Панечкины сказки

Меня зовут Прасковья. Нет, я не из Подмосковья, и группу «УмаТурман» не люблю. Я люблю оперу барокко, особенно Филиппа Жарусски. Он поет, как ангел, проглотивший беса – как же иначе человек может издавать такие нечеловеческие, дьявольски прекрасные звуки? Еще я люблю подниматься по лестницам, потому что это путь наверх, к небу. В нашем городе мне не хватает неба, оно часто серое и низкое, кажется, что тебя посадили в коробку от телевизора и плотно ее закрыли. Я люблю жить одна, и когда в моем доме кто-то появляется, такое случается редко и коротко, я начинаю делать все, чтобы этому кому-то стало неуютно. Потому что неуютно мне: я волнуюсь, что человек нарушит что-то в привычном раскладе моих вещей и мира, и хочу поскорее избавиться от этой тревоги. Наверное я социофоб. Или просто безответственный эгоист, а другой человек рядом вынуждает меня думать о нем, переживать, интересоваться, как у него на работе, варить ему суп и стирать белье. Я пока к этому не готова.

А недавно я полюбила свое имя.

Не надеялась, что доживу до этого дня. Я планировала покончить собой еще в средней школе, потому что была вечным объектом издевательств – не только из-за имени, конечно. Еще я была толстой. Вот и сложите: когда на уроках физкультуры в тебя «нечаянно» врезаются, как в боксерскую грушу, и цедят при этом сквозь зубы «паррраша» (хотя это всего лишь официальная краткая версия твоего имени), что получается в сумме? Ребенок, которому нечего делать на этой планете. Вы спросите, как родители додумались подложить мне такую свинью? Да, они подложили. Но свинья эта была с черными крыльями… Так я ее себе представляла, во всяком случае. Когда мне исполнился месяц, мама с папой еще точно не знали, как меня будут звать – Анна или Екатерина, они спорили и не приходили к согласию. И тут папе предложили ехать в командировку в Бразилию, а там океан, которым бредила мама. Папа рассудил, что спор об Анне-Екатерине вмиг разрешится на горячем белом песке Копакабаны, и уговорил бабушку остаться со мной на пару недель. У мамы все равно были проблемы с грудным вскармливанием, замучил мастит, а бабушка была доброй и безотказной.

В месяц от роду я наверное видела своих родителей большими размытыми пятнами, которые двигались, поигрывая светом и тенью, перед моими еще расфокусированными глазами и создавали поле любви. Думаю, это поле было розовато-сиреневым и очень теплым. По-другому я своих родителей никогда не видела. Потому что в Бразилии при перелете из Рио-де-Жанейро в какой-то городок в глубине страны их самолет разбился. Так я осталась с бабушкой, с ее горем и одновременно нежданным счастьем снова стать матерью в 58 лет. Со своим счастьем бабушка стала ловко управляться уже через месяц. С горем она не знала, что делать. И пошла к Богу, в маленькую церквушку, что ютилась в глубине нашего парке, который раньше был кладбищем. Батюшка велел принести меня и немедля крестить. Случилось это 28 октября в день святой Параскевы-Пятницы, которую называл еще «бабьей заступницей», покровительницей семьи и брака. Вообще я бабушку понимаю: она готова была сделать все, что ей накажут чужие мудрые люди, лишь бы избавить меня от грядущих страданий. Хотя и известно, чем вымощен путь в ад. Ничего у бабушки не получилось. Я стала Прасковьей, бабушка меня залюбила и закормила, я пухла и росла, как на дрожжах, моя неуверенность в себе, закрытость и даже диковатость не отставали.

Мы жили в бабушкиной квартире, родительскую она продала, нужны были деньги. Этот дом стал моим Зазеркальем. В семь лет я познакомилась с Льюисом Кэрроллом, и картина моего мира перестала дрожать и сбоить, все встало на свои места. В моей жизни впервые появилась подруга – Алиса, с которой я сверяла все происходящие события, свои настроение, поступки и эмоции. Я перечитывала книгу снова и снова и находила те слова, которые мне помогали не просто выживать, но находить в жизни поводы для радости. Долгое время эта радость, правда, была ограничена стенами бабушкиного дома. А в школе я была изгоем, придурковатой толстухой, в лучшем случае «странной какой-то». Тогда я и сама себя не понимала. Я переписала в секретную тетрадку слова Алисы: «Просто не знаю, кто я сейчас такая. Нет, я, конечно, примерно знаю, кто такая я была утром, когда встала, но с тех пор я все время то такая, то сякая — словом, какая-то не такая». И очень долго, до старших классов, эти слова оставались всей правдой обо мне.

