Джесс Болл. Дальше тишина

         Джесс Болл

         ДАЛЬШЕ ТИШИНА

                Посвящается Кобо Абе и Сюсаку Эндо.

                Роман частично основан на реальных событиях.

                Предисловие.

         Странная вещь случилась со мной. Со мной и с женщиной, с которой я жил. Мы были в апогее нашего счастья. Я заглядывал в будущее и видел, каким сияющим, каким прекрасным был и будет наш мир. Многие страхи, заботы и тревоги покинули меня. Я чувствовал, что многие проблемы разрешились сами собой. Мы жили в своём доме. У нас была дочь. После нашей свадьбы прошло несколько лет, и я даже описать не могу, какой радостной и яркой была наша жизнь. Нет, я могу, конечно,  рассказать вам о ней, но ведь ни вы и ни я не знаем, как сделать это правильно. Перед нашим домом был обнесенный решетчатым забором садик с высокими воротами. Мы сидели там, и у нас на все хватало времени. Вообще на все. Мне бы хотелось, чтобы вы сейчас представили, как лучики утреннего света касаются ваших век.
         Но что-то случилось. Что-то, чего я не мог предвидеть. Она вдруг стала молчаливой. Просто потеряла желание говорить, и наша счастливая жизнь закончилась. Я цеплялся за эту жизнь, хотя она уже прошла. Я изо всех сил пытался понять  природу молчания. Понять тех, кто внезапно перестаёт говорить. А главное, почему.  Однако все уже закончилось. Я должен был начать с начала, и это начало заключалось в том, чтобы попытаться понять, что произошло. Конечно, это нелегко. Никто не может просто взять и объяснить тебе то, чего ты не понимаешь. Тем более такую странную вещь, как эта.
         Итак, я стал выискивать повсюду подобные случаи. Ездил по разным местам, разговаривал с людьми, но снова и снова чувствовал, что не продвинулся вперед ни на шаг. Мне хотелось узнать, как можно избежать надвигающихся непредвиденных бед. Конечно, это было глупо. Их нельзя избежать. Это их природа. Но во время своих поисков я узнал о деле Ода Сотацу. Это привело к тому, что вы держите сейчас в руках эту книгу. Я рад представить вам ее, и надеюсь, она вам понравится.

+

         Инцидент произошел в поселке недалеко от Сакаи в префектуре Осака. Я называю этот случай инцидентом, потому что уж очень он своеобразный. В то же время, как вы убедитесь, в нем есть элементы, которые делают его вполне обычным для всех, кто разделяет нашу человеческую жизнь. Много лет спустя после того, как все произошло, я прочитал об этом инциденте и отправился в тот поселок покопаться и попробовать узнать историю до конца.
         Большинство участников событий были еще живы, и после нескольких бесед с ними мне удалось собрать материал, который теперь позволяет рассказать эту историю. Имена действующих лиц изменены, чтобы сохранить в тайне их личности, а также личности их любимых людей и потомков. Даты и конкретные периоды времени тоже изменены в качестве дополнительной защиты героев.

++

         На следующих страницах я иногда могу называть себя Интервьюер или просто Инт., могу также сделать заметку, чтобы пояснить ту или иную ситуацию. Тем не менее, большая часть текста взята из бесед, записанных на диктофон. Книга представляет четыре версии о происшедших событиях.
         Первая от людей, связанных с (2) Ода Сотацу, включая семью, жителей метрополии (Сакаи)  и местную полицию. Вторая из моих поисков Джито Чжу. Третья от (3) Джито Чжу. И четвертая (1) от Сато Какудзо.
         Первые две части из необходимости изложены в повествовательной форме, со связанными между собой датами. Временами они похожи по стилю на роман (хотя я взял на себя труд указывать источники информации). Последние части в большинстве своем не требуют такого изложения, поскольку сами материалы оказались достаточными для выполнения моей задачи.

         Джесс Болл, Чикаго, 2012.

         1.Ситуация Ода Сотацу

         Первое изложение истории.

         В октябре 1977 года Ода Сотацу был молодым человеком. Ему шел двадцать девятый год. Он работал в офисе фирмы, занимавшейся импортом и экспортом товаров, которой владел его родной дядя. В основном они торговали одеждой. Покупали, а потом продавали. Короче говоря, работа Сотацу заключалась в простой покупке и продаже одежды. Она ему не очень нравилась, но он ее выполнял и не жаловался. Ода жил один. У него не было ни девушки, ни домашнего животного.  Образование он имел среднее. Круг его знакомых был довольно узким. Казалось, у всех сложилось о нем весьма неплохое мнение. Сотацу любил джаз, и у него был  магнитофон. Он носил простую неяркую одежду, обедал и ужинал большей частью дома. Чем сильнее его интересовала тема какого-либо разговора, тем меньше он принимал участия в ее обсуждении. Многие люди знали Сотацу, жили рядом с ним, но лишь единицы могли сказать, что имели хоть какое-то представление о том, что он за человек. Они даже не подозревали, что он мог на самом деле быть кем-то. Казалось, судить о его личности можно было просто по образу жизни: ежедневная тихая рутинная работа и сон.

         История Ода Сотацу начинается с подписанного им признания.

         Он случайно встретился с парнем по имени Какудзо и девушкой, которую звали Джито Чжу. Это были в некотором смысле дикие персонажи, особенно Сато Какудзо. У него раньше были неприятности. Да и сейчас продолжались. И люди об этом знали.

         Теперь случилось вот что: как-то Какудзо встретил Ода Сотацу и каким-то образом убедил его подписать признание в преступлении, которого тот не совершал.

         То, что он должен был подписать признание в преступлении, которого не совершал, странно. В это трудно поверить. Однако Сотацу на самом деле подписал его. И когда я изучал и исследовал эти события, мне удалось обнаружить причину поступка. Причина эта заключалась в том, что Сотацу был вынужден  поставить подпись под признанием из-за ставки.

         Появилось несколько версий о том, как прошел тот вечер. Одну из них напечатали в газетах. Вторую рассказали родственники Сотацу. И еще есть третья версия, выдвинутая Сато Какудзо. Эта последняя версия сильнее других, потому что Какудзо записал все судебное заседание и передал мне пленку. Я прослушал ее несколько раз, и каждый раз открывал для себя новые подробности. У человека складывается впечатление, что он может знать жизнь, настоящую жизнь, исходя лишь из факта, что эта реальная жизнь состоит сплошь из обманов и разоблачений. Причем, именно в этой последовательности.

         Я опишу для вас события того вечера.


         Ставка.

         Когда я прослушивал запись, беседа в некоторых местах была неразборчивой. Гремела музыка. Вечер тянулся медленно, а шумная пьяная вечеринка, наоборот, набирала обороты. В целом это была обычная атмосфера бара. Кто-то (Чжу?) постоянно встает, уходит, возвращается и при этом громко скребет ножками стула по деревянному полу. Они минут сорок болтали обо всяких пустяках, пока не дошли до сути ставки.

         Какудзо приступил к делу осторожно. Обволакивающим голосом он говорил о тех дружеских отношениях, которые связывали их троих.  Какудзо вел себя так, будто они уже пресытились жизнью. По его словам, он и Чжу давно пытались освободиться от этого чувства. Одним из способов была ставка на картах в их личной игре. Какудзо сказал, что когда он проиграет, он перережет себе горло. Или Чжу перережет себе горло, если проиграет. Еще Какудзо сказал, что они с Чжу перешли и к другим штукам. Заставляли друг друга делать их, чтобы снова ощутить себя живыми. Но все вертелось вокруг ставки, вокруг того, чтобы заставить жизнь балансировать на краю пропасти. Разве Сотацу не казалось это очаровательным? Неужели его совсем не подмывает попробовать?

         Весь вечер они наседали на него – Чжу и Какудзо – и наконец, убедили. На самом деле парочка и выбрала-то Сотацу только потому, что он показался им человеком, которого можно было убедить.  Убедить проделать такую штуку. И действительно они оказались правы. Им удалось склонить Сотацу присоединиться к их игре.

         Они с Какудзо заключили соглашение, которое состояло в том, что проигравший, кем бы он ни был, подпишет признание. Какудзо принес это признание. Он выложил листок бумаги на стол. Проигравший должен был поставить под признанием подпись, после чего Чжу собиралась отнести его в полицию. Все, что человек мог чувствовать в жизни, соединилось в один этот момент, когда соглашение вступило в силу. Когда чья-то жизнь повисла на волоске,  стала зависеть лишь от перевернутой карты. Какудзо принес с собой и карты. Колода тоже лежала на столе рядом с признанием.
         Музыка в баре громко гремела. Жизнь Ода Сотацу была трудной, и надежды его во много еще не сбылись. Ему нравились и Какудзо, и Чжу. Он уважал их, а они полностью положились на него. И на его решимость сделать то, о чем они договорились.
         Вот так все и произошло: Ода Сотацу стал играть с Сато Какудзо, сделал ставку и проиграл. Потом он взял ручку и подписал признание. Прямо там, на столе. Чжу забрала листок, и они с Какудзо ушли из бара. Ода отправился в свою маленькую квартирку. Уснул он там или нет, это нам неведомо.

         Согласно показаниям хозяйки дома, на следующее утро

все соседи Ода Сотцу проснулись от оглушительного стука в дверь его квартиры. Поскольку он долго не открывал, дверь была выбита. Когда Ода недостаточно быстро стал вставать с кровати, его бросили на пол. Ошеломленного Сотацу в наручниках вывели и посадили в полицейский фургон. Свидетельница, с которой я разговаривал, сказала, что арестованный не сопротивлялся и не кричал о своей невиновности. Он просто тихо пошел вместе с полицейскими. Хозяйка дома вспоминает, что пиджака на нем не было.

         Дочь хозяйки дома, в котором жил Ода

         рассказала мне:

         - У вас никогда не получится понять Ода, если вы не знаете, каким он был добрым, и как эта доброта буквально пронизывала насквозь его тело. Правда. И дело тут не в мышлении или рассудительности. Он просто был добрым и совершал много правильных поступков. Вот вам пример. Я тогда еще была еще подростком, но моя мама рассказывала, что над квартирой Ода жила женщина. Старуха. А ему чуть больше двадцати было. И вот этой женщине понадобилось привезти в квартиру какую-то мебель. А она оказалась такой большой, что застряла в дверном проеме. Грузчики не знали, что делать. А уже вечер наступил. Рабочий день закончился. Грузчики сказали, что вернутся утром.  Но пожилая женщина не могла ни выйти из квартиры, ни войти. Она очень разволновалась. Бедняга стала пытаться протиснуться сквозь узкую щель. При этом она страшно ругалась, но грузчики все равно уже ушли. Так что делает Ода? Он поднимается на этаж с маленьким фонариком, садится перед забаррикадированной дверью и всю ночь разговаривает со старухой. Не уходит до самого утра. Знаете, мне кажется, она даже не очень-то ему и нравилась. Просто он был таким человеком. Добрый мальчик. А старуху эту на самом деле никто не любил.

         Заметка интервьюера.

         Я пытаюсь рассказать вам о трагедии. Пытаюсь сделать это, не навредив связанным с ней людям. Тем кто выжил после нее, и в то же время сыграл в ней важную роль.
         Ода Сотацу подписал признание. Вероятно, он не вполне осознавал, что делал. А может, и осознавал. Так или иначе, но Ода подписал бумагу. На следующий день в субботу пятнадцатого числа его потащили в тюрьму. Поскольку признание было изложено обстоятельно, вина молодого человека никогда не подвергалась сомнению. Наконец, пришло время суда, и заседание продолжалось очень недолго. Сотацу на нем практически ничего не сказал. Пока Ода ждал в тюрьме суда, и потом пока сидел в камере смертников, полицейские пытались заставить его рассказать о преступлениях, в которых он сознался. Бесполезно. Сотацу словно закрылся от всех в некоей палатке молчания и отказывался выходить оттуда.

         В течение месяца Чжу много раз навещала его. Какудзо он больше никогда не видел.

         Наша рассказ продолжается, и следующую информацию сообщили мне полицейские, охранники, священники, журналисты (работающие и по сей день), а также семья Ода. Вот как была изложена история Ода Сотацу.

         Семь месяцев заключения.

         В ожидании суда.

         Допрос 1.

         15 октября 1977 года.  Ода Сотацу был доставлен на допрос по подозрению в связи с исчезновениями в Нарито. Это подозрение имеет непосредственное отношение к признанию, подписанному Ода и переданному в полицию анонимно. Допрос проходил в помещении местного полицейского участка. Проводили его инспектор Нагано и второй инспектор,  имя которого осталось незаписанным.

         Заметка интервьюера. Расшифровка записи, возможно, измененная или выполненная некачественно. Оригинал записи не прослушан.)

         ИНСПЕКТОР 1.
         Господин Ода, я полагаю, вы знаете, почему вы здесь. Я также полагаю, что вы знаете, почему мы привезли вас сюда, и понимаете, какую ответственность несете за ложные показания.

         ИНСПЕКТОР 2.
         Господин Ода, если у вас есть информация о местонахождении людей, упомянутых в вашем признании, или если вы знаете, что кто-нибудь из них еще жив, скажите нам прямо сейчас. Такая информация может вам сильно помочь.

         ИНСПЕКТОР 1.
         Мы читали ваше признание. Мы очень заинтересованы в получении более подробной информации, касающейся этого дела. И как можно скорее.

         ОДА.
         Молчит).

         ИНСПЕКТОР 1.
         Господин Ода, вы в находитесь в незавидном положении. Уверяю, молодой человек, вероятность почти сто процентов, что если вам вынесут обвинительный приговор, вас отведут в комнату казней в тюрьме Х и повесят. Если же кто-то из упомянутых в вашем признании людей еще жив, и вы согласитесь на сделку со следствием, чтобы мы нашли его, это может вам помочь. Это может существенно изменить дело. И вы сможете избежать смертной казни.

         ОДА.
         Молчит).

         ИНСПЕКТОР 2.
         Если вы думаете, что молчание вам поможет... Если вы так думаете...

         ИНСПЕКТОР 1.
         Если вы так думаете, то глубоко заблуждаетесь.

         ИНСПЕКТОР 2.
         Может быть, вы нас не поняли. Может, вы думаете, что у вас есть выход. Но его нет. Ваш единственный выход - помочь нам.

         ИНСПЕКТОР 1.
         Скажите нам, где эти люди. Вот ваше правильное действие. Вот ваш выход.

         ИНСПЕКТОР 2.
         Правда, не на свободу.

         Инспекторы смеются).

         ИНСПЕКТОР 1.
         Нет, просто выход. Способ избежать комнаты казней.

         ИНСПЕКТОР 2.
         И не только это. Даже сейчас... Даже сейчас все может стать гораздо лучше. Такого ведь не должно быть. Можете поверить, в тюрьме есть более комфортабельные камеры, чем та, в которой вас содержат. И кормежка бывает получше, чем та, которую вы получите. Мне не стоило бы это говорить, но можно даже организовать ваш перевод в обычную тюрьму. Условия в ней совсем другие. Возможно, там вам будет лучше? В обычной тюрьме даже охранники другие. В общем, все другое. Вы можете улучшить свое положение, вот о чем мы говорим.

         ИНСПЕКТОР 1.
         Мы вам не враги. У вас здесь нет врагов. Все мы просто вместе работаем, сотрудничаем.  Сейчас мы с инспектором Нагано оставим вас в этой комнате, а когда вернемся завтра, мне хотелось бы, чтобы у вас было что нам рассказать. Вы понимаете?

         Интервью 1.  (Мама).

         Заметка интервьюера. Когда я ездил в поселок несколько лет спустя, мне удалось провести несколько бесед с семьей Ода. Наладить контакт с ними  было нелегко, но, как я уже вам рассказывал, у меня были свои причины, чтобы постараться их разговорить. До этого я приезжал в Японию всего на несколько дней, и многое для меня оказалось теперь здесь внове. Я испытал прекрасное чувство открытого пространства, как будто все вокруг расширялось и заострялось, становясь крупнее и чище, чем раньше. Так иногда в пасмурный день свет вдруг изменяется и становится сильнее, хотя солнца на небе нет и в помине. Я включил сюда различные части этих бесед, чтобы показать процесс следствия по делу Ода Сотацу. Я поясню все очень точно, деталь за деталью, представляя вам свидетельства точно так, как сам получил их. Арендованный дом, в котором проходили  мои беседы, был известен тем, что в определенное время года его буквально заполняли бабочки. Правда, когда я приехал и начал вести разговоры с родственниками Ода, такого уж очевидного их нашествия не наблюдалось. Но однажды мы сидели в комнате в северной части дома, где мама Сотацу чаще всего предпочитала говорить со мной, и она рассказала, что бывала здесь раньше - правда, при других обстоятельствах - и видела этих бабочек. Ее описание получилось столь ярким, что мне казалось, будто я тоже их увидел.  А потом, когда они действительно появились, все было точно так, как она рассказывала. Я говорю об этом только для того, чтобы передать ощущение достоверности ее слов. Хотя, конечно, вопрос насекомых и вопрос признания ее сына не одно и то же. Совсем не одно и то же. И все-таки впечатление достоверности остается. Вот почему я это и объясняю.

        (Перед вами выдержки из долгих бесед, поэтому они могут относиться к уже известным фактам или же могут начинаться с середины размышлений, когда мой собеседник начинал рассказывать что-то важное).

         ИНТ.
         Госпожа Ода, вы рассказывали о том первом дне, когда вам позвонили из полиции, и вы поехали к Сотацу на свидание.

         Г-ЖА ОДА.
         На самом деле мы в тот день не поехали. Ни я, ни мой муж. И никто из детей.

         ИНТ.
         Почему?

         Г-ЖА ОДА.
         Муж запретил. Он пришел в ужас от этих новостей и несколько часов просидел в доме в комнате без света, глядя в одну точку. Когда муж вышел, он сказал, что мы не поедем на свидание с Сотацу. Еще он сказал, что не знает никого с таким именем. И меня спросил, не знаю ли я.

         ИНТ.
         И что вы ответили?

         Г-ЖА ОДА.
         Ответила, что не знаю. Я не знаю никого с таким именем. Муж сказал, что ему очень неудобно из-за такой путаницы. Полиция думала, будто мы знаем кого-то с таким именем, а мы на самом деле не знаем. Я хотела поехать, конечно... Конечно, мне хотелось поехать. Но муж очень твердо дал понять: как он казал, так и будет.

         ИНТ.
         А ваши дети?

         Г-ЖА ОДА.
         Они тогда уже не жили с нами, а я не стала им сообщать.

         ИНТ.
         Так что же изменилось? Почему же вы все-таки поехали навестить Сотацу?

         Г-ЖА ОДА.
         Утром я проснулась. Муж уже был в одежде, которую я никогда раньше на нем не видела: старый костюм, официальный такой. Он сказал, что возможно это его ошибка, но мы должны повидать нашего сына Сотацу. А я ответила, что по-моему тоже мы должны повидать его. Муж сказал, что важно не то, как мы должны поступить, а как мы поступим. Тогда мы прошли к машине и поехали в тюрьму.

         ИНТ.
         И что там было?

         Г-ЖА ОДА.
         Полицейские не хотели смотреть на нас. Кажется, никто не посмотрел нам в глаза ни в тот раз, ни в другие. Они просто хотели сделать вид, будто нас не существовало. Кстати, я их понимаю. Понимаю, как это происходит. В тюрьме такая тяжелая работа. Хорошо хоть кто-то идет на нее.

         ИНТ.
         Сына содержали в самой дальней камере полицейского отделения?

         Г-ЖА ОДА.
         Они переводили его из камеры в камеру. Он не сидел в одном месте. Может, из-за дисциплины? Его часто наказывали, и муж это только приветствовал. Когда я сказала, что, по-моему, наказаний было слишком много, господин Ода ответил, что нет, их ещё недостаточно. Но я мало чего об этом знаю. Поговорите с мужем. Может, он больше помнит или знает.

         ИНТ.
         Ну а само свидание? Вы говорили с сыном?

         Г-ЖА ОДА.
         Мы с ним говорили. Он с нами нет. Сначала его держали в маленькой камере. Там вообще ничего не было, только канализация. Думаю, они хотели заставить сына заговорить, но это было бесполезно. В тюремной одежде он выглядел таким маленьким. Ой, как мне это не понравилось. Не люблю вспоминать об этом и сейчас.

         ИНТ.
         Простите, но вы можете просто вспомнить, что вы ему сказали?

         Г-ЖА ОДА.
         Кажется, ничего. Я боялась, что сболтну что-нибудь лишнее. Господин Ода услышал бы, и тогда мы больше никогда бы не приехали в тюрьму. Поэтому я молчала. Мне хотелось посмотреть, как муж произнесет правильные слова. "Сын, ты сделал это? - спросил он. - Полиция говорит, что ты сделал это и признался. Ты, правда, сделал это?" И Сотацу ничего не ответил. Только смотрел на нас.

         ИСЧЕЗНОВЕНИЯ В НАРИТО

        (Заметка интервьюера. Я чувствую, что здесь пора перейти к рассказу об Исчезновениях в Нарито. Разрешите мне прервать повествование ради ясности изложения событий.  Именно в этом преступлении сознался Ода Сотацу. По моему мнению, подписывая признание, он даже как-то и не знал, что эти преступления происходили).

         Исчезновения в Нарито происходили в поселках недалеко от Сакаи в 1977 году. Они начались где-то в июне и продолжались вплоть до ареста Ода Сотацу. Газеты внимательно следили за расследованием. Оно привлекло внимание даже центральной прессы. Кульминацией стал фурор, вызванный арестом Сотацу. Так что же это было?

         Исчезли восемь человек. Примерно по два в месяц. Признаков борьбы не оставалось. Правда, было ясно, что срабатывал эффект неожиданности (оставшаяся на столе еда, никаких следов ограбления и так далее). Исчезнувшие были людьми пожилыми: от пятидесяти до семидесяти лет. И все одинокие. На дверях их домов находили игральные карты. По одной на каждой. Никаких отпечатков пальцев. Ни одного свидетеля. Это была захватывающая тайна, и чем больше людей исчезало, тем в более сильный шок впадало местное население. Были даже организованы патрули, которые навещали одиноких или овдовевших жителей. Но эти патрули никогда не оказывались в нужном месте в нужное время.

         Допрос 2.

         16 октября 1977 года. Ода Сотацу. Имена инспекторов не записаны.

        (Заметка интервьюера. Опять расшифровка записи, возможно, измененная или выполненная некачественно. Оригинал записи не прослушан).

         ИНСПЕКТОР 1.
         Господин Ода, теперь, когда вы поспали, может, вы чувствуете себя получше, чем вчера?

         ОДА.
        (Молчит).

         ИНСПЕКТОР 2.
         Если вы будете молчать, ваше положение станет только хуже. Вы подписали признание. Вы отказываетесь от адвоката и от каких-либо заявлений. Что же, вам лучше знать, как поступать. Но мы очень озабочены тем, чтобы найти людей. Тех самых, которые упомянуты в вашем признании.

         ОДА.
         Можно мне взглянуть на него? Я бы хотел увидеть свое признание.

         ИНСПЕКТОР 2.
         Это невозможно. Вы не можете увидеть свое признание. Вы сами его написали и прекрасно знаете содержание. Это вам не игрушки. Скажите нам, где искать. Куда вы ездили с теми людьми? Господин Ода, наше терпение иссякает.

         ИНСПЕКТОР 1.
         Инспектор совершенно прав, вам нельзя увидеть свое признание. Это абсолютно ни к чему. Конечно, если вы пойдете на сделку со следствием, ряд вещей, которые сейчас «ни к чему», могут стать и вполне реальными.  Как мы говорили, кормежка повкуснее, камера попросторнее, другая тюрьма. Возможно даже это. Я не говорю, что именно так точно все и будет. Вовсе нет.  Я ничего такого не обещаю. Но давайте, поговорите с нами о том, что нас интересует, и мы посмотрим, что сможем сделать.

         ИНСПЕКТОР 2.
         Решать вам. Все в ваших собственных руках.

        (Далее на ленте сорок минут тишины, в течение которых инспекторы и Ода смотрят друг на друга. Наконец, звук закрывающейся двери. Магнитофон выключается).

         Интервью 2 (Брат).
        (Заметка интервьюера. Эта беседа прошла в том же доме, о котором я уже здесь упоминал. Брат Сотацу Дзиро был самым преданным из всех, кто его поддерживал. Он действительно пытался разобраться в том, что произошло, и хотел поехать в полицейский участок на свидание еще до родителей. Но его по неизвестным причинам не пустили. Возможно, потому что тогда Сотацу еще и разу не допрашивали. В общем, это остается неясным. Я попросил Дзиро рассказать обо всем как можно подробнее. Из всех родственников он был зол из-за случившегося сильнее всех. С юных лет Дзиро работал на сталелитейном заводе. И в 1977 году еще там работал. А потом стал профсоюзным активистом. Когда мы с ним встретились, он был изящно одет, ездил на дорогой машине. Из его привычек могу вспомнить, что во время каждой нашей беседы он выкуривал почти по пачке сигарет. Не знаю, было ли это для него характерно. Или это мое присутствие и предмет разговора заставляли Дзиро нервничать. Несколько раз он приезжал со своими двумя детьми. Они играли во дворе, пока мы беседовали. Хотя Дзиро был очень строг, а иногда даже враждебен по отношению ко мне, с детьми он разговаривал исключительно спокойно. Какое-то время я занимался дзюдо. Дзиро тоже. Один раз он совершенно неожиданно перебил меня и спросил, занимался ли я дзюдо. Я никогда не говорил ему об этом своем увлечении. Когда я сказал, что действительно занимался дзюдо, Дзиро рассмеялся. «Всегда могу узнать, - сказал он. – Человек, занимавшийся дзюдо, ходит немного по-особенному». Хотя эта маленькая деталь и могла расположить меня к нему, клянусь, я все время старался быть как можно более объективным).

         ИНТ.
         Это было девятнадцатого октября?

         ДЗИРО.
         Может быть. Я не помню.

         ИНТ.
         Но тогда вы впервые оказались в полицейском участке?

         ДЗИРО.
         На самом деле, нет. Я уже бывал там. Один раз. Это было связано с моим приятелем. Мы вместе на заводе работали. Я вместе с его женой ходил к нему на свидание. Кажется, его задержали за драку.

         ИНТ.
         Ваш приятель?

         ДЗИРО.
         Да, это было за несколько лет до происшествия с Сотацу.

         ИНТ.
         А когда вы приехали на свидание с братом…

         ДЗИРО.
         Я видел Сотацу. Полицейские обыскали меня. Я подписал какие-то бумаги, показал свой паспорт, и меня пустили. Его камера находилась в задней части здания. Там он и сидел. В длинной камере без окон.

         ИНТ.
         Полицейские оставили вас наедине?

         ДЗИРО.
         Нет. Один остался, чтобы слышать наш разговор. Когда Сотацу увидел меня, он подошел к окошку в двери, и мы посмотрели друг другу в глаза.

         ИНТ.
         И как он выглядел?

         ДЗИРО.
         Ужасно. Ведь он в тюрьме сидел. Как, по-вашему, он выглядел?

         ИНТ.
         Что вы ему сказали?

         ДЗИРО.
         Ничего. Я ходил туда не разговоры разговаривать. Я только хотел увидеть брата. Хотел, чтобы он знал, что я думаю о нем. Не знаю, хотелось ли мне услышать что-нибудь от него. Даже не знаю, что он мог сказать такого, что стоило бы тогда услышать.

         ИНТ.
         Вы узнали о случившемся из газеты?

         ДЗИРО.
         Да, все газеты об этом трубили. Уже целый месяц. И все про исчезновения людей. Потом все переключились на Сотацу. Он во всем сознался. Даже в том, о чем газетчики и понятия не имели. Вот почему полиция была так уверена. Они считали, что пропало восемь человек, а Сотацу в признании назвал одиннадцать. О трех людях не было даже заявлений. Когда полиция их проверила, они действительно оказались пропавшими.

         ИНТ.
         И вы ничего не спросили у брата об этом?

         ДЗИРО.
         Я же сказал: увидел его и ушел.

         ИНТ.
         Вы приходили к нему еще?

         ДЗИРО.
         Каждый день. Иногда меня пропускали, иногда нет. Когда пускали, все проходило одинаково. Я подходил к окну решеткой с одной стороны, а он с другой. Мы оба молчали. Говорят, там была комната для встреч заключенных с посетителями. Никогда такой комнаты не видел.

         Допрос 3.

         Девятнадцатое октября 1977 года. Ода Сотацу. Имя инспектора не записано.

        (Заметка интервьюера. Опять расшифровка записи, возможно, измененная или выполненная некачественно. Оригинал записи не прослушан).

         ИНСПЕКТОР 3.
         Господин Ода, инспектор, который раньше допрашивал вас, ввел меня в курс дела. Он заявил, что совершенно невосприимчивый человек. По его мнению, вас нужно бы просто пропустить через систему. Промыть системой. Именно так он выразился. Не хочу показаться грубым, но вы понимаете, что я имею в виду. Вы заработали здесь особую репутацию. А я хочу вам кое-что объяснить. В тюремной камере, в полицейском участке – даже в окружном, как этот -  люди совершают характеризующие их поступки. Понимаете? Я служил в армии, учился, проходил программу подготовки, поступил в полицию и дослужился до инспектора. Вот что характеризует меня. Все это сделало меня тем, кто я есть сейчас. С другой стороны вы. Совершили преступление. Поэтому и находитесь здесь. Заключенный. Вот кто вы. Однако ни ваши поступки, ни ваши мысли не определяют то, как здесь с вами обращаются. Обращение с вами определяется вашим поведением и той репутацией, которую это поведение создает. У меня репутация доброго следователя. Чем больше людей разговаривает со мной, тем больше их убеждается в моей доброте. Вот такая моя репутация. Здесь есть заключенные, с которыми обращаются исключительно хорошо. Некоторые совершили тяжкие преступления, а обращаются с ними лучше, чем с другими. Знаете, почему?

         ОДА.
        (Молчит).

         ИНСПЕКТОР 3.
         Есть причина, по которой вы ночь за ночью спите в бетонной камере без койки. Есть причина, по которой вас кормят практически помоями. И не всех заключенных поливают холодной водой из шланга. Понимаете, о чем я? Местные полицейские из хороших семей. Они выросли в одном поселке с вами. Возможно, некоторых вы даже знаете. У них есть дети. И эти полицейские хорошо обращаются с людьми. Но когда они видят вас, они думают: это животное. Это субъект, который не хочет иметь ничего общего с человеком. Не хочет быть частью общества.

        (Инспектор берет паузу и глубоко вздыхает).

         ИНСПЕКТОР 3.
         Мы хотим, чтобы вы рассказали нам больше. Информации в вашем признании недостаточно. Оно очень короткое. Это почти бесполезный документ, кроме мест, касающихся лично вас. Но эти места для вас, вероятно, конец истории. А для других все это бесполезно. Нам нужно, чтобы вы нам рассказали больше. Расскажите, и тогда мы сможем вам помочь. Когда я пришел сюда сегодня,  и мне поручили провести ваш допрос, я уже знал, кто вы. О вас ходит много разговоров. И газеты о вас пишут. Даже статьи с продолжением в следующем номере. Много чего о вас известно. Так вот, я стал представлять себе, как вы выглядите. Но вы оказались совсем другим. По мне, вы обычный парень, вляпавшийся в дурную историю. Судя по вашему виду, вы вроде бы хотите с кем-нибудь поговорить. И вроде бы все можно как-то объяснить. Кстати, я тоже парень, который хочет поговорить. Подумайте об этом.

         (Магнитофон выключается).

         Интервью 3 (Мама).

        (Заметка интервьюера. На эту встречу госпожа Ода принесла игрушку, которая когда-то принадлежала Сотацу. Это была длинная голубая палочка с красным колокольчиком в форме цветка на конце. Как пояснила госпожа Ода, колокольчик не звонил. Изначально игрушка была куплена в подарок брату Сотацу, но тот ее сразу же сломал. Сотацу нашел сломанную игрушку и стал все время таскать ее с собой. Так она перешла к нему. Он даже говорил, будто мог слышать звон колокольчика, хотя на самом деле тот не издавал ни звука. Однажды семья решила разыграть Сотацу. Каждый спрятал у себя в кармане маленький колокольчик. Когда Сотацу махал палочкой, кто-то из родственников тайком звонил в свой колокольчик. Это так озадачило и взволновало ребенка, что, по словам госпожи Ода, они с мужем пожалели о розыгрыше. Он только укрепил веру Сотацу в то, что колокольчик звонил. Даже после того как родители объяснили ему, что это был розыгрыш, мальчик им не поверил). 

         ИНТ.
         В следующий раз вы поехали на свидание с Сотацу через несколько недель?

