Я всегда хотел жить. Глава 2

Борис Львович Белкин не дождался ни санитарку, которая в шесть утра перед обходом медсестер регулярно выплескивала содержимое его стеклянной утки, ни самой румяной медицинской сестры реанимационного блока, заступившей на смену вечером накануне, и в шесть тридцать обычно навещавшей единственного пациента кардиореанимации в его лице.

Борис Львович в свои пятьдесят шесть, в общем-то, был готов к инфаркту. То, что инфаркт пока не состоялся, а была стенокардия с нарушением ритма, как сказал мрачный дежурный доктор кардиоблока, это «просто пуля промазала». Есть время привести дела в порядок. Следующий выстрел будет точнее.

Борис относился к этому с доверием, и понимал очень четко – если дедушка дожил до тридцати пяти лет, а папа до сорока трех, то пятьдесят шесть это неприлично много. И неважно, что деда рассчитали накануне двадцатой годовщины Октября бывшие товарищи по Партии, а отца отправили в лагерь, где он отдал богу душу через год от пневмонии, самые близкие друзья.
Друзей у папы было много, и отказаться от общения с ними он не мог, чтобы не обидеть. Не замечал зависти к своему скромному положению главного инженера завода. Не слушал маму свою Машу и жену Соню. Так и простоял на приговоре молча с виноватой улыбкой, до этого в процессе долго выслушивая показания товарищей о своей будто бы роскошной жизни в маленькой квартирке в двухэтажном доме, где главное богатство были книги.

Книги, кстати, конфисковали. Вместе с Бориной скрипкой, посудой и стульями. Мол, есть ведь три табурета по числу прописанных, да и миски вот остаются с ложками. Мать молчала, стоя лицом к окну, за которым собирались осенние тучи. Только плечи тряслись от беззвучного плача.

А через пару лет пришла еще одна беда. Сестренка Верочка, гуляя с Борей в компании местной детворы по льду городской речки ясным мартовским днем, провалилась у самого берега в подтаявшую закраину. Боря с пацанами тем временем радостно гонял по льду черный от налипшего снега старый мяч, и, когда криком закричали девчонки-подружки сестры, успел домчаться до полыньи с черной водой, на животе, сам в страхе, дополз до края, но не удержал тоненькую ладошку малышки, которой бы в школу идти на будущий год…
Ох, и вопила же бабушка Маша горько, выла днями, причитала, говорила на непонятном языке со своим Богом. Мать с той поры замолчала почти вовсе, смотрела уставшими от жизни глазами иногда на Бориса, корила его молчаливым упреком.

Вырос Боря смышленым парнем, не сломали его детские горести. Любил свою страну, был спортсменом, активистом, комсомольцем, коммунистом даже успел немного. Только вот вскоре после того, как он закончил Педагогический институт, и стал, как и мечтал Учителем, страна эта закончилась. И началась совсем другая...
А Борис Львович все так же учил детей, какие им книги нужно обязательно прочесть и как по Земле ходить, чтобы было не стыдно. Только жизнь свою прожил незаметно для себя. Работал с удовольствием, любил жену, людей уважал.
Время пришло, настал этот год. И только когда очнулся в реанимации, весь опутанный инквизиторскими врачебными трубками и проводами, понял, что жизнь кончается. Совсем чуть-чуть ее осталось в его сухом, заросшем черным еврейским волосом теле. Понял, что это его последнее лето. Давным-давно ушла никогда не любившая его жена, одна единственная виноватая в том, что деток своих на руках не подержал. Уж много лет, как нет мамы. Ты крайний, Боря – «La commedia e finita».

- Что раскис, старый еврей?- бормотнул Борис себе под нос, вытирая выдуманные слезы.
- Dum spiro spero, не так ли? Господи, да куда все делись? Эй!!! Есть живые в реанимации?

Никто не отозвался и Борис Львович после яростных нажатий на кнопку вызова, долго молотил стойкой капельницы о железную кровать, не меняя лежачего положения.
- Надо вставать, однако, - прокряхтел сам себе. – Ну, сердечко, выдержишь еще немного?
Сердечко не ответило. Белкин аккуратно встал, медленно отлепил от груди пластинки датчиков и отметил, что ни одной лампочки над пультом над кроватью не горит. Не видно было и света в коридоре.