В девятом классе я начала катастрофически худеть. Бабушка забила тревогу, потащила меня по врачам, но те только усмехнулись: девочка выросла, отстаньте от нее, дайте жить своей жизнью – худой и прекрасной. За год я уменьшилась вдвое, как будто с меня сняли ватный комбинезон, под которым пряталось невыразительное тщедушное тельце. С одним лишь достоинством – сиськами убедительного третьего размера. Часть класса меня сразу горячо полюбила, другая – еще пуще возненавидела. К груди, которую я пыталась запихивать в лифчик первого размера, больше ничего интересного не прилагалось. Мое лицо было будто из детской раскраски до того, как ее раскрасили, – бесцветное. По нему надо было рисовать – сверху, яркими смелыми мазками, но я не умела. Бабушка переживала за мою бледность больше, чем за свою гипертонию. Несмотря на нормальный анализ крови, она закармливала меня продуктами, за очень дорого повышающими гемоглобин. Я терпела, понимала, что бабушка не вечна и надо уважать ее чувства. В том числе ее уверенность в том, что я несчастная сиротка и даже при покровительстве бабьей святой вряд ли стану счастливой. Я не пыталась бабушку переубедить. Я смотрела на фотографию мамы и папы – молодых, красивых и веселых – и где-то в недрах моей пугливой души проклевывалась надежда, что однажды все переменится. А пока я подожду. Я записала в тетрадку очередные Алисины слова: «Если в мире все бессмысленно, что мешает выдумать какой-нибудь смысл?». И я стала выдумывать.

Обычно я наглухо задергивала в своей комнате ночные шторы, тяжелые, шоколадного цвета, ложилась на жесткую тахту, вытягивалась в струнку и закрывала глаза. Я не знала тогда, что такое медитация, но мой организм отключался, а вернее переключался в режим парения. Тогда я отпускала на волю фантазию и выдумывала – вселенную, людей ее населяющих, их богов, их дома, их любимых и врагов, их тайны и страхи. Я мастерила сказки, наряжая и гримируя их под быль. Да, я была хорошим мастеровым. Просто в то время никто не мог оценить мой труд по заслугам.

Бабушка между тем начала сдавать. Ее большое беспокойное сердце стало сбиваться с ритма, сосуды истончились, стали хрупкими, на них нельзя было больше положиться. Бабушкин уход был вопросом времени. Мы были готовы и надеялись, что святая Параскева побережет нас еще годик-другой.

Инсульт случился на следующий день после объявления результатов вступительных экзаменов на иняз. Я выдержала приличный конкурс (тогда я уже перечитывала Алису в подлиннике). Бабушка отпустила мою руку и тихо, не приходя в сознание, ушла. Я заплакала по ней спустя два года, когда решила разобрать семейный фотоархив. Увидела бабушку молодой, 30-летней, в веселую обнимку с дедом, которого я не знала, он умер от рака еще до моего рождения. Бабушка, тогда молодая женщина с лукавым блеском глаз, счастливо хохотала в камеру – и черно-белое фото выглядело цветным. Я сначала не почувствовала своих слез. Я их увидела частыми каплями на глянцевой поверхности фотокарточки. Потом я стала выть. И не переставала, пока не пересмотрела все фотографии. Тогда же я оплакала маму с папой. Хотя, признаюсь, дыру в душе оставила только бабушка. И зарастала эта пробоина долго, пропуская ветра и пыль, и студеные зимы, и бессонные ночи... Пока я не встретила деда Влада.

… Деду было всего 68 лет. Он был белоснежно сед, но подтянут и даже элегантен. У него было красивое революционное имя Владлен, сокращенный Владимир Ленин, и с налетом неуместного аристократизма, как заметил сам дед. Во Влада деда превратил внук Иван, хипстер со стажем, беспринципное существо с выдающимся уровнем тестостерона. Это я испробовала на себе позже, единожды, потом долго принимала душ и жалела деда – он не заслуживал такого внука. Дед Влад был моим соседом. И он был почти слеп. Запущенная катаракта, как оказалось. Почему все согласились ее запустить – он не говорил. Но мир он видел примерно так, как я своих родителей.

Однажды, поздним сентябрьским вечером, я нашла деда на лавочке у нашего подъезда. Он сидел и улыбался в пространство – одинокий, безмятежный, как породистый пес-мудрец, смирившийся с тем, что его никогда не найдут. Я шла домой от своего однокурсника, который платил мне сексом за курсовую. (Я немного утрирую, но суть понятна – у каждого из нас была своя цель). А тут пожилой мужчина смотрит в вечность и ничего не ждет.
– Здравствуйте, – я присела рядом.
– У вас красивый, но тревожный голос, – сказал он, не меняя позы, не глядя на меня.
– Вы потерялись? – все-таки ляпнула я.
– Это философский вопрос… – он повернулся ко мне, улыбнулся широко, как старому доброму другу, и скользнул мимо моего лица взглядом.
Над лавкой горел фонарь, но я не рассмотрела всего сразу.
– Поможете мне подняться в квартиру? – он спрашивал, будто извинялся.
– Конечно, – я почему-то все поняла и взяла его за руку.

