планета фрагменты 2

11.

Середина ноября, за окном серая, тоскливая осень, дождь, холод, штормовое предупреждение. А ему надо ехать к врачу, потому что он болен. Ехать с температурой тридцать восемь с половиной по холоду и дождю через пять остановок. Это даже хорошо, что высокая температура, так будет полегче, подумал человек. Изнутри все будто высушено, и слабость не угнетающая, как бы своеобразная легкость, почти эйфория. Он стал одеваться. Было утро, он не завтракал, но есть не хотелось. Только выпил полчашки горячего. На улице ветер еще не поднялся, дождь был не такой сильный, как казалось, когда человек смотрел наружу из дома. Автобус долго не ехал. На остановке уже собралось достаточно народа. Потом подъехало три автобуса один за другим, но не в ту сторону. Наконец показался нужный номер. Народ уже почти весь разъехался на предыдущих трех автобусах, и человек ехал дальше в полупустом салоне. Только на четвертой остановке салон стал наполняться людьми. А на пятой выходить.
Его встретил порыв ветра. Ударил в лицо, в грудь, и снова стих. Ветер был очень холодным, но человек почему-то обрадовался ему. Он вообще любил ветер, даже в большом городе, даже в болезни. Он еще не успел открыть зонтик и зашел за угол, чтобы очередной порыв ветра не вырывал зонтик из рук и не ломал спицы. Больница виднелась через дорогу, широкий навес, стеклянные двери, пустые окна на первом этаже. Змея над чашей рядом с вывеской над аптекой. Тяжелая прозрачная дверь подалась вперед и потом какое-то время плясала туда и обратно, прежде чем замереть. В регистратуру стояла очередь. Он встал в конец очереди, чтобы выписать стат-талон.
На минуту он будто выпал из текущих событий. Тело охватил жар, ком подступил к горлу, он почувствовал на лбу выступивший пот. Но это было не страшно, наоборот. Когда перед глазами прояснилось, он увидел странное лицо. Будто не совсем человеческое, хоть черты были как у человека, более того, очень правильные, красивые, даже прекрасные. Только вместо волос вокруг того лица расходились лучи света. Лицо мгновенной вспышкой отпечаталось в глазах. Потом человек почувствовал себя полулежащим на диванчике под таблицей с фамилиями врачей. Кто-то наклонялся над ним и спрашивал: «Ну как, вам уже легче?..» Он посидел немного, откинувшись на спинку диванчика, и посмотрел в сторону регистратуры. Его очередь уже подходила.
Кабинет врача находился на четвертом этаже. Человек поднимался по лестнице с остановками, у него кружилась голова. В очередь к врачу сидела женщина в очках и черном джемпере, в серой беретке с блестками на голове. Внутри, в кабинете, кто-то был.
Стояла тишина, он сел, прислонился затылком к стене и закрыл глаза. Он хотел лучше рассмотреть то лицо, что увидел, потеряв сознание, странное лицо, окруженное светом. Но он никак не мог восстановить его в памяти. Перед глазами плавало темное пятно, сменившееся сплошным черным экраном. Человек провалился в какое-то подобие сна.
Смутно он услышал звук тихо открывшейся двери, из кабинета врача вышел посетитель, внутрь вошла женщина. Больше ничего не происходило. Он снова закрыл глаза. Он почувствовал, как опять поднимается жар, нижняя одежда промокла от пота. Это плохо, подумал человек, на улице холодно, просквозит. Перед глазами по-прежнему плыли пятна. Он слышал, как по коридору тихо ходят то ли больные, то ли работники больницы, слабые потоки воздуха вслед их движению иногда достигали его лица. Как обычно во время болезни, он чувствовал малейший сквозняк. Женщина из кабинета все не выходила. «Вы сюда?» - вдруг спросил его хрипловатый мужской голос. Пожилой мужчина стоял перед ним и указывал на дверь кабинета его врача. Он кивнул и снова прислонился затылком к стене и закрыл глаза.
Наконец женщина вышла из кабинета и направилась по коридору к лестнице, но он ее уже не видел. Врач, пожилая дама с тусклыми крашеными волосами, смотрела на него поверх очков, будто хотела сказать: «Ну вот, еще один пришел, всё ходят и ходят…»
-На что жалуетесь? – спросила врач. Он рассказал.
-Отвернитесь, не кашляйте на меня, - сказала врач, когда его охватил приступ кашля, хоть он отворачивался от нее с самого начала.
Врач что-то писала, медсестра тоже что-то писала. Человек почувствовал, что снова начинает куда-то проваливаться.
-Э, вы что, не спите, - услышал он голос врача. – Здесь не санаторий. Давайте сюда градусник.
Врач записала температуру, стала выписывать рецепты.
-Больничный нужен? – спросила медсестра.
-Да.
-Больничный до среды, - сказала медсестра. Сегодня был понедельник. «Какой смысл?..» - подумал человек.
-Придете в среду, - врач протянула ему рецепты на лекарства. – Пригласите следующего.
Он вышел и стал медленно спускаться по лестнице, держась за перила. Собственное состояние ему очень не нравилось. На первом этаже он какое-то время просидел на диванчике, надеясь, что слабость хоть немного пройдет. Кроме того, он ждал, когда высохнет пот, влажное нижнее белье. После этого он поднялся и пошел к аптеке, благо она была тут же, на первом этаже, протянул в окошко рецепты. Одно из лекарств оказалось слишком дорогим, у него не было с собой таких денег, и он не стал его покупать, спросил, нельзя ли заменить на аналогичное. Сказали, что нет. Тогда он купил в дополнение к другому лекарству какой-то простой порошок на свое усмотрение и вышел на улицу.
Ветер рванул его одежду, с силой толкнул в грудь. Потоки дождя хлестнули по лицу. Ветер заметно усилился за то время, что он был на приеме, и капли дождя стали крупнее. Кое-как укрывшись от ветра, он попытался раскрыть зонтик, что получилось не сразу, ветер рвал спицы. Зонтик пришлось выставить вперед наподобие щита, поток ветра и дождя был сплошным, очень сильным и холодным. В другое время человека только порадовало бы такое противоборство, но сейчас влажная, продуваемая насквозь одежда сразу стала холодной, и капли дождя попадали за воротник, кроме того, слишком чувствительным к холоду оказался лоб, и перед глазами все по-прежнему плыло. Он ничего вокруг не видел, пока шел эти метров сто до остановки, но ему показалось один раз, что прохожие, увиденные боковым зрением, идут ровно и прямо держат свои зонтики, будто прогуливаясь, так, как если бы только он один сражался с ветром. Это очень сильно его удивило.
Но времени раздумывать об этом явлении не было: сразу же подъехал автобус. Внутри автобуса тоже было холодно, но, конечно, без ветра, хотя человек обостренным болезнью чутьем чувствовал сквозняки. «Считай, я уже дома», - подумал он.
Дома он залез под горячий душ, почти кипяток, зарылся в постель и около часа проспал.
Он проснулся, будто очнувшись от провала сознания, от какого-то подобия обморока. Поначалу даже не было сил шевелиться, тело казалось тяжелым, будто горячий свинец, и жарким. Он лежал на спине и с трудом дышал, и когда он вот так во время болезни просыпался, ему всегда становилось странно, как только во сне он не чувствовал удушья. «Может, сон такое необычное состояние, в котором организм способен довольствоваться очень малым? – подумал человек. – Но почему тогда так трудно бывает заснуть, и малейший шорох или неудобство снова будит?..» Не найдя никакого ответа на свой вопрос, он открыл глаза и слабо пошевелился. Веки были налиты тяжестью, ненадолго увидев серый дневной свет, он снова закрыл глаза и решил подождать.
А ведь его вполне серьезно интересовала природа состояния сна. Он даже иногда был способен управлять снами, хоть никогда этому не учился и сравнительно поздно обо всем узнал. Он открыл глаза и стал смотреть в потолок, потом обвел глазами стены. Вокруг был все тот же серый свет. Человек повернулся на бок, взглянул на пол, увидел свой старый рабочий рюкзак. Он еще немного помедлил от слабости болезни, подтащил по полу к кровати рюкзак и достал из него папку, в папке оказались перечеркнутые деловые договора с рисунками на обратной стороне. На работе в офисе он ждал распоряжений начальства и в конце концов начинал рисовать на испорченных служебных бумагах. Все эти лица, трагически умудренные жизненным опытом, показались ему старше него самого. «Зачем только я притащил эти бумаги домой?» - удивился человек. Он сложил листы пополам, потом еще раз пополам, и отложил, потому что подниматься с постели и идти выбрасывать их в мусор на кухню не было сил. А на кухню все же придется сходить. Близилось время обеда. Но есть по-прежнему не хотелось, хоть он с утра ничего не ел.
По стеклам окна снаружи захлестал дождь. Стрелки циферблата показывали около трех часов дня, часы мерно отбивали ритм в сером полумраке. Этот упорядоченный звук будто придавал смысл течению событий в пустой комнате, придавал смысл одиночеству и даже болезни. По оконному стеклу порывами бил ветер, размазывал капли дождя, почти стирал их. Внутри дома по контрасту было мирно и довольно тепло. Человек снова задремал под шум непогоды, под стук часов и вой ветра, все эти звуки успокаивали его. Сквозь дрему он смутно чувствовал, что опять, должно быть, поднялась температура, по телу проходил легкий озноб, и он плотнее закутался в одеяло, но озноб все не прекращался. «Хорошо бы проспать до следующего утра», - подумал человек. И он действительно уснул. И в сон к нему пришел его ангел.
Человек осознал его присутствие рядом, хоть ничего и никого вокруг не видел кроме сплошного серого сумрака. Ангел стоял справа от его кровати, и это могло быть только во сне, потому что справа кровать вплотную примыкала к стене. Но ангел стоял там, будто никакой стены не было. Человек почувствовал прикосновение его пальцев к своему лбу. Круговые легкие движения, совсем небольшого радиуса, прямо над переносицей. В комнату будто проник запах розы, довольно густой, но приятный, не перенасыщенный. Ангел наклонился над его лицом, продолжая все так же массировать лоб, человек по-прежнему не видел его. Потом ангел убрал руку и исчез, и запах розы тоже исчез. Человек погрузился в глубокий сон без сновидений и ничего не запомнил.
Проснулся он ночью. Хотелось пить. Он заставил себя встать и направился на кухню, чтобы поставить чайник. Температура, по всему судя, была небольшой, но фуфайка опять оказалась влажной от пота, и он ее сменил. Потом закутался в покрывало, сел на кухне и стал ждать, когда нагреется вода.


