Я всегда хотел жить. Глава 9

Белкин выбрался из укрытия глухой ночью. Осторожно, ежеминутно озираясь, прокрался на набережную, в темноте по тихим всхлипам отыскал пацана. Тот так и лежал ничком на газоне, плечи чуть тряслись от плача.
- Парень, вставай, - потормошил его, поднял, приобняв за плечи, - Ну, успокойся. Надо идти отсюда. Как тебя зовут?
Мальчишка сначала встрепенулся, потом, опознав над белым воротником пижамы человеческое худое лицо, снова поник и залился слезами.
- Д-я-я-дя, тут сестренку мою забрало чудище, - плакал снова в голос, шмыгая носом, обняв обеими руками кисть Белкина, - Надо идти искать ее! Вот туда унес…
- Найдем, обязательно, - Белкин присел рядом с ним на корточки, - Темно только пока. Утром пойдем искать. На вот, попей водички.
- Почему же вы раньше не пришли? Ну, где же вы были?! – мальчишка с тоской тормошил Бориса Львовича, - Всего немножко не успели спасти Верочку…
Белкина как током ударило. Вихрь мыслей помчался в голове. От трусости подлой своей сегодняшней до страшных дней далекого детства, когда здесь же, на этой реке, подо льдом бултыхаясь, звала его, старшего братика Борю малышка сестра Вера. Белкин отшатнулся от парня, во тьме всматривался в его мокрые глаза, и чувствовал, как у самого слезы сжимают горло.
Господи, сумеешь ли простить меня?! Дашь ли умереть со спокойной душою? Раскаяние – несложная штука, да вот отмолить грехи не успеть уже. Ничего страшнее тоски этой нет, ни смерть, ни боль, ни ужас. Кусочка маленького твердости в душу не вложил ты мне, Господи, так за что же пытаешь отчаянием? Никакого другого времени нет, нет ни эпох, ни обстоятельств, есть только люди, плоть от плоти Твоей, Господи, частички Твоего света в заблудших, криво отраженных душах…
- Как тебя зовут, мальчик? – Белкин остекленело встал, подал пацану руку, - Нам нужно идти. Я тебе обещаю, завтра пойдем искать ее и непременно найдем.
- Мишей зовут, - мальчишка поднялся, с надеждой заглядывал в глаза, - А где искать будем, вы знаете? Ну, куда пойдем?
- Точно знаю, - уверенно кивнул Белкин, - Знаю, где эта тварь прячется. Завтра найдем твою сестренку. А пока, надо сил набраться. Пойдем к центру, там есть магазин продуктовый, покушаем и спать ляжем.
Они зашагали по проспекту навстречу угасающей вечерней заре. Борис Львович вел за руку мальчика, вселяя в детское сердце чувство уверенности в том, что завтра будет счастливый день. Сам он будто окаменел, необъяснимая решимость появилась в душе.