         Г-ЖА ОДА.
         Через неделю.  Я отвела ему одеяло, но оставить его тюремщики не разрешили. Сказали, что у него и так достаточно одеял.

         ИНТ.
         В тюрьме ему действительно выдали одеяла?

         Г-ЖА ОДА.
         Я этому не верю. Они просто хотели сказать, что…

         ИНТ.
         Что у него не должно быть одеяла. Или что у людей, совершивших такие преступления не должно…

         Г-ЖА ОДА.
         Думаю, да. Они позволили мне взять одеяло на свидание и попытаться поговорить с сыном. Я сказала ему, что все мы думаем о нем. Я пыталась передать сыну то, что сказала моя подруга.

         ИНТ.
         Что вы имеете в виду?

         Г-ЖА ОДА.
         Моя подруга, пожилая женщина, чьим мнением я очень дорожу. Перед моим отъездом в тюрьму она мне кое-что посоветовала. Я тщательно обдумала ее слова и все в точности сделала. Совет был таким: мне нужно было рассказать сыну о каком-то своем воспоминании. Рассказать очень просто и четко. Чтобы оно жило само по себе, без меня. И безотносительно того печального времени, в котором мы тогда находились. Просто как момент прошлого. И мне вспомнилось то, о чем стоило рассказать сыну. Как я думала, то, что я смогла бы…

         ИНТ.
         Вы подготовились заранее?

         Г-ЖА ОДА.
         Да, я обдумала и попробовала несколько вариантов. А потом поехала и рассказала сыну.

         ИНТ.
         Судя по вашим словам, вы еще помните то, что рассказывали тогда?

         Г-ЖА ОДА.
         Да, помню. На самом деле я и раньше несколько раз рассказывала ему это. Сыну нравилось. Поэтому когда я ездила в тюрьму, то там тоже не один раз повторяла.

         ИНТ.
         И вы могли бы рассказать это сейчас?

         Г-ЖА ОДА.
         Могу. Дайте только минутку сосредоточиться.

         ИНТ.
         Отлично. Хотите, я остановлю запись?

         Г-ЖА ОДА.
         Только на минутку.

        (Заметка интервьюера. Здесь я остановил запись минут на пятнадцать, пока госпожа Ода вспоминала свой рассказ. Я принес ей из кухни стакан воды, затем вышел в соседнюю комнату, чтобы не мешать. Когда я вернулся, она была готова).

         ИНТ.
         Я включил диктофон.

         Г-ЖА ОДА.
         Я сказала ему… Я сказала: когда тебе было четыре года, мы с твоим папой решили, что было бы здорово путешествовать к разным водопадам. Как было бы прекрасно увидеть их как можно больше. И мы, как только появлялась возможность, начали ездить к водопадам. В тот год, кажется, мы посетили тридцать. В разных местах. Мы даже разработали определенный порядок. Подъезжали, выходили из машины. Папа сажал тебя себе на плечи и спрашивал: «Это правильный водопад?» А ты отвечал: «Нет, не этот. Не этот». И мы уезжали. Кто бы мог подумать, что в мире столько водопадов. Когда папа предложил мне эту идею, я сказала, что не уверена, что их так уж много. Но я ошибалась. Их очень много.  В машине нас было только трое. Ведь твои брат и сестра тогда еще не родились. Так втроем и ездили. Мы колесили по узким дорогам среди полей и рисовых плантаций. Останавливались спросить, как проехать, у совершенно незнакомых людей. И, казалось, все понимали, что мы делали. Объяснить не составляло никаких трудов. Мы хотим увидеть как можно больше водопадов. И человек сразу отвечал, что это прекрасная затея, и что дальше по этой дороге есть еще один водопад. Очень красивый. Увидеть его уж точно стоит. Тогда мы ехали по дороге дальше и добирались до места. Я выходила из машины, помогала выйти тебе. Ты шел к папе. Потом вы вдвоем… только вдвоем подходили к обрыву, с которого срывалась вода. Папа, прислушиваясь, прикладывал ладонь к уху. А ты его копировал. У нас тогда не было фотоаппарата, пожатому у меня нет снимков того времени. Но вы вдвоем довольно долго вслушивались в шум водопада. Потом он сажал тебя себе на плечи и спрашивал: «Сынок, это правильный водопад?» А ты отвечал: «Нет, не этот. Не этот». Потом мы устраивались где-нибудь на травке и перекусывали тем, что захватили с собой. Еще какое-то время любовались водопадом и иногда обсуждали его особенности. Потом садились в машину и уезжали. Когда мы трогались, папа никогда не оглядывался на водопад, а ты постоянно поворачивался и норовил высунуть голову в боковое окно или посмотреть в заднее. В таких поездках прошло несколько месяцев. Мы полюбовались множеством водопадов и, наконец, поехали к тому, который пропустили. Он был очень недалеко от нашего дома. День тогда выдался дождливый. Хотя утро было ясным. По голубому небу плыли прекрасные белые облака. Но пока мы ехали, набежали серые тучи. На севере и западе они вообще были чуть ли не черными. Явно собирался сильный дождь. Но твой папа не захотел возвращаться. Он сказал, что до водопада осталось совсем немного, и поэтому поворачивать назад мы не станем. Мы поехали дальше под дождем, а когда добрались до места, небо прояснилось. Несколько минут мы посидели в машине, потом вышли. Водопад был очень маленький. Один из самых маленьких, которые мы видели. Видимо, вот почему никто раньше не рассказывал нам о нем. Но когда вы с папой прислушались к шуму воды, а потом он посадил тебя на плечи и спросил: «Сынок, это правильный водопад?», ты расхохотался. Не сказал ни слова, только все хохотал от души. Тогда папа спросил тебя еще раз: «Это правильный водопад? Это он? Правильный?» А ты ответил: «Да, это тот самый, который мы ищем».  Потом, когда родились твои брат и сестра, мы ездили на семейные пикники. Частенько заезжали и к тому водопаду. Но мы больше никогда не говорили о своих путешествиях к водопадам. А ты тогда был еще  очень маленький и поэтому ничего не запомнил. Ты не знал, почему мы все время  ездим к тому водопаду. Не знал, что сам выбрал его из всех увиденных. А мы не знали, почему он оказался «правильным». Ни твой папа, ни я. Хотя, может, папа и знает. А я нет.
        (Госпожа Ода начинает плакать. Я предлагаю ей носовой платок. Она отказывается).

         ИНТ.
         Он что-нибудь сказал на это?

         Г-ЖА ОДА.
         Он сидел, прислонившись спиной к стене, и все время смотрел на меня. Очень пристально. Я тоже наблюдала за ним и видела, как изменился его взгляд. Значит, мой рассказ подействовал. Вот почему я возвращалась и повторяла его снова и снова. Я чувствовала, что  мои слова действуют, неважно, заговорит он или нет.

         Заметка интервьюера.

         Охранники, с которыми я разговаривал, сказали, что Ода плохо переносил свое пребывание в камере.
         Конечно, они читали газеты, видели статьи об Ода, о том, что произошло, и были настроены по отношению к нему предвзято. По их мнению, раз он подписал признание, значит, вне всяких сомнений, был виновен.
         Странное дело. Ведь признание не должно было попасть в прессу. И на самом деле настоящее признание туда и не попадало. Однако, похоже, что на основании только: а) слов свидетелей, которые видели, как Ода Сотацу вытащили из его квартиры и б) информации, переданной в прессу неким анонимом, газеты получили все необходимое для дальнейшего расследования. Хотя с этого момента полиция, видимо, всю информацию засекретила. Что же произошло, до сих пор точно неизвестно. Несомненно одно: в газетах вышло много статей, связывавших исчезновения в Нарито с подписанным признанием Ода Сотацу.
         Отказ Ода сотрудничать со следствием привел  к тому, что с ним стали обращаться жестко. Его держали в одиночной камере. К нему постоянно приходили следователи и пытались вытянуть хоть какую-то информацию. Те записи допросов, которые мне удалось получить, и которые, как вы знаете, стали частью этого повествования, как я подозреваю, являются лишь малой частью всех проведенных допросов Сотацу. Понятно, что охранники перед допросами часто не давали ему спать, надеясь тем самым ослабить его волю. Правда, судя по расшифровкам записей, которые у нас есть, можно догадаться, что такая стратегия оказалась неэффективной.
         Ода Сотацу находился в тюрьме при полицейском участке двадцать дней до предъявления обвинения. Потом перед судом его перевели в другое место. Дело совершенно очевидно было ускорено. Возможно, из-за большого количества журналистских расследований, из-за признания и из-за того, что Ода наотрез отказался от общения с каким-либо адвокатом.

         Интервью 4. (Сестра).

        (Заметка интервьюера. Когда я начал серию этих интервью, сестра Сотацу Ода Минако в Японии не жила. По-моему, она переехала в Корею. Но когда родственники сообщили ей о моем расследовании, это оказалось для нее настолько важным, что она вернулась на несколько дней, чтобы поговорить со мной. Наши беседы проходили в том же арендованном мной доме. Минако оказалась привлекательной и  уже, конечно, взрослой дамой. Одета была с иголочки. Она получила прекрасное образование и работала преподавателем в корейском университете. Предмет я не помню. Когда Сотацу арестовали, Минако была на учебе. Она примчалась из Токио, чтобы навестить брата в тюрьме, но в какой день это было, точно сказать сейчас не могла. Не помнила Минако и о том, кто раньше приехал на свидание с Сотацу, она или родители. Минако рассказала, что в детстве дружила с мальчиком, который потом стал полицейским. Только благодаря ему она поучила разрешение пройти в камеру и побыть там с братом.  Больше никому из родственников этого не позволили. И об этом нигде не упоминалось).

         ИНТ.
         Вы побывали там, сидели в камере рядом с братом. Вы были тогда молодой женщиной, практически уже кандидатом наук. И вдруг попали в совершенно абсурдную ситуацию, которую раньше даже представить себе не могли.

         МИНАКО.
         Я злилась на него. Брат никогда не врал. Ни разу. Поэтому я была уверена, что в его признании была правда. Я очень тревожилась за пропавших людей. Ведь двоих я знала лично, в то время как для других моих родственников это были просто посторонние. Поэтому…

         ИНТ.
         Поэтому вам было сложнее?

         МИНАКО.
         Можно и так сказать. Хотя, думаю, для всех нас это было более чем сложно.

         ИНТ.
         Конечно. Я не имел в виду…

         МИНАКО.
         Да, я знаю. Понимаю. Я просто хотела сказать, что моя преданность брату, мои обязательства по отношению к нему в той ситуации были вдвое больше по сравнению с остальными. Я одновременно хотела помочь брату и человеку, которого любила сильнее всех. Даже сильнее Дзиро, мамы и папы. Он был единственным среди всех, кто запоем читал, поощрял мою учебу. Брат писал много стихов, был образованным, хотя, кроме меня, об этом никто и не знал. Мне кажется, он ни с кем не делился… Я хотела помочь ему. Но еще я хотела найти тех двух пропавших людей: женщину, которая учила меня играть на скрипке и мужчину, каннуси (священнослужитель в японской религии синто), к которому я ходила еще ребенком. Меня очень тревожило их исчезновение. Я даже чувствовала себя виноватой в этом и говорила себе: если им можно чем-то помочь, я должна это сделать.

         ИНТ.
         И этим было вызвано ваше поведение тогда?

         МИНАКО.
         Вообще-то трудно определить, какое у человека поведение или почему он так себя ведет. Правда. Такие ситуации… Они гораздо сложнее, чем какой-то выбор или-или. Очень просто вызывать события парами и прислонять их друг к другу, как карты. Это может оказаться полезным, если вы играете в го или сёги, но в жизни – нет.

         ИНТ.
         Но вы могли просто сделать что-то, чтобы хоть немного облегчить ему жизнь. Безотносительно его вины. Или наоборот, попытаться расспросить о преступлении.

         МИНАКО.
         Я сделала второе. Я села рядом с ним и сказала, что он мой брат, что я не откажусь от него, что бы ни случилось, но мне нужно знать, можно ли еще помочь тем людям или…

         ИНТ.
         Или?

         МИНАКО.
         Или им уже ничем не поможешь.

         ИНТ.
         И он ответил вам?

         МИНАКО.
         Нет. Он посмотрел на меня, когда я вошла. Сидел рядом со мной, держал мою руку. А когда я уходила, мы обнялись. Но разговора не получилось. Брат как будто превратился в первобытного человека, еще не знающего языка. Слишком яркой стала выразительность его поведения. Действия больше не опирались на слова. Все, что брат хотел сказать, он передавал с помощью выражения лица, глаз… с помощью рук.

         ИНТ.
         И что они вам сказали?

         МИНАКО.
         Что у него не было никакой надежды. Вообще. Что он ждал смерти и чувствовал… в самом деле чувствовал, что больше не принадлежит  никакому обществу, ни нашему, ни какому-либо другому.

         ИНТ.
         Но он обнял вас.

         МИНАКО.
         Это было по моей инициативе. Брат мог обнять меня просто по привычке. Или от тоски. Кто знает? Он уже давно сидел в одиночке.

         ИНТ.
         Его молчание. Вы были готовы к этому? Он и в детстве был таким молчаливым?

         МИНАКО.
         Все зависит от контекста. В детстве брат ведь не попадал в подобные ситуации.

         Интервью 5. (Брат).

        (Заметка интервьюера. Узнав про наш разговор с Минако, Дзиро предупредил меня. Он сказал, что сестра всегда была против Сотацу. Она радовалась, что его преступление придало семье особый  престиж (странная мысль, и я ее не понял). Еще Дзиро сказал, что частично из-за ее вмешательства дела Сотацу стали только хуже. Я принял эту информацию к сведению, но никогда на нее не полагался).

         ИНТ.
         Вы начали говорить о поездке к брату в тюрьму. А до нее, значит, вы посещали его  шесть раз и просто сидели с ним?

         ДЗИРО.
         Да, как я уже говорил, мы просто сидели. Я и не ждал, что смогу добиться большего. Я был молодой и понятия не имел, что нужно сказать и есть ли мне вообще что-то сказать ему.

         ИНТ.
         Но потом произошел тот всплеск эмоций.

         ДЗИРО.
         Да, у меня произошел всплеск. На восьмом или девятом свидании.

         ИНТ.
         Вы можете описать события, которые к этому привели?

         ДЗИРО.
         Дела нашей семьи в поселке стали хуже некуда. С мамой никто не разговаривал. Со мной общались  лишь мои лучшие друзья. И то только наедине. Отец, который всю жизнь был рыбаком, больше не мог продать свою рыбу. Никто ее не брал. Предел наступил в тот день, когда отец зашел в лавку что-то купить. Уж не знаю, что ему было нужно, но продавец отказался его обслуживать. Разгорелась ссора, которая потом вылилась на улицу.  Дело было в том, что дед продавца числился среди пропавших. Они так орали друг на друга. Меня там не было. Я узнал о ссоре с чужих слов.

         ИНТ.
         И что же они кричали?

         ДЗИРО.
         Отец кричал, что не признаёт вину Сотацу, что сын ничего такого не совершал. Он повторял это снова и снова. В магазине агрессивно повел себя продавец. Отказался обслуживать отца и стал его выгонять. На улице в агрессию впал уже отец. Он стал кричать прямо в лица прохожим. Таким его никогда не видели. Отец все повторял: «Он этого не делал. Он этого не делал. Вы же с детства его знаете. Знаете его. Он не делал этого».  Стала собираться толпа. Люди начали злиться. Кто-то ударил отца. Он упал. Тогда его начали бить еще несколько человек. Подскочили и другие. Все стали топтать его, пока не приехала полиция. Побои оказались сильными, и отца отвезли в больницу. Вот тогда-то все стало по-настоящему плохо.
 
         ИНТ.
         Как это?

         ДЗИРО.
В больнице отца не приняли. Пришлось везти его в другую.

         ИНТ.
         Как могло случиться, что в больнице не приняли человека?

         ДЗИРО.
         Думаю, у главного врача тоже кто-то пропал.

         ИНТ.
         Значит, все это произошло перед вашим свиданием с братом?

         ДЗИРО.
         В тот день я поехал к Сотацу. Он ничего не знал о случившемся и вел себя как обычно.  Просто сидел в камере. Увидев меня, брат встал и подошел к решетке. Я взглянул на него и подумал: «Изменился ли он? Стал ли другим человеком по сравнению с тем, каким я его знал?» Я смотрел очень пристально. Хотел понять, на кого же смотрю. Но никого другого не было. Передо мной стоял мой брат, Сотацу. И я всегда хорошо знал его. Совершеннейший абсурд. Он не мог сделать того, в чем его обвиняют. Он ничего не сделал. Я вдруг почувствовал абсолютную уверенность.  И я сказал ему… Сказал: «Брат, я знаю, что ты ни в чем не виноват. Не знаю, откуда взялось твое признание, но все это неправда. Я знаю». Я протянул руку через решетку и коснулся его ладони.

         ИНТ.
         Охранники позволили?

         ДЗИРО.
         Не помню, что они делали. Наверное, наблюдали за нами, но не остановили. Вряд ли они считали Сотацу опасным. Если бы вы его увидели, никогда бы не подумали, что он может быть опасным.

         ИНТ.
         И что Сотацу ответил? Вы сказали, он тогда заговорил. Что он сказал?

         ДЗИРО.
         Он сказал: «Брат, я ничего не сделал. Я не делал этого».

         ИНТ.
         А вы? Наверное, были потрясены?

         ДЗИРО.
         Нет, не был потрясен. Я ждал такого ответа. Я сказал ему, что он ни в чем не виноват, потому что  не верю в его виновность. И брат своим ответом только подтвердил это. Все было очень просто и понятно.

         ИНТ.
         Должно быть, вы испытали некоторое облегчение?

         ДЗИРО.
         Не знаю. Ощущение было такое,  как будто вдруг на пустом месте появилась огромная гора, на которую нужно было взобраться. То есть постараться вытащить брата из тюрьмы. До этого были просто свидания, топтание на месте. Теперь же мой мозг заработал с огромной скоростью.

         ИНТ.
         И вы что-то сказали ему?

         ДЗИРО.
         Я  сказал, что ему нужен адвокат. И что необходимо составить документ с отказом от признания. Я обещал ему, если он согласен, организовать визит адвоката. Но брат стал колебаться. Он сказал: «Не знаю. Вряд ли это имеет какое-то значение». Тогда я попытался убедить его, что это очень важно. Уже не помню, какими словами. Но когда я уходил, брат согласился поговорить с адвокатом и сказать ему то, что только что сказал мне. Из тюрьмы я сразу поехал навестить в больнице отца. Мать была уже там, и я рассказал родителям о встрече с братом. Маму стало трясти. Она не плакала. Только сидела и дрожала. Отец лежал весь в бинтах. Казалось, он окостенел в них. «Спроси его, зачем он подписал признание», - велел отец. Я сказал, что как-то не подумал об этом. «А должен был бы об этом подумать», - с укором в голосе произнес отец. Я извинился. Он всегда был строг со мной, мой отец…

         ИНТ.
         А потом вы поехали организовывать визит адвоката?

         ДЗИРО.
         Да.

         ИНТ.
         Вы говорили, что в результате адвокат должен был поехать в тюрьму через три дня.

         ДЗИРО.
         Потом я опять отправился на свидание с братом. По-моему, на следующий же день. Я работал  и поэтому приехал к нему уже довольно поздно. Кажется, он был рад меня видеть. Впервые за все это время. Я спросил, зачем он подписал признание. Если не совершал всех этих преступлений, зачем подписал? Брат ответил, что не может об этом говорить. Я начал настаивать, и он опять замолчал. Больше мне от него ничего добиться не удалось. Я постоял там минут сорок пять в надежде, что брат передумает и заговорит, но он не передумал. Я напомнил ему, что скоро приведу адвоката, и ушел.

         ИНТ.
         Какой это был день?

         ДЗИРО.
         Не помню. Так давно это было! К тому времени брат просидел в тюрьме не меньше двух недель. На следующий день я встал рано и перед сменой на фабрике навестил отца. У меня тогда еще была надежда. Я думал, может, адвокату удастся убедить брата заговорить. В больнице я увидел, что отцу стало значительно лучше. В тот день его собирались выписывать. Он уже мог сам ходить. Я сообщил ему новости: что организовал визит адвоката, что спросил про признание. Но отец был очень холоден.

         ИНТ.
         Что он сказал?

         ДЗИРО.
         Отец всегда был холоден со мной. Мне кажется, он никогда меня не любил. Но в тот раз был особенно жёсток. Может, отец изменился из-за побоев. И таким и остался по сей день. Тогда он обозвал меня дураком. Сказал, что я на побегушках у дурака, и потому сам дурак. Во время нашего разговора пришла сестра. Я даже не знал, что Минако приехала. Думал, что она в Токио. Они с отцом стали говорить о том, что раз Сотацу подписал признание, значит, это правда. О том, каким я всегда был легковерным, глупым. И вообще мне лучше бы было предоставить более рассудительным людям заниматься всеми делами брата. Они сказали, что  совершенно ясно, что брат совершил все эти преступления. Теперь необходимо было заставить его признаться, чтобы ему не вынесли смертный приговор. А его невиновность лишь фантазия. Фантазия, которую я вбил ему в голову. Когда же я рассказал им, как мои слова о том, что я не верю в его виновность заставили брата заговорить, моя сестра рассвирепела. Она заявила, что только глупцы ведут себя так как я, и чтобы я не смел больше совать палочку в пчелиный улей. Отец с ней согласился. Он велел мне уйти. Сказал, что мы встретимся дома, а сейчас ему нужно отдохнуть. Домой отец собирался позже, а пока хотел просто отдохнуть. Мы с сестрой вышли из больницы. По дороге она снова обозвала меня идиотом из-за того, что я расстраивал отца,  когда он лежал в палате, избитый и чуть живой. Я попросил прощения. У меня голова тогда шла кругом. И, повторяю, я тогда был очень молод и мало в чем разбирался. Теперь, думаю, я действовал бы по-другому, но тогда всегда была права моя сестра. И отец тоже. Я вызывал у них только досаду.
         Конец записи).

         Интервью 6. (Брат).
         Заметка интервьюера. Дзиро ушел в тот день, не закончив нашу беседу. Видимо, ему нелегко было рассказывать о своих отношениях с отцом и сестрой. По моему мнению, это яркое свидетельство того, насколько важен был для него Сотацу, раз он решился рассказать о них постороннему человеку. Дзиро очень хотел, чтобы все было записано полностью и правдиво. Но я пришел к заключению, что не понравился ему. Фактически я в этом убежден. Однако в то же время Дзиро верил, что я твердо намеревался сделать все должным образом. Вероятно, работая в профсоюзах, он привык к компромиссам.  Дзиро наверняка приходилось соглашаться на них и иметь дело с людьми, которые ему не нравились. Тем не менее, говорить ему обо всем этом было очень тяжело, поэтому мы прервались и на следующий день встретились снова).

         ИНТ.
         Итак, после встречи с сестрой в больнице вы сразу поехали в тюрьму?

         ДЗИРО.
         Нет, я не мог. Должен был идти на работу. В полицейский участок я поехал уже после смены. Что-то около восьми вечера. И увидел, как от брата уходит посетительница. Я знал, что эта девушка знакомая Сотацу.

         ИНТ.
         Она была его подругой?

         ДЗИРО.
         По-моему, нет. Просто знакомая. Вот почему, решил тогда я, она пришла на свидание. Хотя это меня все же несколько озадачило. Я думал, свидания разрешены только родственникам. Но девушку пустили, и не один раз. Охранник сказал мне, что она ходила каждый день. Ее звали Джито Чжу.

         ИНТ.
         Выходя от Сотацу, она поздоровалась с вами?

         ДЗИРО.
         Мимо прошла. И в этом нет ничего удивительного. У нас не было никаких приятельских отношений. Да и все в поселке в то время делали вид, что не замечали меня.

         ИНТ.
         Ну, и что произошло, когда вы дошли до камеры?

         ДЗИРО.
         Адвокат уже ждал меня в участке. Мы вместе пошли к камере. Сотацу стоял там, повернувшись к нам спиной. Брат сказал, чтобы адвокат ушел. Тот стал раздражаться. Ведь он был очень занятым человеком. Разве я не знал, что у него буквально сотни клиентов? Разве я не знал, что у него нет времени выслушивать всякие капризы? Я начал извиняться как мог. Мы с адвокатом вышли из участка. По дороге к его машине я продолжал извиняться. Он сел в нее и уехал. Когда я вернулся в участок, и охранники снова провели меня к Сотацу, он не стал со мной разговаривать. Даже не повернулся ко мне. Только стоял посреди камеры лицом к стене. Я был уверен, что все это означало, что брат невиновен. Но если он не скажет этого, я не знал что дальше делать. Когда я вернулся домой, на пороге меня ждала моя девушка. Она сообщила, что собрала свои вещи и возвращается к родителям. А меня больше видеть не может.

         ИНТ.
         Тяжелое тогда вам выпало время.

         ДЗИРО.
         Это еще мягко сказано.

         ИНТ.
         А потом вы встретились в вашей мамой?

         ДЗИРО.
         Я поехал к родителям. Отец спал. Мама стирала. Рубашку или еще что-то. Она все терла и терла ее. Уже и нужды так тереть не было. А я стоял рядом. Мама сказала, что отец принял решение. Принял, и все тут. Я спросил: «Какое решение?» Она ответила, что мы больше не будем говорить о Сотацу, что теперь я их первый сын, что Сотацу больше нет и никогда не было.  Мама сообщила, что моя сестра вернулась в Токио… моя единственная единоутробная сестра вернулась в Токио, и теперь нас было четверо. В семье нас было четверо. Я ничего на это не ответил. Просто ушел.

         Допрос 4.
         Второе ноября 1977 года. Ода Сотацу. Имена инспекторов не записаны.

        (Заметка интервьюера. И снова расшифровка записи, возможно, измененная или выполненная некачественно. Оригинал записи не прослушан. Более того, похоже, что много записей допросов пропало, поскольку абсурдно было бы предположить, будто Сотацу вообще не допрашивали в период с девятнадцатого октября до второго ноября. Эта расшифровка большая. Инспектор долго говорит на разные темы, вероятно, пытаясь добиться от Сотацу ответа. Он ссылается на их предыдущие беседы, записей которых не осталось. Это еще одно доказательство их уничтожения. Замечу, что поскольку в то время публиковать подобные вещи не считалось необходимым, уничтожение записей допросов, не содержавших никакой полезной информации, в принципе, законно).

         ИНСПЕКТОР 3.
         Хочу, чтобы вы рассказали мне о тех картах. О тех, которые вы оставляли на дверях. Зачем?

         ОДА.
        (Молчит).

         ИНСПЕКТОР 3.
         Вы вроде бы никогда особенно не интересовались Францией.  И не знакомы с этой страной. Относительно музыки, да, мы видели, что у вас было несколько французских записей. Но  кроме этого, карты… Непонятно даже, откуда они у вас взялись. Скажите хоть это. Где вы купили те карты?

         ОДА.
        (Молчит).

         ИНСПКТОР 3.
         Я вот думаю, у меня ведь дочь есть, которая любит такие штучки. Она девочка легкомысленная, мечтательница. Вам наверняка знаком такой тип людей. К сожалению, она еще и очень симпатичная. Я понимаю, отец не должен так говорить про дочь. Но я считаю, лучше бы у нее была попроще внешность и побольше здравого смысла. В общем, ей такие карты очень понравились бы. Но я не знаю, где их достать. Куда за ними поехать? Может, в Токио? У вас же в Токио сестра живет, верно? Она любит карты? Языки преподает, да? Говорит на немецком, корейском, английском.  А французский ваша сестра знает?

         ОДА.
        (Молчит).

         ИНСПЕКТОР 3.
         Возможно, я позвоню вашей сестре. А может, пошлю кого-нибудь к ней спросить, говорит ли она по-французски. Но вы могли бы облегчить мне задачу. Просто сказать мне. И я вам поверю.
        (Магнитофон выключается).

         Интервью 7. (Мама).

        (Заметка интервьюера. Когда  я рассказал о разговоре с Дзиро, о том, что он поведал мне о выволочке от отца, о мимолетном желании Сотацу отказаться от признания, о приезде сестры, госпожа Ода сильно разволновалась. Она сказала, что Дзиро никогда в жизни никому не желал добра и всегда шел против воли семьи. И еще сказала, что он завидовал сестре из-за того, что та стала успешной. У него никогда не было чувства ответственности перед семьей. По мнению госпожи Ода, мне не стоило доверять его словам. Я спросил, не могла бы она в таком случае поговорить со мной о некоторых отдельных событиях, о которых рассказал Дзиро, потому что мне хотелось почистить записи. Я хотел вычистить их, насколько это было возможно. Если, конечно, ей не трудно).

        (Госпожа Ода сказала, что ей не трудно).

         ИНТ.
         Первый вопрос: что произошло в лавке?

         Г-ЖА ОДА.
         Вы имеете в виду, когда с моим мужем произошло несчастье?

         ИНТ.
         Да, несчастье. Как это случилось?

         Г-ЖА ОДА.
         В поселке тогда все были настроены против нас. Они считали, будто мы виноваты так же, как и Сотацу. Может, они и были правы. Может, мы действительно все были виноваты. Муж мой именно так и думал. А больше всех винил себя. В один миг все вокруг начали нас презирать. Мы вдруг стали униженными донельзя. Никто с нами не разговаривал. Люди, с которыми я была знакома много лет, начали сторониться меня на улице. Просто проходили мимо чуть дальше, чем обычно. Может, кто-то другой этого и не заметил бы, но только не я. Все было так очевидно… Это расстояние… А некоторые даже… Они плевали в нас. Дети.

         ИНТ.
         Дети плевали в вас?

         Г-ЖА ОДА.
         Один раз. Ребенок плюнул в меня из окна. Господин Ода постучал в дверь того дома, но никто не ответил.

         ИНТ.
         Давайте вернемся к тому несчастью.

         Г-ЖА ОДА.
         Мой муж пошел купить рисовой муки. Она у нас закончилась, и он хотел купить немного, чтобы я приготовила обед. Продавец в той лавке был маленький противный человечек. Никогда я его не любила. Он отказался продавать мужу муку. Тогда мой муж бросил деньги на прилавок и взял пакет с мукой. Продавец побежал за ним и крикнул, что ему не нужны его грязные деньги. И швырнул  их в мужа. Мне кажется, продавец давно его недолюбливал. В общем, этот мерзкий человечек бросил их в него… деньги, и стал кричать, чтобы муж убирался из лавки и никогда больше не приходил. Мой муж попытался его урезонить. Он сказал: «Ты же знаешь, что он этого не делал. Сотацу не такой. Это ошибка». Но продавец не хотел ничего слышать. Он начал бить моего мужа какой-то палкой, тростью что ли. Муж стал убегать, но продавец погнался за ним. Тут же появились еще и другие люди. Они поймали мужа, повалили на землю и стали избивать, пока не приехала полиция. Полицейские даже не потрудились выяснить, кто был зачинщиком. Просто велели всем разойтись. Они посчитали, раз все закончилось, то и слава богу.

         ИНТ.
         А потом его не приняли в больнице?

         Г-ЖА ОДА.
         Не приняли. Муж был весь в крови. То терял сознание, то приходил в себя. Врач открыл заднюю дверцу машины скорой помощи, посмотрел на мужа и сказал, что в больницу его не возьмет. И что все должны знать: для семьи Ода они ничего делать не будет. Не знаю… Вот я хочу вас спросить, как такой человек может быть врачом? Моего мужа отвезли в другое место, где были действительно доктора. В настоящую больницу, не такую, как эта первая. И там его стали лечить. С тех пор я никогда не обращалась в первую больницу. Ни разу. Еще и подругам своим сказала не ходить туда. Это плохое место.

         ИНТ.
         Но главное, о чем я хочу вас просить, это как Сотацу сказал Дзиро что он не виновен.

         Г-ЖА ОДА.
         Мы Дзиро не поверили. Он всегда был трудным ребенком, в школе плохо учился, обманывал постоянно. Врунишкой рос. Каждый раз какие-то небылицы придумывал. Их можно было истолковывать и так, и эдак, но все равно это были небылицы. Итак, Дзиро вбивает себе в голову, что должен в чем-то убедить Сотацу. Мы ему не поверили. Вдобавок он выбрал самое плохое время, чтобы обо всем нам рассказать. Как можно было это сделать в больничной палате, где мой муж лежал полуживой? Он не умер, нет… Но тогда он действительно был еле живой. Дочь приехала из Токио навестить отца. Услышала, что его избили, и примчалась. К Сотацу она не пошла. Дочь была в палате, и ей тоже не понравилось то, что делал Дзиро. И мы не одни там были.

         ИНТ.
         Но он же ваш сын.

