Будет в памяти моей

    Лишь точкой застыло время в трёхмерном пространстве, обозначив мгновение без прошлого и будущего. Но как ветер проносится время в трёхмерном пространстве, проблеском молнии очерчивает настоящее, оставляя за собой длинный шлейф прошлого, сотканного из секунд, минут, часов, дней, месяцев и долгих, долгих лет. А где-то там, за горизонтом неведомости, притаилось будущее, планомерное и непланомерное, но наполненное неизвестностью и тайнами. А каково оно, время, за пределами трёхмерного пространства?
    Через годы, через жизнь мы проносим память о дорогом человеке. Она как свет, как добрый свет, освещает нам путь. Долог ли путь?
    Иди, иди путник жизни, освещённый добрым светом памяти.

* * *
               
    Он ехал в этот улус с радостью. И было, отчего радоваться. Ему предлагали там ребёнка. Вот его давняя мечта, долгожданная мечта. А он так хотел сына, и только сына. Шёл к концу 1944 год. Огромная страна жила теперь с ожиданием, и ожидание это было радостным. Знали, все знали, что наступает конец этой тяжёлой войне. Может, не скоро ещё, но всё же дело идёт к этому. И радость вселялась в душах людей от уверенности, что враг никогда не подойдёт к порогу дома, никогда.
    Его не взяли на войну, сославшись на его возраст. Ушли молодые. Вернутся не все, не все. Известно было это точно потому, как похоронки были и немало. Да, одного только не хотели тогда, похоронок. Тем более сейчас, когда война шла к концу. И всё же в эти времена жили все с ожиданием, радостным ожиданием, не как в сорок первом, сорок втором. 
    К радости всеобщей добавлялась у него и радость личная. Наконец-то у него будет своя семья. А то всё один, да один. И он живо представлял сейчас недалёкое будущее, когда у него будет сын. Это будет совсем другая жизнь! Лошадь, словно почуяв такое настроение хозяина, помчала сани ещё быстрее, дабы поскорее доставить его к будущему сыну. 
    В улус этот приехал под вечер. Смеркалось. Не без труда нашёл тот дом, где его ожидает будущий сын. Привязал лошадь к коновязи и направился в дом. В передней встретили его радушно.
  - Там их два ребёнка. Мальчик и девочка. Им по пять лет. Кого возьмёте? – таковы были первые слова после обычного ритуала приветствия и расспроса о житие-бытие.
    Как? Они ещё спрашивают? Он же им говорил. Конечно мальчика! И вопроса не должно быть. Какой там вопрос.
    Сердце его забилось волнующе. Вот-вот он увидит его. Ну, а девочку кто-нибудь, да и возьмёт. Не он один такой.
    Керосиновая лампа тусклым светом освещала довольно таки большую комнату. Свежо побелённые стены, тщательно вымытый не крашенный пол. Его ждали.
    А вот и они. Два ребёнка, примерно пятилетнего возраста, сидели спиной к нему. Одинаково маленькие фигурки маленьких человечков. Головки. Кругленькие плечики. Прямая осанка. Сидели тихо и смотрели вперёд. Они даже не повернулись, когда вошли в комнату взрослые. По всей видимости, они знали предстоящее событие. Знали, что наступает перемена в их ещё совсем молодой жизни.
    Он стал обходить их вокруг. Конечно, взгляд его, в первую очередь, устремился на мальчика. Мальчик смотрел перед собой сосредоточенно. Не мог понять он, что могло означать этот взгляд: какой-либо волевой настрой или какая-то задумчивость. «Хороший мальчик…» – только и подумал он. И всё же, конечно же, он мельком взглянул на девочку. И....  Да было ли такое когда-нибудь в его жизни! Сердце ударило с силой, ёкнуло и земля, казалось, пошла у него под ногами, пускаясь в неистовый танец. Дрожь охватила, завладела мгновенно всем его существом и не отпускала. Казалось, неведомые силы увлекали, уносили куда-то в необъятные выси, ввергали в невероятное состояние. Всё!
 
