Я всегда хотел жить. Глава 4

Ветер с запада налетел неожиданно. Сначала поднял облачка пыли, завивая крошечными смерчами вдоль бордюров и стен домов. Потом, крепчая, погнал бумажный мусор и тут, же, без раздумий, сурово качнул кроны деревьев с затрепетавшей испуганной листвой.

Небо налилось сине-черными красками. Туча, клубясь, повисла над городом, пока еще безмолвная, наполненная невысказанной угрозой. На мгновения стих ветер, замерли травы, черные точки ворон снизились и пропали в кронах тополей.
Близился полдень.

В самом центре маленького провинциального города, на древней колокольне главного собора, издав последний печальный звук, умолк колокол. Золотые луковицы церквей упирались крестами в нависшее тьмой небо. Еще могли они, на короткое время, развеять наступающий сумрак ослепительно белыми стенами.
Остановила бессмысленное движение безумного маятника, окончательно забыв о своем вчерашнем прошлом, несчастная тварь, бродившая в стенах завода дорожных машин. Замерла, подняв уродливую слепую голову выше железобетонных стропильных балок разрушенного цеха.

Оборвали свой неторопливый шаг по берегам реки и оврагам городских речушек краснотелые, будто из одних жил свитые, желтоглазые яростные изверги.
Застыли изваяниями, приподнимаясь на кривых клешнях, ловя запахи и звуки искривленными рылами, перерожденные.
Забились тревожно, ускоряя ритм, подбираясь к горлу, сердца немногих уцелевших людей. Кровавой волной со вкусом металла наполнила их души горечь свершенных смертных грехов. Отвратительными следами на теле каждого зажглись печати порчи.
Тела мучеников, безглазые и бескровные, тлели там, где застал их час конца. В своих постелях, на улицах и площадях, на работе, в объятиях любимых, в окружении близких, в одиночестве…

Река, берущая начало теперь уже неведомо где, несла свои наполненные кровавой мерзостью воды в иные пределы. Исчезая из глаз за очередным поворотом, падала в бездны нездешних мест, туда, где среди пустошей забвения, жадно лакал человеческие души падший. 

Молния белым столбом возникла на фоне здания правительства, упав из черного неба прямо за флагштоком неистово рвущегося на ветру государственного флага. Вместе со скорым раскатом грома чуть слышно звякнули стекла в оконных рамах и будто бы дрогнула земля.

Алексей Петрович Воробьев поднял голову от рюмки с водкой и, созерцая апокалипсис, уставился за окно. Белые шторы, повинуясь порывам урагана через форточки, белыми птицами летали по кабинету заместителя главы правительства региона.
- Так и должно это выглядеть, - прикуривая сигарету, проговорил Воробьев.
- Вот именно этого мы все и достойны.

Привычка иногда беседовать вслух выработалась у него еще в начале политической карьеры. Он находил ее весьма полезной – во-первых, проговоренное вслух всегда можно было лучше оценить с точки зрения убедительности доводов, во-вторых, всякий раз до совершенства тренировалась артикуляция и правильность русской устной речи, а в-третьих… в-третьих, создавалось впечатление, что ты не одинок.

Ощущение окружающей пустоты в водовороте людей пришло к Воробьеву лет десять тому назад. Когда он условно разделил всех на две категории – ровно половина умоляла, просила или требовала его помощи, и еще пятьдесят  процентов изображали товарищей и близких друзей, но все равно использовали его так, или иначе. Оставались, правда, люди, которые ненавидели все, что связано с государством и Воробьевым в частности, но их было не так уж много. К тому же, подавляющее большинство этой категории граждан являлись девиантами и социальными психопатами.