         Г-ЖА ОДА.
         Да, сын. Он изменился. В лучшую сторону. Теперь у него хорошая семья. Дзиро уже не такой как раньше. Но когда он вспоминает то время, я думаю, ему не надо доверять.

         Интервью 8. (Мама).
        (Заметка интервьюера. Через некоторое время госпожа Ода вернулась, чтобы пояснить свою последнюю фразу. Меня разбудил стук в дверь. Я спустился на первый этаж и увидел госпожу Ода. Она извинилась за свой неожиданный визит, но ей было необходимо кое-что прояснить для меня).

         Г-ЖА ОДА.
         Я расскажу вам историю о Дзиро. И объясню, почему ему нельзя доверять. Вообще нельзя. В детстве Дзиро любил играть в игру, в которой представлял себя повелителем. Его игрушки приходили к нему, и он решал их судьбы. Дзиро считал эту игру очень увлекательной. Не помню, чтобы когда-нибудь он играл в нее с кем-то. Все время один. Говорил за игрушек разными голосами. Петиции они приносили ему не по порядку. Чаще всего, например, приходила его любимая ложка. Первая в очереди, вторая, третья… Игрушки спорили и толкались, чтобы раньше других обратиться к Дзиро. А он сидел на маленькой сцене, которую сам себе соорудил, и обсуждал их дела или что-то им приказывал. Ну, происходило это примерно так: Дзиро спрашивал, кто перед ним и какое у просителя к нему дело. В очереди стояли маленькая деревянная шкатулка, за ней ложка, потом тряпичная птичка. Все они кричали и спорили. А Дзиро поднимал руки вверх, призывая всех замолчать. Когда наступала тишина, он грозил всех казнить, если они не будут говорить по очереди. Начинала шкатулка. Не знаю, о чем шла речь, но это повторялось все время, сотни раз. Может, она постоянно чего-то просила, но не получала. Не знаю. А может, шкатулка говорила, что ей не нравится место, в которое ее ставят на ночь. На меня, мол, часто кладут другие вещи, и это неприятно. И тогда Дзиро приказывал ей замолчать, иначе ее казнят, и отсылал шкатулку прочь. Затем приходила очередь ложки. И он говорил ей то же самое. Каждый раз повторял. Неважно, с чем к нему обращались. Дзиро неизменно велел игрушке под страхом казни замолчать. Вряд ли он сейчас это помнит. Много лет прошло. Он тогда еще даже в школу не ходил.

         ИНТ.
         А почему вы говорите, что ему нельзя доверять? Простите, но я не вижу…

         Г-ЖА ОДА.
         Не видите, что Дзиро думает, будто со всеми нужно обращаться одинаково, неважно, как они поступают или что говорят? Не видите, что, по его мнению, не имеет значения, как поступает человек, ведь все равно все заканчивается одним и тем же? Возможно, он немного изменился, но мальчик остается мальчиком. Дзиро все такой же, как был.  Не говорите ему, что я вам рассказала. Или скажите. Даже не знаю.
        (Госпожа Ода роется в своей сумочке и достает старую столовую ложку).

         Г-ЖА ОДА.
         Вот она. Я подумала, надо ее принести и показать вам. Почему-то Дзиро бесконечно возился  с этой ложкой. Как будто она больше всех старалась убедить его в чем-то. Но ей этого никогда не удавалось. Я сидела в соседней комнате и слушала, как он играл в свою игру. Прослушивала все целиком.  Каждый раз от начала до конца. Вы не поверите, какие слова Дзиро заставлял говорить своих игрушек. Но эта ложка всегда выступала с самыми  продуманными оправданиями, с самыми красноречивыми короткими речами. Хотя всегда было одно и то же: замолчи, или я прикажу тебя казнить. И мне действительно становилось жалко эту ложку. До сих пор жалко.

         ИНТ.
         Это сувенир из детства вашего сына. Хорошо иметь такой. И причина хорошая.

         Г-ЖА ОДА.
         Нет, я так не думаю. Я освободила ее от него. Спасла. А ему она вообще была не важна.


         Интервью 9. (Отец).
        (Заметка интервьюера. Я много раз пытался поговорить с отцом Сотацу. По телефону он согласился, а когда наступил день встречи, просто не приехал. Его жена привела мне тысячу причин: неважное самочувствие, тяжесть поездки, жаркая погода и так далее. Когда мы созвонились еще раз, в его голосе слышалось смущение. Он просто не понял, что мы должны были встретиться, и все такое. Наконец, после девяти или десяти сорванных подобным образом встреч, отец Сотацу приехал. Это был очень маленький и невероятно худой человечек.  Было даже трудно поверить, что он, как говорили родственники, имел столь большое влияние на семью.  Однако когда старик заговорил, в его голосе действительно зазвучала определенная сила. Казалось, как и Дзиро, он мне не доверял, и я ему не понравился. Он чувствовал, что я разными уловками пытался вытянуть из госпожи Ода то, чего мне знать не следовало, и пришел поговорить напрямую. Я не должен был слушать его жену.  Старик хотел, чтобы я это твердо усвоил. А еще, так уж и быть, он собирался рассказать мне кое-что.  Вместо того, что наболтала госпожа Ода, и тем более вместо тех глупостей, которыми напичкал меня его сын. Узнав, что Минако разговаривала со мной, он был очень удивлен. Старик даже не знал, что дочь приезжала в Японию, и эта новость его очень смутила и разволновала. На то чтобы успокоиться у него ушло прилично времени. Он предпочел разговаривать во дворе, поэтому иногда на записи слышны отдаленные звуки уличного движения. Старик сказал, что в его возрасте нужно наслаждаться каждым прекрасным солнечным днем, как сегодня. И еще он сказал: «Обязательно надо пользоваться тем, что тебе дано»).

         ИНТ.
         С чего начнем?

         Г-Н ОДА.
         Я не удивился когда услышал ту новость…  Когда сосед сказал мне, что кто-то видел, как моего сына увезли в полицейский участок. Могу вам откровенно сказать, господин Болл, я совсем не удивился. Если это поразило других, то меня - нет.

         ИНТ.
         Почему же? Разве вы могли предположить, что такое произойдет?

         Г-Н ОДА.
         Я всегда предчувствовал что-то ужасное. До того момента у нас все шло хорошо. А я уже жил в тени этого… В тени ужаса, который еще никто не видел. Но я знал, что он наступает. Рыбаки отличаются от обычных людей. Мы умеем предсказывать. Но не как жрецы. Я не говорю, что мы какие-то особенные или заслуживаем какого-то особенного уважения. Мы ничего такого не заслуживаем. На самом деле нас можно даже назвать низшими существами. Вечно возимся в воде, а семью прокормить не можем. Никогда ничего особо не зарабатываем. Но мы многое видим. Иногда даже то, чего еще не случилось. Конечно, это видение недостоверно. Предвидеть не то же самое, что знать. И этот дар никакой пользы не приносит, понимаете? Да? Вы понимаете? Это не полезный дар. Просто умение, и все. Я чувствовал, что надвигалось что-то  угрожающее. И когда оно пришло, я его сразу признал. Понимаете, я ведь его предвидел. Это как встреча со старым другом. Или со старым врагом. Сразу видно, что никак к ней не подготовиться. Все это просто бессмысленно.
 
         ИНТ.
         Так вы думали, что Сотацу был обречен? Что он никогда ничего не достигнет?

         Г-Н ОДА.
         Они с моим братом очень здорово ладили. Из-за этого бизнес брата едва не рухнул. Из-за участия Сотацу. Но они продолжали работать вместе.

         ИНТ.
         Почему вы не поехали навестить сына в тюрьме?

         Г-Н ОДА.
         Что вы имеете в виду? Я ездил туда. Самым первым. Раньше других.

         ИНТ.
         Простите, я знаю. Я хотел спросить, почему вы больше не ездили к нему? Почему перестали ездить?

         Г-Н ОДА.
         Я не за этим пришел сюда.

         ИНТ.
         Хотите поговорить о чем-нибудь другом?

         Г-Н ОДА.
         Да. Хочу.

         ИНТ.
         Хорошо, тогда расскажите мне, о чем хотели. Я готов выслушать все, что вы скажете.

         Г-Н ОДА.
         Господин Болл, мой сын был болен. Всю свою жизнь он был болен. С самого детства. Моя жена этого не признает. Но это из-за ее глупости. Однажды Сотацу проплакал две недели подряд без перерыва. Его голова уже посинела. Он поправился, но таким как прежде уже не стал. Болезнь все время сидела в нем. Не знаю, что это было. Ему казалось, что он слышит звон колокольчиков. Это один из симптомов болезни. Вот почему Сотацу постоянно слушал музыку. Он хотел заглушить звон колокольчиков в голове.

         ИНТ.
         Никто мне об этом не рассказывал.

         Г-Н ОДА.
         Не слушайте остальных. Слушайте то, что я вам сейчас рассказываю.

         ИНТ.
         Да, я понял. Вы это уже говорили.


         Г-Н ОДА.
         Может, остальные этого и не замечали, но я-то видел всегда. Всегда мог сказать, когда Сотацу вот-вот что-то натворит. Он как будто слегка синел. Как тогда, в детстве. Словно его кто-то душил. Хотя, конечно, ничего такого не происходило. Но было видно… просто было видно, что он собирался выкинуть нечто такое, о чем все скоро пожалеют. И он действительно делал глупость. А потом, конечно, никогда не извинялся. Сотацу мог, например, забыть поздороваться со мной, когда я приходил домой. Я смотрел на него… смотрел, ждал. Но чем дольше я смотрел, тем яснее видел, как это в нем нарастало. И наконец, вместо того, чтобы сказать что-нибудь… хоть что-нибудь, он просто вскакивал и убегал из дома. Дзиро мчался вслед за ним. Что бы Сотацу ни делал, Дзиро всегда повторял за ним. Только у младшего сына не было того здравого смысла, который иногда проявлял старший. Хотя теперь уж трудно сказать, что лучше.

         ИНТ.
         Вы из-за чего-то обижены на Дзиро?

         Г-Н ОДА.
         Вы приехали сюда, и хотите, похоже, что-то исправить, скрепить. Но осколок ведь всегда часть чего-то уже разбитого. Или же вы просто неправильно обращаетесь с еще целой вещью. Вообще не знаю, зачем я с согласился говорить с вами.

         ИНТ.
         Прошу вас, позвольте задать вам еще несколько вопросов. Вы сказали в определенный момент… Ну, после того несчастного случая, когда оказались в больнице, вы сказали…

         Г-Н ОДА.
         Это выдумка моей жены. Не был я ни в какой больнице. Ничего не знаю. Жена вспоминает иногда об этом. Уж не знаю, откуда она это взяла.

         ИНТ.
         Ладно. Хорошо. Говорят, что вы запретили родственникам ездить к Сотацу на свидания и разговаривать с ним. Что вы очень рассердились на сына и больше не хотели признавать его членом своей семьи. Что вы строго-настрого приказали дочери, жене и младшему сыну не ездить к Сотацу и не разговаривать с ним. Это правда?

         Г-Н ОДА.
         Не думаю, что вы… Я думаю… Я…

        (Заметка интервьюера. В этот момент господин Ода вскочил и в смятении покинул  дом.  По пути он остановился лишь сказать, чтобы я больше не смел разговаривать ни с его женой, ни с сыном, ни с дочерью. Что сыну его вообще нельзя было верить, и что он с самого начала не понимал, зачем я сюда явился. Я извинился перед ним за причиненное беспокойство и объяснил, что собирался использовать его свидетельство и свидетельства остальных поскольку хотел, чтобы отчет о деле был предельно полным. Господин Ода заявил, что идея моя необоснованная, что предельно полного ничего не бывает, и что мне лучше было бы убраться отсюда).

                Суд.
       Заметка интервьюера: относительно освещения суда в прессе.

         В следующей части я познакомлю вас с тем, как в то время по всей Японии в прессе освещался суд над Ода. Известный журналист и писатель Ко Эйдзи обладал своим особым стилистическим подходом к материалу, который располагал к себе читателей. Тем не менее, во время этого судебного разбирательства он очень точно излагал факты и мнения. Не буду приводить здесь все его статьи, однако представлю их в достаточном объеме, чтобы у вас создалась ясная картина происходивших событий. Публикации Ко Эйдзи можно разделить на следующие части:
         1. Наброски портретов основных действующих лиц.
         а. Ода Сотацу.
         б. Судья Х.
         в. Судья У.
         г. Судья Z.
         е. Прокурор W.
         ж. Адвокат R.
         2. Описания эмоциональной обстановки, в которой проходило разбирательство.
         3. Ежедневный отчет.
         а. События в суде.
         б. Примечательные события в тюрьме.
         в. Приговор, выход Ода Сотацу.

         Совершенно очевидно, что Ко относился к Ода Сотацу предвзято. Прошу вас понять, что было бы неправильно ожидать от него в то время исключительно объективного изложения хода событий. Даже если бы он сам думал по-другому. Хотя я в это не верю. Полагаю, Ко писал как раз то, что думал. Однако это факт, свидетельствующий о том, что страсти вокруг Сакаи бушевали тогда нешуточные. Хочется надеется, что если бы я писал свой отчет в то время, мне удалось бы сохранить хладнокровие и быть более снисходительным, чем Ко. Но моя надежда, вероятно, не более чем претенциозность.  Каждый может постфактум критиковать комментарий боксерского поединка, хотя на самом деле все довольно просто: ведь комментатор обязан постоянно что-то говорить, неважно хорошо ли ему виден ринг с его позиции или плохо.
         Должен еще отметить, что Ко - псевдоним.  Так бывает в игре го, когда человек обязательно должен сделать на доске бессмысленный ход, перед тем как пойти на конкретную спорную территорию. Таким образом игрок самоутверждается, как любитель сложностей. И  уж вам решать, заслуживает ли он этого присвоенного самим себе звания.
         Между прочим, данный отчет Ко публиковался не только в газетах префектуры Осака, но и в прессе по всей Японии.

                СУД НАД ОДА. (Ко Эйдзи).

         Набросок портрета Ода Сотацу.

         ОДА СОТАЦУ.

         Сын рыбака Ода Сотацу. Двадцать девять лет. Окончил школу в префектуре Осака. Кем работал? Служащим на предприятии по торговле одеждой. Прошло несколько недель с тех пор, как его изолировали от общества. Почему? Он обвиняется в похищении и, возможно, убийстве одиннадцати ваших сограждан. Говорят, что этот молодой человек, этот тихоня даже сознался в преступлениях. Вот мой рисунок, на котором Ода сидит в зале суда под пристальными взглядами трех судей.
Прическа у него довольно короткая. Вероятно, сделана специально для судебного процесса. Говорят, во время ареста у Ода были длинные волосы. Он напряжен. Сидит на стуле. На нем очень дешевый костюм. Как кто-то однажды заметил, такие костюмы шьют специально для висельников. Подсудимый очень маленького роста. Лишь ввалившиеся щеки выражают ту свирепость, которая должна скрываться под его внешне безобидным видом. Но самое страшное, самое леденящее душу это холод в его глазах. Ничто сказанное в зале его не трогает. Это ком льда, отказывающийся от всякого человеческого общения. Посмотрим, сможет ли Ода сохранить свою невозмутимость, когда в конце заседания судья объявит ему приговор.

                СУД НАД ОДА. (Ко Эйдзи).

         Наброски портретов судей: судья Игути, судья Ханда, судья Шибо.

         СУДЬЯ ИГУТИ.
         Входит первым. В очертаниях подбородка, в осанке очевидна сила характера. Все замечают, как Игути бросает долгий пристальный взгляд на Ода, наблюдая за ним, словно ястреб за мышью. Многие годы его безупречного служения закону говорят сами за себя.

         СУДЬЯ ХАНДА.
         Несмотря на свой относительно небольшой стаж работы, судья Ханда провел достаточно судебных разбирательств по трудным, запутанным делам и вынес много сильных и справедливых решений. Прославился он после суда над Мисаки в 1975 году. Тогда судья Ханда получил очень хорошую прессу. С тех пор он продолжал с успехом трудиться. Если господин Ода надеется, что относительно молодой возраст судьи сыграет в его пользу, оптимизму подсудимого можно только позавидовать.   

         СУДЬЯ ШИБО.
         Нет  абсолютно никакой необходимости описывать этого человека жителям Сакаи Постоянное участие судьи Шибо в местных делах, его благородство послужили тому, что он стал выдающимся примером для нашей молодежи и для тех из нас, кто еще способен изменить свою жизнь к лучшему. Судья Шибо одинаково активно преподает в университете и  работает на поприще юриспруденции. Совершенно очевидно, что его присутствие в суде в ходе процесса принесет огромную пользу. Это человек очень высокого роста. Он отличается привычкой во время раздумий пальцами одной руки сжимать локоть другой (как изображено на изумительных прошлогодних судебных иллюстрациях художника Харуна).
Думаю, публика вряд ли может желать лучшего.



                СУД НАД ОДА. (Ко Эйдзи).

         Набросок портретов прокурора и адвоката: прокурор Сайто и адвокат Утияма.

         ПРОКУРОР САЙТО.
         Этот прокурор уже давно известен как человек с огромным даром убеждения. Много лет у него консультируются юристы со всей страны. Огромное и заслуженное уважение стало главной причиной его назначения на этот процесс. Ходят слухи, что в ходе предварительного следствия он пришел к некоему собственному заключению. Скоро мы это узнаем. Говорят, в юности Сайто был очень похож на цаплю. Трудно сказать, чего по отношению к нему в этом образе больше, юмора или демонстрации достоинства. Но если он остается цаплей, то это птица в полете. И когда Сайто приземляется в болото криминала, это его жертва ради всех нас.

         АДВОКАТ УТИЯМА.
         В течение пятнадцати лет службы бесстрастный адвокат Утияма продолжает поиски истины в своем постоянном стремлении к совершенству. Его волевое, решительное лицо не должно вводить публику в заблуждение. Он никогда ничего не предпринимает, не подумав о жертвах, о простом народе, справедливости и возможном оправдании преступника. Хорошо известный среди коллег, адвокат Утияма заработал превосходную репутацию. Посмотрим, как он поведет этот судебный процесс.

                СУД НАД ОДА. (Ко Эйдзи).

         ДЕНЬ ПЕРВЫЙ.
         Ода Сотацу вводят в зал суда. Он садится. Прокурор Сайто, адвокат Утияма и подсудимый ждут, когда в зал войдут судьи. Один за другим судьи появляются и рассаживаются по местам.

         По слухам, во время заключения господин Ода отказывался говорить. Некоторые радикальные издания писали, что в тюрьме с ним плохо обращались. Возможно, это подтверждается весьма нездоровым внешним видом подсудимого. Однако противники такой точки зрения утверждают, что причиной расстройства его здоровья легко могло стать раскаяние.  Как бы то ни было, мы скоро увидим, продолжит ли господин Ода молчать на суде.

         Прокурор и адвокат подходят к судьям. Происходит какое-то обсуждение. Прокурор и адвокат возвращаются на свои места. Первый зачитывает обвинительный акт. Ода Сотацу обвиняется в похищении и убийстве одиннадцати человек. Пока акт зачитывается, господин Ода остается неподвижным. Он не сжимает пальцы. Брови его не дрожат, зрачки не расширены. Он абсолютно неподвижен.

         Кажется, слова прокурора Сайто совсем не трогают подсудимого. Не трогает его даже зачитывание вслух главного в обвинении документа, подписанного им лично незадолго до ареста. Это признание. Правда, с точки зрения закона оно не является легальным документом, подписанным и заверенным. Такое признание, конечно, может свидетельствовать о вине подсудимого. Но можно ли его считать столь же искренним, как признание на исповеди, покажет лишь время.

         Судьи совещаются. Задается вопрос Ода Сотацу и адвокату Утияме:

         Признает ли Ода Сотацу факты, изложенные в обвинительном акте, или откажется от них?

         Ода Сотацу отвечает. Создается впечатление, что он с огромным трудом выдавливает из себя слова.  Сначала разобрать, что говорит подсудимый невозможно.  Судья Шибо просит его отвечать громче. Ода Сотацу выполняет просьбу.  Он говорит, что ничего не знает о преступлениях, в которых его обвиняют, однако не отрицает подлинности своей подписи под признанием.

         Судей это не удовлетворяет. Подсудимому снова задают вопрос, признаёт ли он предъявленные ему прокурором Сайто факты обвинения? Господин Ода повторяет свой ответ слово в слово. Он ничего не знает о преступлениях, в которых его обвиняют, однако не отрицает подлинности своей подписи под признанием. Господину Ода говорят, что он только что выслушал содержание обвинительного акта. Теперь оно ему известно, и его просто спрашивают, признаёт он факты или нет. Господин Ода снова отвечает. Он говорит, что действительно знает содержание обвинительного акта, но, тем не менее, не может ни признать предъявленные в нем факты, ни отказаться от них. И по-прежнему не отрицает подлинности своей подписи под признанием.

         Во время всего этого разговора заметно, что адвокат Утияма очень недоволен, но старается сохранять спокойствие. Неужели он не был готов к тому, что судебное заседание пойдет именно в таком ключе?

         Судьи объявляют перерыв. Заседание возобновится завтра.

                СУД НАД ОДА. (Ко Эйдзи).

         ДЕНЬ ВТОРОЙ.
         Ода Сотацу вводят в зал суда. Он садится. Прокурор Сайто, адвокат Утияма и подсудимый ждут, когда в зал войдут судьи. Один за другим судьи появляются и рассаживаются по местам.

         Судьи объявляют: решено, что поскольку основные особенности изложения фактов в признании точно отражены в обвинительном акте, вполне законно считать эти факты в обоих документах идентичными. По практическим соображениям в дальнейшем в ходе слушаниях их будут расценивать именно так.

         Следовательно, судебное заседание прервется на день, и завтра прокурор Сайто представит свои доказательства вины подсудимого.

                СУД НАД ОДА. (Ко Эйдзи).

         СОСТОЯНИЕ ГОСПОДИНА ОДА.
         Стало известно, что на прошлой неделе в какой-то момент Ода Сотацу перестал принимать пищу. Когда началось судебное слушание, он отказывался от нее уже в течение четырех или пяти дней. Радикальная пресса назвала это голодовкой. Мы же не видим для этого оснований, поскольку в отказе от пищи подсудимого нет никакой мало- мальски объяснимой цели.  По крайней мере, господин Ода о такой цели не заявил.

                СУД НАД ОДА. (Ко Эйдзи).

         АТОМОСФЕРА В ПРЕФЕКТУРЕ.
         Находясь во время суда в префектуре, я стал свидетелем огромного всплеска эмоций. Появилась надежда, что во время слушания дела господин Ода решится признаться, где находятся жертвы исчезновений в Нарито. Однако пока совершенно непонятно, случится это или нет. В некоторых юридических кругах даже придерживались мнения, что суд может затянуться. Расчет был на то, что особое давление во время заседания подвигнет господина Ода на полное признание. Случится ли это, тоже неизвестно. Определенно, для состава суда был проведен очень серьезный отбор людей. Результаты досудебного расследования прокурора Сайто еще не объявлены. Совершенно очевидно, что полученная им информация, может оказаться весьма полезной.

         Интервью Ко Эйдзи.
         Заметка интервьюера. Я собирался представить вам как можно больше публикаций Ко Эйдзи, но потом заметил, что мне вновь и вновь хочется говорить о снисхождении. И объяснять как можно больше. Поэтому, надеюсь, мы с вами дальше пойдем вместе. Я решил попытаться найти господина Ко. И мне это удалось. Он согласился поговорить со мной о суде. Ниже я представляю вам нашу беседу.
Это интервью происходило дома у Ко Эйдзи. Жил он в облезлом старом здании в южном районе Сакаи. Дверь мне открыла его дочь, которая оказалась очень гостеприимной. Убедившись, что мне ничего не нужно, и меня все устраивает, она тут же удалилась.   Мы с хозяином сели возле длинного ряда окон, выходивших на гавань. Пожилой журналист поведал мне, что любит сидеть здесь по утрам, но днем шум становится слишком сильным, и ему приходится уходить в дальнее крыло дома. Я пообещал ему, что наш разговор так много времени не займет.)

         ИНТ.
         Господин Ко, меня интересуют ваши воспоминания о последних днях судебного заседания по делу Ода Сотацу. Ваши публикации в то время были настоящей сенсацией и обсуждались по всей стране. Как развивались события?

         КО.
         Ода Сотацу просто молчал. Хотя я думаю, ему много было о чем рассказать. Но он не сказал ничего. Кроме момента в самом начале суда, Ода не проронил ни слова. Заключенный не должен так себя вести.  Тем более если он невиновен. Такое поведение не поддается здравому смыслу.  Если это была шутка, то самая странная в мире. А чем еще это могло быть для человека, рисковавшего собственной жизнью? Я не знаю.

         ИНТ.
         Говорили, что причиной упрямства Ода Сотацу могло стать принудительное кормление. Как вы думаете, оно повлияло на него?

         КО.
         Конечно. Принудительно кормить Ода начали после четвертого дня суда, когда из-за голода его состояние серьезно ухудшилось. Думаю, тогда поведение Ода действительно сильно изменилось. Хотя внешне он вел себя как обычно, но в глубине души, видимо, уже смирился. Глаза его окончательно потухли.

         ИНТ.
         И все надеялись, что он расскажет о жертвах?

         КО.
         Судьи постоянно и подробно расспрашивали его о пропавших людях. Все было бесполезно. Даже его адвокат… Кажется, это был Яно Харуо…

         ИНТ.
         Насколько я помню, это был господин Утияма.

         КО.
         Ах, да! Боже мой, уж столько лет прошло. Утияма Исао. Он умер, кажется, несколько лет назад. У него была большая семья. Они всегда жили в Сакаи. Несколько поколений.

         ИНТ.
         Вы сказали, что даже адвокат…

         КО.
         Да, его адвокат… Сейчас, дайте-ка вспомнить… А, да, даже адвокат пытался уговорить Ода. «Расскажи все. Пожалуйста, расскажи им все. Так будет лучше и для тебя и для всех». Он был хорошим человеком, очень хорошим человеком… этот Утияма. Его все уважали. Защищая Ода, он сделал все, что мог. Спустя несколько лет мы разговаривали с ним наедине на эту тему. Утияма сожалел обо всем. Это было самое большое сожаление в его жизни. Ведь кто-то обвинил его. Несправедливо… Но кто-то все-таки это сделал. Утияма рассказал мне, что много лет потом хранил дома фотографию Ода. Хранил до тех пор, пока не закончил адвокатскую практику. Просто для того, чтобы снимок постоянно напоминал ему о том, как мало на самом деле мы знаем о своих собратьях. В человеке всегда есть что познать. Знаете, что он еще рассказал мне? Утияма, я имею в виду. Закончив адвокатскую практику,  он в тот же день разорвал и выбросил фотографию. Ему больше не хотелось ее видеть. Я думаю, он понимал, что использовал с Ода все возможные методы. Умолял его начать говорить и все объяснить суду. Но Ода остался непоколебим.

         ИНТ.
         И что в результате?

         КО.
         В результате суд завершился. Ода не заговорил, и все, казалось, было относительно  ясно. В признании он написал, что двенадцать жертв были похищены там-то и там-то. Всю эту информацию нигде больше нельзя было узнать. Ни из газет, ни откуда-то еще. Думаю, газетчики  все-таки что-то знали о некоторых жертвах. Это тяжелый груз… раскрытие тайны. Вот так. Самого по себе признания недостаточно. Не должно быть достаточно. Вероятно, иногда на основании одного лишь признания выносятся приговоры, но так быть не должно. В этом деле было что-то еще. Все эти люди исчезли. Но вы должны понимать, нас всех охватила страшная тревога. Буквально каждый человек в Сакаи, в префектуре Осака был очень встревожен.

         ИНТ.
         Да, я понимаю.

         КО.
         Просто никто не видел другого выхода.

         ИНТ.
         А приговор… Господин Ода принял его все в том же состоянии духа?

         КО.
         Как вы знаете, его приговорили к казни через повешение. Ода должны были отвезти в тюрьму и через некоторое время исполнить приговор. Кое-кто заговорил о помиловании на основании молчания и явно ненормального поведения подсудимого. А может, он был сумасшедшим? Но ни мне, ни судьям Ода не показался безумным. Да и вообще  никто в зале так не считал. Дело суда – обеспечивать правосудие. Это единственная оценка общества, когда все остальные оценки не принимаются во внимание. А как вы обеспечите правосудие? У нас было двенадцать…

         ИНТ.
         Насколько я помню, одиннадцать.

         КО.
         Да, да, одиннадцать жертв. Кто должен был за это ответить?

         ИНТ.
         Вернемся к чтению приговора. Он оказал на Ода какое-то воздействие?

         КО.
         Внешне не было заметно. Я думаю, он понимал, что приговор именно таким и будет. Во всяком случае, из нас никто не удивился.

         ИНТ.
         Я прочитаю вам то, что вы написали по этому случаю. Вы писали: «Так заканчивается долгая, мучительная история исчезновений в Нарито. К сожалению, в конце ее нам известно так же мало, как и в начале. Мы нашли, кого обвинить во всем, но не имеем никаких сведений для того, чтобы ответить на вопрос, где пропавшие члены наших семей, и зачем их похитили. Эту тайну Ода Сотацу, похоже, унесет с собой в могилу. Возможно, там жертвы не дадут ему успокоения.
         Минутная пауза).

         ИНТ.
         Как это звучит для вас теперь?
         Диктофон выключается).

         Заметка интервьюера. Здесь Ко Эйдзи решил прервать нашу беседу).

                Заметка интервьюера.
         В тот день я вышел из дома Ко Эйдзи и направился в обход близлежащего промышленного района. Шел я очень долго, но путь все равно привел меня к моему отелю. Коглда я добрался до него, на скамейке перед входом сидела дочь Ко Эйдзи. Она сообщила, что ее папа хотел мне рассказать что-то еще, и спросила, не буду ли я так любезен вернуться к нему прямо сейчас вместе с ней. Я согласился, и мы взялит такси. Было забавно ехать в машине с молодой женщиной, которая явно меня недолюбливала и не одобряла моего отношения к ее отцу. Ей не нравилось, что ее отправили ко мне с таким поручением. Когда мы добрались до дома, женщина открыла дверь, и мы поднялись на второй этаж. Она показала мне куда идти и снова скрылась. На самом деле я даже точно не знаю, была ли эта женщина дочерью Ко. Возможно, она работала у него помощницей или личным секретарем. Да я и не спрашивал. Странно только, что если это была помощница, уж как-то очень неохотно выполняла она свои обязанности. Впрочем, кто знает, как на самом деле обстояли дела? Я сел и включил диктофон.)

         КО.
         Давайте с этим немного подождем.

         Приносит набор для игры сёги.)

         КО.
         Вы играете?

         ИНТ.
         Плохо. Гораздо лучше в...

         КО.
         Обычные шахматы, наверное?

         ИНТ.
         Да, конечно.

         КО.
         Знаете, как здесь ходят фигуры?

         ИНТ.
         Да. Кажется, знаю. Но будет лучше, если вы напомните пару правил.

         КО.
         Тогда давайте сыграем.

         Мы сыграли три парии в сёги, и в каждой я был разгромлен в пух и прах. Закончив, мы некоторое время сидели молча. Помощница Ко Эйдзи принесла нам какой-то горячий напиток.  Освещение в комнате медленно менялось по мере того, как на улицах загорались фонари. На побережье день длился дольше, но даже здесь в конце концов он угас. И угасание это казалось каким-то более полным, нежели вдали от моря.)

         КО.
         Мне не  понравилось, как закончилась наша беседа. У меня есть что еще вам сказать. А именно: я ездил в тюрьму , когда Ода голодал.

         ИНТ.
         Вы хотели встретиться с Сотацу?

         КО.
         Да, встретиться  с ним.

         ИНТ.
         И что вы увидели?

         КО.
         Ода был очень слаб и изможден, но охранники его разбудили. Меня сопровождал начальник их смены. Они устроили настоящее шоу, показав мне заключенного с  едой, от которой тот отказывался. Странное это было зрелище. И я  тогда, помню, остро ощутил всю его странность.  Но теперь я  чувствую... Ну, видите ли... Непонятно...  даже сейчас, как все обстояло...

         ИНТ.
         То есть...

         КО.
         То есть, морили они его голодом или нет.  Во всяком случае, охранники ставили перед Ода еду, но он ее не ел. Мой фотограф сделал несколько снимков, и мы ушли. Я взглянул в глаза Ода. Точнее, попытался это сделать. Но я ничего не увидел. Похоже, он  меня и не заметил вовсе. Наверное, для него я ничем от других  не отличался.

         ИНТ.
         А вы отличались от других?

         КО.
         Я был журналистом и пытался во всем разобраться.

         ИНТ.
         Но даже при этом вы...

         КО.
         Да, тогда мне ничего не удалось.

         ИНТ.
         Вы можете сказать...