    На него смотрели глаза, детские глаза, наполненные удивительным светом, в которых он видел, читал чистоту невообразимую, такую, какая, наверное, только и возможна в детской душе. Но не только. Глаза эти искрились каким-то озорным огоньком, но были полны любопытства. Они его то ли изучали, то ли ещё что... Он понимал внутренне, что он ей интересен. Маленькое личико! Оно было милым, таким милым, что не могло оставить его вот в таком спокойном состоянии. Так оно и случилось. Как живо оно! Сколько черт таких, родных! Он чувствовал, он понимал теперь ясно, что не сможет прожить без них, без этих черт, ставших в одно мгновение такими родными и близкими. О, неужели к нему, наконец-то, повернулась судьба, одарив таким счастьем!
   Да, он стоял как вкопанный. Остальные, столпившись у двери, молча наблюдали за ним, за всем этим событием. От взгляда их не ускользнуло ничего. Да и нельзя было скрыть эту явную метаморфозу, так ясно выразившуюся на его лице. Они всё понимали.
  - Я забираю с собой девочку. Я забираю с собой свою дочь, – проговорил он тихо, проговорил с дрожью в голосе, с трудом сдерживая проступившие слёзы в глазах.
    Эта девочка – была моя мать. Моя мама! А тот счастливый человек был моим дедом.
    И наступила для них новая жизнь. Счастье его и её было безмерным. Они были теперь – семья! Как мог, старался он сделать для неё всё хорошее, лучшее. А когда, бывало, она заболевала чем-то, то водил её к врачам, и, по неграмотности своей, пичкал её всякими лекарствами, лишь бы только она выздоровела. И она выздоравливала вопреки всему. Лихие по своей тяжести и трудности военные и послевоенные годы были теперь нипочём. Они вместе и это всё. Как он скучал тогда по ней, когда в 1947 году вместе с делегацией трудящихся из Бурят-Монгольской АССР был в Москве. Знал ли он тогда, мог ли предположить тогда, что счастью их отмерено немного, всего лишь год. Он умер, оставив её в возрасте девяти лет. И вот тогда наступило для неё лихо на фоне всеобщей радости и счастья от Победы.
   
    И в миг стала она взрослой. И в эти девять лет она поняла, что должна взять его имя, его фамилию, ибо по неграмотности своей, да и по счастью своему, ослепляющему, он не мог вовремя сделать такое важное дело. Что за времена были? Она поняла это сама, никто не советовал. И начались поездки в райцентр, и начались мытарства по разным инстанциям. Сможет ли понять это современный человек? Я понимаю, я знаю, что этому никто из взрослых в те времена не удивлялся. Ушедших на войну мужчин в тылу заменяли женщины, старики и дети. Тогда к ним, к детям, относились равно как к взрослым. В этом было, всё-таки, величие того поколения, поколения победителей. И она добилась своего. Сама. Теперь она с гордостью смотрела на свои метрики. Потом, выйдя замуж за моего отца, долго не меняла свою девичью фамилию, так дорого доставшуюся ей. Через много лет, когда я был уже после армии, взяла, наконец, фамилию мужа, ибо все дети её, вся семья, носили фамилию отца. И она тоже должна быть вместе семьёй, как когда-то была вместе со своим отцом в военные и послевоенные годы. То ощущение, та атмосфера счастья детской души, навсегда остались в её сердце. Она это рассказывала мне, и радостью озарялось её лицо.
  - Мама, а ты помнишь войну? - однажды спросил я её.
  - Войну смутно, только ту встречу с отцом. Говорили, что это было в 1944 году. Да, конечно, времена, когда мы стали жить вместе. Но вот послевоенные годы помню хорошо, даже очень ясно.
  - Расскажи.
  - Мы каждый день смотрели в окно, на трассу, что проходила в километре от нашего улуса. Бывало, остановится какая-нибудь машина, выйдет оттуда человек и идёт в сторону нашей деревни. Солдат. На груди ордена, медали. Вся деревня выходила встречать его. А мы, дети, уже бежали навстречу ему. Хотя, многие из нас и не знали его лично, не представляли его в лицо, ведь он, солдат-победитель, уходил, когда мы были совсем маленькие, но какое это имеет значение. А он в свою очередь удивлялся: «Как вы выросли, пока я не был дома…» Они приходили по одному до самого конца сороковых. Конечно, многие навсегда остались там, на Западе. А вот когда они приходили, живые, то радость и счастье тогда были на всех, на всех. Какое время!               
    Я слушал, и мне тогда тоже хотелось окунуться в то время, в то ощущение радости и счастья на всех.
   
