Неотвратимое Часть 3

   В прошлом  году, за год до войны, началось строительство антропософского культового центра, названного в честь кумира Штейнера, великого немецкого поэта Гёте. Над сооружением этого здания трудились представители девятнадцати европейских наций, причем многие из них раньше были мало знакомы с физическим трудом. Таким образом, строительство было задумано как современный вариант поиска Святого Грааля, то есть строители здания совмещали физический труд с восхождением к духовному абсолюту, символический прообраз которого был запечатлен в архитектуре и внутренней структуре здания.
   Архитектура Гётеанума состояла из двухкупольной системы, которая по идее Штейнера “отражает двойственную природу человека, неся в себе обыкновенно низшее “я” и высшее “Я”. Новая архитектурная идея по Штейнеру состояла в следующем: “Мы благоговейно вникаем в Дух, чтобы стать единым с тем Духом, который изливается вокруг нас в формах и который приводит их в движение, ибо вокруг нас находятся Духи Форм, а за Духами Форм стоят Духи Движения». Таким образом, человек, проникаясь сокровенным Духом, может иметь вокруг себя как оболочку некий “храм“, дом, который непосредственно выражает человеческое существо, постигнутое в его внутреннем, живом становлении.
   – Есть ли вести от Валерия Яковлевича? – Борис Николаевич Бугаев, словно прочитал мысли Волошина, догадываясь о том, что Максу интересен тот период их отношений с Брюсовым, когда Белый покинул Петровскую.
   Ещё вчера Белому на строительстве храма досталось выравнивать слегка выгнутую плоскость, соединяющую оконную форму с куполом, а потом перейти к низу оконной формы и производить то же равнение. На соседней форме работала О.Н. Анненкова; и к вечеру они, сидя на досках и озирая окрестности, мирно разговаривали о событиях теперешней жизни. Погода стояла прекрасная; вечер был прозрачным, как и все вечера, иногда лишь глухою угрозой врывалась в тишину отдаленная канонада. Белый не хотел говорить сейчас на тему, затронутою Волошиным, он думал о теперешнем. Поэтому не отвечая на вопрос Волошина, спросил:
   - А Вы знаете, что взойдя выше "Bau" на высоты, ведущие к Гемпену, по вечерам можно видеть шрапнельные огоньки; и базельская публика приезжает вечером на них смотреть. – Волошин молча кивнул, но чувствовалось, что беллетрист, кем тогда считали Максимилиана Александровича, ожидает ответ на поставленный им вопрос. Отступать было некуда. У Волошина к этому времени был авторитет и немалый. Друг Константина Бальмонта, спец литературы, настоянной на галльском духе, ценитель Реми де Гурмона, Клоделя, знакомый M. M. Ковалевского, свой "скорпионам" и свой радикалам, - обхаживал тех и других. Если Брюсов и  Бальмонт оскорбляли вкус, то Волошин умел стать на сторону их в очень умных, отточенных, неоскорбительных, вежливых формах. Те были колючие: он же - сама борода, доброта, - умел мягко, с достоинством сглаживать противоречия. Ловко парируя чуждые мнения, вежливо он противопоставлял им свое: проходил через строй чуждых мнений собою самим, не толкаясь. В. Брюсов и даже Бальмонт не имели достаточного европейского лоска, чтоб эквилибрировать мнениями, как в европейском парламенте.  А у Волошина он был.
   Учитывая всё это, Белый ответил:
   – Весь стиль наших встреч десять лет назад – откровенное, исступленное нападение Брюсова на устои моего морального мира; и я отвечал не предвзято на это – перчаткою, брошенною Брюсовым. Между нами господствовал как бы вызов друг друга на умственную дуэль.
   Первоначальное преклонение Нины Петровской перед Белым, как учителем жизни, вызывало у Брюсова чувство соперничества:
   – В подходе ко мне ощущал я постоянно некоторую предвзятость и обостренное любопытство, заставлявшее меня как-то сжиматься. Потом точно сбросил он маску. Все-то чувствовалось, что между нами в глубинах туманного подсознания нашего назревает конфликт.
   Максимилиан Александрович знал, что мотивы поведения Брюсова были совершенно неведомы Андрею Белому. И Белый мучился в поисках выхода из создавшегося непонятного положения; духовное отчуждение сменялось исповедальной искренностью, стремлением к «братской» близости.
   Ему даже на ум не приходило то, что в то время Брюсов уже был готов к осуществлению долго вынашиваемого замысла «Огненного Ангела», и его позиция по отношении к Белому отчасти объяснялась писательской заданностью – воплотить как можно точнее и полнее задуманные психологические типы, проверить жизнью сюжетные ходы романа.
   Немного отстранившись от собеседника, Андрей Белый размышлял о Волошине. Кем он был в жизни Белого с внезапными волошинскими появлениями и исчезновениями? Он входил во все тонкости их кружков, рассуждая, читая, миря, дебатируя, быстро осваиваясь с деликатнейшими ситуациями, создававшимися без него, находя из них выход, являясь советчиком и конфидентом. В Москве был москвич, парижанин - в Париже.
