Всех пишущих думающих и чувствующих по русски позд

Постяжение Пушкина

Несколько предварительных слов
Жанр данного произведения для себя определяю, как опыт художественно-субъективного постяжения. Произведение это вошло в мою книгу «Денежки для Ангела».  Там оно было опубликовано под названием «Прикосновение». Поэтому возможно кому-то оно уже знакомо. Московский музей  Пушкина, где в 2015 году был представлен этот текст, высказался о повести, как об оригинальным не лишенным историзма художественном взгляде на московское детство Александра Сергеевича. В день рождения Поэта считаю возможным выложить здесь этот текст
С уважением автор.


1

Накануне Дня города в Москве прошли холодные дожди с ветрами. С дождями ушло тепло, и улетели птицы. А сегодня снова солнце и ясное небо!
Вера Ильинична отодвинула занавеску.
– Это он? – не оборачиваясь, спросила.
Ленка выскочила из-за стола.
– Пап, а пап, погляди, какая это машина?
– Кажется «Опель», но какой-то старенький, – подошел к окошку и Владимир Сергеевич.
– Ладно, пусть подождет, – задергивая штору, обернулась Вера Ильинична, – допей кофе и булочку съешь.
– Вернетесь когда?– Отец снова уселся за стол и развернул газету.
– Сегодня…
– Надеюсь, что сегодня! – взглянул поверх очков отец.
– Пап, ты такой смешной! – хихикнула дочь и отставила чашку.
– Ты про что? – Владимир Сергеевич аккуратно снял очки и отложил газету.
– Смотришь смешно...
– Лена, – окликнула Вера Ильинична, – отец тебя спрашивает, когда вы вернетесь?  Или мне спуститься и спросить у Кости?
– Ну, мам, откуда я знаю? Мы сперва в Захарово, а потом, может, в Звенигород, поглядим древний монастырь. Там, я в Интернете смотрела, красотища и полный отпад!
– Телефон возьми и не отключай. И чтобы не позже восьми дома быть! К семинару, забыла, готовиться надо? Ясно? – осматривая в прихожей одевающуюся дочь, давала последние инструкции Вера Ильинична.
– Фотографии привезите! Поглядим на ваш «полный отпад»! – сказал из кухни Владимир Сергеевич.
– Хорошо! – Дочь хлопнула дверью.
Вера Ильинична стояла у окна и смотрела во двор. Вот Лена выпорхнула из подъезда, обернулась и помахала маме. Потом подбежала к машине, открыла дверцу и плюхнулась на переднее сидение.
– Хочет выглядеть взрослой, но такая глупенькая! – вздохнула мать. – А если замуж выскочит?
– Замуж – это хорошо! – нараспев повторил Владимир Сергеевич.
– Ты чего там бурчишь? Газету отложи! Ей же учиться надо. Первый курс только! А этот, как его... Костик? Не такой ей нужен! Ты меня, Володя, слышишь?


2

Дочь липецкого мелкого помещика Алексея Дмитриевича Пушкина жила с батюшкой в небольшом родовом имении. Обыкновенная, полная забот и скуки провинциальная жизнь. Вот только летом наступало оживление, когда на знаменитые липецкие грязи съезжалось блестящее московское общество. Да еще приезжали с поручениями на императорские пушечный и литейный заводы служивые офицеры. Для местных барышень это был едва ли не единственный шанс.
С выходом замуж за морского артиллериста Осипа Абрамовича для Марии Алексеевны Пушкиной началась новая жизнь. Молодые перебрались в Псковскую губернию, где в имении мужа Мария Алексеевна вскоре родила дочь. Захудалое поместье Михайловское. Деревянный, в один этаж, под соломенной крышей барский дом был более похож на длинный сарай.
Муж, не прожив в семье и двух лет, откровенно сбежал. Для Марии Алексеевны начались долгие тридцатилетние скитания. Сначала с дочкой Надеждой вернулась в родительский дом. Батюшка, много болеющий, от добавившейся по дочери печали вскоре умер. Тогда пришлось Марии Алексеевне с младенцем ехать к свекру. Иван Абрамович помог купить маленький дом в Петербурге. Марья Алексеевна поселилась в Измайловском полку, где служили ее братья.
Время шло, и подрастающая барышня Надежда Осиповна стала прекрасной креолкой. Именно так ее называли между собой молодые офицеры. За ней стал волочиться и неожиданно для самого себя сделал предложение майор Сергей Львович. Сергей Львович Пушкин был блестящим гвардейцем, помещиком средней руки с тысячью душ крепостных и приходился троюродным братом Марии Алексеевне.
На неожиданное предложение гвардеец вдруг получил неожиданное согласие. Делать было нечего, и Сергей Пушкин вышел в отставку. У молодых все быстро случается. И вот Мария Алексеевна уже бабушка. Она с дочерью и внуками живет в Москве у зятя. И что это за житье? Каждый год Сергей Львович меняет квартиру. Снимает всегда то холодный флигель, то огромный дом, более похожий на сарай. А то снял и вовсе скворечник, зато под крылышком у какого-то там князя! 
Зять вроде и богат. Хорошее поместье в Нижегородской губернии, а сахара дома нет! Дворня вечно пьяная и ленивая. Зять же – щеголь, мот и бездельник. Да и дочь стала под стать мужу – то днями бродит по комнатам в исподнем, нечесанная, только ногти грызет, а то вдруг взъярится, мебель двигать начинает, девок по дому гоняет, картины перевешивает да посуду колотит.
Насмотрелась на такое житье Мария Алексеевна, собрала все свои вдовьи деньги, свезла в банк закладные и купила у вдовы надворного советника Ильи Яковлевича Тенькова подмосковную усадьбу. Сельцо Захарово в 13 дворов. На пригорке среди столетних лип, кленов и могучих вязов господский дом. За домом далеко тянется фруктовый сад, под горкой блестят рыбные пруды. Дальше за прудами виднеется плотина со старой мельницей. И вокруг, сколько хватает глаз, волнисто стелются луга и покосы.
– Вы уж там сами, как хотите, – говорила Мария Алексеевна дочери, – а детей летом давайте сюда. Негоже им шляться по чужим садам в пыльной Москве.
От прежних хозяев в сарае Мария Алексеевна обнаружила старую дорожную карету. Разбитые стекла, облезшая позолота, поеденный изнутри мышами, некогда красный рытый бархат. Но колеса ладные, оси крепкие, и внутри можно тоже подправить.
По приказу барыни плотник Гаврила с двумя мальчишками выкатил на двор колымагу. А через неделю, в мае 1805 года, обновленный рыдван вез к бабушке по Смоленской дороге семейство Пушкиных. На коленях у Надежды Осиповны спали, укачанные тряской, барчуки Лева и Николенька. Барышня Ольга Сергеевна крутила по сторонам головкой, будто боялась что-то пропустить. Сам барин Сергей Львович накануне поссорился с женой и теперь, перебравшись на козлы, давал указания кучеру. А сорокалетний кучер Никита не обращая ни на что внимания, тянул какую-то свою долгую заунывную песню.
Вот эту то песню затаенно слушал шестилетний Александр Сергеевич. Мальчику казалось, что песня была и про эту пыльную дорогу, и про эти избенки, и про пустое небо, под которым среди лугов, полей, оврагов и речушек тащится их колымага.


