тральную площадь разрушенного Берлина, в первой серии испуганному Бо-рису Андрееву:
-Это моего отца звали Виссарион Иванович, а я – Иосиф Виссарионович.
Потом он окажется в Духовной семинарии, то-есть, как у меня выражался один актёр,
«по самые голенища» во всех этих религиозных книгах и делах.
Отец – сапожник (нет, не плотник).
Мать как-то таинственно, не от отца, а от какого-то более высшего существа решившая его родить.
Ему время от времени вполне могло приходить на ум, что он-то и есть ожи-даемое Второе пришествие.
Но это – внутри его самого, а вот если такая, ни для кого не бывшая тайной, слава его матери, ох как же ему с детства доставалось по самолюбию-то.
Дальше. С ранней молодости пишет рифмованное.Не может быть, чтобы не послал «на- авось» в журнал какой-нибудь или газетку закавказскую. А там редакторы ну не может того быть, чтобы не евреи. Вот откуда могут быть первые ростки ненависти, ещё до ссылки. Как же они любят поиздеваться над тем, над  кем это пройдёт безнаказанно.
Когда над тобой издеваются в молодости, ты запоминаешь и «держишь ка-мень за пазухой» не на каких-то ограниченных по количеству Иванова, Пет-рова, Вульфзона. Мести достоин весь окружающий мир – если не все изде-вались, то ведь и остальные : не заступились. Так что, как Ленин – за брата: «что ни одна сволочь не спасла, не взбунтовалась», так он растит пламя все-общего возмездия – за себя.
Вот на-днях была  «Из коллекции Щепотинника» про Алексея Германа – старшего. По поводу своего «Хрусталёва» ругался он про мазохизм русского народа, что для возникновения в нём нескончаемой и необозримой любви к родной власти надо, чтобы та издевалась над ним самым изощрённым спо-собом. Вот и чудовищного Сталина, и Грозного, и Петра Первого… А Царю – Освободителю Александру Второму нигде никакого памятника даже.
Тут есть «одна запятая», как любил выражаться покойный папа. Неужели ве-ликий Герман не читал солженицынскую «200 лет вместе»? Я ведь прежде и сам так же считал о «мазохизме», и когда прочёл книгу тоже. Потом точно ударило что-то. Впрямую там этого не сказано. Информация с разных стра-ниц.
Мазохизм, безусловно, имеет место. Но в данном случае дело не только в нём. Оказалось, что в правлении этих трёх откровенно были ущемлены права иудеев. Во все другие царствования удавалось им тем или иным способом выторговывать  очередное количество льгот.
При всех других правителях.
Почему для «Народа – Богоносца» менее важна была  целость шкур своей и ближних своих, чем прищемление хвоста
                Богомерзкого отродья
                Богом проклятых евреев
это уж совсем другая история. Для определённого типа «защитников» напо-минаю, что я не антисемит. 90% моих любимейших писателей, режиссёров, драматургов, композиторов  - они, родные…
Значит – в голове у Сосо доваривается мысль о Втором пришествии. Тогда надо такого натворить, чтобы не оказаться единственным догадавшимся. Христос надеялся самим подвигом  Сына Божия на кресте спасти человечест-во. И – что вышло-то? Нет уж, надо
силой втолкнуть людишек в Рай!
Он – на бешеном коне с маузером! Добывает деньги для святой революции. Сам Ленин хвалит дела в Закавказье.
Ссылка. Сибирь. Безумие холода – после Закавказья-то. И кругом такие же сосланные, товарищи по несчастью, вроде. Но – евреи! Как же они умеют из-деваться. Инад акцентом его и над уродством и над тёплыми носками.
Они ведь и в первый раз Его распяли.
И вот теперь уже у него всё становится на свои места. Не только всё это сучье Человечество затолкать кулаками и ногами в Светлое Будущее. Но и отпла-тить за все обиды и слёзы ядовитому племени, шутникам этим, говорунам.
Он протолкается к Ленину. И будет ходить за ним как тень, станет необходи-мым, как разношенные домашние тапочки. И чего бы Володенька ни нафан-тазировал, он тут же,как очень точно замечено в Биографии: «в доступной и популярной форме».
1905 год – кровь хлещет, броненосец «Потёмкин», лейтенант Шмидт, под-стреленные с револьверами в руках с крыш шлёпаются. А он под ручку с Ле-ниным, на которого он поставил, в Таммерфорсе «редактируют резолюцию».
И в 1910м лягнул, наконец, «тухлую беспринципность» этого главного-то об-наглевшего иудея – Троцкого…
Ну ладно. У него молодая – молодая жена. Много моложе его. В Батуми на конспиративной квартире эту девчушку Алилуеву сразил. Может красочными описаниями своих подвигов на коне, в бурке, с маузером в руке. Как Отелло Дездемону.
                «Она меня за муки полюбила…»
Интересно, когда Коба возмущал Баку этими своими демонстрациями, «Брдзолами», Баиловской тюрьмой, они с Костриковым не пересекались? В Баку ведь сплошные «имени Кирова», «имени Кирова».
Да понятно, что «жена Цезаря» и всё такое прочее. Но с другой стороны «старый муж, грозный муж», вечно озабочен, вечно подозревает всех вокруг, рябой. И – рука сухая.
А тут – сама жизнерадостность. На всех сохранившихся фотографиях: хохочет. Алейников этакий. И, поговаривают, сперматозавр жутчайший.
Ну в 32м она кончит с собой. А может и не сама. Во всяком случае единст-венная кажется не расстрелянная впоследствии Алилуева вспоминала ярост-ное, с такой ненавистью сталинское:
    - Она меня предала!
Алилуева-то восприняла это так, что вот мол «в такой трудный исторический момент». И это даже как бы возвышает его до эсхиловских высот.
Ну а если это ни в каком не переносно – возвышенном  смысле, а элемен-тарный вопль обманутого мужа?
Потом около двух лет пауза. То ли разыскивает, кто именно, то ли «точит свой кинжал».Только  почему-то за несколько месяцев до «Съезда победи-телей», где Кирова изберут подавляющим большинством на место Сталина, «наш Мироныч» на какой-то конференции выступает с таким патологически подхалимским славословием «нашемудорогому Иосифу Виссарионовичу» - трудно вообразить, что такое возможно. Дымовая завеса? Чтоб преждевре-менно не пристукнули,пока подсчёт голосов не закон-
чен? Может и так.
А может понял, что Коба вычислил наконец, кто его наградил ветвистыми?
Никакие кувыркания к небу незащищённым щенячьим брюхом не помогают. Сталину дарят на съезде охотничье ружьё и он, обнажая в волчьей улыбке прокуренные зубы, не откажет себе в удовольствии при всех прицелиться в Кострикова и сказать шутливое «бах».
Обратите внимание, что когда станут известны результаты голосования, Ки-ров будет истерически отказываться и отдаст  место обратно Иосифу. Ничто не поможет.
Через пару месяцев к Кирову в Смольный станет с пистолетом в руках рвать-ся ещё один обязанный его стараниям рогоносец. Его два раза задержат и отвезут в НКВД. И отпустят. Вместе с пистолетом. И на третий раз он-таки влепит пулю в любителя чужих жён.
Как же он , наверно, покашливал в усы, видя в эйзенштейновском шедевре всю дословную свою историю: добрый мальчик, которого мать утаскивают на поругание, а потом ещё хихикают над ним: «Это, мамка, грозный царь египетский?»И, наконец, когда жену любимую отнимают из рук, он и становится истинно грозным. Понимающим, что ничем не вздыбить этот народишко к Высотам Всеобщей Радости, кромекак Страхом.
Выслать на голые ледяные казахские степи «кулаков» с грудными детьми – хотите выживайте, не хотите, как хотите. Чтоб всё «колхозное крестьянство»- вновь закрепощённое, с отобранными паспортами – не только истерически, хоть на коровах, хоть на козах, пахало и сдавало, сдавало и пахало, но ещё и торопились, богоносцы православные, торопились корявыми буковками до-нос строчить на соседку, которая горстку колосков с поля для ревущих с го-лоду детишек утащила («Закон о 3х колосках»).
Поставить к стенке, пустить налево, отправить в штаб к генералу Духонину, пулемётами покрыть умирающих с голодухи, если посмеют до городских вокзалов доползти. Чтобы уцелевшие рады были босыми пятками бетон ме-сить, голыми задницамидырки в плотинах затыкать, в неостывшие печи лезть починку производить и стучать, стучать, стучать…
Может Он ночью проснётся, трубку раскурит и улыбается: «Да если б я не придумал в тылу чекистов с пулемётами поставить, так до Владивостока и драпали бы, сволочи!»Если после не взятых в высоту 10сантиметров тебе прижгут зад, так ты прыгнешь на лишние полметра. И потом, придя в себя, ты догадаешься благодаря чему установлен мировой рекорд и восторг пере-полнит тебя. Восторг и обожествление Того, благодаря которому… «Ур – р – а – а!»…
В 37м, до и после, Он устраивает праздничек для миллионов простых своих обожателей. Происходит массовый отстрел начальников. Пусть трясутся, пусть ночами не спят – прислушиваются, у какого подъезда затормозила чёрная машина. Пусть внуки их до смерти вспоминают, как они тряслись и своим внукам перескажут. Он им покажет как измываться над его грузин-ским акцентом и тёплыми носками. Пусть над своим картавым «р» измыва-ются! А что заодно и море « Ванек» загремит, что ж делать. «Титульная на-ция», «многотерпеливая», «лес рубят – щепки летят».
«Простые» всё поймут, всё Ему простят и навсегда полюбят. Главное – этих повыкор-
чёвывали, что до последнего зерна выгребали в продотрядах, что с дьяволь-ским блеском в фанатических  глазёнках призывали и тех «уничтожить, как класс» и этих «уничтожить, как класс»! Взвизгивали:
                «И если скажут: «Сожги!» -
                сожги!
                И если скажут: «Убей!» -
                убей!»
Выли:
                «Нас не надо жалеть,
                Ведь и мы никого не жалели!..»
Ну и жрите!..
(Небольшое отступление на заданную тему.Может кто-то ещё в силах вспом-нить, что началось после «Закрытого письма» хрущёвского, какая свистопля-ска? «37й», «в 37м»,
«37й не должен повториться», «а был ли 37й»? И т.п. и т.д. Вроде бы не вылавливали с 17 года прямо на улицах людей с офицерской выправкой и – без суда и следствия – к стенке! к стенке! Будто не вязали руки колючей проволокой «благородным», не вывозили на баржах и не топили сотнями. Будто это в 37м Ленин издал декрет, что «за политику» можно расстреливать с 12и лет!
Не машите! Не машите ручонками! Ну дайте своим мозгам чуть-чуть пошевелиться! Вот же она у компьютера сидит, ваша 12и летняя. Так вот, если она, разозлившись, ну хоть из-за пропавшей в тюрьме старшей сестры скажет: «Да провались она, эта власть!» - тут её и стрелять можно бы. Если другая подружка донесёт.
И компьютерная «мышка» осталась без хозяйки…
Это ведь только у Солженицына, опять же загадочным образом через испу-ганную -–------------«культпросветом» цензуру, проскочило в «Одном дне Ивана Денисовича». Самый надёжный мужик в зоне, вожак, всех выручавший, вспоминает как в том самом 37м знаменитом узнаёт, что расстреляли начальничка – следователя,что ему в 20х зубы выбивал и требовал подписать. «И истово тогда перекрестился я: «Слава тебе, Господи! Долго ты молчишь, да всё ж правду скажешь!»


        Г Л А В А  В Т О Р А Я
Прощаемся-Московское «динамо»-Экзаменационная эпиле-
 псия-Если бы…-Мавзолей-Папа сказал-Сон о Мурано-Страш-
                ные истории-Первый поцелуй-Переписка
2
Я взял её за локти, покраснел, «как варёный рак», и сказал совершенно пересохшим ртом:
              - А что, если я тебя поцелую?
Инга Попова стала отпихиваться растопыренными ладонями и повторять, как  заведённая:
              - Мы же друзья, Костя! Мы же друзья, Костя! Мы же друзья, Костя!
Наконец я пробормотал с некоторым облегчением:
                - Ну ладно.
Отступил и махнул рукой. Это я прощаться приходил.
Экзамены кончились, Выпускной бал на ночном школьном дворе отгуляли, в кои-то веки все ребята у меня на дне рождения, 17го июня, попили – потанцевали, а то всегда в это время все уже разъезжались кто- куда, теперь поеду в Москву в Горный институт поступать, до Москвы вместе с Вадькой, потом он в Ленинград, в такой же Горный. Инга Попова совсем недавно отрезала-таки свою фантастическую косу и теперь ещё более взрослая и ещё более, как я косым взглядом отмечаю, интересная для старших особей противоположного пола. Если по правде, еду я не столько поступать в Горный, сколько промучиться год в студенческих свершениях, пока Попова закончит свой 10й класс и забрать её туда, в Москву – каким образом? на какие шиши? Но вот так. Как будто зельем каким опоили – полное и непробиваемое безумие!
Несёт нас в нашем плацкартном. Я стараюсь возбуждённо радоваться. Выби-вают, как палкой железной по металлическому забору, перехлёсты мостов…
Всё уже пролетело.
Приносила уже сбежавшая из комиссии Аннушка спрятанный на пышной её груди, мечте всех старшеклассников, моё сочинение с неправильным пере-носом, а я, переписывая, ухитрился сделать такую же роковую ошибку на другом месте и прости-прощай серебряная медалька моя, потому что одна четвёрка уже имелась, кажется по физике.
Поиздевался я в последний раз над педсоветом , сидевшим с надувшейся торжественностью на сцене, а, главное, над директрисой нашей, над Мер-генталлершей, чуть не взорвалась, когда я – от каждого класса торжественно и газетно, а я а ля Аркадий Райкин, классный руковод Бабалян, в ужасе взглядывая на Мергенталлер, бормотал: «Слушай, Котик, если хочешь закончить, кончай, пока не поздно!»
Вспоминаем сладковатый «Кэмширин», попитый на вечере и дне рождения.
Всё. Грохочет. Мчимся в Москву. Солнце, утро, последний поездной чай и
                Здравствуй, город Москва!
Здравствуй, город – герой!
                Здравствуй, лучшая в мире столица студентов!..
Через сто лет, имея уже своих старшеклассников, вскрикнем:
          - Нет, можете себе представить, 16 летнего ребёнка можно было одного отпустить в Москву!
Трудно спорить – да, можно было.
И мы сдаём чемоданы в камеру хранения. Этих лабиринтов со сверкающими ячейками ещё и в помине нет. А есть деревянные решётки, за которыми раз-ного возраста странные мужчины, некоторые, втащив через прилавок вашу кладь, продолжают читать какие-то явно по философии книги.
Сначала  - к тёте Геле, которая замужем, кажется за замминистра по моему нефтяной промышленности. Это с ними дядя Геня с бакинских комсомоль-ских лет связь поддерживает, Вадька что-то из Баку должен передать, а я внизу в скверике остался, чего навязываться буду незнакомым людям. Потом Вадька, как истинный братец – меня почему-то никогда на такое не хватало, всё-таки эгоист я страшный от природы – до
вечернего  своего ленинградского взялся помочь мне добраться до адреса, по которому я буду жить у сына маминой одной подруги – учительницы, чуть ли ещё не с этого самого их «Педучилища второй ступени». Где-то оно на Кузнецком мосту. За углом сейчас может быть уже и не существующего питалища встоячку за никелированными столиками, наискосок от столовки под названием «Полевой стан» (как потом шутили: «Половой стон».)
И вот мы радостно врываемся в какой-то совершенно запутанный двор с ка-кими-то пристройками и антресолями на разных уровнях, если бы у нас тогда что-нибудь печатали бы про современную испанскую архитектуру, то можно было бы в шутку утверждать, что это сплошной Гауди.И тут начинается первый кошмар. Сколько мы ни поднимаемся, спускаемся, заворачиваем и перелезаем, сколько мы ни спрашиваем, убеждаем, растолковываем, суём под нос заветную бумажку, результат один: такого адреса, такой квартиры нет и никогда не было. И я в полном ужасе «остаюсь на улице», а Вадьке уже пора торопиться на его ленинградский поезд. Я стараюсь смешить и Вадьку и себя самого, что такой уж это странный дом, но не может же такого быть, чтобы я вот сейчас вернулся и не нашёл там или, скажем, рядом этот чёртов адрес. Вадька всё-таки на прощанье суёт мне в руку адрес тёти Гели и остаюсь я совсем один. В Москве.
Один из тех, не то что одноразовых «ляпов», а просто целых периодов, до того это всё бездарно и постыдно, я изо всех сил стараюсь не вспоминать . Будто боги устроили себе развлекаловку, и хохочут, за животики держатся, причём не на Райкине старшем, не на Жванецком, на элементарном «Аншлаге». Бесконечный дурной сон.
Опять отправляюсь по адресу, вручённому маминой подругой, всё обхожу, ощупываю, обнюхиваю, выпытываю – результат тот же. У меня уже от уста-лости и ужаса глаза слипаются, я с ног валюсь и сам не понимаю как оказы-ваюсь, в конце-концов, у тёти Гели, которую ни разу в жизни не видел. Меня долго выспрашивают из-за дверей, может тогда и был как раз период «Мос-газа», чёрт его знает. Потом впускают в прихожую, все опять исчезают – со-вещаются что ли, пускать  или всё-таки выставить на лестницу. Думаю, был бы это для них наибезболезнейший  выход. Потому что, когда я во всех под-робностях рассказал, сидя посреди прихожей, какой-то из членов семьи по-моложе всю фантасмагорию с пропавшим адресом на Кузнецком мосту, а потом, чтобы развеять последние подозрения,обо всех бакинских родичах с маминой стороны, был накормлен и уложен на раскладушку, на следущий день отыскал Горный институт, сдал документы и был направлен ко всем не-обходимым медобследователям, а к вечеру вернулся, я впервые в жизни увидел в квартире у замминистра телевизор, о возможности существования какового мы в Баку не подозревали. И сначала все мило на мои детские аха-нья, но дальше я прилип к этому агрегату, потому что показывали какой-то спектакль, и как бы я ни приглушал звук до самой минимальной отметки, замминистра, видимо, не привык осуществлять ночной отдых в такой обста-новке и на следующий день тётя Геля чуть не в истерике поставила меня в известность, что отнюдь не намерена разводиться с мужем благодаря факту моего появления в столице нашей родины.Дочь тёти Гели, деловая и симпа-тичная, типичный молодой аспирант из кино, быстренько отвозит меня и я начинаю жить в снятом углу рядом с какими-то весёлющими студентками, адрес какая-то набережная напротив ЦПКиО им.Горького.
Телефона у нас в Баку дома тогда не было, да тогда он вообще был только у самых – самых «шишек», маму я вызываю переговариваться на почту и по-чему-то с радостным хохотом излагаю всё начало своих похождений. Злопо-лучная учительница - спасительница оказывается уже тоже добралась до Москвы, мне дают её телефон и мы наконец договариваемся встретиться в определённом месте, «которое уже не найти никакому дураку не удастся», чуть ли даже не у Центрального телеграфа, она почему-то очень раздражён-ная тащит меня на адрес у Кузнецкого моста, где демонстрирует, что зага-дочный тот адрес, несмотря ни на что , существует, просто по какой-то со-вершенно непонятной причине мы не смогли уговорить жильцов объяснить, что вот надо всего-навсего пройти по этой галерее, а потом в глубину комму-налки, а там есть выход и вот она ,наконец, та самая квартира, найти которую для каждого нормального человека не представляет ни малейшего труда.
Но жить мне по этому наконец обнаруженному адресу не предлагают, а только с ещё большим раздражением сообщают, что надо было мне оста-ваться жить у впервые обнаруженной  тёти Гели, где никакой управдом ничего бы нам сделать не смог…
В последующей жизни, натыкаясь неоднократно на разнообразные варианты  такой ситуации, я уразумел наконец, что это нормальное московское «динамо» для защиты от назойливых провинциалов, «понаехавших сюда, как тараканов». Теперь не смог бы уже поручиться, что соседям в день моего приезда не были даны подробные инструкции, перемежавшиеся многоэтажными проклятиями по моему адресу.
Классический вариант подобного «динамо»: на твой телефонный звонок че-рез пару фраз ужасно встревожено сообщают, что вот именно в эту минуту «такое случилось, такое случилось» и не перезвоните ли вы , простите пожа-луйста, ну буквально через 15 минут. После чего на все твои последующие звонки тебе интеллигентнейшим голосом объясняют:
   - Простите, вы ошиблись номером…
Ну и вобщем- то, если вдуматься, вполне справедливо: нас по всей остальной стране – до хрена и больше, а она, Москва родная – одна.

2
                Я всеми силами пытаюсь нырнуть в ощущение себя в том времени, в том городе, в том темпоритме своего мозга 16 –летнего поме-шанного. На любви и – на чём ещё?
Сатирический мультик. Типичная «Попрыгунья – стрекоза» из журнала «Кро-кодил». Я ведь, оказывается, делаю всё, чтобы не поступить в этот чёртов Горный.
Интересно, мои папа и мама, царствие им небесное, хоть когда-нибудь, хоть один какой-нибудь разочек в будущей своей долгой жизни «сели и посове-товались», чтобы уяснить простенькую такую истину: если бы («если бы да кабы,- любили иронизировать у нас, - во рту выросли грибы!») если бы все силы родственные и семейные не были брошены на выбивание из моей глу-пой башки самой возможности идеи о поступлении в театральный, так ведь не пришлось бы им же потом сходить с ума (молча-ливо, что есть, то есть, молчаливо) , видя как я, и поступив даже в технический вуз
( Азербайджанский Индустриальный, в лоб его мать, Институт Нефти и Хи-мии) вместо занятий по технаукам убиваю время на два одновременно теат-ральных кружка – в самом институте, руководитель актёр Театра Русской драмы П. Жариков, и в ДК имени 26 бакинских комиссаров, руководитель актёр ТЮЗа А. Лежнёв. Это во-первых.
Во-вторых, разрывать себе сердце, видя как я бросаю диплом инженера – геофизика и иду во вспомсостав Русского драмтеатра.
И, наконец, в-третьих, плакать в подушку от того, что я с одной семьёй, а по-том с другой семьёй ношусь всю жизнь по стране – два года в одном Задри-щенске, год в другом Задрищенске – в поисках Высокого Искусства ( «И на-шли?» - спрашивает интервьюер Раневскую.- «Да. В Третьяковской гале-рее!»)
Я  кружу по столице, занимаясь чем угодно,кроме подготовки к очередному экзамену ( спектакль Аркадия Райкина «Белые ночи» - «Ой, с вами там рядом будет сидеть очаровательная блондинка!» - а в антракте в фойе стоит среди явно не наших дам сам Бернес и шпарит по - французски – премьера фильма с новой «звездой» Василием Лановым «Аттестат зрелости», в кинозале шепчутся: «Представляете, его совершенно случайно на пляже  нашли…» - Подписка на собрание сочинений/ то старое, зелёненькое/ А.П. Чехова – Поездка с тремя пересадками на окраину , по адресу, всунутому перед отъездом Еленой Афанасьевной /»Боже, как же она постарела!»/ к Женьке Думаняну, переехавшему сюда где-то классе в 8м, и как они с мамой хихикали над моей горделивой:»Нет, у нас в Баку тоже недавно стали строить высотные такие…нет, ну высокие всё же здания, этажей по 6-7»). И натыкаюсь сбоку от Малого театра на огромный белый, на рамке материя набита, призыв поступать в Щепкинское,  документы, экзамены, когда начинается…Всё-таки, наверно,мелькнула мысль о переносе документов из того проклятого Богом Горного вот сюда. Может, с Далем бы вместе учились.
Неожиданно приходит в дурную голову, что когда я прожужжал все уши родным и близким, что вот к нам  в ДК учащихся БОНО придёт сам актёр Во-вси ( потом стало известно, что – брат самого Михоэлса, он в кино мало иг-рал,ну вот Хирург из «Первого дня мира», ну идёт руки вытирает после опе-рации под деревьями. И песня:
                «Берёзы, берёзы,
                Родные берёзы не спят…»)
так папа бегом к нему, в гастролирующий тогда в Баку дозахаровский и даже ещё доэфросовский «Ленком» и умолил, мозги ему прокомпостировал на тему что именно тот должен был говорить на встрече с нами, потому что, ей Богу, уж больно он 90% времени слово в слово папиными образами убеждал, что сначала кончьте «серьёзный» институт, получите «серьёзную» профессию, а вот уж потом…
И все ведь школьные педагоги взвивались умилённо, что мол, ах, Янина Францевна, вашему –то Котику яснее – ясного куда надо идти учиться – на актёра, ну или уж, в крайнем случае, на журналиста…
Нет, что вы! «Обязательно на инженэра, как дядя Геня!»
В лоб его мать!.
Ладно, хватит всех этих ахов – охов, хоть чуть попытаться поанализировать. Полагаю встали два препятствия. Как же я смогу жить без Инги Поповой. Хотя бы даже и год, по
-ка она кончит школу. И – на полусознательном уровне: поступать учиться этой замечательной геологии имени дяди Гени – ни в коем случае нельзя!
Хотя до того я и убедил себя за последний год перед выпуском самыми убийственно логистическими построениями, что мол конечно же только по стопам дяди Гени! Вон ведь что за кошмар идёт в театрах: отнюдь не «Горе от ума» или «Дон Сезар де Базан».Нет, сплошные «Персональное дело», «Счастье» или «Зелёная улица».Оно мне надо?!
Что пишут и как в газетах и журналах? Ну это же сплошная ложь, ложь и ложь. И на это убивать свою жизнь?
Ничего не помогало.
Ладно, я не готовился перед институтскими экзаменами. Но ведь только-только, с месяц назад я сдавал всё это. У меня же чуть-чуть серебряной ме-дали не было.
Ну первые – сочинение, история ( подумать только! В технический вуз и пер-вое гуманитарные предметы. То-есть какой ты гений ни будь, а грамотность вынь да положь) это были пятёрки. А потом началось. Помню реакцию на билет в руках – словно только что проснулся. Ни чего не помню! Попытки шпаргалить постыдно тут же пресекаемые вышагивающими по аудитории педагогами. «Тройки», «тройки»… Почему?!
На меня фырчит обалдевший от моей непробиваемой тупости киношный ги-гант-профессор великий Флёров:
   - Я вам «тройку» ставлю лишь из уважения к двум вашим первым «пятёр-кам». Если вы всё же пройдёте, ох мы с вами повоюем в институте!
Нет, ну правда –совершенно загадочная история: смотрю в билет и ощуще-ние, что всё это по-китайски нацарапано. Я же всё это знаю! Единственное объяснение, как это ни дико покажется, что кто-то изнутри… ну или сверху: запрещал мне этот путь.
Ну и радостная телеграмма Поповой: «Порезался полностью тчк Сообщи мо-им». Это чтобы и этим печальным моментом чуть-чуть приблизить её к на-шей семье. Что, как потом выяснилось, она использовала на все 100%, сказав маме:
- Честное слово, мне кажется, что если бы я с ним поехала, он бы поступил…
А Женька Думанян при нашей этой встрече, где они похихикали над моими «высотными домами в 7 этажей бакинскими, может, чтобы загладить, дал мне свой читательский билет в библиотеку Исторического музея, где я поза-нимался как раз к экзамену по истории, вывалился под вечер уже и обнару-жил дыру в милицейских кордонах вокруг  Мавзолея, из очереди замахали мне руками, что мол чего дурака валяешь, переходи, пристраивайся. Я  мах-нул рукой и перебежал. И увидел их обоих, лежащих рядом. Это ведь мало кто видел. Потому что в следущий мой приезд Ленин опять возлежал в оди-ночестве. А Иосиф был благополучно зарыт. После хрущёвского доклада.
Что меня как-то брезгливо поразило: Сталин лежал с руками поверх покры-вала и казалось, что все остальные пальцы были у него такой же длины, как большой. Пять коротких толстых сарделек на каждой руке.
В тот же раз от Женьки я впервые услышал про ужасы мартовские, когда вся эта несметная куча дебилов пыталась по обледеневшим крышам доползти к Дому Советов – взглянуть одним глазком. Или с воплями прорывались через кордоны милиции. О тысячах сорвавшихся, затоптанных, раздавленных.
Народная русская игра: Ходынка…
Забавный, кстати, был анекдот как подвыпивший лётчик из дальнего гарни-зона впервые попадает в мавзолейное шествие вокруг  великого вождя ре-волюции.
  - Ёб твою мать! Ну точно как живой!
  - Товарищ майор, вы с ума сошли?!
  - Да нет, ты посмотри, ****ь, ну абсолютно ведь живой!
  - Товарищ майор, вы чего материтесь?!
  - Ну охуеть же можно! Ленин, ****ь! Ну совершенно, на ***, живой, сука!
  - Да *** с ним, с Лениным! Вы-то какого хуя материтесь?!