         КО.
         Я хочу, чтобы вы знали: для меня это было нелегко... Не так легко, как описано в газетах.  Мы очень мало знали. А я просто не мог ничего понять. В общем...

         Тишина в течение минуты, затем диктофон выключается.)

         Комната, похожая на помост с виселицей.

         Заметка интервьюера: перевод в камеру смертников.

         По окончании суда Ода Сотацу был переведен из тюрьмы при полицейском участке в тюрьму настоящую. Там его поместили в камеру смертников. Ода Сотацу не стал обжаловать ни решение суда, ни смертный приговор. Он просто продолжал жить в молчании. Родственники в тюрьме его не навещали. Лишь брат Дзиро приходил на свидания всякий раз, как только у него выдавалось хоть немного свободного времени. И была еще одна посетительница: Джито Чжу.  Но об этом разговор пойдет во второй части книги. А сейчас мы проследим за тем, как прошли последние месяцы Ода Сотацу.  Эту информацию я узнал от Дзиро и из разговоров с охранниками.

         Интервью 10 (Брат)

         Заметка интервьюера. К тому времени Дзиро узнал о моей беседе с  его отцом и о происшедшем между нами инциденте. (Узнал со слов отца). Казалось, после того как господин Ода выказал мне свое негодование, я завоевал у Дзиро некое доверие. Он стал относиться ко мне более открыто и с гораздо большей теплотой. Дзиро хотел увидеть расшифровку моего разговора с его отцом. Этого я, конечно, позволить не мог. Тогда Дзиро предупредил меня, что многие считали отца сумасшедшим, поэтому мне не стоило серьезно относиться к его суждениям. Хотя, естественно, он понимал, что я собирался включить их в свой отчет. Дзиро пригласил меня в дом, который он приобрел в другой части префектуры Осака. Я мог остановиться там на несколько дней и получить всю необходимую информацию. Сам Дзиро переехал туда с женой и детьми на три недели. Это был своеобразный отпуск. Хозяин дома мог быть в моем полном распоряжении. Такая перемена в отношении Дзиро ко мне была очень трогательной. Я с иронией подумал, что мне следовало бы давно обидеть его отца, чтобы добиться столь ощутимого результата.  Первое интервью (из второй сессии бесед с братом Сотацу) проходило на природе, в беседке на принадлежащем Ода Дзиро участке. Сам «дом», как называл его хозяин, представлял собой скорее современное имение. Состояло оно из двух основных зданий и нескольких небольших хозяйственных построек. По участку бежал ручей. Здесь были прекрасный сад и аллея из аккуратно постриженных деревьев. Короче говоря, место выглядело волшебным. Дизайном занимался сам Дзиро.  Очевидно, Минако недооценивала своего младшего брата если считала его простым обывателем. Как я уже сказал, наша беседа о том времени, когда Сотацу находился в камере смертников, проходила в беседке.  Я так понравился шестилетней дочке Дзиро, что она постоянно приносила мне цветы. Этим и объясняются перерывы в записи, о которых я могу помянуть, а могу и пропустить, когда буду переносить расшифровки в окончательный вариант книги. Как видите, когда мы подошли к моменту, когда дела Сотацу стали совсем плохи, я вдруг оказался в милом местечке, залитом ярким солнечным светом. И я был полон надежд:  уже теперь-то мне удастся полностью  рассказать всю историю этой трагической жизни.)

         ИНТ.
         Хотелось бы знать, вы можете рассказать что-нибудь о попытке вашего брата довести себя до голодной смерти или о  голодовке, как некоторые это называют? Насколько я знаю, вы не могли находится в зале во время судебных заседаний, но навещали брата в этот период в тюрьме. Это так?


         ДЗИРО.
         Я видел его во время суда три или четыре раза. Мастер на заводе, где я тогда работал, отчаялся предупреждать меня и искал малейший повод, чтобы уволить. И, в конце концов, нашел. Вообще-то мне удалось выбраться в тюрьму семь или восемь раз. Но раза четыре, а то и больше мне говорили, что свидания с братом не будет, что он занят, что его кормят, и все такое.

         ИНТ.
         Вы знаете, что представляли собой эти кормления?

         ДЗИРО.
         Нет. Но они как-то умудрились найти способ кормить брата. Уж не знаю, с помощью трубок или просто держали его и насильно запихивали еду в рот. Не знаю. Вообще все могло оказаться гораздо проще. Например, его мог кормить с ложечки священник. Мой брат испытывал к священникам непонятную симпатию.

         ИНТ.
         Но вы видели, что он голодал? Во время ваших свиданий вы это видели?

         ДЗИРО.
         Я заметил, что брат похудел. Вид у него все время был мрачный. В какой-то момент он стал выглядеть совсем слабым. Не забывайте, мы же больше не разговаривали. Поговорили только один раз, когда я привел адвоката. А кроме этого случая, только стояли и смотрели друг на друга. Когда брат совсем ослаб, он еле доползал до решетки, садился и, сгорбившись, опирался о нее. Прутья при этом глубоко врезались ему в спину.

         ИНТ.
         Но вы не можете с уверенностью сказать, голодал он тогда или нет?

         ДЗИРО.
         Вы это сейчас спрашиваете, и вопрос ваш кажется очень хорошим. Умный, тонкий вопрос. Но в таких ситуациях не бывает тонкостей. Мог ли дух моего брата быть сломлен? Мог ли его разум помутиться? Могли ли у него сдать нервы? Могло ли сдаться его тело? Да могла случиться любая из этих вещей. Даже похоже, что они все вместе и случились. Так что все не так просто, как кажется. Совсем не так просто.

         ИНТ.
         Я не имел в виду, будто ваш брат…

         ДЗИРО.
         Давайте дальше.

         ИНТ.
         Вы заметили в нем перемены после того, как его начали кормить в тюрьме?

         ДЗИРО.
         У брата появились силы. Он снова начал стоять на ногах. Мне рассказывали, что в день когда объявляли приговор, его пришлось вносить в зал суда. Брата усадили на стул, и пристав вынужден был стоять рядом и придерживать его, чтобы он не упал.

         ИНТ.
         Я этого не слышал.

         ДЗИРО.
         Знаете, что я думаю?

         ИНТ.
         Да?

         ДЗИРО.
         Я считаю, что никакой голодовки не было. На мой взгляд, они просто придумали еще один способ сломать брата, попытаться заставить его подписать другое признание. Взять на себя еще больше.

         ИНТ.
         Потому  что первого признания было недостаточно…

         ДЗИРО.
         Недостаточно. Они хотели от него большего. Может, его стали пытать голодом, а он воспринял это по-своему. Может, брат сказал себе: ладно, тогда я и не буду есть. А потом просто умру. Мне кажется, он увидел в этом выход. Положение его стало совсем плохим, и выбраться было невозможно. А они показали ему выход. Через голод.

        (Минутная пауза, запись продолжается.)

         ИНТ.
         И никак нельзя было узнать, как все обстояло на самом деле?

         ДЗИРО.
         Никак. Пытка голодом заключенного, которого не удается расколоть, ничем не отличается от голодовки, устроенной этим заключенным в знак протеста. Никто их не отличит.

         ИНТ.
         Но в данном случае Сотацу не хотели доводить до голодной смерти. Его хотели казнить.

         ДЗИРО.
         Верно, поэтому они и должны были заставить его есть.

         Интеврью 11 (Ватанабе Гаро)

        (Заметка интервьюера. По удивительному и счастливому стечению обстоятельств  у хозяйки, которая сдавала мне внаем дом, где я проводил большую часть  интервью, был знакомый, чей брат работал в тюрьме как раз в тот период, когда Ода Сотацу сидел в камере смертников. Очевидно, большой резонанс дела Ода в обществе послужил тому, что рассказы этого брата о нем стали байками, и их постоянно в семье пересказывали. В конце концов, байки дошли и до ушей моей хозяйки. Узнав о содержании моего труда, она познакомила меня с тем человеком. Несколько раз я разговаривал с ним по телефону и однажды лично в закусочной в Осаке. Этот господин обладал невероятным самомнением. Лет ему было шестьдесят с небольшим, и он хвастал этим при каждой возможности. Даже в закусочной, где мы встретились, у него имелись личные связи. Благодаря этому, по его словам, нас должны были  обслужить с особым почтением. На самом деле, никто в заведении его вообще не знал. У меня есть подозрение, что на самом деле он никогда не знал Ода лично, а просто пересказывал тюремные байки о нем, излагая их от первого лица, будто  имел к ним самое непосредственное отношение. Те,  кто хорошо  знаком с историями, переходящими из уст в уста, согласятся, что это вполне обычная практика. Правда, надо признать,  рассказы его о том времени, весьма захватывающие. Уж не знаю, потому ли, что этот человек действительно знал Ода, или потому что он пересказывал их несчетное количество раз. Как бы то ни было, но господин Ватанабе оказался бесценным источником информации, получить которую где-то еще было бы невозможно, и я благодарен ему, что о согласился со мной побеседовать.)

        (Сначала мы говорили по телефону. В доме, который я снимал, его не было, поэтому я воспользовался соседским.)

         ИНТ.
         Здравствуйте, господин Ватанабе.

         ГОЛОС.
         Одну секунду. Гаро! Секундочку пожалуйста.

        (Судя по звуку, трубку кладут на столик рядом с аппаратом. Проходит секунд тридцать. Наконец, трубку берут снова.)

         ГАРО.
         Господин Болл?

         ИНТ.
         Спасибо, что уделили мне немного времени. Наш разговор сейчас записывается.

         ГАРО.
         Понимаю.

         ИНТ.
         Весной 1978 года вы работали охранником в тюрьме?

         ГАРО.
         Я работал там с 1960 по 1985 год. Да, можно сказать…
        (Смеется.)

         ГАРО.
         Можно сказать, что я был там и весной 1978 года.

         ИНТ.
         И вы охраняли так называемую камеру смертников для наиболее опасных преступников?

         ГАРО.
         Заключенные в камере смертников необязательно самые опасные преступники. Люди часто так думают, но это не всегда правда. Даже совсем наоборот иногда. Некоторые виды насилия, определенные типы мошенничества, внутреннего…  похищения… Как это правильно сказать по по-английски?

         ИНТ.
         Вторжение в дом.

         ГАРО.
         Да, вторжение в дом, изнасилование, причинение увечий. Чтобы определить для себя степень опасности этих преступлений, вам не нужно особо много времени. Но охранники знают лучше. Мы точно знаем, кого следует остерегаться.


         ИНТ.
         Вы этому научились?

         ГАРО.
         Я думаю, это просто знание, и все. А если его у тебя нет, ты долго там не протянешь.  То есть это способ самозащиты. В конечном счете, ты становишься одним из охранников, которые знают что делают.

         ИНТ.
         Вы тогда встречались и общались с Ода Сотацу? С человеком, получившим смертный приговор по делу об исчезновениях в Нарито?

         ГАРО.
         Конечно, общался. Если принимать в расчет, что я прохаживался туда-сюда перед его камерой, разговаривал с ним, приносил еду. Правда, говорили мы всего три раза. Три раза за восемь месяцев, которые он провел в нашей тюрьме. Я ему понравился. Он ни с кем больше не разговаривал.

         ИНТ.
         Восемь месяцев? А мне говорили, что он просидел в камере смертников только четыре.

         ГАРО.
         Не знаю. Четыре месяца слишком короткий срок. Ужасно короткий. Я о таком даже не слышал. На самом деле и восемь месяцев  мало для такого громкого процесса. Так почти никогда не бывает. Мы говорили тогда, что кому-то, должно быть, очень хотелось побыстрее казнить осужденного. Передвинуть его поближе к началу очереди, я имею в виду. Казалось, его даже поставили в этой очереди первым. Может, у него какой враг был. Министр какой-нибудь, которому не нравилось, как шли дела, и он захотел сделать этот случай показательным. Не могу сказать. Ода был спокойным заключенным. Более того  вам скажу. Он не причинял нам никаких неприятностей. Ни одной.
        (Что-то неразборчивое.)

         ИНТ.
         Простите, я не расслышал. Что вы сказали?

         ГАРО.
         Я сказал, что заключенный вел себя так хорошо, что в его камеру пустили девушку. Перед самым концом.  Учтите, что он не знал о приближающемся дне казни. Об этом смертников заранее не предупреждают. Никогда. Их тащат через ряд комнат. Мы называли это визитом к Буддам, потому что в комнатах стояли разные статуи. По одной в каждой.

         ИНТ.
         Я еще спрошу вас об этом, но сначала…

        (Заметка интервьюера. Здесь связь оборвалась. Поговорить с господином Ватанабе снова мне удалось только через пару недель. Продолжение нашей беседы я скоро представлю.)

               


                Фотография Джито Чжу.

        (Заметка интервьюера. Ватанабе Гаро отдал мне фотографию, которая, по его словам, находилась в камере Ода Сотацу. Когда позже мы встретились с Джито Чжу, она подтвердила, что подарила ее Ода. Это придает достоверности словам Ватанабе о том, что он лично знал Сотацу. Правда, он мог раздобыть снимок у другого охранника или просто взять в камере после казни осужденного. В общем, дальнейшие размышления по поводу надежности его информации мне кажутся бессмысленными.)

         Интервью 12. (Брат.)

        (Заметка интервьюера. Это разговор произошел позже все в той же беседке. Мы с Дзиро немного выпили, и он стал рассказывать мне истории из их с братом детства.)

         ИНТ.
         Так ваш отец не брал вас в свою рыбацкую лодку?

         ДЗИРО.
         Он говорил, что если я пойду с ним, удача от него отвернется.

         ИНТ.
         Почему?

         ДЗИРО.
         Отец утверждал, что это из-за даты моего рождения. Будто бы день этот, как он выражался, был неблагоприятным для рождения рыбака. Он не пускал меня  в лодку, даже когда она была вытянута на берег.

         ИНТ.
         А Сотацу пускал?

         ДЗИРО.
         Да, Сотацу ходил с ним в море много раз.

         ИНТ.
         Это разобщало вас с братом? Вы чувствовали некую конкуренцию с ним за внимание отца?

         ДЗИРО.
         Нет. Вовсе нет. Я слышал, что такое бывало в некоторых семьях, конечно, но…
        (Смеется.)

         ДЗИРО.
         …нет, нисколько. Если что-то случалось, мы с Сотацу всегда были вместе против остальных.

         ИНТ.
         Вы придумали особый трюк, верно? В школе?

         ДЗИРО.
         Да, иногда Сотацу бросал камень в окно нашего класса. Учительница выбегала выяснять, кто это сделал, и урок заканчивался раньше. А потом я делал то же самое. Бросал камень в окно его класса.

         ИНТ.
         А как вы оказывались тогда на улице?

         ДЗИРО.
         Отпрашивался в туалет.

         ИНТ.
         Сотацу никогда не ловили?

         ДЗИРО.
         Нет. А я несколько раз попадался. На самом деле, у меня и не было шансов отвертеться. Учителя меня всегда подозревали. Не знаю, почему.

         ИНТ.
         Ваши дети берут с вас пример в этом смысле?

         ДЗИРО.
         Что вы имеете в виду?

         ИНТ.
         Ну, один из них, кажется, пытается сбежать с моей шляпой.

         ДЗИРО.
         Да, здесь небезопасно.
 
         Интервью 13 (Брат)

        (Заметка интервьюера. Некоторое время спустя я поинтересовался у Дзиро, какова была реакция отца, когда тот узнал, что его младший сын по-прежнему навещал Сотацу. Раньше Дзиро говорил только, что отец злился, но при этом в подробности не вдавался. Когда я спросил его еще раз, он ответил уже более охотно.)

         ИНТ.
         Как вышло, что ваш отец узнал о ваших поездках к Сотацу?

         ДЗИРО.
         Фотография. К несчастью ее опубликовали в газете. Фотография тюрьмы. Какой-то фотограф приезжал туда сделать снимки заключенных. В том числе и моего брата. У подъезда он проходил мимо меня и заметил мое сходство с Сотацу. Я попытался отстраниться, но фотограф все-таки сделал снимок и продал его в газету… Продал за деньги фотографию, на которой я навещал брата. А потом ее увидел отец.  Он велел мне прийти. Я повиновался. Отец был вне себя. Он заявил, что решение принято, и вся семья будет его соблюдать. Еще он сказал, что в то время как некоторые из нас старались продолжать жить… продолжать жить обычной жизнью, я своими действиями никоим образом им эту жизнь не облегчал. Я возразил…. Сказал, что старался облегчить жизнь себе и моему брату Сотацу. А потом  объявил, что не верю, будто Сотацу совершил что-то противозаконное, и мне не нравилось все это дело от начала до конца. Отец обозвал меня глупцом и сказал, что я всегда таким и был. И дело вовсе не в том, сделал Сотацу что-то или нет. У каждого человека в жизни есть шанс. Шанс прожить, не навлекая на себя дурную славу. И если тебе этого не удается, то плохи твои дела. В этом случае все всегда заканчивается плохо, и факты уже не имеют никакого значения, не приносят никакой пользы. Отец сказал, что отношение к истине у меня было, как у заядлого лжеца. Чрезмерно почтительное.

         ИНТ.
         И именно тогда он…

         ДЗИРО.
         Сказал, что больше не хочет меня видеть.

         ИНТ.
         Тем не менее,  ваш отец вернулся к этому разговору.

         ДЗИРО.
         Вернулся. В том же году. Но он так изменился тогда, что это уже не имело значения. Отец стал другим человеком. Как сейчас. Вы же видите сами? Никакого удовлетворения от встречи с ним.

         ИНТ.
         Ну…

         ДЗИРО.
         Неважно, согласитесь вы или нет. Но вы же видите, что это лишь оболочка человека.

         Интервью 14 (Ватанабе Гаро)

         Первый разговор с Ода Сотацу.

        (Заметка интервьюера. Эта беседа проходила в закусочной. Именно тогда Гаро принес фотографию, о которой я упоминал выше. Она лежала в конверте вместе с  какими-то другими вещами. Их Гаро мне не показал.  Мне было очень любопытно, что  находилось  в конверте помимо снимка. Но если для того чтобы заглянуть в него я должен был завоевать у Гаро чуть больше доверия, то надо признать, с этой задачей я не справился. Так и не узнал, что еще лежало в том конверте. На фотографии, которую отдал мне Гаро, была запечатлена Джито Чжу в кимоно. На обратной стороне сохранилась надпись «По озеру они плывут, но не видят озера. Видят только то, что над ним, только днем, когда солнце не очень яркое». Я попытался отыскать первоисточник этих строк, но ничего не нашел, и узнал лишь потом  во время беседы с самой Джито Чжу. Сейчас же я сидел в закусочной напротив Ватанбе Гаро, и мой диктофон казался крошечным по сравнению с двумя огромными блюдами с лапшой.)

         ИНТ.
         Мне, конечно, очень интересно услышать все, что вы можете рассказать об Ода Сотацу, но особенно меня интересует время, когда он с вами разговаривал. Вы помните, как это случилось в первый раз?

         ГАРО.
         Думаете, я могу забыть такого человека?

         ИНТ.
         Он производил сильное впечатление? Внешне, я имею в виду.

         ГАРО.
         Нет, нет. Вовсе нет. Самое обворожительное в нем было другое. Когда мы находились с ним в камере, казалось, что я был там один. Никогда не встречал более незаметного человека.  И дело не в том, что он вел себя тихо. Конечно, он ни звука не издавал. Просто создавалось впечатление, будто Ода находился не здесь, а где-то еще.

         ИНТ.
         И как вы думаете, где?

         ГАРО.
         Некоторые охранники обещали выжать это из него. Те, кто не любил Ода, я полагаю. Мы разделились тогда. Служившие относительно недавно его не любили. Старослужащие прежде всего ценили хорошее поведение.

         ИНТ.
         То есть старослужащие относились к нему с симпатией?

         ГАРО.
         Да, да, мы действительно относились к нему с симпатией.

         ИНТ.
         А как Ода впервые заговорил с вами? Что послужило причиной?

         ГАРО.
         Набор для игры в сёги.

         ИНТ.
         Набор для сёги?
 
         ГАРО.
         У многих заключенных, ожидавших казни или решения по апелляции были такие наборы.

         ИНТ.
         И они играли друг с другом? Или с охранниками?

         ГАРО.
         Они не играли. Ни между собой, ни с охранниками. Заключенные просто передвигали фигуры. Правда, иногда некоторые двигали их так, будто играли сами с собой. Хотя я не думаю, что так было на самом деле. Мне кажется, они просто передвигали фигуры, чтобы скоротать время.

         ИНТ.
         Но некоторые, по-видимому, знали правила и могли играть сами с  собой?

         ГАРО.
         Наверное, знали. Только по-моему играть самому с собой бессмысленно. Я наблюдал за ними. Это не было настоящей игрой. Не так, как вы себе представляете.

         ИНТ.
         Так вы принесли Ода набор для сёги?

         ГАРО.
         Когда он заговорил? Нет. У него уже был набор. Ода всегда доставал фигуры королевских генералов  и держал их в руке. Не знаю, зачем. Вот такой вопрос и возник. Зачем Ода Сотацу держал в руке фигуры генералов? Во время посещения тюрьмы это заметила одна журналистка. А еще она обратила внимание на то, что другие фигуры на его доске были расставлены как-то странно.  Так появилась еще одна загадка. Все думали, может это и был ключ к тайне? Вдруг Ода таким способом  сообщал, наконец,  что-то о местонахождении жертв?

         ИНТ.
         Значит, представителей прессы пускали в тюрьму?

         ГАРО.
         Редко. Единичные случаи. Правда, очень редко. Я бы даже сказал, тогда было сделано исключение. В общем, мы стали делать ставки. Не помню, что было на кону. Может, часть зарплаты, выход в дневную смену вместо ночной или что-то еще. Хотя это неважно. Ах да, вспомнил. Отгулы. Тот, кто выигрывал, получал отгулы за счет отпускных дней проигравших. Разговоров ходило много. Но Ода так никому ничего и не объяснил. Не сказал, почему так поступал с фигурами. Разные охранники ходили к нему, спрашивали. Угрожали, умоляли, но все было бесполезно.

         ИНТ.
         Но вам-то удалось добиться от него объяснений?

         ГАРО.
         Да я просто случайно это заметил. Он использовал доску для сёги как календарь.  Для этого нужно только тридцать шесть фигур, а не сорок. Поэтому Ода и убирал фигуры генералов. Наверное, ему не нравилось бросать их на пол камеры, вот он и держал их в руке. Все оказалось очень просто. Я догадался, потому что видел, как Ода, проснувшись, сразу двигал фигуру на доске. Никто не понимал, что это значит, а я, в конце концов, сообразил. Так ему и сказал: заключенный Ода, ты пропустил день.

         ИНТ.
         Пропустил день?

         ГАРО.
         Да, так я и сказал: ты пропустил день.

         ИНТ.
         И что он ответил?

         ГАРО.
         Несколько секунд очень внимательно смотрел на доску. Думаю, Ода встревожился, что кто-то двигал фигуры, пока он спал. Так один раз уже случалось. Наконец, Ода убедился, что все было в порядке, и произнес: «Нет, я не пропустил ни одного дня».

         ИНТ.
         То есть, вы оказались правы?

         ГАРО.
         Да. И получил двухнедельный отпуск. Наверное, вот почему я с тех пор так хорошо относился к Ода. И еще потому…

         ИНТ.
         Почему?

         ГАРО.
         Я ощущал некую радость от того, что Ода со мной разговаривал, а с другими нет. Мне нравилось делать вид, будто это происходит от того, что я знал какие-то особые секреты профессии тюремного охранника. Хотя ничего подобного и в помине не было.

         ИНТ.
         Кто знает…

         Интервью 15 (Жена брата)

        (Заметка интервьюера. Пока я наслаждался гостеприимством семьи Дзиро, мне один раз удалось поговорить и с его женой. Она оказалась весьма разумной особой. Если жена Дзиро чувствовала свою правоту, она говорила чрезвычайно убедительно, и мы с ней очень хорошо поладили. По вечерам семья играла в разные игры: в настольные и всякие другие. Жена Дзиро при этом была безжалостна. Мы с ней играли в го. В этой игре у меня все-таки имелись кое-какие познания. Однако она побила меня без видимых усилий. Казалось, ей нравилось, что я писал эту книгу, что  так часто встречался с ее мужем. Однажды ранним утром я сидел в гостиной (спать больше не хотелось), и жена Дзиро вышла и села рядом. Мы заговорили. Эту беседу я не записывал, но хорошо помню, что она  тогда сказала. Представляю пересказ ниже.)

         Жена Дзиро сказала, что муж не расскажет мне все до конца. Но я должен знать, что в семье его никогда не любили. Ни капельки. Даже сейчас они хотят от него только денег и больше ничего. Им даже не нужно, чтобы сын навещал их. А хуже всех, по словам женщины, была сестра мужа. Претенциозная интеллектуалка. Потом жена Дзиро сказала, что больше всего в жизни жалеет, что ни разу не встречалась с Сотацу. Уж так хорошо муж о нем отзывается. Она знает, как близки были братья друг с другом. Когда я спросил, было ли ей известно об исчезновениях в Нарито и обо всем этом деле, когда она познакомилась с Дзиро, женщина сказал, что знала. От этого тогда просто некуда было деться. Но, как она выразилась, это не заставило ее зациклиться на преступлениях и не думать больше ни о чем. Может, для кого-то преступления все собой заслонили, но только не для нее. Я поинтересовался, как часто она виделась с другими членами семьи Ода. Жена Дзиро ответила, что изо всех сил старалась избегать их, и что я, если хочу, могу так в книге и написать.

         Заметка интервьюера.

         Однажды мы с Дзиро пошли прогуляться. Он сказал, что наша прогулка будет очень приятной, особенно в такой день. Сначала я не понял, что Дзиро имел в виду. День казался вполне обычным, но когда мы вышли из дома, пошел грибной дождь. Дзиро сказал, что это его любимая погода. Грибные дожди – к счастью. Хотя некоторые считают, что ходить под ними не стоит. «Но вы же ходите?» - поинтересовался я. «Всегда», - ответил Дзиро. Всегда. Мы вышли с участка Дзиро и направились вдоль узкой дороги. Машин на ней не было, ни попутных, ни встречных. Дзиро сказал, что все это место в нашем полном распоряжении, поскольку никто из дома сейчас не выходит. «Какое место?» - спросил я. «Да любое», - ответил он и рассмеялся. Через некоторое время мы прошли мимо небольшого лесочка с разбросанными тут и там полуразрушенными строениями. Они были покрыты густой ржавчиной. Повсюду валялись обломки каких-то фермерских приспособлений. То, что когда-то было амбаром, теперь стало покосившейся, сжавшейся развалюхой. Местечко, надо сказать, производило впечатление. Я заметил, как жаль, что не существует подробного каталога человеческих качеств для строений и улиц. Дзиро меня не понял. Тогда я сказал, что человеку ведь свойственно иногда приписывать такие свои качества, как твердость или важность географическим местам, особенностям ландшафта, домам, дворам, скрытым от глаз местам под деревьями. Хорошо было бы иметь такой список.  Таким получилось у меня объяснение, и оно побудило Дзиро рассказать мне следующее.)


         ДЗИРО.
         Правда? Хорошо. Вот такое воспоминание. Когда мы были детьми, в конце узкой дороги стояли старые ворота. Нам надо бы туда сходить. Понимаете, к чему я клоню? Если вы помните, мальчишек всегда тянет к вещам или к  местам, у которых четко обозначены пределы, где бы те ни находились – в глубины пещер, к морю, к заборам, воротам, запертым дверям.  Помните такие места, куда в детстве стремятся все мальчики? Родители никогда не водили нас к этим воротам. Разумеется, мы никогда никого на той дороге не видели. Когда мы на нее выходили, у нас возникало чувство, будто мы сбежали. Да, нам надо туда сходить и посмотреть на ворота. Просто взглянуть на них. Тогда мы думали, что перелезть через них невозможно – такими ржавыми они были. Да еще острые куски металла торчали повсюду.

         ИНТ.
         И вы говорите, что часто туда ходили?

         ДЗИРО.
         В детстве у нас был возрастной период, когда мы постоянно там болтались. Сидели около ворот и тихо переговаривались, разрабатывали планы. Если кто-то из нас сбегал из дома, другой знал, где его искать. И всегда находил. Именно там. Я находил Сотацу, а он меня. Мы были уверены, что воротами не пользовались, что кто-то закрыл их лет сто назад, и теперь никто о них уже и не помнил. Но однажды когда мы пришли туда, ворота оказались открытыми, наполовину распахнутыми. И путь был свободен. Я страшно испугался. Трудно даже описать, какой ужас меня обуял. Я не хотел приближаться к воротам, но Сотацу потянул меня за собой. Я упирался как мог, хватался за все, что попадалось под руки, но брат продолжал тянуть.  Увидев, что Сотацу собирался пройти через ворота, я вырвался, заплакал и побежал домой. Так ни разу и не оглянулся. Брат прошел через них один.

         ИНТ.
         Теперь вы жалеете?

         ДЗИРО.
         Так случилось, что я никогда не спрашивал Сотацу, что было за воротами. Сейчас кажется, будто я не мог не спросить. Не может такого быть, чтобы я не задал ему этот  важный вопрос. Но случилось именно так. Дети постоянно стремятся к новому мышлению и вместе с этим забывают  все старые вопросы. Конечно, потом они их вспоминают. Что увидел там Сотацу? Когда я думаю об этом, когда я представляю брата около этих ворот исчезающим в ярком свете, я люблю его еще больше. Я этого так и не увидел… Но очень хотел бы увидеть.

         Заметка интервьюера.

         Я ездил в тюрьму, в  которой содержался Ода Сотацу. Внутрь меня не пустили, но я сделал несколько фотоснимков из окна арендованного автомобиля. А еще я поездил вокруг тюрьмы и посмотрел на нее с разных позиций. Здание было интересное, но не ничем особо не выдающееся. Довольно непривлекательный комплекс. И вид у него был не особенно угрожающий. В полумили от входа стоял небольшой магазинчик, где продавали газировку, сладости, газеты, карты и все такое. Я спросил продавца, что он думает о тюрьме. Он ответил, что благодаря ей у него есть бизнес. Очевидно, посетители заходили к нему что-нибудь купить перед тем, как отправиться на свидание с заключенными. «А что берут у вас чаще всего?» - спросил я. Продавец протянул мне какие-то необычные сладости, которые я никогда не пробовал. Я купил немного.

         Конечно, я осознавал, что вряд ли эти самые сладости приносили в тюрьму, когда там содержался Ода Сотацу. Прекрасно осознавал. Но когда ты сталкиваешься с подобными странными обстоятельствами, у тебя порой вдруг появляется понимание, как именно нужно поступить. Мне казалось, что после покупки тех сладостей изменилось мое отношение к тюрьме. И сделанные мной потом фотоснимки уже немного отличались от первых. Спустя какое-то время я попросил знакомую - она профессионально занималась фотографией - взглянуть на мои снимки. Из всех она выделила шесть, которые я сделал после посещения магазинчика.
«Вот эти, - сказала она, - Эти гораздо лучше остальных».

         Интервью 16 (Брат) 

        (Заметка интервьюера. В тот день я решился прямо спросить Дзиро, почему он не приложил больших усилий, чтобы убедить Сотацу отказаться от своего признания. Правда, возможности задать этот вопрос мне не представилось.)

         ИНТ.
         Когда вы, наконец, встретились с братом, он уже находился в тюрьме несколько недель, верно?

         ДЗИРО.
         Верно. Охранники все перепутали. Сначала они отвели меня к другому заключенному. Это был старик. Он подошел к решетке своей камеры и уставился на меня. Думаю, он пытался вспомнить, кто я такой. Видимо, уже много лет его никто не навещал.

         ИНТ.
         Как долго вы там оставались?

         ДЗИРО.
         Не очень долго. Я только сказал: «Удачи, старина». Он назвал меня каким-то именем, которое я сейчас уже не помню. Его голос оказался очень резким. Охранник тем временем разглядывал выданные ему бумаги. Вдруг он понял свою ошибку, извинился и отвел меня к нужной камере. Звучит смешно, я понимаю, но вряд ли в таком месте охранники сделали бы это специально. Уверен, это была просто ошибка.

         ИНТ.
         Но потом он отвел вас к Сотацу?

         ДЗИРО.
Да, и брат оказался совершенно в другом месте. Даже не в этом здании. Он находился там, где заключенных держали в одиночных камерах. Они не могли видеть друг друга. Ели в одиночестве. Даже на прогулки по крытому бетонному дворику их водили поодиночке.

         ИНТ.
         Каких размеров были эти камеры?

         ДЗИРО.
         Метров семнадцать квадратных…

         ИНТ.
         И вы были первым, кто навестил Сотацу за много недель?