...

Однажды ты понял разницу между тем, чтобы идти, углубившись в себя, сосредоточившись на внутреннем диалоге, смотря только под ноги и, по сути, ничего не видя, и тем, чтобы обозревать панораму, край леса и небо, и полагаться на интуицию только в том, чтобы не споткнуться о корень. Во втором случае внутренний диалог почти прекращался, ты становился разомкнут, и даже походка менялась, распрямлялись плечи, ты не видел ничего под ногами и будто поднимался выше над землей. Возникало равенство. Равенство между тобой и деревьями, настолько же прямыми, между тобой и домами, когда ты выходил в город, и не от чего было закрываться и защищаться. Ибо ты обретал уверенность в своей силе и в покровительстве этого неба над головой. Осеннее небо, облачное с просинью, перечеркнутое вершинами и ветками безлистых деревьев тогда показалось тебе неповторимой, невыразимой драгоценностью, каким-то даром силы. Хоть это было самое обычное небо ноября.
Ты возвращался из леса. Из того самого леса, что знал тебя еще ребенком и даже младенцем в коляске. Этот лес был свидетелем всей твоей жизни, ему ты поверял свои тайны, у него просил совета. Долгое время лес был самым близким из окружающих тебя существ. Ты уходил в него и растворялся, и наблюдал. Ты пытался его понять. Иногда ты чувствовал, что он играет с тобой. Это чаще случалось именно тогда, когда ты обращался к нему мысленно, когда ты вел внутренний диалог, полагая, что он тебя слышит. Лес реагировал на это особо. Ведь тогда ты ничего не видел перед собой и вокруг, и он водил тебя вслепую по тропам и приводил в неожиданные места, или же, если ты был недалеко от дома, вдруг заставлял остановиться и обратить внимание на незаметные, не отмеченные до сих пор детали и изменения. В чем-то он под тебя подстраивался, но когда хотел что-то показать, действовал довольно решительно и ощутимо. Тебе было интересно отмечать новое и упражняться во внимательности, и ты видел, что лес действительно с каждым днем изменяется, как и всякое живое существо. Деревья давали тебе почувствовать токи земли, и ты мог часами лежать на траве и созерцать какой-нибудь муравейник.
Одно время, летом, ты ходил в лес каждый день на рассвете и пел про себя или вполголоса мантру встающему солнцу, обернувшись к рассветному диску лицом. Когда ты углублялся в лес, солнце сквозило между деревьями слева и тоже будто перемещалось. Порой ты выходил встречать солнце в поля, иногда рассвет был особенно красив, и на небе причудливым узором светились и меркли облака. Ты чувствовал, что земля радуется пробуждению, чувствовал ясно и четко. Планета будто тянулась к своему светилу, еще полусонная, исходящая теплым паром, тянулась с какой-то невыразимой внутренней улыбкой всего ее существа, подставляя себя под чуткую ласку его лучей. Так иногда потягивается и улыбается пробуждающийся ребенок. Но планета казалась тебе мудрее и взрослее ребенка, больше походя на возлюбленную. Конечно, все так, думал ты. Душа светила добра и велика в своей постоянной, вечной любви. Солнце неизменно в своем свете. Ты смотрел, как просыпаются птицы в полях, сначала редкие дозорные, а потом и их семьи, чады и домочадцы, как копошатся в траве и вспархивают опоздавшие к побудке, смотрел, как травы клонятся вниз под тяжестью росы, и собирал эту росу в горсть, чтобы умыться, и солнце дробилось в ресницах сощуренных глаз и рассыпалось радужной пылью. Легкость, невесомость наступающего дня не предвещала ни трудностей, ни забот, ни огорчений.

...