3
Папа, несмотря на его, мягко говоря, антисемитскую настороженность, час-тенько  являл собой иллюстрацию к бессмертным бабелевским сочинениям совершенно один-к-одному, просто какого-нибудь  Бен Акибу напоминая, или как там его звали, который выдавал афоризмы типа: «Всё было, было, было!» или там:  «Такое время, а мы живём!»
Теперь папа сказал так:
 - Ну вот. На данном этапе нашей великой эпохи, где «э» ушло, а «поха» оста-лось («пох»- по-азербайджански означало фекалии) , необходимо сосредо-точиться и, не нервничая, но целеустремлённо готовиться к поступлению на будущий год в наш замечательный бакинский институт АзИИ, чтобы стать на-стоящим геологом по нефти, настоящим инженэром, как дядя Геня, дай ему Бог здоровья. Ты ведь умный мальчик и даже молодой человек, у тебя всё это непременно получится, а потом ты вступишь в партию, создашь крепкую советскую семью…Ведь если ты, не дай Бог, не поступишь и на будущий год, тебя заберут в армию. Это же будет просто стыд, если все твои Гробштейны, Ливщицы и Багдатьевы будут учиться в институтах, а ты, как какой-нибудь двоечник, пойдёшь служить в армию.
Увы, увы! Бедный папа. Думал я несколько о другом. Мне был  послан целый год для полного завоевания Инги Поповой. Бога ради не подумайте, что я выстраивал точные стратегические планы, я и потом горел именно на этом: до омерзения ненавидел всякую талейрановщину. Не умел и не желал учиться «просчитывать», интриговать в стремлении продвинуться из пункта «А» в пункт «Б». Одни сплошные эмоции и интуиции всю жизнь.
Надо было привязать её тысячами канатиков – паутинок, так, чтобы она сама пришла к выводу, что так связан с ней только я и больше никого нет и быть не может. Ну и полетел этот бредовый год. Что это было?
Волшебная Италия есть такая. Куда я всю жизнь вздыхал и мечтал и пошучи-вал – чтобы съездить. И там около какого же знаменитейшего  города – нет, не вспомнить, хоть я ведь ставил спектакль по «Ожиданию» Арбузова, где как раз играл неизлечимо больного хозяина этого всемирно известного стек-лодувного заводика – вспомнил всё же: в Мурано, возле Венеции, на остро-ве. Так значит – стеклодув. На непонятной тросточке, как бы жонглируя, дер-жит расплавленный  жёлто – розовый эллипсоид стекла и медленно вращает и осторожно дует, и хрустальный шар медленно взбухает, растёт, до нечело-веческих размеров растёт, и всё это пульсирует неопознанным, непризна-ваемым предвкушением, предчувствием…
 Я не умею всего этого описать. Я не хочу всё это описывать. Направляющие  касания кончиков пальцев, ладонь как бы случайно забываемая на плече, жар щеки рядом… Тут нужен какой- нибудь  Уэльбек. Нет, нет, не смогу. О чём-то попроще.
Инга Попова, быстро и как бы шутя сделавшаяся актрисой крупнейшей, о ко-торой может завистливо мечтать директор любого провинциального театра, как о предмете, обладание которым автоматически приведёт труппу в со-стояние несомненной завершённости, которым можно будет хвастаться пе-ред завистливыми коллегами по оружию – она , увы, не отличалась от боль-шинства даже и самых прославленных собратьев, традиционно отвечающих со смехом на разнообразных интервью и «круглых столах»:
  - Нет – нет, в школе я учился через пень – колоду, еле на троечках закончил!
Думайте что угодно, но вполне честно будет признать, что факт получения ею аттестата зрелости является одной из несомненных заслуг моей жизни.
За вычетом  тех дней, когда мы , как всегда оказывались с ней в состоянии непримиримой вражды навеки, я нёсся по привычному маршруту вверх по Красноармейской и взбегал на 4й этаж дома 154 почти каждый божий день. Как на работу.
Растолковывал, решал вместо неё, снова растолковывал. Алгебра. Геомет-рия. Физика. Химия. Бесконечно. Весь учебный год. И, с небольшими пере-рывами на скандалы, истерики и страдания, благодарил Бога, что мне выпа-ло такое счастье. Что она если и прогоняет меня раз и навсегда, то всё-таки не очень часто. Что я всё больше потихонечку – полегонечку делаюсь «сво-им». Что , хоть редко, но могу вымолить право сводить её в кино, Филармо-нию или Оперу. Или без договорённости ворваться к ней и читать открытые мной в этот раз стихи. Гейне, Симонов, Пастернак, Леонид Мартынов, Лугов-ской, Брюсов.
И это было счастье, потому что наткнуться на такое и не иметь с кем поде-литься – это же сдохнуть можно.
                «Я действительности нашей не вижу,
                Я не верю нашему веку,
                Родину я ненавижу.
                Я люблю идеал человека…»
             «Но глаза! Глаза в полстолетия! Партдисциплине не обучены…
                Из музеев,
                из книг,
                из музыки –
                осколки, как ни голосуй,
                Словно от зеркала Г.Х.Андерсена
                Застряли в глазу!»
Это вот, представьте себе, Брюсов. Потом терпеть его не мог -  псевдосред-невековые «рОманы» (кто-то из промысловых так произносил), весьма по-хожие на «дамские».
Но это : «застряло»…
С непредсказуемой периодичностью райское блаженство прерывалось раз-рывами со слезами, криками, вспыхивающими почти коричневым румянцем щеками,вдруг ярко выскакивали веснушки – у неё были веснушки, во взрослом возрасте они куда-то исчезли.
В шоферской среде подобное характеризуется афоризмом: «Чтобы служба мёдом не казалась!»
В приступе гордости меня изгоняли за то, что настаивал и криком доказывал необходимость пойти на уже купленные мною билеты, посмотреть что-то со-вершенно несусветно интересное.
Или : я изгонялся за очередное проявление омерзительного цинизма, недос-тойного  настоящего комсомольца, например высказывал предположение, что если «Молодую гвардию» Фадеева уберут из школьных программ, вряд ли её кто-нибудь станет читать.
Или: говорил, что это пошлость – ещё вчера пели суперпопулярную тогда ко-лыбельную со словами:
                «Даст тебе силы, дорогу укажет
                Сталин своею рукой…»
А сегодня:
                «Даст тебе силы, дорогу укажет
                Партия верной рукой…»
Самая страшная история была вот такая.
Если с одной стороны посмотреть, Инга Попова несомненно имела полное право считаться очень даже умной: она чёрте сколько читала, могла вполне интересно и необычно для женщины разговаривать на самые разные темы, делая по ходу всякие неожиданные, восхищавших впоследствии до посине-ния всяких мужчин, выводы, используя как бы даже какое-то философство-вание, не оставлявшее  ни малейших сомнений в том что в глубине под всем этим располагается некая незыблемая моральная система. Весь этот блиста-тельный карнавальный костюм производил на мужчин действие просто убийственное, оставлявшее силы лишь на то, чтобы бормотать  благодар-ность Богу за встречу со столь совершенным Существом.
По сути причина сатанинского вдоха, застревавшего в горле мужчин очень тихо и печально объяснялась несомненно иррациональным, полученным ею, Ингой Поповой, от Бога, а может и не от Него, излучением космического жара. Более точное описание женщины, обладающей подобным, пусть и на другом континенте, можно обнаружить  в трилогии великого Фолкнера…
                И лучше б на свет не родился
                Тот, с кем она сбыться должна…
Ну значит «самая страшная тогдашняя история».
Я ведь заявил: « с одной стороны». Есть, стало быть и «вторая». Механиче-ская кукла, не желающая самостоятельно никакого поступка сообразить, ни-какой реакции на сюрприз жизни.
Вы помните, вокруг неё с детства не оказалось ни одного представителя сла-бого по-
ла, которой судьба позволяла хоть слово сказать доброжелательное о противоположной половине рода человеческого. Все они были когда-то «брошены».Вот видимо это же, со всей неизбежностью, предстояло и Инге Поповой. Они называли её «Солнышко», «Инуля».
Как-то мы плыли медленно вокруг Площади Свободы. Я млел от того. что не получаю на этот раз нагоняи за секундные прикосновенья к её локотку – в асфальте были такие трещины, и неожиданные лужицы от недавнего дождика – я рвался обезопасить своё Божество… И замечаю, что проходившие нам навстречу как-то странно, почти с испугом озираются на неё.
   - Как-то я сегодня, видимо, особенно «в лице». Костя, тебе завидуют, -сказала Инга Попова.
Потом я узнал об этом розыгрыше, шуточке девиц того времени. Надо было закрыть дальний от кавалера глаз, изображая то ли слепую, то ли подмарги-вающую встречным мужчинам. Иногда в ту же сторону высовывали кончик языка…
С перекошенным от злости лицом отпихнув мою руку, пытавшуюся попра-вить её воротничок, она почти прокричала:
  - Ну да! «С неё, с улыбкой на устах, пылиночки сдували…»
Строчка из с каждого балкона гремевших, моднючих куплетистов. На другой стороне пластинки предшественница нынешних «шансонов» «Мишка, Миш-ка, где твоя улыбка, полная задора и огня!?"
Последние слова, услышанные мной наглухо уже забытым её голосом. Не-сколько дней паузы выдалось в сессии в Щукинском. И может быть неожи-данно для себя даже, понял что страшно хочется увидеть и Лёшку, которого со времени последнего унизительного скандала, когда она не отдала мне забрать его в Баку, не видел, собственно я сам был виноват, не подумал, что он опять может заболеть, гулял с ним, гулял в прошлый раз по Бульвару, на-ткнулся на афишу и потащил, на ночь глядя, смотреть «Пепел и алмаз», а он после болел опять сильно,но отказ всё равно был унизительным – и его пер-вую странноватую жену «алтайку». Оказалось , мы с сыном так долго не ви-дались, что – с ума сойти! – в первую минуту друг друга не узнали. На второй день она позвонила откуда-то, не стал я интересоваться, с гастролей или с берегов отдохновения, Лёшка протянул трубку, было бы слишком «по-шиллеровски» не взять, очень радостным, взвинченным голосом вскрикнула:
  - Какой сын качественный получился, а?! Ну а у меня сбылась мечта идиота: я ведь побывала в Париже!..
Так значит, всё-таки, о противном случае, после которого любой нормальный человек с каплей гордости бежать должен был, закрыв глаза и сломя голову, изовсех сил..
Естественно, доходов у меня не было ни малейших. Естественно, каждый по-ход с Ингой Поповой в мир развлечений вынужденно начинался с выклянчи-вания определённой суммы у папы или у мамы, зависело от того, у кого из них было более подходящее настроение. И естественно, что прежде всего надо было примерно прикинуть, какую именно сумму просить. Каждый раз этак на листике подсчитывал.
И вот , представьте себе, приносят мне письмо, почтовых ящиков у нас тогда не водилось, да и в какую дурную голову могло прийти оставлять газеты, а тем более письма
на лестнице, куда в любой момент могли заскочить будущие малолетние преступники и сделать с вашей личной почтой всё, что придёт на ум: бросить туда спичку горящую, опустить рыболовный крючок на верёвочке и изодрать всё в клочки, да просто поковырять гвоздиком и всё вынуть. Таскали почту по всем этажам почтальоны с огромными разбухшими чёрными сумками.
Ну, значит, приносят письмо. Почерк незнакомый. Вскрываю. А там из моих листков с подсчётами: билеты – столько-то, троллейбус туда-сюда – столько-то, и там морожен-
ное – лимонад. Приложено издевательское письмо, что мол не слыхали ль вы по радио очень остроумную юмореску Мирова и Новицкого как сидит молодой человек на концерте, но не слушает он музыку, мрачен он и задум-чив, ибо подсчитывает он, сколько во сколько ему обойдётся накормить да-му пирожным и во сколько – отвезти домой на такси. И не кажется ли вам, что это прямо с вас и списано?
Я начинаю краснеть – белеть со страшной силой и чуть вообще ни рыдаю от обиды, но тут начинаю вспоминать,что вот совсем недавно младшая сестра – карлица Инги Поповой была прислана ко мне за необходимыми по школе, а также и за когда-то мной расхваленными со страшной силой книгами, и вот не в одну ли из них засунул я проклятый листок?
И я несусь к Инге Поповой и абсолютно честно, как вот вам теперь, излагаю всю предысторию – и про необходимость подсчётов, и про листок, и не при-носила ли Мила с книжками, и не листала ли по дороге? Нет, ничего похоже-го, отвечает моя обожаемая, как выражались в наше время, «на голубом глазу». Мало того, во время совместных оханий и аханий мне вдруг приходит в голову, что стиль письма наглостью и ненавистью как бы пальцем указывает на неудачную самоубийцу Таю, так не она ли листала тут одну из моих книг? Инга Попова , бурно возмущаясь, заявляет, что у неё нет подруг могущих сделать такую подлость и мы мгновенно ссоримся на всю жизнь.
В тот раз состояние «Между нами всё порвато, мы таперича на «Вы» длилось достаточно долго. Сталкиваясь на улице, Инга Попова величественно отворачивала лицо в сторону.
Потом примирение всё-таки происходит.
Чёрт его знает, может дело в моей жутко заниженной самооценке. Сейчас  не уложить объект в постель после такого примирения способен лишь абсо-лютный дебил. Но тогда существовала в голове  твёрдая такая цепочка: зна-комятся – «встречаются» - целуются – потом уже что-то более ответствен-ное,о чём и помышлять-то стыдно.
А мы ещё и не целовались ни разу.
Происходит так.
Она (вдруг неожиданно звонит и врывается ко мне . В руках стопка книжек) Вот у меня твои книги остались. Я принесла. Вот… Так что всего доброго…
Я (чуть ли не теряя сознание) А я тебя не пущу!..
После чего следует 40минутная пауза во время которой мы стоим, изо всех сил обхватив друг друга руками.
( И – не более того!..)                Что касается загадочного письма, то я время от времени продолжаю ломать голову, пока через пару недель не выясняется, что всё очень просто : листо-чек – таки попал в
руки Инги Поповой, мало  того, первое, что она сделала это срочно собрала всех Наир, Ляль и Тай, и они вместехохотали и обсуждали как воспользоваться находкой и вместе сочиняли в конце – концов письмо. И, узнав всё это, я почему-то долго ещё испытывал совершенно мерзопакостное чувство стыда…
Как представлю, что вот сидят они за общим столом, навалившись друг на друга, а кругом листы бумаги и карандаши, всё  равно что стенгазету выпус-кают, и хихикают, и наперегонки предлагают ещё более издевательский ва-риант очередной фразы. А одна записывает окончательный вариант. Скорее всего Тая эта мужеподобная.
Интересно, а с какой миной на лице сидела Инга Попова? Пожалуй, с пе-чальным видом пострадавшей.
А я её: «Солнышко», «Инуленька».

                4
                Ну и закончился этот этап я даже точно помню когда. Было  25 июня, был мамин день рождения.
До того теперь стыдно, ну жутко стыдно. Когда мы встретимся, наконец, с мамой на том свете, так главное, за что я буду просить у неё прощения – это за тот день. Ну совершенно ведь обезумевший был. Нельзя что ли было хоть в такой день отказаться от свидания? Нет, пошли. Дескать, чуть- чуть погуля-ем на Бульваре и бегом домой, к маме на рождение.
Походили. Сели на одну из скамеек на аллее  ближе всего к дороге с трол-лейбусами, рядом с Кукольным театром, который потом Нариманбеков рас-писывал. Уже совсем темнота. Где-то фонари горят и еле-еле пробивается отсвет сквозь листву и замирает на асфальте аллеи. Темы для разговоров ис-сякли. Сидим – сидим. Молчим – молчим. И как с обрыва, а может как в ата-ку. Как начали целоваться! Полная остановка времени. Как в ануевском «Жа-воронке», которй я поставил всё-таки:
  - Отец, я потеряла представление о времени!
  - С кем!? Отвечай немедленно, потаскуха, с кем ты его потеряла?!
Я представляю, что переживала мама, что вообще наши переживали. Сколь-ко раз они просили умоляющими голосами у новых соседей Саркисовых, по-менявшихся квартирами с Марией Михайловной, разрешения воспользо-ваться телефоном и звонили Поповым, не вернулась ли Иночка и с каким ужасом представляли, что вот сейчас ответят, что Иночка давно вернулась.
И я, мерзавец, заявляюсь наконец где-то много после 12и, когда уже все родственники давно разъехались и от уха до уха, ничего не соображая, ух-мыляюсь и дай Бог, если выдавливаю из себя какие-то незначительные из-винения перед мамой.
И – ни слова мне в осуждение. Ни скандала, ни криков, ни пристыдить как-то, воззвать, хоть мягко к стыду или совести. Единственно кто открыл рот это Ольга. Она сказала:
  - Ну, Кот, знаешь, ты уж вообще…
Ещё несколько дней потом ходил с этой идиотской улыбкой от уха до уха и, ничего не соображая, как бы плыл, как будто в обмороке.
Дальше вот что. Не знаю, то ли это смешно. То ли , зная, чем всё это в конце – концов завершилось, постыдно даже. А может быть зря меня так корёжит.
Через день- два пишу ей письмо, где описываю всё что вытерпел и намучил-ся и навосторгался  с тех пор как влюбился в Ингу Попову после концерта в ДК  учащихся БОНО и кончая симфонией прикосновений, завершившихся этим поцелуем бесконечным в день рождения бедной мамы, безмолвной страдалицы. И вкладываю в суперобложку книжки, которую передаю ей, после чего стремительно уношусь вниз по лестнице и чуть ли ни до самого своего дома бегу, вроде как меня после этого преступного письма должна жогонять куча милиционеров со свистками и пальбой в воздух, схватить и бросить за решётку.
Проходит несколько дней и она возвращает мне книгу с «ответом» внутри. Там она как бы с печальной улыбкой осуждает некоторые слишком уж нев-растенические положения моего письма, заканчивая всё-таки признанием что да, после всего происшедшего мы становимся, безусловно, в несколько более связанное друг с другом положение, почему следует стать более от-ветственным за всё последующее, и завершает послание фраза: «Ты не лю-бишь слово «милый».Что же делать – терпи»…



   Г Л А В А   Т Р Е Т Ь Я
                Последний знак – АзИИ и я – Принять на веру – Страшный
                сон –Побег в кинозал – Театральная Мекка – Что я видел
               

                1
                За несколько месяцев перед поступлением в институт, теперь уже бакинский, но всё на ту же красивую геологическую специальность име-ни дяди Гени, ведь ещё раз мне даётся знак. Но что вы, кой чёрт, я как убе-дил себя «логистически» про необсуждаемую исключённость любых гуманитарных путей, так , идиот, при этом и остаюсь. Надо, кровь тз носу, немедленно поступать, быстро – быстро заканчивать, жениться на Инге Поповой, пока девушку не увели из стойла, и работать так, чтобы она ходила в мехах и золоте. И наши будущие дети. А у меня будут романтические поиски полезных ископаемых в тайге. А вот если не поступлю, то тут же загремлю в армию и тут уж не то что Инги Поповой, но и вообще ничего хорошего не будет.
Скорее всего, это мама узнаёт от кого-то – родителей, педагогов? – их дети недавно совсем поступали в этот объект всеобщих зависти и восторгов: АзИИНефтехим, так он теперь называется, а не просто АзИИ, так ведь гораздо величественней, просто поэма какая-нибудь из наших великих земляков – хочешь Низами Гянджеви, которого почему-то эти ограши – персы считают своим, а не нашим, что мол он на фарси писал, хочешь Самеда Вургуна, на него, слава Аллаху, никто пока не претендует. Так есть там, только тс-с-с, никому ни звука, один такой педагог по математике, так вот , он подготавливает абитуриентов и, говорят, они у него все как один поступают.
Папа ведёт меня к нему, потому что надо же, чтобы кто-то поговорил про меня на азербайджанском языке, фамилия у педагога азербайджанская и «будет больше уважения». Приходим. Дядька очень симпатичного и интел-лигентного вида. В принципе он согласен, но он должен проверить на каком уровне знаний я пребываю. И он предлагает мне несколько примеров с раз-ных  страниц учебника.
Вот тут-то и происходит второе указание свыше.
Нет, вы просто спокойно вдумайтесь. Весь год я разжевывал по сто раз всю эту алгебру Инге Поповой. Благодаря чему она худо – бедно получила атте-стат.
А тут я не могу решить ни одного номера. То-есть не то чтобы просто «не мо-гу», но ясно видно, что в голове у меня, по одному из любимых папиных вы-ражений, «торичеллиева пустота», то состояние, при котором в кино конту-женный либо подвергшийся нападению бандитов с последующим проломом черепа, задаёт классический вопрос: «Где я?»
Папа смотрит на меня как на упавшего с четвёртого этажа и оставшегося в живых, педагог смотрит на нас подозрительно, скорее всего папа по-азербайджански расписал ему как я чуть – чуть не получил серебряную ме-даль и ему начинает казаться, что мы его просто разыгрываем по какой-то причине. Назревает скандал. Но репетитор, который, видимо, в самом деле интеллигентный человек, на ходу придумывает  как отделаться от этих двух хорошо ещё если просто сумасшедших, а не , не дай Бог, работников ОБХСС, он называет мне страниц 100 учебника и номеров 50 примеров, любезным голосом предлагая усвоить и решить всё это до завтра и тогда только являть-ся снова, в противном же случае – увы! Он радостно разводит руками.
Тут, наверно, узрев мою полную тупость, Тот, кто там наверху очень меня любит, в отчаянии плюёт и отворачивается, а я назавтра прихожу выполнив задание, репетитор вынужден начать заниматься и я поступаю в АзИИ. Как мне помнится, почти даже с блеском. Вадька поступает тоже и оказывается со мной в одной группе.
Ужасы начинаются позже…
Господи, я ведь любил в школе весь этот математический комплекс: алгебра - геометрия – тригонометрия. Вопли Бабаляна время от времени обращён-ные в мою сторону:
  - Котик! Кончай!! Я твой маму вызову! – служили целям стимулировать у меня ну вообще 200% ные успехи.
И вот в институте начинается высшая математика, и я блистательно перестаю понимать что бы то ни было. В первое время я ещё пытаюсь вымолить у со-курсников объяснение: А ПОЧЕМУ ВОТ ЭТО?
Мне все отвечают, что понимать ничего не надо, а надо просто «принять на веру».
Вот теперь я и думаю: может в этом и вся суть? Может психика моя так де-фектно построена, что всё отключается, как только возникает это: «надо при-нять на веру»?
Вот ведь некоторые технари, вспоминая годы учёбы, упоминают мучения с начертательной геометрией – так её – то  я как раз любил, там была логика. Ну можно самоуничижительно уточнить: «логика, доступная моему разу-му»…
Что у меня ещё «получалось»? Черчение любил. Всякие эти партнауки – ещё не до конца возненавидев, ещё не столкнувшись во всех концах страны с конкретными  носителями – они всё же были «гуманитарными» и соскакива-ли у меня с языка проще,чем у сокурсников, запрограммированных  быть инженерами. Но всё остальное…
Ситуация осложнилась ещё и тем, что в середине первого курса выясняется, что кто-то где-то просчитался и такого количества «чистых геологов ни под каким видом не потребуется через четыре года. Нас срочно «перепрофили-ровали» (даже слово ведь какое мерзостное) на геофизиков. То-есть ещё больше математики. А радиотехнику, которая теперь, насколько я понимаю, становилась супернужной, в этой катавасии тоже как-то так «не успели по-ставить на нужные рельсы», вследствие чего осталась она у нас, как и поло-жено в программе геологов, всего один семестр «в порядке ознакомления». Мы благополучно в конце семестра перекатали положенную курсовую у тех 2-3х сокурсников, которые когда-то увлекались радиотехникой…
Как во все времена в первые дни учёбы поскакали мы козликами в состоя-нии полной эйфории от того, что поступили, что на каждой лекции не какие-нибудь «учителя», а сплошные «профессора», что рядом сидят представите-ли противоположного пола (раздельное обучение кончилось именно на нас, у Инги Поповой в последний год было уже «совместное»).
Ещё оказалось, после школьной каждодневной тряски: «вызовут – не вызо-вут», что тут нас вроде бы отпустили на волю. Это демобилизовало. Не знаю, как других, но меня -да.Делать всякие лабораторные по химии и что-то почитывать к ним, чтобы разбираться что к чему – это ладно. На лекциях строчили конспекты – учебников нехватало да и многое в них устарело. Это тоже развлекало: успеешь ли так связно, чтобы потом расшифровать до разумного смысла этой кучи обрывков слов. Плюс меня сразу же приняли в институтский драмкружок, заправлял им знаменитейший заслуженный из Русской драмы Пётр Палыч Жариков. Какие-то малюсенькие рольки я успел там сыграть в дурацких водевилях типа «В сиреневом саду».
                «Расцвела сирень в садочке снова.
                Ты нашла, нашла себе другого.
Ты нашла и я нашёл!
                И тебе и мине ха-ра-шо!»
Ну и непрекращающиеся ссоры и бурные примирения с Ингой Поповой; да ещё ни свет ни заря я бежал проводить её до этого её дурацкого педтехни-кума по рисованию, куда её затащила дурра Тайка, который находился у чёрта на куличках, среди азербайджанских самодельных каменотёсных хижин, где бандитского вида оборванцы мал-мала-меньше вылетали с дикими воплями из-за каждого угла, орали, еле выговаривая русские непристойности, всякую похабщину и норовили схватить девочек из города за какое – нибудь соблазнительное место.
Нормальные мои одногруппники копались в учебниках и конспектах в тече-ние всего семестра. Я же оказывался перед горой чуждых мне до зубной бо-ли сведений , имея всего по 2-3 дня от экзамена до экзамена. Чудовищного как нападение в огне и молниях непредставимого дэва из пугавших меня с детства азербайджанских сказок.
Подозреваю, что коль скоро политнауки всегда шли первыми экзаменами – выше идеологии не могло быть ничего – оценка моего невнятного лепета по основным дисциплинам невольно, хоть и со скрежетом зубовным, завыша-лась под гипнозом «пятёрки», стоявшей во главе листка зачётной книжки.
Так вот и ползло семестр за семестром, год за годом. Не меняя ни моего способа «изучения» отвратительных наук, ни результатов…
С тех пор прошло полвека. И до сих пор я с криком ужаса просыпаюсь в поту и с выс-
какивающим  из груди сердцем, и мне требуется минут 15, чтобы отдышаться и убедить себя, что всё это давно закончилось.