    Величие того времени было в том, что не оставляли тогда людей один на один с бедой. Цвет денег и драгоценных металлов не затмевал глаза, как в нынешние благостные времена. Конечно, при той системе не могло быть и речи о каком-то таком богатстве. Богатство было в другом. То время и та человечность абсолютного большинства людей тех поколений. Девочке помогли. Помогали и родственники, и друзья её отца.
    И счастье также не обошло её стороной. Ещё в детстве встретила она мальчика, будущего моего отца, который заменил ей в душе её отца. И наградой в жизни стало рождение четверых сыновей. Я оказался первенцем.
 
    Яркое летнее солнце слепит глаза. На голове шляпка, застилающая глаза от ослепительно ярких, жарких лучей. На коленях у бабушки. Понурый взгляд только вниз, в землю. Ожидание. Но вот какие-то шаги, совсем близко. Поднимаю глаза и... Вот она, мама. Она стоит и улыбается и протягивает руки. Всем существом своим устремляюсь вверх, протягивая руки навстречу. И больше ничего не надо ребёнку, больше ничего не надо мне.
    Город. Побывать в городе – это праздник души для всех деревенских детей. К нему готовишься, к нему тебя наряжают. Это у себя, в деревне можно, носиться в чём попало, как попало. А в городе нужно вести себя культурно, очень культурно. Ты попадаешь в особый мир, и потому должен быть соответствующим этому. Вот переполненный автобус - непременный атрибут города ранешних времён. Нас, братьев, посадили на переднее сидение. За окнами дома, большие дома и много машин. Но я иногда оглядываюсь назад, на родителей, стоящих и держащихся за поручни, как и все остальные незнакомые люди. Мама улыбается и кивает головой, будто говорит: «Не бойтесь. Мы с вами…» Глаза при этом излучают любовь и доброту.
    Детство соткано из множества мгновений, связанных теплотой материнской любви. Но рано или поздно оно кончается и приходит пора, вставать на свой путь. Так и со мной. И этот путь начинается у меня в армии.   
   
    Учебка в далёком городе Свердловске. Он так назывался в те времена. Ныне Екатеринбург. Первые дни, недели. Подъём, отбой за сорок пять секунд. Обучение строевому ходу на плацу. Учёба в учебных корпусах. И ни одной свободной минуты. Ты не принадлежишь себе, ты – государственная собственность, ты – солдат Советской Армии. И только редкие минуты личного времени, когда можно почитать письма из родного края, письма близких, родных, друзей. А многие, абсолютное большинство, ждут заветное письмо от неё, ненаглядной. Я также начинаю сразу же, иногда и по нескольку штук, получать письма. Отец, братья, друзья. Но вот где же письмо, которое я жду больше всех? Наконец-то оно пришло. По чьей-то безалаберности, халатности оно затерялось сначала, затем нашлось и попало ко мне. Волнение охватило меня, когда я увидел её красивый, действительно красивый аккуратный почерк.   
    Шум и суета казармы отступили далеко назад, а то и вовсе исчезли. Я читал и слышал её голос, тембр её голоса. Мама разговаривала со мной. Голос, наполненный особой теплотой, как звуки божественной музыки, уводили меня в какое-то другое пространство, другое измерение, другое эфирное поле. Я слушал её и слушал. И говорила она мне слова, преисполненные неведомой мне мудрости, но не наставления. И росло во мне какое-то воодушевление, такой особый настрой. И знал я, что меня ждут, и становилось мне от этого легко на душе, и придавали её слова мне силы, и росла во мне уверенность. О, мать!
    Постепенно нарастали, а потом и во всей своей полноте заговорили шум и суета казармы. Я вернулся в этот мир, но вернулся другим. И сказал я тогда себе: «Нормально. Служить можно…»
    Служба пошла своим чередом. После учебки забросили меня ещё дальше на запад огромной страны. Ленинградская область, Карелия. Объездил чуть ли не половину прекрасной республики тысячи озёр. И вот попал на границу, на советско-финскую границу.
   
