Всё из ничего

На исходе прожитых мною дней, как солнечный луч в пыльном воздухе запертого сарая, вспоминается мне интервью с человеком, чей ученик не побоялся бросить вызов самому Богу.               
Тогда я бы молод, способен и подавал надежды нашим вездесущим кураторам, отправлявшим меня в бесконечные командировки за границу, чтобы использовать моё журналистское удостоверение для наведение мостов между британской академической средой и советской разведкой.
Знаете, когда часы пробьют и ваше время, а все мы смертны, то больше всего, вы будете думать о том, что могло бы оставить надежду на жизнь вечную, но так и не оставило по нелепому стечению обстоятельств.
- Можем начинать?
Я придвинул микрофон поближе к профессору. Надавил на кнопку и катушка с плёнкой закрутилась.
– Представьтесь, пожалуйста.
- Меня зовут Джон Бернал. Я, как вы знаете, профессор, биофизик из Кавендишской лаборатории и один из тех отчаянных сумасшедших, которые способны приехать в вашу холодную страну ради великих идей!
- У вас прекрасный русский, профессор!
 Меня удивило почти полное отсутствие у него акцента.
- О, в своё время у меня были неплохие учителя.
- Насколько мне известно, одной из идей, приведших вас в Советский союз, была гипотеза академика Опарина о происхождении жизни. Ради неё вы и прибыли к нам тогда?
- Верно. Прилетел в Советы из Англии, жил в гостинице с клопами без телефона и туалетной бумаги рядом с институтом биохимии. И всё ради того только, чтобы прослушать курс лекций этого великого человека.
- Западная пресса, утверждает, будто вы считаете себя учеником Опарина. Насколько это верно?
- Хороший вопрос, юноша! Вы позволите мне так вас называть? С высоты моих лет, знаете…
- О, да, конечно! – Я почувствовал, что краснею. 
- Опарин был старше меня всего на семь лет. Задолго до нашего знакомства у меня уже была своя кафедра в Биркбеке. Полагаю, несколько легкомысленно они причислили меня к его ученикам. Хотя… - тут профессор задумался, – знаете, а ведь господин Опарин на своих лекциях раскрыл мне глаза на ранние этапы эволюции. Заразил своей гипотезой абиогенного синтеза. По возвращении на острова, я создал сразу четыре научные группы для решения лишь малой толики вопросов, поставленных им. И в этом смысле, пожалуй, меня действительно можно считать его учеником.
- Вы занимались развитием теоретических изысканий Опарина, их практическим воплощением. Расскажите о ваших опытах.
- Даже не знаю с чего начать. Задач стояло много. Как вы знаете, сам Александр Иванович всегда уделял внимание основному, часто перепрыгивая через второстепенные детали. Оставлял, так сказать, питательную среду для написания диссертаций своим последователям. Идеи академика были настолько популярны, что в то время казалось, будто все биологи мира работали на подтверждение его гипотезы. Но ближе всего к заветной цели приблизилась наша лаборатория в Биркбеке.
- Очевидно, вы говорите о том бульоне, в котором неживое вдруг стало живым? Тот самый, что упразднил «гипотезу Бога»?
- Вы, журналисты, гоняетесь за научными сенсациями и великими открытиями, упрощаете их в ваших статьях и подбираете ко всему звонкие эпитеты. Понятно, у вас такая работа. Однако позвольте мне добавить в наш разговор немного химии. Уберёте потом, если сочтёте, что читателям это не понравится.
Итак, Александр Иванович Опарин ещё до начала космической эры был убеждённым сторонником существования органических молекул во вселенной. Тот бульон, как вы его назвали, есть продукт абиогенного синтеза, который не может протекать в присутствии свободного кислорода, а значит в земных условиях он был невозможен. И жизнь на нашей планете мог создать только Господь. Но Опарин в Бога не верил. Он сделал революционное предположение о восстановительном характере земной атмосферы. В дальнейшем, как известно, это подтвердилось.  Суть опаринских экспериментов состояла в моделировании физико-химических процессов на предбиологической земле с целью установления возможности синтеза аминокислот из простейших газов. Такой абиогенный синтез белковоподобных соединений должен был, по мнению академика, в дальнейшем приводить к образованию коллоидных структур, эволюционирующих за счёт постоянного взаимодействия их с внешней средой.
Поначалу я сомневался в этой идее. Мы, учёные, обязаны быть скептиками, такова наша природа. Однако энтузиазм господина Опарина не мог оставить меня равнодушным. Мы быстро подружились и нам удалось обозначить общие цели нашей дальнейшей работы. Основной задачей, которую мы перед собой поставили, стала модуляция эволюционных процессов, способных в конечном итоге привести полученные коллоидные структуры в состояние полноценных белковых соединений, из которых, предположительно, и произошла жизнь. Сверхзадача – экспериментальное доказательство возможности возникновения простейших микроорганизмов в результате такой искусственной эволюции.
Кислоте ДНК мы тогда большого значения не придавали. Её роль в наследственности и эволюции была открыта чуть позже. Кстати, я встречался потом с Уотсоном и Криком. Они тоже были сторонниками идей Опарина. Тогда мы были уверены, что за всё отвечают белки. И нам удалось их получить в наших лабораториях. И даже весьма сложные.