- Ты, Миша, держись рядом. Не потеряйся только. А с этими чудищами разберемся.
- Это копье у вас? – мальчик с сомнением посмотрел на черенок от швабры с примотанным кухонным ножом, который Белкин нес на плече. – А выдержит, если монстра ткнуть? 
- Выдержит, - Белкин уверенно кивнул головой, - Сколько годков твоей сестренке? В школе уже?
- Шесть лет, - Миша почти совсем успокоился, - На следующий год в первый класс. А мне вот двенадцать исполнилось.
…«Шесть… а мне двенадцать исполнилось…» - эхом прогудело в голове Бориса Львовича. Сбился с шага, скрипнул зубами, пошел еще быстрее.  «Простишь ли меня, Господи?! Жизнью своей ненужной грех этот искуплю...»
- Дяденька, а если бы я бросился на него, бил бы его руками, отобрал бы Веру? Или съел бы он меня? Я ведь не струсил?! – Миша забежал вперед, с надеждой заглядывал в лицо Белкина.
Старый учитель остановился. В сумерках смотрел в худенькое лицо мальчика, в бездонные глаза в темных кругах заплаканных глазниц. Острые ключицы торчат в вороте футболки, ветерок шевелит каштановые волосы. Маленький детский рот трагически сжат.
«Ты не можешь быть так жесток», - покачал головой молча Борис Львович, -«Господи, ты не должен быть настолько беспощаден. Ведь это ты меня создал, смилуйся, позволь искупить!».
- Нет, Миша. Ты нисколько не струсил. Ты храбрый мальчик. Нет твоей вины. Ты погиб бы сам, и Веру бы все равно унес этот зверь.
«Зверь? Да, пожалуй. Зверь из бездны».
- Но разве я не должен был защитить ее? Я же взрослый, я… я же человек!!! Пусть погиб, а она бы убежала?!
«Я же человек..» - Борис Львович стекленел в потоках свежего вечернего ветерка. В голове стоял металлический гул. Взял себя в руки, собрал остатки воли.
- Ты сделал все, что мог. Тебе не одолеть было чудовище. Жизнь – великая ценность, береги ее. А сестренку твою мы найдем.
Солнце упало за деревья, розовые краски заката почти утонули во тьме. В кустах где-то над рекой скрипел коростель. Мужчина и мальчик миновали центральную площадь. Цветы густо усеивали городские газоны, клумбы наполняли свежий воздух невероятными ароматами, чуть слышно над головами в опустившейся темноте июньской ночи шелестели листья берез и кленов.
Как хорошо бы погулять вот так, просто, летней ночью по улицам этого старого городка. Подышать опьяняющим цветущим воздухом, посмотреть в ночное звездное небо, приобнять за талию любимую девушку. А часто ли, ты, Борис, думал о прелести этой жизни? О ценности каждого прожитого мига, уникальности сказанного слова, романтичности поцелуя? Не торопил ли время, потому, что думал – несправедлива порой к тебе судьба? Не гнал ли дни вперед, полагая, что благосклонность бытия ждет тебя за следующим поворотом пути? Но вместо этого мелькали месяцы и годы, отлетали, словно опавшие листья, и с ними уходили родные и близкие, пропадали товарищи, исчезала в обнимку с молодостью любовь…
Борис Львович шагал по своей последней дороге. Его тщедушное тело обрело даже некое подобие пружинящей легкой походки, а на душе стало вдруг легко и спокойно – ему казалось, он снова там, дома в маленькой квартире на проспекте, пьет чай на крошечной кухне на коленях у отца, рядом бабушка Маша, и мама, молодая, красивая и веселая, качает на руках грудную еще сестренку Веру.
Мужчина в белой пижаме появился в круге света, падающего от диодного фонаря, подвешенного на проволоке над входом в магазин внезапно, словно проявился на старой фотке.
Руслан Гиреев, нажевавшись таблеток фенибута из ограбленной аптеки, не сразу понял, что, вроде, мужик и не глюк. Ломало Русика страшно, вторые сутки не спал, пил воду, маялся болью в позвоночнике и в каждой клетке тела. Вчера блевал, пока кровь не пошла вместе с желчью. Аптеки попадались фуфловые, только колеса для баб, чтобы не чесалось, и смог найти. Ни солутана, ни эфедрина – ничего не было.
Вчера же встретил Сиську. Гену Савоськина знал давно, заочно. Сам ходил под мелкими сошками, но погонялу авторитета слыхал, конечно. Сиська обогрел в разграбленном магазе, чайком напоил, указал, где  фенибута взять. За жизнь долго тер, за старую и за новую. Мол, красивая житуха начинается.
Возьми, сколько надо, только другим брать не позволяй. Быков – за рога, да в стойло. Деловых – в тему, на работу. А цветных – резать.
Первого же мента, правда, опустивши, вербанул. Почти двухметрового, вроде дурковатого – или после бомбы этой сдуревшего - на разговоре поломал.
Потом метелил долго тефлоновой, не крепкой, сковородой, потом жалел. Погремуху приделали ему – Пуп. Как звать не спросили. А надо ли оно? Мент, да опущенный, да ссученный после – зачем ему имя свое помнить? Пуп и Пуп.
Так и кантовались денек. Раздербанили ментовскую тачку на проспекте, разжились «Калашом-ублюдком» и ПээМом. Сиська все обещал отвести в больницу на реку – там, мол, дурь нормальная. Завались ее. И метадон тебе, и крокодил, и герыч. Только лучше, чище.


