Встречи с писателями Вал. Поповым и Ив. Васильевым

Валерия Георгиевича Попова многие знают. Он автор более 30 книг, прожил долгую плодотворную жизнь, дружил или общался с известными писателями 60-70-х годов. В частности с Сергеем Довлатовым, Василием Аксёновым, Андреем Битовым и др.  В свои 77 пишет.
У Попова приметная внешность: высок, почти монументален, смугл. По всей вероятности бродят в нём и южные крови. Отдалённо напоминает министра иностранных дел Сергея Лаврова, в котором, говорят, есть армянские корни. Походка, взгляд, общий абрис – сходств много. Попов, правда, немного крупнее, матёрее, статичнее. На протяжении многих лет он практически не меняется. Законсервировался в неком неопределённом возрасте: от 55 до 70. Реликт. Можно сказать – живой мамонт.
Наиболее известная в писательском мире его книга "Жизнь удалась". И когда очередной собрат по перу случайно пересекается с ним на тех или иных писательских маршрутах, то, как правило, задаёт ему один и тот же классический вопрос: "Ну как, Валерий Георгиевич, жизнь удалась?!" И Валерий Георгиевич с неизменным оптимизмом отвечает: "Удалась! Ещё как удалась!" На этом, как правило, начинается и заканчивается "разговор".
Первый раз с Валерием Поповым я встретился на Международной книжной ярмарке в Риге в 2006 году и подарил ему свою первую книгу "По ту сторону Земного шара". Было очень похоже, что он где-то в вагоне поезда "Рига – С. Петербург" её полистал. Потому что при последующих встречах на регулярных книжных салонах в Петербурге он всегда первым подходил ко мне и здоровался за руку. Отчасти мне было лестно, что меня помнит маститый питерский писатель (как говорят – писатель первого ряда), по всей вероятности, обладающий хорошей зрительной памятью.
На одной из таких редких встреч я успел всучить ему свою очередную книгу со словами: "Почитайте на досуге о чём пишут русские прозаики за рубежами нашей родины". Он виновато улыбнулся и молча принял дар. Сразу было видно, что читать не станет, поскольку писатель часто живёт по принципу: "Писатель пишет, а не читает". Да и всех книг, естественно, не прочтёшь. А засорять голову чьей-то случайной писаниной, себе дороже. Тем более, что Пушкиных и Гоголей пока среди нас не проглядывается.
Интонация мимики лица и голоса, порой, говорят больше, чем произнесённые слова. У Попова слов было мало, но по мимике я читал примерно вот что: "Пиши, пиши, мой милый друг, тешь своё самолюбие, выплёскивай свою несовершенную душу в мир, всё равно ты никому не нужен, это я знаю по себе".
2016 год ознаменовался очередным XI Международным Книжным салоном, который вот уже третий год проходит в известном многим Михайловском манеже в СПб. Валерий Попов мелькнул перед моими глазами в толпе и быстро в ней растворился. Он напоминал носорога гуляющего среди различных многочисленных животных, пришедших на водопой к единственному источнику. Источником этим была, конечно же, книжная река, вылившаяся на головы жаждущих из различных магазинных сетей и издательств и отведённая по арыкам к книжным стендам и лавкам салона. На одном из этих стендов лежала и моя очередная книга, посвящённая морской тематике. Она привлекала людей тем или иным боком связанных с морем, что вовсе неудивительно. Это была моя ниша. И я не ждал всемирного ажиотажа вокруг своего творения.
Попова я увидел неожиданно. Он остановился у нашего стенда незаметно, будто подполз по-пластунски. На его губах блуждала ненавязчивая саркастическая улыбка. Когда мы случайно встретились взглядами, он протянул руку. Поздоровались. Чтобы как-то заполнить образовавшуюся паузу, я решил подарить ему свою очередную книгу, но перед этим хотелось разговорить его. Памятуя просьбу моего нью-йоркского товарища, который хотел передать что-то вроде привета Валерию Попову, давнего дружбана Аксёнова, который на Рижском взморье в начале 70-х брал у него интервью, как представителя ориентированной на Запад молодёжи, я без особых предисловий спросил:
– Вы же хорошо в своё время знали Василия Палыча...
– Аксёнова, что ли? – переспросил Попов.
– Его сАмого! – с радостью на лице согласился я, предчувствуя дальнейший предметный диалог.
Реакция у Валерия Георгиевича оказалась неожиданной. Он сделал вид, что  кто-то издалека зовёт его и даже помахал в ту сторону рукой.
– Вы меня извините, – произнёс он в каком-то отчаянном смятении, – я сейчас.
И ринулся по проходу между стендами, сквозь плотную толпу, сквозь время и пространство, сквозь воздушные массы Михайловского манежа, нагретые теплом потенциальных читателей, возжелавших прикоснуться к книге – к этой не до конца раскрытой тайне человеческого словоизъявления.
Больше я его не видел. Он канул в толпе навсегда. Я ещё пытался на первых порах проследить вектор его движения к внезапно возникшей на горизонте цели, но это было бессмысленно. Попов буквально на глазах растворялся в бродячих конгломерациях пришедших сюда людей, сливался с ближним и дальним фоном, уменьшался, наверняка приближаясь к Вечности. А до неё не рукой подать, путь не близкий.
Что побудило его сорваться с места? Может быть, не захотел уйти в тень своего давнего друга Аксёнова, куда я его пытался подтолкнуть своим вопросом.  Он и сам с усам. Мало ли, кто с кем дружил? А возможно, он деликатно избавил меня от бессмысленного акта дарения, а себя от укора за отсутствие интереса к большой и неохватной пишущей братии. Зная Довлатова и написав о нём книгу в серии ЖЗЛ, он наверняка не раз перечитывал его рассказ "Жизнь коротка". А там всё сказано об отношении классиков к их почитателям и настырным домогателям с нетленными шедеврами, которые обязательно должен прочесть и оценить этот классик, чтобы сказать своё пророческое слово в пользу (пока ещё!) безызвестного автора.