- Именно методом имитации эволюционных процессов?
- Да, мы проверяли разные факторы воздействия, физические и химические: облучали коллоиды волнами всего электромагнитного спектра, от длинноволновых до жёстких рентгеновских, обстреливали электронами, добавляли в раствор изотопы, жгли смеси первобытных белков электрическим разрядом, нагревали, охлаждали, мешали со всей таблицей Менделеева. Но даже самую примитивную клетку создать мы тогда не смогли. Вот, пожалуй, и всё, что я могу вам рассказать, уважаемый юноша, о моём участии в этом проекте.
Я открыл свой блокнот и посмотрел на перечень подготовленных мною вопросов. Последний, который интересовал меня больше всего, не был вычеркнут. А ведь он был самым главным. Ради него, можно сказать, редакция и оплатила мою командировку. Я был в замешательстве. От моих британских коллег мне было хорошо известно, чем для них завершалось обращение к Берналу с подобными вопросами. Я колебался, но журналистский долг взял верх. И я всё-таки решил его задать. Оставалось только подобрать ему достойное и безболезненное обрамление. Вспомнилось, как обласкан был вниманием и в каком был почете Джон Десмонд Бернал в Советском Союзе, как он симпатизировал нашему государству. В Британии многие вообще считали его леваком, и стоило признать, что тогда он действительно имел социалистические убеждения. Надо было этим воспользоваться. Пришлось прикинуться невинной овечкой.
- Мистер Бернал, советская интеллигенция с негодованием следила за той бесцеремонно развязанной травлей, которой вас подвергли западные средства массовой информации. Расскажите, пожалуйста, для наших читателей о том трагическом эпизоде, когда одному вашему коллеге, кажется, он был у вас тогда аспирантом, удалось продвинуть эволюционную теорию несколько, ну что ли, дальше человеческих возможностей. Или горизонтов понимания, если хотите. Не знаю, как лучше сформулировать.
- Ну вот и вы туда же. – Профессор устало снял очки и носовым платком вытер пот с лица.
              – Как всё же падки газетчики на сенсации. Я думал, это только у нас.
Бернал положил очки на стол и откинулся на спинку кресла. Он задумался, мне казалось, что в этот момент он тщательно взвешивал все за и против продолжения этого интервью. А в моём сознании возник образ нашего главреда после моего возвращения в Москву. Точнее, два его образа. Один, - если профессор сейчас встанет и уйдёт, а другой, - если мне удастся выжать из него интересующие нас подробности этого мистифицированного на западе дела.
Наконец Бернал придвинулся к столу, надел очки и с выражением решимости на лице продолжил.
- Ладно, юноша, я расскажу вам эту историю, но только потому, что те, кто вас сюда отправил, вряд ли разрешат её напечатать в вашей замечательной стране, – и профессор подмигнул мне обоими глазами.
Как я уже сказал, мы забуксовали. Застряли, можно сказать, на самом переломном моменте. Белки мы получили, даже самые сложные, а вот собрать их вместе, ну, скажем, в примитивный вирус или бактерию, мы по-прежнему не могли. Чего-то не хватало. Все мы были эволюционисты, но временами нам казалось, будто сам Бог смеётся над нами. Белки и кислоты, даже самые длинные, – это ещё не жизнь. Нужно было заставить их взаимодействовать в сложной структуре. По определению живого, структура эта должна была иметь возможность питаться и порождать себе подобных.
Вот тут и появились наши заокеанские коллеги. Нужно было работать на субмикронном уровне, а соответствующее оборудование было тогда только у американцев. К нам подключилась научная группа Мориса Уилкинса. Я не знаю, помните ли вы такого?
- Это же нобелевский лауреат по биологи, шестьдесят второго года, если я не ошибаюсь. Но ведь он же -  англичанин.
- Не ошибаетесь, юноша. Да, он – англичанин, просто уехал работать в Калифорнию. Сам он к нам не прилетел, ему в ту пору и без того забот хватало. Прислал вместе со своими микроскопами и аспирантами молодого учёного Рэя Франклина, которого я назначил руководить всей группой. Я знал его задолго до этого. Учился у меня и подавал большие надежды до того момента, когда он уехал вслед за Уилкинсом. Потом я о нём забыл. И вот такая встреча.
Вначале я обижался на Мориса за то, что он отправил ко мне студентов, но поработав несколько дней вместе с Рэем, мне пришлось изменить своё мнение. Понял – Уилкинс прислал ко мне гения! Все текущие вопросы, какими бы они ни были, за которые с утра брался этот парень, к вечеру того же дня непременно находили своё решение. Более сложные проблемы он решал за неделю. А за месяц, как мне казалось, Рэй способен решить всё. Он обладал каким-то чувством, так необходимым людям из науки, без которого ты всегда будешь обречён прозябать в тени чужой славы. У него была странная способность подсознательно выявлять способ решения проблемы, ещё до того, как её кто-нибудь замечал. Это как будто возвращаетесь вы с работы с насморком, а у вас дым по всему дому. Где горит? На плите? Электропроводка? Или, может быть, ребёнок на паркете костёр разжёг? Бежите и проверяете всё подряд, теряя драгоценное время: запаха-то разобрать не можете. А Рэй, повинуясь только ему ведомому чутью, сразу отправится туда, откуда дым, осознав что-то ещё с порога.