А вчера прихватили пару шкурок. Сиська умный. Укараулил, пока два фраера на дом полезли. Руслана послал канавой подползти, базар послушать, позырить там. Чего-то Гирееву харя одного из фраеров не глянулась, вроде знакомая. Но сработали чисто. Впятером теперь веселее.
- Ну, че там? Воды дайте, пацаны, э!!- Руслан на корточках сидел у дверей в магазин, караулил вроде. – А то мне мертвый фраер в белом прикиде кажется.
- Сиди, не гавкай, - огрызнулся Сиська, опрокидывая в тощее горло с ходуном ходившим кадыком, полстакана виски. – Э, Пуп! Воды дай Монголу, порезче. Вот люблю я, все же, водяру больше. Ну не пить же ее щас, когда фирмовое пойло пропадает, - захихикал тихо. – Короче, какой расклад, Русланчик: ты пока на стреме кантуйся, я пойду малолеточку распишу. Потом я снова керять сяду, - кивнул на притащенный из зала круглый пластиковый стол, накрытый всевозможной жратвой и напитками, - А ты прокурорскую кобылу пользуй. Потом, короче, по кругу… Пуп караулит. А потом дадим ему бошки им поотрезать. Тема в масть, верно?
- За ширевом когда? – Гиреев скрипнул зубами, - Ты обещал отвести. За слово ответь свое.
- Ты чо, торчок, за базар на меня тянешь? – взвился Сиська, - Завтра пойдем, сказал. Паси хату, лучше.
- А малолетку после тебя не буду, - обиженно пробурчал Гиреев, - Ты же ВИЧовый, Сиська. Зачем корешей мазать?
- Пасть закрой, - Сиська потянулся, - Я пошел отдыхать. Э, Пуп, попинай-ка эту лошадь цветную малость. Сидит, оскалилась, стервоза.
Не спеша, как подобает авторитету, размеренной походкой, Гена Савоськин направился в дальний конец зала, за стеллажи, где привязанная за руки и за шею к батарее сидела на полу девчонка с заткнутым тряпкой ртом.
- Привет, малая, - Сиська неторопливо скинул клетчатый пиджак, белую рубашечку поло, обнажил блатной алтарь на впалой лысой груди, испятнанной розоватой сыпью.  – Зырь сюда.
Он щелкнул складешком, поднес к расширенным глазам Татьяны узкое блестящее лезвие. Костлявыми цепкими пальцами с желтыми ногтями раздвинул веки, приблизил нож.
- Тема простая. Или отдыхаешь красиво, расслаблено, как я скажу. Или зенки твои щас на перо намотаю, а потом Пуп тебе ноги оторвет. Усекла?
Аккуратно вынул мокрую от слюны тряпку изо рта девчонки. Она быстро затрясла головой, зашептала скороговоркой: - Вы подождите, подождите, пожалуйста. Отпустите меня, ну, пожалуйста… не надо, прошу вас, дя-я-дя!!!

- Отпусти ее, петух старый!! – вдруг заверещала избитая прокурорша с другого конца магазина. – С бабой не справиться боишься, сука гнилая! Сюда иди!!
Сиська вздрогнул, распрямился, взревел в ярости:
- Пу-у-уп!! Падла, заткни ее. Я щас вернусь, тебе кишки выпущу!
Верзила налетел на связанную Шумову, поднял под мышки, бухнул спиной на прилавок у кассы. Сдавил горло огромной пятерней, другой рукой разорвал китель и блузку, исходя хрипением и слюной, бил по лицу растопыренной ладонью.
В темном дальнем уголке Сиська, не торопясь, разрезал по швам маечку и брюки Татьяны.
Руслан «Монгол» Гиреев пытался унять боль в позвоночнике пригоршней таблеток димедрола.