3

Сколько помнил Костя, отец постоянно пропадал в сарае. Всегда что-то ремонтировал, крутил гайки, гнул железки и стучал по верстаку молотком. Мать говорила, что он там не машину ремонтирует, а с дружками спивается. Отец отремонтировал старенький «Москвичок», сел в него и навсегда от них уехал. Сарай опустел. На лице матери застыла обида.
Вот тогда Костя и решил, что станет самым лучшим мастером. У него будет большая, настоящая мастерская. После девятого он поступил в автомеханический техникум. Мечты сбывались. Сперва в отцовском сарае парень вырыл смотровую яму. Затем вдоль стен появились верстаки, а на стеллажах расположились запчасти. Главное, впереди была профессия! Сюда, в обновленный гараж, окрестные мужики все чаще и чаще загоняли на осмотр свои тачки. Работал Костя с любовью, и платили ему люди за работу с удовольствием. А месяц назад подвернулся этот «Опель». Машинка, правда, десятилетка, но состояние приличное и цена подъемная. Своя тачка в восемнадцать лет! Реальный предмет мужской гордости.
С Леной Серафимович Костя учился в одном классе. Нравилась она ему всегда, до шестого даже дружили. В кино по выходным или в Парк культуры на карусели. А после дружба как-то стала расползаться. То ли взрослей стали, то ли еще что-то?.. Мать всю жизнь на почте, отец закладывал. А у Лены родители – интеллигентные чувачки. Может, они чего в уши девчонке и надули? Короче, она все на своей скрипочке пиликала, а он уже в то время из сарая не вылазил. Пытался ремонтировать мопеды да мотоциклы. И тоже друзья. Особенно осенью и зимой. Запрутся, включат калорифер, дымят и портвешок гоняют. Потом, уже когда в техникуме учился, случайно в подъезде встретились. Он у батареи стоял – товарища поджидал. Она вошла, в почтовый ящик заглянула и вверх по ступенькам мимо копытцами поцокала.
Он окликнул, а она не сразу и узнала. Обернулась, подошла.
– Костя! – улыбалась и с интересом рассматривала. – Наслышана о тебе и твоей мастерской! Ты становишься местной знаменитостью! Усы отрастил, совсем мужчиной стал. А как когда-то на каруселях катались, помнишь?.. У меня голова закружилась, ты под руку взял. В глазах темно, я думаю, на скамейку идем, а ты этим и воспользовался? Да?
– Зачем? – покраснел  Костя.
– Зачем, это у тебя надо спросить! – рассмеялась Лена. – Может, затем, чтобы поцеловать? Или забыл?

Костя все помнил. Через полгода он купил эту машину. Три дня назад, проезжая у метро, увидел Ленку. Остановился, посигналил, дверцу открыл. Лена села. Пока до дома ехали, разговорились. Она, оказывается, в этом году поступила на филфак… А на выходные собиралась ехать в Звенигород.
– Хочешь, можем прокатиться вместе?
Притормозил у подъезда Костя.
– Хорошо, – кивнула Лена. – Если только к выходным побреешься!
– Куда поедем?
– Под Звенигород, село Захарово. Пушкинские места. Может, слышал?
– Пушкин – поэт который, что ли?
– Ну да.
– А чего туда ехать?
– Доклад надо подготовить.
– А Интернет зачем? Там все есть.
– Да я, что нашла, все скачала. И вроде бы материала навалом, а вот воздуха не хватает.
– Понял, – хлопнул по рулю ладонями Костя. – Значит, дышать поедем! О'кей.