         ДЗИРО.
         Кажется, к нему приходил еще один посетитель. Мне рассказали. Я думаю, та девушка ходила к нему. Она навещала Сотацу во время суда. Охранник мне о ней сказал. Мол, ваша сестра сюда приходит. Я, конечно, знал, что это неправда. Минако всегда подчинялась отцу, делала все, как он ей говорил. Вплоть до самых мелочей. Не могло быть, чтобы она стала навещать брата против воли отца. Вот тогда я и вспомнил, как увидел Джито Чжу в полицейском участке. И тут же связал ее с девушкой, о которой упоминали газеты во время суда, и с неизвестной посетительницей, которая навещала Сотацу. 

         ИНТ.
         Вы с тех пор когда-нибудь разговаривали с ней?

         ДЗИРО.
         Никогда.

         ИНТ.
         Давайте вернемся к самому первому моменту, когда охранник подвел вас к камере Сотацу. Увидев вас, брат поднялся на ноги?

         ДЗИРО.
         Он спал. Охранник передал меня своему коллеге. На самом деле они передавали меня так раза три. Самый последний охранник постучал в дверь и разбудил Сотацу. Он распахнул ее, встал на пороге камеры и стал колотить в дверь. Брат открыл глаза. Оттуда, где я стоял, мне было видно, как он открыл их, но даже не пошевелился. Охранник колотил дубинкой по двери, выкрикивал его имя, а Сотацу продолжал спокойно лежать.

         ИНТ.
         Вы что-нибудь сказали?


         ДЗИРО.
         Через минуту Сотацу сел. Когда он меня увидел, выражение его лица ни капельки не изменилось. Но брат все-таки подошел к двери. Охранник уже захлопнул ее к тому времени, но открыл в ней окошко, и мы могли через это окошко видеть друг друга. Я изо всех сил старался не моргать. Смотрел на брата, смотрел, но потом все равно моргал. А он нет. Мы простояли так до темноты. Часа два, наверное. Охранник раз пять-шесть говорил, что мне пора уходить. Но у меня возникло чувство, что этого мало, что мы с Сотацу больше никогда не увидимся… И я не хотел уходить. Я весь превратился в зрение и смотрел на брата  так пристально, как только мог. В конце концов, мне пришлось уйти. Как потом выяснилось, я ошибался. Мы с ним еще увиделись. Но я был рад, что оставался в тот день тюрьме столько, сколько мог.

         ИНТ.
         Значит, вы ушли из тюрьмы, когда стемнело?

         ДЗИРО.
         Да.

         ИНТ.
         Вы говорили, что автобус поблизости не останавливался. Вам пришлось идти на станцию?

         ДЗИРО.
         От тюрьмы до автобусной станции было часа два ходьбы. А потом автобусы по ночам не ходили. Я переночевал на остановке. Сел на скамейку, прислонился к алюминиевой стенке, а утром села на первый автобус и как раз успел на работу к своей смене.

         ИНТ.
Тяжело было?

         ДЗИРО.
         Ну, уж что случилось, то случилось. Тяжело ли было осознавать, что брат находился в таком месте, куда к нему трудно пройти? Так я поэтому и ездил к нему раз восемь. Наверное, будь у меня машина, мне  было бы легче. Хотя я тогда все выдержал. Спал на остановке, шел много часов пешком. Я смог вынести все это, потому что почти ничего не чувствовал. Я все время  думал, если сейчас так тяжело мне, то каково же тогда брату?

         Интервью 17 (Брат и мама)

        (Однажды мне удалось убедить Дзиро пойти со мной поговорить с его мамой. Это должно было быть мое последнее интервью с госпожой Ода. Я много раз пытался условиться с ней о новой встрече, но она отказывалась. Дзиро сказал, что, наверное, смог бы убедить ее, но если об этом узнает отец, наш разговор не состоится больше никогда. Он сдержал слово, и мы втроем встретились в парке. Там была небольшая рощица, на краю которой одна напротив другой стояли две скамейки. Я положил микрофон рядом с госпожой Ода и Дзиро, а сам сел на другую скамью. Некоторые из моих вопросов на записи оказались не слышны, поэтому я их здесь либо восстановил по памяти, либо просто опустил. Ответы Дзиро и госпожи Ода звучали вполне разборчиво.)

         ИНТ.
         Мне захотелось снова поговорить с вами, потому что, на мой взгляд, вы знаете о Сотацу много такого, чего не знает больше никто. Много ценного. Буду вам очень признателен, если вы этим со мной поделитесь.

         Г-ЖА ОДА.
        (Кивает в задумчивости.)

         ДЗИРО.
         Мы говорили о том времени, когда Сотацу получил в школе медаль. Помнишь?

         Г-ЖА ОДА.
        (Издает звук, как будто просит ребенка быть потише.)

         ДЗИРО.
         Конечно, помнишь. Я вот попытался вспомнить, за что была эта медаль, но не смог. А ты?

         Г-ЖА ОДА.
         Геометрия. Медаль за успехи в геометрии.

         ИНТ.
         Он выиграл какой-то конкурс?

         ДЗИРО.
         Да, по-моему. Кажется, брат выиграл какой-то конкурс по геометрии, и его наградили медалью. Он очень ею гордился. Естественно, я думал, Сотацу будет гордиться этой медалью всю жизнь.

         Г-ЖА ОДА.
         Ерунда. Никакой это был не конкурс. Сотацу должен был выполнить работу и представить ее перед всей школой во время визита мэра. Учитель поручил это ему потому что считал, что он лучше всех справиться. Но Сотацу не справился. Неправильно фигуру начертил и не так линии обозначил.  Учитель все равно отдал ему медаль, поскольку дело уж было сделано.

         ДЗИРО.
         А он мне всегда рассказывал…

         Г-ЖА ОДА.
         Учителю было очень неудобно. Кажется, он уволился во время учебного года, и пришлось искать нового.


         ДЗИРО.
         А, теперь я вспомнил. Так вот почему…

         Г-ЖА ОДА.
         Потому что нам тоже было неловко за твоего брата.

         ДЗИРО.
         А я не знал.

         ИНТ.
         Но Сотацу обычно показывал большие успехи в математике. Может, поэтому учитель его выбрал?

         Г-ЖА ОДА.
         Не думаю. Мне кажется, он и в математике не был так уж хорош.

         ДЗИРО.
         Да ладно. Сотацу разбирался в математике. И ты это прекрасно знаешь.

         Г-ЖА ОДА.
         Я особо ничего не знаю. Мы с твоим отцом ходили в актовый зал. Ты тоже там был. И твоя сестра. Мы сидели, а ученики из каждого класса по очереди поднимались на сцену и демонстрировали мэру то, что специально выучили. На Сотацу был новенький костюмчик, купленный специально для этого случая. Деньги у нас не водились… Едва на жизнь хватало. Но мы купили ему этот костюм, потому что хотели показать людям, что мы не хуже других. Сотацу стоял в очереди вместе с остальными ребятами. А мы в зале сидели. Почти весь поселок там собрался. Потом появился мэр. Он пошел к сцене и по пути пожимал ученикам руки. Ребят стали выпускать из очереди, и они начали показывать свои знания. Кто-то принес научный проект. Ученик постарше рассказал какие-то интересные вещи о фотографии. Затем подошла очередь Сотацу. Он попытался что-то показать. Не знаю… Какой-то треугольник. Но он начертил его неправильно. Все в зале буквально застыли. А Сотацу всё пытался объяснить свою задачу. Уж не знаю, действительно ли он неправильно начертил тот треугольник или неверно числа написал. В общем, ничего у него не сходилось. Но Сотацу упорно тыкал указкой в свой чертеж на доске. Мэр уже на него и не смотрел даже. Мы с твоим отцом…

         ИНТ.
         Госпожа Ода…

        (Тут женщина встала и быстро пошла прочь, что-то бормоча побежавшему за ней Дзиро. Что именно, расслышать мне не удалось. С тех пор я ее больше не видел.)


         Интервью 18 (Ватанбе Гаро)

        (Заметка интервьюера. Это отрывок из второй части нашей личной беседы с Гаро. Очень трудно было заставить его придерживаться темы, поэтому много времени в разговоре ушло впустую. Точнее, в рассказе Гаро очень ценное чередовалось с совершенно бесполезной информацией. Есть такие люди, которые не откроются тебе пока не почувствуют, что беседа у вас завязалась. Обычно они выспрашивают того, кто задает им вопросы, страшно интересуются мельчайшими подробностями и в конечном итоге делятся с тобой абсолютно бессмысленными для расследования вещами. Таким был и Гаро. Соответственно, я пропускаю здесь скучное обсуждение моей собственной жизни (с его бесконечными смешками), поскольку оно не имеет отношения к делу. Пропускаю до того места, где речь зашла о дисциплине в тюрьме.)

         ИНТ.
         Заключенных избивали?

         ГАРО.
         Нет, не скажу, чтобы их избивали. Но если кто-то своим поведением этого заслуживал, ему редко удавалось избежать физического наказания. Понимаете? Здесь не тот случай, когда кто-то решает приструнить заключенного. Охранник или кто-нибудь другой. И не вопрос выбора. И дело не в том, как именно все происходит. Это штука неизбежная. Представьте, человек снова и снова ведет себя неким определенным образом, который с трудом можно назвать способом общения. Он как бы заявляет – я не умею общаться как все. Попытайтесь обращаться со мной как-то по-другому. В конце концов, кто-то пытается. И в сложившейся ситуации, может быть, неправильно пытается. Я имею в виду, если говорить о разнице между находящимся под водой и над ней…

         ИНТ.
         Это вы сейчас говорите об избиении заключенного дубинкой?

         ГАРО.
         Да, но это не избиение, а общение. Это не акция. Не акция сама по себе. Это постоянное давление. Эффект постоянного давления. Результат. Его нельзя рассматривать отдельно.

         ИНТ.
         Короче говоря, Сотацу били дубинкой?

         ГАРО.
         Не думаю. Никаких физических наказаний к нему никогда не применяли. В основном, он вел себя хорошо. Не причинил ни одной неприятности. Да и просидел в камере недолго. А еще в отношении некоторых заключенных возникает чувство… что они обречены. Когда оно появляется, охранники стараются как можно меньше общаться с таким человеком. Большинство из них.

         ИНТ.
         Но некоторые этого не придерживаются?

         ГАРО.
         Да. Был один такой.


         ИНТ.
         Что он делал?

         ГАРО.
         Прислонялся к окну в двери камеры Сотацу и говорил. Стоял там и говорил с ним часами.

         ИНТ.
         О чем?

         ГАРО.
         Ну, я как-то подошел после одного такого разговора к камере Сотацу. Он сидит на койке, держит в руке фигуры от сёги и глядит на свои ноги. Потом поднимает глаза и видит меня. Что-то заставило меня открыть дверь и войти. Я спросил: «В чем дело?» Сотацу смотрел на меня некоторое время, а я все стоял на пороге. Потом он говорит: «Мори правду сказал? Людей действительно так вешают? На самом деле так?» Вот как я все и узнал.

         ИНТ.
         Все это время охранник нашептывал Сотацу, как происходит казнь через повешение?

         ГАРО.
         Да. Хуже того, он живописно рассказывал ему страшные вещи. Ужасные. Сказал, что на казнь приводят всю семью и заставляют смотреть, и что осужденного вешают обычно голым, чтобы потом не хоронить еще и одежду. Я не знаю и половины того, что этот парень наболтал Сотацу, но это было ужасно. В тюремной атмосфере иногда такое с человеком происходит. Начинаешь творить вот такие вещи. Я думаю, Мори не годился для этой работы.

         ИНТ.
         А что вы сказали Ода?

         ГАРО.
         Описал ему процесс казни. Вообще-то нам не полагалось этого делать. Иногда от таких рассказов заключенные начинали нервничать, и с ними становилось трудно управляться. Да, нам не полагалось,  но я посчитал, раз уж Мори начал, мне нужно было закончить. Поэтому я все Сотацу и объяснил.

         ИНТ.
         А сейчас можете описать этот процесс?

         ГАРО.
         Уж очень давно все это было. Как сейчас казнь проходит, не знаю.  Да и не хотелось бы вообще говорить об этом.

         ИНТ.
         А можете вы просто повторить, что сказали Ода? Как все происходило тогда? Ведь это к сегодняшнему дню никак не относится.

         ГАРО.
         Думаю, да. Наверное, смогу.

         Интервью 19 (Брат)
        (Заметка интервьюера. Мне пришлось ненадолго отлучиться в город, а Дзиро ездил туда же на деловую встречу. Поэтому на обратном пути мы встретились на железнодорожной станции. Там нам пришлось поискать уголок, где шум поездов не мешал бы записи нашего разговора. Мы начинали несколько раз, но то и дело приходилось останавливаться и переходить в другое место. В какой-то момент я вступил в  перепалку с пьяным, который постоянно нам мешал, и  Дзиро расхохотался. Так что эту беседу мы начали в приподнятом настроении.)

         ИНТ.
         Вы рассказывали о вашем последнем посещении брата, о том, как охранники отобрали у вас ваши вещи. Запись идет.

         ДЗИРО.
         Я нашел в лавке музыкальную шкатулку и попытался пронести ее в тюрьму, чтобы отдать брату. Глупо, конечно. Музыкальная шкатулка – дурацкая идея. А тогда она показалась мне хорошей. Только не сработало. Охранники шкатулку отобрали.

         ИНТ.
         Какую мелодию она играла?

         ДЗИРО.
         Звучит довольно нелепо, но вы должны знать: Сотацу любил Майлза Дэвиса. Особенно вещь под названием «Стряпая с квинтетом Майлза Дэвиса».

         ИНТ.
         Но ведь не бывает музыкальных шкатулок с мелодиями Майлза Дэвиса.

         ДЗИРО.
         Сейчас, может, и есть. Не знаю. Тогда, конечно, не было. Но  маленькая шкатулка, которую я нашел, была с зеркальцем внутри, а когда ее открывали, она играла «Мой чудак Валентин». Эту песню Майлз Дэвис ведь тоже записывал. Дорогая штучка была эта шкатулка. Обошлась мне почти в недельное жалованье. Но я подумал, если она сможет развлечь Сотацу, то…


         ИНТ.
         Вы попытались пронести ее в тюрьму, хотя знали, что такие вещи там обычно запрещены?

         ДЗИРО.
         Ну да.

         ИНТ.
         И охрана шкатулку отобрала. Что они с ней сделали?

         ДЗИРО.
         Наверное, кто-то из охранников подарил ее кому-нибудь. Я эту шкатулку больше не видел.

         ИНТ.
         И у вас из-за нее возникли неприятности?

         ДЗИРО.
         Охранники отвели меня в комнату, и какой-то парень чуть ли не полчаса орал на меня. Я вел себя очень мирно. Хотя обычно тогда был горячим. Очень вспыльчивым был. Но в тот раз мне хотелось только получить возможность увидеться с братом. Я ехал на автобусе, долго шел пешком и, наконец, добрался до тюрьмы. Если бы охранники отправили меня домой, это было бы невыносимо.

         ИНТ.
         Но они вас пустили к брату?

         ДЗИРО.
         Пустили, и это было огромное счастье. Потому что я его больше не видел.

         ИНТ.
         Вы можете рассказать о той встрече?

         ДЗИРО.
         Процесс ничем не отличался от предыдущих свиданий. Я должен был зарегистрироваться. У меня взяли отпечатки пальцев. Охранники иногда сверяли свежие отпечатки со старыми. Однажды проверяющий ошибся и  достал из базы чужие отпечатки пальцев. Охрана сразу решила, что я обманщик. Но все благополучно разрешилось. Это был один и тот же старший охранник, который исправил ситуацию с отпечатками, потом полчаса орал на меня из-за шкатулки, и он же пустил меня на последнее свидание с братом. Я думаю, ему было просто неудобно из-за первой путаницы. Он казался неплохим парнем.

        (Заметка интервьюера. Тут прибежала дочка Дзиро и спросила, работаем ли мы над книгой. Я и не подозревал, что дети знали, чем мы с их отцом занимались. Наверное, жена Дзиро им рассказала. Я ответил: да, мы делаем кое-какую работу, которая, возможно, войдет в книгу. Девочка сказала на это, что она надеется, что наша работа, в конце концов, не окажется напрасной. Я попросил ее пояснить свою мысль. Она взглянула на отца и сказала, что наша работа должна была заставить многих людей пожалеть о случившемся. А то они сейчас не очень жалеют. Времени с тех пор много прошло, поэтому люди и стали забывать. А наша работа должна был им напомнить о том, что они все еще должны жалеть. Я заверил девочку, что частично наша работа была призвана и для этого. Дзиро рассмеялся. Причем смех его прозвучал одновременно искренним и немного натянутым. Он сказал дочке, чтобы она шла погулять, и девочка убежала.)

         ИНТ.
         Итак, потом вас провели к камере брата?

         ДЗИРО.
         Да. Странно было навещать его в тюрьме. Создавалось ощущение, будто ты все время возвращаешься к одному и тому же моменту в жизни. Даже не знаю, как объяснить. Ну, это как будто ты вышел из здания тюрьмы, и время продолжило свой отсчет, а для человека в камере оно стояло. Для заключенных прошло лишь мгновение с тех пор, как ты ушел. Сотацу сидел в той же одежде, в том же положении. Лампы бросали вокруг все тот же свет. Все та же койка была так же застелена. Жуткое впечатление. Но в то же время каждый раз, когда я видел брата, меня охватывало чувство облегчения от того, что он все еще находился здесь, что ничего с ним не сделали. Я подошел к двери камеры. Окошко в ней было открыто. Сотацу поднял глаза, увидел меня и тоже подошел к двери. Он очень странно тогда выглядел. Особенно странным казался его рот. Видимо, потому что брат перестал говорить. Наверное, когда люди перестают использовать свои рты для речи, они все так выглядят.

         ИНТ.
         Рот был открыт?

         ДЗИРО.
         Чуть приоткрыт с одной стороны. Не помню, с какой.

         ИНТ.
         И вы просто стояли и смотрели на него? Как обычно?

         ДЗИРО.
         Да. Но только недолго. Потом пришел охранник и попросил меня уйти. Причины он не назвал. Может, кто-то еще пришел в тюрьму. Не знаю. Выглядело все так, словно они хотели побыстрее убрать меня. Очистить, так сказать, помещение. А может, охране пришло сообщение, что приближался день казни Сотацу, и им нужно было все привести в порядок. Не знаю.

         ИНТ.
         И это был последний раз, когда вы видели брата…

         ДЗИРО.
         Я запомнил его стрижку. Она была сделана так плохо, что часть головы осталась не полностью побритой. Когда я вспоминаю Сотацу, он предстает передо мной именно в таком образе. Но при этом брат стоит на улице.

         ИНТ.
         Когда вы вспоминаете его, он представляется вам в тюремной одежде, с бритой головой, но на воле?

         ДЗИРО.
         Брат стоит на улице и держит музыкальную шкатулку, которую я собирался ему подарить. Но она не открыта и не играет. Сотацу просто держит ее в руке.

         Интервью 20 (Брат)

        (Заметка интервьюера. В тот вечер после нашего возвращения я пошел к себе в комнату, но не лег сразу спать, а стал просматривать свои записи. Через некоторое время в дверь постучали. Я открыл ее и увидел на пороге Дзиро. Он вошел и признался, что не сказал мне в тот день правду. По крайней мере, не всю. Я поинтересовался, какие же факты он утаил. Дзиро сказал, что во время его последнего посещения брата случилось кое-что необычное. Я спросил, что именно и почему он это от меня скрыл. Оказалось, Дзиро еще никогда ни с кем этим не делился и до сегодняшнего вечера сомневался, стоило ли раскрывать тайну мне. Тогда я спросил, в чем заключалась необычность того посещения. Последнего...  Он сказал, что Сотацу отдал ему два письма. Дзиро хранил их до сих пор и спросил, хочу ли я их увидеть. Я, естественно, ответил утвердительно. А еще я удивился, что Сотацу в тюрьме разрешали писать. Некоторым заключенным, по словам Дзиро, это дозволялось. И брат, видимо, был среди них.  Дзиро протянул мне картонную коробку с небольшой застежкой сбоку. Я пообещал очень осторожно обращаться с письмами. Он пошел к двери, но остановился и посмотрел на меня. Я спросил, может быть, ему не хотелось бы видеть эти письма в моей книге. Дзиро ничего не ответил. Только молча стоял у двери. Наконец, он сказал, что хотел бы видеть книгу полной, без каких-либо исключений.  Именно поэтому он передумал и принес мне письма. Я поблагодарил его, и Дзиро ушел, предоставив мне возможность открыть коробку одному.)

        (Документ (обе его стороны) будет представлен ниже.)

                Документ. Сторона первая: завещание.

         Завещание Ода Сотацу. Перечисленные далее мои вещи должны быть переданы моим родственникам следующим образом.

         КНИГИ: около двенадцати штук, на столе около окна – моей сестре.

         МОЯ ОДЕЖДА: старые брюки, новые брюки, рубашки, носки и прочее – сжечь.

         МОЯ МЕБЕЛЬ – раздать.

         МОЯ КУХОННАЯ УТВАРЬ: кастрюли нож и прочее – моей матери.

         МОИ МУЗЫКАЛЬНЫЕ ЗАПИСИ И МАГНИТОФОН – моему брату.

         МОИ РИСУНКИ, ДНЕВНИК – сжечь.

         МОЯ ЛОПАТКА ДЛЯ КОПАНИЯ ЧЕРВЕЙ, УДОЧКА И ОСНАСТКИ – моему отцу.

         МОЙ ВЕЛОСИПЕД – моему брату.

         МОЙ ШАРФ – моей сестре.

         МОИ ФИГУРКИ ПТИЧЕК – моей матери.

         ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ – сжечь или раздать.

         …квартира на момент моего ареста была оплачена. С тех пор деньги не вносились. Не знаю, имеет ли теперь это какое-то значение.

                Документ. Сторона вторая: письмо отцу.

        (Заметка интервьюера. Документ много раз разворачивали и сворачивали. На некоторых складках бумага даже протерлась насквозь. Представляю, как Дзиро часто доставал этот листок и читал. Увидев его на следующий день – день, когда я должен был покидать этот гостеприимный дом -  я вернул ему письма и спросил, показывал ли он их отцу. Дзиро ответил, что не показывал. Никогда не имел ни малейшего намерения сделать это. И не собирался впредь. К моменту публикации этой книги отец Дзиро умер   (в 2006 году) и потому так никогда писем старшего сына и не увидел.)

         «Отец, я знаю, почему ты не приходишь ко мне. Ты прав, это моя вина. Все очень сложно, но одновременно и очень просто. Так просто, что я вижу это как через окно. Вижу тебя и остальных родных. Вы все чего-то ждете. Я не знаю, чего. Думаю, ты тоже не знаешь. Человек иногда пишет потому что считает необходимым это написать, считает необходимым высказаться. Вот и я пишу сейчас, но не знаю зачем. Просто что-то нужно сказать, пока все не закончилось.   
         За нашим домом возле задней калитки я раньше прятал разные вещи. Ты никогда этого не знал. Ни мама, ни Дзиро, никто не знал. Там есть яма, и я то и дело носил туда всякие штуки. Вот и сейчас у меня такое же чувство, как тогда. Я хотел, чтобы ты знал  - я больше не волнуюсь. Теперь я не беспокоюсь».

         Интервью 21 (Ватанабе Гаро)

        (Заметка интервьюера. Ватанабе Гаро очень неохотно раскрывал подробности процедуры казни. Я долго его убеждал, играл на его тщеславии, самомнении, пытаясь заставить в точности повторить их с Ода разговор. Наконец, за некоторое количество наличных и за гарантию анонимности Гаро поделился этими подробностями.)

         ИНТ.
         Итак, запись идет.

         ГАРО.
         Я стоял, а Сотацу сидел и смотрел на меня. Мне было очень жаль его. Казалось, он находился под сильным впечатлением от слов Мори. Как будто слова охранника изменили его. А мне не хотелось, чтобы Ода менялся. Раньше ничто не производило на него никакого впечатления. Лучше бы он оставался прежним Сотацу. Для него самого так было бы лучше. Мне очень не хотелось, чтобы нашептывания Мори так сильно на него повлияли. Этого нельзя было допустить, и я подумал, может, у меня получиться что-то исправить. Может, я смогу поговорить с ним, исправить положение дел, и все пойдет, как прежде.

         ИНТ.
         Вы что-то заметили в его взгляде? Что-то необычное?

         ГАРО.
         На это я могу только повторить сказанное.

         ИНТ.
         Пожалуйста, продолжайте.

         ГАРО.
         Я сказал Ода… Я сказал; ты не знаешь, когда это произойдет. И это правда. Заключенный никогда не знает точный день своей казни. Однажды он наступает, и ничего уже не поделаешь. Тебе приносят еду. Специальную еду. Что-нибудь особо вкусное. А потом выводят из камеры, ведут по коридору, и ты вдруг замечаешь, что никогда в этом коридоре не бывал. Сначала ты думаешь, что, может быть, тебя выводят на прогулку или ведут в изолятор. Но нет. Ведь совершенно очевидно, что это другая часть тюрьмы. Коридором этим не часто пользуются. И это заметно здесь по всему. Ты идешь дальше, и появляются окна. А на них нет решеток. На окнах нет решеток. За ними видна лужайка. Потом ты подходишь к двери. У охранника нет ключа от нее. Она просто не заперта. Кто-то все время стоит за ней и ждет. Когда в заранее оговоренное время приводят заключенного, этот кто-то ее открывает. Ты проходишь через эту дверь и оказываешься в полуоткрытом пространстве. Там стоит стол, а за ним сидит сержант. На столе лампа и книга. Сержант сверяет твои документы с записями в книге. Но у тебя лично нет документов. На самом деле ты их даже ни разу не видел. Они находятся у охранника, который тебя привел. Потом появляется врач с еще тремя охранниками. Ты их узнаешь. Они приносили тебе еду, выводили на прогулки все такое прочее. Тебя осматривают, а потом врач с охранниками подписывают документ. Это отчет в письменной форме о том, что ты это ты. Что не кто-нибудь другой, а именно ты стоишь здесь и сейчас. Ты тоже подписываешь этот документ, подтверждая свою личность. После этого сержант отпирает дверь в дальнем конце полуоткрытого пространства. Он делает это, после того как остальные уходят. Такова процедура. Все это процедура. Они уходят, сержант отпирает дверь, и ты проходишь через нее. Твоих охранников сменяют двое других. Они идут вместе с тобой по обеим сторонам от тебя. Теперь ты в первой комнате. Помещение для казни состоит из трех комнат. В первой часовня. Здесь на алтаре стоит статуя Будды. Тебя ждет священник. Возможно, ты видел его раньше, когда он посещал камеры. Священник говорит с тобой очень тепло. Может быть, это единственный сейчас человек, который не отводит своих глаз от твоих. Он просит тебя сесть и начинает перед алтарем читать. Это последний ритуал в твоей жизни. Теперь ты знаешь наверняка. Даже если раньше ты притворялся, будто твои дела не так уж плохи, то сейчас все вдруг становится ясно. Хоть ты и рассказывал себе совершенно нелепую историю, будто в день твоей казни произойдет какое-то событие, по которому ты поймешь, что настал твой час, все это выдумки. Охранники появляются в своей обычной форме. Тебе не предлагают сигарету. Тебя не выводят во двор тюрьмы и не усаживают в фургон с зарешеченными окнами. Какие бы события ты себе не представлял, все это оказывается бессмысленным. Твой последний ритуал кажется мимолетным - так быстро он заканчивается, и так быстро тебя поднимают на ноги. Дверь в дальнем конце комнаты открывается, и ты проходишь через нее. Следующее помещение оказывается меньше. Там тебя тоже кто-то ждет. Это начальник тюрьмы. Одет он изысканно и похож на генерала. Начальник ждет, когда ты займешь положенную позицию. Терпеливо ждет. Когда ты встаешь на свое место, он лезет в карман и достает оттуда листок бумаги. Что он собирается произнести? Даже охранники чувствуют себя неловко в этой комнате. А зачитывает начальник тюрьмы следующее: приказ о твоей казни. Он несколько раз называет твое имя, произнося его с удивительной почтительностью. Ты никогда в жизни не слышал, чтобы так произносили твое имя. Ты должен быть казнен согласно приговору. Начальник тюрьмы выходит, и дверь за ним запирается. Появляется еще один охранник. В руках у него мешок, и из него он достает наручники. Их надевают на тебя. Потом охранник достает повязку для глаз. Все обращаются с тобой так, будто ты хрупкое создание, а они проводят ряд действий над объектом. Ты не опасен. Твои руки закованы в наручники. И о голове твоей тоже позаботились. Тебе повязали повязку, и ты больше ничего не видишь. Теперь охранники ведут тебя. Ты проходишь через дверь, которая, видимо, открылась совершенно бесшумно. Дверь позади того места, где стояли начальник тюрьмы и вторая статуя Будды. Ты понимаешь, что это последнее, что ты видел в своей жизни. Если ты приходишь в бешенство, если ты пришел в бешенство, если ты уже в бешенстве, это не имеет значения, поскольку сделано все, чтобы ты не представлял никакой опасности. Но большинство приговоренных в бешенство не приходят. Они идут в комнату безропотно. Даже животные становятся покорными, когда им закрывают глаза. Мешок, надетый тебе на голову, окончательно делает тебя послушным. И ты это ощущаешь. Охранники обращаются с тобой очень нежно. Они ведут тебя под руки. Тебя ставят на положенное место в третьей комнате. В последней. Ты чувствуешь пространство вокруг себя. Охранники прикасаются к твоим плечам и голове. Они надевают что-то тебе на голову поверх мешка, действуя аккуратно, как брадобреи. Это петля. Она плотно лежит на твоей шее, будто тугой воротник новой рубашки. Вокруг тебя люди. Они очень близко. Потом все осторожно убирают от тебя руки. От твоих плеч, от твоей шеи. И отходят назад. Наступает тишина. Ты чувствуешь, как веревка тянется вверх. Иногда она касается твоего затылка. Вероятно, ты можешь даже предположить сейчас, где ты вошел в эту комнату. Но ты делаешь это уже неосознанно. Доносится какой-то звук. Люк открывается, и ты проваливаешься через пол, словно это был и не пол вовсе. Не обычный пол, каким он должен быть в твоем представлении, а настил помоста, на котором стоит виселица. Эта комната последняя. Комната, похожая на помост с виселицей.



                2. Найти Джито Чжу.
               
         Заметка интервьюера.

         Строки стихотворения, написанные на обороте фотографии Джито Чжу не выходили у меня из головы. В снятом мной доме я по нескольку раз за ночь просыпался, увидев одну и ту же картину: озеро с зеркальной водой в стране тихих озер и яркое солнце на небе. Вокруг ни звука. Ни одного. Его просто не могло здесь быть. Я ощущал в этой тишине молчание, однажды вдруг овладевшее моей женой. То самое, которое, как мне тогда казалось, разрушило наше счастье, и из-за которого началось мое длительное путешествие. Это путешествие привело меня в Японию, где я занялся расследованием дела Ода Сотацу. Ощущал я в той тишине и его молчание тоже.
         И тогда я сказал себе – вот что самое главное в этом деле. Если все здесь сплошная тайна, тогда самое загадочное это участие Джито Чжу. В каких отношения она была с Сотацу? Почему ездила навещать его в тюрьму? По какой причине все это время ее постоянно пускали к Сотацу, если, конечно, это действительно была она?

         Я сказал себе: ты должен найти Джито Чжу. Если это удастся, тебе необходимо дать ей понять, что ты все понимаешь. Понимаешь суть этого молчания. Даже если при этом тебе придется сказать ей вслух такие вещи, которые ты никому не говорил. И ты должен вытянуть из нее то, что она никому не говорила. Может быть, в ее словах окажется что-нибудь ценное. Что-то, что придаст смысл этим молчаниям: молчанию моей жены, молчанию Ода Сотацу, которые кажутся бессмысленными, тянутся всю жизнь день за днем. И никто не может их прервать.

         Итак, я начал поиски Джито Чжу.

         Заметка интервьюера.

         Сначала я обратился к публичным записям. Искал девушку в телефонных книгах, списках собственности, просматривал информацию о покупке недвижимости, но не нашел ровным счетом ничего. Возможно, она просто сменила имя. Ведь у нее действительно были на то причины.

         Дзиро представления не имел, где могла бы жить сейчас Джито Чжу. Он считал, что искать ее совершенно необязательно. Я нанял частного детектива (своего рода), но он оказался совершенно бесполезным. Мне кажется, он и из офиса-то своего никуда не выходил. Ко мне начало подступать отчаяние.