Так же и в лаборатории. Рэй всегда задавал то направление в работе, которое в итоге приводило к положительному результату. Он чувствовал проблему до появления, предсказывал её, а когда она возникала, у него уже был готовый рецепт решения. Мы даже в шутку называли его «провидцем». Господь наградил его недюжинным талантом, живи он сейчас, ох как много бы открытий он сделал. Франклин, как и его исторический однофамилец Бенджамин, увлекался сразу всем: химией, биологией, математикой, эволюцией. Любил философию, к каждому нашему открытию или курьёзному случаю подбирал цитаты из Канта или Ницше.
Вы не поверите, но этот, как у вас говорят, «пострел» успевал параллельно нашей работе заниматься ещё и генетикой. И как занимался! В одиночку, по ночам, безо всяких компьютеров он вынимал из клеток и сопоставлял хромосомы всех живых существ, кусочком плоти которых ему удавалось завладеть. Сам придумал этот свой ультрафиолетовый микроскоп и с его помощью ещё тогда, в конце пятидесятых, проводил в нашей лаборатории свои, опережавшие время, генетические опыты.
- Позвольте, профессор, но ведь ультрафиолетовый спектр не позволяет детально разглядеть структуру двойной спирали, – я попытался блеснуть эрудицией.
- Не знаю, как он это смог. Один знакомый оптик объяснил мне, что такое в принципе возможно, если бы вдруг удалось создать какие-то особенные, специальные диафрагмы для таких лучей. Может быть, он их и создал. Рэй редко распространялся о деталях. А, может быть, просто водил нас за нос, рассказывая небылицы и набавляя себе и без того высокую цену. И пользовался втихаря нашим рентгеновским микроскопом. Однажды, застав его в рабочее время за какой-то явно не относящейся к его заданию работой, я сделал ему замечание. Мол, я понимаю, что вы, мистер Рэй, наш вундеркинд, но прошу вас не подавать сотрудникам дурной пример, да и собственные силы было бы тоже неплохо положить, так сказать, на алтарь «нашего дела». Я полагал, это как-то повлияет на него, и Рэй целиком включится в общую работу.   Но произошло совсем другое.
 Профессор снова вытер лицо платком и попросил меня приоткрыть окно.
 – Ужасно душно. Наверное, будет гроза.
Не сочтите за фантастические бредни старого, выжившего из ума служителя науки, но то, о чём я вам сейчас поведаю, я не рискнул тогда рассказывать даже в тайной полиции. Могли бы, знаете, и в больницу положить после таких откровений.
Я помню тот вечер, как сегодняшний. Было так же душно, и я открыл все окна в лаборатории. Аспиранты наши, выполнив дневные задания, разошлись по кампусу. Рэй ушёл вместе с ними, но минут через двадцать неожиданно вернулся. На улице начался дождь, и он промок до нитки. Короткие чёрные волосы приклеились ко лбу, руки тряслись.
 – Я хочу поговорить с вами, профессор, - сказал он.
 – Пожалуйста. - Я не возражал.
Я вскипятил чайник и после чашки ароматного напитка мой бывший студент изложил своё видение, не много не мало, всеобщей эволюционной теории человечества. Вы представляете?
Этот парень выразил уверенность, что отыскал в молекуле человеческой днк какой-то маркерный вектор, такое, знаете, зашифрованное направление эволюционного развития вида. То, что обнажается в процессе положительных мутаций. Иными словами, как он выразился, ему удалось открыть намерение Бога относительно будущего человеческой породы, так сказать, очертить облик грядущего человека, каким он станет через сто тысяч или несколько миллионов лет. Достаточно было бы, по его мнению, определённым образом поменять структуру хромосомы в соответствии с полученным вектором, и мы смогли бы создать человека будущего, спрессовав миллионы лет эволюции до времени созревания одной человеческой личности. Вы можете себе такое вообразить?   
              Рассказал он также и ещё об одном своём открытии. Несколько более меня заинтересовавшем. Он сказал, что жизнь, есть внешняя форма, созданная дезорибонуклеиновой кислотой для собственной защиты и сохранения. И что именно в этом направлении, в направлении создания эволюции днк, нам и следует двигаться в наших опытах. Научная смелость, знаете, порою затмевает собой самую невежественную глупость.
За окном гремела гроза и шёл страшный ливень, занавески раздувались на ветру, как паруса, в лаборатории моргал свет, а этот удивительный человек рассказывал мне о своих не менее удивительных открытиях. Рэй говорил, что ещё на двух первых семестрах университета освоил статистический метод эволюционного прогнозирования профессора Ханса Эртрудера- немецкого антикреациониста. Ничего более сложного, мой юный друг, я не встречал даже в учебнике по квантовой физике. Я потратил на эту дисциплину не один год и мало что в ней понял. Но Рэй, он, мне кажется, проникся внутренней гармонией этого метода, его математической непогрешимостью, в совершенстве освоив не только букву, но и самый его дух.