Солнце позднего лета светило на порыжевшие травы. По тропе через поле шел странник. Он был воспоминанием мира о прошлом лете, и солнце, медленно заходящее за лес, верное в своем ритме, смотрело на него сверху вниз и вспоминало себя. Ибо земное лето давно уже кончилось, и только оно, вечный страж, пребывало в своем безмолвном свете посреди космоса.
Странник шел по тропе, узкой дорожке, протоптанной тысячами ног, и тоже вспоминал. Он думал о своей жизни. Обычно он этим не занимался, слушая мир вокруг, но в этот день заходящее солнце показалось ему родственным его собственной душе, неизменной, но знающей рождение и смерть. Душа знала также утро и вечер, детство, зрелость и старость. «Сколько вечностей ты живешь, душа?» - спросил странник свою душу. Вместо ответа прошелестели высыхающие травы, далекий лес будто качнулся, но солнце продолжало стоять и светить на небе, не омрачаемое ни единым облачком.
Он был уже не молод, но еще не стар, он едва переступил за свой полдень. Он шел налегке, с одним небольшим рюкзаком за спиной, на лямке через плечо висела его дорожная куртка. Было не жарко, но как-то насыщенно тепло, травы пахли запахом своей смерти, приятным запахом сена, дневной свет был похож на мудрую, грустную улыбку, немного снисходительную, как у старца. Странник вспоминал. Он так и прожил всю жизнь, измеряя пути и дороги, и вот дошел до своего нынешнего «сейчас». Это «сейчас» было всегда, и он пребывал в нем. Расстояния и пристанища, люди, встречи и расставания умещались в этом единственном миге, длящемся целую вечность. И невообразимый вечный миг «сейчас» находился везде и нигде, и странник осознавал его как свой нерукотворный дом. Дом, отчизну, начало и конец без начал и концов. Ибо все длилось и пребывало.
В юности он приходил к людям и пел. Он любил смотреть людям в лица, в глаза, когда они слушали. Потом он все чаще стал слушать сам. Ему многие рассказывали о себе, о своей жизни, делились опытом, наставляли, предупреждали. Бывало, что его обманывали. Он видел, как движет поступками людей алчность, но не обижался на них, хоть порой и страдал. Он был уверен, что всегда найдет себе пропитание и кров, хоть случалось и так, что кровом и крышей ему становилось ночное небо, а стенами – ветер. Но сердце верило, даже более того, знало, что его не оставят. И сердце убеждалось в этом.
Любил ли он когда-нибудь женщину? – он не знал. Он слишком многое видел. Он не успевал привязаться, и никто не успевал привязаться к нему, он не мог остановиться, и никто не желал разделить его путь. Зачем это всё? – порой задавал он себе вопрос. Он любил мир, солнце, небо, любил людей, встречавшихся в его странствиях и не исчезавших бесследно, пусть даже он ничего о них больше не знал кроме того, что однажды увидел. Мир был для него тайной и человек тоже, но со временем он все свободнее вел свой диалог с этой тайной, все лучше понимал язык. И понимал, что язык этот был заложен в его душе изначала, и требовалось только начать говорить.
Он удивлялся миру, и удивлением его познавал. Так можно было общаться с миром бесконечно. Он любил неожиданные встречи и события, любил каждодневные открытия в неизменном, казалось бы, миропорядке, он был спокоен в своем сердце, ибо знал, что мир никому не желает зла. И когда пробуждался утром, он каждый раз спрашивал: какое еще сокровище, какое чудо принесет этот день? – и день насыщал его сполна.
Не все было легким. Он знал и лишения, и страдания, и боль. Но все это тоже было даром. Даром Небес, даром этого мира, и он благодарил за дары.
«За страданием и болью стоит нечто большее, нечто великое, некий свет, - чувствовал он. – И страданий не надо ни бояться, ни терпеть, ни преодолевать. К ним относишься как к неудобной одежде, как к больному телу. Потому что то, что за ними, что внутри них устойчиво и ясно, и не имеет в себе изъяна».
Бывало, что его учили жить. «Ты пустой человек и у тебя ветер в карманах, - говорили ему. – Ты не посадил дерева, не построил дома, не родил сына». – «Я сажал деревья, но не знал, какими они выросли, - улыбался он. – Я построил дом, только он невидим. Но сын…» - И он задумывался о том, что на земле он пришел из ниоткуда и идет в никуда, и не оставит наследника. Кто может быть чадом его души? Он всегда был и будет один. И он всегда исповедовался только перед Богом. Он не знал, что на самом деле имеет смысл,  и был готов решиться и на привязанность. Но он шел дальше, шел, не имея цели, ибо мыслил свою жизнь как познание, путь, диалог. Расстояния и ветра освобождали его душу от сомнений. Он чувствовал себя ребенком. Ребенком, задающим вопросы. «Я так и не стал мудрым», - думал странник и улыбался. И он задавал вопросы и не искал ответа.
Тропа приближалась к лесу. Она уже касалась тени, ложащейся от деревьев на землю. В тени было прохладнее. Из леса слегка потянуло влагой. Деревья были еще зеленые, с сочными листьями, полные шума и ветра. Ветер налетал порывами и снова стихал, и в минуты затишья листья кустов слабо шевелились. Странник любил леса. Он углублялся в чащу, где было темнее и пахло хвоей, солнца между деревьями не было видно. Только дневной свет, смягченный тенями, но ясный, говорил о том, что до вечера еще есть время, и странник успеет найти ночлег.
Пройдя насквозь полосу леса, он снова вышел в поле. Дорога вилась и расходилась, потом вдали показалась деревня, всего несколько домов, не больше десятка. Залаяла собака, дед, копающий землю в саду, недоверчиво проводил чужака взглядом. «Здесь можно остановиться», - подумал странник и огляделся. Кроме деда он больше не видел людей, и решил обратиться к нему.
Дед сказал, что лучше бы он уходил отсюда. Мало ли что он за человек. Вот ходят всякие, дома поджигают, коней крадут. «Иди-иди, - добавил дед, - а то собаку спущу». И всерьез взял за ошейник своего пса. Странник пожал плечами и пошел дальше. В окне одной из изб проглянуло сморщенное старушечье лицо. Он постучался в калитку, но никто из избы не вышел. «Боятся, - подумал странник. – Неприветливая деревня. Должно быть, одни старики. Такое бывает. Вряд ли тут меня примут». Он прошел деревню насквозь и снова вышел в поле. Становилось прохладнее, но от солнца по-прежнему шло тепло. «Ничего страшного, ночи еще не холодные, можно переночевать так», - подумал странник. Ему нравилось проводить летние ночи под открытым небом.
Но он уже порядком устал. Он шел по полю, дорога едва заметно пылила, по правую руку снова показалась полоска деревьев. Через некоторое время странник увидел небольшое строение почти правильной кубической формы, без окон. Будто кто-то гигантский и вправду играл здесь в кубики. Странник решил, что это хранилище для удобрений, какие попадаются изредка посреди бывших колхозный угодий, однажды в такой коробчонке он укрывался от дождя. Тропа раздваивалась, и одна из двух дорожек вела к этому домику.
Дверь была полуоткрыта, за дверью стоял сумрак. Странник по привычке потоптался у порога, будто вытирая ноги о невидимый половик, и ступил вовнутрь. Сумрак окутал его. Сквозь прорехи крыши полосами проникал свет, но редко, скупо, освещая только одну из стен, и то не полностью, узкими штрихами под крышей. Глаза странника постепенно привыкли к темноте. Он осмотрелся. На полу небольшими кучками рассыпаны розовые гранулы, остатки когда-то хранившихся здесь удобрений, домик и вправду оказался их складом. Пустые холщовые мешки, солома в дальнем углу, тряпье… Запах отсыревшего сена и досок. И будто два лица, высвеченные в сумерках на куче соломы. Маленькая рука, детская, обнимающая другого ребенка. Там действительно были дети, и они спали. И это казалось так странно, так необычно. Странник застыл, всматриваясь. Постепенно черты детских лиц прояснились для него, он стал замечать их дыхание, рассмотрел темную бесформенную ткань, укрывавшую их, то было что-то похожее на пальто. Так странно, так неожиданно, это не могут быть люди, это, должно быть, ангелы, подумал он. Но нет, обычные дети. Хотя как такое может быть обычным? Странник сел у порога, не решаясь пройти дальше, в глубину дома. Дети спали, солнце садилось, что было заметно по движению и изменению цвета узких светлых штрихов на стене под крышей. Вот полосы света и вовсе исчезли. А странник плакал. Беззвучно, с почти неподвижным лицом, одними льющимися слезами. Так люди плачут, когда им открывается Бог.
 