         Однажды мне попалась книга об одном австрийском охотнике. «Все секреты выслеживания добычи». Будучи ребенком я нашел эту книжку в детском отделе библиотеки, куда ее поместили, очевидно, посчитав, что название звучит очень наивно. Думаю, библиотекарь и представить себе не мог, будто это взрослая литература. А на самом деле книга была написана весьма витиеватым и вычурным языком. Автором был британский егерь, который очень хорошо знал предмет (в юности). Наверное, в той библиотеке я оказался единственным, кто открыл эту книгу. И уж определенно я стал последним, поскольку стащил ее и спрятал под кроватью брата за цимбалами и коллекцией бубнов. Не могу сказать, где на сейчас. Кажется, как только мы уехали из того дома, его сразу снесли. В любом случае книжка была замечательная. Она рассказывает историю одного человека: детство в бедной австрийской деревушке, желание найти себя, открытие своего таланта, шаги по карьерной лестнице к должности старшего егеря в одном огромном и прекрасном австрийском поместье. Но в чем заключался его особый талант? Он мог найти всё что угодно. Вообще всё. Каким-то образом этот человек по имени Юрген Холлар придумал для себя систему, которая позволяла ему быть невероятно умелым там, где большинство людей обычно прилагает огромные усилия, но мало чего добивается.  Главным выражением его дара было умение что-либо находить.

         Сидя во дворе уже знакомого вам дома, дома с бабочками (теми, о которых мне рассказывали, и в которых я поверил даже до их появления), я вдруг вспомнил о Юргене Холларе и его книге.  В детстве мне было очень тяжело читать её, но, вероятно, именно из-за моего упрямства она так запала в мою душу. В общем, я сидел в японском саду и размышлял о жизни австрийского егеря девятнадцатого века. Вот ведь к чему привело меня моё отчаяние.

         Юрген Холлар – и я открываю вам это секрет исключительно по доброте своего сердца – мог находить вещи, потому что он их не искал. Это главная мысль книги. У него был тщательно разработанный метод разделять и раскладывать по категориям все объекты, которые ему предстояло найти в конкретном месте. Неважно, большой ли была зона поисков или маленькой. И размеры объекта тоже не имели значения. Затягивались ли поиски или быстро заканчивались, нужно ли было найти много предметов или лишь несколько - Юрген Холлар постоянно придерживался своего кредо.

         Итак, представьте себе: вас попросили найти ложку. Вы идете в комнату и начинаете искать. Сначала вы осматриваете длинную невысокую кушетку с множеством подушечек, потом стоящий рядом с ней вдоль стены стол. Здесь ложки нет, говорите вы себе, и проходите через комнату, где в конце длинного коридора видите кухню. Вот здесь я должен найти ложку, думаете вы, и начинаете перебирать предметы один за другим. Это не ложка. И это не ложка, говорите вы.  А вот Юрген, будь он сейчас рядом с вами, стал бы осматривать по очереди каждую вещь и спрашивать себя, что это. Он взглянул бы на кушетку, убрал бы с неё подушки и вдруг увидел, что она имеет очень похожую на ложку форму. Может, именно эту ложку я и ищу? Юрген заметил бы все в этой комнате, что хоть немного напоминало по форме ложку и могло быть определено как то, что он искал. Он никогда не позволял, чтобы заранее обозначенные категории объектов, которые ему предъявлялись, мешали его глазам искать и делать открытия.

         Когда у хозяина имения однажды пропал сын, именно Юрген отыскал его, скажу вам по секрету, одетым в женское платье в простом деревенском доме. Он сидел и прял пряжу. На самом деле, сидел и прял на прялке пряжу. Когда у Юргена  пропала лошадь, он обратил внимание, что одна семейка, вечно просившая подаяния на рынке, куда-то таинственно исчезла и больше не попрошайничает. Юрген просто пришёл на рынок и спросил себя, что здесь сейчас есть, и чего  нет.

         Так происходит с большинством уроков. Мы их учим, забываем, а потом жизнь заставляет нас выучивать их снова. Что же, пришло и мне время восстановить своё самообладание в стиле Юргена Холлара, парня, который находил вещи, просто внимательно глядя по сторонам.

         Итак, после пары месяцев бесплодных усилий я прекратил поиски. Я стал проводить время, просматривая расшифровки допросов Ода Сотацу, переписываясь с его братом Дзиро, собирая материалы и делая заметки. Я старался изо всех сил привести в порядок главы этой  книги.

         А ещё – и может быть, это самое важное – я то и дело обходил район, где последний раз видели Джито Чжу, внимательно приглядывался ко всему вокруг и спрашивал себя, что я вижу. 

         Случилось так, что после месяца бесплодных раздумий я однажды вышел из магазина на улицу – на улицу, скажу я вам, по которой мне так часто случалось ходить! – и Джито Чжу оказалась прямо передо мной. Я узнал ее по фотографиям. Она шла по тротуару. Была середина дня. В руках Джито Чжу держала потрепанную холщёвую сумочку и смотрела на клочок бумажки. «Вот двадцать лет, прибавленные к жизни женщины, которую знал Сотацу,» - подумал я. - «Женщины, много раз виденной мной на фотоснимках.»  Как Джито Чжу должна была сейчас выглядеть, именно так она и выглядела. Конечно, я никогда не видел ее в зрелом возрасте и потому вряд ли смог бы отыскать ее по внешности, но будучи готовым, благодаря книге Юргена Холлара, просто внимательно смотреть вокруг себя, я неожиданно эту женщину нашёл.

         - Чжу? – произнёс я. – Джито Чжу?

         Мои объяснения выглядели жалкими. Сначала женщина отнеслась ко мне враждебно, с недоверием,  потом смутилась. Мне показалось, что с ней вообще редко кто разговаривал. Через какое-то время я всё же завоевал её доверие настолько, что мы пошли поговорить к ней домой. Одним словом, выглядела женщина несчастной. «Кому вы всё это говорите?» - постоянно повторяла она. – «Кому?»

                Дом Джито Чжу.

        (Заметка интервьюера. Эта часть пересказана по памяти, поскольку я разговор не записывал. Вы заметите, что стиль текста слегка отличается. На то есть своя причина.)

         Мы прошли несколько кварталов - причём, каждый следующий выглядел беднее предыдущего – и оказались на совсем убогой улочке. «Сюда», - сказала Чжу и повела меня вверх по ступеням перестроенного дома. Её квартирка находилась на последнем этаже в задней части здания. Окна выходили на маленький неухоженный клочок земли. За ним на склоне виднелись другие ветхие лачуги.

         В квартире было практически пусто. Казалось, будто женщина недавно сюда въехала. Как долго она здесь жила? В декабре будет девятнадцать лет.
Странное это было ощущение, скажу я вам, стоять в этой квартирке рядом с незнакомой пятидесятилетней японкой, совершенно не представляя, что из этой встречи может выйти. Она смотрела на меня и ждала.

         - Чжу, -  сказал я. – Я хочу спросить вас кое о чём. Хочу поговорить с вами об Ода Сотацу. О Какудзо. Я хочу поговорить о стихотворении, написанном на обороте вашей фотографии. Я пытаюсь разгадать эту тайну. Меня интересует, не почему это случилось, а как.

         - Я ничего вам не расскажу, - ответила Чжу. – Человека, который стал бы говорить об этом, уже нет. Давно нет.

         - А что если я поговорю с вами? – настаивал я. – Что если я поговорю с вами и об этом и о других вещах? Если я докажу вам, что наш разговор имеет для вас значение? Именно разговор со мной имеет значение.

         Она ничего не ответила, и я, глубоко вдохнув, продолжил.

         В квартирке кухни не было. Только электроплитка на мойке с раковиной. Женщина налила воды в чайник и поставила его на плитку.

         - Мы совсем не знакомы, - сказал я. – Но у меня такое чувство, что вы знаете о том, о чём знаю и я.

         Так я начал.

         Заметка интервьюера: разговор с Чжу у неё дома.

         «На самом деле я никогда никого не знал, - сказал я, - пока не встретил её».
         Всё было очень странно, потому что в то время я не говорил по-японски, а Чжу очень плохо изъяснялась на английском и мало чего на нём понимала. Тем не менее, мы довольно оживленно беседовали. Буквально каждую секунду у нас появлялся новый шанс начать доверять друг другу. Я внезапно обнаружил, что стараюсь быть с женщиной предельно откровенным.

         - Это была ваша жена? – спросила Чжу.

         - Она жива, - ответил я. – Но больше мне не жена.

         На самом деле, сказал я, мы с ней уже давно не виделись. Когда мы встречаемся, я её не узнаю. Мы прожили вместе несколько лет. Я всё бросил и пошёл за ней. Шёл, куда бы она ни пожелала. У неё был ребёнок. Дочка. Мы воспитывали девочку вместе. Мне больше ничего не было нужно. Карьера писателя, амбиции – всё это перестало иметь значение. Превратилось в ничто.  Я просто хотел ходить рядом с ней, сидеть рядом с ней, слушать её, разделять её пристрастия и радости. Я ощущал всю полноту такой жизни. То, что раньше я считал важным, теперь потеряло всякую ценность.
         Мы закрылись в своём  мирке от окружающего нас огромного мира и жили там счастливо, насколько могут быть счастливы люди.

         - Такого нельзя добиться, - сказала Чжу. – И удержать это невозможно.

         - Однажды, - продолжил я, - мы переехали в третий или четвертый раз. Мы  жили в большом городе у меня на родине. Я преподавал и тем зарабатывал на жизнь. Конечно, это занятие мне не нравилось, но я работал, чтобы нам было на что жить и что поесть, а наша дочь могла ходить в  школу.

         В один прекрасный день моя жена перестала говорить. Она была в ванной, смотрелась в зеркало и что-то обнаружила. Что-то там было. Я даже не знаю, что именно, но жена это обнаружила и с того момента больше не хотела со мной разговаривать. Дежурные-то фразы она говорила. «Вот ключ от двери» или «мы пойдём обедать». Но чтобы сказать что-то настоящее… Хотя бы что-нибудь. Нет, на это желание у нее пропало полностью. Мы сидели вдвоём, и жена просто смотрела в пространство. Я спрашивал её, куда она смотрела, о чём думала? Никуда и ни о чём. Ни о чём таком особенном, обычно отвечала она. Я безумно любил жену и пошёл бы абсолютно на всё, только бы поднять ей настроение, чем-то удивить. Я выбросил из дома все тёмные и мрачные вещи. Я отыскивал малейшие поводы для весёлого смеха, совместных развлечений и предлагал их жене. Один за другим. Снова и снова. Я отыскал в нашем городе самые милые, светлые места и с надеждой водил туда ее. Но настроение жены становилось только мрачнее. У нее появилась привычка лежать в постели и неотрывно смотреть в потолок. Дорогая, шептал я, милая моя. Но она ничего не отвечала.

         Наша дочь начала тем временем познавать окружающий мир. Как раз подошёл возраст для этого. Она делала новые для себя открытия. Обнаружила, что другие дети бывают двуличными. Летом она обычно уезжала за город. Тогда в июне мы, как обычно, проводили её на отдых.

         Мой тесть был при смерти, и жена страшно горевала. Я думал, что её нежелание говорить объясняется этим. Но нет, природа этого молчания была совсем другой. Жена ушла в себя в поисках чего-то совершенно нового и начала вести путанные диалоги с воображаемыми собеседниками. Она была великолепной писательницей, одной из самых лучших, на мой взгляд, но считала, будто ей не хватало изобретательности. И вдруг она стала изобретать новый способ жить в полностью воображаемом мире. С этого момента жена окончательно перестала со мной разговаривать. Теперь она говорила исключительно с воображаемыми людьми. И однажды пришёл тот день, когда эти люди задали ей вопрос: вот эта вот жизнь, которую она вела со мной… Может, стоило из неё вырваться?

         Заметка интервьюера.

         Я был влюблён, как и раньше. Постоянно пытался угодить жене. Каждый день изобретал по дюжине новых способов развлечь её, заставить улыбнуться и забыть о своих горестях. Но случилось так, что однажды мне понадобилось съездить в другой город. Я должен был читать лекцию в Сан-Франциско и потому туда и отправился. В день отъезда у меня не возникло ни малейшего предчувствия, будто что-то идёт не так.  Мне казалось, что наши неприятности мелкие, и вместе мы с ними справимся. Конечно, я понимал, что жена горевала из-за своего отца. Но я был уверен, что моя любимая женщина найдет в себе силы преодолеть и это.

         Однако когда я через несколько дней вернулся, вещей жены в доме не оказалось. Она уехала. На кровати лежала записка. «Я начинаю новую жизнь».

         Я поехал в аэропорт, купил билет, пролетел несколько часов, пересел на другой самолёт и полетел дальше. Расстояние было огромное. Прилетев на родину жены, я сел в автобус до города, а на следующее утро шёл по улицам в чужой стране к дому, где, как мне казалось, она могла остановиться. Там я ещё никогда не был.

         Я позвонил в дверь. Женщина, появившаяся на пороге, имела лишь небольшое сходство с той, которая была моей женой: так сильно она изменилась. Хотя и прошло-то всего три или четыре дня… но вот так сильно она изменилась.

         Глядя на меня в сумраке комнаты, Чжу поправила юбку, и я понял, что уже какое-то время молчу. 

         - Понимаете? – спросил я.

         Она кивнула.

         Прошло несколько секунд, и в комнату с улицы проник шум. Кто-то что-то тащил по тротуару. Звук постепенно нарастал, а потом стал затихать. Всё это время Чжу с ожиданием смотрела на меня.

         С того самого дня, продолжил я, выяснить мне больше ничего не удалось. Я пытался понять, в чём дело, снова и снова ходил поговорить с женой. Но, по её словам, она теперь тоже ничего не знает.  Да и знала ли вообще когда-нибудь… Впрочем, я сам видел, как всё это с ней происходило. И тоже ничего не знаю. Жизнь моя превратилась в сплошной сумбур. У меня нет никакого выбора. И вот я обнаружил себя здесь. Увидел то стихотворение на обороте фотографии, и меня озарило: ведь вы знаете что-то важное. Может, это совсем не то, что мне нужно… Хотя нет. Скорее всего, нужно. Вы расскажете? Мне важно всё, что кто-нибудь знает о молчании, о тишине. Всё, что знаете вы.

         - Приходите через две недели, - сказала Джито Чжу.

         Она поднялась.

         - Вы сможете сами найти этот дом?

         - Смогу, - ответил я.

         - Тогда отыщите его через две недели, а я посмотрю, что смогу рассказать вам.

         Я направился к выходу, но Чжу окликнула меня.

         - Понимаете, - сказала она, - ничто не происходит по какой-либо одной причине.

         И Джито Чжу закрыла за мной дверь.

         Я пошел вниз по лестнице. Три лампочки здесь были разбиты, а четвёртая только слабо мерцала. Дверь квартиры на первом этаже была приоткрыта, и, проходя мимо, я услышал смех. Кто-то напевал, и на лестничную клетку проникал запах готовящейся еды.

         Вот что нас поддерживает, подумал я, близость других жизней.

         Однако когда на улице продававший батарейки мужчина улыбнулся мне, я не смог его понять. Он что-то говорил, но я не разобрал ни слова. Заметив это, мужчина поднял вверх руку с пригоршней батареек, как будто в знак победы, и снова улыбнулся.

         Я покачал головой. Нет, мне не нужны были батарейки. Искренняя добрая улыбка мужчины словно окутала меня. Но через мгновение он ушёл. Или это я ушёл… В общем, улица передо мной опустела, и больше на ней никого не было.

         Заметка интервьюера.

         Мне хотелось объяснить свои мысли Чжу получше. Я прекрасно понимал: то, что я получу от нее, полностью зависело от того, что я сам ей дам. От того, как ясно смогу объяснить всё происшедшее со мной. Но я чувствовал, что мне вообще ничего не удалось ей объяснить. Я едва помнил, о чём рассказывал женщине.

         Я решил написать Чжу письмо, но едва начав, тут же уснул прямо за столом.

         В ту ночь мне снова приснилось озеро Чжу, но теперь над ним порхали и щебетали птицы. Правда, звука их щебетания слышно не было. Я ощущал крики пернатых над поверхностью воды и даже в порыве чувств расплакался, но сколько ни старался, так ничего и не услышал.
 
         Проснувшись на следующее утро, я стал писать письмо. На это у меня ушёл весь день. Вечером я пошёл и бросил конверт в почтовый ящик в доме, где жила Чжу. Там был маленький ящичек с номером её квартиры. Прямо в вестибюле. И я бросил в него письмо.  Рядом, прислонившись к стене, стоял маленький мальчик с прутиком. Он постукивал этим прутиком себе по ноге и смотрел на меня.

         - Там никто не живёт, - сказал мальчик.
         - А я знаю, что живет, - возразил я. – Сам вчера видел там женщину.
         - Значит, я не прав, - признался он. – Я же не знаю, кого вы ищете.
         - Только не трогай это письмо, - попросил я. – Если оно пропадёт…

         Я направился к выходу. Мальчик пошёл за мной. Мы вместе вышли на улицу, где начинали сгущаться вечерние сумерки. Он повернул направо, а я налево. Сделав несколько шагов по тротуару, мальчик постепенно перешёл на бег и вскоре скрылся из вида. Я взглянул вверх на окно Чжу, но оно, конечно же, находилось в задней части дома. В окнах на фасаде грел свет. За ними туда-сюда ходили люди. Их недоступные для чужих глаз жизни, казалось, отбрасывали такой же свет, как и тот, что был в окнах.

         Мне хотелось верить в тот момент – впрочем, как и всегда – что люди, живущие в этом доме, были счастливы, что они знали что-то, чего не знал я. Но, отмахнувшись от этих мыслей, я вернулся в свою холодную комнату и стал думать о письме, которое написал Джито Чжу.

                Заметка интервьюера: письмо Джито Чжу.

         Уважаемая Джито Чжу.
         Пожалуйста, забудьте всё, что я вам вчера наговорил. Позвольте мне объясниться по-другому. Я ведь ещё никогда ни с кем не говорил об этом, и потому всё вышло неправильно. Мой рассказ, возможно, хорошо передал факты, но я могу объяснить случившееся так, чтобы вы поняли лучше. И сразу. Позвольте мне объяснить вам всё заново.
Человек полюбил дерево. Это случилось очень просто. Он пошел в лес за дровами, но нашёл дерево и понял, что полюбил его. Человек забыл про топор. Тот выпал из его руки. А человек этого даже не заметил. Он забыл про посёлок, из которого пришёл, забыл дорогу туда, даже забыл бравые звенящие голоса друзей. А они ещё слышались в лесу. Друзья искали человека и выкрикивали его имя. Он опустился перед деревом и обустроил себе место так, что никто не мог разглядеть его, лежащего между корнями.
         Ему казалось, будто травинки специально повернулись так, чтобы показать направление и путь к страстному желанию, по которому он мог пойти… И он пошёл.
А потом он и его любовь увидели, каково это, когда не нужно ни о чем просить друг друга. Не спрашивая разрешения, они придумывали всякие удовольствия и находили друг в друге всё, чего недоставало нашему миру. Ты яркая, блестящая, как монета. А ты высокий, как сосновый бор. А ты юркая, как мысль. И так хорошо они спрятались в своей любви, что над их сердцами проросла трава, а все их громкие песни превратились в неуловимые воздушные ленты.
         Но однажды человек проснулся. И снова очутился перед деревом. Только этого дерева он никогда ещё не видел. И леса тоже не видел… А одежда его превратилась в лохмотья. «Где я был?» - спросил он себя и побрёл прочь из леса туда, где возле ряда домиков его ждали люди. Но и они не смогли рассказать ему, что с ним приключилось.
         «Где же я был?» - размышлял человек. – «С кем я с таким упоением разговаривал в своих самых восхитительных снах?» И пока он думал, всё постепенно исчезло. Человек почувствовал себя несчастнейшим из людей.
         «Возьми себя в руки!» - кричали ему люди. – «Возьми себя в руки, глупец».
         «Ах, вот как становятся глупцами!» - сказал человек. – «А я и не знал».

                Заметка интервьюера: две недели.

         Следующие две недели я ходил, словно в тумане. Разговор о моей жизни вернул меня в реальный мир. Я чувствовал, что в некотором смысле предоставил Чжу право судить меня. Какая нелепость! Особенно если учесть, что женщина не сделала ничего, чтобы заслужить это право. Во всяком случае, если говорить о роли Чжу в деле Сотацу, о ней вряд ли  могло сложиться положительное мнение. Правда, Сотацу почему-то доверял ей. А теперь ей так же доверял и я.

         Я написал несколько писем своим приятелям. Попытался прочитать два романа, но оба безуспешно. Я обедал в нескольких ресторанах. Все они были неплохими. Я заказывал там то слишком много блюд, то слишком мало.

         В поисках выхода из своей неприятной ситуации я нашел путь к проблемам других людей. Причём, многие из них уже перестали быть проблемами. И теперь я пытался выбраться этим путём… Как будто люди когда-нибудь умели учиться на чужих ошибках. Главной задачей  было просто выяснить, что произошло с Ода Сотацу. Это всегда было главным. Но узнав разгадку этой тайны, я мог бы заглянуть дальше…

         Наконец, через две недели я вернулся в квартиру Чжу. Почему-то мне подумалось, что я её там не застану, но женщина оказалась дома. Войдя в подъезд, я сразу заметил, что моего письма в почтовом ящике не было, и сделал вывод: значит, она его прочитала. Я поднялся по лестнице. Когда Чжу открыла мне дверь, у нее в руке был листок бумаги.

         - Входите, - пригласила она.

         Выражение лица женщины на этот раз казалось добрее. Не знаю, завоевал я чем-то её доверие, или тут была какая-то другая причина. Но лицо выглядело добрее. Правда, каким-то образом эта доброта лишь сильнее подчеркивала, что жизнь Чжу  была далеко не беззаботной. В ней ощущалась суровость человека, живущего на природе и вечно опаляемого жарким солнцем. Как у крестьянина или кантри-музыканта. Я всегда был неравнодушен к таким лицам. Думал, как было бы здорово иметь такое же. Но чтобы добиться этого приходиться терпеть множество лишений. Впрочем, тогда, стоя перед Чжу, я ни о чём таком не думал. А думал я только о том, что она держит моё письмо. Мне отчаянно хотелось услышать, что женщина скажет о моей жизненной ситуации, об Ода Сотацу, о Какудзо. Вот и настал важнейший момент. Я вдруг приблизился вплотную к завершению работы над книгой, которую так стремился написать. Ещё немного, и я получу информацию, которая позволит мне изложить историю полностью.

         Но первое, что Чжу сделала, это подошла к окну и села. Жестом она предложила сесть и мне.

         - Давайте немного помолчим, - сказала женщина.

         Некоторое время мы сидели молча. В квартире этажом ниже кто-то разговаривал. Солнце садилось где-то за противоположной стороной дома. В квартире Чжу стал сгущаться полумрак, и, в конце концов, хозяйке пришлось включить свет. Иначе мы с ней остались бы сидеть в темноте.

         Я смотрел на её лицо в свете лампы и пытался представить себе девушку, которая навещала Сотацу и жила с Какудзо. Через какое-то время мне показалось, что я смог её разглядеть.  Чжу взглянула на меня и сказала:
         - Кажется, вот уже много лет никто так долго на меня не смотрел. Обычным людям этого не понять. Потому что у них есть семьи или друзья… Потому что они не живут в одиночестве, неудовлетворенные. Они не знают, что такое одиночество. Месяцы могут пройти, а на тебя никто и не взглянет. Годами никто не прикоснётся к твое руке или плечу. Человек становится словно лань: очень хочет, чтобы его погладили и в то же время страшится этого. Мимолетное соприкосновение с кем-то в супермаркете или в поезде производит сногсшибательный эффект. И как бы часто такие соприкосновения ни происходили, они всегда ошеломляют, потому что это происходит непреднамеренно. А потом наступает день, когда уже никто больше не смотрит на тебя. Разве только случайно.

         Женщина обняла себя за плечи.

         - Я работаю на соседней улице в машиностроительной компании. Секретарём. У меня есть двое подчинённых секретарей. Кто-то даёт указания мне. Я даю указания своим подчиненным. Всё настолько просто, что, кажется, в этом и смысла никакого нет. Я обедаю в одиночестве, а когда рабочий день заканчивается, иду домой и так же в одиночестве ужинаю. Иногда я прогуливаюсь по гавани и смотрю на корабли. Когда вы называете мне имена Ода Сотацу, Какудзо… когда вы произносите имя Джито Чжу, я чувствую себя так далеко отсюда. Вы рассказываете о своей жизни, и мне вас очень жаль. Вы страдаете. Я тоже. И ещё ничего не закончено. Это будет продолжаться. Я знаю. Но письмо ваше я прочитала и написала вам ответ. Сейчас я вам его отдам. Я хотела отослать своё письмо пару дней назад, но передумала. Вот оно.

         Чжу протянула мне конверт.

         - Наверное, вам лучше сейчас уйти. Не знаю, что вам ещё сказать.

         Она поднялась. Я тоже.

         Я прошёл к двери. Чжу открыла мне её.

         - Всё, что я могла рассказать вам или кому-то ещё, в этом письме. До свидания.

         2.1. Свидетельство Джито Чжу

         Заметка интервьюера.

         Вернувшись домой, я открыл конверт, который дала мне Джито Чжу, дважды прочитал письмо, положил его на стол, встал, собираясь выйти из дома,  потом передумал, вернулся в своё кресло и стал снова перечитывать.

         Привожу вам это письмо здесь полностью.

         Я верю в то, что можно сначала открыть любовь, а потом попытаться её понять. Не придумать любовь и постараться сделать её реальной, а открыть уже существующую и только потом внимательно рассмотреть, что же это такое. Я верю, что можно понять такую любовь через опыт других людей. Через то, что эти люди уже пережили. Ведь многие записывают свои любовные переживания. Такие записи можно найти. Их  можно прочитать. Есть песни о любви. У некоторых любовь остаётся просто в фотографиях. Но в большинстве случаев это всё же записанные истории. Я всегда стремилась к любви, жаждала её.  Искала все её проявления.  Сейчас я пишу вам это письмо, чтобы рассказать об Ода Сотацу, о человеке, которого я любила, и который любил меня. Есть и другие люди, кто сможет рассказать об Ода Сотацу. И даже обо мне. Они, скорее всего, действительно знают обо всём, но их немного. Возможно, несколько человек смогут рассказать, но я знаю то, что сама пережила и видела. Эти строки я пишу не для того, чтобы их сравнивали с показаниями других.  И не из стремления добиться чьего-то понимания. Это история любви для тех, кто любит или надеется полюбить. Во мне нет ни капли хитрости, и я не умею что-то скрывать. Я опишу, что чувствовала тогда, и как это было. А вам судить, как у меня получилось.

         Я впервые увидела Ода Сотацу когда была с другим парнем. С Какудзо. Мы тогда с ним встречались. Странное это было время. Нелёгкое время. Раньше Ода Сотацу я вообще не знала, хотя мы выросли в одном районе. Наша встреча произошла незадолго до того, как его арестовали. Мы обменялись всего-то несколькими словами. Сотацу, которого я узнала, существовал только в своей ситуации как человек, лишённый свободы. Вот почему я стала его свободой. Его родственники приходили, уходили, поднимали много шума. Их иногда пускали к нему, иногда нет. Передо мной же никаких препон не было. Не знаю, почему так вышло.  Хотя мне кажется, они должны были возникать. Никому еще не удавалось так легко то, что удалось мне, а именно посещать заключенного столько раз, сколько я захочу. Почему так получилось, как я уже сказала, не знаю. Но в этом нам сопутствовала удача. Я была постоянным посетителем Ода Сотацу. Какая бы смена охранников ни была на дежурстве, где бы они ни находились в момент моего прихода, меня всегда пропускали к нему. Иногда как сестру, иногда как знакомую. Всегда пропускали. Ни разу отказа не было. Иногда такие вещи случаются в жизни… Это я точно могу сказать вам, потому что была там.

         В ту ночь я, конечно, была с Какудзо. Это я принесла признание в полицию. Симпатичный зеленый конвертик. Бумага была такая хрустящая! Свернутая хрустящая зелёная бумага, перевязанная бечёвкой. В конверт Какудзо положил признание. Ночью ни я, ни он уснуть не могли. С Сотацу мы расстались в баре и теперь сидели дома. Уснуть было просто невозможно. Какудзо застыл в темноте. Он держал конверт с признанием. В комнате часов не было. Мы просто сидели и смотрели в окно. Через какое-то время после рассвета он протянул конверт мне и сказал: «Возьми это, Чжу». Я накинула плащ, прошла к двери, надела туфли и спустилась по лестнице. На улице было уже совсем светло. Этот свет переполнял меня. Я казалась себе шарниром в какой-то сложной конструкции. Я открывала дверь, дверь поворачивалась на меня, и все это не требовало никаких усилий. Мне ничего не стоило выдержать этот вес. Я отнесла признание в участок. Постучала в дверь. Дежурный спал за столом. Он проснулся и стал тереть глаза. Просили вам предать, сказала я. Вот так.

         Поскольку полицейские не знали, что в конверте, им было совершенно безразлично, кто я такая. Я ушла и вскоре узнала, что Сотацу арестовали и отправили в тюрьму. Исчезновения в Нарито оказались делом его рук. Неожиданно. Я весь день просидела дома. Вечером мы с Какудзо пошли перекусить. «Это сработает? Сработает?» - постоянно повторял он. В ресторане было радио. Так мы и узнали новости.
++

         Мне кажется, люди обычно придумывают самые простые способы, чтобы узнать что-то или сказать, но я в этом всегда шла длинным путём. Мама меня постоянно дразнила. Ты всё время идешь окольными путями. И это правда. Я всегда так делаю. Сотацу сидел в тюрьме, и однажды я пошла навестить его. Что-то вдруг изменилось во мне, когда мы бывали теперь вдвоём с Какудзо. Комната казалась холодной и пустой, как вымытая  бутылка. А в тюрьме я снова ощущала себя молодой. Понятия не имею, что со мной стало. И я ведь спрашивала себя об этом. Шла по коридору и спрашивала: «Чжу, что же ты за человек?» Но ответа не находила.

         Когда я вошла в камеру, Сотацу сидел лицом к стене. «Сотацу, - произнесла я. – Это твоя Чжу». Он посмотрел на меня так, словно я обожгла его огнем. Как будто он был куклой, которую я подожгла на карнавале. Сотацу прекрасно знал, что всё это значит. И я знала, что всё это значит. «Прихожу к тебе каждый день, - сказала я. – У нас новая жизнь».

         Если кто-то говорит, что мужчина и женщина должны жить вместе или встречаться, или даже что они должны жить в одно время, только чтобы любить… Он ошибается. Мужчина, которому суждено испытать огромную любовь, живёт жизнью, которая готовит его к этой любви. Женщина в течение многих лет ухаживает за собой без какой-либо надежды, но она стоит на краю перелома нашего огромного мира. Он же спит внутри собственного сердца. Она умывается именами, именами и именами… Однажды мужчина и женщина слышат имя любимого, но оно пока еще ничего не значит. Она может увидеть возлюбленного, но и это ничего не значит. Но где-то далеко вращается колесо с тонкими спицами, и имя, взгляд становятся материей, твердой, как камень. Потом, где бы мужчина не находился, он говорит: я знаю имя моей возлюбленной, и она… там! Мужчина поворачивается туда, где его видит женщина. И она выплёскивает всю себя… как воду. И вот эта вода повсюду: течет и внизу, и рядом, и на расстоянии. Она окружает, и к ней можно легко прикоснуться. Вот так начинается большая любовь. Я могу вам сказать это, потому что была большой любовью. Я пережила большую любовь. Я была там.
++

         Конечно, с Какудзо я была совсем другой. Он не знал, что происходит. Вообще ничего не знал.  Но Какудзо часто повторял: продолжай с ним видеться, продолжай ходить к нему. Я буду ходить, отвечала я. Сделай так, чтобы Сотацу не отказался от признания. Поощряй его отвагу. Он и так достаточно отважен, отвечала я. Он так себе придумал. Верно, говорил Какудзо, он действительно так себе придумал. Я хочу рассказать вам, как вышло, что я жила с Какудзо, засыпала и просыпалась в одной постели с ним, видела его каждый день, но ему не принадлежала. На самом деле я была с Сотацу. И принадлежала Сотацу. Я жила от одной поездки к нему до другой. Моя жизнь продолжалась десять минут в день, пять минут в день, час: в зависимости от того, сколько нам разрешали видеться в тюрьме.

         Та девушка Чжу, которая ходила с Какудзо, куда бы он ни пожелал, которая спала с ним, сидела у него на коленях… Она была меньше чем ничто. У меня не осталось о ней никаких воспоминаний. Это была оболочка, средство ожидания и не более того. Каждый день, направляясь в тюрьму, я надевала на себя свою жизнь, как одежду, и в моих жилах начинала течь кровь. Обретя эту жизнь, я дышала и шла по улицам к моему Сотацу.