Франклин шагнул так далеко, как не шагнули ни приславший его Уилкинс, ни даже великий Опарин. Он замкнул всю цепочку. От возникновения простейшей органики из неорганических соединений до будущего человеческой цивилизации. Представьте себе масштаб его личности. Вместо супруги он жил с микроскопом, а учебник читал как Библию. Его никто никогда не видел ни с девушкой, ни на стадионе. Питался хлебом, молоком и неварёными сосисками. Ходил грязный и мятый. Часто в лабораторном халате. На все регалии плевал, как и на зарплаты по грантам. Да он даже доцентом не был. Так, аспирантик. Мне казалось, на алтарь своей научной любознательности он готов был положить не только свою карьеру, судьбу свою и личный комфорт, но даже собственную жизнь.
- Представляете, профессор, говорил он мне, - я абсолютно уверен, что наступит время, когда человечество, шагнув за пределы моего открытия сможет не только уйти от естественного отбора, но и, преодолев волю Господа (так он иногда называл открытый им эволюционный вектор), позволит себе беспредельно совершенствоваться, изменяя в любую сторону ограниченные пока физические и умственные способности человека. И тогда в безудержном устремлении своём к познанию мира мы снова, как воскресшая из пепла птица Феникс, вернём себе место среди титанов, обретём славу покорителей времени и станем равными Богу!
- Глаза его блестели, излучали абсолютную уверенность в собственных словах, хотя блеск этот казался мне нездоровым. Может быть поэтому я тогда и не поверил ему, по крайней мере,
 в первое время, – продолжал профессор.
- Да, перспективы перед ним открывались грандиозные, – мой журналистский аппетит повышался «во время еды», - откровенно говоря, мне трудно понять, что в этом Рэе было от Опарина, а что от Ницше? Только что открыли днк, а он уже сверхчеловека из неё создал!
- Про сверхчеловека чуть позже, – профессор хитро улыбнулся. - Я вам уже поведал, как он умел заглядывать вперёд. Далеко вперёд! – и мы засмеялись.
- Знаете, у него было столько идей! Однажды, он предложил закольцевать человеческие хромосомы, как у бактерий, чтобы избавиться, как он выразился, от «наконечников». Так он называл теломерные окончания хромотид, а мы в ту пору даже и не подозревали, что такие могут существовать. Вы знакомы с генетикой, молодой человек? Знаете, к чему бы это привело? Нет? Мы перестали бы стареть! Вы не поверите, но он лечил рак любому, кто к нему с этим обращался, на любой стадии и любой сложности. Всё дело в генетических аберрациях, говорил он. Колдовал с кровью пациента под своим микроскопом, мешал какие-то реактивы, делал несчастному укол и через несколько недель рак отступал. Чудо, да и только!
Наш Гиппократ вылечил всех педагогов и студентов на кампусе почти от всех болезней, продлил жизнь стареющей собаке нашего сторожа, да так, что она до сих пор ещё жива. Люди шли к нему со всех окрестных госпиталей и больниц, приезжали даже из Лондона. Во парень! Закончилось, правда, это тем, что его вызвали в суд за оказание медицинской помощи без лицензии. Но он не растерялся и там. Судья во время процесса ласково называл его доктор Франкенштейн и, толком не разобравшись в научных оправданиях Рэя, поступил в высшей степени мудро. Потребовал проведения судебного эксперимента. Да не на ком-нибудь, а на самом себе! Отчаянный человек давно страдал жестокой наследственной подагрой и после лечения у моего аспиранта вынес ему оправдательный приговор. Хотя, – и тут профессор глубоко вздохнул, – лучше бы его тогда посадили.
На все вопросы относительно здоровья или несчастной жизни, которые приходящие адресовали ему, он неизменно и как-то по-философски отвечал, что все мы слишком отошли от «вектора». Хорошо помню одну его фразу - Однажды Господь предоставил людям возможность отправиться на все четыре стороны, но не развязал им глаза.
Войдите в моё положение, господин журналист, я не знал, что мне делать. С одной стороны, этот парень был для меня важен, как никто другой, с другой, стало абсолютно понятно, что он пересидел в нашей лаборатории и давно нуждался в своей. Он разгадал почти всю эволюцию, ответил на самые важные её вопросы. Хотя это была пока чистой воды гипотеза. И безусловно она нуждалась в подтверждении, как и любая другая.
А тогда вечером в лаборатории, выслушав его революционные идеи, я спросил, чего же он хочет от меня. Глупый вопрос, не так ли? Но он ответил и на него.
- Профессор, мне нужна ваша тень! – Вот так и сказал. – У меня нет ни имени, ни денег. Ни лаборатории, ни помощников, ничего!  Мне, в отличии от вас, под мои идеи грантов не предоставят. В лучшем случае посчитают сумасшедшим.
- Ну хорошо, пишите диссертацию и монографии, хоть две сотни, я стану вашим руководителем и попробую выбить вам лабораторию.  Мне этот выход показался удачным. Но не ему.