- Миша, ты не заходи, - Белкин остановил мальчика, заглянул в его темные глаза, - Я пойду, там женщины кричат. Беда, наверное…
- Там плохие люди, - покачал головой паренек, - Они убьют тебя, дядя, не ходи… Ты не поможешь, сам умрешь. Не спасешь никого.
Борис Львович присел и внимательно посмотрел в печальное лицо мальчика. Провел рукой по волосам. Сказал с улыбкой:
- Я все равно пойду. Потому что, как ты говорил недавно, – я человек. Прости меня, если сможешь. И не суди жестоко…


- Э, стоять! – Гиреев с трудом поднялся с корточек. Стиснул зубы, голову расколола боль, опять мутило до одури. Еле выпростал из-за ремня твердую загогулину «Макарова», загнал патрон в патронник. – Тормозни, фраерок. Ты откуда, чучело?!
Белкин увидел чернозубого худого человека в капюшоне, который наводил на него пистолет. В полутемном зале откуда-то раздавались хрипы и чавкающие удары в мягкое, а прямо из коридора рвался мучительный девичий крик.
- Опустите пистолет, - Борис Львович шел прямо на человека в капюшоне, - Не делайте глупостей, людей и так мало осталось…
Краем глаза Белкин вдруг увидел мальчишескую фигурку, метнувшуюся из-за его спины на целящегося человека.
- Миша, стой! Убьют!

- Отвали, ты, фраер, полоумный - Гиреев на секунду оторопел от разговаривающего с самим собой мужика в пижаме и шлепанцах, спустил курок, метясь прямо в сердце.
Мальчик успел толкнуть под руку стрелка, и пуля лишь обожгла плечо Белкину. Борис Львович рванулся вперед, обеими руками сшиб с ног опешившего противника и побежал туда, где кричала девушка.

Сиська бросил орущую малолетку, схватил с пола автомат, развернулся на выстрел. Между стеллажами мелькал бегущий на него силуэт в белых тряпках. На секунду испытал укол страха, но палец нашел флажок предохранителя и АКСУ огрызнулся коротким «та-та-та» …
- Стой, ты, падла, куда спешишь!

Сиська подошел к упавшему навзничь Белкину, толкнул ногой в безвольно качнувшуюся голову. Поперек узкой груди, на белой пижаме распустились алые бутоны крови. Мужик на полу улыбался, хотя в горле у него булькало и изо рта бежал красный ручеек.

…Мужчина и женщина сидели на маленькой кухне и вполголоса беседовали. Тихонечко, чтобы не отвлекать сосредоточенно возившегося с кубиками малыша в комнатке по соседству. Тепло и уютно было в этом доме. И счастья маленького было с избытком каждому. Борю все любили. Он еще не понимал почти ничего в большом мире, но точно знал – мама и отец всегда рядом. А за окном в тот вечер бушевала гроза. Ветер трепал ветки деревьев и они причудливыми тенями метались за стеклами. Наверное, тогда впервые, он испытал страх. Темнота и неуемный натиск бури заставил сжаться детское сердце. И он, спасаясь от неизвестной тьмы, ползавший до этого только на четвереньках, приподнялся на ноги и, покачиваясь, с протянутыми на мамин голос ладошками, побежал в кухню.
- Сонечка, Боря наш пошел! – отец подхватил его на руки, прижал к шершавой щеке, обнял мать. – Я так вас люблю, мои хорошие…

Борис Львович улыбался. Жизнь покидала его. Вместе с пулями навылет, прочь улетел страх, тьма рассеялась. Он открыл глаза. Рядом с отвратительно уродливой фигурой полуголого тощего убийцы, стоял незамеченный никем мальчик с печальными бездонными очами. И было в его взгляде сожаление, и неизбывное горе, и …прощение.
- Спасибо тебе, Господи, - прошептал чуть слышно Белкин, вздохнул облегченно и умер.