         Что это было для него? Другая сказала бы: не знаю. Откуда мне знать. Я ведь никогда по-настоящему и не знала его. Только навещала. Мы мало разговаривали. Другая сказала бы так.

         Но я знаю, что это было для него. Скажу вам просто: Сотацу чувствовал себя так, будто он падал. Проваливался в колодцы, какие-то дыры, расселины. А у окошка стояла я. И в тот момент, когда он пролетал мимо, мы были вместе. Потом я бросалась к другому окошку, всё ниже и ниже. И Сотацу пролетал там, а я снова его видела.

         Я не крикунья по натуре. Никогда на него не кричала. И он на меня тоже. Мы напоминали старика со старушкой, которые живут в одном поселке и обмениваются письмами. А посыльный мальчик носит их из дома в дом. Вот такие молчаливые мы были. О молчании я могу сказать только то, что где-то слышала: все вещи в мире известны тем, что они сделали или какой след оставили. Поэтому речь сама по себе лишь эффект. И молчание тоже. Если бы где-то существовало королевство тишины, и в нем кто-то один мог говорить, он был бы королем бессмертной красоты. Но в нашем мире, конечно, словам нет конца. Грядет время, когда разговор будет значить меньше тишины. И мы продолжаем бороться.

         Однажды я представила, что у каждого человека была бы лошадь. И все мы могли бы вскочить им на спины и помчаться куда-то, отбросив все условности нашего мира. При этой мысли я расплакалась. Я, маленькая девочка, плакала от этой мысли, но она сделала меня невероятно счастливой. Кажется, я где-то видела такую иллюстрацию. В какой-то книге. Море лошадей. Меня поразило, что их было так много! А мне было бы достаточно одной. И всем нам. Чтобы ускакать прочь.

         О, чего я только не говорила Сотацу!

         Я сказала ему: Сотацу, вчера мне приснился поезд, который ходит раз в год, как корабль в какую-нибудь далекую колонию. На корабле есть все необходимые для колонии товары. Он всё везет, этот корабль. Жителям колонии нужно только его дождаться, и жизнь сразу наладится. С запада этот поезд-корабль идёт по рельсам. И он всё собой затмевает. Вот такой мой сон. Гигантский поезд более реален, чем окружающий его мир. Сотацу, я тебе ничего не приношу. Но именно это тебе как раз нужно. Я буду приносить тебе это «ничего» снова и снова. А ты будь сильным и прощай. Мы не станем ждать, ни ты, ни я… Не будем ждать другую жизнь.  Эта жизнь – она наша. Другой у нас не будет. Да и не нужно. Здесь всё уже устроено. Нас отстранили друг от друга, разделили. Будто ножки у стола вывернули. Но наша взаимная симпатия осталась, и когда мы лежим, прикасаясь друг к другу, мы словно снова становимся целым столом. Как будто разобранный стол качается между нами, и там, где мы соприкасаемся, мы снова две ножки этого стола.

         Я всегда говорила Сотацу такие вещи, а он улыбался. Сворачивал губы, как человек который завязывает крепкий узел или надрывает конверт. Это была улыбка, которую он придумал специально для меня. Она так мне нравилась, скажу я вам! Ведь времена тогда были совсем нехорошие. Когда Сотацу арестовали, он ужасно ослаб. На восстановление ушло прилично времени. И потом его постоянно возили туда-сюда. То на суд, то из зала суда обратно в тюрьму. Потом в другую тюрьму. Переводили из камеры в камеру несколько раз.

         Прежде всего, мы очень быстро придумали привычный распорядок. Я надевала такой плащ, чтобы никто не мог догадаться, что под ним. А потом спрашивала: какой цвет сегодня на мне? Есть на мне одежда какого-то одного определённого цвета? Сотацу называл тот или иной цвет. Тогда я скидывала плащ, и он видел, угадал или нет. Ошибаться или быть правым в малозначительных вещах – дело серьезное. Хотя, Сотацу никогда не угадывал. Мне кажется, нарочно, хотя я не знаю. Как и о многом другом, об этом я тоже не могу точно сказать. 

         Я просила его, признайся мне, признайся своей Чжу. Признайся мне в любви. Скажи это вслух.

         И он говорил: моя Чжу, Чжу с плащом и разноцветными нарядами, постоянно приходящая ко мне Чжу. Так Сотацу говорил мне, и это значило, что он любил меня.

         Когда мы находились рядом друг с другом, Сотацу зажимался, замирал. Только смотрел на меня и всё. Мне хотелось сделать вид, будто ничего особенного не происходит, но у меня не получалось. Хотя притвориться можно, если двое сделают вид, будто понятие «тогда» больше не имеет значения. Это «тогда» становится настоящим. Я ведь просила Сотацу умереть. В то время как он мог сказать, что ни в чем не признавался, что он отказывается от того, что говорил раньше. В то время как он мог просто рассказать обо всём, о Какудзо, о признании, о том, что ему вообще ничего не было известно… Конечно, Сотацу всё понимал, скажу я вам. Он всё понимал, потому что его брат приходил в тюрьму и упрашивал его об этом. Сотацу понимал, что может рассказать правду и выйти на свободу. Но в тот самый вечер я была там с ним, и он сказал мне, а я ответила…

         Аллея деревьев на горизонте. Ты её знаешь. Близко ты никогда не был, только видел эти деревья издалека. И всегда как в первый раз. Человек смотрит из окна вдаль или едет по изгибающейся дороге и выезжает за поворот. И вот вдалеке вдруг стразу появляется эта аллея. Она темная. Она колышется на ветру. Тут просто вопрос некоего обещания. Человек ожидает, что такой аллеи больше нигде нет. Или никогда не было. Пойду туда, думает он, и идет туда. Входит в аллею между двумя деревьями.

         Сотацу, сказала я, я и есть эти два дерева. Мы сейчас входим в тот лес, а выход оттуда больше ни от кого не зависит. Тебе не нужно ни из-за кого беспокоиться. Они всего лишь скрежещущие камни, которые несутся на тебя. Каждый человек выбирает свою жизнь из всех ролей всех театров. Мы с тобой пара: заключенный и его любовь. Иногда я одно, а иногда другое. И ты иногда одно, а иногда другое. Мы парим в тонком чистом воздухе, как будто только что началась весна.  Мы парим, но наши мечты образуют под нами воду, и то, что я вижу, дает мне надежду. Я вернусь к тебе, дорогой. Вернусь к тебе. Обязательно вернусь. Ты будешь только мой, и я буду только твоя. Когда я окажусь где-то, я поверну голову и стану смотреть на тебя. Только на тебя.

         И тогда Сотацу понял, что я была права. Что я была единственной рядом с ним, преданной ему, смотрящей лишь на него. Я заслужила Сотацу. В тот момент он понял: в мире существовало абсолютное обладание. Даже земля, поглощающая тела наших детей, не могла ничем обладать с такой же абсолютностью. Только я могла отдавать себя  снова, снова и снова.
++

         Я вернулась домой к Какудзо и сообщила, что брат просил Сотацу отказаться от признания. Так и сказал: откажись. И Сотацу собирался отказаться. Лучше бы он этого не делал, сказал Какудзо. «Для кого лучше?» - спросила я. Лучше бы он этого не делал, повторил Какудзо. Тебе надо бы с ним поговорить. Я говорила. Это хорошо. Какудзо сжал ладонями мое лицо и сказал: Чжу, это очень хорошо. Напомни ему ещё раз.         
 
         Какудзо был глупым парнем. Дураком. Человеком, у которого глупость как работа, как профессия. Но во дворе, среди людей он дураком не выглядел. Какудзо был глупым сам по себе. Он не понимал, из чего состоит жизнь, не замечал, что я жила рядом с ним. Какудзо не видел никакой разницы, не мог даже понять, что его Чжу ушла, и её заменила серенькая женщина в плаще, которая кивала ему, сидела рядом с ним, готовила. И всё моргала и моргала. Он не мог понять, что это значило, что я уже жила где-то в другом месте.

         О, боже мой! Как бы я хотела вернуться в ту жизнь. Чтобы говорить о ней и записывая так: я словно сад теней, когда солнце опустилось над ним к самым низким облакам. Мое существо многолико. Но я настоящая, с упакованными сумками  стою на станции в надвинутой на глаза шляпе. Вы когда-нибудь видели такую же старую женщину, как я? А ведь я постарела уже давным-давно.
++

         Как мне все это объяснить? Как выстроить для вас те события? Могу сказать, что ездила в тюрьму много раз. Все эти свидания я могу считать и пересчитывать одно за другим. Но я ни одного из них не помню. Это правда. И в то же время я помню каждое из них без исключения. Правильнее всего сказать так: я могу рассказать о том времени и знаю, где правда, а где неправда. Потом я это записываю. А неправду оставляю в стороне.

         В первой части моей жизни с Сотацу он сидел в камере в здании тюрьмы, где солнце за окном перемещалось к югу, к проспекту. Там ему приходилось постепенно клониться. К моменту, когда оно прибывало в свой маленький домик, это было уже не солнце вовсе, а жалкая старушка.  Но мы всегда следили за ней - за этим солнышком-старушкой.  С нетерпением ждали ее скромных даров. Ждали, чтобы увидеть ее тонкие очертания. Ой, Сотацу, мой Сотацу, говорила я, сегодня ты просто вылитый длинноногий кот. Так похож! Он улыбался в ответ, смеялся. Это означало: Чжу, у меня нет ничего общего с тем котом, которого ты описываешь.
         В первой части моей жизни с Сотацу он жил в корзине на спине волка, бежавшего на запад. А я была лишь блохой в волчьей шкуре, но пользовалась всеми привилегиями своего роскошного положения. Мне можно было навещать заключенного. Можно было разговаривать с ним. Мне удалось заставить волка осознать всю важность его профессии. Однажды я сказала этом волку… В самом деле сказала: ты несешь на себе самого важного заключенного. Уносишь его очень далеко. А волк ответил: блоха на моей шкуре, твое дело говорить  мне подобные вещи, а мое дело тебя не слушать.

         В первой части моей жизни я рассказала Сотацу о себе всё. Что я была в семье младшей из четырнадцати детей (неправда). Что в детстве  я носила платье со шлейфом длиной в четырнадцать футов, и другие дети носили этот шлейф за мной. Вот какой я была красавицей. Я рассказывала Сотацу, что добилась больших успехов в рыбалке, когда семеро детей стояли в речке, четырнадцатью руками хлестали по воде верёвкой, а рыбки выпрыгивали над поверхностью и падали в холщевые мешочки, которые мы привязывали на поясе. Каждая ложь касалась числа четырнадцать. Я хотела, чтобы Сотацу всё знал обо мне. Я ведь и правду ему рассказывала. Я говорила: для меня нет никаких других ценностей в жизни, пока ты живешь в этой камере. Я не принадлежу своему окружению или своей судьбе, а ты совсем не тот, о котором все говорят. Я буду рассказывать, и только ты можешь остановить меня, и никто другой. Говорить буду я. Я расскажу обо всяких мелочах. О крошечном радиоприемнике, тихо шуршащем в витрине магазина. О всех мельчайших объектах и действиях.  Я перепутаю их, перемешаю, как наперстки. И это будет крошечный краешек. Крошечный уголочек нашей любви: вот как много ты еще можешь ожидать от меня.
         В первой части моей жизни я опускалась на колени у решетки камеры, где лежала моя любовь, и звала, как полуслепая старушка, которая зовет голубей. Я всё повторяла «кыш» поскольку слышала, как кто-то однажды сказал, будто такие звуки обязательно привлекут голубей к тебе.

         Я вжималась в решетку и висела на ней, как одеяло. Я плакала за Сотацу. Я улыбалась и смеялась. Я была театром с сотней пьес, в котором труппы хватало  чтобы играть только одну: самую первую пьесу, поставленную, когда театр, еще недостроенный только завоевывал сердца публики. Если бы у нас был театр, мы поставили бы именно ее. Нам понадобилась бы лишь одна актриса и кусок ткани, чтобы завесить ей лицо. Я завешивала свое лицо множеством кусков такни и учила моего Сотацу порядку вещей, которого никто не знал. Ни я, ни кто-либо другой. Это были истинные вещи в нашей жизни, но они ничего не значили в обычном мире.

         В первой части моей жизни на ступенях тюрьмы меня остановила женщина. Моя мама. Она сказала, что узнала, куда я ходила и кого навещала. Узнала обо мне такие странные вещи и хотела убедиться, правда ли это. Та женщина, моя мама…  Когда она остановила  меня на  ступенях тюрьмы, я почувствовала себя героиней древнегреческой трагедии. И мама была в ней персонажем-обманщицей. Милая мама, сказала я ей, человек просто навещает друга и от этого не меняется.

         В первой части моей жизни меня будто попросили сыграть в старом фильме. Его сняли много лет назад, сказал мне режиссёр. Ты очень подходишь на роль. Там будет много ночных сцен, но мы снимаем их днём, и нам нужен весь свет, который мы сможем собрать.  Нам необходимо как можно больше света, потому что мы должны быть искренними. Мы не можем позволить себе ничего скрывать.

         Первая часть моей жизни закончилась, когда Сотацу перевели в тюрьму, где его стали морить голодом.

         ++

         Во второй части мое жизни, как вы знаете, дорогой друг, моего Сотацу охранники почти довели до голодной смерти. Не давали ему еду. Они говорили: ты должен попросить нас принести поесть. Он рассказал мне об этом. В ответ я возмутилась. Ты? Ты? Просить у них еду? Сотацу согласился, что никогда этого не сделает. В этом случае я не несу ответственность за свою жизнь, сказал он. Сотацу говорил всё это только своей улыбкой. А я передавала свои слова лишь морганием век.  Я стояла в плаще у камеры и держалась обеими руками за решётку. Я видела, что он был очень голоден и сильно исхудал.

         Во второй части моей жизни Сотацу высох настолько, что казалось, будто он переломится пополам. Был толщиной чуть ли не с ребро ладони. Я хотела попросить его поесть, но так и не попросила. Вместо этого я сама перестала есть. Сказала себе: я тоже есть не буду. Но я была не такой сильной, как Сотацу. Когда начались головокружения, и мне стало тяжело вставать на ноги, я поняла, что подведу его. Даже если разделю с ним  голодание, я подведу Сотацу со свиданиями. С такими скудными остатками сил я не смогла бы больше навещать его . Поэтому я снова стала есть. Ровно столько, чтобы иметь силы ездить в тюрьму.

         Они потащили Сотацу  на суд. Заседание началось. От него добивались, чтобы он заговорил. Поэтому его морили голодом, допрашивали, осматривали и просили подписать бумаги. Пальцы Сотацу дрожали даже тогда, когда его руки просто лежали на чём-нибудь. Глаза его оставались открытыми. Они просто перестали закрываться. Я полагаю, это тоже было из-за голода. Наконец, пытка закончилась. Сотацу принесли еду, и он начал есть. Хотя поначалу не мог даже глотать. Горло отвыкло от пищи. Еда не проходила. Сотацу пришлось заново учиться принимать пищу, и на это ушло несколько дней.

         Во второй части моей жизни моя любовь была спасена от голодной смерти несколькими мисками еды. Я никогда не видела, как Сотацу ел. Это в тюрьме не дозволялось. Но однажды я увидела его стоящим. Я приехала утром очень рано, и он стоял на ногах. А до этого несколько недель стоять не мог.

         Милый мой, сказала я, мой милый, стоящий на ногах. Как же хорошо ты стоишь!

         Сотацу взглянул на меня и объяснил, что это из-за того, что он снова начал есть. Что он победил всех.  И суд тоже закончился. Я знала это и была очень рада. Ведь у меня накопились целые кипы газет. Я перечитывала их снова и снова. Я нашла на карте то место, куда переводили Сотацу, и прикинула маршрут.

         Милый мой, сказал я ему во время последней встречи, я присоединюсь к тебе на новом месте.

         Это был конец второй части моей жизни.

         ++

         В третьей части моей жизни я отправилась в тюрьму, которая была построена под землей. Так, чтобы даже луны из неё видно не было. Я назвала своё имя – Джито Чжу, и мне позволили протиснуться туда сквозь узкую щель. Охранники провели меня через холл в огражденную зону, где маленькие комнатки опустились на колени, словно прихожане в храме, и каждая склонила голову. Когда охранники тянули рычаг, комнатки открывались. Открывалось столько комнаток, сколько хотели охранники. Мне вдруг разрешили войти. Мне, которой никогда входить не дозволялось, вдруг разрешили. Сотацу сидел на нарах и смотрел на свои руки. На меня он даже не взглянул. Я почувствовала себя так, будто  видела его впервые в жизни. Я сказала, что смотрю на него. Услышав мой голос, Сотацу поднял глаза. Я села рядом с ним. Моя рука погладила его бок и плечо.

         Куда мы пойдем?

         В третьей части моей жизни я практически жила в камере с Сотацу. Конечно, на самом деле большей частью я была далеко от него. Много времени проводила в автобусе, который довозил меня до тюрьмы, а потом увозил, и  в доме Какудзо. Я сидела, ела, ходила по улицам нашего посёлка, бормоча приветствия попадавшимся навстречу знакомым. В общем, вот такой был образ жизни. Но, как я уже сказала, практически всё время я жила в камере. При первой же возможности пробиралась туда. Как маленькая девочка в своё потайное местечко. А где наша Чжу? Куда Чжу ушла? Чжу можно было найти в тюрьме в камере смертников рядом со своим возлюбленным.

         Я верила, что третья часть моей жизни была всей моей жизнью. О двух предыдущих частях я забыла, а четвёртой не ждала. Мне казалось, так всё и будет продолжаться. Будто каждый, кто находился в камерах смертников, сидел здесь всегда. Узники были очень старыми и ждали естественной смерти. Ждали, что их похоронят по буддистским обрядам милосердные родственники, которые еще оставались живы. Мы ободряли их этой надеждой. А охранники ободряли их и нас. Все мы отчаянно цеплялись за веру: мир будет существовать вечно.

         Сотацу, говорила я, некоторые люди рассказывают об огромных городах где-то на нашей планете, где можно всё купить. Такие вещи я ему говорила, а он смеялся. Мы вместе сидели и смеялись, как мудрые старик со старухой. (Я знаю нескольких мудрых стариков, и мы на них не похожи, говорил Сотацу своей улыбкой. А я отвечала: не знаешь ты никаких стариков. Вот мы с тобой два мудрые старик со старухой, это точно.)

         Третья часть моей жизни была там, где мне стал ясен её смысл. Каждый знает, какой тяжёлой становится вещь, когда наполняется смыслом. Как тяжело слышать правду и все же оставаться самим собой.

         Сотацу, сказала я, это твоя Чжу. Я буду вечно приходить сюда и навещать тебя. Все, что мне нужно, это скромная работа и немножко денег, чтобы хватало на автобусный билет и еду. Детей мне не надо. Шмоток не нужно. Книг и музыки тоже. Я великая путешественница, как Марко Поло. Мой путь лежит вглубь материка. Я пробираюсь  в самое сердце нашего места между стенами. В место между стенами нашего обычного дома. Я посол, которого отправили к одинокому королю. А король этот ты. Мой король. Мой Сотацу.

         Потом он поднял руки вверх, как бы говоря: такие дикие идеи хороши, но нам нужно соблюдать осторожность.

         Или – давай отбросим всю осторожность, и пусть ее унесут ветра. Давай станем как кавалерия десяти армий.
   
         Эти его выражения… Они привели меня в дикий восторг! Я вскочила на ноги и снова села. Прибежал охранник.  Он подумал, что заключённому что-то понадобилось: выпить воды или вопрос какой задать.

         Нет, сказала я ему, это просто Сотацу пошутил.

         А потом Сотацу посмотрел на свои ноги. И они предсказуемо вели себя как обычные человеческие ноги.

         В третьей части моей жизни я переехала в отдалённое место. Решила, что сниму комнату рядом с тюрьмой. Для этого я достаточно денег накопила. Я планировала переезд, а Сотацу ничего не сказала. В тот вечер, когда я приняла решение, меня пустили к нему очень поздно. Я уже говорила вам, что препятствий мне не чинили, и это правда. Никаких препятствий. Я приезжала в тюрьму, и меня пускали. Охранник провожал меня до камеры, запирал дверь и опускал складное заграждение. Я и не знала, что там были такие заграждения у камер. В общем, он опускал его, и камера оказывалась закрытой от посторонних глаз.

         «Привет, мой Сотацу,» - сказала я и подошла к нему. Это было последнее наше свидание. И самое долгое. Когда я уходила, солнце было в небе уже высоко. Автобус ушёл. Больше их в тот день не должно было быть, но один всё же пришёл. Дорога лежала передо мной абсолютно пустая. Ни одной машины. А потом вдруг показался дружеский нос автобуса. Водитель сказал: девушка, вы счастливая. Ведь до утра больше автобусы  в нужном мне направлении  здесь не ходили. Мне посчастливилось сесть на припозднившийся. В общем, автобус повёз меня в Сакаи.

         Когда я уезжала в тот день, я чувствовала, что немедленно вернусь. Подожду до захода солнца и отправлюсь обратно в тюрьму. Приеду, нажму на кнопку звонка, и меня пропустят через стальные двери. Мне велят выложить все из сумок, оставить вещи и пройти мимо тысячи крошечных окошечек, за которыми будут глаза охранников. Я настолько привыкла к этим процедурам, что они меня успокаивали. Я ожидала их и относилась к ним как к обычным человеческим жестам. Во мне появилась уверенность, что ничто не может изменить порядок вещей. Что все это не может закончиться и никогда не закончится. Глупо, конечно, но я не верила в перемены. Ни я и ни мой Сотацу. Мы в это не верили.

         Это письмо о Сотацу, который был моей любовью. Это письмо о моей настоящей жизни, которая состояла из трех частей. Сейчас идет четвертая часть и она не настоящая. Фальшивая. По моему мнению, человеку продолжительной даётся именно эта часть.

                3.Наконец, Какудзо.

         Заметка интервьюера.

         Какудзо, Какудзо. Сато Какудзо. Во всех своих исследованиях я снова и снова натыкался на него только чтобы оказаться в очередном тупике. Я чувствовал, что должен разыскать его, если собирался узнать всю историю целиком. К счастью, мне это удалось. Правда, я нашёл Какудзо последним из всех, потратив очень много времени на поиски, но это была огромная удача.

         Вот как всё случилось.

         Как мне представлялось, такого человека, как Сато Какудзо, отыскать можно было, только если бы он сам этого захотел.  Следовательно, встал вопрос: как сделать так, чтобы Какудзо захотел объявиться и поговорить со мной? Или как заставить его выдать, где он сейчас находился? У меня сложилось ощущение, что Какудзо был тщеславным человеком. Я чувствовал, что он не нигилист. Какудзо искренне верил в историю, в сменяющиеся одно за другим исторические события. Я был уверен, что ему крайне не нравилась плохая репутация, любая дурная слава. И если где-то возникала опасность столкнуться с ней, особенно если эта дурная слава имела какое-то отношение к нему лично… пусть даже  самое косвенное отношение…

         Но я не сомневался, что Какудзо с удовольствием внес бы свои коррективы в нашу историю. Ведь всё говорило за то, что именно он являлся её создателем. Какудзо был тем самым человеком, который написал признание.

         Итак, вот какими были мои действия: я договорился со знакомым журналистом опубликовать в газете, выходившей в Сакаи, ретроспективную статью об исчезновениях в Нарито. В ней специально не было ни слова о Какудзо. Представьте себе: большая статья о самом главном событии в его жизни, и ни одного упоминания имени Сато Какудзо. Понятное дело, мой приятель долго не решался печатать этот материал, но, в конце концов согласился.

         Потом мы ждали неделю. Один день сменял другой. Во мне уже начало расти опасение, что Какудзо нет в живых, или что он уже много лет живет в другой стране. А может, газета просто не попалась ему на глаза? Может быть, он вообще ненавидел газеты. Когда неделя закончилась, я был почти уверен, что Какудзо мне не отыскать уже никогда.
         Но все-таки уловка сработала. Через полторы недели после выхода статьи в редакцию газеты пришло письмо, полное негодований. Что за идиоты, говорилось в нем, публикуют абсолютную чушь, не имеющую ни малейшего отношения к действительности! Журналисты они или нет? А ведь когда-то в газетах писали правду. Теперь это правило окончательно забыто? И так  далее, и все в таком же духе. Письмо было подписано «Сато Какудзо», а на конверте стоял обратный адрес.
         Я тут же связался с Какудзо, и он согласился встретиться.
         Разговор наш проходил в прибрежном кафе, которое очень напоминало сарай для лодок. Какудзо сильно опоздал. Больше чем на час. Я уже собирался уходить, когда на парковочную площадку въехала машина. Это был Какудзо. Он появился в старой рыбацкой шляпе, твидовом пиджаке и в вельветовых брюках. Выглядел Какудзо абсолютно безобидным пожилым человеком. У него был очень хороший английский Даже без акцента. Он принес кое-что с собой. Специально для меня.
         Если уж я хотел написать эту историю, он поможет мне узнать ее целиком.
         Это была наше единственная встреча, но переданные мне Какдзо материалы я потом изучал много часов. Поэтому сейчас мне кажется, будто мы провели вместе гораздо больше времени, чем на самом деле. Что я хочу выделить особо, так это огромную силу личности Сато Какудзо. После нашего разговора я больше не удивлялся, как же он заставил Ода Сотацу подписать признание. Этот человек мог убедить сделать то же самое любого.

                Интервью (Сато Какудзо).

        (Заметка интервьюера. Сначала мы сидели за столиком у окна, но потом солнце поднялось высоко и стало слепить нас, поэтому нам пришлось пересесть. Оба раза Какудзо первым выбирал себе стул и садился, совершенно не интересуясь моим мнением. Во время нашей беседы, мне кажется, я нашел этому объяснение. Он все время садился так, чтобы видеть дверь. Когда я спросил, могу ли я воспользоваться диктофоном и записать разговор, Какудзо ответил отрицательно. После того как мы немного поговорили, он все же согласился.)

         ИНТ.
         Значит, вы были вдохновлены Французскими Ситуционистами? Вас вдохновляли волнения в 1968 году? Из-за этого у вас возникли неприятности в Сакаи, и вам пришлось вернуться домой?

         КАКУДЗО.
         Вы знаете легенду о каменотёсе?

         ИНТ.
         Нет.

         КАКУДЗО.
         Это старинная легенда. Персидская, кажется. Я прочитал ее в то время, и у меня возникло ощущение… будто некоторые вещи вполне возможны. Я почувствовал, что то, что казалось мне невозможным, если приложить огромные усилия, становилось совершенно реальным.

         ИНТ.
         А что это за легенда?

         КАКУДЗО.
         Король выезжает со своей свитой. Все верхом на лучших скакунах. Они выезжают из города, в котором живёт король, скачут через поля, по дорогам. Скакун короля молодой и прекрасный. Такого у него ещё никогда не было. Король дает ему свободу, и конь уносит его далеко-далеко. Вместе со свитой он скачет очень быстро. В таких отдалённых местах никто из них ещё никогда не бывал, и оттого все приходят в замешательство. Но лица их раскраснелись, сердца колотятся, и им хочется только одного – скакать дальше. Дует сильный ветер, в воздухе носятся вихри, облака в небе мелькают словно тени. Лошади сами находят место для стоянки, и вся группа всадников оказывается на тропинке перед низенькой хижиной. Это жилище каменотеса. Король спешивается, подходит к двери и стучит. Ему открывает старик с костлявыми, жилистыми, белыми руками. Он приветствует всех и приглашает в хижину. Странно, но в таком маленьком жилище места хватает всем. И стол оказывается таким большим, что все гости умещаются за ним. Вельможи сидят плечом к плечу по бокам стола, а король во главе. Каменотёс напротив него. Я накормлю вас, говорит он, но это будет непривычная для вас еда. Вельможи начинают ворчать, что им хочется поесть того-то и того-то. Каменотёс смотрит на них, а они вдруг видят его руки и замолкают. Король заявляет, что раз уж они пришли как попрошайки, то будут рады любому угощению. Такого он ещё никогда не говорил. Тогда каменотёс уходит в кладовку и приносит оттуда гусыню, очень похожую на девушку. Потом он приносит оленёнка, напоминающего мальчика, хлеба, выглядящие как волосы сотни придворных дам, сплетённые воедино, и мёд, похожий на козью кровь. Не ешьте эту еду, предостерегают вельможи. Но король только смеётся, а каменотес молча наблюдает за ними. Ваши быстрые кони принесли вас в это место, говорит с улыбкой король. Место, где нужна смелость. Некоторые кони слишком быстрые, ворчат себе под нос вельможи. Потом тарелки были наполнены до краёв. Король всё пробовал первым. Накладывал еду себе в тарелку и ел, накладывал и ел. Никогда ещё он не вкушал ничего подобного. Вскоре все уснули, и каменотес встал из-за стола. На этом заканчивается первая часть.

         ИНТ.
         А что произошло во второй?

         КАКУДЗО.
         Хотите услышать?

         ИНТ.
         Конечно.

         КАКУДЗО.
         На следующий день король проснулся и обнаружил, что он каменотес. В хижине у него нет никаких вельмож. В поле ни одного скакуна. Только остатки большого пира, который затянулся до ночи. Король смотрит на свои руки и видит, какие они ужасные: белые кости да сухожилия. И этим рукам никакой камень не может сопротивляться. Но он же король! Он выходит на дорогу и идет в сторону своего королевства по следам лошадиных копыт. Девятнадцать дней идёт. Такое время уходит у него, чтобы преодолеть расстояние, которое хороший скакун пробегает за одну скачку без остановок на отдых. Но король упорно идёт к цели и на девятнадцатый день добирается до ворот своего города. Он представляется стражникам, однако те его не пускают. «Разве у тебя есть что продать? - спрашивают они. – И денег, наверное, у тебя нет, чтобы чего-нибудь купить? Зачем же тебе сюда? Ты не знаешь, что это самый богатый город в мире?» Какой-то страх в сердце не позволяет королю открыться стражникам, кто он на самом деле. Он уходит недалеко от города в заброшенное поле и находит там камень. Король садится и начинает гладить его руками.  Он гладит камень снова и снова, и вдруг ему открывается все искусство каменотёса. Король ломает и мнет камень, ломает и мнет, делает в нём бороздки, словно складки в полотне. В результате у него получается тончайший лабиринт на камне. Король прячет его под своим рваным плащом и снова идёт к воротам города. Осталось только дождаться утра. Когда первый проснувшийся стражник, щурясь, смотрит на восходящее солнце, король уже стоит перед ним.

         «Это опять ты? Разве тебе есть что продать? Или у тебя есть деньги что-то купить?» Король поднимает плащ, чтобы показать каменный лабиринт. Глаза охранника скользят по невероятным изгибающимся линиям. Они пытаются проследить их путь. Снова и снова. Но постоянно утыкаются в ничто. В никуда. Стражник, не отрывая взгляда от лабиринта, делает одну попытку за другой, но выхода так и не находит. Отлично, можешь идти в город, говорит он и открывает ворота.  Король прячет свой каменный лабиринт и шагает по улицам своего города. Никогда он его таким не видел. На площадях и улицах торговцы открывают лавки. Где-то забивают скот и сдирают с него шкуры. Где-то кормят и поят лошадей. Их холят и лелеют. Вплетают им в гривы ленточки. Наконец, король находит знакомую дорогу к своему замку. Вот ещё ворота. Я хочу увидеться с правителем, говорит он.  Что ж у каждого есть право встреться с ним, соглашается стражник, но, может, на тебя оно не распространяется? Стражник стаскивает с короля капюшон и пристально смотрит ему в лицо. Однако этот человек ему не знаком. Стражник никогда раньше его не видел. Тебе повезло, говорит он и открывает ворота.