- Профессор, - возразил мне Рэй, – у меня нет времени на диссертацию. Вы же знаете, как коротка жизнь, а я в том возрасте, когда интеллект человека имеет своё максимальное выражение. Моя мечта должна успеть обрасти плотью до того, как она будет разрушена в сознании и погребена под вашими бумагами. Я хочу только работать. Пусть кто-нибудь напишет эти работы за меня, пусть прославится. Я готов отдать вам или вашим ученикам все свои идеи. Меня интересует только возможность воплотить одну единственную из них при моей жизни. Только одну!
- И над чем же, в первую очередь, вы хотели бы поработать?
- Я хочу очистить генетический вектор, убрать весь мусор, перестроить хромосомы. Проскочить тысячелетия эволюции и получить человека из будущего. Только в настоящем.
Мне показалось, от любопытства у меня поднялись на лоб очки.
 – Насколько я себе это представляю, дорогой коллега, при проведении подобного эксперимента вы вряд ли сможете ограничиться нашими пробирками и лабораторным столом. Понадобится, как я понимаю, подопытное животное, ну…в смысле… Вы меня понимаете. Надеюсь, вы не рассматриваете на эту роль кандидатуру нашего доброго друга из Лондонского суда? После ваших трюков с его подагрой, полагаю, он бы не отказался.
Не смотря на иронию, я внезапно поймал себя на мысли, что ему удалось заразить своим любопытством и меня. В какой-то момент я почувствовал, что и сам, пожалуй, был не прочь стать подопытным кроликом для этого учёного авантюриста.
- Если понадобится, профессор, для меня не составит большого труда рекрутировать необходимое количество добровольцев в рамках этого проекта. Хотя бы из числа тех людей, которым мои медицинские опыты позволили победить рак. Кто из них откажется превратиться в человека будущего, стать абсолютно совершенным и никогда не испытывать страданий? Разве найдётся на земле такой человек, который не прельстился бы возможностью жить вечно, быть абсолютно здоровым и иметь непревзойдённый среди всех представителей нашей цивилизации интеллект?
- Но позвольте, - вставил я, – вы абсолютно уверены в безопасности вашего эксперимента? Откуда вы знаете, во что превратится человек после того, как в соответствии с вашей «Божественной гипотезой» вы доведёте до эволюционного предела все его хромосомы? Может он станет тем, кем он становиться и вовсе не собирался? Может превратиться в какое-нибудь фосфоресцирующее земноводное или в думающий планктон? Кто знает, какую форму придаст человеческому телу эволюция в час своего заката. А как мы потом будем объяснять всему научному сообществу, что эволюция не придумала для человека ничего более интересного, чем превратить его со временем во что-то вроде мотылька или устрицы? Подберём ли достаточно тёплых слов в адрес родственников, когда предъявим им преображённые тела их родных - наших добровольцев?
И кроме того, насколько я знаком с законами эволюционного развития, у нас не будет возможности реверсировать протекание вашего эксперимента. Как известно, все эволюционные процессы необратимы и движутся исключительно в сторону усложнения форм и связей. Обратного пути не будет, Рэй.
А посему позволь мне сказать тебе вот что. Я ценю твою увлечённость наукой и умение вглядываться далеко за горизонт. Настолько далеко, что дальнозоркость твоя могла бы вызвать сомнение в твоём рассудке, если бы я не был с тобой давно знаком. Я на твоей стороне, Рэй, и готов помогать тебе, чем пожелаешь, но только до той стадии, пока опыты твои не затронут  других людей. Этого я тебе позволить не могу. Да и законы это запрещают. Ты ведь уже вляпался один раз в свои благие намерения.
- Вы правы, мистер Бернал, я не должен, у меня нет права подвергать опасности жизни волонтёров.  И он осторожно посмотрел на меня – у нас нет такого права.
- Верно, Рэй. Мы по-прежнему в одной команде. Трёх лабораторий на кампусе тебе хватит?
- Вполне.
- Замечательно! А четвёртая пусть продолжает работы по проблемам, поднятых Опариным. Это нам тоже пригодится, – и я заговорщически ему подмигнул – хотя бы для отвлечения внимания грантодателя. Зато, если ты окажешься прав, мы станем пионерами зарождающегося сейчас  генетического бума. Тебе же ничего не мешает проверить вначале свой вектор на животных. Они же тоже Божьи создания. Значит господь и им судьбу уготовил и вложил в ядра их клеток. Не так ли?
- Несомненно, профессор. Хотя это будет не так увлекательно, как исследовать пределы изменений собственного вида.
- Не переживайте, Рэй, – я понял, что наконец-то загнал его необузданные фантазии в рамки научной этики. – Когда мы предъявим нашим высоколобым коллегам образцы наших трудов, когда убедимся сами и убедим весь мир в существовании твоего «Божественного вектора», тогда и до экспериментов на человеке останется недалеко. Всему своё время.
Весь следующий день ушёл у нас на разработку новой экспериментальной программы. Знаете, молодой человек, с генами тогда ещё никто не работал, никто, кроме нас. Они были открыты незадолго до этого. Лабораторного оборудования не существовало. Всё, что нам предстояло сделать, мы должны были сделать впервые. Впервые в истории, господин журналист.