- Надо же, как мечты сбываются, - хмыкнул Воробьев. Сигарета догорела.
- Катись оно все к чертовой матери. Кому нужен этот бессмысленный мир? Впрочем, мысли конченного неудачника. Нет, не так – мир должен обновиться. Вернуть себе хотя бы часть настоящей правды, истинных потребностей, правильных желаний.
Не спеша опрокинул в рот маленькую рюмочку водки, задумчиво понюхал конфету из вазы. Когда этим воскресным утром Алексей Петрович проснулся в пять утра в комнате отдыха своего рабочего кабинета, то сначала не мог сообразить, где находится. Шея затекла на ручке дивана. В голову всю ночь тянуло сквозняком из форточки, спать было зябко. Вчерашнее вечернее совещание завершилось традиционным обменом мнениями с коллегами за рюмкой чая, дежурной сосредоточенно-быстрой и все равно плохонькой любовью с девушкой – начальником службы протокола и тревожным сном в неудобном положении.
Домой идти Воробьеву вчера, как бывало, впрочем, часто, совсем не хотелось. После развода со второй женой в новой квартире ждала его найденная в райцентре полгода назад юная певица с багажом знаний культпросвет училища, синими глазами и темпераментом испуганного ребенка.
 
Пожалуй, не было в городе человека, более стойко и невозмутимо встретившего похоронный звон колоколов этим воскресным утром. Проверив для порядка, но без особой надежды, средства связи, начиная от мобильного и заканчивая проводными спецлиниями, телевидение, радио и интернет, Воробьев внимательно изучил доступную взгляду из больших окон центральную городскую площадь, бульвар, здания суда и прокуратуры.

Осознание катастрофы пришло сразу. Говорить нечего, Алексей Петрович являлся человеком высокообразованным, многоопытным и весьма эрудированным. Старался делать в жизни только хорошие дела и всегда помогал людям, причем действительно бескорыстно. Ждал, правда, от них доброго слова и внутренне переживал, когда забывали о его заслугах. Только вот путь во власть оказался очень извилистым. Много пришлось Воробьеву совершить поступков  не очень приглядных, а еще чаще подвергаться черному унынию и разочарованию в людях.

Вот и встретил он свое пятидесятилетие черствым, циничным и одиноким. Где-то рядом, но очень далеко во времени, выросли дети от бывших жен. Незаметно состарились и надоели до тошноты эти самые супруги.
Опротивели за долгие годы друзья, не радовало накопительство. В одном только не признавался раньше, не хотел признаться и теперь – тешила власть. Даже не злоупотребляя правом принимать решения, адресованные большому кругу лиц, привилегию  быть в линейке вождей, он уступил бы едва ли.

- Ну что, дядя Леша, выпьем еще рюмочку, потом чайку, да надо душ принять, - Воробьев, прошагал по кабинету, потянул затекшие руки. За окном на землю упали первые капли дождя, забарабанили по оконным отливам. Снова на западе хлестанула молния и запоздало загремело перекатом.

Право обеспечить начальнику на работе комфортное обитание почему-то считалась важной преференцией всех руководителей. На самом деле, практически постоянно находясь на службе, за исключением командировок и выездных мероприятий, делали возможность принять душ и выспаться необходимостью служебного быта Воробьева.

Алексей Петрович в зеркало внимательно всмотрелся в свое обрюзгшее лицо с черными мешками подглазников, твердым ртом и залысинами над высоким лбом. Снимая с руки, мельком глянул на часы – ровно полдень. Где-то вдалеке прощально прогудел колокол. Немолодое, измученное невыдуманными и ложными страстями, сердце Воробьева стукнуло в груди, перескочило на быстрый ритм и пронеслось в пять прыжков в горло.
Спазмом скрутило диафрагму , закололо до темноты в глазах.
- Помираю, - проговорил Воробьев, согнувшись у душевой кабины.
Но не расстался с жизнью Алексей Петрович. Спустя минуты после прошедшего приступа, отнимая руки от поросшей волосом широкой груди, увидел недоуменно расцветшую неведомо когда между ребер багровую язву с набрякшим в центре пузырем.
Там, под красной воспаленной кожей, медленно двигалось что-то вправо и влево.