         И вот король во дворе собственного замка. Он входит туда вместе с другими простыми горожанами как проситель. Кажется, что этой толпе нет конца. Всех людей проводят во внутреннюю палату, где правитель будет говорить с ними. Король очень смущен. Ведь сам он никогда не встречался с просителями. Никогда не видел этой палаты. Проходит час, затем второй. Появляется советник, садится на трон и заявляет, что он король. Уж я-то тебя знаю, думает настоящий король, ты всего лишь советник. Он встает в очередь последним и ждет. Когда все поговорили с советником и ушли, король подходит к нему. Мне нужно встретиться с королем, а ты не король, заявляет он. Да, соглашается тот, вставая с трона, но мы сейчас пройдем к нему. Они идут коридорами, пересекают несколько двориков. Затем советник, король и стражники входят в еще одну палату. А там сидит другой советник. Выше рангом. Я знал этих людей всю жизнь, думает король, и в то же время никогда не знал… Но его уже подталкивают вперед. Вот король, говорят ему. Скажи, чего ты хочешь. Ты не король, отвечает он, а я пришел увидеться с королем. Тогда стражники отодвигают занавес в задней части палаты. Тяжелый роскошный занавес с бахромой. За ним оказывается еще один коридор. И все отправляются туда: король, первый и второй советники, стражники. Они доходят до того места, где дальше стражникам идти не дозволяется. Теперь короля ведут советники. Одежда его такая грязная, лицо так огрубело от ветра и солнца, что советники с трудом преодолевают отвращение. Но они идут дальше и входят в последнюю палату. Там действительно сидит правитель. И пришедший король узнает себя. Он так часто видел это лицо! Он идет к нему. Когда же правителю удается разглядеть одежду и руки каменотёса, когда он вдруг понимает, что каменотёс преодолел все преграды, чтобы предстать перед ним, его глаза становятся огромными, как у совы. И он кричит: кто пустил сюда этого человека? Советники видят перед своим правителем всего лишь простого каменотеса. Король простирает руки, а каменотёс распахивает плащ и достает из-под него свой удивительный лабиринт, это чудесное изделие из камня и света. Король берет его, но лабиринт снова превращается в обычный камень. Король кладет его рядом с собой точно так, как он лежал совсем недавно в поле.

         А потом король просыпается. Наступило утро. Свита седлает коней. Поскакали, говорят вельможи. Едем дальше. Король встает из-за стола, за которым уснул ночью, и идет к своему коню. Следом из хижины выходит каменотес и пристально смотрит королю в лицо. Что происходит потом между ними, неизвестно ни вельможам, ни рассказчикам этой истории. Кто может сказать, что значит быть одним человеком, а не каким-нибудь другим?  Когда король вернулся в свой город, он очень сильно изменился. С ним его королевство вошло в новую эру, которая теперь напрочь забыта. О ней осталась только эта история.

         ИНТ.
         То есть раньше вы считали, что все предопределено, и ничего нельзя изменить. Но прочитав эту историю, вы увидели, что выход есть? На самом деле жизнь очень даже можно изменить. И даже одному отдельному человеку.

         КАКУДЗО.
         Именно. Я почувствовал, что могу быть каменотёсом.

         ИНТ.
         Но ведь короля нет. Даже если бы вы могли быть каменотесом, я не вижу…

         КАКУДЗО.
         Король это теперь общее понятие. Королевский титул – общее понятие. Люди с этим смиряются.

         ИНТ.
         Значит, чтобы изменить  их видение, вам нужно было…

         КАКУДЗО.
         Мне нужно было говорить со всеми сразу.

         ИНТ.
         Но вы были молоды и искали свой путь. Как вы разрабатывали планы? Как вы приводили их в действие? Была середина семидесятых годов. Люди тогда меньше всего думали о гражданской и правовой формальности.

         КАКУДЗО.
         Не совсем так. Некоторых из нас это заботило. Казалось, что у Японии был шанс стать лучшим местом на Земле, настоящим раем. Мне хотелось этого больше всего на свете. Я бы сказал, что в некотором смысле… Хотя я уверен, многие со мной не согласятся, но я бы сказал, что был тогда…

         ИНТ.
         Человеком высокой морали? Патриотом?

         КАКУДЗО.
         Может, не в полном смысле слова. Не тем, кто следует за императором, кто бросает все ради чьей-то идеи. Да, я бросил все, но только ради собственной идеи.

         ИНТ.
         Действительно? Или вы убедили Сотацу сделать это от своего имени?

         КАКУДЗО.
         Его жизнь не имела никакой ценности. Он все равно в ней ничего путного бы не сделал. А теперь видите: кто-то даже пишет о нем книгу.
         (Смеется, сплевывает на пол).

         ИНТ.
         Я не…

         КАКУДЗО.
         Я вернулся домой из города. Снова стал встречаться с девушкой по имени Джито Чжу. Мы жили вместе. Несколько лет назад она была моей подружкой, но дальше дело на пошло. В общем, когда я вернулся, мы снова стали жить вместе. Ода Сотацу был моим старым приятелем. Мы с ним стали видеться. У нас были практически одинаковые взгляды на жизнь. Нам казалось, что  мы были зажаты в узких рамках, и это выводило нас из себя. Я и Чжу ночи напролет обсуждали, что бы нам сделать такого, чтобы освободиться от этих пут. Как бы изменить мир вокруг нас. Несколько моих приятелей тогда загремели за решетку, и наша судебная система меня просто бесила. Я чувствовал, как сильно мы в этом смысле отстали от других цивилизованных стран.

         ИНТ.
         Поэтому и родилась идея признания?

         КАКУДЗО.
         Частично. Частично поэтому, а частично из-за злости.

         ИНТ.
         Вам кто-нибудь помогал в сочинении признания?

         КАКУДЗО.
         Приятель из Сакаи. Юрист. Имени его я называть не буду. Он помог набросать проект. Мы хотели сделать так, чтобы эта бумага до определенной степени связывала человека.  Конечно, трудно такую составить, но мы сделали как смогли.


         ИНТ.
         И все время вы целили в Сотацу? Вы уже решили, что подписывать признание будет именно он?

         КАКУДЗО.
         Я это ощущал. Я же был не один в деле. И считал, что моя роль как организатора была слишком важной, чтобы мне самому отправляться в тюрьму. Я не видел это частью моей личной задачи.

         ИНТ.
         Вы видели это задачей Сотацу?

         КАКУДЗО.
         Он отлично годился для неё. Я знал его как человека благородного, с огромной внутренней силой. И еще я знал, что у него, как это сказать... Очень кислые перспективы. Когда я вернулся из города, Сотацу переживал не самый удачный период своей жизни. Когда он согласился подписать признание, я совсем не удивился.

         ИНТ.
         Должен вам сказать, что за время исследования этого дела я встречался с многими людьми. В частности, со всем семейством Ода и Джито Чжу.

         КАКУДЗО.
         И с Чжу тоже?

         ИНТ.
         Да.

         КАКУДЗО.
         Вы должны быть осторожны в выборе, кому доверять, а кому нет. У них есть свои версии, но большей частью все они неверны. Могу выразиться точнее: все эти версии неверны. Только я могу помочь вам понять, что же произошло на самом деле. Вы должны осознать, господин Болл, что наш мир состоит почти целиком из сентиментальных идиотов и грубых скотов.

         ИНТ.
         К кому же относитесь вы?

         КАКУДЗО.
         (Смеется).

         ИНТ.
         Ну, если по правде?

         КАКУДЗО.
         Сентиментальная скотина, наверное. Человек с добрыми намерениями, которому, правда, нет никакого дела до других.

        (Заметка интервьюера. Здесь Какудзо передал мне оригинальную запись, сделанную в тот вечер: настоящую запись момента, когда Сотацу поддался на уговоры подписать признание. Я был потрясен. Сначала я даже не поверил, но, прослушав запись, убедился в ее подлинности. Среди многих странных и зачаровывающих вещей меня поразило, как тогдашние голоса Какудзо и Чжу отличались от нынешних. Отличие было очень тонкое. И причиной его была тяжесть времени - всего времени, прошедшего с тех пор, когда проводилась запись разговора. С тех пор, как все это случилось.
         Передав мне материалы, Какудзо не захотел больше разговаривать. Он просто отдал мне запись их первых переговоров и несколько документов. Содержание бумаг я приведу ниже. Представлю их дословно. Документы касались абсолютно разных периодов времени. Некоторые даже предваряли события этого дела. Итак, перечислю эти бумаги.

                Документы (Сато Какудзо).

        (Заметка интервьюера. Документы представляли собой сделанные с помощью копировальной бумаги копии оригиналов, которые Какудзо оставил у себя. Кое-где мне было трудно разобрать слова. В таких случаях я старался не фантазировать и просто сохранял смысл написанного. Одни документы оказались немногим больше обрывка бумаги, другие же были напечатаны на стандартных листах с диаграммами и пояснительным текстом. Я не привожу здесь все, поскольку некоторые документы имели к делу весьма косвенное отношение.)

         1.Исчезновения в Нарито: светокопия.
         2.Изобретение преступления.
         3.Признание и его идея.
         4.Чжу и "Как это было на самом деле".

         Исчезновения в Нарито: СВЕТОКОПИЯ

         1.Похищения людей из их домов.
         2.Признание человека.
         3.Суд над этим человеком.
         4.Казнь этого человека.
         5.Возвращение большинства похищенных.
         6.Публичное признание преступной ошибки государственной системы.

         Первый пункт должен был быть выполнен в строжайшем секрете. В это время нельзя было допустить вмешательства полиции. Сделать это было несложно, но  требовались тщательная разработка и составление перспективных планов, а также использование специфических ресурсов.

         Для выполнения второго пункта были необходимы:
         а. непоколебимый человек (преданный идее и полностью ее понимающий).
         Или:
         б. человек, который докажет свою непоколебимость, основанную на произвольных причинах. А именно на причинах, обусловленных личными качествами, то есть эксцентричностью своей натуры.

         Третий пункт будет выполнен естественным образом. Впрочем, как и четвертый.

         Пятый пункт является событием подстроенным, вызванным объявлением о выполнении пункта четвертого.

         На выполнение шестого пункта можно надеяться. Этого можно достигнуть, устроив пышное зрелище и громкое событие из пункта пятого. Особенно если учитывать его направленность и тяжесть обвинений.

                Изобретение преступления.

         Изобретение преступления дело особое. Преступления как такового не существует, и, следовательно, его придумывают. Оно не совершается. Преступление никогда не совершается; оно просто изобретается. Только кажется, что его совершили. Эта видимость создает в глазах народа само преступление, и люди начинают требовать расследования. Человек, принимающий на себя вину за преступление, которого никогда не было, арестовывается и наказывается. А вот наказание, конечно, реальное. Если бы общество было способно определить преступление, как изобретенное, и его совершение, как изобретенное, хотя и кажущееся реальным, то преступника освободили бы. И тогда в подобной чрезвычайной ситуации государственная система доказала бы свою эффективность. Но шансы на это равны нулю.

         Изобретение преступления не относится к криминальной, как  по сути своей не имеет никакого отношения к преступлению вообще. Здесь замешаны вдохновители идеи, жертвы и исполнители. Некоторые настаивают на том, что по природе своей это все равно уголовное дело. Здесь мы это в расчет не принимаем. Мы просто говорим: каждый замешанный в "изобретенном преступлении" является частью структуры, созданной с целью организовать это "изобретенное преступление", и каждый обладает полной информацией о предприятии, в котором он участвует.  Единственное исключение можно сделать (и должно сделать) в отношении признающегося человека, если он относится ко второму типу (о типах сказано выше).

         Воздействие преступления на людей должно быть таким, чтобы вызвать у них наиболее сильный страх без видимых на то причин. Иными словами, нужно добиться животного страха, не связанного напрямую с преступлением. Его необходимо внушить обществу. Любая прямая связь между страхом и преступлением может служить как своего рода нарушение закона, и, в конце концов, окажется настоящим преступлением, требующим реального наказания.

         Члены организации должны уметь хранить молчание и быть крайне осмотрительными. Подбор таких людей является главной проблемой для любого организатора. Особая сложность заключается в том, что этическая проблема, создаваемая организацией во время борьбы, является расплывчатой и крайне запутанной.

         Для этого далее приводится обсуждение признания.

                Признания и их идея.

         Главная задача нашего предприятия, так сказать, основная задача общества - достичь согласия, которого власть иметь не должна.

         То есть если один человек готовит суп, откровенно дрянной суп, а другой пробует его с ложки и говорит, что приготовлено неплохо, значит, суп признается хорошим. Как блюдо, он своей цели достигает. Согласие заключается в том, что суп вкусный. Велика вероятность, что его приготовят еще раз тем же способом. Другие люди, у которых, возможно, есть сомнения в своих способностях верно оценить качество супа, услышат о нем первый отзыв. Они попробуют суп, зная что он вкусный. Эти люди не оценивают его сами. У них нет такой власти. Они лишь прислушались к первоначальному мнению и пришли к соглашению с ним.

         Когда человек совершает преступление, в благополучном обществе должно быть возбуждено уголовное дело, только если очевидны улики. При расследовании и признании кого-либо виновным недопустимы никакие мнимые свидетельства. Так сказать, свидетельства, рожденные исключительно в голове человека и не связанные с реальным миром;
         То, что мы, как люди разумные, верим, будто видим вещи, которые на самом деле не видим.
         То, что мы поставим на кон свои жизни и репутации, чтобы доказать вышесказанное.
         То, что мы, как люди разумные, верим, будто делаем то, что на самом деле не делаем.
         То, что мы поставим на кон свои жизни и репутации, чтобы доказать и это тоже.
         Дамы и господа, понятно, что механизм правопорядка не может вскрыть все детали преступления. Власти не в состоянии найти все доказательства. Природа нашего мира такова, что доказательства рано или поздно превращаются в ничто. Иногда всего за несколько минут. Природа нашего мира такова, что превращение доказательств в ничто не происходит (никогда) намеренно  или даже со злым умыслом. Мир просто обновляет себя.  Хаос и порядок поднимают головы, словно два  столкнувшихся смерча.

         Итак, возвращаемся к нашему случаю. Вскоре было определено, что элемент - элемент  освобождения - может быть получен в результате поисков справедливости. Этот свободный элемент можно разделить на две части:
         1.Показания свидетеля.
         2.Признание.
         То, что свидетель (он или она) долгое время считался частью  судебного процесса, никогда не воспринималось с такой серьезностью и важностью, как в нынешние времена. Главным образом потому, что раньше мнение человека не вызывало должного уважения на одной лишь основе, что свидетель являлся индивидуальной личностью. Иными словами, тогда чья-либо индивидуальность не предоставляла возможности ни утверждать, ни доказывать что-то.

         В былые времена доказательства добывались таким образом: с помощью обращения к богам.

         Это действие было известно как три суда: судебный поединок, испытание огнем, испытание водой. Вот что являлось тогда доказательством. Доказательство не было ни обвинением, ни утверждением индивидуальной личности.
         Почти всегда человека, который хотел признаться в преступлении, объявляли виновным. Такая позиция ошибочна: никто не может знать, правду ли говорит человек, особенно если он или она находится в состоянии аффекта. Наши знания о себе весьма относительны. Однако мы обычно так тщательно отстаиваем свои доводы, что в обществе признано вполне приемлемым считать человека, который отказывается их отстаивать, непременно виновным. Иначе, почему же он или она больше не кричат о своей невиновности?
         В первую очередь благодаря суду эффективность судопроизводства превалирует над истиной, что признания являются жизнеспособными.
         Все правильные решения о виновности должны являться результатом научного исследования, результаты которого могут быть воспроизведены. Отдельный человек не обязательно должен иметь какое-то отношение к расследованию или к суду. Есть презумпция невиновности, и общество само должно все доказать. Если же доказательств не хватает, значит, факт преступления констатировать нельзя, и подозреваемый не может быть ни осужден, ни приговорен к какому-либо наказанию.

                Чжу и "Как это было на самом деле".   

        (Заметка интервьюера. Из всех это были самые свежие записи. Предыдущие, по-моему, относились к более давнему времени. Сато Какудзо сделал их до Исчезновений в Нарито. И, похоже, даже до его отъезда из Сакаи. Этот же документ, возможно, был написан в тот  же год, когда он оказался у меня, или около того. Во всяком случае, к тому времени последние разговоры об Исчезновениях в Нарито были уже давно забыты. Какудзо начинает его с расплывчато написанной даты, но неясно, можно ли ей доверять).

         Неохотное участие Джито Чжу.

         Я пишу сейчас эти строки, чтобы объяснить неохотное участие Джито Чжу в событиях последнего года. Прочитает ли кто-нибудь эту бумагу при моей жизни, будет ли она уничтожена до прочтения, увидит ли она свет после того, как меня увезут куда-нибудь по не относящемуся к данному делу обвинению... Кто знает? Я пишу ее, чтобы не стать частью лжи, касающейся Джито Чжу, чтобы рассказать известную мне правду.
         Мы были знакомы с Джито Чжу до моего возвращения в Сакаи. Когда наши отношения возобновились, это ничуть нас не удивило. Все было хорошо до моего отъезда. Все стало снова хорошо после моего возвращения. Мы перестали видеться только из-за разного географического положения. Воссоединение в этом же географическом смысле толкнуло нас к возобновлению отношений.
         Скажу вот еще что: Чжу была умнее, сообразительнее и проницательнее всех девушек, которых я когда-либо знал. И в Сакаи, и в Осаке. Одно это являлось для меня решающим фактором. Я ненавижу повторять что-либо, а с Чжу этого и не требовалось. А еще у нас было некоторое сходство характеров и политических взглядов. По моему мнению, политика нашей ежедневной жизни тесно связана с хитросплетениями политики мировой. Поэтому когда мы с Чжу, сидя в своей маленькой квартирке, ощущали себя заключенными, чувствовали себя словно в клетке, мы искали выход.
         Я много читал. Изучал опыт французских авторов избавиться от гнетущего воздуха, пропитывающего повседневную жизнь. Дебор, Ванейгем и другие предпринимали множество попыток и вдохновлять, и действовать. Это и привело, как я объясню позже, к спровоцированным мной событиям. Событиям, спровоцированным мной и Чжу в префектуре Осака.
         Я все уже спланировал. Я понимал, чего хочу. Мой взгляд точно определил само понятие. Это было признание. Я чувствовал, что перед ним никто не смог бы устоять. Я понимал, что его внутренняя двойственность, существенное расхождение с истинными фактами должны были увидеть и отметить все вокруг. Однако куда бы я ни ходил, с кем бы ни говорил, я был поражен. Суть замысла оставалась непонятной людям. Такая ясная для меня, она была туманной для других. Очевидно, я воспринимал эту суть как возможность, которую можно было быстро превратить в реальность, если можно так выразиться.
         Итак, возвращаюсь к своему повествованию. Мы жили с Чжу. Я придумал план, но у меня не было помощников. Я работал в корабельном доке. Ходил туда каждый день и возвращался, еле ноги волоча. Я был зол. И влюблен. А еще меня преследовал страх. Я не был уверен, что Чжу понравится то, как я следовал всем деталям своего плана. Не был уверен, что ей понравится моя мысль: раз уж я поделился планом, все обязательно должно идти согласно ему. Любое отклонение станет провалом.
         Вот почему я заманил ее в ловушку. Вот почему первым договором был не тот, который подписал Сотацу. Его подписала Джито Чжу. Он был составлен точно так же. И тоже родился как результат якобы азартной игры. Мне было неловко оттого, что я его составил. Но по прошествии времени я понял, что Чжу никогда бы не согласилась на ту жестокость, которая от нее требовалась, не будь она связана договором. И не будь в ее характере преданности, которую Чжу считала делом чести.


                Чжу и "Как это было на самом деле". Часть 2.

         Однажды вечером мы с Чжу играли в игру. Азартную. Сравнение карт. Вытягиваешь карту и сравниваешь с картой соперника. В такую игру невозможно много выиграть. Преимущество переходило от меня к Чжу и обратно по очереди. Сначала мы играли на фанты. Когда придумывать новые стало тяжело, мы перешли к согласованным ставкам с более опасными последствиями: начали с того, что в случае поражения резали себя ножом. Потом я выпрыгнул со второго этажа и сломал ногу. Чжу выскочила на дорогу прямо перед машиной, и ту занесло в кювет. Я привожу эти примеры для того, чтобы показать, в каком состоянии мы продвигались вперед. Мы любили друг друга. Нам невероятно нравилось то, как мы избавлялись от холодного пресса конформизма. Нас все время одолевало отчаяние, потому что стоило нам только выгнуть спины, как тяжесть снова обрушивалась на них с той же силой, как и раньше.
         Но у меня был мой план. Чжу о нем ничего не знала. Я сказал ей: "На этот раз мы с тобой подпишем соглашение. Составим контракт. Этот контракт свяжет одного из нас с волей другого на определенный период времени". Она стала возражать. На определенный период времени? Как банально. А почему не на все время проекта? Тогда срок действия контракта продлится недели или даже годы. Это предложила сама Чжу. Я согласился, и мы разработали условия сделки. Проигравший должен был подчиняться выигравшему полностью в процессе выполнения отдельного проекта. Вне этих границ он или она имели право высказывать свое мнение, но только так, чтобы это не мешало успешному воплощению самого проекта.
         Я все изложил на бумаге. Мы оба подписали основание сделки: проигравший в карточной игре должен будет поставить свою подпись на листе бумаги. Внизу мы написали дату.
         А потом какое-то время сидели, глядя друг на друга. Я протянул Чжу колоду. Она сняла карты, выбросила одну. Потом я снял колоду и выбросил свою карту. И выиграл. А Чжу подписала соглашение. Вот так просто все и было. Я заранее положил карты по порядку и потому знал, как взять себе старшую. Чжу и предположить не могла, что я мог такое сделать. Она ведь не осознавала, что существовало нечто,  ради чего я только и работал. Ради чего был готов на обман. А это «нечто» действительно существовало, и я обманул ее. С тех пор Джито Чжу была в моем полном подчинении во всем, что имело отношение к исчезновениям в Нарито.
         Она больше никогда не возвращалась к этому соглашению. Никогда не угрожала оглаской.  Чжу просто не хотела его больше видеть. А я это соглашение и не хранил. Уничтожил его в тот же день, когда она поставила под ним свою подпись. Иметь перед глазами такой документ и помнить, каким образом я получил его - это для меня было невыносимо. Я смотрел в будущее. Я думал о том, как использую Чжу и как наведу большой переполох в окружавшем меня обществе.   

                Как это было.
         Вы можете заподозрить, что игра в карты с Ода Сотацу была такой же нечестной. Мы с Чжу привели его в бар, заставили выпить. Чжу с ним флиртовала. Я делал ему всяческие комплименты. Он был в тяжелой ситуации. Жизнь его текла тяжело и скучно. Впереди Сотацу мало что ждало. В этом смысле он был типичным среднестатистическим парнем. Однако совсем не типичным по своей природе. Ода Сотацу был гордым и несгибаемым. И я прекрасно знал, чего от него ожидать.
То, что он проиграл в карты, что подписал признание, было неизбежным. Я продумал все еще год назад, сидя в свое комнате в Сакаи. Тогда я мысленно передвигал фигуры, как будто бы вырезанные из бумаги, а теперь наблюдал за тем, как Сотацу подписывал признание. Он поставил подпись, дату и взглянул на меня, а я посмотрел на него. И тогда мне стало вдруг понятно, что я сделал это.
         Сотацу ушел из бара. Куда, уже не имело значения. Чем дальше, тем лучше. Если полиции пришлось бы гнаться за ним, это ничего бы не изменило. Я взял Чжу за руку, и мы отправились домой. Мы лежали на кровати. Я читал признание, как поэт читает написанную им поэму, осознавая, что она изменит его судьбу. Но, как часто бывает с авторами, поэма меняет вовсе не их судьбу.

                Как это было-2.
         Я заметил, как Сотацу наблюдал за Чжу, какими глазами на нее смотрел. А я прекрасно знал ее. Чжу была не просто красоткой, не просто симпатичной, желанной девушкой. Она еще была и умной. К ее мнению стоило прислушиваться. Чжу умела выражаться тонко, заставляя собеседника чувствовать себя немного глуповатым. Фактически она так поступила и с Сотацу. И со мной тоже. Стоит ли говорить, что ни одна девушка, с которой я потом встречался, не могла с ней сравниться? Я знал, что Сотацу много думал о Чжу, и одна мысль закралась мне в голову. Она закралась, когда я лежал на кровати, осознавая, что где-то в городе Сотацу сейчас ждал прихода полиции. Стоило ли мне послать Чжу к нему? Можно ли было с помощью Джито Чжу заставить его сдержать свое слово? Я посмотрел на нее. Обнаженная, она лежала рядом. И тут во мне появилась уверенность. Я почувствовал, что это не просто сработает, а что она сможет все сделать как надо. Несмотря на то, что ей это было не особо ужно. Несмотря на то,  что она могла заявить, что это не входит в наше соглашение. Наша беспомощность перед лицом самой жизни, факт, что мы стрались быть решительными и хотели направить эту решительность на других - все это означало, что Чжу охотно бросилась бы вниз со скалы. Она позволила бы мне отправить ее к Сотацу. И она пошла бы к нему. И он никогда не отказался от своего признания.
         "Чжу, - сказал я, разбудив ее. - Возьми это признание".
         Она встала и оделась. Я наблюдал за ней и думал, что это и есть сущность моей жизни. Ни до этого, ни после никогда у меня не будет таких прекрасных вещей: любовь девушки, обязательство друга, величайшее раскрытие заговора. Я все это прочувствовал и теперь могу сказать вам: я был прав. До сих пор тот момент в моей жизни остается несравнимым ни  с чем. И, думаю, таким и останется навсегда. Теперь я от будущего уже мало чего жду.

                Как это было-3.
         Если уж я взялся рассказывать, как это было, полагаю, мне нужно объяснить все в подробностях. У одного моего приятеля в Сакаи жил дядя. Фермер. Человек этот был омерзительный. Ферма его располагалась на склоне холма. Построили ее много-много лет назад. Поблизости больше ничего не было. Только какой-то заброшенный храм. Да и фермером этот человек был никудышным. В общем, ни рыба, ни мясо. Я его видел. Ездил туда специально встретиться с ним. Мы отлично поладили. Он оказался новообращенным анархистом. Причем, анархистом не в политическом смысле. Этот человек был негодяем, жившим в нищете, но вовсе от этого не страдавшим. Он каждое утро сидел на свежем воздухе перед домом, наслаждался этим процессом, и больше ему ничего не было нужно. Я завоевал его расположение, признавшись, как сильно ненавидел людей.
         Он удивился:
         - Ты тоже их ненавидишь?
         - Да, ненавижу.
         - Тогда мы в этом сходимся.
         Так мы сидели в то утро, и я рассказал ему в подробностях о своем разработанном фантастическом плане.
         - Это серьезное оскорбление, - заявил я ему. - Мы бросаем его в лицо обществу. И оно им умоется. Они ничего не смогут сделать, кроме как умыться им.
Человек посчитал мой план забавным. И согласился.
         Итак, моей задачей стало следующее: ездить на арендованной машине по округе, отыскивать пожилых людей со взглядами, противоречащими общественным, и убеждать их. "Уезжайте отсюда на время. У меня есть уютное местечко для вас".
В свою защиту хочу сказать, что я каждому все подробно объяснял. Объяснял, что и для чего делал. Я говорил им, что они могли остаться в том местечке на год, два, три, пять лет. Даже десять. Кто мог сказать наперед? Я говорил и говорил. Очень долго. Повторял все снова и снова. И каждый раз, когда я заканчивал, человек вставал и оставлял свой дом. Каждый раз, когда я умолкал, человек поднимался,  мы шли к моей машине, садились в нее и уезжали.
         Одного за другим я отвозил этих людей на ферму, где старик-хозяин их принимал. Там они вместе и жили. Получился такой маленький пансионат с довольно странными обитателями. Я уверен, время, когда они исчезли, стало для большинства из них самым счастливым за много лет жизни. 
         Отвезя туда последнего постояльца, я не возвращался до тез пор, пока все не закончилось. Даже ни одной весточки не послал. Это было одним из условий сделки. Я объяснил это и старику, и каждому из его постояльцев. Мы все были заодно.

                Как это было-4.
         Чжу сильно втянулась в это. Я и не ожидал, что все так выйдет. Она втянулась как актриса. Вы бы ни за что не догадались, что ей было абсолютно наплевать на Сотацу. Иногда я тряс ее, будил и говорил: "Чжу, поезжай, навести его. Ты должна держать руку на пульсе". А она все отнекивалась. Свернется в комочек под одеялом и уткнется в меня. Хочу, говорит, здесь остаться. Но я стягивал с нее одеяло и сталкивал с кровати. Она поднималась с пола, отряхивалась. "Езжай," - говорил я. Чжу кивала, одевалась и отправлялась в тюрьму. Помню, она оглянулась, и я ей сказал: меня нет. Нет ничего, кроме решимости Сотацу. Заставь его это понять. Заставь его понять, что он сможет сдержать слово.   
         В основном все шло неплохо. Проблема возникла, когда появился брат Сотацу, но Чжу ее уладила. Она действовала очень быстро. Я вам уже об этом рассказывал. Чжу рушила все, что удавалось создавать Дзиро. С ее помощью Сотацу постоянно оставался наедине с собой, со своей решимостью. Лучшего дрессировщика я и пожелать не мог.  Чжу действовала так, что потом мне уже не приходилось ей напоминать, что нужно ехать в тюрьму. Она ездила туда по собственной воле. Я просыпался, а ее рядом уже не было. Тогда я принимался за работу. Днем у меня было время подумать: на ферме мои исчезнувшие люди стоят, выстроившись в шеренгу, и смотрят вниз с горы. В тюрьме стоит Сотацу, уставившись на стену. В автобусе сидит Чжу и смотрит себе под ноги. А я не имею к ним никакого отношения. Никто не знает обо мне, и, тем не менее, исполнение моего плана неизбежно. Судьи делают то, что я им велю, просто потому что одна истина мне гораздо понятнее, чем им:  абсурд начинается там, куда люди идут доказывать свою правоту.
 
                Как это было-5.
         Тревога меня одолевала. Не буду скрывать: ночами я просыпался в холодном поту, боясь, что что-нибудь пойдет не так. Вдобавок иногда меня дразнила Чжу. Она приезжала вся в слезах, говорила, что Сотацу отказался от своих слов, признался в своей лжи, а потом, увидев на моем лице ужас, начинала хохотать. Это не шутка, кричал я. Но она продолжала смеяться. Тогда я говорил: "Чжу... Чжу, ты очень жестокая".
         Однако когда вынесли приговор, и Сотацу оказался на краю гибели, я испытал облегчение. По крайней мере, ситуация стала менее опасной. Я ведь боялся, что кто-нибудь из моих исчезнувших людей умрет. Они были пожилые! Людям свойственно умирать... Но это было трудно учесть заранее. Мне ничего не оставалось, кроме как ждать. Ведь я даже не мог поехать и узнать, как обстоят дела не ферме.
         Находясь несколько месяцев на краю гибели, Сотацу вдруг повел себя странно. Начал писать на бумаге необычные вещи. Заговорил с охранниками. Я боялся, что он сломался. Вот когда я заявил Чжу, чтобы она поехала в тюрьму и, если получится, переспала с ним. Я хотел, чтобы таким образом Чжу связала его по рукам и ногам.
         Она ударилась в слезы. Ей не хотелось спать с Сотацу. А я сказал, что она должна это сделать. Что у нее нет выбора. Чжу стала сопротивляться. Но я настаивал. Сказал, что ей самой это тоже необходимо. Тогда она собрала вещи и ушла. И больше не вернулась. Не знаю, поехала она в тюрьму или нет. Я больше никогда ее не видел.
         На следующий день я услышал по радио новости.

                Финал. 
         В один из весенних дней, когда я был еще ребенком, Ода Сотацу вывели из тюремной камеры. В сопровождении  охраны он прошел по коридорам. Потом состоялась процедура подтверждения его личности. И Сотацу повели через несколько комнат мимо статуй. Наконец, его поставили на плоскую крышку люка. Прозвучала команда, и Сотацу был повешен.
         Об этом передали по радио и в телевизионных новостях. Люди в основном были довольны, однако ощущали некое смятение. Многим хотелось узнать, что же случилось с исчезнувшими.
         Через неделю после казни на улице в Сакаи появилась процессия. Это были люди, одетые во все белое. Во главе процессии шел молодой человек по имени Сато Какудзо. На всех была одежда кающихся грешников, пошитая на старинный манер: на Какудзо и на людях, которые считались пропавшими, и из-за которых казнили Ода Сотацу. Они были живы и прошли процессией по улицам к зданию суда под изумленными взглядами горожан. На ступенях этого здания Сато Какудзо перед собравшейся толпой и репортерами  произнес речь. В своей речи он обвинил общество в совершенном преступлении. Из его слов следовало, что убийство невинного человека Ода Сотацу было лишь началом. В ближайшем будущем участь быть казненными без единого доказательства вины ждала и других людей тоже.
         "Мы не можем этого допустить, - сказал Какудзо. - Кто еще жив, мы не можем этого допустить! Если вы еще живы и готовы заявить об этом, то не можете допустить своей гибели".
         Газеты напечатали репортажи об этих событиях.
         Спустя несколько недель все почти забылось. Узнав эту историю, я почувствовал, что мне следует написать о ней. Она должна быть написана. Мне показалось, что ей должны быть посвящены даже несколько книг. А на самом деле не было ни одной. И тогда моя жизнь, мой опыт, моя потеря помогли мне взяться за эту работу. И я ее выполнил. Написал эту книгу.
         Вот она перед вами. Это хроника жизни Ода Сотацу, заговора Сато Какудзо и любви Джито Чжу.