4

К полудню семейство доехало.
Брата Николеньку в дороге растрясло и его, обессиленного, с зеленым лицом, дворник Федор отнес в дом. Старшая сестрица Ольга принялась бегать по комнатам. Смешной Лева не отрывался от юбки маман. А он – рыхлый и неуклюжий молчун, пошатавшись по дому, вышел через заднее крыльцо на террасу.
Внизу пестрый цветник. Шесть ступенек вниз – и дорожка, убегающая в разросшийся сад. Мальчик огляделся, спустился и пошел. Слева, подоткнув юбку, в цветнике ковырялась дворовая девка. Тихо напевая, она переступала голыми ногами меж цветов, ловко тягала и отбрасывала на тропинку сорную траву. Большая зеленая стрекоза кружилась над ее вспотевшей под рубахой спиной. К лицу подлетел, тяжело гудя, майский жук. Саша фыркнул, отмахнулся, и девка, повернувшись к нему, засмеялась. Подловленный за подглядыванием, барчук дернул вывернутыми ноздрями, подцепил с земли щепку и, швырнув ее в девку, бросился бежать!
Он пересек фруктовый сад, свернул на боковую тропку, сбежал с пригорка и оказался перед прудом. Камыши обрамляли сверкающую под солнцем воду. Справа по склону за прудом виднелись крестьянские избы. Там спорили между собой горластые петухи, и мычали коровы. А тут, на полянке, было неподвижно, знойно. Гудели мухи. У ног лениво вздрагивала сонная вода, и чуть поодаль в закрученных до колен штанах стоял старик.
– Ты что тут делаешь? – взбешенно, задохнувшись от бега, крикнул Саша. Старик обернулся и отер рукавом пот.
– Тише, не горлопань! Рыбу распужаешь!
– Смотри! Плывет! Ну, лови же, старик! – стал махать руками он.
– Вижу, что плывет. Рыбка-то она рыбка, да не наша.
– Почему, почему ты ее не поймал?
– Не поймал, потому как плотвичка эта с червячком.
– С каким червячком?
– Болезненная значит. А вот эту рыбку мы любим! – И дед, отведя в сторону уду, ловко подсек и вытянул золотистого краснопера.
– Ух, ты! – от восторга стал тереть ладони, лоб и щеки Сашка. – Давай еще!
Дед снял с крючка бьющуюся рыбешку и швырнул ее в прибрежную траву.
Оранжевые, в красную крапинку глаза, вздрагивающий рот, сверкающие золотинки чешуек и красные плавники. Пока барчук, присев, разглядывал рыбку, дед достал из привязанного на груди берестяного туеска червя и, приладив его на крючок, бросил лесу в воду.
– Вы, барчук, чьи будете?
– Я – Пушкин. А ты кто?
– Я дед Ничай. А вы, стало быть, наш молодой барин? Марьи Алексеевны внучек будете?
– Буду, буду! – подскочил и, запрыгав с ноги на ногу, побежал обратно Саша. – Прощай, Ничай!
– Прощайте, прощайте! – провожал глазами убегающего барчука дед. – Лицом черен! Эфиоп, Господи помилуй! А волосенки светлые! Чудно!


5

Московский дом он не любил. Да и где был этот дом? Они то и дело переезжали. В комнатах подолгу стояли нераспакованные дорожные баулы. Сами комнаты враз могли до неузнаваемости меняться. Уходили с нянькой гулять в Юсуповский сад, а возвращались уже в другие комнаты. Где утром была детская и стояла его кровать – теперь могли висеть картины, громоздиться шкафы и на круглых столах из тяжелых канделябров торчать толстые оплывшие свечи. Гневная, разъяренная на всех домашних маман фурией носилась по дому. Перепуганная прислуга перетаскивала из комнаты в комнату мебель. В никогда не узнаваемом и потому всегда чужом доме он неловко цеплял углы, мог нечаянно свалить статуэтку или разбить вазу. Тогда взбешенная Надежда Осиповна принималась хлестать его по лицу и потом заставляла часами стоять в углу на горохе. Или того хуже – вязала ремнем руки!
– Проси, негодный, прощения! – орала маман. В такие минуты ее абиссинская желтизна кожи получала землянистую мертвенность. Ноздри расширялись, глаза наливались кровью. – Ну! Что же ты молчишь?
Он всегда молчал. А раз, застав сына в девичьей, она выволокла его за ухо и, приказав принести розог, сама жестоко выпорола.
Единственной тайной и почти запретной отрадой для мальчика в большом доме была библиотека. Когда отца не было, он пробирался в его кабинет. Полки до потолка здесь плотно были уставлены книгами. Книги жили везде – на широких подоконниках, в креслах, на огромном столе и даже на полу. На нижней полке стояли большие пыльные тома. Страницы были рыхлые, буквы значительные, на рисунках знамена и герои. Чаще других книг открывался том, в котором были особенные рисунки – большие, спокойные женщины, совсем обнаженные или в длинных одеждах, с открытыми ногами и с глазами без зрачков. Это были нимфы и богини из Юсуповского сада.
Саше было лет десять, когда он добрался по лесенке до самой верхней полки. Там стояли маленькие синие книжки в кожаных переплетах. В них у каждой женщины были милые тайны, все разнообразно обманывали друг друга, подруги притворно гнали пастушков, вельможи давали забавные ответы, фавны гонялись за нимфами с какой-то сладкой и неясной целью, наездники до изнеможения объезжали горячих кобылиц, охотники убивали таинственную дичь наповал, садовник сажал розан в корзинку какой-то Аннеты… Счет шел ночным победам, и все изнемогало от томления. В этих книжках о женщине говорили, как о незнакомой стране, которую предстояло открыть, с холмами, лесами, горами, гротами, прохладной тенью.
Французский язык чтению придавал особенную сладость. Дыхание мальчика перехватывалось и, забываясь, он неистово облизывал пальцы и грыз ногти.