...

«Вчера я был на одной лекции, - вспоминал ученик прошедший день. - Хотя лекцией это назвать трудно, скорее это была беседа, даже разговор по душам. Я попал на нее случайно, заинтересовавшись объявлением, висевшим на какой-то двери. Само место, где проходил этот вечер, я по всем признакам охарактеризовал как Школу. И лектор, вернее, такой совсем не похожий на строгого академика человек, дружелюбный и несколько задумчивый, сказал по ходу беседы одну вещь. Он сказал, что у человека существуют три основные вопроса. Первый: есть ли Бог? Второй: что случится по ту сторону смерти? И третий: каково мое предназначение? И мне захотелось подойти к тому человеку, к лектору, и сказать: «Я знаю ответы на ваши три вопроса, по крайней мере для себя я их знаю, но хочу поставить четвертый вопрос: вечны мы все-таки или нет, в самом высшем понятии вечности?..»
Я этого не сделал. Просто потому, что мне стало странно: как можно спрашивать о таких вещах человека?..
А кто мне ответит на этот вопрос? Бог? Учитель? Об Учителе и вспоминать больно... - думал ученик. - Да и можно ли такие вопросы задавать? Кому? Кто это знает?.. А ведь без ответа на этот вопрос все теряет смысл. Если мы не вечны, то все равно, существуем мы или нет. Вернее, если мы не вечны, то мы не существуем. Основатель Школы — человек очень чистый, и в высшей степени человек чести. Но основатель Школы тоже не знал ответа на этот вопрос, как мне стало ясно из одного его высказывания... Но он — не мой Учитель. Школа — интересное место и там можно существовать, но ответов на вопросы там не найдешь.
Не думай ты о своих вопросах, - сказал себе ученик, - займись чем-нибудь полезным... Вон, раковину вымой. Но ведь это только отсрочка, и сколько было таких отсрочек. Вся жизнь была отсрочкой...
Вот, пару дней назад я опять бродил по улицам и опять задавался вопросом о вечности. И меня «поставила на место» одна фраза из Апокрифа Фомы: «Кто, имея все, нуждается в самом себе, тот нуждается во всем».
Почему меня так волнует этот вопрос? Потому что, честно скажу, я знаю, что теряю. Другие, возможно, просто не представляют этого. Но знаю ли я? Понятия блага меняются с каждым этапом развития. Когда-нибудь у меня может сформироваться совершенно другое чувство блага. И не мы выбираем, что может быть благом для нас, и не мы его создаем, оно уже существует. Но возникает протест, если кто-то уже сделал это за нас...
Есть люди, уверенные в своей вечности, а я в этом не всегда уверен. Я верю в вечность духа вообще, но имеет ли она отношение ко мне? И что есть я и что есть не я? На каком уровне я сознателен? И присуще ли сознание зерну духа, если, по всему судя, зерно не имеет ни качеств, ни свойств, ни характеристик?
Я не могу представить себе Вечности в обе стороны. Я бы хотел иметь начало, но не иметь конца. Но, видимо, такие воззрения – только следствие ограниченности человеческого мышления, линейного представления о времени. Представь себе шар. Земной шар, например, планету. Где у нее начало и конец?..
Бесконечность такова, что ее представляли в виде сферы. «Сфера, центр которой везде, а окружность нигде». Однако у слова «сфера» есть и другое значение. «Сфера существования», например, «сферы высшие, сферы низшие»... - Пространство...
И эта умозрительная сфера есть Беспредельность... Допустим.
Но иногда представишь себе нечто, и небо с овчинку покажется. Я как-то привык всерьез относиться к идеям. Полагать, что если идея явилась, значит, за ней что-то стоит. Но, может, это только моя горечь и моя печаль. Может, это «небо с овчинку» не имеет под собой никакой реальной основы. Хорошо бы так.
То, что может поймать ум, всегда «с овчинку». Пора бы к этому привыкнуть».

...

