Последний зачёт

Война – дело молодых,
Лекарство против морщин …
В.Цой



Чувства, близкие к отчаянию, всё чаще стали овладевать мною. Связаны они, вероятно, с обязанностями, совершенно чуждыми и несвойственными мне, которые я вынужден исполнять.

Атмосферу недоброжелательства, граничащего с ненавистью, усиливает вся окружающая обстановка. Понятия дня и ночи – весьма условны. Круглые сутки – то ли хмурое утро, то ли вечерние сумерки. Свинцового оттенка морская гладь сливается с бледно-серым, будто слегка подсвеченным, постоянно затянутым облачной мутью, небом. Над узкой, топкой полоской берега нависают дикие, голые скалы. Позади скал, насколько хватает взгляда, простирается безжизненная равнина, усеянная громадными валунами. Валуны, в незапамятные времена, обкатанные ледником, местами покрытые мхом и лишайником – единственные цветные пятна в царстве грязно-серого цвета.

От постоянного, пронизывающего ветра с моря нет ни одного надёжного укрытия. Почему те, кто забросил нас сюда, ни на секунду не задумывались, что здесь должны жить люди? Пусть в чём-то ущербные, но все же – люди.
 
Поражало, насколько добротно и капитально оборудованы фортификационные сооружения: доты, капониры, бастионы. Сколько бетона, гранита, стали! Какой колоссальный труд затрачен, чтобы орудия истребления чувствовали себя комфортно. И до чего убогое, кривое, наскоро и безалаберно сляпанное барачное жильё для личного состава, оборудованное на уровне каменного века!
 
Всё для Смерти, для Жизни – почти ничего. Здесь люди – расходный, возобновляемый материал.

Мои служебные рапорты по начальству – о недопустимых условиях жизни, о закономерном росте заболеваемости, казалось, улетали в космос. Лишь однажды, рапорт вернулся с кривой пометкой моего непосредственного начальника по медицинской части: «Вы не на курорте!».

Периодически с «большой земли» приходит катер. Оставляет продовольствие, топливо, служебную почту. Забирает людей – больных, либо здоровых. Наше подразделение служит ещё и резервом для решения оперативных задач. Каких? То ведомо только высокому начальству.

В один «прекрасный день» ушёл на катере и не вернулся командир гарнизона. Затем, один за другим, исчезли его заместители. Последний, едва успел передать мне дела управления, ключи от штаба и от сейфа с документами.

Так, волею судеб, я стал «временно» исполнять обязанности командира подразделения береговой обороны. Под моей командой числился гарнизон сухопутных моряков в 300 штыков, который постоянно таял, словно снежный сугроб под лучами весеннего солнца. И также как снег, поначалу ослепительно белый и чистый, а затем всё более грязный и ноздреватый, будто покрывающийся чёрными язвами, менялся наш гарнизон.

Сначала, отбирали лучших из лучших, затем – лучших из прочих, затем – лучших из худших и предела этому не видно. Регулярно прибывающий с катером мрачный кадровик, облечённый полномочиями особого отдела, располагается в штабе. Словно колоду карт тасует он карточки личных дел матросов, раскладывает из них замысловатый пасьянс. Руководствуясь только ему известными и понятными критериями, он отбирает личные дела тех, кто навсегда покинет гарнизон. Собственно, он играет роль Судьбы. Правда трудно сказать, кому из моряков везёт больше.

Оставшись последним офицером в гарнизоне, я попытался серьёзно поговорить с кадровиком в его очередное прибытие. Тем более, что он был единственным доступным представителем командования.

Привлекая логику и факты, я старался аргументировано доказать всю нелепость и несуразность сложившегося положения. Однако все мои доводы, казалось, разбивались о волнолом. Выслушав меня с каменным лицом, кадровик, не разжимая зубов, процедил вопрос: «Ваше воинское звание – капитан?». «Я врач, капитан медицинской службы! – ответил я на повышенных тонах, – Моё дело – медико-санитарное обеспечение гарнизона!». «Вы, прежде всего, офицер, – бесцеремонно оборвал меня кадровик, – и будете исполнять обязанности командира столько, сколько потребует обстановка».

Уже поднимаясь по трапу на катер, он посоветовал не бомбардировать начальство рапортами, поскольку ему (начальству) всё хорошо известно. Как только позволит обстановка, кадровые вопросы гарнизона будут решены и меня известят об этом письменно.

Мне практически не на кого опереться в решении служебных вопросов. Фельдшер – не внушает доверия. После того, как забрали начальника аптеки, он стал совмещать его должность. У меня возникли сильные подозрения по поводу хищения спирта. Однако, при внезапных проверках, всё было на месте и к документам не придерешься. Вместе с тем, признаки пьянства среди личного состава становились всё более явными, а другого источника алкоголя, кроме аптеки, у нас не было.

Регулярно проводимый кадровиком «искусственный отбор», привёл к тому, что в гарнизоне сконцентрировался отчаянный сброд. Исходно сюда направлялись люди не первого сорта, с тёмным, нередко уголовным прошлым. Теперь они стали преобладать. Матросы всё больше теряли человеческий облик. О выправке нет и речи. Похожие то ли на пиратов, то ли на анархистов, нередко пьяные, они усугубляли и без того мрачную и безрадостную действительность.

Причиной своего неказистого существования матросы, конечно, считали меня, поскольку командир отвечает за всё. Я виноват, что в бараках холод, что вместо пола – хлюпающая жижа, что питание однообразное и всё более скудное, что стоит нескончаемая поздняя осень, что нет тёплого обмундирования, что письма уходят в никуда и ответа на них нет.

Заходить в экипажи я опасаюсь. Личное оружие давно с собой не ношу – запер в сейф. При встрече матросы меня не приветствуют, в лучшем случае, слегка замедляют шаг. Нередко ловил на себе их злые взгляды.