Воробьева тошнило. Уже дважды он совал пахнущие табаком пальцы в рот, блевал слюной и желчью.
- Со вчерашнего дня, кроме водки и конфет, не ел ничего, - промычал, удивляясь мимоходом, что есть совсем не хочется.
- Что со мной такое? Зараза какая-то.
  Прямо под кожей, чуть ниже волосатой груди, пошевеливалось что-то, размером с яблоко. Давить было больно. Когда пощупал погрубее, потемнело в глазах.
После душа не полегчало, но прояснилась голова. Допил початую поллитру «Абсолюта», заварил чаю покрепче. Панику отогнал прочь, ведь жив пока, и, вроде, кроме этой шишки, здоров.
За окном день скатился в сумерки. Где-то лаяла и визжала собака. В тихом сумраке на аллее за зданием правительства распевал соловей.
- Так и не вышел на улицу, - усмехнулся Воробьев, - завтра надо. Конфеты только остались и чай. Водка кончилась, да и сигарет одна пачка. Пойду утром погулять, если за ночь не сдохну.
К вечеру ниже этажом загремели мебелью, затопали по коридорам, захрустели стеклом.
- Бабы с Департамента экономики проснулись, - хмыкнул Воробьев, - кому ещё быть? Или уборщица явилась перед понедельником? Нет, в уборщицу слабо верится.
Задремал прямо в кресле.

Снились Алексею Петровичу ледяные бесплодные равнины, камень, лишайник розовый, стеклянные озера, присыпанный снежной крупой мох. Снилось, как в крошечной пещере над отвесной пастью пропасти, спит на треснутой каменной плите, укутанный в старую шкуру Зрячий. Спит его древнее тело. Стонут во сне хрупкие кости, натянулась на безволосом черепе  бледная кожа.
Сквозняк шевелит седую свалявшуюся бороду и покрытые мхом веки под непробудными косматыми бровями.
Зная, что спит он тут долгие годы, не в силах страдать больше от проклятия, бредут по камням день и ночь, не разжигая костров, вожди и воины. Помнят, что дома в землянках надеются на чудо слабеющие женщины, харкающие кровью дети. Боятся, пуще пещерного медведя,  диким первородным страхом, чернеющий зев одинокой пещеры, но идут, чтобы спасти погибающие в долине племена.

... Уныние и тоску чувствовал пятьдесят восьмой Дож Венеции Лоренцо Челси, в прошлом граф Славонии и Долмации, капитан-генерал Залива, командующий флотом Адриатики. Мудрейший друг Франческо Петрарка, сидя за обеденным столом, как обычно по правую руку Дожа, мрачно ковырял серебряным ножиком алжирскую грушу. Очень хотелось поэту найти слова и развеять печаль Дожа, но тучи нависли над Венецией нешуточные.
Напрасно сатирики иронизировали над Лоренцо, напрасно комедианты высмеивали мнимое тщеславие правителя. Петрарка знал, что крест на свой берет Дож прикрепил не для того, чтобы потешить самолюбие или подчеркнуть свою особую роль в истории Венеции, и уж совсем не из-за  приписываемых склонностей к диктатуре.

В сердце Лоренцо Челси поселился страх. Кого винить в этом? Петрарка посмотрел на третьего собеседника за унылым завтраком. Генуэзский кондотьер Лукино дель Верме сидит в кресле, втянув голову в плечи в позе побитой собаки. Беспощадный предводитель профессиональной армии головорезов чувствовал свою вину. Не страшась кровавых сражений, он тоже теперь с опаской смотрел на открытые окна теплыми итальянскими вечерами, замирал в седле, минуя жарким полднем перекрестки пустынных дорог, гадал, почему наливаются гневом к вечеру обычно нежные волны Адриатики.

- А если предположить, что это помешательство? – в который раз, не веря себе, проговорил Петрарка.
- Предположим, Лука, твои капитаны испытали любовь прокаженных женщин, а, тебе, мой Дож, просто снятся кошмары?
Наемник дернул исполосованным шрамами лицом.

- Франческо, друг, мои люди сгорели от этой заразы за три дня. А до этого из отряда ушли мавры-работорговцы. Я оставил для них по низкой цене больше двухсот баб и детишек, а они сели в свои галеры и были таковы, не завершив торга, когда увидели ЕГО. Неделю тому назад, когда я помчался сюда, часовые ночью были убиты самим дьяволом. Он вырвал им глаза…

Лоренцо Челси сверкнул очами, стукнул узкой ладонью по столу, звякнули приборы.
- Это ты виноват, Лука!!! Ты навлек на нас демона. Твоя жажда крови призвала повелителей бездны. Ты обмотал каждое дерево на Крите кишками мятежников! – тонкий палец Дожа уперся кондотьеру в латный нагрудник.
Лукино дель Верме развел руками, побледнел, опустил голову.
 