6

Перед Одинцово они попали в пробку. Машины вереницей ползли медленно, дымили, то и дело вставали. За развязкой вроде поехали быстрее, но у Перхушково опять встали.
– Куда только все в такую рань прутся? – Костя опустил стекло, закурил и откинул голову в подголовник. – Как много ворон. Гляди, целая туча!
Лена тоже опустила стекло:
– Интересно, куда они собрались?
– Может, на юг?
– Разве вороны улетают? У нас в парке они зимуют.
– У нас жила ворона.
– Как это?
– Точнее, это был вороненок. Сеструха Маринка притащила. У него крыло было сломано. Всю зиму у нас прожил, а весной выпустили. Могли выпустить уже зимой, но побоялись, что замерзнет.
Машины впереди двинулись. Поехали и они. Лена закрыла стекло, Костя выбросил сигарету.
– А знаешь, что было дальше?
– Что?
– Прикол полный! – усмехнулся Костя. – Прошел год, может даже больше. Короче, я как-то летом иду мимо «Лаванды». Вдоль тротуара железная такая, невысокая, типа заборчика, изгородь. Помнишь, наверное? Иду, значит, и вижу: три вороны на этой изгороди сидят. Две улетели, а одна осталась. И так смешно головой крутит и глазом в мою сторону косит. Я в метре остановился, гляжу тоже. Сидит и не боится. Я сделал шаг, руку протянул и погладил.
– Ну да!
– Точно говорю.
– Ну, и что было дальше?
– Ничего. Посмотрели друг на друга, и я пошел.
– Так это была ваша ворона?
– Не знаю. Может наша. Маринка с ней больше возилась, а я так… Чудно, правда?
За Голицыно трасса стала свободной. Последние километров пять Костя прогнал с ветерком!
– Кажется, тут. – Сбавляя скорость, он вывернул влево руль. Вслед за красным чемоданом экскурсионного «Икаруса» свернул с трассы.
 – Да мы тут не одни! – Он припарковался и осмотрелся.
– Давай, я побегу вперед. Надо опередить эту ораву, – Лена кивнула на выкатывающуюся горохом из автобуса школьную шантрапу и выпрыгнула из машины. – Ты потихоньку догоняй.
Детей построили в колонну.
«Вот так же и нас строем водили... – шел позади школьников Костя. – Двести лет назад мужик здесь жил, а народ до сих пор ломится! Ну, понятное дело, такой поэт! Вот я, к примеру, сам бы сюда никогда не приехал! А эти приперлись. Зачем? Неужели все любят стихи? Ну, про школяров ясно – их везут и не спрашивают. А остальные?»
Перед центральной калиткой сгустилось человеческое напряжение. Входящие и выходящие в узком проходе терлись  друг о друга, приостановившаяся ребятня загудела. За калиткой мелькнула и исчезла желтая ленкина куртка. Остановившись тоже, Костя оглянулся. Слева приближалась шумная компания. Впереди, в окружении нарядных мужчин и красивых женщин шла облитая сверкающим туманом невеста.
«Да ведь это же свадьба! Ну дела! Я думал, на Поклонную гору да к Вечному огню надо ехать! А эти к Пушкину приперлись! Вон и шампанское тащат! Бухать, значит, собираются! Может, подойти и по приколу попросить, чтоб стишки почитали?» – разглядывал свадебную команду Костя.
Между тем детки втянулись в калитку. Костя пропустил свадьбу и вслед за последним старичком вошел сам.
– Бу-бу-бу… – впереди ворчал дед.
«Чего он ворчит? Лежал бы дома на печке. А коли добровольно приперся, так уж…»
– А я ничего! – вдруг оглянувшись, ответил дед.
«Чего он? Мысли что ли умеет читать? или я брякнул?»
– Я размышляю, – остановился старик, – вслух размышляю.
– Чего размышляете? – остановился и Костя. Дед начинал ему нравиться.
– Обратили вы внимание, молодой человек, в тесные врата вошли мы!
– Ну и что это значит? – разглядывал чудака Костя.
– Дорожка к правде всегда узка. А толкаться все же не надо. А его, знаешь, как по жизни толкали!
«Вот уже и на «ты» перешел! Прикольный дедок», – не отставал от старичка Костя.
 – Ты людей не суди. Люди правду чуют. Вот поэтому и идут сюда.
Костя опустил лицо. Еще минуту назад он это же спрашивал себя. И вот дед ему отвечает.
– В Москве памятник хороший! Слышал, моют его от вороньего говна шампунями! Во как! А все равно не шибко идут люди! – продолжал старичок. – А вот тут, да в Михайловском, да в Болдино всегда народ есть. А все потому же! Чуют люди, где правда!
– Да про какую правду вы говорите? – не выдержал Костя.
– Правда? – как бы даже вздрогнул старичок. – Это как разговор двоих. Один спрашивает: «Прав?», а другой отвечает: «Да». Вот и выходит прав–да.
– А кто с кем разговаривает?
– Да по разному бывает… – смутился дедушка. – Но про настоящую Правду спрашивает только Бог.
– А Пушкин причем? – все сильнее недоумевал Костя.
– Как же? – от удивления даже взмахнул руками старик. – Батюшка Александр Сергеевич ответ держал перед Богом! Всей жизнью держал! Не одними стихами, но всей жизнью! А тут его жизнь вся и закладывалась. Тут он весь. И пусть все тут «новодел». Пусть. Земля только не новодел. Она все помнит. Земельку не переделаешь. Ты, сынок, походи, погляди. Пушкин тут.