2
Не могу. Сил моих нет. Уйдём, убежим, улетим от всей этой постыдной жути, по крайней мере сделаем перерыв. Убежим! Убежим! Умоляю вас! Душно! Сил моих нет!
Пойдём в кино.
В кинотеатрах иссяк, наконец, захлёбывающийся поток «трофейных» филь-мов – кого там только не было – и больше как раз не немецких или там итальянских, а именно что американских. Пока ещё не засекли, что без какой бы то ни было голливудским фирмам платы государство преспокойно опус-кает себе в карман денежки, затрачивая силы лишь на то, чтобы отрезать на-чальные титры, без которых вроде бы и определить невозможно, из какой страны эта птичка к нам залетела.
Мы узнавали имена режиссёров и актёров, заполнявших экран перед наши-ми глазами, исключительно «из уст в уста».
А интересно, кто же это мог быть – тот, кто сидя в зале , где не было на экра-не никаких тебе там имён из американской съёмочной группы, но непре-менно какая-нибудь идиотская надпись (непременно красивыми стилизо-ванными буквами), что вот мол так и страдали бедные бандиты под гнётом испанских колонизаторов , внезапно ойкнуть и достаточно громко сообщить незнакомому соседу:
   - Чёрт, а этот ведь красавец и есть великий Эролл Флинн, ну тот что Робин Гуд и « Королевские пираты»!
Или:
  - Вот этот жуткий губошлёп, что играет Жавера – потрясный  английский ак-тёр Чарльз Лафтон, что играл «Мятежный корабль» и самого Рембрандта!..
Студент ВГИКа на каникулах? Он их видел на закрытых просмотрах с титрами. Сынок какого-нибудь дипломата, ходивший с папой на просмотры в посольстве?
Мичман, посещавший киношки в загранках в увольнительной, под ручку с туземной красоткой?..
Прошли времена всех этих «Тарзанов» (Боже мой, вся страна с утра до, осо-бенно, ночи в полной ошаленности воспроизводила знаменитый его крик,сколько тысяч школьников попереламывала руки – ноги, стараясь перескочить с дерева на дерево при помощи бельевой верёвки и этого крика, а вошедшие в детскую считалку его герои: «На златом крыльце сидели : Чита, Рита, Джейн, Тарзан») и «Индийских гробниц», головокружительные фильмы нашего детства как корова языком слизнула. Первое время на-столько кинорепертуар оголился, что экстренно стали затыкать дыры немыми филь-
мами (это в 50е-то годы!) всякие «Закройщики из Торжка» и «Праздники святого Йоргена», потом оказалось, что не так-то всё это уж и глупо – на немом многосерийнике «Мисс Менд» с Игорем Ильинским, Барнетом, Фогелем такие толпы стояли, такая давка была за билетами – милиция порядок навести отчаялась. Спекуляция, мордобой…
Но постепенно тяжело вздохнули и решились начать покупку современной заграничной продукции.
Совершенно очаровательные французские  комедии возникают. «Антуан и Антуанетта». «Папа, мама, служанка и я».Как-то это всё мило было, хоть ни-каких умопомрачительных шедевров, но действительно мило, намекающее. Что мол кроме ужасов войны и ужасов послевоенных гангстеров с чёрного рынка можно,можно всё-таки быть людьми и не жрать друг друга, и любить, любить…
И ещё. Мы тогда – ну в массе – не слыхали слова такого «триллер».Но это ведь он, конечно и был, все в зале ахали, вскрикивали, а кое-кто из дам в обморок хлопался. Симона Синьоре со своей непривычной внешностью – одни кричали: «Красавица!» другие: «Да какая-то уродина африканская!» - как начнёт играть на концерте, и чуть ли это даже не 1ый фортепьянный Чай-ковского, с ума начинает сходить, а злобная Мария Казарес её всё доводит и доводит. Это называется «Свет и тень».
Потом мы узнаём, что бандюги не только у нас, а вот, смотрите, и у францу-зов. Ах, какой же был фильм «Их было пятеро»! Как они стоят на галёрке и смотрят, что внизу между столиков жуткая драка, а она, инфернально улыбаясь:
  - Как я люблю, когда из-за меня дерутся мужчины!
Кошмар какой! У нас в кино никакая даже самая отрицательная героиня та-кого бы не ляпнула. А в жизни многие запомнили и цитировали потом. Не указывая источника.
Стало выплывать послевоенное чудо польского кино. Ну это не всем было по зубам. Я как-то сидел на «Канале» где-то в зальчике на нацокраине так убить их был готов, весь фильм зал ржал, свистел и плевался. Особенно гомерический хохот последовал, когда Тадеуш Янчар, умирающий, не могущий глаза разлепить, а она его волочитна себе, а он бредит:
  - Мы дойдём и будет солнце, и нас встретят морем роз…
Она хрипит в ответ:
  - Мы придём по пояс в дерьме…
Ох, азербайджанцы и хохотали, минут 10 успокоиться не могли.
Были, правда, польские, но всем понятные. Яих тоже очень даже любил. Ну не зря же во мне половина крови польской была. Всё равно они какие-то бы-ли поумнее, чем наши тех времён. Вроде автор что-то хотел ещё нам сказать, кроме «ха-ха-ха» и «гы- гы-гы». У наших ведь, если что и было кроме хиха-нек, так это борьба за человека, который сначала недопонимает и бездель-ничает, но зато потом…У поляков всегда что-то грустноватое присутствовало. «Моё сокровище». «Счастливчик Антони». «Шляпа пана Анатоля». Меня просто убивало как они с этим ироническим пожиманием плеч, с этим «Аще Польска нэ сгинэла…» находят повод для не ржания, а интеллигентного такого похохатывания среди фантастических развалин Варшавы, которые наши с садистской ухмылкой допустили. А потом ,распахнув объятия, одарили этим помпезным но-
воделом..
А прелестный этот детектив «Девушка из банка» с парой героев из «Пепла и алмаза».Наши вон через 100 лет, совсем недавно, в «Насте» не смогли уст-роить такого фейерверкоподобного превращения уродины в красавицу, как там с Эвой Кшижевской, и, естественно, без всякой компъюторной, которой тогда и не пахло.
А боевик на уровне теперешних американских – «Закон и кулак». Замучен-ный и интеллигентный Холоубек в чёрном свитерке при парусиновых брю-ках…
Перевернувшие кино всего мира неореалистические итальянские. Мы обал-дели. Как?! Оказывается можно вот так, по-человечески, про совсем простых, малозарабатывающих и которые не выполняют и перевыполняют? У нас таких и близко не было. А ту парочку, в которых чем-то этаким попахивало, мгновенно запрещали. Ну там «Простые люди» или 2я серия «Большой жизни».
«Мечты на дорогах», «Утраченные грёзы» (которые, как потом выяснилось, назывались вовсе даже «Дайте мужа Анне Заккео», но куда там! «В СССР нет секса!»), «Два гроша надежды», «Под небом Сицилии», «Рим в 11 часов». Дьяволическая Анна Маньяни. Как она катится убитая по булыжной мостовой В «Рим – открытый город»!
Ну и Экзотическое чудо, чёрт-те откуда вынырнувшее и абсолютно не ожи-давшееся – мы-то были уверены, что в Индии одно только и происходит: английские колонизаторы привязывают к жерлам пушек восставших в чал-мах и белых кальсонах в обтяжку и расстреливают – расстреливают…
И вдруг:
                «Авара му а-а-а-а!
                Авара му!»
«ёБродяга»! Все сразу стали рассказывать, что Радж Капур – ученик Чаплина. Действительно, что-то такое в этом, брызжущем энергией и страстями чёртушке было. А какая  бешеная мелодрама! Не сопливое какое-нибудь «сюси –пуси» манерное, а настоящее, от которого всё внутри трястись начинает. А танцы как в ночном кошмаре! А песни как из адского пламени! Сразу по всей стране перед сеансами оркестры их запели – заиграли…
А жутко мордастый и потный бандит – убийца Джага, являющийся в горячеч-ном сне бедному Раджу:
   - Если ты обманешь Джагу! Ты получишь: хр-ррт, хр-ррт!
По-моему на фильмах Радж Капура и были в последний раз толпы осаждаю-щие кинотеатры, милиция, спекулянты, забрасывающие друг друга через всю толпу к кассам…

3
                Когда-то в доисторические времена, когда гостиницы, столо-вые и железнодорожные билеты стоили практически копейки, наш Баку был магнитом, притягивающим на летние гастроли самых прославленных, самых звёздных. Ещё и надо было серией пассов разной степени законности вы-просить у «Росконцерта» и Театрального управления направление в этот земной рай, где и тебе море, и тебе фрукты, и сту
дентов полно – так называемый «университетский город»,и интеллигенции, хоть и те-
хнической в основном.
Сюда даже когда-то Театр Мейерхольда приезжал. Это я, правда, узнал только после реабилитации и появления первых книг о нём. Ну вот же, видите? Этот вот, что согнувшись в тени стоит и ему туфли мальчишка – чистильщик надраивает – чёрт,  я же ещё видел, видел таких – так это, всмотритесь, Всеволод Эмильевич и есть, а это вот, на фоне чего он стоит, которое сверкает, прямо глаза закрыть хочется, это наша Опера, тот самый Маиловский театр, а влево – это где мы как раз жили.
В «БРТ» - «Бакинском рабочем театре» - мама так его «по-старинке» называ-ла, в фойе хвастливо висят портреты, что вот мол кто у нас только ни работал когда-то: Раневская и Жаров.
А потом он будет: «Русский драмтеатр им. Самеда Вургуна» («Мой друг Са-мед Вургун, Баку покинув, прибыл в Лондон – бывает, что большевикам придётся ездить к лордам…») и я там потом около года, в диком восторге, как на облаках, как в сонном видении…
И вот, когда вдруг на бакинскую сцену спускается в стрельбе и разрывах де-сант очередного театра, весь в восторгах критиков и в орденах фантастически знаменитых имён, а я про всё это уже в журнале «Театр» или там «Театраль-ная жизнь», а может на огромных листах «Советской культуры» давно знаю, так какие тут, к чёрту, профессор Пузыревский или даже хоть бы и профессор Везир-заде, я буду, как взбесившийся носорог в клетке, добывать любыми способами – «а вы бы не смогли бы?», «а может у вас на работе будут распространять, так ради Бога!» - и вот всё, наконец-то сидишь мокрый от восторга, и через пять минут занавес покатится сам себя догонять…
Я иногда задумываюсь ,печально задумываюсь, почти пугаюсь. Но потом быстро и старательно отгоняю эту тему. Как, скажем, мысль о смерти. Это про то, что я, и весьма часто, безответственный , нецелеустремлённый, укло-няющийся такой какой-то. Ну не знаю как точно определить. Вот у Пулатова (кто его теперь знает, кто читал, а ведь очень штучный был писатель) есть по-весть такая «Наблюдатель», вот такой вот. Ни к кому как-то присоединиться не получается и уж с этой вот партией, не сворачивая ни влево, ни вправо, ура! Это, естественно, стёб, чтобы выглядеть поприличней, но если без шу-ток,так достаточно мерзкая картина. Как бы всё для того делается, чтобы «галочку» поставить: ага мол, я и здесь уже побывал. Сколько ведь нервов, сколько ночей бессонных с этим поступлением в институт – и всё, вроде ни-чего больше не требуется, «галочка»  поставлена. Или вот, скажем, каждое ведь утро почти, гнался провожать Ингу Попову в её это идиотское педучи-лище по рисованию: опасно ведь, через  амшаринские  азербайджанские районы, почти деревня, кендлилер такие дикообразные, хватающие за юбку, и нёсся, и опаздывал на первый час физкультуры в институт, там уже в первый рейс гребли на шестивёсельной, потом только опять приближались к мосткам и с шутками и с руганью меня подхватывали. И представьте себе, только прошла свадьба, на другой же день, и не то чтобы от лени, а просто как бы дверь захлопнулась – всё, все мандаты получены. «галочки» постав-лены, ни к чему уже рано вставать.
Действительно ведь определиться надо, присоединиться к одному какому-то клану, к «хорошим» или наоборот. Понимаешь, вроде бы, что нехорошо это, так и не делай!
Целеустремись, чёрт тебя подери! Так ведь нет. И с театром. С какими ведь мучениями иметаниями приняли наконец, ура, то в массовке, то вдруг уже и роль небольшая, все наши молодые,и те что из лежнёвского кружка, иззави-довались ведь все. А я, сукин сын, через сколько-то спектаклей засёк, где я в самом начале на шпагах дерусь и плащ Рахе Гинзбург под ноги вместе со всеми кабальерос расстилаю, а потом уже в самом финале, и подъехал на трамвае к Эрне. Поболтал, наговорился про книги – фильмы, приезжаю об-ратно, а там уже «кончен бал, погасли свечи», слава Богу помреж не замети-ла!.
И ведь не любят меня, я знаю, не любят, и я думаю именно из-за этого, они все нюхом чуют мою вечную позицию, наблюдательский взгляд со стороны. Не могу обрести свою сторону, чтобы согласиться, положа руку на сердце, всегда подчиниться большинству «своих».
Вспоминается временами такая история. Добираемся мы, значит, ночью в каком-то умонепостижимом Ачинске, а может в Актюбинске, из гостей, а может и вообще с позднего сеанса кино  в отдалённом клубе, тогда никаки-ми компьютерами - интернетами  и не пахло и единственная возможность увидеть какой – нибудь элитный фильм – это выследить его в окраинном ки-нотеатре, куда засунули его от греха подальше.
Выливается на улицу свадьба. Слева так называемо «танцу-ют»,целеустремлённо стараясь пробить асфальт. Справа – человек шесть, все, как на подбор,в традиционных чёрных свадебных костюмах, упоённо месят ногами так же одетую фигуру,крутящуюся на земле. Мат, разумеется.
Рядом проплывает пара явно незнакомая с совершающими свадебный об-ряд. И дама пытается по возможности удержать спутника. Но тот с востор-женным:
  - Нет, ты брось! Я – тоже! Я – тоже!!
отрывает от рукава даму и со всех ног мчит принять участие в избиении…
«Увы и ах!» - говаривала покойная мама.
Говорят, очень многие продолжают обожать Сталина, несмотря ни на какие самые кровавые разоблачения – продолжают. Не потому ли, что  этого-то им и не хватает? Кричать: «Собакам – собачья смерть!» И знать, что смерть – будет. Писать страшные, без слова правды, доносы, и знать, что и это кого-то лишит жизни…
Эвон куда мы заплыли с моими вечными «лирическими отступлениями» от приезжавших когда-то к нам в Баку театров с фантастическими репертуарами и неправдоподобными списками актёров. А я сижу в театральном кресле на красном бархате и слегка даже колотит меня от предвкушения, и сейчас мне покажут Театр имени Ленинского комсомола – до «Ленкома» ещё 1000 лет – а в нём те, кто перепорхнули сюда после разгрома МХТ-2. Берсенев, Гиацинтова, Бирман. Ну и тут же рядом те, что не из МХТ-2, но известные и знаменитые ведь: Серова, Фадеева, Пелевин, Вовси- брат Михоэлса. Интересно, что какие-то совсем они другие, чем потом даже самые блистательные актёрские таланты. Мне как-то пришло в голову, что это чем дальше от 17го года, тем больше выветривалось нечто, дающее достоинство, глубину, аристократизм  внутреннего существования, множество «планов» духа, стоящих за первым. И знаний, и душевной тонкости, и вибраций каких-то, позволяющих зрителю увидеть нечто, от чего волосы вставали дыбом. Да, да, вот в такой даже дурацкой примитивной «Так и
будет» симоновской. Не говоря уже о «Вассе Жепезновой». С Серафимой Бирман…
Как это там, в Библии, что мол «многая знания несёт много печали»…Как пойдут фанфары об очередном «открытии»: ах, оказывается, Васса-то ника-кая не купчиха толстопятая, не Кабаниха, как её изобразила когда-то в филь-ме – спектакле Пашенная, а это же ведь Серебряный век! Ну да, именно это вот и видел ваш покорный слуга, дай Бог памяти, году этак в 55. Бирман. Вы хоть на портрет её в этой роли удосужьтесь взглянуть – заоблачная причёска «фик- фок на правый бок», бесконечная нить жемчуга, которую она чуть не сквозь губы пропускает. Зинаида Гиппиус какая-то. Пашенной,скорее всего, в том облике легче было убеждать «тонкошеих вождей, что мол правильно мы революцию устроили.
Дальше.
Театр Моссовета приехал. Лето. Жара. Не вспомню уж, чего меня понесло в магазин тканей на Ольгинской. Никакая она уже 1000 лет не «Ольгинская», но наши, по старой памяти, так называли, это которая по дуге вокруг Парапета, если двигаться от Книжного пассажа к улице, уложенной перед приездом Хрущёва гигантскими плитами, а он по ней как раз и не прошёл к морю, не успел, видно. В русской драме  как раз шёл софроновский «Миллион за улыбку», так местные хохмачи ту дорогу и окрестили.
Значит я в магазине носовые платки что ли покупаю, и какая-то ну явно не местная дама заполошно взывает:
  - Ростик! Ростик!
А с другого конца магазина несётся знакомый такой по кино, по радио, ни с кем не спутаешь, специфический баритон с хрипотцой:
  - Да здесь я…
Господи. Это же Плятт! Которого мне так страшно жалко было в детстве на «Подкидыше» - сколько раз смотрел, столько раз плакал, когда он ночью садится у витрины и смотрит на маленький манекен, а мама утешала и говорила, что вот они потом подружатся, и он будет ходить в гости к девочке и её родителям. А тут он в очках таких огромных, с тростью и в какой-то совершенно несусветной панаме.
В тот раз смог только на «Маскарад» прорваться посмотреть. Фантастика. Как дьяволический Мордвинов – Арбенин в карты играл!
  - Я расскажу вам (всплеск кистей, разрывающих обёртку на колоде) ане…(пол бумажки  - через плечо направо) кдот! (пол бумажки – через плечо налево)…
Театр Маяковского, где ещё сам Охлопков выходил на поклоны, а на гигант-ской нашей оперной сцене – «Гамлет», огромные кованые рындинские воротана весь портал: то там окошко распахнулось – сцена с Офелией, то совсем в другой стороне распахнулось золотое чеканенное – Полоний Клавдию наушничает. А стражи с алебардами как налягут на ворота  и поехали они, заскрипели в разные стороны – вся сцена на всю глубину вынырнула и там Гамлет, ну грузноват, конечно, но в белой рубашке. И Призрак.
А Гамлет  это не Казаков и не Марцевич, а первый ещё исполнитель – Евге-ний Самойлов, папа Тани Самойловой, что в самое ближайшее время про-гремит на весь мир в «Летят журавли». Мейерхольдовец, между прочим. Да и Полоний-то  - кто? А тоже мейерхольдовец – Свердлин, мы же его 100 раз в кино , да с каким восторгом. Это же Насреддин в Бухаре, это же «У самого синего моря»,важный милицейский начальник
в «Ночном патруле», а когда-то в молодости тот уморительный япошка из «Волочаевских дней»:
                - Екала на яламалку укаль – купес…
Не говоря уже про самого Николая Охлопкова. Тоже мейерхольдовца, но и рабочего Василия по сто раз виденного – перевиденного во все «красные дни» календаря в «Ленине  в октябре», «Ленине в 1918 году», а в «Повести о настоящем человеке», а в «Далеко от Москвы»…
БДТ, которому ещё и не снился никакой Товстоногов. Что же я там-то смот-рел? Ага, «Рюи Блаз». И играл тогда там, и здорово играл, Игорь Горбачёв, которого они потом всем Питером так дружно ненавидели за его партийно- чиновничьи радости. Нет, правда же, актёр –то он был умопомрачительный. Из всех Хлестаковых, что я видел – самый бесподобный, куда уж там обоим Мироновым, не говоря уже про Басилашвили.
Помню, идут они недалеко от нашего дома, то-есть значит от Оперы к 8ой школе на углу, чуть ли не под ручку, по улице, в сопровождении толпы млеющих девчонок: Копелян, Горбачёв и Стржельчик, а на Стржельчике па-русиновая курточка с короткими рукавами и парусиновый берет с пёрышком.
Кажется там же видел ( если память не выкрутасничает и это не «фильм – спектакль» столь модный в те годы) «Разлом», весь из себя революционный, лавренёвский, где героического матроса изображал тоже потрясающий актёр – Полицеймако,до такой степени уже располневший в то время, что невольно возникала нехорошая мысль, что его матросский пояс с бляхой на пузе сшивали из двух. Зато какой это был Эзоп!..
Симфонический в Филармонии исполняет сцены из григовского «Пер Гюнта», перед ним роскошный Всеволод Аксёнов. Он один из знаменитых чтецов того времени, очень это тогда модно было, каких я тогда в Баку гениев не насмотрелся: Сурен Кочарян, Эммануил Каминка, а когда Рина Зелёная детские рассказики читала, а печальная Ауэрбах, вот на Журавлёва не удалось. Исчезло,выгорело. Один Юрский, пожалуй, из этого великого племени остался. Ну Филиппенко, конечно.
Аксёнов разъезжает с несколькими своими – на главные роли, остальных на-бирает из местных театров, те быстро подучивают текст и пошёл великий Иб-сен мой обожаемый. А среди москвичей – худенькая, пожилая, с проседью в чёрных волосах, играет мать Пера – Озе. И фамилия у неё такая странная, по-тому и запомнилась, я тогда, естественно, ни про какой Камерный театр слы-хом не слыхивал – Алиса Коонен.
Аксёнов на фрак короткий плащ набросил, лысеющей головой тряхнул, будто поправляя длинные спутанные волосы – Господи, да какие же сомненья, что это 17 летний Пер!..
Замедленный, сомнамбулический выход странного, с головкой облезлого кондора, с кровавым пятнышком Сталинской премии в петличке фрака, и колени почему-то чуть согнуты, мрачно и угрожающе картавит:
  -« Пгед ликом Годины!»..
Кругом по радио и на эстрадах:
                - «Жил кузнец весёлый за рекою,
                Никого собой не беспокоя.
                И по всей округе девушки-подруги…»
- «Песню дружбы запевает молодёжь!
                Молодёжь! Молодёжь!
                Эту песню не задушишь, не убьёшь!
                Не убьёшь! Не убьёшь!»
А тут парит над сценой этот во фраке Вертинский со своими диснеевскими мельканиями рук иллюзиониста, которыми из воздуха всё соткать можно на глазах изумлённого зрителя: оборки с ног до головы на «маленькой балери-не», толпу, трущуюся друг о друга в дыму ресторана.
                «Всю ночь гремят джаз- банды,
                Танцуют обезьяны
                И корчат мне уродливые рты…
                И тогда с погасшей ёлки
                Вдруг спустился ангел жёлтый…»
У обалдевшей  соседки справа валится на пол полуразвёрнутая плитка шоко-лада. Зал бьётся в истерике аплодисментов.
                «Я знаю, даже кораблям
                Необходима пристань,
                Но не таким, как мы, не нам –
                Бродягам и артистам!»
А Аркадий Райкин! А Ваграм Папазян – Отелло!..
Несло. Кружило. И уносило. И возносило.
Какая, к чёрту, учёба! А тут ещё…


Г Л А В А  Ч Е Т В Ё Р Т А Я
                Мой бег – Выученное – Я «спасаю» - Лежнёвский театр – «Коварст
                во и любовь»- Чацкий- Десант на хлопок- Среди геологов

                1
В один из моих прибегов к Поповым ( я долгие годы передвигался бегом или почти бегом, словно боялся что-то важное пропустить или куда-то опоздать, пока внезапно – в Прокопьевске мы тогда работали, уже со второй женой – поймал себя на том, что задыхаюсь и даже по лестнице взбежать уже не в силах. «Вот она и старость»,- ужасно расстроился я, но оказалось,что дело было всё ещё не в старости, а в обычном российском нарушении техники безопасности из серии: «Ништо тебе, не околеешь!» Мне по секрету сообщил человек «из хорошо осведомлённых кругов», что на улицах города такой процент загазованности метаном, который должен быть внизу, в шахтах. Ну а уж какой там – одному Богу известно, а мерзавцы из Ведомства раз за разом подписывают бумажки, что «всё на уровне и в норме». Через
Месяц мы оказались на гастролях в городке, как у нас шутили, « со вторым по красоте в мире названием после Рио-де-Жанейро», название это было Анжеро – Судженск. И вдруг смотрю – я же снова почти бегу по улице-то!) , так вот, в один из прибегов к Поповым, может быть что и с декламацией недавно выученных стихов – вот такое у нас было: спорили до умопомрачения на какую-нибудь полит либо культ- животрепещущую тему, а в промежутках я её, как какую-нибудь сусултаншу из неисчерпаемых поэм Низами Гянджеви, услаждаю то Верхарном, то Луговским. А что, у него несколько стихов среди моря комсомольски – боевитых было просто прелесть:
                «На третьей полке,
                Поджав колени,
                В пустом вагоне
                Ехать, ехать, ехать, ехать
                Синей весною.
                Выбиты стёкла на последнем перегоне,
                Ходит по вагону сытый воздух  земляной…»
Нет, ты дальше послушай что:
                «Стёкла выбиты
                Мимолётной бандой.
                Постреляли, грохнули, укатили вдаль.
                То ли эта банда – выкормыш Антанты,
                То ли просто землеробы развеяли печаль.»
Ещё Симонов у меня тогда очень личностно звучал. Ну в смысле кого бы он взял на тот свет в случае позволения:
                «Злую, ветреную, колючую,
                Хоть ненадолго, да мою.
                Ту, что нас на земле помучила
                И не даст нам скучать в раю».
И тут мне сообщают, что кто-то ей подсказал, и вот она теперь ходит к Леж-нёву в драмколлектив при ДК 26 бакинских комиссаров. «Здравствуй, тётя, Новый год!»
Ещё такая у меня дурная черта всю жизнь была: если что-то такое, куда я встреваю, не мной самим придумано – всё, я бешусь, я прямо на стену от злости лезу. Моя внучка Лиза- Эльжбета тоже в июне родилась, точно такая же.
  - Ну и что это за идиотские хохмы? Какой кретин тебе эту гениальную идею подал?
  - Скажи, а тебе не кажется, что твой эгоизм уже все рамки переходит? Даже тут, пожалуй, не эгоизм, а какая-то прямо мания величия. Ты мнишь себя та-ким Верховным Правителем, который только и изрекает непогрешимые ис-тины. Какой-то прямо Господь Бог! Тьфу!
    - Да это-то при чём? Какая-то куча абсурда: и эгоизм – ну это как всегда, и мания , ещё и Бог. Слава тебе, Господи! Наконец-то получила удовольствие и все гадости вывалила, весь джентльменский набор. Ну удивительная способность переваливать с больной головы на здоровую!
  - Только вот, пожалуйста, не надо этих фольклорных вделываний – к тебе это не идёт. Ну не идёт. Не из той симфонии.
  - Каких?! Каких  «выделываний»?! Интересно, ей Богу, в чём я теперь ока-зывается виноват? Это же ты, ты собралась в какой-то кружок несчастный, без меня собралась!  Естественно, всяких там стиляг понасмотрелась радост-но. Конечно,расшаркиваются перед ней, комплименты, ручки пожимают и т.д. и т.п… Чего молчишь? Я тут, значит, учиться  должен, мозги компостиро-вать в этом институте, а она как раз в это время выделываться будет перед этими бездельниками, изображать всякую Джину Лолобриджиду!..Ну и чего молчать теперь? Выгодная такая манера: сидит и молчит!Ну пожалуйста, молчи себе, молчи! Только я ведь знаю, что мне остаётся сделать, чтобы тебя спасти.
( Ведь вот с нами крестная сила! Именно что такими категориями и опериро-вали: « спасти», не иначе. От дракона разврата в этом кошмарном, под мрачными сводами очагом извращенцев и насильников!)
Дальше – где-то  около часа – слегка меняя приёмы, уговариваю её начать говорить, потому что ведь надо обсудить, и, в конце – концов это уже не «уговариваю», а если по правде, то «заклинаю» или даже в какой-то степени «умоляю».Молчание оскорблённой до глубины души английской королевы (вон она там, в разрезе голубенького выцветшего домашнего платьица! Душа эта!) мне ответом.
Я проговариваю всё-таки жуткую, в шиллеровских тонах свою идею:
  - Вобщем, так. Я иду туда, смотрю на них на всех. И потом, прости, конечно, элементарно дам тебе пощёчину. Вот...
Я добиваюсь всё-таки звука голоса:
  - Ты ведь понимаешь, что тогда между нами на всю жизнь всё будет конче-но?
  - Мне это будет уже всё равно. Ты  ведь будешь  спасена и никогда туда не станешь ходить. Стыдно  будет.
  - Интересно. Ты-то ведь ходишь у себя в институте в драмкружок. Так там тоже ведь не только мальчики. Тебе, значит, можно… Я же говорю: господь Бог…
И, вобщем-то, надо признать – права.

                2
И вот я, наконец, пробую вспомнить это. ДК 26и бакинских комиссаров. Обычно произносилось: «ДК 26и»…
Напрягаюсь – расслабляюсь, напрягаюсь – расслабляюсь… Нет, всплывает не серовато – грязноватое нечто на углу как идти по Большой Морской, через дорогу от Площади Свободы, иногда его белят к празднику какому-нибудь очень революционному, но тут очередной норд с пылью и обёртками от мороженного, и он опять возвратился в обычное состояние.
Говорили, Ле Корбюзье под послереволюционные вопли восторга у нас пару домов своих отгрохал: это, конечно, здание в виде огромной книги- Азэрки-таб называется, там всякие издательства. ДК 26и – если и не сам Корбюзье, то уж кто-то сильно ему подражавший, похоже на то. А ещё одно, кажется, по дороге от 160й школы к Чёрному городу. Дети в грязном Баку играли когда-то в «чижик, разбегаясь с воплями:
                «Чёрный город!
                Белый город!
                Чижик-пыжик
                Накули!!»
Всегда хотелось узнать, что же такое это «накули»? В последние годы, когда стала отказывать чёртова память (- Галя!- она у меня теперь работает Вики-педией – Как этого режиссёра, который «Человек на рельсах»? – Анджей Мунк!),возникли, как специально,две ученицы весьма лихо откручивавшие назад мои уходы в лирические отступления.
  - Та-ак… Так с чего же это мы оказались в «Квартальном балансе»?
  - А это, К.Д., вы рассказывали о «Пепле и алмазе», где Цыбульский, а потом вы пошли на «Всёна продажу», что Вайда посвятил его смерти, а там Беата Тышкевич, а у неё потрясающая сестра Майя Коморовска, а у Коморовской лучший. Вы сказали, фильм – «Квартальный баланс»…
Так это я к тому, что первое возникает, когда я переношусь в эпоху ДК 26и. Сияние. Впрочем, точнее не «сияние», вспышка. И на ней стоп-кадр.
И только следующим номером: первый этаж с дежурным амшаринцем за столом с телефоном, которого почти никогда нет – амшаринца, разумеется, и всегда закрытый вход в большой зал, где играют гастролёры, почему-то чаще всего украинская музкомедия со всеми этими их «Ой, нэ ходы, Грыцю тай на вечерницу», «Цыганкой Азой», «Во недиллю рано зилье копала» и т. п. Мы помладше перебирались через кусты и подсаживали друг друга подглядывать в высокие окна, летом они были всегда открыты, никакими кондиционерами ещё очень долго даже и не пахло, а жара стояла несусветная. Хотя там же я видел великого трагика – гастролёра Ваграма Папазяна, кидавшего в ярости через всю сцену (ей Богу, не вру!) сперва Яго, а затем ятаган, подаренный, по слухам, самой английской королевой и когда-то принадлежавший аж самому Кину, ятаган, свистя и крутясь, летел и втыкался сантиметрах в 20и от головы мерзавца, заставляя весь зал в один голос вскрикивать: «А-ах!»
Потом второй этаж – зимний кинозал, достаточно прокуренный и провоняв-ший. Именно там, перед входом в зал висит вечная стенгазета с жуткой кари-катурой и подписью:
                «Кругом мухи, грязь, окурки,
                Он небритый у весов…
                Это Рафик наш Ходжаев,
                Сам доволен, что завмаг!»
А может это был клуб торговой сети? В этот кинозал я впервые после Лёшки-ного рождения вырвался в кино и как раз на «Дом, в котором я живу», а там одна из героинь рожает, и как начал закатываться младенец, я аж в кресле подскочил: Лёшка страшный крикун был вначале, ночи напролёт таскали на руках, и уж все песни советских композиторов, все арии из опер, включая женский репертуар, все стихи вспомнишь. Сейчас по нему и не подумаешь: такой солидный, печально – задумчивый господин с лысиной того же клас-сического рисунка,которой мой папа наградил и меня и всех моих сыновей.
На четвёртом – летний кинозал. Такое наслаждение: лето, жара, а с моря ве-терком
Потягивает. Эх как тут поиздевались все ребята с лежнёвского драмкружка, когда я взахлёб расхвалил им, а потом и потащил на свой любимый «Чайки умирают в гавани», каждый кадр комментировали. А недавно вот Янка ска-чала мне его с Интернета, а там впереди надпись о Пальмовой ветви в Кан-нах того года. Значит и тут моя правда была (как выражались в наше время: «Не похвалишь себя и сидишь, как обосранный»).
А вот на третьем и стоит Малый зал, где репетирует Лежнёв и потом мы на сцене играем...Счастье.
Потом, конечно, потихоньку выяснялось,что там и зависть бывает, и рев-ность, и кто-то у кого-то девчонку отбивает, и снобизм этакий, что мы дескать на рупь двадцать дороже, чем все вокруг, и презрительное пофыркивание над новичками, которые не укладывались в наши рамки. Но всё это было как-то: чуть-чуть. А в основе своей это было – оно. Счастье.
У меня уже выдуло из памяти, какое это ни на что на земле непохожее со-стояние: полутьма  и Твоя Сцена, на которой если ты в этот момент и не сто-ишь, то можешь, имеешь право выйти, не сегодня, так через три дня, и свет прикрытых цветными стёклами фонарей направлен на стоящих на сцене, и в зале сидят люди. Как это удавалось, не знаю, но у Лежнёва всегда был почти полный зал, ну там 5-6 мест в разных концах свободно. Я пришёл на несколько их спектаклей и видел эти заполненные кресла. Ну просто настоящий театр. Я помню «Коварство и любовь». Фердинанда играл гигантского роста армянин с чеканными римскими какими-то чертами лица, гипнотическим страстным басом, это и был будущий актёр Театра Сатиры Юра Авшаров,может ещё живы люди, имевшие счастье видеть его в блистательном «Затюканном апостоле». «Ревизоре» ( при всём букете невымерших ещё тогда лучших звёзд «Сатиры», он был единственным притягательным персонажем этого удручающе скучного спектакля, где на второй премьере стояли в антракте кучи уходящих в гардеробе), ну и самая вершина, конечно, была, простите за парадокс, в «подвальном» спектакле «Сторож» пинтеровском, Би-би-си назвало его тогда интереснейшим московским спектаклем последнего  10 летия, а было это где-то в первой половине 70х годов.
И Луиза – редчайшего обаяния Нинка Удальцова, потом она будет рыдать не принятая в какой-то московский театральный ВУЗ, когда какой-то балбес из комиссии лениво объяснял ей:
  - И потом, у вас же – веснушки…
  - Веснушки можно загримировать,- прокричала наша Удальцова,- душу вы не загримируете!