- Что за ерунда? Неужели свет в реанимации вырубили для смеха? – постонал, разгибая затекшую поясницу. Замотавшись в простыню, сделал несколько шагов по палате. Сжимающей боли в груди не было.
 - Сейчас бы телефон, так забрали. Другу Володьке позвонить, шутку эту медицинскую рассказать. Вот бы кто оценил, сам, поди, пошутить мастер. Лучше бы в палату перевели, ведь пятый день тут голышом валяюсь. Так в палатах мест не было. Лежи, мол, тут один, как барин. Это, конечно, верно, только вот забыли, бросили, а кушать, между прочим, уже хочется. 

Продолжая кряхтеть, Борис Львович маленькими шажками добрался до коридора. Буквально за углом должен быть пост дежурной медсестры, в небольшом холле с панорамными окнами с видом на реку и старые тополя вдоль берега. Это он смутно помнил с тех пор, как возили его на каталке по коридорам городской больницы пять дней тому назад.

- Дее-е-вочки!! Ау! -  его крик эхом отлетел от крашеных кремовой краской стен и кафельного пола. – Да где же вы все? – бормоча, Белкин доковылял до холла и действительно увидел вчерашнюю румяную медицинскую сестру. Девушка замерла в своем рабочем кресле, запрокинув голову в белом колпачке, и безмолвно любовалась видом из большого окна.

Медсестра сидела, вцепившись белыми пальцами в подлокотники. Рот распахнут в немом крике, в обрамлении потрескавшихся губ. Черные провалы глазниц полны запекшейся крови, стекавшей, видно, а теперь высохшей на груди белого халата.
Борис Львович не побежал. Он зажал рот обеими ладонями и поднял взгляд на окно. Туда, куда смотрела мертвая девушка.

А за окном, во всю мощь, под белым июньским предполуденным солнцем, цвело лето. Под зелеными ивами, под черными старыми тополями, коим полвека давно минуло, медленнее медленного несла свои воды река цвета крови.  За рекой, среди мусора промзоны и кустарников, шевелился кто-то, шумно топал, чавкал глиной, в которой вязли его ноги-колонны.

Белкин, дрожа всем телом, опустился на тощие колени и подполз к самому окну. Видно было плохо. Понял он одно – это был не экскаватор, как ему сперва показалось. Там бродил кто-то, мясно-красного цвета, и все время задевал головой за ветви деревьев. Шумно и медленно он переступал, выгребая неразличимое из кустов, и швырял в реку.

Борису Львовичу стало жутко до боли в пустом животе. Странно, но сердце никак пока не реагировало на происходящее. Картина летнего провинциального дня ясно представала перед глазами учителя – чужие инфернальные краски Босха расцвели здесь вместо русской пасторали.
Он не понимал, кто и что сгребает там, среди старых листьев и мусора. Подслеповато щурясь, прячась за полосками жалюзи, Белкин приглядывался с дрожью во всем теле. Внимание его было вознаграждено – на середину застывшей реки падали куски человеческих тел. Чудовищный дворник так и не показался из кисеи зарослей, зато дикий утробный разноголосый рев взлетел над деревьями, вспугнув птичьи стаи.

Борис Львович, с зажатым ладонями ртом, дрожа всем телом, лежал на полу.
Вороны кружились над городом. Воздух безмолвствовал. Белкин лежал на прохладном кафеле и снова думал о своей жизни. Ему очень хотелось умереть прямо сейчас, но изношенное  сердце билось ровно и сильно.
Близилось время, отведенное Демону, Убивающему в Полдень.
Белкин прятался на первом этаже терапевтического корпуса больницы, по пути набив карманы найденной пижамы хлебными корками из буфета, до наступления сумерек. Он хотел выйти на улицу днем, но началась гроза и полил дождь. Ему было страшно.
Он прокрутил в уме десятки вариантов произошедшего и остановился на мысли о пришествии Антихриста. Не того, в общем смысле, которого имел в виду Иоанн Богослов, а того, зверя багряного, вышедшего из бездны, о котором сказано в Апокалипсисе. 
Пока выбирался со своего этажа, в каждой палате насчитал по два-три безглазых трупа. В закрытой изнутри ординаторской кто-то бился и рычал низким тембром. На полах коридоров и на лестнице густо темнела бурая слизь. 
Больше всего Белкин жалел, что не умер от своей аритмии. Предстояло помучиться в когтях какой-нибудь твари, это уж точно, думал он. Прихватил без особой надежды из буфетной комнаты хлеборезный тесак, примотал его накрепко бинтами и скотчем к черенку швабры и, вооруженный этим копьем, в белой пижаме и резиновых шлепанцах, засел на первом этаже у гардероба.
В окно видел сплошные заросли кустарника, стоянку санитарных машин, дорогу, а за ней склон к берегу реки.