Он жил на пятом этаже. В нашей «сталинке» лифта не было. Я была бы счастлива жить на последнем этаже и каждый день подниматься к небу, но я жила на втором, а почти слепой дед Влад на пятом. Я с детства знала, что мир устроен несправедливо. Пока мы поднимались, медленно и торжественно, он говорил: –  Зовите меня дед Влад. Вы же ровесница внуку моему, я чувствую. У вас красивый тревожный голос… Впрочем, я это уже говорил. Вы хрупкая, это я чувствую по вашей руке. И вы боитесь. Простите, это не мое дело, я проявил бестактность... Как вас зовут?
– Прасковья, – сказала я, и моя внутренняя пружина сжалась.
Дед Влад остановился и крепче сжал мою руку.
– Такое имя у юной девушки!.. Вы особенная, я так сразу и понял.
– Ну что вы? Какая я там особенная? Это все бабушка. Она умерла 738 дней назад… – мне вдруг захотелось ему все рассказать. – Я осталась совсем одна. Мама с папой погибли двадцать лет и пять месяцев назад. У меня есть только Алиса. Ну как у меня… Она есть у всех, кто любит Льюиса Кэролла. Тогда, в 1865 году, она уже сказала все то, что я хотела бы сказать сегодня… Простите, я несу чушь.
– Нет-нет, Прасковья, – он погладил меня по руке. – Можно я буду звать вас Паня? А что теперь говорит вам Алиса?
Новая версия моего имени – Паня – коснулась моих ушей беличьей кистью и окрасила их ярко-оранжевым цветом.
– Она говорит: «Интересно было бы поглядеть на то, что от меня останется, когда меня не останется».
Дед Влад остановился снова. Его рука стала твердой и серьезной.
– Так не пойдет, Паня. Сейчас будем пить чай, а завтра, когда я буду бодр и неудержим, вы придете на завтрак и все мне расскажете. И даже то расскажете, что не смели открыть никому. Вы согласны, Панечка?

Вот так я полюбила свое имя.

... С утра я позвонила в его дверь. С собой у меня был пластиковый контейнер, в нем лежало четыре сырых яйца и настоящие помидоры цвета малины. Я хотела приготовить омлет, и если бы у деда Влада не нашлось молока или сковороды, я бы с готовностью сбежала по лестнице вниз, в наш супермаркет, а потом поднималась бы по лестнице к небу, как и хотела. У деда оказалось все, что нужно. И даже уютная кухня. Он встретил меня в довольно пижонских очках с темными стеклами.
– Кто вам помогает? У вас чисто, все по местам... Ой, простите, не хотела вас задеть... – мне было не привыкать чувствовать себя идиоткой.
– Вы правильно спросили, Паня, – замахал он потешно рукой. – Три раза в неделю приходит Ирина, убирает, ходит за продуктами, готовит. Она усердная, молчаливая. Ее услуги оплачивает мой сын. Но я и сам кое-что еще могу. Ведь я немного вижу. Но так – большие пятна размытых оттенков... Знаете, какой у вас цвет?
– Розовато-сиреневый?
– Надо же… Вы немножко ясновидящая.

Вообще дед Влад был каким-то нездешним. Ему бы жить в Париже и сидеть с книгой в Люксембургском саду, на кресле (там вместо лавочек кресла, я видела в интернете), положив ногу на ногу и изредка отвлекаясь на кокетливых дам тщательно скрываемого возраста. И ему бы видеть – мир нуждается в его добрых глазах. А он здесь, на пятом этаже, почти слепой, ест мой омлет и улыбается в вечность.
 
Я сидела напротив него и понимала, что он единственное живое существо на земле, ради которого мне хочется выдумать какой-то смысл. И тогда на его уютной кухне с клетчатыми занавесками и сверкающими кастрюлями я отпустила фантазию.
– А вы знаете Светлану с третьего этажа? Она ездит на золотистом лексусе… Ой, вы же не различаете, наверное. Простите… – в расстройстве я брякнула вилкой о тарелку, и от той откололся крохотный кусочек.
– Паня, давайте договоримся. Вы не смущаетесь. Я рад и даже горд, что вы не признаете моей ущербности. Оставьте тарелку в покое. Светлану я знаю плохо. Слышал несколько раз, как она в подъезде разговаривала на повышенных тонах … Видимо, ругалась на какого-то мужчину, который ей не угодил.
– А каким вам ее голос показался?  Вот мой вы сразу… раскусили…
– Да-да, голос у нее был странный. Очень высокий, про такой говорят, как ультразвук. Не очень приятный. Я бы сказал, что эта женщина красива, но стервозна, простите за резкость. Она властна, но при этом несчастлива… Что – есть попадание? – дед стрельнул кокетливой улыбкой, видимо, тот еще был шалун в молодые годы.
– Стопроцентное! – похвалила я. – Но всей истории вы все равно не знаете. Хотите расскажу?
– Ну конечно!
Ему, правда, было интересно. В интонации, в том, как он подался вперед, готовый услышать и даже увидеть предстоящую историю, не было и тени вежливой фальши. У меня наконец-то появился слушатель. И я отпустила фантазию на волю.