    Уютный посёлок Хелюля, что раскинулся недалеко от города Сортавала и всего в пятнадцати километрах от советско-финской границы, стал на время моим новым местом службы. Мы строили новую дорогу, новый подъезд к вокзалу. Служба шла, как всегда, своим чередом. Мы – бравые парни железнодорожных войск, бравые парни желдорбата во всю научились забивать костыльным молотком костыль с двух ударов. Это был особый шик, но, конечно, и мастерство.      
    Мне очень понравился этот посёлок свое ухоженностью, своим уютом что-ли. И небольшой деревянный кинотеатр, куда мы ходили частенько, выбираясь в самоволку, и гастроном на первом этаже пятиэтажки, где я обычно покупал молоко с пряниками, и, почему-то, сортавальский лыжно-мебельный комбинат, где делали не только мебель, но клюшки и, главное, знаменитые по тем временам лыжи марки "Карелия" из не менее знаменитой карельской берёзы. Мне довелось тогда дважды побывать на этом комбинате. Да и сам воздух этой, наверное, красивой местности располагал к хорошему расположению духа и такой же службе.
   
    К тому времени, о случае котором хочу упомянуть, рассказать, о случае котором не могу забыть, и не могу понять до сих пор, мы врезали стрелку недалеко от вокзала Хелюля. К нам приехал тогда инженер из министерства Карельской АССР. Так нам сказали. В первый же день он стал объяснять нашему взводному, старшему лейтенанту и какому-то капитану, про которого мы ничего не знали, все нюансы этой стрелки. Тут же третьим подошёл я и стал также внимательно слушать его, стараясь при этом, как можно, делать многозначительное лицо понимающего в этом деле знатока. Иногда даже задавал вопрос, ответ на который был для меня полнейшей филькиной грамотой. Но я задавал вопрос. И он, инженер, также обстоятельно объяснял мне это. Затем, в ходе всего этого обсуждения, инженер как-то всё стал объяснять, обращаясь именно ко мне, а не к офицерам. Тем временем весь взвод падал от смеха. Понимали все, что это хохма, что это прикол. Мы были на втором году, мы становились стариками. И на этом благоприятном втором году службы мы становились в каком-то плане такими весёлыми юмористами. И жизнь становилась прекрасной, ибо дембель уже маячил на горизонте. Мой взводный не обращал на это никакого внимания, может потому, что я был во взводе замком, то есть заместителем командира взвода. Но, скорее всего он не обращал на это внимания, так как знал он меня не только очень хорошо, но были мы в какой-то мере даже друзьями. Мы оба были страстными любителями футбола и хоккея, и это объединяло нас. Так что он на этот мой номер не обратил внимания, даже ухом не повёл, зато другой офицер, незнакомец-капитан, был очень недоволен моими выходками, тем более инженер в данную минуту в своих разъяснениях всё больше обращался именно ко мне. А взвод так и покатывался со смеху. Служба идёт.
   
    Нам дали окно на четыре часа. Все движения поездов на этой одноколейке застыли. Тогда была одноколейка, сейчас, по прошествии стольких лет, не знаю. За эти четыре часа мы упёрлись, зашевелились как муравьи, но стрелку врезали. После этого наш взводный на несколько дней уехал домой, к семье в Ленинград.   
    Не знаю, как сейчас, в эти времена реформ армии, но в ту пору в армии было много всяких должностей, порой даже очень хитрых, но вот только нужных ли. Настоящий офицер – это офицер, который командует взводом, ротой, батальоном, полком.  Этот же капитан имел какую-то должность, возможно и хитрую, но про которую мы и не имели представления. То, что он не работал с личным составом, бросилось сразу в глаза. От солдат ничего не скроешь. Сразу же решил бойко командовать нами, хотя из этого должным образом ничего не получилось. Перед ним стояли не молодые солдаты, только что пришедшие с гражданки, а уже бывалые, бравые парни железнодорожных войск, бравые парни желдорбата. Между ним и нами установилась определённая дистанция.
   