Единственный, кто обладает реальным авторитетом в гарнизоне – старшина. Этот немолодой и, как видно, бывалый человек непостижимым образом удерживает матросов от бунта. Именно благодаря его усилиям служба худо-бедно идёт, а мои приказания и распоряжения хоть плохо, но выполняются.

Однажды старшина прибыл ко мне с докладом о текущих делах службы. Он имел усталый вид и был небрит. Я сделал ему замечание, напомнив, что он, как старший матрос, должен быть примером для личного состава во всём. Старшина взглянул на меня как на неразумное дитя и потупив глаза, криво улыбнулся в свою рыжеватую щетину, однако в следующий раз прибыл гладко выбритым. А мне ещё долго было неловко за своё глупое замечание.

Ощущения служебного несоответствия и личной несостоятельности угнетали меня всё сильнее.

Ночь прикрыла берег серым саваном, сгладив резкие очертания скал. Я, поднявшись на самую значительную возвышенность побережья, в который раз безнадёжно осматривал горизонт. В какой-то момент мне показалось, что в одном участке сумрак гуще и темнее окружающей серой мглы. Напряженно вглядываясь в увеличивающееся пятно, я похолодел, потому, что в нём всё явственней угадывались контуры большого десантного корабля!

Почему молчат дозорные? Бегу в радиорубку. Радист, зевая во весь рот, сообщил, что с «большой землей» связи нет. Эфир забит грозовыми помехами – приближается шторм. Никакие позывные пробиться не могут. Судно идентифицировать невозможно.

Световая сигнализация строго запрещена, дабы не рассекретить и не демаскировать наш объект. Что делать? Тяжкий груз ответственности, чувство неотвратимо приближающейся катастрофической развязки давят неимоверно.

С наблюдательного пункта вижу, как над кораблём начали вспыхивать и лопаться в небе огненные шары. Глухой звук разрывов приходит с опозданием, будто кто-то бьёт палкой в днище железной бочки. Судно атаковано самолётами. Кто есть кто? Где наши, где противник? Связи нет ни с кораблем, ни с самолётами. Никаких позывных.

Захожу в ближайший экипаж. Дневальный спит на посту. С чувством мрачного злорадства, срывая голосовые связки, ору, что есть силы: «Подъём! Боевая тревога!». Не оглядываясь, бегу к следующим баракам, где всё повторяется.

С удивлением слышу, что моя команда, будто эхо, многократно дублируется младшими командирами и движение, возникшее в экипажах, вовсе не хаотично. Мои слова будто запустили цепную реакцию, которая стала развиваться далее по своим закономерностям, независимо от моей воли.

Стремительно вытекавший из ворот бараков поток матросов, разбивался на ручейки, которые, в свою очередь, будто впитывались каменистым берегом. Поражала чёткость, с которой каждый занимал своё место согласно боевому расписанию. Все гнёзда и ячейки нашей бетонно-гранитной громады молниеносно оказались заполнены, словно раковины моллюсков раками-отшельниками.

Чудовищные хоботы главного калибра вытянулись к горизонту, нащупывая цель. Бамбуковые трости зенитных автоматов задрались к небу. Штурмовая группа, во главе со старшиной, заняла первую линию обороны, вытянувшись вдоль края берега. Примкнув штыки, сжав оружие, в напряженном ожидании они всматривались в серую мглу, изредка разрываемую огненными шарами.

Берег ощетинился смертоносной сталью, готовый к встрече вражеского десанта. Почему же вся эта мощь не обрушивается лавиной огня на подкрадывающегося врага? Почему пальцы замерли на спусковых крючках, гашетках, кнопках, рычагах? Чего все ждут?

И тут, наконец, до меня доходит – все ждут приказа. Моего приказа. Требуется слово. Всего одно слово. А вдруг корабль наш! Или всё-таки это противник? Медлить нельзя – он всё ближе!

Внезапная развязка кладёт конец раздиравшим меня противоречиям, освобождает от необходимости делать трудный выбор. Багровая вспышка занимает половину горизонта. Возникшее зарево съёживается и будто впитывается морской поверхностью. И только тогда на наш берег наваливается раскатистый грохот взрыва. Корабль погиб. Самолёты выиграли схватку.

Хмурое утро. Море подёрнуто рябью. Я иду во главе поисковой группы вдоль кромки воды. Рядом – верный старшина, позади – присмиревшие и подтянувшиеся матросы. Мы ищем хоть какое-нибудь материальное свидетельство произошедшего, но береговая полоса чиста. Лишь вдалеке, у кромки воды покачивается какая-то тёмная точка. И мы, загребая ногами песок, идём к этой точке.

В моих руках немой свидетель катастрофы – серая ушанка рядового. Она совсем новая, лишь справа от кокарды зияет рваная дыра. Значит, корабль был наш, он должен был доставить пополнение. По-видимому, никто не уцелел. Я поворачиваю мокрую ушанку в руках, но на ней нет никаких нашивок или меток хозяина. И вдруг, заметив что-то тёмное, заткнутое за лобный клапан, я извлекаю тонкую, разбухшую от воды книжечку. С удивлением узнаю в ней студенческую зачётную книжку.

Фотография на месте. Незнакомое мальчишеское лицо. Чернила расплываются, но записи читаются чётко. Фамилия. Имя. Отчество. Исторический факультет университета.

Всё ясно. Парень пошел добровольцем со студенческой скамьи, а зачётную книжку со своим последним зачётом взял с собой, как талисман. Подвигов совершить не успел, но безымянным не останется. Он хотел стать историком, а стал частью Истории.

Мутная пелена застилает глаза. В горле застревает липкий комок.