- Вообще-то, уныние – тяжкий грех, - запивая сухари минеральной водой из бутылочки, найденной в одной из палат, пробормотал Борис Львович. – Придется как-то выживать, пока не пришел мой час.
Но это легко сказать, а когда опустились сумерки и, будто бы проявились все неслышимые раньше звуки, Белкин со сведенным от страха животом, замерев, услышал перестуки в подвале, чавканье на верхних этажах и чей-то топот за стеной, он выскочил в прохладу июньского вечера, на чуть заметный ветерок, наполненный ароматами листвы.

Стрижи свистели над головой, в отдалении гавкнула собака. Стекла санитарных машин были залиты кровавой пеленой изнутри. И он побежал. Сначала пошел, все быстрее, потом, прихрамывая с непривычки, перешел на рысь, а после помчался в хорошем темпе в сторону, противоположную реке, рассудив, что лучше прямо на бегу умереть от инфаркта, чем мучаться неопределенностью и ожиданием лютой погибели.

Темнело медленно. Было, наверное, около 10 вечера. Минуя поворот проспекта в узкую улицу, увидел мельком реку. Блевотно-неоднородная бурая масса чуть заметно двигалась по течению. В зарослях на той стороне не было видно никого. Белкин свернул в переулок и тут услышал собачий визг и человеческий, скорее детский, отчаянный крик. Остановившись, как вкопанный, Борис Львович в одну секунду нырнул за мусорный бак, и замер, успокаивая рвущееся сердце и свистящее дыхание.

А на набережной реки двое подростков – девчонка лет 10-12 и паренек чуть постарше ее - опрометью бежали прямо в сторону укрытия Белкина от ближайшего перекрестка. Они тащили на поводке старую разжиревшую дворнягу, которая визжала с подвывом, видимо, от страха или почуяв скорый конец. Белкин в порыве чувства подался было вперед, опираясь на свое первобытное копье, но когда увидел преследователя детей, сжалось сердце в комок и ноги сделались ватными.

Из-за поворота проспекта, неторопливо выступая, показалась багровая фигура с плечами неимоверной ширины, выше обычного человека, одетая в мешковидную юбку. Покрытые узлами мышц лапы раскачивались в такт размеренному шагу. Пасть щерилась в жестокой ухмылке кривых разнокалиберных клыков. А желтые раскосые глаза, конечно, видели все детали в сумерках летнего вечера. Потому что опознавали биение живых сердец.  Палач шел не спеша, но неотвратимо. Понятно было, что вот так, размеренным шагом, он настигнет тебя на краю света, потому что пойдет,  не зная отдыха, хоть целую вечность.

Может, дети и убежали бы от надвигающегося ужаса, но глупая старая собака, рванула с визгом вперед и запутала поводком ноги тут же свалившейся девочки. Ребенок закричал от страха и боли, паренек метнулся на помощь, но поднять девчонку не успел. Когтистая лапа схватила сначала собаку и раздавила ей голову в кровавую кашу, а потом легко, как пушинку подняла девочку. Красный слуга погибели взглянул в остановившиеся от ужаса глаза ребенка, перекинул, как тряпичную куклу, через плечо безвольное маленькое тело и , не торопясь, пошел в сторону реки. 

Мальчик кричал дико, сжав кулаки, стоя на коленях у места страшной расправы. Казалось, его сердце сейчас разорвется. Вряд ли посланное испытание было ему по плечу. Не в силах двинуться, Белкин проклинал свою трусливую сущность и давился бессильными слезами интеллигентного человека. Он понимал – эта тварь видела и его тоже. Только почему-то не тронула. И пацана оставила жить с уничтоженной истерзанной душой. А маленькую девочку, с безвинным крохотным сердечком, спасавшую ценой жизни никчемную дворнягу, посланник бездны сейчас уносил в иные пределы.

- Молить Бога о спасении?! Терзаться тоской и безысходностью?! Погибнуть в нелепой схватке с неотвратимым?!  Умирать вот так, с последним преступлением, совершенным из-за трусости, придется, - подумал Белкин. - Все имеет свою цену. И люди заплатили ее сполна…