Но прежде всего нам предстояло посвятить в наши планы наших молодых коллег. Некоторое время мы с Рэем размышляли, как это лучше всего сделать, не отпугнёт ли их революционность наших замыслов, перебирали различные варианты, вплоть до самых экзотических – например, просто соврать им, что это часть экспериментов по гипотезе академика Опарина. Но здравый смысл в итоге возобладал, и мы раскрыли им наши планы просто так, ничего не утаивая. Задача наша облегчалась тем, что наши лаборанты и так догадывались, чем занимался Рэй.
Мне это показалось странным, но согласились все. Отказников не нашлось. Вы же знаете, какими заразительными бывают подчас всевозможные революционные идеи. А то, что собирался сделать Рэй с эволюционной теорией и было самой настоящей научной революцией. Революцией, способной вернуть сторонников эволюции в лоно креационистов. Нам предстояло закрыть всё, что было открыто последователями Чарльза Дарвина и вместе с тем предоставить человеку полномочия Бога. Представляете, сколько бы мы нажили себе врагов со всех сторон, если бы вся эта история не закончилась тогда трагично.
Наша революционная ячейка состояла теперь из трёх лабораторий и почти двух десятков человек. Не все из них после объяснений Рэя были в полной мере способны дать себе отчёт, к какому результату мы движемся, но каждого захлестнула волна открытий, которые мы в ту пору могли сделать в молодой генетической науке. Мы построили ещё один ультрафиолетовый микроскоп и изготовили с его помощью специальное оборудование для генетических модификаций. И принялись за работу.
Вначале мы сделали несколько тестовых шаблонов из нуклеиновых кислот, способных в дальнейшем превратиться в полноценную ДНК. Потом создали и саму ДНК. Рэй называл эту кислоту «частицей Бога», частицей, способной, по его утверждению, создавать на земле «всё из ничего». Затем мы научились рекомбинировать генетическую последовательность. А дальше ход нашей работы стал приобретать какое-то сингулярное значение. Мы создали простой вирус, потом клетку-прокариот, следом - эукариотическую амёбу. Запустили в неё митохондрию. Отдельно выводить её не стали, сделав таким образом небольшое научное допущение. Получили вполне себе пригодную для дальнейшей работы клетку. А из неё, как на конвейере, собирали любые организмы, какие нам только в голову приходили. Извините, молодой человек, что приходится забрасывать вас научными терминами.
Сначала это были сложные многоклеточные, потом простейшие черви, следом   насекомые и мелкие грызуны. А потом и более высокие формы. Нам даже не потребовались подопытные кролики. При необходимости мы создавали их сами. Так месяц за месяцем мы дошли до более высоких животных видов. В своих скромных университетских лабораториях мы уже тогда занимались тем, чем до сих пор в наших с вами странах никто не занимается. Генной инженерией.
- Но, господин Бернал, - продолжил я, - судя по вашему увлекательному рассказу, вам удалось искусственно повторить то, что природа создавала миллионы лет в ходе своей эволюции. Вы создавали клетки и объединяли их вашими руками. Где же здесь опровержение дарвинистской теории, и при чём здесь генетический вектор, открытый вашим учеником?
- Ах, простите! Совсем забыл вам сказать, - продолжил профессор, – как-то выскочило. Вы знаете, сколько миллиардов лет необходимо амёбе, чтобы стать, скажем, какой-нибудь пиявкой? Я сделал вид, что вспоминаю число, которое не знал даже когда учился в школе. – Потом вспомните, – продолжил Бернал, – колоссальный срок. У нас такого времени не было. Всех своих зверушек, мы лепили буквально за несколько недель, максимум за несколько месяцев. Даже в организме собаки, если я не ошибаюсь, находится несколько десятков триллионов клеток и если вы полагаете, что мы собирали их вручную… - Профессор улыбнулся, а я снова покраснел.
– Всё просто. Нужно было создать только самую простейшую клетку, самую примитивную, используя тот самый опаринский бульон, как вы его называете. Наш Рэй и здесь оказался на высоте. Даже за одно это в те годы могли дать Нобелевскую премию. Когда клетка была получена, мы и задействовали тот самый генетический вектор, о котором вы говорите, ввели его в хромосомы. Точнее, заставили их развиваться согласно установленному векторному образцу. Только за очень короткое время.Вам, наверняка, знакома расхожая теория о гибели динозавров?
             - Метеорит? – предположил я.
- Да. Подобного рода катаклизмы, как известно, не только освобождали жизненное пространство для новых форм, но и способствовали скачкообразным процессам протекания эволюции. Именно на этот фактор Рэй и обратил внимание, очищая вирусный вектор от генетического мусора. Иными словами, он так спрессовал эти скачки, что живые формы в нашей лаборатории менялись на глазах за считанные недели. Главное было поддерживать повышенный метаболизм в их организмах. Бедные животные. Иногда нам приходилось охлаждать их мозг. Ведь их клетки делились со скоростью в десятки раз выше обычной, и температура тел достигала почти пятидесяти градусов. Они перерождались в более поздние формы буквально на глазах.