3
А ещё там был постоянно, и на первых ролях – как он вышел на сцену в Пре-зиденте шиллеровском, я в зале так к спинке и откинулся: ну что это такое? Зачем же это уж? Это был Генка Агуреев, верховод каких-то банд, ну, скорее всего, не «банд», конечно, это взрослые, чтобы нас посильнее напугать, но явно ведущая фигура среди местных дворовых «ограшей» как раз в окрест-ностях этой «армянской» шко-
лы№4, где мама начала работать после войны. Играл, слов нет, здорово, но на грани, на грани. То и дело предвкушалось, что Президент чего-нибудь этакое блатное на сцене ляпнет. Той же Луизе Миллер, скажем. Мол:
  - Я тебя, сучка, с говном сейчас схаваю!
Такое же ощущение и потом не выветрилось, хоть Лежнёв, который гордился весьма, что то и дело таких вот, на грани колонии несовершеннолетних преступников находящихся, «от улицы отрывал» и культуризовал, изо всех сил подгонял под требования общества цивилизованного. Но и Фамусов в Генкином исполнении, когда я получил нежданно – негаданно своего Чацкого, историю которого ещё ведь классе в 5м пытался вбить во все окружающие головы, был весьма прекрасен, но зело приблатнён.
Был при нём Саша Левшин, игравший, сколько припоминаю, роли всё неве-ликие, а потом они оказались вместе с войском, приведённым Лежнёвым , в ТЮЗе и как-то увидели в Москве в отпуск что-то из спектаклей только что созданного «Современника», ещё «театра – студии», ещё, возможно, даже в гостинице«Советской», примчались в Баку с квадратными глазами и воплем:
  - Каким же говном мы все здесь занимаемся!..
Уволились мгновенно из ТЮЗа, которым руководил тогда совершенно фан-тасмагорический азербайджанец, принимавший женский состав за свой пер-сональный гарем, как актёры на репетициях понимали его указания – ума не приложу, я потом несколько раз имел удовольствие с ним общаться: процентов 80 текста дешифровке не поддавались. Подчинённые обожали повторять его знаковую фразу:
  - Прастити минэ все, асобинно девышки, но апирдилённо усё русски народ - парапетишни праститутки!..
Как любил иронизировать по подобным поводам папа: «Моям  твоям сарай садыс вуй-вуй!»
Ну оторвались Агуреев и Левшин от этого оплота Мельпомены и устремились «великие наивники», как выражаются в Одессе, завоёвывать  «Современник». Увы! В следующий раз встретил я их в Москве, учившимися, по их словам, в Пединституте и со страшной силой занимавшимися фарцовкой. Дальнейшая их судьба мне не известна. Вспомнил через много лет, узнав фамилию одной из «фоменок». Агуреева. Не родственница ли? Тогда не всё было так уж зря.
И был ещё один, не просто «талантливый», а с неким чёртом внутри, может это был чёрт импровизации, но только ощущалось, что там в нём всё не со-всем так устроено как у прочих, человек старательно вырывается за пределы надоедливого принудительного реализма. Сначала я с ним познакомился тоже в «Коварстве». Боже, как же он играл Вурма! Это какое-то земное исча-дие ада было, что-то инфернально - гофмановское. А когда в финале на сце-не гора трупов, упавший на них трясущейся головой Генка Агуреев, а безум-ный Миллер играет на скрипочке – как он беззвучно хохотал и качался, ка-чался взад – вперёд, я потом уже подумал, что это как в синагогах верно.
И это был Марик Коган. У отца его, я потом узнал, ошаленное имя такое бы-ло: Венециан. Значит он был Марк Венецианович. Потом мы с ним несколько раз сыграли вместе у Лежнёва. Была такая комедия у Шкваркина, не такая смешная как «Чужой ребёнок», но тоже не софроновская: «Страшный суд». Марик что-то вроде начинающий
Журналист, что-то высокопоставленное разоблачающий и скрывающий у се-бя, вернее у отца, на дачке изгнанную негодяем-мужем героиню, а я как раз этого отца-старичка его. И был я по профессии часовщиком. И вот сын ночью с ней беседует-беседует и в который уже раз находят новую животрепещу-щую тему для разговора, и тут я ему из дома скрипучим голосом с еврейским акцентом, что из раза в раз вызывало в зале гомерический смех, а то и аплодисменты:
  - Сёма! Если всю ночь говорить «Спокойной ночи, спокойной ночи»,таки ночь никогда не наступит…
Марик  очень трепетно относился к своему семейству с двумя сёстрами, ку-чей племянников и племянниц и, как всегда у евреев, главой семейства – ог-ромной вечно расстроенной мамой, и он однажды меня, чуть ли не священ-ным шёпотом, обрадовал, что его папа Венециан , который кого только из старинных дореволюционных  гастролёров ни видел, заявил, что в роли ста-рика Синичкина я напомнил ему аж самого Мамонта Дальского.
И, конечно же, в «Пяти вечерах», великой володинской пьесе, прошедшей со мной через всю жизнь – сколько я её начинал ставить, сколько ставил в самодеятельности, сделал отрывок в Щукинском, когда уже и руководитель курса, сморщившись, намекнул,что мол не пойти ли мне в театральные кри-тики, а тут на показе Галка Соколова из «Современника» с лучшим, чем у ме-ня составом лажанулась: какую-то постмодернятину соорудила из сцены Ильина с Зойкой и Тамарой, даже уж и не вампильщиной попахивало, а не-известным тогда чернушником Колядой, и мне шеф передал умилённо как Захава посмотрел мой отрывок с приходом Ильина к Тамаре  и вздохнул со слезой:
  - Да-а, Володин есть Володин!..
Я Ильина играл у Лежнёва, и всё выпрашивал у гримёра сделать из моего утончённого в ту пору польско- грузинского лика что-то такое «шоферское» - типа что ли нароста- складки над носом, поверх бровей.
  - Вы считаете, это будет красиво? – печально поинтересовался гримёр.
А Марик, соответственно, Славку. Запрыгивал на меня, защищая тётю, и мы вываливались за двери, чуть ни снося порой хлипкую декорацию…
А потом, через много лет, заскакиваю я домой, а папа весь в белых пятнах ходит по коридору, изо всех сил шлёпает себя ладонью по гладковыбритой голове и декламирует на весь дом:
  - Как этот чёртов Котик затащил эту несчастную Олечку в этот проклятый клуб?! Как этот чёртов Котик…
Оказывается Олечка наша с Мариком решили пожениться, и она, как я много позже услышал, была уже даже в положении и собиралась родить их любимую Танюшку, которую в детстве звали «Танчо – Манчо -   Друг команчей». А Марик , выясняется, несмотря на всё молитвенное отношение к своему ветхозаветному семейству Коганов, позволил себе ещё сызмала связаться с «дурной кампанией», он, стало быть был одним из «оторванных от дурного влияния улицы» лежнёвских, что уж там было конкретно «дурного» никто не знал, «а догадываться боялись», как у Шкваркина в «Чужом ребёнке», и в чём все, шёпотом говорившие на эту тему, сходились, так это в том, что он и его «дружки» «курили анашу». Так что прав был со своими страданиями бедный папа (как он любил шутить: «Бедная папа и мелки куввозди» - якобы из текста грузинской вывески над лавочкой колониальных товаров) – весёлая жизнь предстояла обеим сторонам…
Ну а там уже и разговоров не было, и в памяти не оставалось утаскивать за шиворот Ингу Попову в целях спасения, уже тут были «свои», которых притя-гивало одно и то же, которые топтались и перебегали скопом в одном круге интересов, чьи разговоры крутились в кругу не каких-то там скучных , важных почему-то для тех, других, тем . Но проклятие было в том, что она-то продолжала не изменять своим дьявольским приёмам держать мужчину в постоянном истерическом отчаянии. Возможностей даже прибавилось. Можно было начать вдруг разыгрывать обиду, причину которой мне, естественно, ни в коем случае не позволялось понять и отказываться идти на какую-нибудь самую мне необходимую и давно предвкушаемую репетицию. Как расширилось поле для обвинений  меня в «любовных» увлечениях, которых и в помине не было и быть не могло. И сколько же явилось неожиданных путей для вызывания ревности во мне.
Помню до сих пор, «сто лет спустя», как собрались  мы все, «лежнёвцы» ка-кой-то праздник отмечать, и было это всё чёрте у кого, на промыслах,только там уместилась эта восторженно орущая куча народа.
И вот весь вечер, все танцы, которые она отказывалась мне позволить, всё сидение за столом с тостами, чоканьем, салатами, тортами – она игнорирует меня полностью и говорит, смеётся, танцует, чокаетсяс одержимым этим Сёмкой Штейнбергом, потом он задолго до меня пройдёт через Щукинское, кончит его и будет в Русской драме режиссёром недолго, потом не знаю.
 Я бешусь до того, что уже и не понимаю, где я и что и убегаю на промысла среди качалок, и прибегает … как же его звали, как звали?.. Саня кажется? Дикий совершенно человек, как бы перенесённый из книг Зощенко, Пильня-ка. Нет, Платонова скорее. Снежный человек какой-то, йети, поступая к Леж-нёву, в неописуемом восторге сообщил, что наизусть может прочесть «на го-лоса» самые классные сцены из «Жестокости». И прочёл жутко хрипучим го-лосом за Крючкова. Все на пол сползли так ржали. Потом играл этого, как его… который «Возьми, Петрушка, календарь…»Он в темноте нашел меня среди «качалок», плакал, гладил по голове, что-то хрипел.
Дня через два после этого, за которые я чуть не в петлю лезу, опять с печаль-ной улыбкой посмотрит, как ни в чём не бывало скажет нечто, а то ещё и между делом, как бы ни о чём таком не думая, тронет пальчиками и опять всё продолжается…
Что всё это напоминает? Вот бывает в страшных фильмах сцена, где прова-ливается в ледяное крошево лошадь, бьётся всеми, внезапно ставшими не менее десяти штук конечностями. Вот это и напоминает. Да, пожалуй.
                4
А в институте, в АзИИ, не успело всё начаться,как нас – бац! – стали строить, предупреждать, что с собой брать, и, как оказалось делалось ежегодно, бро-сать « на хлопок», как в России «на картошку».
Что происходило. И там, и там сначала пёрла специальная машинерия, ос-новную массу сельхозпродукта под одним или другим наименованием уби-рала, разумеется, она. Но тут обнаруживался недобор по процентам. Каждый Божий год, но неожиданно. И
под  радостные громыхания маршей начинались вопли о том, какой немыс-лимо огромный урожай нам послан в этом году, и какой же истинно совет-ский человек сможет допустить, чтобы такое богатство просыпалось мимо закромов советской Родины, и в первых рядах, разумеется, наша, горящая своей передовитостью, советская молодёжь…А потом с пятого на десятое догоняли то, что не успели пройти за это время.
Тут ведь ещё, если подумать, дело могло быть и в том, что начало сказываться широкое телодвижение нашего дорогого Никиты Сергеевича по вручению наконец-то паспортов колхозникам, отсутствие коих и удерживало их в нечеловеческих условиях колхозной деревни. Те, которые не находились в полной оторопи, всё более мощным потоком стали рассасываться по городам. В очень скором времени окажется, что и зерно нам станет необходимым закупать за границей…
Не знаю, как уж там у наших сверстников «на картошке», что они там в грязи выкапывали. А нас завезли ну в совершенно дикие южные районы, где мы, согнувшись в три погибели, с утра и до темноты сдирали с кустов велико-душно оставленные  уборочными комбайнами клочки хлопка. И кидали их в мешок.
Электричества, разумеется, нет. Хотя, помнится, ещё в первых классах мы радостно проходили, что «лампочки Ильича» загорелись уже в самых отда-лённых аулах. Нет. Фонарики и свечи.
Спали мы на чехлах набитых сеном, оно вылезало и  кололось.
Главное – воды не было. Её привозили раз в 3-4 дня в цистерне. Иногда нас извещали, что она приехала и уехала пока мы были в поле. Но даже если и успевали. Вкус у неё был примерзостный, вёдер, в которых её можно было запасти, не имелось, никто нам их не давал, магазина не было, дома в Баку не подсказали. Ну были какие-то бидончики, как за молоком ходить, но на сколько этого могло хватить? В темноте, топчась вокруг машины, мы торопи-лись чуть-чуть отмыться и напиться. При этом шофёр патетически вопил, чтоб не разбазаривали ценный продукт.
Аборигены  по- русски не говорили ни в какую, взглядывали на нас бешены-ми глазами, словно на диких зверей чудесным образом оказавшихся с ними в одной клетке, временами очень оперно хватались за кинжалы – непремен-ную часть их туалетов -  но скажу честно: оные не вынимали. Может у них и были где-то свои источники воды, но нам об этом не сообщали, возможно опасаясь, что мы оскверним их своими гяурскими ртами.
Помню, выдался каким-то чудом выходной, и мы, человек пять, протопали 4 километра, чтобы засесть в райцентре в чайхане, где я единственный раз в жизни выпил 6 стаканов чая подряд…
Нормы мы, разумеется, не выполняли, не в наших это было изнеженно-городских возможностях. Поэтому платить нам было не за что. Да никто из-начально и не собирался этого делать. Еду мы понапривезли с собой – на ро-дительские деньги – крупы там всякие, картошку, консервы. А собранный хлопок, сложившись в кучу, добывал колхозу ещё сколько-то там процентов выполнения плана. Об этом радостно рапортовало радио и ТВ, за это награ-ждались толстопузые председатели колхозов и райкомовские бонзы.
То-есть вместо того, чтобы поднять ставки за трудодень при трудоёмком «сборе остатков» и тем заинтересовать колхозников, план выполняли в бук-вальном смысле «за наш счёт».
Не говоря о том, что непройденные за это время институтские программы впихивались потом на-рысях и с пятого на десятое.
К ночи, несмотря на свечку, медленно издыхавшую посреди амбара, где мы валялись на этих самых «сенниках», несмотря на жажду, ни на каплю не удовлетворявшуюся жалкой кружкой чая, на нас нападало какое-то дикар-ское веселье, мы вопили что было мочи всякую похабель, которая лишь с большой натяжкой могла быть классифицирована как песня. Наверняка сре-ди сплошной ночи вокруг это было так страшно. Что волки разбегались, а у несчастных туземных женщин происходили преждевременные роды.
                Раз пошёл я помолиться
                В старый монастырь,
                Побродить в уединеньи
                Около могил.
                Вдруг я вижу, что за чудо :
                Около креста
                Старый нищий старушонку…
                Умпа-ри-ра-ри-ра!
                Много у нас диковин:
                Каждый гишдыллах – Бетховен!
                Много у нас вопросов:
                Каждый гётверэн – Утёсов!
                Много у нас чудес,
                Всех их не перечесть!..
Мне вдруг вспомнилось как в 10м ведь классе! – а что тут удивляться, может именно в этом-то возрасте моче и положено ударять в голову – мы с друж-ком моим, скрипачом Сосиком Тхостовым вдруг сообразили, что остались после второй смены совсем одни, были мы дежурные и что-то полагалось стереть и что-то поставить как положено. И это неконтролируемое никем ве-чернее одиночество привело нас внезапно в такой экстаз, что мы схватили учительский стол и кафедру – почему-то в тот период придумали ставить пе-ред классом оба эти предмета – и сбросили их с нашего второго этажа, раз-бив всмятку. И на каком «голубом глазу», с каким благородным возмущением переваливали на следующий день вину на шестиклассников из первой смены…
Потом вернулись. Опять лекции. Опять еле передвигающий ноги профессор Апресов дрожащим голосом читал курс геологии, а мы конспектировали и сквозь скорость  появлялось непонятное ощущение, что необходимо загля-нуть в конспект страницы на три раньше. Мы заглядывали и обнаруживали, что все эти «красная глина Чёрного моря» мы уже записывали на позапрош-лой лекции.
Первую сессию сдал прилично. Начерталку, ОМЛ (Основы марксизма – ле-нинизма) и ещё несколько. Пошёл второй семестр. На лето нас отправили на практику. Мы с казахом Кумбетбаем и азербайджанцем Салехом приехали аж под Кинешму. Поезд, по-
том пароход, на том берегу от Кинешмы, за Волгой, леса ну просто шишкин-ские, там бывшая усадьба самого Островского, а теперь – Дом отдыха актёр-ский. Педагог ставил на курсе «Дети» Горького, ну совершенно не горьков-ская вещь, скорее из чеховских пуповых одноактовок, обаятельнейший ин-теллигент Саша Сабинин (состряпавший себе славянообразный псевдоним в честь любимой дочки Саши: Са-ша Бинин- бойм)фыркая от хохота, повество-вал как ему было дано задание перетянуть на отдых в эти места Этуша, из-вестного всей театральной Москве анекдотчика и душу общества. И тот, не-ожиданно выведенный на утёс над морем этого соснового бора, выкрикивал потрясённо:
    - Так твою мать, какой воздух! Воздух-то какой, так твою мать!!
Но, тем не менее, привычной Юрмале не изменил.
Но это уже потом, много после. Господи, до чего же ещё не скоро!..
В ожидании речного трамвайчика нам показали бульвар над Волгой, кажется в эскизах Головина к «Грозе» я уже видел его, там вечерами вышагивают купчихи с мужьями, Лариса там «Я сейчас за Волгу смотрела…» Тут же и дополнительный, как теперь выражаются, «бонус» явился: чуть ли не на том круглом пятачке, где страдает бесприданница, носились безалаберные съёмки чего-то такого шибко революционного о гимназических годах Ленина, может «Сердце матери». А вот и он сам, весь из себя жутко нагримированный и с определённым паричком.
Тоже ведь и сие можно было при желании принять за намёк свыше: ведь ку-да только наши не разъехались по этой практике, потом в сентябре такой «Клуб кинопутешествий стоял. И в Туркмению, и в Грозный, и на Украину. А мне вот, чёрт возьми, именно к усадьбе Островского. Ничего даже не колых-нулось, не шелохнулось! Ни Боже мой.
Доехали, нас сразу рабочими – шурфокопателями и с утра на маршрут. Тут прелесть в чём была. Остальная партия – люди бывалые, у каждого на счету сколько там тысяч км, никто не считал. Ну валим по лесам этим, через всяче-ские овраги- буераки, чуть ни бегом. Дошли. Мы – хвать лопаты и копаем по метр восемьдесят. А они быстро на карте и там теодолите, что ли, отмети-лись и отдыхают. Мы только выкарабкались из шурфа, или как он там, не вспомнить, рухнули наземь, пару раз воздух втянули, а они уже 3-4 слоя, что там обнаружились, записали, пробы взяли и – бежать дальше!
Жуть! Я на другое утро встать не могу, ощущение такое, что перелом. Еле ок-лемался. И – дальше, до конца месяца.
Геологи мне понравились. Какое-то, не имеющее связи с занудным «основ-ным миром», сообщество – как показалось мне за тот короткий месяц обще-ния –очень порядочных людей. Нет, надо поискать более полное определе-ние. «Порядочных» - случайное, неточное. Ненапуганные какие-то, не вздрагивающие от чего-либо. Казалось, они уверены – что занимаются таким делом, вставлены именно в своё кубическое отверстие, где с ними никто ничего никогда сделать не сделает.
И, конечно, какой-то орден масонский, вроде «лабухов». Только те, естест-венно, истерики и весёлые психи.


Г Л А В А  П Я Т А Я
                На водах – Тётя Андзя – Как трясёт в Венгрии – Пётефи – Миф о свержении Ку
                льта

1
Ещё до всей этой геолого- разведочной идиллии возникла в доме у нас тема, что вот не поехать ли в Минводы, где, помимо всех оздоровляющих свойств минеральных источников – дореволюционный «высший свет» тоже тебе не дураки были: чуть что или в какой-нибудь Баден- Баден или вот, как Лермонтов со своим Печориным, на кавказские минеральные воды – так тут же и мама когда-то  авантюрничала, да и Баба Витя с недавних пор сюда перебралась. Какая-то у папы, видимо, опять появилась возможность «вывезти нас на природу».
И тут я, сам ещё не веря в возможность, но пристал, что давайте мол, давайте возьмём и Ингу с собой. И, как ни странно, постепенно идея эта обросла реальными мясом и костями, видимо родители свыклись уже с этой сумасбродной реальностью, что ещё в институте придётся меня женить, так что в конце – концов они отправились к Поповым и уселись за стол переговоров, а нас погнали погулять, поэтому какие уж там условия ставились с обеих сторон – не в курсе. Но только после практики я заехал на минуточку домой и со страшной силой помчался в Нальчик, где они уже во всём составе находились.
Что придаёт особую прелесть ситуации, так это то, что я и теперь находился в неуверенности не произойдёт ли что-то в последний момент, из-за чего Инга Попова откажется ехать или вот теперь, как только я приеду, категорически потребует отвезти её обратно. Так оставалось всегда. Из-за любой,абсолютно неясной мне причины, которую, хоть я лоб расшиби, хоть прыгни с десятого этажа, мне разъяснять не собирались категорически, Инга Попова могла величественно взмахнуть шлейфом, то бишь хвостом, и отбыть в своё Великобританское королевство…
Но в данном случае она оказалась на месте, с мамой, папой, Олей и прие-хавшим чуть раньше меня со своей практики Вадькой и восторгу моему не было ни конца и ни краю, и мы гуляли по всем этим, изученным больными периодами в постели лермонтовским местам, фотографировались на фоне явно уже возведённых в советские времена безобразных фонтанов почему-то на темы бажовских сказов, пили вонючую, но ужасно полезную воду, си-дели в кафе из разноцветных стёкол, где неописуемо жировых качеств офи-циантка, сексуально придыхая, спрашивала:
  - Вам чай или кофа?
И, как впоследствии любил заканчивать свои перечисления один из моих учеников, «мн. мн.др.»
«Солидность» (одно из любимых словечек моего папы, которое могло быть прикла-
дываемо к чему угодно от цвета шевиота на костюме до района города, где мы останавливались) нашему вояжу, как бы снимающую налёт этакого «французистого» порхания, придавали постоянные разговоры о том, что не-обходимо же навестить бабушку Викторию Фердинандовну ( «сколько она ещё проживёт-то»), которая к тому времени на складчину всех детей, а в ос-новном, я думаю, дяди Гени, перебралась в микроскопическую половину домика, но всё же туда, куда её вывозил летом из Баку любимый муж, марк-шейдер Франц Францевич, в собственный их дом, где её называли «Пани Вишниовская», где не надо было ломать голову как прокормить кучу детей, да и как накормить тоже – этим занимались бонны, кухарки, горничные.
Одна из них жива была ещё и до сей поры и появлялась на церковные праздники с разными печёностями и текстом:
  - Пердинандовна, это тебе!
А рядом совсем, в Нальчике, поселился дядя Стасик, нашедший всё-таки «свою старушку» - очень забавную и вечно будто слегка перепуганную, но и одновременно хитро улыбающуюся тётю Полю…
Папа сразу же при моём приезде, вытаращив глаза и нахлопывая себя время от времени по загоревшей лысине, с наслаждением разоблачал жуткое пре-ступление «этого сумасшедшего Стасика», подговорившего их ехать на гру-зовике куда-то в страшные горы, где он успел побывать по каким-то делам и где просто чудо что за молочные продукты, а «в сметане просто ложка сто-ит». Через пару лет Стасик прислал нам в Баку снимок этой дороги, сделан-ный им детским аппаратом «Смена», с мчавшимся грузовиком. Дорога называлась «серпантин» и была до того узкой, что из двух спаренных колёс одно крутилось над пропастью, так чтобы не сорваться в пропасть надо было гнать всю дорогу со страшной скоростью пока она не сделается в финале чуточку пошире. Олечка рассказывала, что мама истерически хохотала всю дорогу, не в силах остановиться, а папа, вцепившись одной рукой в кабину, а другой в борт, кричал, перекрикивая грохот ветра:
  - Чтоб он сдох, этот сумасшедший Стасик и будь я проклят, что его, сума-сшедшего послушал! И ещё эта сумасшедшая полька хохочет, как сумасшед-шая!!
Мы старательно выполнили всю программу. Кисловодск, Железноводск, Пя-тигорск. «Пятигорск» - оттого, что на некотором расстоянии были видны ты-сячекратно зарисованные и воспетые, в том числе в бесконечных юмористи-ческих байках мамы о детстве, Казбек, Эльбрус, Машук, Змейка и – вот тут я не уверен – то ли Железная, то ли Гора – Кольцо. Всё это зеленело, я бы даже сказал «кипело» зеленью и каменистыми выступами и, где-то в недосягае-мом соседстве с облаками – снежными шапками, то-есть было несравнимо с заросшими колючками всех видов и солончаками окрестностями Баку.
По атмосфере места попахивали чем-то из «1001 ночи», так и казалось, что или какие-то гигантские птицы с изломанными чудовищными когтями вы-рвутся вдруг из этих гор и мгновенно загрызут всё, что вокруг, или что даже и сами горы неостановимо вдруг заскользят, дико громыхая, навстречу друг другу с пяти сторон.
На Провале, где голодный Остап продавал входные билеты на его ремонт, «чтоб не очень проваливался», было слишком много посетителей, ждать уже никаких сил не
было и мы удовлетворились тем, что взобрались потихоньку наверх и сквозь знаменитую дыру в своде заглянули на знаменитое, действительно загадоч-ное, неиссякаемое озерко, или, скорее, даже лужу неожиданного опалового цвета.
Где-то, куда надо было ехать от Пятигорска на электричке, мы посетилиещё одну из маминых родственниц, живших в Минводах. Это была кажется двоюродная сестра, знаменитая тётя Андзя, только – только освобождённая по амнистии. Никакими ещё разоблачениями, которые, вобщем-то, в самое ближайшее время  последовали, ещё не пахло, никто не произносил слов «ГУЛАГ», «Культ личности», «незаконно репрессированные», почему, будучи под гипнозом постоянного присутствия на расстоянии вытянутой руки Инги Поповой, я пропустил всё это по периферии зрения, не соединив даже имя Андзя с весёлым, как всегда, рассказом мамы о том как их кузина загремела в тюрьму «за длинный язык»:дневала у них и ночевала одна сиротка, то-есть не то, чтобы действительно сирота, но, как много после стали говорить, «из неблагополучной семьи». И кормили её и поили и платья отдавали, а потом она стала комсоргом и ходила со списком, где каждый должен был расписаться, что знает в какое точно время следует явиться на очередную демонстрацию. Ставя эту подпись, кузина Андзя и «ляпнула»:
  - Ой, всё за Сталина да за Сталина! Сделали бы хоть раз за меня демонстра-цию!
Сиротка оперативно настучала «куда надо» и Андзю благополучно арестова-ли. А вот теперь, значит, отсидела она свои 20 лет…
Была бы эта встреча через год – два. Ох какие бы я вопросы задавал, ох как бы запоминал все её намёки и недомолвки. А тут помню только высокую крепкую женщину, моложе мамы, быстрый её, оценивающий взгляд, сад фруктовый, дом в саду. Большой, крепкий. Что ли им деньги давали при реабилитации, как «незаконно осуждённым»?
Если Инга Попова не разыгрывала очередную обиду и не происходила меж-ду нами очередная ссора на всю жизнь, мы изо всех сил предпочитали уеди-няться.
Когда мы ехали на поезде обратно в Баку, отец, разговаривая по-азербайджански с седым и красивым толстяком в пижаме, ответил ему на какой-то вопрос фразой, которую я понял, несмотря на так и не случившееся у меня владение языком:
  - Бу мэним оглан гелин.
Я разнеженно ухмыльнулся. Дожил до счастливого момента, что Ингу Попову назвали моей невестой.