Широкий мост, с массивными перилами намного выше человеческого роста вздымался над зимней, тонувшей во мгле панорамой. Громоздкие здания внизу, подсвеченные рекламой, одно большое, квадратное в плане, с горящими красными буквами  на уровне крыши, и несколько почти таких же больших, но более низких казались тяжелыми, плотными постаментами для стоп Бога. Так думалось человеку, стоявшему на мосту и глядевшему вниз. Он улыбнулся этому представлению, отвернулся от панорамы и продолжал свой путь. «Кто здесь думает о Боге, что может ходить по крышам этого города? - подумал он. - И какое право я сам имею об этом думать?»
«Какое право...» Ему стало грустно. Что конкретно можно вспомнить, если вспоминать всю его жизнь. Детство его не было счастливым, его сильно угнетала школа, от дошкольного же времени осталось только некое состояние сосредоточенности, углубленной внимательности к окружающему миру и особенно к его деталям, оно сопровождалось чувством созерцательного спокойствия, но не радости. Радостный, бурный подъем вообще был для него не характерен, хоть он мог испытывать зачастую какое-то светлое изумление и вместе с тем понимание, что так и должно быть. Порой он просыпался с этим чувством, и оно переходило в благодарность ко всему существующему. Но в школьные годы он просыпался с предчувствием опостылевших уроков, и это рождало тоску. Даже не сама учеба, но вынужденность присутствия там, где он не хотел находиться, и смутное сознание потерянного времени делали жизнь однообразной и бессмысленной.
И эта однообразная и бессмысленная жизнь продолжалась. Он закончил школу, поступил в институт. Институт поначалу увлек какой-то новизной, возможностью нового общения, даже надеждой на дружбу. У него и вправду появился друг. Но дружба длилась только в течение нескольких институтских лет. Потом друг женился, обзавелся семьей, и они только изредка перезванивались по телефону. «Как дела?» - спрашивал друг. – «Все хорошо», - отвечал он. Что еще он мог ответить?
Была несчастная, безответная любовь. Она училась на одном с ним курсе. И он знал, что она любит другого, и ничего ей не говорил. После окончания института он потерял ее из вида и нарочно не хотел ничего узнавать. Должно быть, она и тот его институтский товарищ поженились. Это было бы хорошо. Он хотел сохранить свои воспоминания в целости, не измененные новыми подробностями. И он чувствовал, что до сих пор продолжает ее любить. Хоть прошло уже более десяти лет.
Он стал работать, сумел даже получить квартиру и теперь жил отдельно. Независимость далась ему нелегко. Но ему тяжелее было бы жить с родными, хоть он всегда был готов прийти к ним на помощь. «Желая стать независимым, я стал замкнутым, скрытным, - думал человек. – Что мне нужно? По сути, мне бы хватило одной-единственной близкой души рядом. Это даже было бы очень много. Так много, что, мне кажется, я этого и не заслуживаю. И, наверное, потому ее нет. А как возможно такое заслужить, ведь дело вовсе не в заслуге. Оно или есть или нет, независимо от тебя, каким бы ты ни был, хорошим или плохим. Я никогда не хотел брать. Мне хотелось быть самодостаточным, чтобы другие брали у меня. Я всегда боялся отяготить. А получилось так, что нежеланием брать и принимать помощь я себя обессилил, и теперь все со мной возятся. Хотя кому со мной возиться. Я думал, что отлежусь в одиночку, но слабость не проходит.
А правда, меня, наверное, многие бы осудили за мою жизнь. Что в ней было? Внешне – ничего. Для меня это было не важно. Потому что я не понимаю, как возможно себя выразить в рамках этого мира. И потому оставил всякие попытки и смирился. И после этого появился ангел. Странно. Ведь я не должен был смиряться.
Что я могу? И, может быть, стоит задать вопрос иначе: чего я хочу? Если бы хотел, я бы многое сделал. Но в какой области, в каких формах? Единственная подобающая форма для выражения человека – сама жизнь. Но для меня жизнь – вовсе не моя работа, не бизнес, не деятельность, ни тем более материальное приобретение. Для меня жизнь – нечто другое. Состояние открытости, состояние восприимчивости, впитывания, мимолетный знак, интонация или взгляд, по-новому раскрывающий этот мир для другой души, обретение красоты, опыта в красоте и силе, не противоречащей нежности. Для меня жизнь яснее всего выражается в форме цветка, благоухающего и существующего ради солнца, и солнце существует ради него. И пусть этот цветок растет на вершине одинокой горы или в глубоком ущелье, и никто никогда не увидит его. Небо построило ему храм.
Разве я что-то скрываю? Но достаточно взглянуть на этот город, на потоки машин и людей, на угрюмые стены и крыши и тусклое небо. Город живет другим. Люди в нем живут другим. А глаза видят только то, что привыкли видеть».
Пошел снег, большие, мокрые хлопья. Фонари плыли в глазах, текли и дробились, и он не различал, может, это были уже не снежинки, а слезы. Он слизывал снег с губ и прислушивался к его холодным прикосновениям к коже лица, к тому, как он тает.
«Как часто я замечаю два противоположных потока. Это как течение реки под толщей льда. Только «лед» тоже живет своей жизнью, может быть, даже более интенсивной внешне, гораздо более интенсивной. Однако он мертв. А течение подо льдом никому не заметно. Но иная река промерзает насквозь, и течение исчезает. Как вездесущ этот внешний ритм сутолоки, никуда не движущейся и никуда не приводящей. Но жизни в ней не больше, чем во льде. И она налагает ограничения почти непреодолимые. Таков этот город, этот замерзший город. И этот снег, и эти дома, и все, что в нем. Вовне ничего не видно, кроме сумрака и фонарей. И когда-нибудь это кончится.
Если вот так жить, в такой невыраженности, в таком потворстве обыденному, жизнь начинает расслаиваться. Появляются потоки. Появляются направления и их узоры, переплетения, узлы. Отношения между людьми, пересекающимися на улицах и в транспорте. Закоулки квартир, хранящие зыбкий уют. Возникает не один ритм, но множество, целая симфония или, скорее, полифония. И кто-то слушает эти мелодии и, возможно, направляет их. Кто это? Многоголосое, многорукое существо, зеркальное их отражение? Или один безмолвный и внимательный свидетель? Должно быть, и то, и другое. В нем преломляются все течения, но сам он бесконечно тих. Большой хранитель города, его душа, его бодрствование и его сон. Его зеркало и его первообраз,  и то, что им не является.
В этом городе люди теряют себя и прячут себя в своих тайниках, чтобы не потерять. Свет здесь рассеивается и гаснет, родник иссякает, ибо город слишком велик для них, а поток, пробивший лед, лишается своей чистоты. Я как-то говорил с одним художником, его работы видели только очень немногие. Он сам не всем их показывал. И когда его стали упрекать в такой, как они выражались, жадности, он сказал: «Ну а что вы хотите? Чтобы все, кто ни попадя, топтали грязными сапогами в моем внутреннем мире? Человек имеет право на такую неприкосновенность». Я понимаю его и знаю по себе, что все это проходит через боль. Но будь я художником, я бы пошел на такую боль.
Но я не способен быть художником. И, по сути, я тоже скрываю себя. Я не хочу этого. Но не скрывать значило бы навязывать. А языка, чтобы сказать, я не знаю. Да и понятен ли будет этот язык кому-то еще? – здесь все говорят на разных языках.
Я никого и ничто не обвиняю. Сильный обвиняет во всем только себя самого. Хоть я не считаю себя сильным. Не знаю, могу ли я так считать или не считать, у меня нет критериев. Я просто знаю, что не имею никакого права обвинять. И никто не имеет. Так устроен мир.
Мир устроен так, что за все можно только благодарить. Вовсе не потому, что оно для тебя приятно. Но потому, что оно неоценимо, каким бы ни было. Даже если оно причиняет боль или уничтожает, за него можно только благодарить. И дай Бог, чтобы душа твоя была чиста.
А над городом все то же небо. Пусть в темноте его не видно. Пусть тучи светятся розовым от электричества, этот свет бывает красив. Если бы поставить небо и город рядом. Чтобы можно было выйти из одного и шагнуть в другое. Когда город покроется снегом, так и будет. И дома, и машины, и люди станут призраками и небожителями. А потом и вправду начнется Новый год. И кто-то будет надеяться. И дни действительно станут длиннее…»
Он обернулся внезапно на звук, донесшийся сзади. Но нет, это только показалось. Показалось, что сзади будто прозвенел тихий колокольчик. А может, и вправду то был колокольчик на какой-то открывшейся за спиной двери.
«Я понимаю, когда двое молча идут рядом. Они находятся в одном мире. Их души сообщаются безмолвно и незаметно, и то, что в одном, переходит в другого, и наоборот. А я чувствую, как моя душа распыляется в пространстве. И я не солнце, чтобы моего света было достаточно. Конечно, существуют незримые. Может, кто-то нуждается в том, что со мной происходит. Но боюсь, оно просто не достигает цели: пространства слишком велики…»

...