- Вы что же, приютили в вашем научном ковчеге все жизненные формы от сотворения мира, – недоумевал я.
- Нет, конечно. Мы выбрали для наших опытов из всей эволюционной цепочки исключительно ветвь, вершину которой покорил наш хомосапиенс.
В роли метеорита или, если угодно, ледника, выступал ряд факторов искусственного воздействия, которому мы, совершенно не нарушая чистоты эксперимента, подвергали хромосомы наших подопытных. Мы облучали их жёстким рентгеновским излучением или вводили в организм радиоактивные изотопы. Были и ещё кое-какие секреты.
- Но, как известно, в подобных случаях возникают мутации. Как правило нежизнеспособные. Отрастает третья нога, появляются сросшиеся эмбрионы, – вставил я.
- Безусловно. И они появлялись бы, и природа убила бы их в тяжёлой борьбе за существование, оставив на плаву только особей с полезными для выживания приобретениями. Но у нас, повторюсь, времени на это не было.
- Вы проводили искусственный отбор? – пытался понять я логику учёного.
- Нет. Мы не нарушали чистоты эксперимента. Он просто нам не понадобился. Вместо природы работал вектор. Он сохранялся неизменным даже при лошадиной дозе рентгеновских лучей, мутировал лишь генетический мусор. Гены вектора – самые устойчивые. Если они начинают мутировать, то их носитель обязательно умрёт. От рака или ещё чего-нибудь. У Господа нашего большой арсенал для наказания нас, грешных. Вот вам и основа медицины Рэя. Он просто подравнивал вектор пациента под имеющийся у него к тому времени образец. А уж как он это делал - тема для отдельного разговора.
Короче говоря, нам удалось доказать, что эволюционный процесс – это в какой-то степени миф. Без команды свыше, без щелчка небесного выключателя почти ничего не происходит. Вектор не очищается, новые формы не возникают.
В искусственной среде мы повторили не только происхождение жизни, но и весь процесс развития живых существ вплоть до появления высшей жизненной формы.
- Как, вы всё-таки создали человека? Неужели вы, мистер Бернал, переступили вами же установленную черту? – Я испытующе посмотрел на профессора.
- Разве я сказал вам - человека? - глубоко вздохнув, поправил меня учёный. – Это случилось спонтанно, совершенно неожиданно. Можно даже сказать, нелепо. Всё дело в том, что приборы, провоцирующие эволюционный скачок в клетках наших подопечных, включались по программе, с определённым интервалом, связанным со скоростью развития новых видов. Задействовали мы их исключительно по ночам. Требовалось так много электричества, что днём, мы рисковали потушить свет по всему городку. Да и самим облучаться не хотелось.
Сотрудник, который уходил из лаборатории последним, просто забыл отключить программатор, включающий всю эту технику. И вот, пока мы спали, с мирно дремлющей обезьянкой в нашей лаборатории происходил очередной эволюционный скачок.
А ещё, той ночью был ливень и гром, как сейчас, - профессор кивнул на раскрытое окно, – и молния попала в антенну на крыше, ушла в провода и разбежалась по оборудованию. Произошло короткое замыкание. Именно оно и положило конец самому революционному научному эксперименту в истории.
- Конец? - мне показалось, я ослышался. – Вы сказали «положило конец», профессор?
- Да. Всё сгорело. Напрочь. Начался пожар и все наши приборы, журналы, все реактивы и образцы сгорели за одну ночь.
- Но вы говорили, что в вашей научной работе были задействованы ещё две лаборатории.
- Они занимались прикладными вопросами, грубо говоря, обслуживали нас. И вряд ли уже были способны нам помочь восстановить ход эксперимента.
- А как же ваш сверхчеловек? Он тоже погиб в огне? – разочарованно спросил я.
- В этом-то, молодой человек, и кроется главная интрига. – Во взгляде мистера Бернала сверкнул огонёк. - Стекло лабораторного вивария, за которым он находился, имело первый класс устойчивости. Вы могли бы смело разрядить в него всю обойму штурмовой винтовки, и оно отделалось бы только царапинами. Но лопнуло, перегретое огнём, от струи брандспойта. Огонь в последние свои секунды вдохнул кислород инкубатора и оставил ожоги на нашем новом существе.
Когда вместе с пожарными мы ворвались в обгоревшее здание лаборатории, он сидел за стеклом на полу и прищурено смотрел на нас, держась за обожжённую левую руку и качаясь от боли. Мы ожидали увидеть кого угодно: монголоидного блондина, голубоглазого чернокожего, трёхметрового пигмея, наконец. Кто знает, какое будущее ожидает человечество на эволюционном пути.
Но тот, кого мы увидели, был вовсе не человек. Это было странное худое существо, с розовато-серой кожей и неестественно огромной бугристой головой. У него были глаза со сморщенными веками и очень небольшой рот. В целом он напоминал скорее ребёнка на тоненьких дистрофичных ножках. И ещё, его взгляд. Такой странный. Я хорошо его запомнил. Он смотрел мне прямо в глаза и, казалось, пытался прочесть мои мысли. Я почувствовал, что мой мозг словно перебирают пальцами, ощущение было такое, будто его перекладывают в другую черепную коробку. Я отвернулся, и это чувство пропало. Все, кто был с нами рядом, позже признавались мне, что испытали нечто подобное, когда смотрели на это новое существо, сидящее на том самом месте, где ещё вчера вечером находилась наша обезьяна.