2
                Ну тут, как скольжение с трамплина в воду, приступать к описанию свадьбы. «Ещё минута – ура! – и мы в тылу у врага!»                Остановился - огляделся. Перевёл дыхание. Лёшка родился в 1958м. Значит свадьба в 1957. Что-то пропущено. Что-то пропущено. 56й год. «Контррево-люционный мятеж в Венгрии». Или «Революционные события в Венг-рии»…Мы в тот месяц опять были на какой-то практике. Значит где-то в сель-ской местности. Сгазетами туго. «Спидола» чья-то полудохлая. И все, конеч-но, схватываются, обсуж-
дают, «ах они сволочи такие, а мы их, бездельников, кормили, а они, проститутки, всё на Запад хотят!» Словом, до боли знакомая ситуация, типа как теперь про Украину, только что тогда ТВ в микроскопических дозах существовало, и власти старались, нао-
борот, не разжигать страсти широких масс.
А я, ну как ясновидение какое, ничего ведь, когда мы из дома грузились, не происходило, ничем не пахло даже, то-есть, как теперь оказывается, очень даже пахло, но народу-то , как обычно, ничего не сообщали, кроме пуска ка-кой-нибудь ещё там ТЭЦ и громких воплей по вопросу любви к Старшему  Брату на демонстрациях, так что с чего это я взял с собой почитать том Шан-дора Пётефи – ума не приложу. Может опять потянуло в детство, книжечку «огоньковскую» с его переводами вспомнил, что-то они тогда во мне вско-лыхнули, пастернаковские да мартыновские, всё ходил и к месту – не к месту повторял:
                Так пускай хохочет ветер
                Оттого, что я промок,
                Он когда-нибудь мне тоже
                Попадётся на зубок…
                И тогда уж, если ветер
                Взвоет у моих окон,
                Засвищу ему я в рожу,
                Чтоб от злости лопнул он!
Это помимо, чёрт возьми, парного шедевра «Песня волков» и «Песня собак». Вот нет, не удержусь, повспоминаю и это. Кто сейчас знает Пётефи.
Начинаются обе песни одинаково:
                Воет ветер зимний
                В облачные дали,
                Близнецы метелей –
                Дождь со снегом валят.
Но потом – у собак про согретый угол в кухне
                Господин наш добрый
                Дал нам место это.
И про то, что
                Ест хозяин сладко,
                На столе хозяйском
                Есть всегда остатки.
И про плеть, увы
                Господин, смягчившись,
                Подзовёт поближе –
                Господина ноги
                Мы в восторге лижем!
А вот у волков несколько другое. Что есть «два тирана» - голод и холод.
                Есть ещё и третий:
                Ружья с сильным боем
                Белый снег мы кровью
                Нашей красной моем…
И финал, за который ох многое из великой нашей поэзии отдать можно:
                Хоть прострелен бок наш,
                Мёрзнем днём голодным,
                Хоть в нужде мы вечной,
                Но зато свободны!..
Да ещё самовыражение советского переводчика. В дальнейшем вряд ли и Высоцкий не из этой шинели вышел. А уж Солоухин так это точно:
                Мы – волки. И нас,
                По сравненью с собаками, мало.
Потом, через годы и годы, песню на этот текст у меня в «Кавказском мело-вом круге» Аздак будет петь. Зал на премьере так и взорвётся бешеным «А-а-а!» На премьере. Я тогда, помимо репетиций с пронизыванием провинци-альных актёрских мозгов полным сводом теоретических работ Брехта и со-чинения 52 зонгов (нет, нет сочинял, разумеется, мой гениальный Виктор Шергов, но толчки первоначальные-то я ведь давал. Он ведь, прелесть моя этакая, Витя Шергов  до той поры плавал величественным брассом в заливе Марселя Пруста и создавал шедевры типа «Концерта для баяна с оркестром народных инструментов на стихи М. Цветаевой») так в паузах ещё и носился по всем мало – мальски культурным прокопьевским объектам и агитировал аки в Великую Французскую революцию. Студенты съехались из всех городов области. Новокузнецк, Кемерово, ещё откуда-то по соседству. Зал на премьере битком. Когда уже сто лет больше 50 человек в этом сталинском трёхъярусном шедевре из мрамора и бархата не сиживало, расчувствовавшаяся зав отделом культуры чуть руку мне не оторвала – помогли ей с честью выглядеть перед начальством в смысле посещаемости. Как раз почему-то критики из области понаехали.
И всех этих брызгов шампанского хватило ровно на 5 спектаклей. Основная-то масса зрителей была из шахтёров. А на любом таком производстве – что на шахте, где через день сирена гудит - разрывается: опять завалило, бабы все несутся бегом да вприпрыжку узнавать, кто ещё вдовой остался, что на сталеплавлении, где весь день ощущение, что вот ещё секунда и ты заго-ришься, да везде, чёрт побери, так «всё в человеке, всё для человека» уст-роено было в государстве господства пролетариата, что какой уж там, в зад-ницу, театр! Хоть с маленькой буквы, хоть с большой!Дотащиться до дому, дотащиться до стола, где ужраться и упиться, дотащиться до дивана, мутно 10 минут на хоккейный матч или там фигурное катание потаращиться и – «в койку»…
Но этого опять долго дожидаться. А покуда я валяюсь при дохлой электрической лампочке на сеннике и ехидно комментирую газеты, радио и споры будущих геологов цитатами типа:
                Эй вы, миллионы! В поле, на простор!
                Забирай лопату, косу иль топор!
                Случай нас торопит, он ведёт нас в бой –
                Час великий мщенья возвещён судьбой…

                Мы ль вас не просили, не твердили вам:
                Только человечность подарите нам!
                Мы ведь тоже люди, не травите нас!..
                Умолял народ вас, да не в добрый час…
А дальше вообще:
                Низок, мерзок и ничтожен
                Тот, кому сейчас дороже
                Будет жизнь его дрянная,
                Чем страна его родная!
                Богом венгров поклянёмся
                Навсегда –
                Никогда не быть рабами,
                Никогда!
Нет, нация они, конечно, жестокая. Когда бывали с гастролями на оккупиро-ванных в своё время территориях, выжившие очевидцы рассказывали, что куда там немцам, венгры были куда жесточе…
Кто у них был там в войну? Хорти, что ли?
Но, с другой стороны, как и во всех этих «странах народной демократии» так называемых тем же самым трактором прошлись: и в колхозы насильно и топтали  только за то, что  «из бывших», и застенки, и расстрелы, и сосланные в Сибирь те самые, что в подполье против фрицев листовки клеили и мосты рвали, и в казахские степи всяких пианистов – писателей, что после рюмочки в самом близком кругу «ляпнули» не то…
А тут как почувствовали, что ветер переменился малость…
Стоп – стоп. Что же это я? Надо же про это самое «ветер переменился»…

                3
Кто же это гениально-то так схохмил, что мол «Россия – страна с непредска-зуемым прошлым? Каждый из источников клянётся на крови и ест землю, что он-то и есть истина, а все остальные – «продажные девки империализ-ма». Так что я ничем особенным клясться не собираюсь, но расскажу как это гуляло в народе, складываясь из полушопотом сообщаемых московских но-востей, пьяных проговорок знакомых, имевших непроверенное отношение к организации, окрещённой Войновичем «Куда надо» и чудом прорывавшим-ся через глушилки «вражеским голосам». Кстати, неплохой анекдот гулял в те годы по-поводу последнего источника.
Журналисты ТАСС в перекур заспорили между собой относительно правди-вости «Голоса Америки». Одни кричат, что всё это сплошная брехня и клеве-та. Другие, что мол да нет, бывает там и правдивая информация. «Ну давай-те,- говорят,- включим и послушаем!» Включают. Диктор говорит: «В этот момент в Москве горит здание ТАСС» - «Ну что,- говорят,- убедились, какое враньё? И так всегда». За окнами – гудки. Смотрят вниз - пожарные машины к зданию подъезжают…
Про смерть Сталина ходило разное. То ли сам преставился, то ли кто-то по-старался помочь. Может даже и Берия. Ну рассказывали об этой его истори-ческой фразе ,которой потом Герман назвал свой гениальный фильм, изо-бразив СССР, включая
Кремль, гигантской коммунальной квартирой:
  - Тиран мёртв! Хрусталёв, машину!
И понеслось. И пошла круговерть: кто подхватит покатившуюся по полу ко-рону. Все хороши были. «Хор тонкошеих вождей,,,» Берия чересчур уж, ви-димо, понадеялся на ужас, излучаемый славными органами, которыми он управлял. А тут Хрущёв с компанией рассудили, что можно ж ведь одним махом очиститься и в глазах Западного мира и перед многострадальным народом. Говорили, что и никакого суда-то не было, а, сговорившись, собрали якобы ЦК, Берия вошёл, тут его и пристрелили на месте, а последующие виньетки – это уже для учебников 5ых классов. Хрущёв вытащил револьвер из портфеля потихоньку и – бац!..
Стишок сразу пошёл:
                Лысый – лысый Берия
                Потерял доверие.
                Не хотел сидеть в Кремле,
                Так теперь лежи в земле!
Сразу понеслась реабилитация. С другой стороны, говорят, что её ещё Берия начал.
Это, конечно же, несомненно Божье дело. Стали эти несчастные возвращать-ся. Что уже и не надеялись. Страх Божий! Вполне можно поверить, что люди и сознания теряли и разрывы сердца получапи ( так это тогда называлось, слово «инфаркт» много позже стало бытовать), когда внезапно – вот же он живой и невредимый, разве что худой, как чёрт и седой абсолютно, а когда я донос на него строчил рыжий был до омерзения.
Вот Фадеев (был раньше такой великий классик советской литературы и Сек-ретарь Союза писателей, книжки его «Разгром» и «Молодую гвардию» в школе  изучали и фильмы по ним ставили, тот самый, из-за которого мы с Ингой Поповой неделю не разговаривали, когда я, чисто гипотетически, предположил, что убери «Молодую гвардию» из обязательного курса литературы и вряд ли её кто читать станет) так он раз наткнулся на вышедшего из лагеря писателя, согласие на расстрел которого он подписывал, возмущённо визжа с трибуны, два  натолкнулся, три, а потом  лёг у себя на даче в постель и застрелился из именного оружия.
Ну там тройку – четвёрку наиболее уж одиозных товарищей прихлопнули. Но, естественно, никаких там «денацификаций». Это тебе не какая-нибудь Германия, где рядовой гражданин хоть вот на этот раз, после падения Бер-линской стены (фильм такой, фильм по нашему родному телевидению кру-тили на-днях), может прийти в библиотеку и спокойно так получить «дело», по которому сидел. Да ещё и с именами сексотов и соседей – стукачей. Что ты? До сих пор 80% архивов тех лет засекречено насмерть.
Никто по сей день, по-моему, так членораздельно и не предположил, с чего нашему дорогому Никите Сергеевичу так уж позарез понадобилось срочно делать этот доклад о «культе». Причём, его, вроде бы, отговаривали со страшной силой, и он уже, вроде бы, махнул рукой и согласился, чтобы по-том, вне всякой повестки дня, выскочить на трибуну и часа три орать и виз-жать на них, паразитов.Ни черта не ясно. Что он эдакий жгучий сторонник «возрождения ленинских норм» был? Сомнительно. Иначе, с чего это мень-ше, чем через год пойдут фильмы с обязательным посещением молодёжью
всех возрастов. «Наш дорогой Никита Сергеевич», если кто забыл. Толстен-ная книжища «Лицом к лицу с Америкой». А история с пастернаковской «но-белевкой».
Не вынесло нежное шахтёрское сердце воспоминаний о том как его накачи-вали до скотского состояния, а потом заставляли петь украинские народные песни и танцевать гопака? Он что же, не понимал, что копни с одного боку и пойдёт хлестать весь этот кровавый навоз из всех щелей красных авгиевых конюшен?
В том –то и дело, что его постоянно ещё и затуманенный винными парами мозг (в народе ходило: «Никита ведь с этими постоянными заграничными гостями все массандровские царские подвалы опустошил, то-есть до напёр-сточка всё вылакали») был вот именно что убеждён абсолютно: не пойдёт хлестать! Не может этот народ рот открыть! Вот ведь сколько десятилетий Сосо Великолепный слегка трубкой поведёт – народ на колени и визжит от восторга. Отрекается от жён и матерей. Доносит на отцов и сыновей. Со всем соглашается радостно. Сегодня – одно, завтра другое. Немцы – фашисты! Ура! Немцы –друзья навеки! Ура! Немцы – подлые агрессоры! Ура! За роди-ну, за Сталина!
Я думаю, он убеждён был, что народ крикнет про Сталина привычное «Собаке – собачья смерть! Ура Хрущёву!» и резво помчится на работу – пятками бетон трамбовать.
Не вышло.
Вернул паспорта крестьянам. Вошёл во вкус положения Царя – Освободите-ля. Тут они изо всех щелей и – в города! Какой же дурак будет дожидаться пока следующему психу придёт в голову из них опять крепостных понаде-лать. И дальше – под гору…
Мы как раз репетируем «Горе от ума». Я слегка опаздываю. Начинают мой  эпизод. Что-то типа «А судьи кто?!» Как я пошёл – в глазах потемнело, нико-гда так не репетировал. Лежнёв подходит в перерыве:
  - Что это с вами, Костя?
Я весь из себя потемневший и слегка даже трясущийся:
  -Письмо Хрущёва читали на собрании.
  - А-а, - понимающе закрывает глаза Лежнёв.
Наверно ведь даже начнись сейчас война и дома кругом станут распадаться и рушиться – не будет такого впечатления как тогда от описания всех этих уничтожений, арестов, казней, пыток впервые услышанном, да ещё при бит-ком набитом огромном институтском зале, да: вслух!..
Ночью, кто жил около вокзала рассказывали, что гнали составы с солдатами и танками на Тбилиси, вроде там студенты восстали, услыхав такое про сво-его Великого земляка, Великого друга и учителя всех писателей и плотников. Не допели, понимаешь, под громыхание меди:
                «О Сталине мудром,
                Простом и любимом
                Прекрасные песни
                Поёт весь народ!
                Ве – э – эсь!
                Н– а – ро – од!»
Ну и тут, естественно, решили воспользоваться этим «культпросветом» ( вскорости появился анекдот этот: «Что такое «Культпросвет»? – «Это просвет между двумя культами»)ещё не до конца утрамбованные в восторженную пыль «страны народной демократии». У них там кого надо тоже порасстре-ляли, кого надо – в Сибирь. Но вот так зажать соответствующие органы две-рью, чтоб все при этом ещё и громкое «ура» кричали – нет, не успели.
В Венгрии самое шумное началось, о чём уже не удалось промолчать с отсутствующим выражением на лице. Но теперь вот слышно, что и в Польше тогда было и в Чехословакии…
Как раз Женька туда и залетел, потом, всё упоминая, что с них подписку бра-ли о «неразглашении», рисовал всякие ужасы. Женька это был мамин какой-то очень дальний типа «внучатый племянник», у нас бывал часто, чуть пом-ладше меня. Там был он в танковых частях. Очень такой юморист, простец-кий такой парень, но не хам какой.
Полегло там с обеих сторон вполне неприятное количество народу.
Много позже рассказывали ещё и такой вариант событий: в Будапеште тогда послом был будущий наш начальник КГБ, а потом и на небольшое время, покуда его какая-то мстительница – жена уволенного руководящего чина не подстрелила ( официозная печать, вроде, ссылалась на «осложнение после гриппа», так что сразу пошёл гулять анекдот: «смертельная болезнь членов политбюро – прострел»), Генсек, поэт грёбаный - Андропов. И можно было всю эту венгерскую бодягу тоже рассосать как-то – ну снять кое-кого, ну по-сулить чего, но посол такие ежедневно истерические телеграммы слал о на-глом покушении на основы марксизма – ленинизма и дружбу стран Варшав-ского договора, что послали с испуга танки. Но в ЦК фамилию его отметили. «И тем запечатлишь». Достоевский.
И читаю я, значит, непокорного Пётефи и ловлю себя на том, что вот ты посмотри-ка, черта какая моего характера оказывается: мне приятно делать наперекор, слышать как кое-кто зубами скри-пит, у нас в группе тогда уже пара членов партии была. Когда я противостою чему-то мне это удовольствие доставляет. Нехорошая черта какая-то. Нет, не то чтобы там: они – «стрижено», а я непременно – «брито». Только когда я убеждён, что какая-то высшая правда меня подначивает.
И тут нам исполнилось по 20 и мы изо всех сил решили пожениться.


   Г Л А В А   Ш Е С Т А Я
                Попова в декольте – Регистрация – Свадьба – Дядя Геня на страже
                идеологии – Кровать – Жизнь заново – Борьба полов

1
Когда мы стали к премьере «Горе от ума» одеваться во всё из той эпохи и на Ингу Попову надели доставленное из костюмерной ТЮЗа под  ответствен-ность нашего Алексея Тимофеевича декольтированное платье – нести было недалеко, из нового ТЮЗа, напротив Маиловского театра, до угла и чуть – чуть за угол завернуть, ну и по лестнице на 3й этаж, ребята незанятые в «Горе от ума» шутя справились, то-есть не то чтобы «незанятые», в сцене бала заняты были все: незанятые с начала – на Генку, значит, пока халат, на Лизу какое-то простенькое с передником, Молчалин в каком-то таком непрезентабельном сюртучке, даже, скорее, если память не подводит, в чём-то таком купеческом – казакин, может быть, оно называлось, на мне, естественно, фрак, с начала и до «Вон из Москвы» фрак, если бы я уже тогда что-нибудь знал о «Горе от ума» запрещённого всё ещё Мейерхольда, я бы непременно вбежал в чём-нибудь зимнем, с дороги, а может и растянулся бы, споткнувшись, как покойный Соломин через множество лет и так бы естественно получилось с хохотом это
                Чуть свет уж на ногах,
                И я – у ваших ног…
А то уж до того никакого желания не было с разбегу и на одно колено – мерзко, по оперному, как от меня этого добивались даже хохма была в новогоднем капустнике:
«Да что ж ты, гад, на колено встать боишься, как Чацкий перед Софьей!»
Фрак мне страшно «личил», как тогда выражались, что я ещё в школьной «Женитьбе» понял.
Так вот, когда на неё надели декольте, я и увидел, что все вокруг лица муж-ского пола приняли мгновенно некий абсолютно обалдевший вид. До того у всех, и в школе и здесь, было такое общее мнение, что мол чего такого Хотян в ней нашёл и мучается столько времени? По отдельности брать, так ничего такого уж особенного в ней не было. Ноги – далеко не идеальные. Талия – при большом старании можно было и так назвать. Ну овал лица этак япони-стый. Но эти веснушки! Потом они у неё вроде бы исчезли.И вот оказалось, что необыкновенно красивые плечи. Как пишут в изящной литературе, «ос-лепительные».
Тут-то все и обалдели. А я аж зубами заскрипел от ревности.

2
Значит, всё обговорили заранее. Сколько смогут прикладывать к моей сти-пендии мои родители. Жить будем, разумеется, у Поповых – у них всё-таки две комнаты, а у нас одна, как там потом, отгородившись шкафами, Ольга с Мариком мучились, одному Господу Богу известно.
Со свадебными расходами было несравнимо легче, чем теперь. Всякие эти белые платья с фатой –над этим тогда осуждающе хохотали – это у «дере-венских» или у деток зажравшихся бакинских начальников – дашпашников. Чтоб на 200 человек да в ресторане – то же самое, но тут уже было ясно, что в самое ближайшее время всем участникам грозит неотвратимый визит ОБХСС (как это расшифровывается ни тогда ни сейчас не знал, вобщем нечто с ревизией, конфискацией и лагерем строгого режима).
Да и никаких Дворцов бракосочетания, нормальный ЗАГС: с этой стороны комнаты регистрируют новорожденных, с той – покойников, посредине «брачующихся».
Причём, что за жуткие предупреждения или ехидство Божие? Два раза же-нился и оба раза в ЗАГСе был ремонт: пальмы в жирных брызгах извёстки, окна, закнопленные листами старых газет, длинные доски от двери до стола с печатями и бумагами – пол уже покрашен, но ещё не высох.
Всё производилось быстро и деловито. Было впечатление, что эти тётечки как бы всем своим поведением напоминали, что ну вот как-то всё это не то, чем занимаются настоящие строители Коммунизма. Столько ещё недодела-но всего, а тут вот с жиру бесятся: жениться им, видишь ли, понадобилось. По-моему даже и не предлагали кольцами обменяться или, тем паче, поце-луями. Да у меня и не было колец. Ни в один из разов. Мы были из бедных.
С другой стороны, никакого там высмеивания самого института брака, как это допускалось в первые послереволюционные годы, не полагалось, всё-таки это был наш родной советский брак на предмет укрепления нашего родного советского государства. И только одна этакая шутливость, скорее всего с тех именно времён, передавалась от предыдущих поколений последующим. Так как нечто весьма похожее было и в школе, меня передёрнулоот, так скажем, некоторого омерзения.
А в школе за несколько часов до первого экзамена, был это «письменный русский», наш комсорг Фаик Аббасов с гордостью фокусника доставшего – таки кролика из цилиндра предупредил, что где-то посреди экзамена мы должны одновременно положить авторучки и, сжимая и разжимая кулаки, «детскими» голосами исполнить хором стишок:
                Мы писали, мы писали,
                Наши пальчики устали!
                Мы немножко отдохнём
                И опять писать начнём!
  - Да зачем,- перекосились мы.
  - Каждый выпускной класс так делает,- обиделся Фаик.- Смешно же.
И действительно, примерно посредине часов, что давались на сочинение, дал он команду , и мы блудливыми голосами изобразили, как тихо проком-ментировал мой сосед Сосик Тхостов, «хор бухих из оперы «Давай по-жрём»…
Утром в день бракосочетания Инга Попова восторженно сообщила мне тоже «ужасно забавное» предложение Наиры повторить в ЗАГСе традиционную «шутку» следующего содержания. Когда всё будет выполнено и останется только расписаться в книге, следует бросить ручку и как бы в ужасе пробор-мотать:
  - Постойте! Не надо! Я ещё подумаю…Ну да ладно!
И расписаться, конечно.
Увидев мою гримасу, она сказала:
  - Слушай, жених, учти, что я не устраиваю скандала только потому, что сего-дня такой день…
И разыграла всё самостоятельно, в финале победно глянув на Наиру. Мне показалось, что азербайджанка, производившая обряд бракосочетания, по-смотрела на нас с омерзением…
Ещё дня за два до этого я заглянул к Руничам, дома была только тётя Люся, и оставил записку: «Такого-то числа я решил покончить с моей молодой жизнью. Прошу посетить торжество по этому печальному поводу во столько-то, по такому-то адресу». Признаться откровенно, хохма тоже так себе.
То-есть ожидались мои родственники, масса её соседей, чёртова уйма моих одноклассников и её подруги. Спешу заметить, что за два года в институте что-то друзей у меня не прибавилось. Ну ладно.
Как всё это море народа поместилось в двух достаточно небольших комнат-ках у Поповых до сих пор для меня загадка. Молодёжь ещё ведь и танцевала все эти наши танго, фокстроты, румбы и вальсы – бостоны. Что там дарили, что за тосты выкрикивали – не помню. Даже не помню были или нет там у нас крики «Горько!» Или это, не сговариваясь, отнесли в репертуар низших деревенских сословий. Даже общался ли я в туманном и вспыхивающем мо-роке свадьбы с родителями и Ольгой не помню, хоть убей. Как в горном аль-пинистском кино – обвале меня, крутя, несло с хребта в тоннах снега к фина-лу, к исчезновению всего.
И помню только одну совершенно уж идиотскую историю. Через площадку от Поповых жил совершенно очаровательный главный администратор фи-лармонии. Старый красавец – еврей, типичный одессит, бывший конферан-сье. Когда-то в молодости он разругался со своей женой, бурно прожили они каждый свою жизнь, а на старости лет снова воссоединились. И они оба тоже, разумеется, сидели за столом нашей свадьбы. И в разгар не знающего  уже в какую сторону повернуть действа бывший конферансье решил повесе-
лить собравшихся традиционным своим стихотворным монологом о том как
герой предъявляет всяческие претензии давно уже к тому времени пересе-лившемуся в лучший мир «всенародному старосте» т. Калинину. И по поводу платы за квартиру, и про воришек, которые, несмотря на доблестные действия родной милиции, слишком уж часто обчищают карманы, и про наглых дамочек, с которыми всего лишь проедешь рядышком в трамвае, а те уже через суд требуют алименты.
Рефреном шло:
                «А товарищ Калинин всё молчит,
                Улыбается и ничего не говорит…»
Финал со смехом разъяснял, что де как же может что-то ответить наш люби-мый товарищ Калинин, если он
                «За стеклом портрета
                На стене моего кабинета?»
Но после первого же обращения к товарищу Калинину наш доблестный ком-мунист дядя Геня, как Александр Матросов на амбразуру, метнулся к радио-приёмнику и стал крутить ручку настройки со станции на станцию. Шокиро-ванный любимец публики спросил:
  - Простите, дорогой, вы зачем же радиоприёмником занялись вдруг? Вы ведь, извините, слушателям мешаете.
На что дядя Геня с горячностью комсомольца былых годов выкрикнул:
  - Молодёжь сплошная кругом! Постыдились бы! Если бы я знал, что вы тут такое будете выделывать, я бы уже давно приёмник включил.
И вывернул ручку до отказа. Мы сВладимиром Александровичем, глянув друг на друга, развели руками, пожали плечами и закатили глаза…

3
Наконец гости прокричали на прощание всё положенное и сбежали по лест-нице. Потом мы помогли убрать «весь базар» и проводили к каким-то сосе-дям переночевать остальных Поповых. И остались одни в пустой, наполнен-ной тишиной квартире.
В нескорой ещё режиссёрской своей практике я нередко использовал такой приём. Когда всё зашло в тупик и ничего в распухшие отупевшие головы не приходит, хоть ты тресни. Я говорил так:
  - Вспомните некий постыдный случай из своей жизни. Нет – нет, мне не го-ворите. Просто вспомните и всё.
Почти в 100 % случаев через пару минут – положительный результат. Всё мешавшее – все «зажимы», раздражения, сомнения со страшной скоростью перекатывались в ту часть мозга или даже и всего организма, где вскипала ярость от когда-то полученного плевка в душу. Весь остальной высвободив-шийся организм радостно накидывался на роль. Замечательно также, что ни разу не было случая, чтобы кто-то «встал в позицию» и начал возмущённо
 высказываться, что мол да не было у него в жизни такой ерунды…
В пылу безумья страстей я начал ощущать, что мои ладони постепенно стали липнуть ко всему вокруг. К телу моей молодой жены, к моему собственному тоже, к постельному белью, к спинке кровати. Той, не очень уж значительной частью мозга, которая всё ещё способна была что-то соображать, я отметил, что вероятно в первую брачную ночь так всё и должно происходить.
Утро постепенно стало вторгаться в непроницаемую черноту южной ночи, и мы с недоумением и некоторым даже, я бы сказал, мистическим ужасом стали замечать, что всё вокруг: и мы сами, и простыни, и подушки, и одеяло, и даже достаточно большая часть обоев над кроватью всё сплошь в бесфор-менных жутких пятнах, напоминающих по цвету почему-то нечто вроде сло-новой кости на клавишах старинных роялей.
Пролистывал очень старый блокнот и попал на странную запись:
                «Джамба Петрович очень быстро бегал».
Совершенно не помню ни откуда взялась эта фраза, ни зачем я её тогда записал. Но почему-то помню, что просто в голос смеялся, когда записывал. Вот и теперь мне по непонятной причине очень захотелось переписать её именно в это место моих заметок. Что я и делаю. Вот:
                «Джамба Петрович очень быстро бегал».
Может, фрейдизм какой-то…
В то время за мебелью стояли сумасшедшие очереди с записью, ночёвками, перекличками и «даванием на лапу». Да и стоили эти деревянные красоты таких баснословных денег, которые в наших кругах не водились. Даже дядя Геня кажется так и умер на старом, обитом истёртой кожей диване, реквизи-рованном у каких-то «буржуинов» где-нибудь в 20е годы. Это ещё при том, что он был инженером-нефтяником – профессия и тогда котировавшаяся как немногие.
Поэтому что-то заказывалось (весьма примитивного, право же, качества) внезапно обнаруженным «знакомым столярам», которые так же быстро и исчезали, боясь обвинения в подпольной трудовой деятельности, что грози-ло вполне реальным лагерным сроком. А, в основном, всё «подновлялось», «подкрашивалось» и «перетягивалось».
Часто будучи связан по работе с «хозматериалами»,папа всегда имел дома кучу пакетиков, баночек и бутылочек с красками. Особенно он уважал краски «бронзовую» и «цвета слоновой кости», про которые он говорил, зажмуриваясь, что это «очень благородные цвета».
Кровать, на которой я отныне собирался спать, была двуспальной и тугой, но с достаточно облупленными синими спинками. Гордо вступая в должность «единственного мужчины в доме»(полупарализованный дед и брат – второ-классник были не в счёт) я гордо получил у папы самой лучшей «благород-ной краски» цвета вышеупомянутой слоновой кости, которой и выкрасил-кровать. Краска и вправду была очень красивого цвета. Но за три дня она
не высохла.
М ы очень долго оттирали друг друга тряпочками с растворителем и пыта-лись вымочить постельное бельё в керосине. Я и моя юная жена, женщина сладкая как спелая дыня.
«Такие дела!» - как говаривал герой моего любимого Воннегута, которого тогда ещё не издавали.