– Все дело в том, что Светлана – сирена, – начала я свою историю. – Но не та, которая воет в машине скорой помощи. А мифологическая – полудева-полуптица, роковая красавица с хищным нравом и божественным голосом. Вы же знаете, что классические древнегреческие сирены заманивали путешественников-мореходов своим чарующим пением, от которого те сходили с ума, бросались в волны на сладкоголосый зов, и эти хищницы терзали их тела. Ужас, словом! Не многим удавалось спастись. Одиссей привязал себя к матче корабля, залил уши аргонавтов воском – лишь бы друзья не поддались мороку. Орфею повезло: у него самого был всем голосам голос, и он смог заглушить сирен своим бесподобным пением… Но большинство сильных и смелых мужей гибли, кидались в море, ведомые искушением. Так вот, наша Светлана – это дожившая до наших дней сирена. Вы услышали ее голос тогда, когда ее очередная жертва спасалась бегством, и Светлана из распрекрасной девы превращалась в мерзкую гарпию. Но знали бы вы начало этой истории! Слышали бы вы ее голос тогда! Он был усладой для самых музыкальных ушей. Если бы ее голос имел плоть, он был бы алым, мягчайшего бархата, уютной теплоты и с любимым ароматом детства. В такой голос хочется завернуться, как в плед, утонуть в мягких подушках дивана и слушать мелодию дождя и ветра за ноябрьским окном. Вот каким голосом она заманивает легковерных мужчин в свой дом. Я слышала, да-да!

Дед Влад слушал меня с восторженным интересом родителя, который только что обнаружил, что его ребенок гений. Это было так трогательно. И немножко, совсем капельку, смешно.

– Последняя жертва Светланы – менеджер среднего звена Сергей, – сообщила я. – Именно на него она верещала в подъезде. В начале истории Сергей был очень хорошим и очень влюбленным. Каждый раз он приносил нашей сирене дары, на которые грохал львиную часть своей средней, как и звено, зарплаты. Она, в ответ, одаривала его ласками – тоже, соответственно, средненькими. Но и этого было достаточно Сергею, чтобы оказаться в Элизиуме! Однако он был мужчиной, и время от времени хотел есть домашние котлеты, ходить в офис с чистым воротничком и манжетами, а в воскресенье вечером посещать с возлюбленной мамин обед и вести там неспешные беседы… Сирена сказала: «Как же – воротничок!! Какой еще мамин обед?! Сначала – заработай нам на все, отведи меня к алтарю, там как раз с мамой и познакомимся!» Ну как спрятать злобное нутро, если оно машет хлестко крыльями и рвется наружу?! Сергей тогда из очень хорошего стал просто хорошим, а спустя еще пару месяцев – приземленным. Привязал себя к матче. Светлана его манит, а он закрепился, держится, и про себя на всякий случай поет, пусть и голос у него далек от Орфеева. И тогда решил Сергей сменить курс своего корабля. Море широкое – столько береговой полосы, где ждут – да с накрытым столом и взбитой периной. А этот берег обманчивым оказался, под дивной морской гладью прятались скалы и мели – Сергей уже все днище своему кораблю ободрал и пробоин наделал. Задумал он тогда побег. Только Светлана, как мы знаем, хищница с отточенным нюхом, она быстро разгадала план Сергея и тогда показала свой истинный уродливый лик.

Я перевела дух. Дед молчал. Сидел, сцепив в «замке» пальцы рук.
– А знаете, Панечка, – протянул он задумчиво. – Может, Светлана и сирена, да только мы наверняка не знаем, как она такой стала. Может, была она вольной быстроногой охотницей, сильной, с горячим сердцем и открытой душой, да только кто-то, какой-нибудь олимпийский бог, а они те еще были бесстыдники, заманил ее, наигрался да бросил умирать в мрачных шхерах. И вот ожесточилась она против всего мужского племени и пошла по их головам и сердцам…

Теперь уже я смотрела на деда с умилением и до конца еще не осознавала, как мне повезло тем поздним вечером.

…Я стала бывать у деда Влада почти каждый день. Я прибилась к нему, как бездомный котенок. Вот малютку погладили по плешивому загривку, налили в щербатое блюдце молока – и он уже готов тащиться за своим благодетелем на край земли. Я стала помогать деду по дому, ходила в магазин, только готовить не успевала – институт, халтуры по переводам, частные уроки английского. Я зарабатывала, где только можно, потому что бабушкины денежные запасы давно иссякли, и надо было крутиться, чтобы прожить. Но с каким счастливым облегчением я всякий раз выпрыгивала из этого беличьего колеса и поднималась к нему – к моему деду. К небу.