7

С покупкой Захарово семья Пушкиных каждое лето выезжала под Москву. Точнее, постоянно гостили у бабушки только внуки. Мать часто возвращалась в Москву, а отец вообще тут не показывался. В 1807 году здесь заболел и в три дня умер брат Николенька. Саша каждое утро заходил проведать брата. Вот и в тот день пришел и, как всегда, чтобы повеселить, стал корчить уморительные рожи. Сам похож на обезьянку, а как еще сморщит нос, выкатит глаза и растянет толстые губы – так хоть покойников выноси! Умора и страх! Николенька улыбнулся, показал брату язык, закрыл глаза и умер.
Соседние вяземские мальчишки, приходившие на захаровские пруды удить рыбу, дразнили Пушкина «желтым арабом». Он закипал таким гневом, что нянька Арина Родионовна пугалась. Зубы оскаливались, вывернутые ноздри на плоском широком носу дрожали, глаза блуждали, а на губах скапливалась пена. Напуганные деревенские убегали от разъяренного тигра.
«Слава Богу!» – крестилась нянька. Гнев барчука проходил быстро.
Вообще в Захарово у бабушки с Александром стали происходить чудеса. Когда уезжала в Москву Надежда Осиповна, ребенок из неповоротливого молчуна и увальня превращался вдруг в свободного, ловкого мальчишку. Ему ничего не стоило без усилия вспрыгнуть на стол, перескочить через кресло или садовую скамейку. Он рыбачил в камышах с дедом Ничаем, бегал наперегонки с сыном управляющего Федорком, играл с дворовыми мальчишками в бабки.
А в дождь или по вечерам полюбил торчать в девичьей. Нянька Арина вначале ворчала, но вскоре девушки привыкли к барчуку, здоровались, смеялись и фыркали. Разговоры в девичьей велись о пьянице и драчуне кучере Никите и о поваре Николашке. Про кучера и повара ему было неинтересно. Зато с затаенным дыханием полюбил он слушать, как пели девки веселые и озорные или долгие, протяжные песни. Смех и фырканье сменялись тогда серьезом на лицах.
Среди других особенно полюбил он слушать черноокую Таню. А та, бывало, забежит в горницу, набегу схватит барчука – крутит, мнет, хохочет и целует!
– Миленький вы наш! Страшненький вы наш! Любенький вы наш! – смеется Таня.
Как-то ему не спалось. Бабушка покликала Арину. Та стала рассказывать свои сказки про леших да чертей.
– Не хочу, – отвернулся мальчик.
– Что же вы, батюшка, хотите?
– Таню покличь. Пусть она попоет.
Хоть и неприятно няньке, что ейным сказкам Александр Сергеевич предпочитают дворовую Таню, а делать нечего, – пошла, разбудила девку, привела. Пришла Таня босая, в длинной рубашке с открытой грудью, простоволосая. Позевывая, присела рядышком на кровати и запела протяжно и сначала без слов.
– Таня, ты ту, что у пруда в роще пела… спой, – попросил он.
– Веснянку, что ли? – задумалась она и запела:

Стало ясно солнышко припекать, припекать,
Землю словно золотом заливать, заливать.

Громче стали голуби ворковать, ворковать,
Журавли вернулися к нам опять, к нам опять.

А в лесу подснежники расцвели, расцвели.
Много цвету вешнего у земли, у земли.

Ой, ты, ясно солнышко, посвети, посвети!
Хлеба, земля-матушка, уроди, уроди.

– Поцелуй меня, Таня, – сонно шептал Саша. Девушка нагибалась, и его лицо водопадом покрывали теплые, пахнущие озерной водой танины волосы. Она нежно целовала барчука, а он тянул к ней руки, касался гладкой кожи и безнадежно падал в глубокий сон.

Спустя много-много лет специалисты назовут Александра Пушкина «поэтом без детства». Сам Александр Сергеевич, не спускаясь в воспоминаниях ниже своей лицейской юности, первым даст этот повод. Всегда с восторгом, реже с печалью вспоминал лицей и никогда той бестолковой, чужой и холодной Москвы. В долицейской юности навсегда оставались нелюбящая истеричка мать, верхогляд папенька, Юсуповский сад да еще библиотека. И все? Неужели больше ничего не было?
Мать отказалась кормить новорожденного младенца, для этого была выписана из деревни девка. Вот отсюда – от кормилицы и няньки начинается и бежит в захаровскую даль тропинка, по которой вприпрыжку скачет смеющийся, смуглый, в светлых кудряшках мальчик. Там всегда будет сиять для поэта солнце, плыть над лугами нарядными хороводами девичья песня, над прудом будет жужжать веселая парочка – зеленая стрекоза и жук-ворчун, а на крыльце всегда стоит любимая бабушка – мамушка! В лицее и дальше по жизни он останется с прозвищем Француз, а душа, родившаяся здесь, навсегда запомнит свою родину!