- Лоренцо, друг… - начал Петрарка.
- Замолчи!! – Дож обхватил лоб руками. – В моей голове слышны стоны и визг мучеников. Я не сплю уже десятую ночь. Ты обещал мне инквизитора. Где испанец?!
 
Петрарка развел руками. Кардинал обманул. А после вообще уехал в Казале-Монферрато, спрятался, старый лиходей, от правителя. Суровый же инквизитор, убийца, судья и палач, гроза ереси на Пиренейском полуострове и юге Франции Диего де Дис, выслушав просьбу Петрарки срочно прибыть на Крит и оказать помощь в искоренении ереси среди мятежников, отрицательно покачал головой и сиплым смиренным голосом сказал:
- Я выжигаю ересь в сердцах людей. Остановить пришествие тьмы мне не под силу. Уповайте на Бога и надейтесь на спасение.

Лоренцо Челси медленно встал и подошел к витражному окну, распахнул створки. На фоне неба плавали над морем чайки.
- Венеция умрет. Демон принес скверну.. Он заразит поля, море, людей… Вижу его каждую ночь. Он стоит на высокой скале над обрывом в широкополой шляпе. На лице его маска Medico della Peste. Черный плащ достает ему до пят. Он горбат и над его головой вьются вороны…

После обеда пошел дождь и лил пять дней. Петрарку примчал во дворец Дожа непроглядной итальянской ночью эскорт охраны. Слуги толпились у богатых дверей покоев правителя со страхом на бледных лицах. Поэт вошел первым.
Лоренцо Челси, пятьдесят восьмой Дож Венеции, в прошлом граф Славонии и Долмации, капитан-генерал Залива, командующий флотом Адриатики, лежал на полу у открытого балкона. Дождевая вода наполнила его пустые глазницы маленькими кровавыми озерцами.

… Воробьев проснулся в поту. Что-то изменилось, произошло с ним, пока снилась всякая дрянь.
Будто бы сквозь компьютерные очки или дорогущие «RayBan»-антиблик, видел Светлану, секретаршу начальника департамента экономики, которая бродила сейчас двумя этажами ниже, тыкаясь облысевшей головой в стены пустых коридоров. Восемь бескровных трупов лежали в туалетах, кабинетах и на лестницах большого здания. А на первом этаже, на посту охраны, исходил зловонием от красного расползшегося в ширину тела, крошечными глазками высматривая что-то через стеклянные двери на улице, дежурный полицейский Василий.

Воробьев постиг суть многих вещей этой ночью… Думал о разном, вспоминал прошлое, причем не только свое. Пролетали перед сознанием судьбы тысяч людей. Замученных давным-давно, несправедливо осужденных, оклеветанных родственниками, растерзанных и забытых, проклятых на веки вечные…

Сидел у окна, докуривая последние сигареты. Ощущал, как сердце теперь бьется редко, слабо и, пожалуй, не там, где положено.  Ближе к животу, пониже диафрагмы, зато знает и видит это сердце теперь очень многое. Шевельнул непроизвольно пальцами, досадливо приказал Светлане прекратить свое бессмысленное движение по третьему этажу. Остановилась, замерла, хотя очень хотела пожевать трупной плоти.

Алексей Петрович собирался выйти на улицу поутру. В опустевшем городе оставалось несколько незавершенных дел. Где-то еще копошились колотящиеся от страха сердца, дышали желаниями живые люди. А пока он грезил наяву, закрыв воспаленные до желтизны глаза. Представлялась ему красная равнина под багровым небом. За горизонт из-под купола бурых облаков падала широкая река, наполненная стонущими душами. Воробьева охватила тоска, боль и жалость. Пробиваясь через заслон иных эмоций  и древних знаний, по его щекам, сквозь закрытые веки, побежали невыплаканные за всю человеческую жизнь запоздалые слезы.