Я вспоминаю встречу с писателем и публицистом Иваном Афанасьевичем Васильевым в конце 80-х. Он жил тогда в добротном деревянном доме на окраине деревни Борки Псковской области, куда меня занесло волею житейских обстоятельств. Мне тогда не было ещё и сорока, а он, умудрённый жизненным опытом и немалым литературным грузом, обременённый двумя премиями в области литературы (Ленинской и Государственной им. Горького), подбирался к 70-летнему юбилею, до которого в итоге и дожил (но не пережил). Жил он по-русски просто, убранство дома без излишков, всё рационально, без стяжательных затей с ненужными вещами. В передней части дома-избы путь преграждали деревянные стеллажи с множеством книг, отгораживающих горницу с большим струганным дощатым столом. На столе были разложены уже начищенные дольки чеснока и четвертинки луковой головки: писатель готовился к обеду. Это ощущалось по ядрёному запаху щей, доносившемуся с прилегающей к столовой кухни. Молодая, сбитая, пышущая деревенским здоровьем хозяйка с улыбкой на лице попросила меня немного подождать:
– Иван Афанасьевич отобедает и уделит Вам несколько минут. Потом у него традиционный послеобеденный сон.
Я сразу почувствовал, что нарушил внутренний, устоявшийся временем и привычками, ритуал. Мой визит был неожиданным и не запланированным, притормаживал извечный ход вещей, разрывал налаженные связи и последовательности непреложного движения материи в этом уголке спокойного и налаженного быта.
Иван Афанасьевич указал на дальний закуток в лабиринте книжных стеллажей, где стоял добротный письменный стол. По-видимому это был его рабочий угол кабинета.  Особой радости на его лице от моего посещения я не заметил. Скорее на лице был запечатлён какой-то глубокий внутренний, ещё до конца неосознанный, вопрос, с которым он и ушёл в свою одиночную трапезу. Ел он молча, не торопясь, с хрустом прожёвывая чесночно-луковичную приправу. Я мог только слышать и нюхать.
Пока Иван Афанасьевич обедал, я стал просматривать книги на стеллажах-полках. Шекспир, Г.Манн, Гоголь, Эренбург. Снимаю томик, открываю наугад страницу:

Когда на броневых автомобилях
Вернемся мы, изъездив полземли,
Не спрашивайте, скольких мы убили,
Спросите раньше, скольких мы спасли.