Несколько раз я пыталась вывести деда на разговор о его прошлом. Он вежливой, но твердой рукой уводил мое любопытство в другую сторону. Мне оставалось только гадать: разглядывая его книги – большую классическую библиотеку и стопки книг с мудреными научными названиями, редкие фотографии семьи, сувениры, география которых была обширна. В своей жизни я путешествовала лишь дважды: с бабушкой в пансионат для пенсионеров и с ней же в Петербург по музеям. Все поездом, слово «самолет» в нашей семье даже не произносили. А дед Влад летал много. И, похоже, бывал в Бразилии, я видела у него статуэтку Христа-Искупителя. Только меня это не трогало. В том месте своей души, там, где жила память о родителях, крошечная, как горячая песчинка с пляжа Копакабаны, я давно воздвигла стену. Так было надежнее.

А мои истории, в которых где-то мною подхваченные факты и чужие домыслы, витиевато обрамленные моей безразмерной фантазией, я готовила деду на десерт. Обычно после ужина я забиралась с ногами на его диван, он устраивался напротив в видавшем виды кресле и – я рассказывала. А он ловил мою волну, взбирался на ее гребень, лихо, по-молодецки, и мы на пару неслись туда, где не было надежных стен, упавших самолетов, холодных рук и слепых глаз.

… Как-то у деда потек кухонный кран, не закручивался, все время подкапывал – как ему, крану, казалось, озорно и радостно, нам же он действовал на нервы да и воду зря пропускал, и водный счетчик это не прощал.
– Надо звонить в домоуправление, звать водопроводчика, – решила я.
– Может, Ваня придет посмотрит… – неуверенно предложил дед.
Хорошо, что он не видел моего взгляда. В словах я свой пыл уже притушила.
– Пока Иван придет, у вас тут накапает… денег.
– Ну да, Паня, вы как всегда правы. Звоните, не будем медлить.

Равнодушный женский голос промямлил по телефону, что Степан придет в течение часа. Я пока решила напечь блинов – тоненьких, пятнистых, в мелких дырочках и с хрустящей кромкой. Бабушка научила меня неплохо готовить. Но раньше мне было не для кого, а теперь я закармливала деда, как меня когда-то бабушка. И теперь понимала ее лучше – это маленькое, но пронзительное счастье кормить родного человека. К тому же мой элегантный дед ни капельки не толстел. Он улыбался, как сытый кот, и требовал добавки.

Когда я увидела Степана на пороге, мне захотелось захлопнуть дверь, убежать в дедову спальню и спрятаться под кровать. Это был сутулый верзила, точно выше двух метров, со спутанной копной рыжеватых волос и совершенно выдающимся носом. Нос был огромен, Степан это знал и страдал. Поэтому я сменила курс и прониклась к нему родственным чувством.

– Снимайте обувь и проходите за мной, – велела я, потому что поняла, что Степан не правит в этом мире, здесь он чужой, одинокий и нуждающийся в стрелках, по которым надо двигаться. Ну, в таких стрелках, которые мы чертили куском кирпича на асфальте, когда играли в казаков-разбойников. То есть вы чертили, я-то не играла, но видела…

Я заскочила в кухню и, пока не появился Степан, успела шепнуть деду: «К нам пришел король троллей!» Даже за темными стеклами очков я видела, как блеснул дедов правый глаз.

Пока Степан занимался краном, мы наблюдали за ним в зачарованном молчании. Блины уже остыли. Работа у тролля спорилась. И тогда я спросила его: «Хотите потом с нами чайку и блинчиков?»
– Спасибо! Но я как-то больше по мясу… – смутился Степан.
– Видите? – шепнула я деду в самое ухо. – Тролли – мясоеды. Они конечно предпочитают человечину, но этот падший тролль… Потом расскажу.

Степан доделал кран, аккуратно специальной тряпкой вытер за собой грязь, тщательно вымыл руки и кивнул нам на прощание.
– Погодите, а сколько мы должны? – остановила я тролля.
– Нисколько, пенсионерам бесплатно чиню.
– Так я не пенсионер, – мне не хотелось его отпускать.
– Так и кран не ваш, – Степан был невозмутим.

