Омеля да Фефеля

На веках невкотором осударьстве жили царь с царицей, и у их был царевич, Омеля.
Оногды ушел Омеля по белу свету уму-разуму учиться.
Научился и воротился домой. Да только, смотрит — никто его не встречат, не целоват, под белы руки не берё, в покои не ведё.
Забрел в горницу. На! А там евонна царица-матушка с евонным дядюшкой в красном углу рядом сидят, друг на дружку гледят и друг дружку за ручки поддерживают.
«Ну, дак это можно, — королевич сперва думат, — они вить родня». Оннако чудицца порато.
А маманя как его увидала, дак на грудь ему пала, плакат и рыдат:
«Сиротинушко моё бедноё.
Сокровишшо ненаглядноё!
Нету боле нашего татки —
В одночасье загиб,
Скрутил его бёркулез либо дрип».
Поплакали они, да и угомонились. Стали троима жить-поживать.
Дядя и говорит: «Мне без дела сидеть неохота. Дай-кось я царем поработаю пока, заместо братца». И — прыг на трон.
Омели этот дядя хуже горькой репки был. «Я, говорит, дяденька, токмо заради мамки вас и терплю. Вы лучче не попадайтесь мне на узкой дорожке, не ровен час сломаю оглоблю об ваше благородие».
А тот ему в ответ: «Откуль ты взялсе такой богатырь, на ровном месте пупырь? Я ведь тебя, шшенка, и жалею еще! Кабы не царица-мама, дак, я бы мокрово места от тибе не оставил!»
И така побранка у их началась! Дядя с племянником круглы сутки лаются. Сейчас, глядишь, драцца примутся.
 
Раз вышел царевич ночью по нужде. Глядь — стоит перед ним лесовик - не лесовик, домовой - не домовой. Весь косматой-волосатой, глаза вырачил, сам шатаицце. Омелько-от не испугалсе эдакой страхолюдины, но за кочергу все же ухватил. А тот и провешшился человеческим голосом:
— Омеля, говорит, а вить это я, твой папа. Ты вить, Омеля, не знашь: меня дядя твой убил, во сыру землю положил. Нету мне покоя после смерти. Сам я поделать ничево боле не могу, потому вешшество бесплотно, бестелесно. Ты же ему, злодею, за меня отомсти?
Сунул ему в руки резну дудочку и пропал.
Затужил Омеля. Пушше всего на царицу расстраиваецца:
— Эх, говорит, маманя. Ишше и катанцей по отце не износила… а уже туды, к дяди прикатилася... Горе мое, говорит, горемычно. Пойти разве на кладбишшо гулять, розвеяцца дак?
Приташшилсе он, бедолага, на погост. А там два мужика с лопатами мерзлу землю беспокоят. И между собой разговаривают:
— Гля-кося черепушка откатилась. Никак Парамоныча-золотаря.
— Не-ет, кажись Ерша черепушка-та. Дурачка деревенсково.
Омеля и приужахнулсе:
«Ёршик! Бедной Ёршик! Что с тобой зделалось, да что тако с тобою наделалось! Давно ле меня ты, робеночка, катал да на своих на закорочках; кормил солодким пряничком... А хоронятся в земле твои шуточки, червячкам да паучкам твои все прибаюточки. Вот она кака, жизненна пилосопия, вот оно како жестоко — мироздание! И-ы-хы-хы!…»
Горевал он неделю, потом другу, потом третью. Дома мутна брага кончилась, по кабакам пошел. В канавах повалялсе, в каталажке клопов да вошек набралсе. Проспалсе — в разум вошел. Стал думать, как бы дядю уесть.