10

Двухэтажный, под железной крышей, помещичий дом пах свежей краской. Парадное, в шесть ступеней, с деревянными колоннами крыльцо было закрыто. Зато в боковую дверь, как в мавзолей, топталась очередь.
«Не пойду», – обошел Костя очередь и направился к блестевшему за деревьями пруду. Он, оглядевшись – не видят ли его, – по дорожке весело сбежал с холма вниз. Вода в пруду была подобно состарившемуся лицу – покрыта густой неподвижной морщинистой ряской. Через пруд был переброшен ажурный мост, а справа на бугорке красовалась белоснежная беседка.
На берегу в траве Костя разглядел большого железного ребенка. Кудрявый мальчик сидел к нему спиной и, завалясь на одну ногу, что-то разглядывал среди застывших морщин пруда. Вокруг росла трава, желтели цветочки и назойливо топтались люди.
«Должно быть это Пушкин? – всматривался Костя. – Мне бы не понравилось лежать в траве, когда вокруг бродят эти косяки».
Тем временем к беседке подвалила свадебная публика. Сразу стало шумно. Хлопнула пробка и тут же хлопнула вторая. Кто-то из женщин взвизгнул, раздался хохот, в руках публики появились пластмассовые стаканчики, и полилось шампанское!
– Пушкин! Смотрите, вон на берегу загорает Пушкин! – крикнули от беседки, и свадьба скатилась к берегу. – Привет, Пушкин! – Белый стаканчики окружили железного мальчика.
– Давай фоткай нас с Пушкиным! – уже кричал кто-то. У Кости зазвонил мобильник.
– Ты где? – спросила Лена.
– У пруда. Свадьбой любуюсь.
– Стой, где стоишь. Я подойду.
Костя отключил мобильник и оглянулся. На горке, за толстыми липами мелькнула желтая куртка, быстрые шаги, и Лена уже стоит перед ним!
– Как ты? В дом ходил? – спрашивает она. Костя отрицательно мотает головой.
– Почему?
– Не захотел стоять в очереди. Здесь тоже прикольно. Гляди, вон на бережку отдыхает с народом Пушкин!
– С вами все понятно. – Лена стала озираться. – Пойдем вон туда, там бабушка!
Лена взяла его руку, и они двинулись вверх по песчаной дорожке. Ладонь у Лены теплая, Косте приятно держать ее руку.
– Здесь тоже Пушкин? – подойдя еще к одной скульптуре, спросил Костя.
– Что значит «тоже»? – Лена остановившись, аккуратно поправила упавшую на лицо прядку.
«Какая же она красивая!» – краснеет вдруг Костя.
– На берегу лежит тоже Пушкин. Даже невеста его целовала.
– Невесте все же лучше жениха целовать, – рассмеялась Лена, – а то жених ненароком сбежит! Давай, я буду тебя, балда необразованная, просвещать! Вот смотри и слушай! Перед тобой парная скульптура. Это – бабушка Мария Алексеевна с внуком Александром Сергеевичем. Обрати внимание, как автор точно сумел отразить иконографический образ Богородицы с младенцем. Фигура бабушки – наклон головы, жест руки, взгляд на внука. Она знает все. Знает, что ждет в жизни ее маленького Сашу. А вот почему, как думаешь, Пушкин не глядит на бабушку?
– Он и на нас не глядит, – усмехнулся Костя. – На вон тех школяров он глядит!
Через пруд по мостику переходила знакомая группа школьников.
– Ты хоть немного понял?
– Конечно.
К скульптуре подошла женщина с ребенком.
– Посмотри, Проша, это бабушка и маленький Александр Сергеевич.
– Редкое имя, – шепнула Лена. – Ты бы хотел сына назвать Прохором?
– Какого сына?
– Ну, если бы у тебя был сын?
– А-а… Не знаю.
Мальчик сделал неуверенный шаг и протянул руку. Пальцы его коснулись плеча маленького Пушкина. Потом пальцы быстро взбежали вверх по курточке и принялись ощупывать лицо.
«Он слепой!» – вгляделся Костя.
– Мама, а у Пушкина толстые губы и плоский нос! – рассмеялся мальчик.
– Все правильно! – кивнула мама. – А теперь посмотри на бабушку.
Лена и Костя молчали.
 – Подождите, – зашептали у них за спиной. Костя оглянулся. Остановились две женщины: в руках приготовленные фотики, а в глазах оторопь. Теперь они глядели вчетвером. И тут с Костей произошло что-то невозможное! Он смотрел и не верил своим глазам. Слепой мальчик, ощупывая бабушку, забрался ей на колени.
 «А Пушкин? – открыл от изумления рот Костя. – Где Пушкин?»
Он ясно видел, что вместо маленького Пушкина со старушкой сидит теперь слепой Проша. Костя мог бы поклясться, что в эту минуту самого Александра Сергеевича тут не было.
Он снова уставился на скульптуру. Но что это? Холодное железо вспыхнуло, и  во всей фигуре металлической бабушки засияли любовь и сострадание! Будто моргнул – и оказался он в далеком детстве. Захотелось подбежать, обнять, прижаться.
«Жаль, что у меня такой бабушки не было!» – подумал Костя.
– Мне хорошо тут! – крикнул слепой мальчик.
– Осторожно, не упади, – подошла мама.
– Знаешь, какая эта бабушка добрая! – уже спускался, поддерживаемый мамой, Проша.
– Извините, а можно бабушку с вашим мальчиком сфотографировать? – обратилась к маме одна из женщин.
– А давайте лучше сфоткаемся все вместе! – предложила Лена.
«Какая Ленка молодец!» – вышел из оцепенения Костя.
– Вставайте все рядом... Я сфотографирую, – предложил он.
Все сгруппировались у скульптуры. Костя прицелился. В глазке фотика он увидел желтую куртку Лены и других скучившихся людей. Позади сидела большая добрая бабушка.
«А где же Проша?.. – водил объективам по сторонам Костя. – И Пушкина тоже нет!»
Только про все это он подумал, как тут же из-за липы выскочил и резво забрался на коленки бабушки Александр Сергеевич.
– Проша! – взяла сына за руку мама.
– Хочу к Пушкину! – стал снова карабкаться слепой мальчик.
«Вот, теперь все на месте». – Костя замер. Проша положил на плечо Александра Сергеевича руку, и Костя щелкнул.
Возвращались они от пруда молча.
– Клево! – просматривала фотографии Лена. – Смотри, Проша сидит на коленях у бабушки, а Пушкина вроде и нет! Как тебе удалось так снять?
– Александр Сергеевич просто отошел … – ответил Костя.
 – Отошел? Куда отошел? – не поняла Лена.
– Не знаю куда, – пожал плечами Костя, – может, на пруд бегал? А потом вернулся. Вот смотри, – и Костя, взяв у Лены мобильник, отыскал еще одну фотку. – Видишь, тут уже все, и Проша даже на плечо Пушкину руку положил.
 – Молодец! – похлопала по плечу Лена. – Отличные фотки! Я этот материал обязательно включу в доклад.
– Мне, представляешь, вдруг бабушку захотелось тоже потрогать, – подходя уже к машине, оглянулся Костя.
– Зачем?
– Не знаю. Мне показалось, что она теплая и добрая!
– Трогать железо? Не понимаю. Мы же не слепые… А железо разве может быть теплым?
Костя пожал плечами.