    Гражданский же инженер, напротив, оказался хорошим человеком, нормальным мужиком. Был он общителен, дружелюбен к нам, солдатам. Тогда, в те времена, наш взвод составлял такую, можно сказать, сборную Советского Союза. Ребята были из разных республик необъятной Родины. Я, не только как замок (заместитель командира взвода), но и свободно, бегло владеющий русским языком, в отличие от остальных, быстро нашёл общий язык с инженером, который, по возрасту своему, годился мне в отцы. Не нравилось это капитану, не нравилось. И не понравилось потому, что инженер почему-то больше советовался со мной, чем с ним. Хотя, и это было, несомненно, капитан этот, возможно, прикасался к железной дороге только в училище и, видимо, кое-какие знания и подрастерял. Мы же училищ не заканчивали, но нюансы всего этого усвоили очень быстро, ибо недаром мы считались трассовой ротой, то есть ротой, непосредственно связанной с железной дорогой.
    Мы, как говорится, подчищали тогда последствия окна. Теперь работали потихоньку, не спеша. Когда же вдали тарахтел поезд, мы отходили в сторону, провожая взглядом его, следующего или в сторону Ленинграда, или же в сторону Петрозаводска большим, очень большим окружным путём, вдоль советско-финской границы, а затем направо. Мы работали в данное время на действующей линии. Что-то было неправильно, хотя я прекрасно знал, в чём дело, да и остальные ребята тоже. И тогда я решил обратиться к капитану:
  - Товарищ капитан, разрешите обратиться?
  - Ну что ж, обращайся, – капитан всё-таки не преминул добавить в своём тоне какого-то ехидства, тем самым ещё раз обнажив, показав то, что он в прошлом никогда не командовал, не работал с личным составом, а просиживал на какой-то должности.
  - Товарищ капитан. Мне кажется, как-то всё не так. Не должно быть так.
  - Что не должно быть так.
  - Понимаете, после учебки мы работали на Урале, на действующей линии. Конечно, это не была линия Москва – Владивосток. На той линии движение было маленькое, была одноколейка, как и здесь, но мы всё равно ставили сигналистов с двух сторон. Это правило.
  - И что же эти сигналисты будут делать здесь?
  - Смотреть за поездами и подавать сигнал.
  - То есть, подавать сигнал, что идёт поезд и больше ничего?
  - Так точно.
  - И кто же будет сигналистом? Ты будешь?
  - Почему я? Я заместитель командира взвода и буду постоянно здесь. Парни будут по очереди.
  - А вы что, глухие, слепые котята? Да этого поезда за километр слышно. Ты же видишь, рабочих рук не хватает. Отлынивать вздумали.
  - Но ведь это инструкция.
  - Что? Такой умный что ли, нашёлся? Иди сержант на своё место. Пахать у меня будешь молча.
  - Ладно, только не одни поезда ходят здесь.
   
    Я пошёл на своё место. Казалось, недоумению взвода не было границ. Мы продолжали дальше подчищать то, что осталось после окна. Мы понимали, прекрасно понимали, что капитан знает такую инструкцию, но вот сама инициатива шла от солдата, от сержанта, который, может быть, где-то успел в чём-то обойти его, к которому у него, может быть, от этого уже и проявлялась какая-то неприязнь, что и покоробило его самолюбие. Но ведь не это было главное, не это. Вот что значит – не работать с личным составом: ну, и ещё к этому добавилось старинное армейское, скорее, офицерское предубеждение в том, солдат обязательно должен пахать, а не спать лишнее время, то есть он должен обязательно что-то делать, пусть даже бесполезное, чем ничего не делать. 
    Работа шла своим чередом. Мы знали, что инженер сегодня с нами в последний раз. Работа эта шла к концу. С гостиницы он приехал поздно, после обеда, далеко после обеда. Завтра он собирался домой, в Петрозаводск.
  - Здравствуйте, молодой человек… – сразу же он, как-то по отечески, приветствовал меня.
  - Здравствуйте, здравствуйте… – радостно закивал я головой.
    И опять это не понравилось капитану, но он промолчал. Мы же продолжили дальше. Спустя некоторое время капитан и инженер отлучились ненадолго. Направление их лежало в сторону ближайшего магазина, такого вагончика, окрашенного в тёмно-зелёный цвет.
   