" А что я от него хочу? – подумал я, определяя томик Эренбурга на своё штатное место. – Чтобы он прочитал мои несовершенные и незаконченные литературные опыты? Дал на них оценку, рекомендации, советы? Я, случайный подмастерье, пришёл к случайному мастеру под избиение розгами? Или под поощрительный кивок головы? Или ещё для чего-то?
Мои сомнения развеял сам мастер. Он вошёл в свой кабинет, расточая  в воздух луково-чесночный аромат, постучал ладонью по крепким вертикальным стоякам книжных стеллажей, изрезанных по торцевым частям мелкой неизощрённой резьбой и произнёс густым горьковским голосом:
– Сам резал!
И ласково посмотрел на дело рук своих.
– Горжусь!
Было сразу заметно, что резьба по дереву была приоритетом в его жизни. А всё остальное, даже свои писания, держались в стороне, как вторичный, необязательный труд. И, кстати говоря, резьба эта (именно она!) больше всего привлекала внимание в этом доме. Остальное смотрелось чем-то второстепенным.
– Ну-с, – проговорил лауреат двух престижных в те времена премий, – с чем пожаловали? Небось хотите дать мне на прочтение что-то своё?
– Примерно так, – пришлось согласиться мне с его проницательностью.
– Как Вас величать?, простите – поинтересовался писатель.
Я назвался.
– Да, имя обычное. Это хорошо. Надеюсь псевдонимом не обзавелись? А моё Вы что-нибудь читали? Хотя бы последнюю мою трилогию.
– К сожалению нет, – признался я.
– "К сожалению" – передразнил он. – А, может быть, к счастью. Ну, хорошо, Вы меня к сожалению не читали. А почему я должен читать Вас? Да это и не важно, прочту я или нет. Поверьте, от этого ничего не изменится. Вы отнимете у меня драгоценное время, а взамен абсолютно никто ничего не получит. Даже если я прочту, даже если ваши вещи гениальные. Что из того? Ни я, ни Вы не можете повлиять на ход вещей. Если Вам суждено стать мастером слова, это ваша судьба, и Вы в любом случае добьётесь своего, и кривая вывезет Вас на то место, где вас оценят. Или не оценят. Вы пришли в мой дом наподобие случайного столяра, сделавшего табурет и предлагающего мне его купить. Но у меня уже есть табурет. На нём Вы как раз и сидите. А лишних мне надо.
– Оригинальное сравнение, – заметил я с лёгкой, но не обидной иронией.
– Именно так! Вы строгаете свои табуретки, я – свои. Если они кому-то понадобились на рынке, идите ими торговать. Конечно, занять прилавок на этом рынке не так просто. Но если Вы постараетесь и докажете, что ваши табуреты самые крепкие, надёжные и долговременные, место на этом рынке само найдёт Вас. И потом не забывайте, что этот условный табурет стоит денег. На него потрачен ваш физический и нравственный труд. А любой труд тем или иным образом вознаграждается. Я, например, за гонорары от своих работ построил этот дом, в котором мы с Вами находимся. Дом – это храм, который своим содержанием и наполнением, отражает вашу душу. А рядом я ещё содержу тир и веду работу по военно-патриотическому воспитанию местной молодёжи, в основном школьников. Это тоже, кстати, требует вложений.
– Но писать научить невозможно. А делать табуреты можно научить, – вставил я свой контраргумент.
– Это глубокое заблуждение. Можно привить только навыки. И в итоге каждый занимается тем, к чему более расположен. И если Вы расположены к писаниям, то будете писать и в стол. Это не зазорно. И даже полезно. Всегда можно вынуть готовую вещь, огранить её, подчистить и поправить в угловатых местах и пустить в ход. Издревле запасы создавались на все виды продукции. Только нужно уметь их хранить и в нужное время использовать. Вы уж извините меня за такие сравнения, но я человек сельский, у меня и аналогии соответствующие. А главное – умейте находить себя в малом.
И он опять с любовью похлопал ладонью по резным узорчатым торцам своих книжных полок.

Я благодарен судьбе за эти встречи с писателями Валерием  Поповым и Иваном Васильевым. Они научили меня относиться к жизни не так, как мне хотелось, а так, как повелевают обстоятельства и случай, и принимать всё в том свете, в котором отражена наша шершавая и неподвластная нам действительность.
Попов и Васильев оказались не любителями читать всё подряд и особенно те вещи, которые им кто-то подсовывал и предлагал. Когда вам навязывают товар, это всегда кажется подозрительным. Теперь и я точно также отношусь к случайным произведениям. Ну, если только вдруг, что- то особенно остро зацепит душу, тогда вчитываюсь. Но это бывает редко.