«Можно входить в контакт с одним-единственным человеком во всю жизнь. Так делают, например, исследователи творчества какого-то одного писателя, художника, музыканта. Им становится этого достаточно, ибо один человек тоже может раскрывать перед ними через себя глубины вселенной. А иные нетерпеливы, неустойчивы, не удовлетворяются ничем одним, и так пробуют плоды то с одного дерева, то с другого. Для кого-то мир одного обогащается точками зрения других. Он может рассматривать известный пейзаж при разном освещении, в разное время суток. Профессионалы исследуют разные области деятельности людей, чтобы вынести нужное для своего собственного дела и наилучшим образом его применить, применить принцип, но уже в другой форме. Кто-то заведомо отказывается в своей профессиональной сфере от привычных для этого дела наработок и пускается в плавание по неизвестным морям. Так на его карте появляются новые земли. Многим, очень многим пользуется человек для творчества самого себя. Внешнее творчество форм, деятельность и обязанности – только ограниченное отражение того, что в нем, человеке, происходит, и часто даже не отражение, но нечто совершенно не соответствующее жизни души. Но душа человека главнее всего. Пусть твоя внешняя жизнь ограничена, но в самом себе ты все равно собираешь сокровища. Тем более если делаешь это сознательно». – Так философ писал когда-то в юности. - «Хорошее напутствие внуку», - подумал он и отложил этот лист. Попалась ему на глаза и другая тетрадь, гораздо более поздняя. Он открыл ее и увидел на случайном развороте краткий, но тоже в чем-то юношеский по эмоциональной окраске текст, и вспомнил, что это он написал лет в тридцать пять-тридцать восемь: «Ребенком я думал, что искра Божия в каждом человеке – вот она, открыта, доступна и проявлена. Я смотрел на людей с восторгом, они были мне бесконечно интересны, я хотел их знать. И что я узнавал: гору предрассудков, комплексов и страхов. Это было непонятно, и именно эти искусственные нагромождения назывались жизнью, опытом, это называлось знать жизнь. Я тоже стал изучать «жизнь», будто так и было надо. – Напрасно.
Что ж, я изучил то, что люди называют жизнью. И теперь снова вижу искру Божию. Я только понял, убедился, до какой степени искра Божия скрыта, задавлена, лишена права голоса. До какой степени люди не сознают и не знают самих себя…» - «Надо же, - подумал философ, - оказывается, во мне всегда сохранялось это восприятие мира…»
В сорок лет он начал собирать себя по частям. Он помнил свою мудрую юность. Потом была война, была любовь, первый брак, работа, дети… Он будто забыл все, что знал раньше. Он увлекался, он расточал себя в действии, он думал, что движется куда-то, к какой-то цели. И в сорок лет он понял, что ничего не достиг. Цель, которой он посвящал все свои усилия, оказалось, не имела ничего общего с реальностью. Это были мечты, были иллюзии, были когда-то и кем-то установленные стандарты. И он понял, что утерял свою раннюю целостность и оказался раздроблен.
«Я должен собрать себя снова в цельность, - сказал он себе. – Такую же цельность, как в юности, но уже на новом витке».
Что происходило за все эти годы? – Душа его тратила себя. Она хотела знать всё, испытать всё. И она забывалась во всем, в интенсивности своей жизни, в переживаниях, в чувствах. Сквозь нее проходили события, люди, города и деревни, идеи, ценности. Она думала, что многое накопила. Но всё куда-то исчезло. В сорок лет он стал как младенец, которому нужно начинать заново свою жизнь.
И через год он потерял жену. Она погибла в автокатастрофе. Он не понимал, зачем жить. Острая боль сменилась тяжелой депрессией. Он с трудом заставлял себя исполнять привычные обязанности, и в выходные лежал целыми днями на кровати почти без движения, лицом вниз. Он чувствовал себя деревом, подрубленным под корень, из которого уходят последние соки.
Его спасли дети. Сын тогда учился в институте на первом курсе, а младшая дочь еще не кончила школу. Девочка все свободное время проводила рядом с отцом, сидела над ним, когда его оставляли силы, и он изумлялся ее стойкости. Юноша же испытывал отчаяние сродни его собственному, и философ понимал, что им всем троим нужно сейчас объединиться, еще более сблизиться и жить друг для друга, быть как одна душа, поддерживая друг друга и разделяя общее горе. В какой-то момент вдалеке будто забрезжил свет. Никто из них не понял, как и почему это произошло, но стало легче, жизнь будто поднялась на новый уровень, поражавший своей глубиной.
Потеря стала новой вехой, каким-то открывшимся в будущее резервом. Боль была почти предельна, но из этой боли оказалось возможным черпать силы. Тот, кто не испытал такой боли, не имел такого понимания и таких сил. Глубина, открывшаяся для сознания, ставшая новыми недрами души, наполняла жизнь поначалу трагической мудростью, сменившейся со временем просветленным уверенным знанием и благодарностью. Это знание будто опиралось на тяжелый фундамент, как воды колодца на дно, сжатые своей толщей, темные при взгляде вглубь, но сами по себе чистые и прозрачные, способные утолить жажду и отражающие далекие, похожие на письмена вечности звезды.
И тогда, в свои сорок два года он как с вершины горы созерцал свое прошлое. Он видел безмерную глубь и бесконечный звездный космос. Было счастье, было движение, усилия, потрясение войной, воодушевление победы, была уверенность в своих силах, была скорбь. Было сознание, что он все потерял, любимую женщину, смысл, себя самого. Но почему-то он жил. И почему-то чувствовал себя необъятным и неуничтожимым, стоящим над всей панорамой прожитых лет. Он не знал, зачем все это. Он остался один на один с собой и с Богом, и он оказался наг перед Ним подобно душе в Судный день. И в этом чувствовалось необъяснимое величие. В этом чувствовался свет. И на сердце становилось легко и прозрачно, и Бог понимал и принимал его, и давал надежду и возможность исправить неверные шаги. Он рождался заново. Он начинал постигать новый смысл. Начинал понимать, что все, что свершилось, что происходило до сих пор и происходит в его жизни, есть и было не просто так, и никто, и прежде всего сам он, ни в чем не виноват.


...