Тово же дня попадалась ему на дороги скоморошья команда. «Вас-то мне и нать», — Омелька прикидыват.
Сторговались за рупь да копейку, да кислых штей бадейку, што дадут они представленье на главной плошшади.
Омеля има:
— Вот вам дудочка-погудочка. Она не проста, а волшебна. Как дядя, бандитска ево рожа, на палконе появицце, дак вы в ей дуньте. Ну и покажите, как все было, в личностях. А я вам ишше поболе тово заплачу.
И вот, народишко на базарной плошшади сгрудился. Из дальних деревень бабки стары приташшились да детки малы. Всем охота эдакой парадизной антреприсы смотреть.
Дядя-обманшшик тут как тут, на тобурете бархатном помешшаицце: позевыват, да поплевыват, золотной цепочкой потряхиват, да фрелин за всяки округлы-выпуклы места пошшипыват.
Старшой скоморошник, в дудку дунул, а она как заиграт:

 
ПЕСНЯ ДУДОЧКИ

Рости красна ягодка,
Во болотной жижице
Поспевай, калинушка,
Выростай, морошечка

А и нет покою мне,
Нет упокоеньица
Меня братец-от убил,
Во сыру землю положил

Как и спал я молодец
Почивал я в садике,
А злодей во ухо мне
Да налил из скляночки.

Поспевай в болотишше
Бела смертна ягода.
Не взлететь уж соколу,
Не проснуться молодцу.

 
И учали скоморохи показывать — россказывать им не нать: боле дудочка сама все поведат.
Дядя это услыхал-увидал — дак своим ушам не верит: откуль они обо всем прознали?
А Омеля дурачком прикинулсе, всяки глупости говорит да песенки припеват.
«Он! — царь смекат. — Не иначе, он! Скоро доберусь до тебя, вреднуха ты така».

Думу думат злодей: нать как-то вывертывацца.
Позвал свово главного министра, Полкания.
А у Полкания дочка была, Фефелия — писана красавица. Будто цветик весенний тиха, скромна, приветна. Омеля-то в ей давно уже втёпалсе. Учал ей грамотки писать, да все стихами — чистый лубок.
Девки это было стрась как приятно. На беду, отец ее, Полканий, зауросил. Не по ндраву ему стало, что Омеля к дочки прикатыват. Вот он ей в чулане замкнул, и бегом к Дяди:
«Так и так, Дядя-царь. Вот он какой Омеля баловник и девкошшуп». А тот ей и пальцем не тронул. Видно, был у Полкания свой антирес Омели назлить.
Вот и говорит ему царь:
— От этово Омели одни только всевозможны неприятности. Сделай милость, уйми ево.
Полканий в серебряной колокольчик звякнул. Явились два молодца-дружка из ночного горшка, два молочных братца Омели — Разношнапс и Пилистер, и говорят:
— Чево, хозеин, нать?
— Нать Омелю-царевича со свету сжить.
Они и пошли приказ выполнять. На Омелю накинулись и давай ему мять бока. А он и говорит:
«Я вам не дудка тростникова, чтобы у меня на боках наигрывать! А ну-тко сами отведайте моей музыки».
Вынул дудочку-погудочку, и они как пустились в пляс, дак остановицце не могут. Нога о ногу заплетается, а все равно дрыгают. Стали они сквозь слезы умолять:
«Омеля, ты эту мелодическу пытку остановь. Мы тя не тронем. Токо брось музыку-ту».
Отпустил он их с Богом.
Пошли они к дяди. Жалятся:
 
Нас Омеля-от приби-и-и-л,
Ох, да чуть вовсе не сгуби-и-и-л,
Ох, чижола у ево рука-а-а,
Ох, болят ноги да бока-а-а…

Дядя и говорит: «Плохо дело. Ну, дак и на его шею хомут найдецца»
Вот он има и наказыват:
«Поедете с Омелей за тридевять земелий, к мому стародавнему дружку, царю Пирожку. Царь Пирожок должон мне должок. Я вам с собой грамоту специальну дам».
Зовет Омелю к себе и таки ведет сладки речи:
«Как ты, Омелюшка, мово покойново братца сын, дак я тибе место царсько уступаю. Токо вот окажи онну мне ослугу: поезжай в тридесятое царство, прибери там мой должок. А как приедешь, дак сичас корону-ту и наденешь».
Вот они в лодью сели и поплыли за тридевять земелий.
А Омеля ночью не спал. Как только братья его молочны захрапели, он грамотку-ту из-под подушки и вынул. А там сказано:

«Любезный царишшо Пирожок. У тебя есь ко мне маленькой должок. Посылаю тебе лютово преступника Омелю. Он мине давеча злосно ограбил. Дак ты ему голову снеси и ко мне принеси. И тохда я тебе твой долг прошшу.
царь Дядя»

Взял Омеля да и переписал:
«Любезный царишшо Пирожок. У тебя есть ко мне маленькой должок. Посылаю тебе лютых преступников, Омелиных молочных братьев. Они мине давеча злосно ограбили. Дак ты им головы-ти снеси, и ко мне принеси. И тохда я тебе твой долг прошшу.
царь Дядя».