Проводив водопроводчика, я влетела в кухню, молниеносно отправила блины в микроволновку на разогрев, заварила чай, все расставила по местам и…
– Рассказывайте уже, Панечка, хватит суетиться! – велел дед.
– Степан – это бывший король лесных троллей! Спросите, почему бывший и что он тут делает? – я сделала театральную паузу.
– Ну не томите уже, Паня! – дед терял терпение.
– Он полюбил человеческую женщину! Но полюбил не как потенциальный обед, вы же понимаете!.. А как дивное существо, способное жить и чувствовать иначе – не так, как принято в мире троллей. Эта женщина, причем, была не молода. Ей было лет сорок уже… Ой… Или все еще молода? Смотря с кем сравнивать. Как бы там ни было, для короля троллей она стала солнцем. А знаете, что делает солнце с троллями? Под его лучами они превращаются в камень! Женщина приходила в лес за земляникой и черникой. Она выбирала погожий день, когда солнечные лучи проникали даже в самую глубь леса – через запутанные лабиринты еловых лап и хитросплетение ветвей очень старых деревьев. Она носила длинные льняные юбки и повязывала на русые волосы скромный платок. У нее были синие печальные глаза, но не потому что она печалилась, просто так получилось. Даже когда она улыбалась – скользнувшему по мшисто-бархатистому стволу дерева солнечному лучу или земляничке, притаившейся в шалаше из травинок, – печаль не исчезала. Король троллей увидел эти глаза – и окаменел. Даже если бы в тот день не было солнца, он бы все равно окаменел. Но что интересно: внутри этого огромного носатого камня продолжало биться и полыхать сердце. С того дня он стал караулить свою возлюбленную. Он всегда прятался, сливался с родной стихией, а это было легко, боясь напугать женщину до смерти. На всех лесных полянах расставил караулы из придворных троллей и велел докладывать даже о хрусте сучка или шелесте травинки. Она приходила не часто, но ведь и праздники случаются только несколько раз в году…

Я подлила деду чая и свернула для него в сладкую трубочку еще один блинчик.
– И что же? Опять несчастная любовь? – грустно спросил он.
– Это как посмотреть… Король троллей совсем извелся от своей каменной любви, потерял сон, перестал охотиться на сбившихся с дороги путников, похудел, поник. Даже его выдающийся королевский нос уменьшился в размерах и стал вызывать кривотолки в королевстве. И тогда король пошел к главному колдуну королевства. У того нос вообще упирался в землю и чуял малейшее колебание лесного королевства – даже чих муравья. Колдун, как ему и было положено, знал все наперед, а потому встретил короля с заготовленной речью: «Ты можешь уйти за своей любовью, но только если отречешься от трона, от своей силы и от своего народа. Ты станешь человеком. В новом обличии тебе придется обретать свою силу заново. И еще не факт, что твоя человеческая женщина тебя полюбит. Более того, ты можешь оказаться в любой точке земли, далеко от нашего леса. А значит, можешь никогда ее больше не увидеть. Вот тебе зелье, выпьешь, когда будешь готов, заснешь, а уж когда проснешься… Так что подумай дважды, а то и четырежды!»

Мне надо было перевести дух. Но дед Влад уже и так знал, чем дело короля троллей закончилось.
– Он, конечно, зелья выпил. Он же всем сердцем любил ту женщину. И даже крошечный шанс встретить ее однажды придавал ему сил изменить свою жизнь… Придавал ему сил стать слабым… но человеком.
– Именно так!
– Я вот что думаю, Панечка… – вдруг оживился дед. – А не устроить ли нам как-то встречу Степана с нашей кассиршей из углового магазина? Сдается мне, она очень подходит под описание любимой женщины короля троллей…
Улыбка деда проникала внутрь меня солнцем – которое, наоборот, не как у тролля, превращало мое сердце в перьевую подушку, на которой сладко засыпали все мои страхи.

Мы прожили так два светлых года. Теперь я даже не вспомню, случались ли в те годы плаксивая осень или колючая зима. В памяти осталось только солнечное тепло, оконная занавеска, танцующая с ветерком, рдяные яблоки, рассыпанные по кухонному столу, мое первое варенье из клубники, которое быстро засахарилось, но дед его доедал мне назло столовой ложкой… Наши истории в два голоса, в две души, в четыре руки. Панечкины сказки, как он их называл.

… Однажды я пришла к деду с бутылкой хорошего конька. Его мне презентовали благодарные родители одного балбеса, которого я натаскивала для школьного экзамена. Пришла я и заявила, что сегодня сказок не будет – только быль, какой бы печальной или неудобной она не была. Сама от себя такого не ожидала. А вот дед Влад ждал. Попросил налить ему граммульку, сам нарезал лимон, руки у него оставались верными, «глазастыми». К тому времени я вытребовала, чтобы он звал меня на «ты». Сначала он срывался на «вы», шел розовыми пятнами, как юноша, всплескивал руками, неловко хмыкал, но со временем его «ты» окрепло, а моя привязанность к нему пустила в моей душе вечные корни.
– Паня-Панечка… – покачал он головой. – Ты же не отпустишь меня так, правда?
– А куда это вы собрались?– встревожилась я.
– Ну как… В Элизиум, как любой нормальный мужчина, искушаемый сиреной, – хохотнул он.
– Ай, ну вас! – я была готова рассердиться.
Дед все чаще стал шутить о своем уходе. Шутки получались хромыми, но с длинными цепкими лапами и долго потом еще скребли по моему воображению, натирая его до мозоли.