Ученик осматривал полку библиотеки Школы. «Все эти авторы, с которыми никогда не хочется соглашаться до конца, хоть ты и понимаешь их...» По большей части, он их читал в юности. Тогда он даже соглашался, вернее, учился. Сейчас же собственный опыт вывел его на другие дороги. Но книги были нужны ему для работы, потому он не спешил относить их в библиотеку, хоть в свое время много их туда отнес и подарил, и делал это периодически. Авторы на полках сменялись, хоть некоторые возвращались снова. Ученик привык, что в современном информационном море всегда можно найти нужное, и только два многотомных издания и пару-тройку стихотворных сборников хранил у себя постоянно. Их он читал часто или даже почти каждый день, понемногу.
Его устраивала его работа, работа в издательстве, связанная то с написанием статей, то с редактированием. Сверх всякой работы он еще заводил какие-то тетради и писал в них. Зачем это делал, он не задумывался, просто жил с привычной ему интенсивностью. Сохранял их, чтобы со временем сверить себя, но почти не прибегал к этому способу самоанализа. Скорее это было ему нужно, чтобы таким путем освободиться от собственных мыслей, выработать их. Хотя бывали и периоды тишины, но их он себе позволял только во время отпуска. Ему был известен как способ работы с мыслью, так и созерцание в безмолвии, и одно другому не противоречило, скорее, дополняло.
И теперь к этому прибавилась Школа.
«И здесь, в Школе фактически то же непонимание, что было всегда, - думал ученик. -  И я ничего не могу никому объяснить. Что ж, к этому уже можно относиться спокойно. Потому что уходить отсюда я все равно не собираюсь».
Его друзьям по Школе по большей части было непонятно то, с чем он работал всю свою предыдущую жизнь, но он мог накапливать новое, и оно было ему нужно. Новым была вовсе не теория, которую он знал и раньше и которую можно было прочитать в книгах, но какой-то особенный ракурс человеческих взаимоотношений, совместного существования. В идеале отношения должны были строиться на красоте, гармонии и дружелюбии, и никакая другая община или организация из тех, что он знал, не ставила перед собой таких задач. Такова была негласная договоренность, безусловная атмосфера Школы. Казалось даже, что это достигается естественно, без каких бы то ни было деклараций. Целью Школы, как он понимал, или одной из целей было выявить все лучшее, что есть в человеке. Он и сам придерживался в жизни этого правила и любил наблюдать, как человеческие души начинали раскрываться, как они становились сильнее и радостнее. Он видел, что иные люди, приходящие в Школу, первое время нередко плакали, и так из их душ выходила боль. «Римляне не стыдились своих слез, - сказала в подобной ситуации как-то одна дама, - они собирали свои слезы в сосуды и ставили число и подпись, по какому поводу эти слезы были пролиты». - В этом виделось глубочайшее уважение к человеку.
На днях ученик шел из Школы с одним человеком, даже не знакомым, а просто попутчиком до метро, и этот человек заговорил о книге Зеланда.  «Не является ли Школа «маятником»?» - было сутью его речи.
-Это действительно знание атлантов, но тех атлантов, которые были на «темной» стороне, и которые тоже хотели использовать законы во благо, - сказал ученик про цитируемую им книгу.
-Но сами законы правильные?
-Законы правильные. Но это законы среднего уровня. Высший уровень здесь не захвачен.
-Откуда ты это взял?
-Не знаю. Может, я и ошибаюсь.
Может, я что-то неправильно понимаю и мое мнение, конечно, субъективно, но я осознал, чем мне была не близка эта книга, имею в виду Зеланда, - сказал ученик. - Я ставил вопрос: ради чего все это делается? - и видел, что речь идет об удовольствии «персонки», личности, человеческого эго. Хотя по-своему эта книга показательна для нашего времени. Понятно, что люди уже утомились от той самоотдачи, по большей части неправильно адресованной, что была в советские времена. И потому сейчас человек говорит сам себе: «надо любить себя, ублажать себя...» Но, думаю, что и это пройдет. Отдохнуть людям нужно...
Потому, может, кому-то достаточно «бегства от маятников». Персонка говорит: «не трогай меня, дай мне пожить спокойно...»
-А Школа?
-Школа пытается ставить перед собой высший Идеал.
-А если это подмена?
-Это уж ты за себя сам решай, близко тебе это или нет. На самом деле никакой «маятник» не в состоянии посягнуть на дух человека. Он может только питаться энергией, если человек ему позволяет, и всё.
Он вспомнил притчу, услышанную когда-то:
«Когда он стоял перед выбором, его спросили:
-Ты боишься потерять себя?
Он улыбнулся.
-Я хочу убедиться, что это действительно мой путь. Потерять себя реально только на своем пути. На чужом ты только станешь тем, чем не должен быть, чем не хочешь становиться...»
Река движется по заданному руслу, но сама река всегда нова. Жизнь развивается по Закону, но сама Жизнь непредсказуема. Сердце поет, раскрываясь согласно своему закону. Ты можешь следовать любому учению, религии, системе, но это лишь диалог закона твоего сердца с этим учением, религией, системой, если только ты действительно свободен и знаешь свой путь...

...

Ученик как-то заметил в Школе одного человека. Человек этот был уже в возрасте, худощавый, волосы с проседью, узкое подвижное лицо. Чем-то он напоминал сказочника добрых старых времен, какого-нибудь Гофмана или Андерсена. Этот человек обладал даром общаться с людьми наедине. Очень часто его можно было видеть в музее или в библиотеке говорящим с кем-нибудь с глазу на глаз, он говорил с совершенно разными людьми, и даже со стороны было заметно, какая между ними создается камерная, тонкая атмосфера. Как правило, этот человек выбирал для общения тех, кто был чем-то угнетен, или озабочен, или им хотелось с кем-то поговорить, излить душу. Ученик и сам замечал таких людей и относился к ним внимательнее, чем к прочим. Этот же человек, видимо, умел их раскрыть. Ученик не знал его имени и называл про себя «Достоевским».
И вот однажды в столовой, во время обеда этот «Достоевский» сел напротив ученика за стол со своим чаем и пирожком и поздоровался.
-Большая часть твоей жизни происходит внутри, - сказал «Достоевский».
-Но ведь это естественно для человека.
-Пожалуй. Однако ты мог бы многим поделиться.
-Я пытался.
-Попытайся еще. Не всё сразу. Когда входишь в сообщество, живущее по своим законам, начинаешь узнавать эти законы, а окружающие начинают узнавать тебя. Происходит притирка. Не всё сразу... Чтобы приручить кого-то, нужно время... Если человек сразу полностью открывается, есть риск, что потом он же закроется навсегда. Если человек получил в жизни слишком много ран, он не захочет их усугублять. Здесь есть люди, приходящие в Школу только ради общения, страдающие от одиночества и своих личных проблем, но Школа не психологическая консультация и не клиника неврозов. Однако я работаю с такими людьми, даже если они впоследствии уходят из Школы. А они довольно часто уходят. Школа требует самостоятельности и самоотдачи. Но мне жаль таких людей, ибо я знаю, как они могут страдать.
-Я заметил, как ты общаешься с людьми, - сказал ученик.
-А у тебя другая проблема, - продолжал «Достоевский». - Тебе не с кем поделиться тем, что в тебе накопилось. Поэтому ты считаешь, что оно и ты сам никому не нужны. Учись терпению, вот мой тебе совет. Ведь людям очень многое непривычно.
-Согласен. А у тебя психологическое образование?
-Вовсе нет. Я гуманитарий. Тебя может удивить, почему я столько всего тебе сейчас говорю, - «Достоевский» охватил ладонями свой стакан с горячим чаем, с удовольствием греясь от него, и чуть прищурившись посмотрел на ученика. – Ты кажешься человеком мягким и внимательным. Это располагает к беседе.
Ученик пожал плечами и ничего на это не сказал, продолжая внимательно слушать.
-Люди хотят устойчивости, - говорил «Достоевский». - Большинство людей, здесь и вообще в мире, с этой точки зрения слишком «правильные». Это вовсе не плохо, нет. Должно быть, это нужно для выживания человеческого рода.
-Но я тоже хочу найти опору, но опору в истинном, - сказал ученик.
-Ты ищешь, - ответил на это «Достоевский».
-Да, есть люди, непонятные окружающим, - продолжал «Достоевский». - Судьбы людей, конечно, очень разнообразны и сокровенны, и я не буду говорить о конкретных живых людях. Но хотя бы в литературе есть отдельные наглядные примеры. Тот же Фриц Тегуляриус из «Игры в бисер», например. Со стороны все это можно не понимать и осуждать, но только не тому, кто сам чувствует то же. С потерей подобных восприятий в людях теряется очень серьезная, в высшей степени уникальная глубина. Я бы на месте таких людей ни на что бы не променял свои чувства, свою жизнь и свой опыт.
«Мне кажется, что ты сам и есть такой человек», - подумал ученик, но не сказал этого вслух, решив не посягать на чужие тайны.
-Кто-то может подумать, что меня привлекают люди с «тараканами» в голове. – продолжал «Достоевский». - Нет, «тараканы» как таковые мне совсем не интересны, просто скучны до невозможности, но, к сожалению, и с ними приходится иметь дело. И тогда я уже откровенно прошу Бога, чтобы Он послал мне терпение.
Ученик снова поймал на себе его внимательно-испытующий взгляд, с легкой искоркой юмора.
-«Тараканы» - явление очень и очень поверхностное, оно только загнано вглубь, - сказал «Достоевский». – Это явление примитивно и чужеродно для человека. Это комплексы и заморочки, сформированные и обусловленные чисто внешним воздействием, и они стереотипны до крайности. Это привычки. Ментал привык к известным для него конструкциям, а астрал привык определенным образом на них реагировать. Конечно, на это внешнее воздействие среагировала живая душа, и среагировала весьма болезненно. Но часто человек не идет дальше своих «тараканов» и ничего кроме них видеть не хочет. И попробуй ему что-нибудь объясни! – он хватается за свои «картинки», как за истину в последней инстанции. Хотя, бывает, такого человека лечит время… Нет, от иных случаев я отступаюсь и только выжидаю, и наблюдаю со стороны. И потом, сам я тоже меняюсь, и дай Бог, чтобы все мы менялись к лучшему. В какой-то момент мы с таким человеком начинаем иначе смотреть друг на друга и на саму проблему. Тогда уже можно о чем-то говорить… Жаль, я не получил психологического образования, - вздохнул «Достоевский». – Иногда может быть полезен и научный метод. Исходя из моего опыта я бы уже сумел найти ему применение.
-Может, еще не поздно, - сказал ученик.
-Может, и не поздно… Впрочем, я просто нетерпелив. Я все пытаюсь достучаться до человека и объяснить ему, что он – не его «тараканы», что все гораздо значительнее и интереснее… Школа помогает этому. Здесь ставятся проблемы сущностные, а не придуманные. Тем не менее я считаю своей задачей протягивать ниточки от иллюзии к реальности, находить глубоко индивидуальные связи человека и мира и очищать их от мешающих примесей. Если это получается, то приобретенный опыт уникален, просто бесценен. Школа не занимается этим, так что такая моя деятельность не совпадает с общим потоком деятельности Школы, но и не противоречит ему. Это то же, что, следуя вниманием за руслом большой реки, иметь дело с периферийными ручейками. Но мне не хватает именно таких сторонних и часто извилистых течений. Не все они вливаются в русло. И среди моих знакомых немало людей, не имеющих отношения к Школе, хоть первоначально познакомился я с ними именно здесь. Обособленность, неконтактность, даже эгоизм, - в Школе такие вещи не приветствуются. Но я знаю, что может стоять за такими вещами, если только за ними действительно что-то стоит. И когда человек говорит что-то вроде: «я не такой, как все», я сперва основательно его проверяю, чтобы понять, на самом ли деле он так хорошо себя знает. И скажу тебе, что большинство такой проверки не выдерживают.
«Сколько сил и терпения нужно для всего этого иметь», - подумал ученик.
-У тебя что-нибудь получается? – спросил он «Достоевского».
-Да, получается, - серьезно ответил тот. – Хоть мне самому поначалу бывает трудно в это поверить.
-Ты – собиратель жемчужин, - улыбнулся ученик.
-Это так, - согласился «Достоевский».
-И много насобирал?
-Есть немного. И эти редчайшие драгоценности спасают меня от разочарования в людях.
Разговор с «Достоевским» заставил ученика задуматься и в чем-то вернуться к своим собственным некоторым прошлым воззрениям. «Может, не так уж это все было неправильно, - думал он про свое прошлое. - Как ни странно, разговор с «Достоевским» примирил меня со Школой в том, что я просто слишком много всего и сразу хочу. Он прав, что нужно набраться терпения, и все сложится».
Ученик еще видел изредка «Достоевского», и при встречах они обменивались приветствиями, но не больше. Бесед между ними уже не происходило. Но порой «Достоевский» стоял где-нибудь в стороне или с кем-нибудь говорил, и ученик ловил на себе его проницательный, пронизанный понимающим юмором  взгляд. «Я наблюдал за тобой, - отчетливо читалось в его взгляде. – Потому я говорил с тобой о том, о чем говорил. Но больше ты во мне не нуждаешься».