11

В сумочке завибрировал телефон.
– Да, мама? – усаживаясь в машину, говорила Лена. – Да, мы уже все посмотрели. Нет, хотим заехать в Звенигород. В ресторан пригласил…. Но почему?.. Хорошо…. Ладно, говорю. Пока. Домой загоняют ребенка! Ресторан переносится до лучших времен. Надо ехать. Ты не обиделся? – Лена потянувшись, коснулась костиной щеки губами.
– Домой, так домой. – Он завел мотор, тронулся и стал аккуратно выруливать со стоянки выруливать. Слева у автобуса толпились все те же школьники.
– До свидания! – помахала им ладошкой нарядная девочка.
– Пока! – ответил в открытое окошко Костя. Они пропустили маршрутку и выкатились на трассу.
– Давай деда подвезем, – притормозил на остановке Костя. – Спроси, куда ему.
– Садитесь, мы в Москву, – обратилась Лена к давешнему старичку – поклоннику Пушкина. Дедушка соскочил со скамейки, забрался в предупредительно открытую дверь.
– А мы с вами недавно встречались, – обернулся Костя.
Дед прищурился и подергал себя за бороду.
– Про правду рассказывали. Помните?
– Правду помню. Значит, это вам уши я мозолил?
– Так вы знакомы? – посмотрела на Костю Лена.
Помолчали. В салоне было тепло и уютно.
– А позвольте вас спросить, молодые люди… – нарушил молчание старичок. – Кем в жизни будете?
– Костя – автомеханик, а я – студентка-филолог, учусь в университете.
– И значит, решили посетить Александра Сергеевича?
– Мне доклад надо подготовить.
– Понимаю, – пожевал губами дедушка, – а языками какими-то владеете?
– Английский учу, – кивнула Лена.
– Английский? – повторил дедушка. – Жаль! Я к чему это спрашиваю. Есть у меня одна история. Если хотите, расскажу. Я-то сам языками не владею. Одноязыкий то есть. И во рту один язык, и в голове один язык. Кстати, язык, на котором мы теперь беседуем, нам батюшка Александр Сергеевич, так сказать, завещал! Они же там, в девятнадцатом веке, все поголовно русскими французами были. Речь французскую барчуки раньше русской узнавали. А свой язык для «высоких людей» был непотребным. Всякие там Глашки, Палашки да конюхи с кучерами русским языком пользовались. Вот я и хотел узнать, ежели бы вы учили французский, как там у них так ладно и музыкально говорить получалось?
– Нет, я, к сожалению, не знаю, – ответила Лена. – А что вас конкретно интересует?
– Мне, милая моя, сказывали, что для певучести и легкости французского языка надо как-то там в нос гнусавить. Тогда речь ихняя начинает течь, как музыка.
– Возможно.
– А когда все эти русские французы вспоминали родной язык, то по привычке продолжали гнусавить. Оттого и русские слова гляделись через такой «насморк» какими-то простуженными и тяжелыми. Вот и выходило, что народ «хамкал», а те «шамкали». Где уж тут языку расти? А ведь всякий язык – как цветочек! Ему солнышко, жирная земелька, любовь да просторный воздух нужны. Тогда он красотой и силой наполняется. А без этого кошмар и уродство. Батюшка Александр Сергеевич по родительскому воспитанию французиком тоже рос. И, наверное, остались бы мы и без поэта, и без нашего языка! Были бы теперь какими-нибудь чухонскими французиками или мордовскими лапландцами! Хотите верьте, хотите нет, а мы потому тут есть, что было у Александра Сергеевича это Захарово! – Дедушка замолчал и стал глядеть в окошко.
– Очень интересно! – откликнулась Лена. – А ваша история?
– Ну да, история, – снова ожил старичок. – Я ведь к чему это говорил? Ясное дело, что прививку тут Александр Сергеевич на всю жизнь получил. Но как и через кого – в этом главный вопрос. Через матушку Надежду Осиповну он получил француза, тычки, попреки и нелюбовь. Через батюшку Сергея Львовича в наследство достались: жажда нескончаемо чиниться и бестолково блистать. Стало быть, должны быть те, кто насадил и другие цветы. Бабка Мария Алексеевна купила Захарово, нянька Арина сказки рассказывала да выгуливала барчуков. Это мы знаем. Но должен был быть еще кто-то, через кого все тутошнее богатство могла впитать его душа. И такой человек был.