– Что же мучает тебя, Паня? Почему я один? Где моя жена? Почему ты не видишь в моем доме ни одного женского портрета? Почему ко мне не приходит сын, а внук бывает так редко, что всякий раз мы встречаемся, как чужие люди? Почему я не прогнал свою болезнь, хотя она лечится и успешно? Чем я вообще жил все те годы, пока в моей жизни не появилась худенькая, с тревожной душой девочка, сочиняющая сказки? Так?
– Все эти вопросы могут остаться без ответа, – я взяла его за руку и сразу же вспомнила бабушкину руку, тогда, перед ее уходом. – Если вы хотите молчать об этом – значит, не время еще говорить. А кроме того, столько людей вокруг – нам еще сочинять и сочинять…
– А не пришло ли твое время, Паня? – спросил тогда дед.

Да, я думала об этом. И бывали дни, когда мне хотелось взбежать вверх по лестнице, стучать в его дверь кулаком, пока он не добредет и не откроет, потом садиться на широкий кухонный подоконник, подтягивать высоко колени, прятать в них глаза и говорить, говорить, говорить… Про детство в наглухо зашторенной комнате, про бабушку, которая хорошо кормила, но плохо слушала, про мечты о красивой смерти в полете – с черными крыльями за спиной… Про обрушавшуюся, как выигрыш в лотерее, худобу и первую влюбленность в прыщавого спортсмена с ледяными глазами и умелыми губами. Про первый секс на втором курсе с третьесортным сокурсником, потому что было любопытно, а получилось уныло и неприятно. Про его внука Ивана, которого я пустила на порог, в себя и потом долго вымывала из своего тела и мыслей, потому что он был мелким и грязным, как лужа у мусорных баков в нашем дворе. Про стену внутри меня и весь семейный фотоархив, который я сжигала в ванне и наблюдала за маленькими огнедышащими драконами, которые должны были сожрать мою боль. Но не сожрали.

– Была ли в вашей жизни любовь? Такая, как в сказках… Не в Панечкиных, а в настоящих – с благородными принцами и целомудренными девами? – спросила я тогда деда.
– Была.
– Какая она – любовь? Какая была ваша?
– О-о, девочка… – он сделал крошечный глоток конька и надолго замолчал. – Мою любовь звали Белла. Она была моим небом, моей вечностью. Сейчас бы я сказал, она была бездонно синей. Когда я смотрел на нее, весь мир замирал и терял голоса. Мне было так хорошо и беззаботно, как единственному долгожданному ребенку в семье пожилых родителей. Белла была скромна, добра, спокойна. Но мне всегда казалось, что ее мир где-то далеко, и она никогда не пригласит меня туда погостить. Я всегда чувствовал ее отстраненность, вежливую дистанцию. Она не позволяла моему чувству вспыхнуть и уничтожить тот мир… где мне места не было. Такая вот совсем не сказка.
– Вы полюбили замужнюю женщину? – на всякий случай уточнила я.
– Очень-очень замужнюю, – отозвался дед. – Да и сам я был не свободен…
– Так ничем все и не закончилось?
– Все мы жили долго и по-своему счастливо. Но любовь нас не соединила, а развела по разным берегам. Ты уж прости старика, Паня, но у меня получилась быль. Без твоей помощи сказки не рождаются…

Я смотрела на деда. Впервые за все время он показался мне маленьким и беззащитным. Не ребенком, не стариком, а хрупким ранимым существом неизвестного (сказочного?) происхождения, за которое я несу ответственность. Впервые в жизни. Дед был мой. Мой смысл. Моя любимая Панечкина сказка.

…Был март. Необычный – мягкий и теплый. Зима перестала огрызаться и тихо ушла, даже не хлопнув за собой дверью. В то субботнее утро у меня не было никаких планов, никаких уроков и халтур. Я решила так и прожить этот день – неосознанно, просто ошиваться по дому и цепляться за что-то глазом, рукой, мыслью… Плыть. Сначала я плыла в своих фантазиях, лежа на диване, а потом их прервал звонок мобильного. Номер был дедов, но я услышала незнакомый мужской голос: «Вы Прасковья?»
– А что случилось? – пружина внутри меня сжалась до узкого кольца.
– Вашему соседу Владлену Ивановичу стало плохо, он вызвал скорую. Мы уже здесь, его госпитализировать надо. Срочно. Он просит вас…

Мне кажется, на пятый этаж я тогда ползла, как подстреленный зверь к водопою. Я села на ступеньки у дедовой квартиры, свернулась в «ракушку», закрылась и стала раскачиваться взад-вперед. В голове звучала ария Генделя Lascia ch'io pianga в исполнении Филиппа Жарусски. «Дай мне оплакать грустную долю», – молил дьявольски-ангельским голосом Филипп. «Дай мне оплакать…» – просила я неизвестно у кого. Мои глаза были полны песка.