Благодаря молнии, всё наше тайное тут же стало явным. Причём для всех и сразу. Пожарные вызвали полицию, а те, увидев результат нашего эксперимента, позвонили военным. Полковник королевской морской пехоты приказал солдатом оцепить здание. Они забинтовали гуманоида и забрали его с собой. Я помню его глаза. С обречённым видом он смотрел на меня из армейского грузовика своими гигантскими глазами, будто предвидел, что его ждёт. В тот момент я совершенно ясно понял, что он просит меня о помощи, как будто догадывается наперёд, что дни его сочтены. Я смалодушничал и отвернулся.
Профессор снял очки, чтобы протереть запотевшие стёкла. В его собственных глазах блестели слёзы. Дождь за окном звенел барабанной дробью, с каждой минутой прибавляя свой темп.
- Через день меня как руководителя научной группы вызвали в Лондон. Допрашивали два офицера из МИ 5. Долго слушали мои научные объяснения, лишних вопросов не задавали. По-моему, они вообще ничего не поняли. Отпустили, получив заверение военных биологов, что существо из нашей лаборатории не являлось человеком. К такому выводу они пришли после вскрытия. Не знаю, они его убили или он умер сам. Через некоторое время у чиновников окончательно отпали подозрения в наших опытах над живыми людьми.
Они же и  предложили мне уладить все вопросы с грантодателями и решить остальные наши проблемы в обмен на небольшое интервью западным журналистам, о котором вы знаете. Ну и, естественно, из их намёков я понял, что мне предстоит забыть о нашем с Рэем детище. Мне некуда было деваться.
- Как я теперь понимаю, - сказал я, – тогда вам пришлось солгать. На брифинге вы утверждали, что привлекались американцами в качестве эксперта после того инцидента в Розуэлле. Вы подтвердили, что в руки к янки попали тела настоящих пришельцев. Тогда же вы заявили, что никаких экспериментов с инопланетянами в своей лаборатории не проводили. Многие знали, были очевидцы из кампуса, среди полицейских и пожарных, информация просочилась. За это вас и подвергли травле. Но зачем вы так поступили, что помешало вам раскрыть научной общественности истинное значение ваших опытов? Почему вы отдали ваше существо?
- А кто бы мне поверил? -  Бернал неожиданно впал в ярость. Ладони его рук сжались в кулаки и обрушились на стол. – Вы, пронырливые журналисты, заискивающие лисы, падкие на сенсации? Спецслужбы? Засидевшиеся на должностях и отвердевшие в своих научных парадигмах учёные Британской академии? Кто? Вы и теперь мне не верите. Вижу по глазам. И это хорошо. Потому что это то, что нам нужно! Нам всем. – Он поднял и развёл руки.
- Но человечеству… – попытался я возразить. Ливень за окном хлестал по подоконнику. Сверкнула молния и отразилась в стёклах профессорских очков.
- Вот именно, человечеству! – перебил меня Бернал, заглушая своим криком гром. – Да ему как раз и нет нужды этого знать. Разве тот, кто провозгласил себя венцом эволюции, разнузданно потакая своему желанию жить в комфорте, уничтожая вокруг себя всё живое, это многочисленное, не по заслугам своим размножившееся на Земле тупое самодовольное стадо согласится с утверждением, что оно – всего лишь мусорная ветвь на дереве эволюции, случайная генетическая ошибка великого Божьего замысла, паразитическая форма жизни, отклонившаяся от «вектора»?!
Простите, господин журналист, – учёный понизил тон. – Иногда мне трудно себя сдерживать. Каждый раз, когда на небе появляется гроза, я вспоминаю Рэя.
- Кстати, а что с ним стало? – полюбопытствовал я.– Как он пережил эту катастрофу?
- Впал в депрессию, естественно. С ним и раньше такое бывало. А потом на маниакальном подъёме снова пришёл ко мне и заявил, что готов подарить цивилизации новое благо - ни много ни мало – жизнь вечную, и отныне собирается ставить опыты исключительно на себе самом. Сил у меня оставалось только на то, чтобы пожелать ему удачи.
- И ему это удалось? – спросил я, уже догадавшись по голосу собеседника, какой меня ждёт ответ.
- Удалось бы, молодой человек, можете не сомневаться. Я встретил Рэя через пару лет после начала опытов с бессмертием, и мне показалось, что он стал выглядеть лет эдак на пять моложе. Мне трудно даже предположить, каких успехов достигла бы современная геронтология с её безрезультатными потугами к продлению человеческой жизни, если бы ещё через месяц после той встречи Рэй не подхватил пневмонию и не умер.
Всё так нелепо. – Профессор глубоко вздохнул и снова снял очки. - Почувствовал себя плохо, по дороге в больницу, стал задыхаться. Упал на тротуаре, и ни один из тех равнодушных обывателей, коих он мечтал осчастливить бесконечной жизнью, не стал спасать его собственную. Вот так…