Книга-фига

         Д-р Ватсон — Ш. Холмсу: «Послушайте, Холмс. Чем отличается  бутерброд, изготовленный из куска белого хлеба, намазанного чёрным маслом, от бутерброда, изготовленного из чёрного хлеба, намазанного белым маслом?»
         Холмс, вообще: «Это — элементарно, Ватсон, бутерброд, изготовленный из чёрного хлеба и белого масла всегда падает маслом вверх, а бутерброд из белого хлеба и чёрного масла — маслом вниз».

Я не люблю задерживаться в гостях. Тем не менее. Когда до меня полчаса ходьбы, я могу на именинах веселиться до двух ночи. Почти как обычно; развлекался, пока в целях экономии не стало жалко денег на такси. Пошёл пешком к себе с юбилея. Иду, выбираю более освещенные места, чем менее, заходя на практически пустую трассу, когда становится страшно упасть на тротуаре в темноте. Чем шире проезжая часть дороги, тем лучше освещена. Перебегаю мою широкую улицу поперёк, и замираю возле магазинчика, за дверью, почему-то незнакомой. Из магазина, торгующего разным-всяким антиквариатом — чужие голоса.
— «Она сводит с ума, не правда ли? Даже я, хотя она мне принадлежит, лежу и думаю, а не украсть ли мне её у самого себя?»
— «Она — бесценна…»
— «Не совсем…»
— «Мне всё равно».
— «Я же не могу продать её Вам за кусок хлеба».
— «Можете...»
— «Смотрите больше и думайте больше…»
— «Сколько стоит Ваша жизнь?»
— «Моя  жизнь — даром...»
— «А картина?»
 —« Картина — больше…»
— «На картине — море крови, и неба — никакого, хоть с ума сойди... Вам даже Ваша жизнь — не по карману... Чья жена Вам — по карману?»
— «Вы, как серый голубь, бьётесь об моё окно... Картина стоит много, но не очень…»
— «Это Вы, как лист, падающий — как попало в любое время года: некрасивый, не к месту».
— «Не трогайте меня руками!»
— «Почему?»
В ответ кому-то от кого-то я слышу хрип и стон. Потом грохот падения чего-нибудь в антикварном магазине. Встаю столбом возле урны рядом с дверью, и думаю: «Антиквара убил кто-то или антиквар убил кого-то?» Выбегает в двери, не замечая меня, странный объект, бросается в машину, стоящую на тротуаре. Машина легко куда-то исчезает. Я вхожу в магазин. Лужи крови по всему полу. «Туфли придётся вымыть, высушить и сжечь». — Думаю: «Я — не соучастник убийства, я — тупой, я — не понял ни слова».
Хватаю первую попавшуюся очень толстую  книгу и, извинившись перед телом антиквара, которого я знал в лицо при его жизни, выбегаю молча из магазина на улицу, по которой бежать к чёртовой бабушке — одно удовольствие.
Прибегаю к себе в квартиру, сразу запираюсь в ванной комнате. Я не убивал антиквара. У меня есть в платяном шкафу запасные пол-литра водки. Плача от ужаса, я начинаю, выскочив из ванной к платяному шкафу за пойлом, а потом унесясь обратно в ванную, запивая водкой, разрывать-раздирать старинную книгу в кожаном очень дорогом переплёте на мелкие-мелкие кусочки, и заглатываю всё-всё то, на что я распотрошил книгу из антикварного магазина. «Я никого не убивал, я испугался», — думал я, доедая, дожёвывая раритет. То ли водка была очень хорошая, то ли книга, которую я натурально целиком съел вместе с обложкой, была замечательная, я совсем не отравился. Вот только теперь меня преследуют по ночам фиги. Я перестал спокойно спать. Ни в какую милицию я не пошёл, потому что не понял кто кого убил в антикварной лавке, и не собирался вводить специально следствие в заблуждение, потому что я — неврастеник. И фиги, которые кружатся надо мной после того, как я съел книгу — это неврастения, я думаю. Если я  вспомню, что за книгу я проглотил в своей ванной, мне кажется, фиги не будут надо мной издеваться, и я смогу спать по ночам, не обливаясь слезами от того, что фига мучает меня. Книга была проклята, поэтому мне — очень плохо. Я думаю, как вспомнить книгу. Примитивно, надо её написать. Я — троглодит. Мне надо смотреть, что я ем, а то мне скоро будет заворот кишок, и, возможно, конец.