Отворилась дверь, кто-то вышел на лестничную клетку.
– Прасковья? – спросил мужской голос из телефонного звонка.
Я обернулась и увидела фиолетовый силуэт.
– Да, я иду… – соврала я.
Я не могла пошевелиться. Я должна была дослушать арию, подняться на легких ногах, проскользнуть мимо фиолетового силуэта в квартиру деда, забраться с ногами на диван и начать свою сказку.
– Нам срочно надо старика увозить. Прогнозы не очень. Пока мы сняли приступ, но нужно обследование… Сердце у него не к черту, – говорил силуэт.
А я мысленно записывала в свою секретную тетрадку новые-старые слова моей Алисы: «Как она ни пыталась, она не могла найти тут ни тени смысла, хотя все слова были ей совершенно понятны».

Я так и не вошла в квартиру. Когда деда Влада выносили на носилках, я влипла в стену и зажмурила глаза. Я не хотела ничего видеть. Я хотела катаракту, как у него… Насовсем. 

… Я позвонила внуку Ивану, сообщила о случившемся и легла спать. Я проспала 19 часов 38 минут, а потом поехала в больницу. Меня не пустили в палату. Там были родственники. Они прощались. Иван вышел на мой звонок, сказал, что мое появление вызовет лишние вопросы, а всем и так тяжело, и вообще, все было хорошо, пока в его жизни не появилась ты, то есть я, и деда, как подменили, все это непонятно и дико даже, а если я на что-то рассчитывала… Дальше я слушать не стала. Я пошла, как ослепшая, вдоль длинного больничного коридора – к воздуху, к небу.

Я сидела на скамейке в нашем парке, где ютилась церковь, в которой меня крестили и нарекли Прасковьей. В церкви была маленькая колокольня, и теперь я думала, как на нее взобраться в своих черных крыльях. Смысл был потерян. Сказки меня покинули. В голове звенела тишина – она была бесцветной и оглушающей.

Я не сразу поняла, что звонит телефон, но звонящий был настойчив. Неизвестный номер – неизвестность теперь мое имя.
– Прасковья? – спросил меня мужской голос, который был смутно знаком и звучал фиолетовым цветом.
– Да…
– Вы меня не помните… Не знаете. Я фельдшер скорой, забирал вашего соседа. Мне очень жаль…
– Да.
– Мне надо увидеть вас. Владлен Иванович передал вам пакет.
– Да.
– Я могу заехать к вам вечером, после восьми?
– Да.

… После ухода деда Влада минуло 417 дней. Эти дни были разными: нескончаемыми, как ночной кошмар, и стремительными, как мгновенья счастья, пустыми и наполненными до краев, иссини-черными, как бездна и прозрачными, как паутинка в лесу, болезненными, запертыми от любых глаз, смешными, вдохновляющими, пастельно нежными, красными от страсти, решающими все… Их было много. И из этого «много» сотворилась новая вселенная.

Дед оставил мне свои дневники. Я очень долго наскребала по закоулкам души сил открыть одну из тетрадей. Когда это случилось, за окном резвился май. Снова солнечное тепло, снова танцующая занавеска и снова мужчина в кресле напротив. Он много моложе моего деда, этот мужчина. Он спит, свесив голову на широкую грудь. У него была ночная смена и одна ускользнувшая душа, как он называет то, что я зову черными крыльями. Я смотрю на него, как на странный ход моей личной истории. Такого не могло случиться. Но вот же! – случилось и сидит тут, прямо передо мной и спит. А с утра этот мужчина наденет чистую униформу и съест домашних котлет. Это все приготовлю для него я.

«Что скажешь, Алиса?» – спрашиваю я свою подругу.
Она молчит. Мне нечего записать. Да теперь мне и не нужна моя секретная тетрадь. У меня есть другие – их мне оставил мой дед. В них быль. В них Белла. И другая женщина, имя которой я пока не знаю. В них страны, в которых я – нет, мы! – обязательно побываем. В них точно есть сказки. Он бы не смог не обрамить быль своей безразмерной, как и у меня, фантазией. Своей тайной. Своей добротой и великодушием. Своей любовью. Которую он пронес через всю жизнь и завещал мне.

– Панечка, перенесешь меня в кровать? – спрашивает меня мужчина в кресле, и в этом голосе, в этой интонации я слышу всех тех, кого потеряла и вновь обрела. – Ой, тебе ж нельзя тяжелое поднимать… Давай-ка лучше наоборот.

Он встает с кресла – большой, фиолетовый, мой новый вечный смысл. Поднимает меня на руки легко, хотя я наконец-то поправилась на целых четыре килограмма, ну это и понятно, положение обязывает.
Поднимает.
Он меня поднимает.
Теперь мне не нужны ступеньки.
Вот мое небо.
И за моей спиной крылья.
Белые.