4
Зигмунд Фрейд, которого тогда, разумеется, тоже ни Боже мой не разреша-ли, а старые томики, изданные где-то в 20е годы (когда до «железного зана-веса» было ещё далеко, а надо было показывать всему ци- вилизованному и, естественно, угнетённому капиталом человечеству, какие мы демократически белые и пушистые)выдаваемы были в спецхранах особо суперпроверенным, «имеющим допуск», от которых даже и подозрением не могло пахнуть, что после общения с этим омерзительным автором не появится что-то кроме вопля отвращения и испуга…
Ох, наши умели пудрить мозги загранице! В 79м году, уж не знаю с какой целью, понадобилось доказать, что не считаем мы Фолкнера  никаким  «мо-дернистом», как им там кое-кому могло померещиться после позорной ис-тории с Роже Гароди – подлые измышления продажных зарубежных писак всё это – а совсем напротив, и в подтверждение напечатали в ужасно «пре-стижном», как теперь выражаются, издании «Литературные памятники» тол-стенный том «Собрание рассказов» вышеозначенного Фолкнера.
И было бы всё это просто замечательно, если бы только ну абсолютно весь тираж не был отправлен в эти самые «заграницы», так что купить книгу на территории СССР не было ни шанса. Видел я один экземпляр приобретённый дрожащими от восторга руками актрисы «Современника» во время гастро-лей в ФРГ («На эти, блин, деньги два охрененных платья можно было ку-пить!»), второй подарила мне племянница в Нью-Йорке через много лет.
(Господи, когда же мы привыкнем не уплывать во всякие лирические отступ-ления?!)
Так вот о Фрейде. Кажется в «Тотеме и табу» упоминается, что в некоторых африканских племенах под страхом какого-то малоприятного наказания зять обязан бежать со страшной скоростью, если в хижине, куда он заглядывает, сидит его любимая тёща. И наоборот.
Один из самых разрушительных моментов в истории свежеслепливаеиой семьи – вынужденность жить с семьёй кого-то из двух молодожёнов…
Конечно мы были рады- радёшеньки, что вот у Поповых целых две комна-тушки, и мы будем жить у них, и у нас будет «своя комната». Кормились мы вместе со всеми, таким образом за стол садились теперь целых семь чело-век. Полупарализованный дед,буянивший когда-то по бакинским злачным
местам вместе с Есениным. Бабка, которую на самом деле звали Пелагея Ти-хоновна, но освобождающие ветры революции позволили ей переменить это на «изящное» Полина Дмитриевна. Тёщу мою в семье именовали «Вава». Если у бабки главным развлечением за общим столом было неожиданно приложить раскалённую в чае ложечку к руке соседа – раздавался вопль и все вокруг с разной степенью органичности изображали буйное веселье, бабушку расстраивать было нельзя, в противном случае она бросала заботы на кухне и на весь день отправлялась на кладбище навестить уже отбывших друзей и родственников, то у Вавочки был медленный заплыв в бассейне медовой нежности, где все предметы и явления получали уменьшительно – ласкательные наименования: «стаканчик», «стульчик», «сочок», «молниечка»…Возненавидел я тёщу окончательно и бесповоротно, когда Инга отправилась в роддом и через два часа на наш звонок оттуда ответили, что результата всё ещё нет, после чего Вавочка, умываясь слезами простонала:
  - Костенька, как же этот кусочек мясца рвётся из неё наружу!
Казалось, вроде бы, наши «круги» совсем не так уж далеко отстояли друг от друга. И всё же, как я теперь, «через тысячу лет» могу проанализировать, у  «наших» было, ну да прикрытое бесшабашным и где-то даже хулиганским, «комсомолизмом», грустноватое, оглядывающееся с извинением, ощущение «недобитых», понявших наконец, что их из милости допустили существовать на этом материке победивших рабочих и крестьян.
Здесь же были какие-то «цветы нэпмановских танцулек», с хихиканьем при-знающихся, что любят танцевать («но это  - единственный мой недостаток»), но помимо того с утра до ночи готовы испытывать неподдельную влюблён-ность в родную советскую власть и в каждое её дыхание, пахни оно сегодня тройным одеколоном, а завтра перегаром.
Причём, я отдаю себе отчёт, что, натолкнись я на все эти особенности быта у людей посторонних, этнография сия не вызвала бы такого наплыва ярости. Тут не без доктора Зигмунда…
Да нет, это надо было слышать, как они, сюсюкая, пели над потрясающим нашим сыном Лёшей:
                «Даст тебе силы, дорогу укажет
                Сталин своею рукой!
                Спи, мой сыночек,
                Спи, мой звоночек…»
А вскоре после «разоблачений культа» исправленное:
                «Даст тебе силы, дорогу укажет
                Партия верной рукой…»
Или вот ещё. Уж до кучи, про колыбельные. Как раз пошла волна с приездом и концертами там у себя до ужаса преследуемого, даже до поры - до времени абсолютный друг Советского Союза Говард Фаст книжку об этом написал, называлась «Пикскилл. США»- Поля Робсона. Фигура и в самом деле великая
- от редкой красоты баса до мятежной биографии. Среди прочего исполнял колыбельную:
                - О, лула, лула, лула, лула бай – бай!
                От этой ручки слабой
                Умрут, быть может, ложь и зло.
                О, лула, лула, лула, лула бай!
Вавочка с Полиной Дмитриевной, опять же со слезой, пели:
                - О, люля, люля, люля, люля бай!
Этакий из глубин души рвущийся патриотизм.

                5
Но в общем вся эта жизнь была, как называлась одна из книг очарователь-нейшего, царствие ему небесное, Виктора Конецкого, «Отдельные неудачи на фоне сплошных удач». Всё новое и новое узнаётся, подворачиваются не-ожидавшиеся ситуации, совершенно непредсказуемые обязанности всплы-вают и, хоть со скрипом, но выполняются. Ну, как в тот период выражались, «и т.д. и т.п.»
А вот у Лежнёва возникает пьеса никому у нас тогда неведомого Володина. Называется «Пять вечеров». И я стал репетировать Ильина, главного героя. И было у меня такое совершенно мистическое чувство, какого за всю дальней-шую карьеру почти ни разу не случилось.
Будто в кои то веки привелось тебе заказывать костюм в ателье, да ещё и в нашем, бакинском, где сошьют пристойно разве что ну для очень богатого и национально близкого клиента, ИИа тебе положено всё криво – косо, да и обхамят непременно до такой степени, что будь в этот момент под рукой ав-томат, так…И вот тащишься ты на примерку, от предчувствий таких голова пухнет, надевают на тебя костюм этот проклятый и вдруг – что за чёрт?! – ощущаешь, что он на тебе как перчатка на руке, метнулся к большому зерка-лу, куда прежде и подойти боялся.
  - Господи! Это ж не я, это – Роберт Тэйлор!
Ну этого голливудского красавца – папа Элизабет Тэйлор, партнёр Греты Гар-бо по «Даме с камелиями» - никто сейчас уж не помнит. Ну кто? Ну Жан Ма-рэ в лучших костюмных ролях.
Весь этот Ильин. Со всеми намёками и недоговорённостями. С непроизне-сённым гулаговским его прошлым. Откуда это всё взялось во мне? Каким пухом тополиным на плечи оседало?
Как со времён ДК БОНО говорилось: «Не похвалишь себя и сидишь как обо-
сранный». Но мне правда же передали, что зритель один говорил в антракте:
  - И откуда такой мальчишка про всё про это мог понять? Как у него получи-лось ТАК сыграть?..
А учиться в институте становилось всё мучительнее. И папе приходилось всё
произносить и произносить нотации и внушения, что вот если ты сейчас бро-сишь, тебя немедленно забреют в армию, и ты что же думаешь, сумасшед-ший, у тебя же семья теперь!..
Да, семья. Вот были сраженья, эпохи бури и натиска, каждый шажок, при-ближающий меня к этому божеству приходилось завоёвывать с бою, но по-том ведь, наконец, свадьба и, наконец, мы живём вместе и вот даже сын, со-вершенно прелестный сын, который как-то всем своим видом, ещё и до того как что-то заговорил, показывает нам, чтобы мы не очень-то забывались, по-тому что он умнее нас.
Тогда-то всё шло как-то миллиметрами и само – собой, но анализируя через столько лет, видишь, что, так уж честно скажем, утверждается идея, что те-перь можно и успокоиться, редкая же эта, неподдающаяся отлову бабочка прикноплена, наконец, булавкой в коробочке под стеклом, это уже моё, соб-ственность, можно завоёвывать что-то другое. Нет, не девиц коллекционировать, я уже говорил, я не Дон Жуан, мне одной, кому я верен, вполне хватает, но что вот военные действия на этом участке фронта можно со вздохом облегчения приостановить навсегда.
У моей свежеиспечённой жены мнение было совершенно противоположным тому. Я думаю, влияло, что вокруг были сплошь разведённые, брошенные, проученные в определённый момент мерзавцами – мужьями, и все вздыхали, поднимали глаза к небу и подсказывали, какая линия поведения с мужчиной наиболее продуктивна в каждом определённом случае. Особенно эта умная такая старшая подруга Наира с третьего этажа. Ох эта вечно печально – ироничная Наира. И, действительно, чертовски умная. Я же не баран какой-то, я это видел.
Мужчину надо было, видимо, периодически подкалывать, как коня шпора-ми, всаживать в толстые бока, чтоб как раз не поверил, что это его принад-лежность. Чтобы не сбежал к другой. «Чтобы знал своё место».
Нет, я ведь понимаю, что излагай эту историю Инга теперь уже Хотяновская, она бы нашла все мои вины, все – все, что несомненно и бесповоротно сде-лали виноватым во всём меня. Да фильм даже об этом был французский, «История одного развода» кажется – одну серию муж перечислял факт за фактом и во всём оказывалась виновата жена, а во второй – наоборот. И в каждой ссоре, в каждом событии возникали нарочно или нечаянно пропу-щенные мужем детали, делавшие виноватым во всём теперь уж его.
Мне кажется, есть одна небольшая подробность. В старой записной книжке я как-то записал: «Есть два сорта мужчин. Один уверен, что во всём виноваты женщины. Другой – что во всём виноваты мужчины. Так же и у женщин. Одна половина считает, что во всём виноваты мужчины. Но зато другая уверена, что мужчины виноваты во всём». Шутка.
Сегодня, шалишь, вспоминаю я.
Какие щелчки по носу доставались мне? Ну, я уже почти боялся ходить в гос-
ти к родным  или друзьям. Она регулярно разыгрывала жуткую увлечённость какой-то из присутствующих особ мужского пола. Только около него сидела весь вечер, только его восторженно слушала, то взрываясь хохотом, то издавая громогласные звуки ужаса и удивления, только с ним, естественно, танцевала. Этот приём уже обыгрывался ею в период ухаживания, но привыкнуть относиться к этому иронически я так и не смог.
В доме у Поповых всё продолжал маячить этот огромный сутулый рыцарь печального образа Ян Корф. То и дело, приходя из института или после визи-та к своим, я слышал:
  - Ой, сегодня Яночка рассказал такую жутко смешную историю, как у них на геодезической практике…
Я не могу вспомнить точных оборотов её речи, и если возникает образ такой «Людоедки Элочки» - вина в этом полностью моя. Нет, она много читала и умела красиво говорить. Прямо как герои романтических шедевров совлите-ратуры, которую мы проходили в школе. Сочинённых всеми лауреатами тех лет, этими фадеевыми, панфёровыми, кетлинскими, пановыми ну «и т.д. и т.п.»
Когда он попадался мне на глаза, трудно было не заметить, что человек про-сто откровенно худеет и сохнет от пресечённой невовремя Большой Любви. Может, не подкатись ей под ноги я, всё пошло бы своим, вымечтанным Ва-вочкой и слезливой еврейской мамашей Корфов, размеренным путём, и жить бы Инге Поповой долгой, тёплой и обеспеченной жизнью, и одеваться в меха, и за границу, может, регулярно ездить, а не однажды в Париж, восторженно на старости лет, выслужив его блистательными отношениями с поклонниками из обкома.
Ян К
орф явно тянул на главного инженера в перспективном будущем, а таких в советское время «пускали» во всяческий самый дальний зарубеж, не как нас, ненадёжных и «нагрумурованных».
И не умерла бы опять же в жутком одиночестве.
Это Ты, Господи?..
Прибегаю однажды из института, обедаю, торопясь. Не опоздать к Лежнёву на репетицию. Он сидит на диване и так его явственно покорёживает. Про-должается разговор. Кошка  общая на две квартиры, преступная такая, бро-сила котят и исчезла. Корф, огромный, сутулый , мучительно кривит рот , шу-тит:
  - Ну а чего же ты? Ты бы их взяла и своим молоком покормила бы…
Я не умею, ей Богу находиться в таких постыдных ситуациях, но тут ведь уж никак не смолчать, и я говорю:
  - Знаете что, Ян, я вас прошу, не приходите вы больше. Ни при мне, ни без меня.                Инга вылетает в другую комнату кормить Лёшеньку – Алёшеньку, он малень-
кий такой, такая совершеннейшая прелесть, только бесконечно часто начи-нает орать среди ночи. В дверях Инга кричит:
  - Мне стыдно за тебя!
Я ей вслед:
  - А мне за тебя!..
Расслабившись в привычной обстановке дома, Инга начинала «проговари-ваться», и я внезапно обнаруживал куда большую пошлость, чем мог ожи-дать.
Хожу, укачиваю Лёшеньку, напеваю:
                Тра – та – та, тра – та – та,
                Вышла кошка за кота…
                Думала - за барина,
                Вышла за Гагарина…
В подлиннике «за татарина», но за стенкой слышу голос Наиры, может оби-деться. Инга чем-то занята, но всё слышит и напевно комментирует:
  - А ты скажи, Лёшенька: «За Гагарина ещё лучше, чем за барина!»..
М ы на вечеринке, кажется всё у того же обожаемого мной Котика Рунича. Её часто приглашают танцевать, она вся возбуждённая, с красными щеками, во время тоста делает мне громкий выговор:
  - Ну сколько раз я тебе говорю! Не надо мизинец оттопыривать!
Оська Троянский заступается:
  - Ну это же так тонно.
  - Это – моветон! – радостно вскрикивает Инга, вовремя нашедшая изящное слово. И от счастья, что может поддержать так удачно светский разговор, ко-
кетливо повторяет, - это – моветон, это – моветон…
А потом пошло, что при каждой глупейшей ссоре я стал слышать:
  - Слушай, давай разойдёмся!
Я почти наверняка знал, что это из уроков печальной разведёнки Наиры.
Но всё – всё – всё это, скажем честно, конечно же «отдельные недочёты» в целом море вспышек нежности и сексуальных восторгов.

Г Л А В А  С Е Д Ь М А Я
                Появляется Нина – Как это всё случилось – Первый развод –
                «Оттепель» - Вторая «Иностранная литература» - О «под-
                польном» - Пьеса Когоута – Сумочки
          1
                И тут возникает Нина. То-есть ниоткуда она не «возникает», она с нами в одной группе учится с самого начала. И даже у неё что-то такое не-долгое время было с Вадькой, перегляды какие-то, совместные танцы на ин-ститутских вечерах, где я вместе с каким-то красавцем со старших курсов чи-тал программы из ММаяковского и Есенина, и я впервые в исполнении того красавца услышал фантастическое:
                Уже второй. Наверно ты легла,
                А может быть и у тебя такое?
                Но я молчу и молниями телеграмм
                Мне незачем тебя будить и беспокоить…
С ума сбеситься.
Вобщем года два я попросту не замечал это молчаливое существо с прямы-ми, в плечи, бесцветными русыми волосами. Это потом уже, когда мы стали встречаться, а до Баку докатилась волна диких восторгов Мариной Влади, меня стали спрашивать в раздевалке:
  - Ара, слушай, это ты гуляешь с этой геофизичкой, которая «Колдунья»?
А в первый раз вот как было. После чего я уже стал искать её глазами по ау-дитории, да и не то что там «искать», а просто знал, где она сидит.
С практики что ли мы приезжаем. Заглянули в АзИИ, поинтересовались рас-писанием. Выхожу на улицу. Тогда ещё с двух боков трамваи громыхали, звенели, в жару окна открыть нельзя – лектора не слыхать. Сверху, от Арме-никенда, или как он там теперь, после резни, называется, до Сабунчинки, а оттуда вокруг АзИИ к Железнодорожному вокзалу.
А она с той стороны идёт. Я её окликнул, она обернулась, чуть улыбнулась и, как во сне, прямо ко мне через дорогу. А с двух сторон по обеим встречным линиям – трамваи. Я как заору на неё:
  - Нинка!
Она тут вроде как проснулась и отступила на тротуар.
И после, когда шла практика, куда-то нас в сторону Карадага и обратно на автобусе довозили до Азнефти, как-то так выходило, что мы раза три в кино ходили или с другими ещё ребятами или вдвоём. А тут ещё как раз лето и Инга с Лёшкой и бабой Полей выехали «дышать воздухом в горы, в Алты – Агач. Тут мы ещё несколько раз с ней в кино сходили, вечером, это уже чуть – чуть было похоже на свидание, потому что договаривались заранее, но ничего такого, просто я говорил всю дорогу про кино, про книги, про лежнёвский кружок, и она тоже понемножку рассказывала из своей жизни в посёлке, по-моему это был посёлок Лог – Батан. Ну и в темноте кино можно было случайно задеть об руку пальцами.
Потом я как-то захожу к тётке, у которой она останавливалась, когда надо было задержаться в городе, какие-то что ли конспекты  мне были нужны, взял, прощаюсь стою, она сидит, взяла вдруг мою руку и поцеловала. Я говорю:
  - Ну ты чего, Нина, ты чего?!
И сбежал. Во всём повинился перед Ингой. С той – истерика. Убежала из до-му. Часов пять не было.
Как-то все ти взаимные попрёки и оправдания постепенно сгладились, всё прекрасно. Но «прекрасно» всё – на старый манер. Чуть что мне раза по два в день объявляют:
  - Знаешь что, хватит! Давай разойдёмся!
Ну и как-то раз я говорю:
   - Пожалуйста. Давай.
   - Вот и прекрасно. Наконец-то…
Образуется некая загадочная пустота. Только до больной гримасы на морде жалко Лёшеньку – Алёшеньку. Он как бы что-то понимает. И когда я время от времени забираю его погулять или там на Бульвар, на карусели водные, он долго не смотрит на меня. Он опускает свои фантастические ресницы и сосредоточенно изучает  живот. Достаточно нескоро начинает смотреть на меня. На бабушку. Дедушку.


                2
                А кругом, оказывается, со скоростью взбесившейся юлы свистит – раскручивается то, что впоследствии будут именовать «оттепелью».
Повесть Эренбурга дала всему название.
Сегодняшним  никогда не понять, какой это был «последний день Помпеи». Тысячу лет ведь уже во всех этих кочетовских шедеврах, во всех этих, истор-гавших потоки слёз у старшеклассниц, пановских «Кружилихах», если интел-лигент, так это абсолютно точно – мерзавец, соблазнитель доверчивой про-летарской девственницы. И – в зелёной велюровой шляпе. Посмотрите хотя бы достаточно милый хейфицевский фильм «Большая родня». А если вдруг положительный, так это уже, вроде и не интеллигент, а высоко партийный  директор крупнейшего, кующего Коммунизм (непременно с заглавной) ком-
бината.
А тут вдруг сплошные, как говорили наши, «приличные люди». В «Оттепели» этой.
А ещё кино, кстати, того же Хейфица, выяснило вдруг, что, оказывается, такие в милиции бывают бездушные долдоны, которые на все доводы потрясающего душки Баталова отвечают: «Тамбовский волк тебе товарищ!»
Вся страна этот афоризм с хохотом повторяла. А ведь, если вдуматься слегка, имело место некоторое оплёвывание нашего, как в старой песне распева-лось, «слова гордого «товарищ»…
А у его бывшего однокашника Зархи в «Высоте» по сути опять родной геге-мон получает ни за что – ни про что щелчок по носу. Можно, оказывается, быть полной из себя передовой – распередовой и одновременно вульгарной дубиной, во всех других областях, хорошо, что, слава Богу, встречается такой умный и ироничный Рыбников и наставляет эту Инну Макарову на путь истинный.
А у Швейцера получается, что наши самые передовые в мире колхозники не только в бешенном темпе дают зерно в закрома Родины ( с заглавной опять же), оглушительно вопя «По реке – реке Кубани», но и пылают мерзостной, непонятно откуда взявшейся (кулаков ведь давно ликвидировали, как класс)
Злобой, садистски перекручивая проволокой рога забежавшей соседской козе. Причём, как-то «просклизнули» и не перековались.
Тут и печальный Сегель выходит. Когда мы смотрим «Дом, в котором мы живём», где надрывается плачет ребёнок, Нинка тоже плачет, берёт мою руку и вытирает ею свои слёзы.
В киосках начинает появляться журнал, не очень такой толстый, но с ума сой-ти, что за журнал! «Юность». И там начинают печатать то, что называется «проза и поэзия журнала «Юность». Тут тебе Аксёнов – раз! Евтушенко, Воз-несенский – два! А там ещё чёртова уйма: Гладилин, Ахмадуллина, Рождест-венский. Ой, а Юнна Мориц!
                «Война тебе! Чума тебе!
                Земля, где вывели на площадь
                Звезду, чтоб зарубить, как лошадь…
                Война тебе! Чума тебе!»
Все эти бесконечные сталинские лауреаты такой-то степени, сякой-то степени – они просто стонут от ярости.Во всех этих «Октябрях» и «Литературных Рос-сиях» статьи, как доносы. И периодически затыкают то одного, то другого. По пол года, по году под этой фамилией уже не появляется ни строчки. Но всё равно журнал раскупается. И выходит очередной аксёновский «Звёздный билет», и все, кто молодые в стране, делают громкий потрясённый выдох, а может это даже крик такой: «Ты видел, у Аксёнова же на лабухском жаргоне разговаривают, они же все живые, они же как вот чуваки вокруг, это тебе не какой-нибудь там «Красный галстук» или эта дурацкая, как она там называлась, поделка Симукова, где в финале сидят наши хорошие у костра, и один тремолирующим голосом произносит один из бессмертных афоризмов Великого Учителя: «Нет таких крепостей, которые не смогли бы взять мы, большевики!» А, вспомнил. «Воробьёвы горы».
Первомайская. Улица, на которой жил Котик Рунич. И там я теперь время от времени, чаще, чем раньше, начинаю пробегать – там живут родственники Нины.
Интересно, как они теперь именуются, знакомые улицы Баку? Всё перетряса-ется, отрываются старые таблички на углах, новые привинчивают и всё в честь людей с азербайджанскими фамилиями, мы про таких даже не прохо-дили.. И не слыхали.
Вот я выбегаю через наш двор, мимо зловонных баков, через Торговую, сбо-ку от ступеней, по которым выходят после сеанса в кинотеатре Низами, оги-баю летний без крыши кинотеатрик «Клуб имени Фиолетова» и – налево. Иду – иду и вижу, что наискосок через дорогу, над длинной ступенчатой ле-стницей тоже в летний кинотеатр Ордубады что-то такое странное происхо-дит, народ какой-то толпится. Непонятно – я обычно ненавижу любопытствовать, оббегаю и скорей ухожу, но тут почему-то поднялся по ступеням и так индифферентно вроде прохаживаюсь. Мужчины разных возрастов. Потом смотрю  - у них всякие инструменты музыкальные, в основном азербайджанские народные: барабаны эти высокие в верёвочном узоре, на которых лезгинку отбивают, дудуки там разные, каманчи. А вот в одном конце, в другом уже и заиграли, забили пальцами по барабанам, кто-то уже и выплясовывать стал, на скамейке уже сидят чай чмокают из пузатеньких маленьких стаканчиков, а другие с жутко важными лицами бродят под локоток о чём-то сговариваются. Как-то догадываюсь: Биржа музыкантов, решают, кто в какой оркестрик, кто на свадьбы, кто на похороны или аккомпанировать певцу народному, «балам – балам» папа называл.И ведь не знаю, что через совсем небольшое число лет такие вот биржи, только актёрские, станут моим родным местом : надежды, нервы, истерическое стремление «выглядеть» перед очами «покупателя»…
Надо вспомнить, что «оттепель» началась ещё до «хрущёвской оттепели». Был такой внезапный прорыв, как пацанва в киношку, сметая разъярённых билетёров. Вскоре после смерти Великого Кормчего, отважно воспользовав-шись «периодом растерянса», как это ядовито окрестили оклолитературные еврейские мальчики, в «Новом мире» тиснули «Не хлебом единым» Дудин-цева. То-есть это такая была наглость, такое там вдруг проговорено было, что сразу же вслед тому по библиотекам стали рвать из рук, в очередь записываться, а шёпот, что автора-то ага, уже арестовали, и знаете, в какой тюрьме он сидит? Шок был чуть ли не больший, чем потом от «Ивана Денисовича»…
Не говоря про бесконечный приморский Бульвар (тут больше освещено, там поменьше) , в каких только скверах, садах, парках мы ни целовались – до посинения – успеть, догнать висело в воздухе, бесконечно этому не продол-жаться. Даже в Чёрном городе, в парке Дзержинского, где я не бывал со времён, когда мама меня полумёртвого выгуливала после дизентерии. Даже в каком-то странной треугольной формы скверике где-то в глубине хитросплетений старонемецких домов с кариатидами, подпирающими балконы и с решётками на окнах – чудом ювелирной литейной работы. Напротив Академии наук. Выскочил полубезумного вида лысый еврей.
  - Я, таки да, вызываю милиционера – мой внук уже час смотрит из окна, чем вы тут занимаетесь!..
В период ухаживания за Ингой Поповой я, уж чего тут врать, стихи не только безостановочно заучивал и ей приносил, но и свои выдавал взахлёб, было ощущение, что раскалюсь от избытка влюблённости, ревности, ненависти, взорвусь, если не писать. Я и до сих пор люблю Маяковского, но тогда просто с ума сходил. Всё вокруг было пристойненько, серенько, партийненько, но тут-то  они не могли ничегошеньки поделать: куда же денешь настойчивую рекомендацию Самого? «Был и остаётся величайшим поэтом нашей эпохи!»
О, эти беспардонные «Флейта – позвоночник», «Облако в штанах», «Люблю», «Про это»!
Стихи, посвящавшиеся Поповой, были без стыда и совести содраны целыми кусками из «Величайшего». И при этом, как ни странно, слащавы до ужаса:
                «Не надо мне жалости
                глупой!
                Брось
                её
                собаке уличной
                на глаз воспалён!
                Щёк
                не пурпурь
                заплаканным пальчиком.
                Пожелаешь
                проснулся чтоб
                вновь я
                влюблён,
                как прежде назови
                «сумасшедшим мальчиком».
А потом прорывается достаточно точное (ведь видел же! Видел!) :
                «Лицо своё
                пускаешь в ход
                из святости печёное,
                умеешь,
                (должное надо отдать)
                Нечаянно
                тронуть плечо моё,
                туфельку
                на ногу мне опускать…»
И кроваво – патетический, внаглую уворованный кусок из бедного Владим Владимыча:
                «Бог,
                (которого,
                в сущности нет)
                меня четвертуй!
                Клянусь,
                Я сам тебе руки вымою.
                Только убери её,
                слышишь –
                ту,
                что сделал моею любимою!»
Как говаривали в те времена: «Умереть и не встать!»
С Ниной Буровой пришла пора символистов слегка разбавленных Тютчевым. Впрочем, начиналось всё с ещё не случившегося и лишь порхнувшего в воз-духе. Но уже как-то грустновато. Это, собственно, не символизм даже, а кто-то из комсомольствующих, какие-то 30е годы. Уткин? Светлов? Луговской?
«Стучалось солнце                И вдруг другою
В затылок бритый                Тропинкой, рядом
И горы цокали                Прошла девчонка,
Камней копытом,                Не вскинув взгляда.

Сплетались травы,                Прошла девчонка
Скользили ноги                Совсем чужая,
И не предвиделось                Мне не родная,
Конца дороге.                Не дорогая.
Мне всю дорогу                И я увидел бы
Свистели птицы                В глазах отчаянье
И солнце бросило                И окончание
В затылок биться                Очарования.

А, знаешь, может                Быть может в этом
Погибло всё бы,                Как раз награда,
Когда б мы были                Что ты прошла,
Смелее оба.                Не поднявши взгляда.
               
 Она увидела б                Спасибо, девочка
Меня такого                Моя чужая,
Дождями битого,                Мне не родная,
Плохого, злого,                Не дорогая.

А тут стал выходить «толстый « журнал, который основал аж сам Горький, а  впоследствии он тихо скис вместе с эпохой превращения отдельных ино-странных гениев то в страстных друзей СССР, а то совсем наоборот и, естест-венно, с неисчислимыми арестами и расстрелами недальновидных перево-дчиков. Теперь – ветры оттепели. И второе рождение журнала «Иностранная литература».
Ох, и чего же только мы не узрели. Хлынуло на наши истосковавшиеся голо-вы неописуемое. И Хемингуэй, и Фолкнер, и Бёлль, и Камю, и Фриш, и Дю-ренматт…
Безумие заразительности «телеграфного стиля» Папаши Хэма. На другой же день все молодые гении начинают писать именно такую прозу. Мгновенно становится модным пить что-нибудь эдакое с красивым, по возможности, названием и после секса закуривать в постели по сигарете. И лучше, чтобы кто-то один прикуривал обе и одну потом передавал партнёру.
Чёрт возьми, и сейчас мурашки по руке – до чего стильно!..
И вот в этой-то «Иностранке» появляется фантасмагорическая пьеса некоего чеха Павла Когоута. Называется она «Такая любовь». И происходит всеобщее помешательство. 

