Пленник, любовник, мертвец

Чем измерять жизнь? С какого момента это делать? Стоит ли вообще об этом задумываться? Но он думал об этом. С какого момента началась его жизнь, настоящая жизнь? Может быть с рождения? Нет, вряд ли. Он тогда и не жил, а может и жил, просто сейчас, на пороге смерти не мог этого вспомнить. Так с чего же началась его жизнь? Самым ранним воспоминанием, стоящим и по-настоящему важным, а может, просто врезавшимся в память было воспоминание о темных сырых казематах. Там было холодно, темно и сыро. И так на протяжении трех лет. Конечно, там, в застенках, где не было никакого света, следить за сменами дня и ночи, а уж тем более времен года не было никакой возможности, потому он и узнал о сроке своего заточения только когда оно закончилось. Он был в темнице не один, таких, как он там было множество. Но в темных лабиринтах без света они пересекались очень редко. Он попытался вспомнить что-то яркое из тех трех лет. Кроме нескольких обвалов, проливавших нестерпимо яркий свет на тоннель, и постоянных поисков кормежки в темноте, в памяти не осталось ничего. Но это время сделало его сильнее, по крайнее мере достаточно сильным для того, чтобы выбраться оттуда. Он помнил, как продирался через пласты земли, как она сыпалась на него, помнил страх и разрывающее грудь предвкушение. Но первый миг на свободе, на поверхности все равно заставил его застыть на месте ошеломленным. Такого он не ожидал, не предвкушал и не надеялся. Миг назад его разрывало от предвкушения, а теперь то же самое творилось с его душой от восторга. На улице была ночь, на иссиня-черном небе искрились серебристые звезды, прохладный ветерок обдувал лицо и тело. Воздух был свеж и жив. В темных подземельях все как будто замирало, все находилось в одном положении, спертый, жаркий воздух, словно бы тоже был пленником. А здесь, он гулял по просторам этого мира совершенно свободный. От желто-серебристого полумесяца исходил прохладный, но поначалу слишком яркий свет. И пусть глазам было больно, он все равно смотрел на приветствующий его узкой улыбкой месяц. Ветер запутывался в кронах деревьев, щекоча зеленые листочки, которые на это отвечали легким шелестом. И он увидел других выбравшихся. Они так же неуверенно осматривались в новом для них мире, мире без границ, со светом и подвижностью, мире, где они свободны. А какая там была еда! Свежая, сочная, овеянная ветрами свободы. Да, еда ему запомнилась. Но сильнее всего врезалась в память она. Она была прекрасна, слегка полновата телом, но величественная и желанная в своей томной неторопливости. Она всегда была рассудительна. Да, она им вертела, как хотела, но он и не был против. Хотя нет, она позволяла ему быть с собой. Каждый вечер они встречались под фонарем, а потом все кружилось и вертелось, так она на него действовала, и ему это нравилось. Она не была холодной, нет, ни в коей мере. Она была нежной и теплой, но рассудительной. Да, по сравнению с ним, радующимся свободе и желавшим успеть и попробовать все на свете, она была рассудительной. Он метался из стороны в сторону, стараясь увидеть все, все прочувствовать, ухватиться за все, она же делала только то, что было необходимо. У нее были и другие. Он это знал. Но не смел протестовать, во-первых, каждый раз когда видел ее темные глаза, понимающие, что он полностью в ее власти, у него не хватало сил на протесты, во-вторых, он чувствовал, что не имеет права, ограничивать ее только собой, он ее не достоин, не всей ее, мог рассчитывать лишь на небольшую частичку ее расположения, ее любви. Она любила, в этом он не сомневался. Каждый раз, после встречи ясным вечером под фонарем, они удалялись в укромное местечко и любили друг друга, пока хватало сил. Но она любила и других. И он не мог ей этого запрещать, просто не хотел, ведь она такая, какая есть, а если начать ее менять, то это уже будет не она, а лишь отражение его алчности. А в-третьих, он слишком долго был в заточении, чтобы лишать каких-либо свобод другого, тем более того, кого любил. Это были самые прекрасные три недели его жизни. В этой жизни было полно опасностей, многих, кто выбрался из казематов вместе с ним убили, другие замерзли от холода. А его жизнь продолжалась. Но вот она кончается. Не так уж и долго он пожил. Но не жалел ни о чем, ни о едином шаге, ни о единой мысли. Вот так и получилось, что жизнь состоит из нескольких воспоминаний о долгом заточении, о приобретенной свободе, любви, горестях потерь и радостях приобретений, больших и малых, но все же запомнившихся. Он другой жизни не знал, не хотел, просто жил и наслаждался каждым мигом своей жизни обычного майского жука.