– Была в Захарово крепостная девушка Таня! Видная на все село росла девка! Крепкая, статная, с толстой, до попы, косой! Когда распускала волоса, то будто обливалась солнечным светом! Светилась с макушки до самых пят! Не девка, а ядреная кобылка! Работает, поет или просто идет – будто какая струна в ней звенит.
– Вы так рассказываете, – перебила Лена, – будто сами это видели!
– А может, и видел!.. Саша не просто любил эту девушку, крепостных крестьянок было и без нее довольно! Тут было что-то другое! Да, Таня хорошо пела, хороводы водила, веночки плела. Но главное, Танюша для Александра Сергеевича стала ожившей нимфой из папенькиных французских книг. По возрасту Александру Сергеевичу десять, а Тане девятнадцать! Так что чувства барчука тут только зародиться могли. Зато всё последующее, включая, конечно, и стихи, растет из тех захаровских песен. Таню скоро Арина Родионовна замуж спровадила да из барских комнат на деревню сослала. У самой Арины было четверо деток. Младшенькую звали Марьюшкой.
Барыня Мария Алексеевна любила окружать себя разного рода помощницами. Первой среди помощниц была, конечно, Арина Родионовна. Она еще смолоду сперва нянчила всех пушкинских деток – и старшую Оленьку, и Левушку, и Николеньку и, конечно, Сашу. А к лицейскому времени, когда Саше уже исполнилось одиннадцать, Аринушка была в господском доме главной ключницей. Все ключи от хозяйства барыни у нее на поясе звенели.
Тут надо заметить, что в ту пору барышни-дворяночки раненько замуж выскакивали. Наташе Гончаровой, к примеру, было семнадцать, когда к ней Пушкин сватался. Не то было у крестьянок. Конечно, бывали случаи, когда и в двенадцать отдавали. Но чаще давали родители девке погулять. Да и без нужды не спешили от работницы в доме избавляться. Ту же Арину замуж выдали в двадцать три. И доченька ее, Марьюшка, выйдет в двадцать три. А пока ей только пятнадцать.
На ту пору в барском флигеле жила болезненная девка Аксинья, было у нее что-то вроде падучей. Кому-то пришло в голову, что болезнь эта испугом лечится. И вот сговорились девки напугать Аксинью. Сама барыня Мария Алексеевна была в дело посвящена. По ее повелению Арина специальный пожарный шланг на то дело выдала, с вечера девки стали от пруда ведрами к насосу воду таскать, кучера Никитку на рычаг определили. Было решено, что, как стемнеет и дом вроде как уснет, Никитка в кустах начинает рычагом работать и в шланг воду нагнетать. А шланг в отворенное окно Аксиньи Марьюшка засунет, чтоб девку водой холодной окатить.
Да и сам Александр Сергеевич к вечеру перевозбудился, по дому ошалелым ходил, две чашки с тарелкой в буфетной нечаянно расколошматил… Но вот стемнело. В полной темноте окно отворяется. Никитка, как бес, в кустах рычагом работает. Марьюшка взбирается на пень и в окно сует хобот. В комнате под окошком лежанка Аксиньи. Девушка уже спит. И вот скрипят ставни, всовывается хобот, и на одуревшую девку льется холодная вода. Настоящий из окна потоп! Аксинья вскакивает и в чем была с криком «Пожар! Пожар!» бежит по дому. И у лестницы натыкается на Александра Сергеевича.
– Батюшка, батюшка! – кричит Аксинья. – Я горю!
– Почему ты мокрая? – спрашивает ее Саша.
– Так ведь поливают!
– Ты, Аксинья, – цветочек. А цветы, сама знаешь, надо поливать! – и с этим берет Александр Сергеевич ведро и опрокидывает девке на голову.
Визг и хохот по дому! Набежали люди, глядят, смеются. Аксинья смеется тоже, кучер Никитка – тот вовсе жеребцом ржет. Все на Аксинью пялятся – помогло ли лекарство? Один Александр Сергеевич на Марьюшку глядит – девушка тоже вся мокрая. Сарафан тело облепил. Бедра крепкие, живот плоский, глаза озорные, и две острые грудки торчат!
Но вот веселье в доме кончилось, дворня на пруд ушла, а его бабушка спать отправила.  Огорчился, конечно, Александр Сергеевич.
А потом подглядел, куда девки купаться ходят. За плотинку, на дальний пруд, в камыши ходят. Там он Марьюшку и подстерег. Как-то в полдень пришли туда искупаться три девки. Среди них и Марьюшка. Рубашки скинули, косы расплели и в воду полезли. Фыркают, брызгаются, подныривают, хватают друг дружку и будто резаные визжат. Александр Сергеевич сидит в засаде. 
Вот две русалки вышли на берег. Марьюшка еще осталась в воде. Любила она поплавать. Сидит наш Саша в камышах, а на него Марьюшка плывет. Тут Александр Сергеевич и не выдержал. Как затаившийся тигр выскочил из камышей! Девки перепугались, подхватили рубахи и в чем мать родила бросились наутек. Стоит наш Александр Сергеевич, разгоряченный, по пояс в воде, а к нему подплывает Марьюшка. Представляете эту сценку? – обратился дед к Лене и Костику. – Вопросик вам, молодые люди, на засыпку – чего хотел от девушки наш будущий поэт?
– Ну, известно чего! – ухмыльнулся Костя. – Пока в засаде сидел, стих сочинил. Видит, Марьюшка плывет… ну и решил прямо из камышей ей его прочитать!
– Ты почти угадал! – обрадовался дед. – Когда Марьюшка подплыла, Саша попросил ее научить и его так же хорошо плавать.
– Сильный ход! – кивнул Костя.
– С того дня каждый день в назначенный час они встречались за плотинкой. Он как маленькая шустрая обезьянка, она как крепкая большая рыба. Входили в воду, обезъянка забиралась Марьюшке на спину, и Белая рыба уплывала… Вот так за то свое последнее захаровское лето наш Пушкин научился плавать. Может, еще чему там научился! У него ведь женщин только по донжуанскому списку будет сто сорок семь.
Двадцать лет пройдет с тех купаний, и когда соберется он жениться на своей «косой мадонне», то попрощаться приедет в Захарово. К тому времени тут много что изменится. Бабушка и Арина умрут, имение будет продано, а он все равно сядет в коляску и отмотает сорок верст по Смоленской дороге.
Подъедет Пушкин не по главной аллее прямо к барскому дому, а совершенно странным и непонятным образом – через задние дворы. К кому же мимо господского дома ехал, спрошу я вас, наш Александр Сергеевич? Прямо на деревню, к своей Марьюшке! Тогда отошлет баба погулять семилетнюю дочку, а сама, пока батюшка Александр Сергеевич будут окрестности осматривать, яишенку ему изжарит да штофчик на стол выставит. Или барин штофчик с собой привез? Только посидят они хорошо. Крепко тот последний приезд Александра Сергеевича запомнила Марьюшка. Спустя четверть века, вспоминая ту их встречу, не уставала повторять: «Любили, очень любили, так сильно любили они меня!»
– Все решено, – говорил тогда грустный Александр Сергеевич. – Женюсь, Марьюшка. Околдовали, очаровали… огончаровали! Ты не забывай меня. А я к тебе еще приеду. – Помолчав, добавил: – Постарела ты, Марьюшка, а какой белой и ладной была! Помнишь, как плавали? Ты белая большая рыба, а я будто в седле и без штанов!
– Как такое забудешь! Вы, батюшка, ярый дюже были! Чуть что не по вас – глаза кровью… и зубами меня ну кусать!! А теперь страшненьким стали.
– Зато жена! Красавица первая на Москве! – расхохотался Пушкин. – Приходи, покажу.
– Что она у вас, кукла, чтобы показывать?
На том они и расстались. А Марьюшка через недельку в Москву ведь пришла. Тогда, мои юные друзья, электричек еще не было, и народ по преимуществу пешком ходил. Сорок верст женщина до Москвы топала. Вот такая моя история, ребятки!.. Мы уже в Москве? Меня у Беговой, если можно...
Когда выходил из машины, нагнулся и снова заглянул:
– А в Захарово до сих пор живут потомки той Марьюшки.
– Неужели! – удивилась Лена.
– Порою мне кажется, что мы все ее потомки! – И старичок растворился в толпе.