Положил он има эту поддельну грамоту под подушку. Втапоры морски разбойники мимо пропловали. Омеля к им пересел, денежку дал, и они его обратно к Дяди доставили.
А молочны братья и отправились дале к царю Пирожку. А чево с има после было — про то сказка не сказыват.

Увидел менист Полканий, што Омеля воротилсе, и решил сам его изгубить. Пробралсе к ему во горницу, об пол прянул, стал мышом и — шмыг под половик. Ждет, когда тот ляжот спать. Омелька смекнул, хто у него под половиком роецца.
Объявлят: «Это крыса! Счас я ее!…» Ухват взел и давай Полкания охаживать:
— Не подслушивай! Не подглядывай!
А Полканий видит, што конец ему приступат и говорит:
— Не видать тебе дочки моей, как свово затылку.
Наколдовал чевой-то, напортил. С тем и помер.
Пошла наутро Фефёлушка с коромыслом на речку, поскользнулась на льдю да в полЫнью и ульнула. Лежит она подо льдём, а подводны ростения руки-ноги ей оплетают.
 
Вдруг откуда ни возьмись ейной брат, Халерт-богатырь прискакиват. А Царь-Дядя того и ждал. Наябедничал Халерту на Омелю. Мол и оцца твово, и сестрицу сгубил. Скоро, злодей, и до нас доберёцца. Да опеть:
— Пора Омелю сжить со свету.
Этому Халерту жалко папы: хотя и Полканий, зато родной. Он Омели и говорит:
— Берегись, мой меч — твоя голова с плеч.
Видит Омеля: добром не кончить. Назначили назавтра.
Утром пришли, за овином стали. Дядя-царь две кадушки выкатыват: ту, што с живою водой – Халерту, а другу, с мертвой, подле Омели поставил.
А сам в кулак хихикат. «Скоро мол позабавлюсь, от шшенка, от безродна избавлюсь».

Учали они драцца. Халерт почуял, что тот его одолеват, к живой водице припал, и силы набрал. Ударил Омелю палицей да и вогнал в землю на вершок. А Омеля-от попил из мертвой бочки, и сразу сила у его ушла.
Ударил его Халерт другораз. Вогнал в землю на два вершка.
А Дядя ручки потират, ухмыляцца, да песенки припеват.
Ударил его Халерт в третью. На три вершка вогнал; и уже опеть замахнулсе, хочет Омелю и вовсе примучить.
Царевич себе и думат: «Што-то кабыть не так!».
Вытенул из-за пояса отцову дудочку, да как заиграт.
 
Сразу сила в его обратно вошла. Халерта отмордовал, за дядю принялсе.
— Вот тебе, говорит, за татку! Вот тебе за мамку! Вот тебе за мою возлюбленну Фефелию!
Тут и царица-маменька ему на шею бросились:
— Прости, сыночек мой. Это ведь он, Дядя-ирод, мне вздохнуть не давал, за себя взамуж притугинивал.

 
Сыграла дудочка самосильно; Фефелия — красавица из-подо льда выстала, дак ишше краше сделалась. Ледяна ле вода, подводны ле травины таку целебну перемену в ней произвели?
Халерт очнулсе, Фефела ему все как есть рассказала-поведала. Он как заревит: «Подайте мне тово царя-дядю, ужо я с ним розберусь!»
Тут Дядя срочно убежал куда глаза гледят.

И тот же час Омеля и Фефеля свадьбу стали играть.
Неделю гости пили-ели, насилу управились.
Неделю плясали и пели, да в конец умаялись.
Тогда и нас позвали им песни петь да сказки сказывать.