    Пришли, встали чуть в стороне и достали противотанковую, как называли в те времена огромную бутыль вина, независимо от марки. Также водрузили на бетонную плиту, лежавшую неподалёку так себе, различную закуску. Мы, конечно, понимали, что это вроде прощального ужина. Всё нормально. Только не понимали одного, зачем возле нас-то. Могли бы отойти от глаз подальше. Может, этим хотел товарищ капитан показать свою крутизну? Мы так и подумали в свою очередь. Если так, то ему до нашего взводного, что пешком до Луны. Но наш командир, которого мы все искренне уважали, никогда не позволял вот такого, чтобы на виду у нас. А товарищ капитан позволял, и всем видом показывал это, прежде всего, мне. Но куда ж ему до строевого офицера. Мы все понимали это.
    Затем они, уже весело разговаривая, вернулись на линию. Я же, тем временем, пошёл проверять. Отошёл от взвода на какие-то десятки метров. Вроде, всё в порядке. Но вот что же это? На одной шпале отсутствовал один костыль. Это был полный, полнейший непорядок. Тотчас же я вернулся, взял костыль, костыльный молоток и направился туда.
   
    Короткий зимний день близился к концу. Уже смеркалось. И к тому же заволокло каким-то белесым туманом от маленькой речушки, что протекала недалеко, но была сейчас замёрзшая. Мы не удивлялись этому: в краю озёр возможно и такое. Но этот белесый туман явно снижал всякую видимость. Итак, я пришёл на то место, нашёл ту шпалу, и лёгким постукиванием наживил, всадил костыль в шпалу, чтобы он прочно стоял, затем взял костыльный молоток, подумал с решимостью и уверенностью: «Сейчас сделаю с двух ударов…» Настроил глазомер, просчитал дистанцию, мышцы настроились на нужную биомеханику, приготовился и…
  «Сынок, берегись!» – услышал явственно я голос матери. Это был скорее крик. Времени для раздумий не было. Оглянулся машинально, мгновенно и увидел знакомый силуэт. Посреди белесого тумана и наступающих сумерек на меня надвигался бесшумно словно призрак, словно «летучий голландец», возникший совершенно неожиданно поезд. То ли то, что я, будучи ещё пацаном играл в футбол за мужиков, стоял на воротах и потому была реакция, то ли то, что на кону была поставлена сама жизнь, то ли, всё-таки тренированный молодой организм, но, несомненно, всё это вместе взятое, помноженное во много раз в такой момент, дало свой результат. Я рванулся, оттолкнулся в бок резко, перевернулся через плечо и распластался на насыпи. Нет. Это был не поезд, это был тепловоз, один тепловоз, без всяких вагонов. Вот почему не было столь знакомого, громкого тарахтения, вот почему шёл он бесшумно, словно призрак посреди белесого тумана и наступающих сумерек. И словно вспышкой молнии пронеслись в голове мои же слова: «Только не одни поезда ходят здесь».
   
    У всех остальных была фора в секунды по времени, и в какие-то десятки метров в расстоянии. Хватило её, хватило. Кажется, парень с Казахстана крикнул, будто выдохнув всё из лёгких: «Поезд!!!» И все раз, за разом попрыгали вниз, под откос. Я смотрел на всё это, всё так же лёжа на насыпи. А тепловоз катил дальше. Вот и капитан устремился вниз головой. Успел. Всё-таки военный. А вот и инженер, человек возрастной, тучный, перешагивает через рельсы. «Прыгайте!» – проносится безмолвный, умоляющий крик в моей голове, в моей душе. А пальцы вцепились со всех сил в мелкие гальки насыпи. Всё как в замедленном кадре. Событие движется к одному, и только к одному. Глаза мои расширены, неподвижны в своей скованности, словно камень, и ужас со страшной силой вторгается в голову, в сердце. Инженер перешагнул рельсы и не больше того. Я понимаю, все понимают, что решающую роль, проклятую роль играет вот эта роковая противотанковая. Надвигавшееся событие произошло. Тепловоз задевает инженера боком, и я закрываю глаза…
   