                3
                Ой, извините, небольшое такое лирическое отступление.
Я недавно наконец-то прочитал «Записки из подполья». Просто позор. Впер-вые в такие застарелые лета. Хотя ещё когда – в Щукинском – стыдил меня Гальперин на экзамене по литературе (где он, кстати, Гальперин? Что-то та-кое , мне кажется, мелькнуло – вроде в Штатах). При том, что Достоевский
среди моих главных богов вместе со Стендалем, Фолкнером, Ануем, Бёллем. Ну это глупость. Не «среди», конечно же, а во главе, во главе. Кстати, насчёт
«tempora» и «mores». На-днях по каналу аж «Культура» дикторша, очаровательно улыбаясь, сообщила, что где-то поставлена пьеса Ануя – с ударением на первую букву.
Дамы из «Школы злословия» загадывали: вот этот человек должен любить Достоевского, а вот этот совсем напротив – Толстого. Потому что, если не притворяться для приличия, что мол люблю вот этого великого, а также вот этого – вместе их любить нельзя.
У меня самый – самый любимый это, конечно, «Идиот», а потом «Село Сте-панчиково». Убийственная совершенно вещь! Как же это здорово, что «За-писки» в одном томе с «Селом Степанчиковом» оказались. Я ведь тысячу раз клялся эти «Записки» прочитать наконец до конца, потому что сколько раз брался с тех пор и – бросал, отговаривался чем-то и бросал, и не потому, что, как можно злорадно предположить, очень уж это было точно про меня. Нет, не про меня. Хотя, если по – правде припомнить, то было в жизни 1-2 момента, когда после какого-то предательства близких или уж сильного очень унижения возникала мыслишка, что мол нет ли теперь у меня права отвести за это на другом душу свою униженную? Хотя, пожалуй, вру ведь я теперь на себя. Не появлялась. Ненависть несусветная к нанёсшему оскорбление – это да, появлялась. Был бы в этот момент пистолет в руках, убил бы, было пару раз такое. Раза тоже два, признаюсь, почти решался что ли даже броситься, скажем, с окна. Господь уберёг, или, скажем, трусость.
Но чтобы на слабом встречном срывать – нет, не было. Наверно, потому что ни капли-то русской крови во мне нет.
Так омерзительно стыдно и жалко этого «подпольного». Хотя тут, мне кажется, да простит меня, наглеца, Фёдор Михайлович, у него тут во второй половине – неправда. Или, можно сказать: «тезис выглядывает». Хочу оправдаться. Право же это замечательно, что всё: договорено. Что все до одной точки над «и» стоят. Чтоб уже ни под каким видом никакой двусмысленности не возникло.
Я ведь обожал – обожал «Село Степанчиково» и полностью чувствовал, что Фома Фомич это какое-то убийственное просто, чистейше российское явле-ние, но всё никак не мог отчётливо сформулировать: ка же его, это явление поименовать в словах? И вот, наконец, разом перечтя «Село» и – впервые – «Подполье», всё, вроде, и понял.
Фома такой же и есть «подпольный» по главной для всех русских черте. Мы частенько сталкиваемся с ней в жизни, пусть и не в такой концентрации, и бесимся и говорим: «хамство», и говорим: «издевательство» и другие неточ-ные и бессильные злые слова.
А дело тут вот в чём. И Достоевский, как мне думается,потому и на открытое позорище выставил постыдную эту черту, что и в нём русской крови не было – сколько он от своей польскости не открещивайся ( у него же повсюду что ни поляк, так поддонок и мерзость) и сколько ни устанавливай столп александрийский, как в «Пушкинской речи», великой России.
В многовековой истории своей народ русский до такой крайней степени не-уважаем властителями своими, до того унижаем ими и потому ощущает себя чуть ли не скотом, что как только попадается ему на дороге существо слабовольное, на которое, как определяет народная мудрость, можно «сесть и ножки свесить»,, так он тут же, в отместку за все измывательства предыдущей жизни – и садится. Мало того, ему, россиянину нашему, в отместку за то, что самого всю жизнь вошью воспринимали, Богом перед слабым предстать необходимо и учить, со слезами восторга даже, Великому Смыслу Жизни, и даже самому поверить, что право имеет, потому что и впрямь Бог.
Потому и нельзя одновременно любить Фёдора Михайловича и Льва Нико-лаевича, ибо Лев это и есть Фома Фомич.Пусть всему литературоведению из-вестно, что – Гоголь, даже и целые периоды Фомы – из Гоголя,только кто же как не Фома мог позволить себе, чуть замаскировавшись, изречь двусмыс-ленное: «Мне отмщение и аз воздам»?
Вот только не верится мне, возвращаясь к «неправде», второй половине «За-писок из подполья». Что такой человек может так самоуничижительно вы-ложить перед собой и читателем: по каким причинам он Бога перед слабым изображает. Если такое впустить в сознание – тут и повесишься.
Может и я тоже «величаюсь», но сколько попадались мне такие Ф.Ф., они абсолютно убеждены в своём праве были поучать, окончательный приговор изрекать : быть Богом.

                4
                Так вот о Когоуте.
Мелькнула недавно информация, что если раньше мы были как читающая страна на 2м месте, то теперь аж на 36м. К молодёжи, как правило, лучше не приставать. «Да что вы? Да зачем вы? Да в Интернете же всё есть». Обсужде-ние «прочитанного» сводится к обмену информацией на каком он уровне… А кто и читает «бумажную» литературу, то всё больше Донцову, особо разви-тые – Акунина. Я не про элиту «обеих столиц». Про общий уровень провин-ции. Ну вот о падении постепенном .
В 50е «все читали» и обменивались вслух восторгами в троллейбусе  - ни за что не поверите – «Гойю» Фейхтвангера. В начале 60х – «Кристин – дочь Лав-ранса».В конце 60х – «Мастера и Маргариту». Не успели оглянуться,70е и грязный цинизм всемирно – исторических прозрений Пикуля…
Я «Такую любовь» как задохнулся в начале, так, не вздохнув, и дочитал до финальных реплик.
Стибор. Кто же нас будет судить?

Человек в мантии (показывает на зал) Они…если смогут. (Уходит)
И прямо тут, в нашей геологического факультета группе, стал всех умолять, что это же надо, кровь из носу, но ставить немедленно, и распределять роли, и требовать, чтобы завтра же все собрались у Гроссгейма на репетицию. Мы часто у него собирались, улица кажется с грохочущими трамваями называ-лась Базарной, около домиков этажа в два – три как-то странным образом оставалось место для негусто правда, но упрямо притулившихся деревьев. Гроссгеймовская квартира как-то напоминала такой же «интеллигентный» дом Руничей. Я у него приобрёл первые свои серьёзной музыки грампла-стинки. Это был фортепианный концерт Шумана в потрясающем намецком исполнении и 3й концерт Прокофьева. Обожаю обе вещи и очень скоро смог напеть их или насвистеть.
Как-то эта квартира оказалась на скрещении путей из домов всей нашей группы, если не изменяет память, №110, с белобрысым, явно рождённым для каких-нибудь несусветных открытий, Сидорчуком, рано умершим Торго-вецким, затаённым таким, будто хранящим изо всех сил в себе какую-то шпионскую тайну, знавший несколько иностранных языков и уморительно маршировавший на военном деле, как ни бился в истерике военрук: левая рука с левой ногой и правая с правой ,ядовито всем правящая троица Абиева – Визирян – Григорян, основательным, уже прошедшим после техникума все геологические огонь, воду и медные трубы, Шахназаровым, нашим во всех отношениях совершенным Вадимом Вишниовским, доброй и грустной Нон-кой Гейвандовой, которую я прозвал «Доченькой» (мама её у нас замещала одно время кого-то из педагогов и так её называла на лекциях), маленьким Салехом, эпическими какими-то казахами Калабаем и Кумбетбаем, с Иветтой Мкртычевой, всегда слегка педалирующей какая она изящная и какая она красивая, с другом моим, заикающимся Генкой Приданцевым, мрачно шипящим на вечно полусонную Фаю Сутовскую: «У-у, супоросая! У-у, толстопятая!» Кокетливо – промысловая Алка Малахова. Огромный, громоподобно хохочущий Богородский. Моя Нина Михайловна Бурова, всё время будто вслушивающаяся в какой-то звон из сфер. В своём тонюсеньком коричневом пальтишке. Жёлтые волосы павшие по плечам. Золушка, чуть – чуть недовезённая до дворца…
К Гроссгейму пришли только мы с Ниной. Предполагалось, что я должен иг-рать Человека в мантии, она, разумеется, Лиду Матисову, дважды предан-ную за карьеру Петрусом и, то ли случайно, то ли специально, выпавшую но-
чью под колёса поезда, увозившего её подальше от деловитой Праги, где каждый, ухмыляясь, произносил фразу:
  - Ну, если это ТАКАЯ любовь…
Гросс сказал своим мягким голосом, что люди не очень любят делать то, чего можно не делать. Мы ушли в кино.
На очередной репетиции у Лежнёва я начал убеждать поставить «Такую лю-
бовь» самостоятельно. Возгорелся ещё и быть режиссёром. От пьесы все пришли в дикий восторг и под этим соусом опрометчиво купились на моё предложение. Это было не эстрадное крошево из услышанных и подсмот-ренных хохмочек. Какой из меня был тогда режиссёр модернистской пьесы, к чёрту! А тут ещё вскоре вышел великолепный спектакль в Русской драме, где Лиду играла Гинзбург, «Раха» её звали в труппе, пришло время бросать ей вечных своих травести, вскоре пошли они с Фаликом по всему Радзинско-му. И чешский фильм по этой же пьесе подоспел. Рухнула моя очередная «гениальная» затея.
Но появилась у Лежнёва одна девочка, которая была сразу же и без  конку-ренток утверждена нами на роль Лиды Матисовой. Хрупкая такая, тоненькая. Стебелёк этакий. Улыбка такая, всем открытая, не опасающаяся, что кто-то может обидеть. Вобщем, вызывающая желание её защитить. Ну точно как Лида. Ещё волосы у неё были такие не чисто каштановые, а с непонятным оттенком зелени. Зелени лесного ореха. И слегка картавила, вместо «р» чуть её тянуло на «в». «Он мне гововит». Армяночка. Эрна Ходжаева.
Ну что же я за сволочь такая?! Хотя, по правде говоря, на всех этапах нашего знакомства ничего такого конкретного. Даже не целовались ни разу.
Бедную брошенную Ингу Лежнёв срочно рекомендовал в свой ТЮЗ и взяли её , конечно. А ТЮЗ тогда был как раз напротив наших окон на 4м этаже, как ни взгляну в окно – она идёт. То в театр, то домой с репетиции. Она долго специально не смотрела на наши окна, потом снизошла наконец и стала ино- гда ручкой слегка помахивать. Потом изредка подзывать, чтобы спустился – передать что-то надо или объяснить, почему в это воскресенье Лёшеньку нельзя будет взять. Несколько раз провожал, неудобно казалось – все-таки ночь на дворе.
И эрну я тоже провожал и изливал на неё все эти свои фейерверки восторгов про фильмы, почти никому в Баку особо не нравившиеся, ни на что, к чему мы привыкли, не похожие, книги появились полузабытых или расстрелян-ных, вот я только что купил Олешу с фантастической обложкой Збарского, а как тебе вот такое: «Подошла девочка – цыганка ростом с веник»? А Бабель?! С ума сойти! А в «Новом мире» стали печатать эренбурговскую «Люди. Годы. Жизнь». А там – такое! Взбеситься! Рассказать?..
Пройдёт несколько лет и та мне скажет:
  - Ой, спасибо тебе огвомное! Это только благодавя  твоим вазгововам я по-том в Питеве не выглядела полной пвовинциальной дувочкой.
 С Ниной мы всё целовались допоздна по всем садам и бульварам. Она мёрзла. Я закрывал её полой своего пальто.




        Г Л А В А  В О С Ь М А Я
                Прыжок в газету – Инга в ТЮЗе – Польское кино
                - Конкурс – Страшная история

                1               
                Заглядывают прямо во время лекции в аудиторию и, почти да-же не извинившись, пугают:
  - Кто тут Хотяновский? Ты вот на перемене загляни к комсоргу института.
Это ещё чего? Ну иду. Я с ним за эти годы как-то и не общался. Не пришлось. И в лицо не знал. А он так со свойским хохотком и по спине похлопывая и вроде бы даже моментами подмигивая:
  - Слушай, Хотяновский, ты меня можешь из такой беды выручить! Вызвали, понимаешь, в «Молодёжку». С ножом к горлу, вынь им да положь. Дай, го-ворят, заметку о том как вы на демонстрацию ходили. Ну 1го мая. А в инсти-туте слух ходит, что ты и стишки пишешь и вообще что угодно. Ну выручи, а! Что же, что не был, это ерунда, я тебе все материалы предоставлю, хотя хо-дить, безусловно, необходимо, это ты зря.
Посидели мы потом с полчаса, я записывал и спрашивал, и он мне про поря-док колонн, с какими текстами транспаранты таскали, какие педагоги кого сопровождали, пару смешных случаев, какие-то там словечки излюбленные ,и у студентов и у педагогов. Ещё смеялся, чего это я спрашиваю, нет, не по-дозрительно, а с весёлым комсомольским восторгом, что у него вот такой вот любопытнейший товарищ среди его комсомольцев, а он и не в курсе вообще. Ай – яй – яй!
Написал я, какие-то забавные чёрточки рассыпал. На этой-то демонстрации я не был, но сколько их отшагали и в школе и в начале в институте. Принёс, от-дал. Дня через 4 – бац! – вызывают тебя в «Молодёжь Азербайджана», адрес такой-то, сбоку от Баксовета, такой-то этаж, к Мусат-заде. Звать её Ирада.
Очень милая, какая-то такая вот тёплая, свойская, на несколько лет старше. И тоже подмигивает всё время в разговоре. Учат их что ли на каких-то комсо-мольских курсах? Но общаться, действительно, становится легко, ничего скрывать не тянет и без особой обиды признаёшься, когда дурь какую-нибудь сморозил или написал.
И берут меня в «наши внештатные корреспонденты». Просачиваться во вся-кие там школы, спортобщества, институты, пионерлагеря, выведывать, что у кого придумалось неожиданного, о чём бы хорошо и другим узнать в других частях города, или у кого ни черта не налаживается, так вот может стоит пообсуждать через газету и вдруг вместе придумаем выход, чем чёрт не шутит.
Вскоре меня до того зауважали, что стали на спектакли гастролёров посылать – рецензии писать. До сих пор почему-то помню название достаточно издева
тельского отзыва на какой-то «музычно-драматычный» театр (обожали они
 
почему-то гастролировать у нас в Баку) с песнями, гопаком и морем слёз: «Шекспир и рушники». Насчёт Шекспира это, конечно, для красоты слога приврал, ну и для того, чтобы не так обидно было, я ведь всё-таки ощущал себя немножко: из их лагеря.
Вот ведь не зря Елена Афанасьевна перед выпускным вечером маму уламы-вала:
  - Яночка Францевна, вот ведь, ей Богу, Котика надо или в артисты, или в журналисты. Вот честное слово…
Два раза в жизни было такое состояние, как бы его поправильней опреде-лить-то…Как будто слушаешь Моцарта или, в крайнем случае, Шопена. Как если спешишь куда-то, перепрыгивая с облака на облако. И самое-то главное – внутри выплывают буквы: «Я с-р-е-д-и  с-в-о-и-х». Не надо притворяться, не надо бояться, и даже в мыслях не может быть, что тебя могут: не понять. Не надо объясняться с окружающими глухонемыми на пальцах.
Второй раз такое было через много веков, когда я в Щукинское дважды в год ездил на заочное.
«Среди своих».

                2
                В театре – нет. Там было много и расстройств, ужасов, ну и радости, что вот удалось выклянчить какую-то особо гениальную пьесу, и вот, Бог даст, кто-то в зале, хоть несколько человек, получат укол, понимание вот этого умного, вот этого Доброго, не рабьего. Получилась репетиция, актёр вдруг этакое ошеломительное выдал на репетиции, вот бы, Господи, не рассеялось это до спектакля. Но ведь всё время спина напряжённо ждёт удара. Это же такая коллекция ущемлённостей, завистничества. Всё может вынырнуть: наушничество, клевета, подножка на ровном месте, донос «куда следует». И, главное, ещё до всех событий, они для субъекта оправданы на 100%. Ведь «Всё для Исксства», а каждый из нас убеждён, что главная потеря  для этого самого «Искусства» - имеет мои имя и фамилию…
Житель России десятками поколений с подхалимской улыбочкой так лихо сносит тотальное надругательство всех, кто оказался сверху: Орды, самодер-жавия, большевиков, их племянников, вертевшихся при развале поблизости от «закромов родины», что в кои то веки ощутивши слабину, немедленно за всех предков оттопчутся на костях.
Александр Второй, последние Романовы, Горбачёв…
А потом опять появляется хамская какая-нибудь сволочь, способная снести, не задумываясь несколько голов для острастки и, разумеется, во имя вели-чия России и сразу: «О! Вот это талантливый менеджер…»
Инга закончила свой рисовальный техникум и работала педагогом в какой-то
Школе в Арменикенде, где детишки обожали её, увидев ещё и на сцене. Сначала в массовках и эпизодах – помню её с двумя уже знаменитыми тра-вести в ватниках и ушанках над рацией в «партизанском лесу», это было что-то этакое про некоего, увековеченного военной мифологией героя – пионе-ра, если не ошибаюсь, Володю Дубинина. Их тогда в театре дразнили «три грации со срацией».
Но уже скоро она изображала то ли китайскую, то ли японскую сказочную принцессу, всю в высоких гребнях, кимоно, веерах и розе над виском. В ней, действительно, было что-то этакое в овале лица и глазах.
А потом эту гадину – пионервожатую в «Друг мой Колька»…
Однажды, часов этак в 12 ночи звонок в дверь.
  - Простите, нам нужно срочно Константина Хотяновского. Из типографии.
Оказывается что-то изменилось в передовице, а там же на первой странице был мой «материал», и что там можно было из него безболезненно вычерк-нуть, это уж только я, автор, мог решать. Меня на типографской легковушке туда и обратно, там печатные машины грохочут, свет непривычный – над ка-ждым наборщиком, и я в уголке на столике под такой же лампой, в руках липкие гранки и у меня серьёзно так интересуются:
  - А вот это можно убрать? А откуда ещё 15 строк?
По-моему папа меня зауважал после этого случая, как-то стал посматривать удивлённо и вопросительно…
А тут вот что произошло. Появилось польское кино. Со странным Збышеком Цибульским. Их двое тогда сразу после войны возникло. Загадочных, во что-то своё погружённых в любой ситуации, два ангела, посланных людям над холмиками окровавленных обрубков гниющих тел и подсыхающих луж кро-ви. Во Франции – Жерар Филип, а тут в Польше – Збигнев Цибульский. И умерли оба в 37 лет. Какая-то проклятая дата.
«Рукопись, найденная в Сарагоссе», «Девушка из банка», «Любовь 20ти лет-них» и только позже, позже прорывается гениальный «Пепел и алмаз», да ещё и странно как вообще прорывается: ведь там же всё «против наших»!
В какой-то омерзительной киношке на далёкой городской окраине слёзки кулаком утирал, смотрел «Канал». Зал отпускал матерные реплики и ржал, распахнувши пасти с гнилыми зубами. Я потом своего  младшего назвал в честь актёра Глинского, игравшего командира. Это было потрясающе, когда он снова залезает в люк канала, хрипя:
  - Где мои люди?! Где мои люди?!
Этот кадр, где рука с пистолетом торчит из приоткрытого люка, на медали, которую в конце – концов вручили всем выжившим Варшавского восстания…
Ну и вот. Наткнёшься на человека или там в статье мелькнёт как бы пароль, ну да , масонский перстень, как в финале саги о мушкетёрах, где уже всё, ко-нец, Арамис прощается с жизнью, но капитан корвета видит его масонский перстень, бледнеет, кивок и корабль разворачивается и идёт к спасительным берегам. Так вот из чёрной беспросветной жижи вдруг – бульк! – «польское кино». И всё, можно уже ничего не говорить: «свой!»..
Я столько получал обвинений в сокрытии «истинной» нации, подмигиваний на тему «ну что же скрывать-то?», криков в спину: «Поезжайте в свой Изра-иль!» Во втором браке решил детей обезопасить хоть от этого, и сын у меня Венчислав, а дочь – Янина. Однако уберечься на нашей родине сложно. Вне-запно власть решает хоть на чём-то сплотить вокруг себя массы. Назначили «День независимости». Тут встаёт вопрос:»Чьё иго-то сбросили?» Какую-нибудь Куликовскую битву взять? Неудобно – свои татары обидятся, а их в одной Казани до чёрта. И так стали стыдливо вместо «татаро – монголького» звать иго сперва «монгольско – татарским», а наконец и скромно «монголь-ским».
От немцев? Рана, конечно, свежая и 20 миллионов положили, только у нас же все торговые связи – с ними. Обидятся.
И обнаружилось, что главное освобождение было от поляков! В начале 17го века!..
 А через некоторое время решили наказать Грузию за наглую попытку всту-пить то ли в Евросоюз, то ли в НАТО и оттяпали у неё Абхазию с Осетией.
Вот кто наши злейшие враги: Польша с Грузией. Опять влип я…
Вернёмся в газету. Была там ещё начальница постарше, непомню фамилию, но почему-то кажется, что чем-то польским, опять-таки попахивала. Что-то такое типа Новицкая, Новинская, Радзинская. Какая-то «классическая» жур-налистка. Иногда говорят «как в кино». Но, как в том анекдоте, «В хорошем смысле». Глаз такой «добрый и твёрдый», цепкость какая-то. Было ощуще-ние, что уж если такая, «засучив рукава», возьмётся, будет самое тёмное де-ло распутано, обиженные облегчённо улыбнутся, а все бюрократы - чинов-ники понесут заслуженное. Чему-то профессиональному она меня научила редкими, но очень в точку бьющими подсказками.
А так, чтобы конкретно – два случая были. И, увы, оба не очень приятные. Общесоюзный конкурс на типа «Гимн молодёжи».Времена были, как, гово-рят, выразилась Ахматова, «вегетарианские», так что обставлено это всё бы-ло абсолютно такими свойскими фразами, с одной стороны вроде как моло-дёжно – сленговыми, а с другой всё-таки и патриотарски – трогательными. Кажется Войнович именно по этому конкурсу взял первое место своей и вправду прелестной песенкой, выбившей слезу аж у самого Никиты  Сергее-вича. «У нас ещё в запасе 14 минут».
Но финал состязания тогда ещё известен не был, и вот меня тоже этот призыв чем-то кольнул в одно место и заставил, что было крайне редко, «принять участие». Шедевр не сохранился, но было там, естественно и про космос и про память о невернувшихся отцах и про целину, грохотавшую из всех радио и телеточек. Ну вот, дай Бог памяти. Отрывочек  из рефрена:
                Главное – море целинного хлеба,
                Главное – вой побеждённой зимы!
                Затылками мы упираемся в небо,
                Но пятками в землю упираемся мы!
И так после каждого из трёх, если не ошибаюсь, куплетов.
Принёс и с этакой пижонской ухмылочкой вручил Новицкой.
  - У нас тут в «Молодёжке» что-то такое о конкурсе на молодёжный марш был разговор…
Скользнула взором  донизу и как бессмертный Комиссар из «Оптимистиче-ской» выясняет, кому тут ещё хочется комиссарского тела, почему-то понизив голос вопросила:
  - Это…это что такое?
Я, как всегда, ухмыльнувшись, «включил дурака».
  - Ну шутка, шутка…
Вторая «шутка» была слегка посерьёзней.

                3
                Летом как-то поручили мне обзорную такую статью про модные тогда «дворовые лагеря» или как там они назывались, были они кажется без кормёжки, но, тем не менее, чтобы детки во время каникул не очень –то уж лоботрясничали и висели на троллейбусах, ну и прочие дурные мысли чтобы в головы не лезли.
Ну хожу, интересуюсь, записываю, чему-то даже восторгаюсь, несмотря на дикую бакинскую жару. Нет, ну вообще, в самом деле молодцы, такие эти наставники порой неожиданные штуки изобретают и у детей глаза заинтере-сованные, азартно рассказывают, не врут, всё на чистом сливочном масле. Но вот в одном большущем дворе, в тени огромных , ещё с раньших времён, деревьев спрашиваю я, спрашиваю, а мне как-то уныло и даже, вроде, глаза отводя, бурчат, что мол да, вроде было и что-то  даже вроде ребятам до чёр-тиков нравилось, но потом как-то вот так, по непонятной причине…
А я уже «газетчик с опытом» и чувствую, что среди сплошного положительного благолепия предыдущих описаний может что – то этакое острое и любопытное  возникнуть, что сразу и сделает из материала «нечто». И продолжаю упорно приставать к третьему – четвёртому фланирующему или сидящему на скамеечке. И наконец посылают меня к паре старичков, которые до недавнего времени и руководили этой – ага, вспомнил – «пионерской площадкой». Старички. Из «приличных», сразу видно. А какая библиотека по стенам сквозь полутьму посвечивает. Скорее всего, здесь должно быть фортепьяно с раздвигающимися бронзовыми подсвечниками, где-то я такое в детстве облазивал, чуть ли ни у польки Юзефы. Чай, варенье в розетках, нет, вы нас обидите, нет попейте. Сначала отнекиваются, потом всё-таки, хоть и извиняясь и заверяя, что ничего страшного не случилось, но выговаривают наболев-
шее. Сначала руководили, действительно, они, и ребятам было, честное сло-во, очень интересно, и детские книжки мы им. Да, Андерсена и Гауфа тоже. И альбомы про всякие музеи, и всякие несложные пьески на фортепьяно, и разучивали с ребятками всякие песенки (ага, значит я верно предположил - было фортепьяно), но потом директор из школы такой-то заявила, что нам нельзя с детьми и поставила пионервожатую Оксану, а ребята всё равно за-бегали и говорили, что с ней скучно, но разве же мы не понимаем, мы им объяснили, что оказалось, что мы не имеем права и отсылали их к этой са-мой Оксане, но она очень быстро оказалась, извините, в интересном поло-жении и всё развалилось. А жаль.
Ладно, я пошёл к этой директорше. Такая оказалась оплывшая дама с выра-жением лица, как будто только что перед моим появлением обнаружила, что кто-то у неё под столом нагадил. Сесть не предлагает, требует удостоверение.
  - А что вас, собственно, не устраивает? Да, мы не можем доверить наших советских детей непонятно кому. Если они их неизвестно чему научат, кто будет отвечать, вы? У нас теперь этим всем занимается тот, кто нужно. Ком-сомолка, пионервожатая, учится заочно в пединституте. До свидания, мне некогда…
Ладно, я добираюсь до пионервожатой – заочницы. Выходит в прихожую. Впечатление такое, что как бы вот прямо при мне не пришлось скорую вызы-вать до роддома. Из комнаты кто-то её ежесекундно раздражённо зовёт. Да, я этим всем и руковожу, вы представить не можете, какие копейки платят. Да что вы! Это знаете, какие дикие старики, ещё проверить надо, чему они детишек научить могли. Да вы знаете, что про них рассказывают? Что она была из богатых, а он у них в денщиках служил, а потом после революции пожени-
лись, видите ли…
Вобщем, всю эту историю, которая явно вырисовывалась, я и перетащил в статью. Написано, конечно, было, вероятно, нагловато. Что вот мол для гаим начальством, директриса отогнала в сторону интеллигентных старичков, а глубоко беременную девицу и т. д. и т. п. Теперь дети гоняются на свободе, бьют стёкла и таскают кошек за хвост, но начальство директрису хвалит, га-лочка поставлена, а там хоть трава не расти…
Ну, видимо, всё-таки не только я сам , в молодой наглости своей, потихоньку стал считать себя этаким зубром газетчицкого фронта
                С лейкой и блокнотом
                А то и с пулемётом
как выразился в своё время Константин Симонов. В глазах начальниц моих я стал представляться некой величиной, весомой, хоть и «внештатной, неда-ром года через полтора, когда вакансия высвободилась, предложили мне стать завотделом, но я уже был в Русской драме и гордо отказался. Жара то-же была жуткая, решили, наверняка, что ничего «такого» в материале на
столь очевидную тему просто не способно появиться, подмахнули не читая и в этом своём обвинительно – прокурорском тоне статья спокойненько поя-вилась на страницах «Молодёжи Азербайджана».
И тут пошло, и тут поехало.
В те времена ведь, не то, что теперь, было не ты пиши, что в голову взбредёт, а «Васька слушает да ест». Даже раздел такой полагался под названием «По нашим выступлениям». То-есть жертву вызывали на ковёр вышестоящего крокодила, и она, после «питательной клизмы» ещё должна была «отписаться» в печатный орган, где её пропесочили, на тему «учитывая вашу ценную критику, будут немедленно приняты такие-то, сякие-то меры».
Отчётливо представляю, когда эту директрису, совершенно для неё неожи-данно, вызвали в БОНО и, тыча пальцем в страницу с моим опусом, зарычали насчёт надругательства над очередным бессмертным постановлением нашей партии – как же она вопила и визжала. И возмущённо рыдала, скорее всего, прерывая всё это выкриками:
  - Клевета!..Ложь!.. Очернительство!
Вырвавшись из объятий зав БОНО, она немедля набрала номер нашей ре-дакции и стала вопить все эти слова в трубку, добавляя ежеминутно бес-смертную фразу:
  - Мы будем говорить с вами в другом месте!
Наши схватились за голову потом за подшивки старых газет, нашли и наконец прочитали, и волосы у них тихо встали дыбом. Они поняли, что это не шутка, а бомба замедленного действия. Меня вызвали.
Не орали, не такая была тогда атмосфера внутри нашей редакции. Да и по-том «вспомните на минуточку», как говорят в Одессе, совсем недавнее разо-блачение культа и ещё не затихшие призывы к «восстановлению ленинских норм» (никто, конечно, не знал конкретно, какие именно они были, но под-разумевалось нечто правдивое до слёз и задорно – комсомольское, словом
                Здравствуй, милая картошка,
                Пионеров идеал!..
Мне просто задали вопрос:
  - Слушайте, Костя, дорогой, у вас есть какие-нибудь доказательства, ну до-кументы, подтверждающие эту дикую историю?
То-есть ситуация была мгновенно перенесена в плоскость юлиансемёновских сочинений про бессмертного Штирлица.
Ну какие у меня могли быть «документы»? Магнитофонные признания, вы-бтиые под пытками из беременной пионервожатой? Или серия фотографий скрытой камерой её сговора с директрисой?
Второй вопрос звучал так:
  - Костя, дорогой, вы с ума сошли? Ну теперь идите и расхлёбывайте эту ка-шу, как хотите!
То-есть, как я теперь понимаю, панически свалили ответственность на мои
плечи…
Нет, если честно, то кое-какие факты я, конечно, того, «додумал».Нет, не на-врал, не придумал, а именно, как в последующей режиссёрской жизни, «до-думал». Имея цепочку из шести фактов абсолютных, приставляется совер-шенно вытекающий из них седьмой. Шерлокхолмсовщина такая.