   Максу же в тот момент пришла в голову мысль, которая не касалась данной ситуации: а сколько стихотворений написал Вячеслав Иванов, тешась тем, что разрушал только что созданную семью Волошина и Сабашниковой семь лет назад? Но тут же Волошин, стараясь контролировать свои эмоции, спросил у Андрея Белого:
   – А известно ли что-либо о событиях Москве? – Белый кивнул головой и начал удручённо рассказывать:
   – В Москве на окраинах собирается рабочий люд и о чём-то шепчется. А в центре города толпы монархистов и черносотенцев из «Союза Михаила Архангела» под пение «Боже, царя храни» несут портреты Николая II и иконы.
   В первые дни войны в подвалах разбивались бочки с вином, и многочисленные любители спиртного лезли в подвалы, давя упившихся и захлебнувшихся в вине. Было много жертв. Вино доходило до колен, некоторые ухитрялись зачерпнуть ведро и вытащить его на улицу, где его и распивали. И только прибывшие казаки могли оттеснить разъярённую толпу. Так «верноподданные» отметили первые дни войны.
   Помимо вновь организованных многочисленных комитетов, создавались лазареты, организовывались благотворительные концерты и базары. Дельцы занялись поставками для фронта. А на полях сражений рекой текла кровь. Стали прибывать пленные и раненные. Монетный двор штамповал медали, которые выдавались солдатам-калекам, без рук и без ног. На медали – масонский знак: треугольник в круге, а в нём всевидящее око божье и надпись: «Да вознесёт вас Господь бог в своё время!».
   По городу ползли слухи о неудачах русских войск, о предательстве и о том, что не хватает патронов и снарядов. В Москве стала замечаться нехватка продовольствия.
   В Кузнецком переулке на витринах среди фотографий военных, обрамлённых траурным крепом, большое фото Веры Холодной, слегка прикрытое вуалью. Такая смесь многим казалась нормальной.
   Здесь в Швейцарии также было не спокойно.
Три инцидента, свидетельствующие о немецкой бестактности, совершенно взбесили Белого:
   - Представьте себе, Максимилиан Александрович, что почтенная кроткая в обычное время старушка-немка, которую я любил всей душой и которая прежде отличалась антропософской выдержкой, на днях пробегая мимо меня, с радостной доверчивостью бросила, забыв, что я русский:
   - Наши цеппелины летали над Парижем, - на что в ответ ей я, свирепо нахмурившись, отрезал:
   - Жалею, что в варварстве войны погибнет Notre-Dame! - Она покраснела и сказала :
   - Ах, простите Herr Bugaeff; я забыла, что вы - русский. - Я ей ничего не ответил, подумав: " В данном случае я говорю не как русский, а как, хотя бы, немецкий пацифист".
   - Ещё случай. Он связан непосредственно с Вашей бывшей супругой. Я пришел в совершенное бешенство, узнав, что при Маргарите один из антропософов, тупой и грубый малый, бросил такую фразу:
   - Пойду на войну убивать этих русских свиней. - Я огласил этот факт в кантине и кричал публично:
   - Покажите-ка мне эту грубую свинью: я покажу ему, как оскорблять русских дам. - "Свинья" действительно испугалась меня; и обходила при встречах. Третий индицент заключался в следующем: в кантине стали продавать в пользу красного креста какую-то немецкую шовинистическую брошюру. Меня возмутило, что в нейтральном месте, где встречались русские, французы, англичане, поляки, австрийцы и немцы, продаются брошюры, пропагандирующие немецкую военщину. Я подошел к столику, взял брошюру, прочел ее заглавие и швырнул ее обратно австрийскому антропософу со словами: "Удивляюсь, что здесь, в нейтральном месте, в Антропософском Обществе, ведется немецкая агитация. - Австриец злобно покосился на меня; но брошюра была немедленно убрана.
   …Мимо беседующих Белого и Волошина, кивнув головой, прошла Маргарита. Белый, указывая вслед удаляющейся женщине, спросил Макса:
   – Как она? – Волошин, не понимая сути вопроса, попросил Белого уточнить, что он имеет в виду. – Борис Николаевич, смутившись, уточнил, что он интересуется успехами первой жены Волошина в живописи:
   – Рассказывают, что она после удачного дебюта в Москве поехала ко Льву Николаевичу за советом, куда направить свои духовные и профессиональные устремления, чтобы стать максимально полезной человечеству.
   – Это правда, – ответил Волошин и загрустил. – Их связь с Маргаритой постоянно пребывала в состоянии некой мистической связи. К примеру, почему она оставила себе после развода фамилию Макса, приставив к фамилии Сабашникова приставку «Волошина»? Есть ли в этом её тайный умысел – снова вернуться к Максу?