    Какая нелепость! Несчастный случай с таким трагическим концом, возникший неожиданно, на ровном месте. На ровном ли?
    Дальше всё происходило в суете, в которой, всё-таки, сквозила продуманность. И она, эта продуманность, шла от нас, от солдат. Капитан же беспомощно разводил руками. Быстро вызвали скорую, хотя понимали, что это только для формы. Смерть наступила мгновенно.
    Понурые, но возбуждённые прошедшим событием, шли мы домой, в казармы, а точнее в большие брезентовые палатки. Сзади брёл одиноко капитан. «Допонтовался», – со злостью подумал я. Да, наверное, так думал не только я.
    Вечером, после ужина, когда волнение немного улеглось, меня же охватило другое волнение, смешанное с изумлением. Память резко очертила событие сегодняшнего дня, но связанное именно со мной. Я вспомнил всё отчётливо, каждый свой шаг, каждое своё действие до этого трагического события. Но как?! Возможно ли такое?! А ведь я же сам был на волосок от этого. Это было так! Я же слышал. Да, да. Я услышал отчётливо голос, крик матери! Но я же был тогда само внимание, само сосредоточение. Кроме меня и этого костыля ничего не существовало вокруг. С двух ударов! Я весь приготовился тогда, как готовится к прыжку из засады какой-нибудь хищник. Глазомер и мышечная память уже начинали играть, как бы петь в унисон, уже начиналось само начало действия, когда я услышал явственно крик: «Сынок, берегись!» То был голос с присущим тембром, принадлежащий только матери. Да возможно ли такое?!
   
    В палатке висела карта СССР. Не раз каждый из нас, бывало, подходил к ней, чтобы посмотреть свои края, вычислить расстояние. «Куда же нас занесло, забросило…» - так думал, так восклицал каждый из нас. И когда, я подошёл к карте и стал пристально рассматривать её, никто не обратил на это внимания. Сколько же отсюда до Бурятии? Выходило порядка шести тысяч километров. Но как? Я запомнил этот день, его число.
    Утром приехал взводный, которого мы так заждались. Капитан скрылся от нашего взора так же незаметно, как и появился, оставив о себе недобрую память у нас, людей, теперь уже, живущих в нескольких странах.
   
    Прошло много, много лет после армии, когда я рассказал про этот случай матери. И оказалось, что она тоже помнила именно тот день, его число, тот вечер под ночь, ибо выходила разница в пять часовых поясов. Мать дополнила своими деталями тот день:
  - Как ты знаешь, я уже тогда работала в вечерней школе. Как-то мне не здоровилось в тот день. Такого раньше не было со мной, да и позже тоже, а вот тогда было какое-то странное состояние: Вялость, сонливость и почему-то тревожность. С трудом проводила уроки. Последний урок не стала проводить, отпросилась. Пришла в тот день, а вернее вечером домой и сразу же легла спать. А было это рано, около девяти часов. Такого со мной никогда не было. Обычно всегда ложилась спать после одиннадцати. У меня же работа начиналась-то, когда у всех заканчивался рабочий день. Легла и сразу же заснула. Мне приснился сон. Сначала всё было непонятно, размыто, всякое, всякое, а потом предстала передо мной отчётливая картина. Я увидела тебя. Военная форма. Ты стоял на железной дороге. Ты что-то делал. А я смотрела на тебя, смотрела со стороны. Я хочу позвать тебя, но не могу. Так и смотрю молча. Но потом… Я увидела отчётливо то ли поезд, то ли один локомотив, вагонов почему-то не было. Он шёл прямо на тебя. Вот-вот и… казалось, сейчас сердце разорвётся. И тут я закричала: «Сынок, берегись!» И… я проснулась. А отец твой говорит: «Чего ты кричишь?» Про сон этот не стала говорить, рассказывать. Посмотрела на часы, было после одиннадцати, шёл двенадцатый. После этого я была некоторое время в тревожном состоянии, но всё же наступила какая-то успокоенность, но вот когда получили от тебя письмо, датированное после этого дня, то наступило уже полное спокойствие. Больше такое не повторялось.
  - Разница в пять часовых поясов. Там, где я служил, было после пяти, шёл шестой час. А на железной дороге я собирался забить костыль с двух ударов. Да, вагонов не было. Был один локомотив, тепловоз. Он ехал почти без шума, – тихо, задумчиво я внёс цельность в эту, непонятную до конца, картину того дня, которая до сих пор поражает меня своей загадочной природой.
   