                4
                Не успел я оглянуться, как оказался опять перед разъярён-
ными носорожьими глазками всё той же директрисы, на этот раз мне не то что не предложили сесть, но не позволили себе выслушать ни словечка из многократно заранее почти что отрепетированного мной объяснительного монолога, перекрывая его известными уже обещаниями побеседовать со мной  « в другом месте» и заявлениями, что она такую подлую личность не только видеть не желает, но и добьётся, чтобы мне все пути на страницы на-шей родной советской печати были навеки закрыты, а теперь отправляйтесь и объявите о своей гадкой лжи  самому главному защитнику всех честных и порядочных служителей Педагогики – заведующему БОНО.
Забавность ситуации была в том, что когда я услышал эту аббревиатуру «БО-НО», достаточно долго бывшую у меня на языке и на слуху как нечтоприят-ное, родное, свойское, переполненное смеющимися и обиженно надуваю-щимися девчонками, старшими ребятами, «лабающими» на раздолбанном
«фоно»всякие «В бананово-лимонном Сингапуре, в буре», сладостными шажками по подмосткам, страх и раздражение, несомненно присутствовав-шие, упали до отметки достаточно низкой. «Дом культуры учащихся БОНО»…
Отсидев очередь жалобщиков и бьющих себя в грудь проштрафившихся школьных работников,  я предстал ,наконец, перед несомненно уставшим и безуспешно прячущим своё раздражение Завом. И я стал объяснять кто я, откуда и по какому поводу собираюсь беспокоить его. Но, не дав мне перейти к сути, он вдруг как-то печально и ошарашено спросил:
  - Подождите, так вы сын Яны Францевны?!
Дальнейшее он уже почти не слушал, погрузившись в свои какие-то воспо-минания, только время от времени перебивал меня вопросами о том, где Яна Францевна теперь работает, не обижают ли её в школе, а ведь у неё ещё и дочь была, где она теперь учится?
На прощанье печально произнёс:
  - Ну вы старайтесь, конечно, теперь повнимательней  проверять факты. А Яне Францевне большой от меня привет.




    Г Л А В А   Д Е В Я Т А Я
                Возвращение – Инга о ТЮЗе – «Девочка» - Опыт поля
                -Видение–В песках – Моя атака – Пьяный Чацкий –
                - Милиция и развод №2 – «Дама – невидимка»
                1
                Если бы ТЮЗ где-нибудь в другом месте стоял! Ну вот как раньше, чуть наискосок от БРТ (как со старых ещё времён произносили у нас в семье – «Бакинский Рабочий Театр», а вовсе не «Русский», как можно было ожидать). А то прямо под окнами. Как ни выглянешь, вон она опять идёт, то на репетицию, то со спектакля.
Так стало получаться, что то договориться о чём-то надо, то деньги на Лёшку передать. То какая-то книга ей нужна срочно, в библиотеку никакого време-ни нету, а она помнит, что у меня есть. Ну спустишься, некоторое расстояние проходим рядом, что-то она о новых штучках Лёшеньки, что-то я о кино, что-то она о своей новой роли, что-то я о своей новой статье, потом смотришь – почти до дома её дошли.
Из той же папиной коллекции красок, мне почему-то показалось забавным, я отыскал самую длинную кисть, высунулся подальше из окна и в выпуклом ромбе, составляющем одно из украшений на мусанагиевском фасаде, крупно вывел бронзовой краской: ИНА.
Она стала время от времени, проходя, поглядывать и, видя меня в окне, ру-кой помахивать, или кому-то, смеясь, указывать.
И, в конце – концов, допровожались.
Когда я бедной Нине сказал, что вот так уж получилось, что я…что у меня…что опять, чёрт бы его побрал, всё началось сначала, она побледнела и в предобморочном своём состоянии, после бесконечной паузы, спросила:
  - Почему ты хочешь сделать из меня Лиду Матисову?
Ситуация была , правда, точно как в «Такой любви». До того было безысход-но и стыдно. Если бы в тот момент Некто сказал, что можно безболезненно умереть, пожалуй, сказал бы «да».
Боже, стыдно-то как…
Как-то потом, когда уже мы были в разных измерениях, я написал стих, и хо-тя там очень пахнет Тютчевым и кем-то из символистов, но мне оно кажется не очень бездарным. Летом в отпуск я заглянул к её подруге Нонке Гейван-довой по прозвищу «Доченька». И оставил у неё это стихотворение, зная, что Нина, приезжая в отпуск из этого своего Колпашево, обязательно заглянет к «Доченьке».
                Какая осень в тот год была!
                В прозрачных гаммах хрустальных листьев
                Как будто синего ковши стекла
                Пролились с неба, иззолотившись.
                В каком тумане текли леса
                Янтарной горечью всепонимания,
                Как злобно – радостной слезы роса
                Совсем последнего того свидания…

                И мы любили друг-друга так,
                Печальной нежности так полны были,
                Как будто жили века назад
                И там друг- друга не долюбили…
Мы оказались на гастролях в Тюмени и вдова Вадика Аля повезла нас на джипе, как можно было понять, какого-то их бывшего товарища по работе, к Вадьке на могилу.
Три года назад она кричала по телефону:
  - Что вы за подлые брат и сестра, что ты, что Мила?! Так и не приехали, ко-гда он болел и умирал! Так и не приехали!..
Объясняться было бесполезно. У неё , как у подавляющего числа сограждан, превратные представления об актёрских доходах. Когда в 87м умерла мама, я бежал на другой конец города, чтобы занять на самолёт у друзей.
Интересно, что за десятки лет, которые они прожили в Тюмени, им ни разу не пришло в голову заехать к нам, а расстояние что от Стерлитамака до Тю-мени, что обратно – видимо одно и то же, тем более, что у них –то была ма-шина.
Да и в Баку, если отпуска совпадали, сколько раз ни звали, они не зашли к нам ни разу. Может, конечно, это дядя Геня, после скандалов «на политиче-ские темы» каждый раз как мы к нему заходили, ка-те-го-ри-че-ски предос-терёг их от контактов «с этим ярым антисоветчиком»…
Аля всё время приговаривала, обращаясь к владельцу джипа:
  - Ну!..Я же тебе говорила…Я же что тебе говорила!?
Конечно же первым делом, со своими вечными, знакомыми ещё по институ-ту, жеманными ужимками азербайджанки «из высшего общества», раскрыла глаза моей Галке на ужасную историю взаимоотношений с Ниной, как «мы все были так потрясены, так мы все были просто жутко шокированы», ведь такая уродка, такая хамка, как он мог!?
Когда мы помянули Вадьку, а на могиле оставили стакан водки, прикрытой ломтем чёрного хлеба, Аля вдруг взвизгнула:
    - Ой, а ты знаешь, говорили, что Доченька умерла!
Не стал интересоваться, не тогда ли, когда её единоверцы вытаскивали из всех щелей бакинских армян, а моя бывшая тёща, как рассказывал Лёшка, прятала у себя под кроватью соседку, с которой они вечно собачились.
В Баку не осталось ни единого армянина.
Значит умерла Нонна Гейвандова. А Нине Буровой, или кем там она стала после замужества, теперь, как и мне – 76. Или 75.
Боже ты мой, Боже…
На прощанье нашей бывшей старосте почему-то позарез потребовалось ода-рить нас норковой шубкой.
  - Нет – нет, как это «нам не надо»? Как это «спасибо, у нас есть»? Непре-менно возьмите. Вы меня страшно обидите. У меня ещё есть такая же.
Мы спустились во двор. Галя что-то заподозрила, дойдя до мусорных баков на углу, мы приоткрыли край пакета. Из сгнивших остатков шубы поднялись тучи моли.

                2
                Происходит очередной медовый месяц. В институте я стара-юсь ни на кого не смотреть, чтобы не встретить безумные потусторонние гла-за Нины.
Инга несколько замордовалась от разговоров, когда всё время надо было параллельно соображать, что можно было сообщать этому собеседнику, а чего ни в коем случае нельзя. На меня вывалилась бездна информации о том что происходит в театре реальном, а не нафантазированном нами после восторгов от «Моей жизни в искусстве» и мемуаров всяких великих Орленевых да Бирман.
Главрежем в ТЮЗе патетический и жирный азербайджанец, говоривший на таком «русском», половина которого просто не поддавалась расшифровке. Бывают репетиции просто из «театра абсурда», когда Хозяин после ночных возлияний несёт уж совсем неведомое, актёры с ужасом пытаются понять, чего же он от них хочет, а заканчивается всё гомерическими воплями и бро-санием в стоящих на сцене пепельницами, графинами и стульями.
Несчастные травести, вызывавшие особое его внимание, они даже в бездар-ных спектаклях последних лет казались очаровательными эльфами (Лежнёв, впадая в скверное расположение духа, любил ворчать с омерзением:
  - Когда я вижу этих «мальчиков», мне хочется стать педерастом!) Одна за другой ложились делать от Хозяина аборты, а потом в тот же день с востор-женным хохотом носились по лестницам, надеясь, что никто ничего не запо-дозрит.
Я периодически пописывал рассказы, безуспешно рассылая их по редакци-ям. Всё это вошло в очередное произведение под названием «Девочка». Я здраво сознавал, что в нашем пространсвенно-временном отрезке печатать его никто не возьмётся и только ради развлечения послал его в журнал «Ра-ботница»на конкурс под названием «Женщина в передовых советских буд-нях». Мне, естественно, выдали по-полной.
Какая-то «шибко партийная», как любил восторженно выражаться мой папа, дама, ощутимо брызгая климактерической слюной и щедро пересыпая текст восклицательными знаками ( «воскликами», как выражались в редакции) со-
общала, что нарушает железное правило не рецензировать и не отвечать
авторам отвергнутых материалов. Но она не в силах поступиться принципами работника совпрессы – одного из важнейших участков помощи нашей славной партии! И единственное, что она жаждет мне сказать! Что всё мной написанное! Настолько омерзительно и бездарно! Что нет ни малопусенькой надежды, что в самом сверхотдалённом будущем мне удастся что-нибудь изменить! И вся великая советская литература ждёт и требует от меня   лишь одного! Сейчас же по получении её послания, уничтожить  всё мной , извините за выражение, созданное и больше никогда – никогда – то-есть совершенно никогда не писать ни строчки.
Инга, будто нехотя проговариваясь, объявила мне о паре романов своих, произошедших за это время. Я был совершенно убит и единственное, что приходило в кружившуюся голову – выйти снова за дверь. Но она трагиче-скими какими-то монологами внушает мне, что это должно стать для нас «уроком на всю жизнь».И что она меня не винит. В результате я, чуть не ры-дая, признаю, что это надругательство над телом моей Великой Подруги могло произойти только из-за того,что я помел её бросить.
Теперь-то я мог бы предположить, что всё это было разыграно, может быть опять по совету Наиры, чтобы мне в голову никогда не пришла мысль повто-рить содеянное. Причём многократные требования развода, после чего всё и произошло, были лёгким мановением пальчика стёрты навсегда.
А ещё мой микроскопический опыт говорит, что женщина обычно выдумы-вает историю о каком-то жутком своём грехопадении (часто изнасиловании) с целью активизировать интересующий её объект либо вызвать комплекс защитника и тем привязать.
Тут приходит время последней преддипломной практики. Нас заслали в пес-ки Туркмении, где тогда полным ходом шла геофизическая разведка нефтя-ных запасов, плоды которой теперь от всей души пожинает Туркменбаши. Даже, говорят, золотые памятники себе ставит по всей территории.
Сначала плыли поперёк Каспия всю ночь туда, где как раз «в песках под Красноводском» и расстреляли непонятным образом 26 бакинских комисса-ров. Кровавое  это событие  было многократно изображено практически во всех видах искусств. В наше время половина разнообразных объектов была названа их именами. Предполагаю, что теперь вся история в Баку твёрдо за-быта – около половины комиссаров, включая председателя, Степана Шаумяна, относилась к армянской национальности…
Мы все очень боялись качки и с ней связанной морской болезни, но море было на редкость похоже на бильярдный стол без единого покачивания, в каютах было блевотно душно и потихоньку все перебрались на палубу. При-тулились в разных закоулках на своих рюкзаках и чемоданах. Низко висящее небо действительно было просто «усыпано звёздами».
Мы не разговаривали, но в конце – концов оказалось, что я лежу головой на коленях у сидящей Нины, а она мрачно говорит, показывая на букву W, сос-
тавленную из звёзд недалеко от ковша Большой Медведицы:
  - Вот это она самая и есть – Кассиопея.
Значит речь шла опять о дьявольской пьесе Когоута.
 « Лида Матисова.Мы лежали в степи и Петрус показал мне Кассиопею…»
От Красноводска поездом до Небит – Дага, там находится контора. Там, как оказалось, какой-то «микроклимат»  - ощущение, что тебя навечно привяза-ли около чего-то сталеплавильного. На каждом углу стоит киоск с газировкой. Люди короткими перебежками передвигаются от одного до другого. Туземные жители все как один шли в огромных папахах и толстых стёганых  халатах. Мы глядели на них с ужасом, но нам быстро объяснили, что вот они-то как раз совершенно не ощущают жару. Как в термосе.
Нас быстренько распределили по геофизическим партиям. Девчонок пооди-ночке рассовали по разным «камералкам» - обработка данных, приходящих с «поля», чертежи, кальки, подсчёты, причём у меня осталось в памяти, что тогда даже арифмометры были редкостью. Студентов мужского пола повез-ли по несколько человек на машинах в разные концы, в «поле».
Прибыли. Пески. Машины геофизиков, напичканные всяческой аппаратурой. Сейчас, через сто лет, я напрочь не помню как там что именовалось, так что опишу на детсадовском языке.
По горизонту стоят агрегаты, копающие шурфы для взрывов. Они с какими-то длинными хоботами, задранными вверх. Похоже на что-то доисторическое, типа динозавров. Нас сгрузили возле машин, в которых будет вестись запись волн от взрывов, прошедших сквозь землю. Разной плотности слои земли, это мы проходили, изменяют волны по-разному. Вот тут и выясняется место, в котором спрятана нефть. Одна из первых мыслей, словно медленно изгибающихся в полурасплавленном мозгу: как же эти несчастные геофизики выдерживают целыми днями в своих бесконечно раскаляемых солнцем, металлических сундуках, от пола до потолка утыканных сотней приборов с судорожно бегающими стрелочками?
Мы присели на песок в относительной тени от машины и попытались что-то проглотить из привезённого. Тут издали раздалась очередная серия взрывов и я резко встал в желании увидеть общую картину. Сзади оказалась открытая дверца машины и я пропорол её острым углом спину. Мне плеснули на рану зелёнки, я ещё похихикал, смущённо хорохорясь, и нырнул мордой в песок без сознания. Когда я пришёл в себя, отпихивая от лица ватку с нашатырём, мне сказали:
  - Слушай, а может тебе лучше в камералке потрудиться? У нас сейчас борто-вая пойдёт, к ночи как раз там будете.
Но пока я приходил в себя, валяясь в песке, и вокруг меня лежала предве-черняя пустыня с иссякающим солнцем – кажется это называется «час между волком и собакой» - у меня случилось видение.
Я был в центре непонятного, но, как и положено всему окружающему в это
время суток, пугающего, создающего атмосферу неизбежной опасности, блюда пульсирующего песка. Края его кончались на горизонте. И по всему горизонту, как застывшие тюремщики охраны, чернели силуэты этих машин, то ли бульдозеров, то ли имеющих иное название, похожих на  схематичных гусей с каких-то футуристических картин. И при этом – какая-то смертельная тишина, будто воздух выкачали насосом. И было во всём этом что-то из фан-тастических марсианских ужасов.
И в голове – единственная мысль, как бы всё усиливающая своё грохотанье:
  - И это будет: вся моя жизнь?! Ни за что! Вы с ума сошли! Ни за что!!
  - Да, пожалуй, поеду я в камералку,- сказал я скрипучим голосом.
Надо всё это самым быстрым образом заканчивать, но не бросать, а довести до получения диплома, иначе меня действительно заметут в армию, и сейчас же, сейчас же, сейчас же всеми силами устраиваться в театр.

                3
                Полтора месяца умопомрачительной жары. Душно, как в про-тивогазе. Воду  привозят в цистернах. Однажды я вывалился из халупы, где мы работали с лентами взрывных кардиограмм, кальками и тушью, в надежде вдохнуть хоть на пару градусов более прохладного вечера, около каменной колоды, сохранявшейся, возможно, со времён чингизидов, стояли печальные верблюды, вожак горестно взглянул мне в глаза. Я повернул рычаг и напустил воды, они сразу же деловито окунули в колоду свои доисторические морды. Вожак вспомнил, что ничем не показал мне своё отношение к моему поступку, вынул голову из колоды и плюнул на меня.
Изредка мы ходили с Ниной по ночам в соседнюю воинскую часть смотреть кино, которым радовали круглоголовых хлопчиков, вывезенных с Украины на предмет привыкания к противоположным климатическим условиям. Кру-тили «Илью Муромца». В одной из сцен звероподобный и победительный Борис Андреев выезжал на битюге из леса на поле от горизонта до горизонта усыпанное отборными жёлтыми тарелками…
  - Пид – сол – ну – хы!- хором простонал кинозал…
Мы вернулись в Небит-Даг, где в правлении надо было, советуясь постоянно со знающими людьми, дабы не увезти чего-нибудь засекреченного, добрать материалов для будущего диплома. У меня началось какое-то безумие, по-том это ещё несколько раз в жизни повторялось, может быть оно как раз и называется «депресняк», депрессия. Вобщем я удрал раньше Нины, которая, видя, в каком я состоянии, поклялась, что соберёт всё нужное и для меня тоже. Сажая меня в поезд до Красноводска, она безостановочно рыдала, уткнувшись мне в плечо. Так потом, пока не износилась и не была отправлена в тряпки, рубашка и была с несмываемым следом туши на плече.
Потом  я кое-как, с подсказками Нины и других сокурсников, смотревших на
меня с недоумением и жалостью, и с помощью кривившихся, как от лимона, педагогов, которые частично были наслышаны и умолены, что мол «Хотяновский всё равно уходит в театр», я покончил с экзаменами. Таким же образом, как в дыму, слепил диплом, а потом защитил его. Когда надо было получать всё для отъезда по месту назначения, я взял синюю книжку диплома и, быстро свернув в сторону от общего потока, шагавшего к кассе, помчался по лестноце вниз, ощущая всё время, что вот – вот раздадутся крики: «Вот он! Держи его!» И меня будут хватать за шиворот.
С  карьерой инженера – геофизика было покончено.

                4
                Теперь надо было поймать тогдашнего директора БРТ Яку-шева.
О, Якушев! Какой это был блистательный актёр. Как он играл афериста в ко-медии Сергея Михалкова «Раки», как снисходительно бил чечётку и мурлы-кал бархатным голосом :
                Товарищ, товарищ,
                Товарищ…идиот!
Я ещё не слыхал тогда о существовании знаменитой «С одесского кичмана…»
Какой это был Ленин! Как он радостно стонал: «Сдох, фюрер проклятый! Сдох!» И выбрасывался из окна в пьесе Ремарка «Последняя остановка».
Но тут Русская драма переживала печальный период – ни директора не бы-ло, ни главрежа. Вот на директора и «кинули» его. Решающим доводом, как всегда в таких ситуациях, был, видимо:
  - Да вы же самого Владимира Ильича играли. Вам ли  бояться?!
Исполнение роли Великого Основателя становилось своего рода мандатом, гарантирующим абсолютную и несомненную «нашесть». Председатель Сою-за театральных деятелей – Калягин, игравший Ленина. Председатель Ленин-градского отделения, а потом, после смерти Товстоногова, временный худ-рук БДТ – Лавров, игравший Ленина. Председатель СТД до Калягина, а потом худрук Вахтанговского театра – Ульянов, игравший Ленина. Вот так-то.
По всему поэтому пообщаться с Сергеем Ильичём в театре было практически невозможно.
Когда мне это наконец удалось эдак месяца через полтора ,первое, что я уз-нал так это то, что дорогой мой Алексей Тимофеевич меня обманул. Я ведь давно уже, всё ему растолковав, просил пригласить Якушева и кого-то ещё из ведущих БРТ на один из «Пяти вечеров», где я играл и даже был весьма расхвален. Оказалось – увы!
Чёрт его знает, может он действительно посоветовался по этому поводу с Ингой, которая была уже несколько лет его коллегой по ТЮЗу. Тогда я просто растерялся, но, если вдуматься, почему е ё должна была привести в такой уж
восторг перспектива жить ещё не поддающееся учёту количество лет втроём в комнатушке, ни на минуту не забывая, что за стенкой с весьма несовер-шенной звукоизоляцией находятся бабушка, мама, сестра Мила и брат Толя. Да ещё и на зарплату почти не отличающуюся от стипендии, на которую мы жили 4 институтских года.
Словом, Лежнёв, говоря мне: «Ой, не знаю. Кажется сегодня приходили…Яку- шев заверил, что завтра непременно» - врал без зазрения совести, Царствие ему Небесное.
Якушева я поймал. Он всматривался в меня, похаживая кругами, взглядом озорным и дурашливо – испуганным, как мог бы  наверно смотреть Ленин  на убиенного  государя – императора Николая , предложившего ему неожи-данно пост министра иностранных дел. И назначил день, когда я могу прийти на «прослушивание». Мне показалось, что отнего слегка попахивало спиртным. День несколько раз переносился, то из-за вызова к министру, то из-за худсовета по новой премьере.
Наконец мы остались вдвоём в его гигантском кабинете.
Естественно, мне хотелось использовать этот шанс, дабы продемонстриро-вать все гениальные качества, которыми я, по моему глубочайшему убежде-нию, обладал. Поэтому читал я, разумеется, финальный монолог Чацкого из сыгранного у бессовестного Лежнёва «Горя от ума».
                «Карету мне! Карету!!»
Я кончил.
Якушев покивал одобрительно, хмыкнул пару раз и задумчиво предложил:
  - А вот что, если ты прибегаешь, влюблён в неё до полного безумия, распа-хиваешь дверь, а она с этим Молчалиным, ****ь, голая!
Я совсем не был готов к таким специфическим эпитетам в кабинете великого Лени…пардон, великого Якушева, но, подумав пару секунд, во время кото-рых у меня мелькнула мысль, что я опять чувствую уже знакомый запах, я собрался и, чуть ли не пустив слезу ярости, почти уже проорал текст Грибоедова. Якушев, войдя во вкус и лихо покручивая руками в воздухе, ринулся раскочегаривать меня бедного до победного конца.
  - Стой! Стой, не выходи из образа! А если ты всё это хочешь послать к такой-то матери, заскочил в буфет, хлопнул для храбрости 200 грамм, потом вры-ваешься к гаду Фамусову и всё ему выдаёшь! А ну давай!!
Я кажется уже писал, что первые две рюмки – но не водки, водку я к тому времени не пробовал ни разочка, а вина – повергали меня в мечтательно – ностальгическое состояние, с третьей я начинал стремительно трезветь, а в случае, когда меня принуждали выпить четвёртую, бежал, как выражался один знакомый художник, «пугать унитаз».
Умом я понимал, чего именно добивается от меня Сергей Ильич, и от пони-мания, что мой жалкий опыт не позволяет мне ничем его порадовать, я при-шёл в ужас и стал терять контроль над собой. Никогда после я не мог восста-
новить  подлинную картину своей «третьей вариации». Я орал, завывал, хо-хотал, топал ногами, по-моему даже трахнул оземь стоящим рядом стулом.
Скорее всего было это безобразно. Не дав мне довести монолог до финала, а при тех средствах выразительности, которые я уже успел использовать, дальше оставалось только бросать стульями в окна, а возможно что и в самого директора, Якушев налил мне стакан воды и сказал, что пожалуй мы тебя берём, нам как раз такие ( он не стал уточнять, какие именно) нужны, вот сейчас мы съездим на гастроли на Украину, а после отпуска (он назвал число) позвони мне по такому вот телефону (он написал телефон), и я скажу, когда тебе выходить на работу.
Может, конечно, он надеялся, что за такой длинный срок я передумаю или исчезну ещё каким-нибудь способом.

                5
                Ничего я за это время не передумал, но кое-что и правда случилось. Мы с Ингой разошлись во второй раз. Всякие там социологи – специалисты по психологии брака в умных своих томах предлагают самые «разводоопасные» годы: год, три и семь. Мы с моей Первой Любовью послушно не пропустили ни одного из трёх запланированных сроков. И только на третий раз разбежались окончательно.
Стипендия, разумеется, прекратилась. Мы существуем на довольно нерегу-лярные доходы от газеты и микроскопические подачки моих, которые сами, при наличии взрослеющей не по дням, а по часам дочки, еле перебиваются.
Начинаются каждодневные вполне обоснованные скандалы. Тем более и я в подвешенном состоянии и на сплошных нервах. То-есть это, конечно, не кри-ки с битьём посуды и руганью. Но, тем не менее, разбуди меня среди ночи, и я с закрытыми глазами наизусть продекламирую, какой я эгоист с отсутстви-
ем  сердца, и как мог такой холодный, холодный, холодный человек, если это можно назвать человеком, жениться и заводить ребёнка, когда он за это-го бедного ребёнка даже и не собирается отвечать, и пусть ребёнок с голоду будет умирать, он и не моргнёт, это чудовище с холодной польской кровью!
Кончается всё это тем, что я забираю Лёшу якобы погулять, а когда она выхо-дит после репетиции, не глядя ей в глаза – терпеть не могу, когда на меня смотрят с такой ненавистью – ставлю её в известность, что сын пока поживёт со мной, и кормить нас будут мои родители до тех пор, пока я не начну работать в драмтеатре.
  - Ах та-ак, - пропела она  своим голосом, тембр которого заставлял мужчин поворачиваться и бросаться вслед.- Ты пожалеешь!
Через два часа она звонила в нашу дверь с матерью, бабкой, глаза у которой были такие, с которыми она, видимо, и шла рубить топором любовницу де-да, и с милиционером.
И милиционер – азербайджанец и капитан – азербайджанец, к которому он меня препроводил, смотрели на меня почти со слезами сочувствия, и нена-видящими взглядами, которые они бросали на троицу женщин, старались показать мне, на чьей они, разумеется, стороне,но против глупого советского закона, что до суда ребёнок непременно должен находиться у матери, ничего поделать, увы, не могут.
Они так возмущённо цокали языком и покачивали головами, когда с омерзением обращались к женщинам, что я понимал: набросься я на этих трёх мерзавок, посмевших сдать мужчину в милицию, они мне и кинжал бы в руки сунули и в сторону бы отвернулись.
После краткой лекции по советской юриспруденции я, криво усмехнувшись, сказал, что всё понял.
  - Надо отдать им ребёнка, дорогой,- печально попросил капитан.
  - Отдам.
  - Нет,- взвизгнула моя тёща Вавочка,- он же не отдаст! Не отдаст он!
Я одел бедного Лёшу, поцеловал в  в холодную круглую щёчку и снёс вниз. Женщины обхватили его и повлеклись прочь.
Через полторы недели мне наконец позвонили, что я могу написать заявле-ние на имя директора Русского драматического театра имени Самеда Вургу-на с просьбой принять меня актёром вспомсостава.
Меня сразу же стали вводить в массовку старого спектакля «Дама - невидимка», текучесть во вспомсоставе была неописуемая, мой предшественник не вышел после отпуска на работу. Мне показали несколько стандартных ударов  театрального боя на шпагах: «голова – правое плечо – левое плечо – нога – голова» и ребята из вспомсостава, половина которых была тоже из «лежнёвцев», потренировала меня немножко в фойэ. С нашегопоявления и начинался спектакль: занавес открывается – все дерутся. Но тут появляется прелестнейшая донья Рахиль Гинзбург, все бегом выстраиваются вдоль наклонного пандуса и до авансцены, срывают с себя плащи и красиво расстилают ей под ноги.
На первой своей премьере на сцене БРТ, я с такой зверской гримасой стал осыпать ударами толстяка Гамазова, что увидел реальный ужас в его глазах, а половина шпаги после третьего удара переломилась и улетела в зал. Вопля раненного зрителя, к счастью не раздалось. «Как я буду сражаться этим об-ломком?»- в ужасе подумал я, но в этот миг возникла спасительница Гинз-бург. Я помчался вместе со всеми, взмахнул плащом по слишком широкой орбите и сбил шляпу с соседнего идальго.

                Май 2014 года
                Стерлитамак