    Что было это? Как объяснить это? Происходят вещи, лежащие за гранью нашего понимания, происходят явления, природа которых за гранью постижения современного разума, за гранью нынешних достижений научных теорий. Быть может, в Природе есть какая-то иная связь, какая-то «кротовая нора», «червячный переход» в человеческой коммуникации. Кто знает, кто знает. И быть может, само время в сознании нашем, в чувственном восприятии нашем, олицетворяющееся с неким потоком ветра, с течением реки, то тихо льющееся, то бурно перекатывающееся только в одном направлении от прошлого к будущему, является лишь стороной, лишь фрагментом огромного, объёмного океана, океана времени. Кто знает, кто знает. Истина сокрыта. Пока же всё это проявляется какой-то искрой, помимо нашего сознания, ведёт нас вслепую по неведомой тропе. Так и моя мать под властью неведомой интуиции шла по этой тайной тропе. Предчувствие, интуиция, предвосхищение во времени, сновидение – всё как неведомый мост неизвестного эфира.
   
    Однажды довелось смотреть интервью одного учёного. Он, говорил, что если какое-нибудь необъяснимое, загадочное явление связывают с какой-либо кармой или ещё с чем-то, то это лишь сказка для бабушек, мы же учёные говорим, что это мы просто не знаем, пока не знаем. Я был полностью согласен с ним. Истина Природы скрыта от нас! Мы постигли, мы знаем только вершину айсберга. Быть может, когда-нибудь человек сознательно будет входить в пределы нынешних необъяснимых явлений. Тогда это будет следующая, более высокая ступень эволюции. Но возможно ли постижение всей Истины?
    Память – это жизнь. Вспоминаю, как я, отработав, приезжал на выходные в родительский дом. Бурным потоком текли времена "перестройки". Мать, собрав газеты за неделю, выделив определённые статьи из них, ждала меня. После ужина мы начинали обсуждать эти статьи. Всё было тогда ново, интересно, неожиданно. Взбудоражена была тогда вся огромная страна. Какой-либо полемики не происходило, ибо взгляды наши совпадали. Не оттого, что я проявлял уважение, а просто вот так были единодушны мы в понимании тех событий того времени, в самом ожидании результатов их. Как приятны для сердца, как тепло для души воспоминания о тех обсуждениях в каждый субботний вечер моего приезда в родительский дом. Память – это жизнь.
   
    Я ехал на работу. Утро. Тогда в вагоне электрички пассажиров было мало. Сидел у окна и смотрел, просто смотрел на тающий снег, на далёкие сопки, на деревья, на столбы, промелькнувшие и оставшиеся позади. Как время. И вдруг, неожиданно, память окружила меня ореолом своим, завладела разумом моим и понесла… События, мгновения и мама. Всё так же, и голос, и взгляд, и воздух, и само пространство – та самая аура. Слёзы застилают внешний мир, стекаясь медленно по щеке. Не предотвратить, не остановить. О, сердце! Я там.
    Время, как лодка, спущенная в реку, несётся вперёд в одну сторону, в будущее. Но часто, сидя в лодке, мы оглядываемся назад. Что оставили мы там, позади?
    И я порой оглядываюсь назад. Много чего там позади. Но падает светлый свет, и вижу мать, и взгляд её напутственный. Память – это жизнь!
    Время, в чувственном восприятии нашем, всё так же продолжает своё течение, свой ход от прошлого к будущему. Но есть ли подлинная истина понятия времени? Кто знает, кто знает. Но известно одно, и есть оно так. Она в каждом из нас. Память – это жизнь!
   
                Февраль 2009 г.