...

Ученик вспоминал какие-то свои мысли, события, обрывки жизни:
«...Числовой ряд бесконечен в обе стороны, и единица тоже бесконечна в дробности. Но единица и дроби — это уже другая схема. Пока же мы имеем пересечение бесконечного числа бесконечных осей координат в одной точке, и эта точка есть абсолютный нуль, абсолютный центр этой бесконечности, эта точка есть Бог. Интересно, почему на ноль нельзя делить? Не потому ли, что ноль есть Всё?..
Однако говорят, что если делить на ноль, получишь бесконечность...
...Что такое бесконечность... Интересно бывает, когда приходит в сон существо или человек, и можно коснуться такого существа или человека, и ты его почувствуешь. Или сонная внелогичная речь, необычное, загадочное явление, когда ты понимаешь текст, понимаешь его смысл на уровне слов, но сами слова сплетены совершенно невероятным образом. Или нечеловеческие сонные языки, которые ты тоже понимаешь...» - Ученик помнил, как однажды, проснувшись, он произнес вслух некое несуществующее слово, и когда произносил его, прекрасно знал, что оно значило. Но это было необъяснимо на уровне человеческого языка, и он тут же перестал это слово понимать. Тому случаю были свидетели. Ученик спал тогда в институтском общежитии, и это слово слышал проснувшийся раньше него сосед. И тоже не мог повторить, только сильно удивился, услышав.
«Мне однажды сказали одну на первый взгляд парадоксальную фразу: «Приложи усилие и отдохни». Сказали, однако, в высшей степени серьезно, даже сурово, и  показали, как в данный момент мое состояние выглядит. Такой громыхающий факел. Не чадящий, но совершенно необузданный. Такая штука легко перегорает.
С тех пор я стал спокойнее».
«Какой он был, учитель? - Крепкий седой человек, внешность, может быть, и способная остановить чей-то взгляд, но никто не обращал на него никакого внимания. Одет как все. Простая синяя рубашка, расчерченная некрупной клеткой, такие часто бывают в продаже. Но это был настоящий, высокий синий цвет, явно не случайный, но подобранный по безошибочному чувству цвета, по соответствию. Наверное, он любит синий цвет, может, у него тоже синяя аура. Почему-то я почти уверен, что он меня запомнил. Но я могу и ошибаться. Может, запомнил на какое-то время, а потом забыл...»
«Сетовать на упущенную возможность совершенно бесполезно, надо работать. Можно быть рядом, и ничего не понять. Можно быть далеко, и быть близким. Кто знает...»
           «И все-таки вечны мы все или нет? Есть мы или нет?»
«Что такое жизнь?.. Я не знаю. Жизнь не рассчитывает по часам, что ровно в такой-то момент случится то-то и то-то, во всяком случае, она тебе об этом не докладывает. Сам я человек крайне пунктуальный, и, возможно, поэтому жизнь постоянно обманывает мои ожидания.
-В чем смысл твоей пунктуальности?
-Смысл... Может, лучше определить, в чем она выражается. Если, например, я договариваюсь с человеком о встрече, я стараюсь приходить минуту в минуту, или ровно за минуту до назначенного. Потому что для меня опоздать — значит потерять всякое уважение ко времени другой человеческой жизни. Впрочем, с некоторых пор я уже перестал относиться к этому настолько жёстко. Но относительно себя самого у меня не существует никакого распорядка. Я несколько раз пытался жить по режиму, но это напрасный труд. Не получалось даже в одно и то же время вставать, вернее, получалось, но только на какой-то ограниченный срок. Если я договариваюсь приехать туда-то и туда-то в такое-то время, я приезжаю железно. Если мне нужно на работу к таком-то часу, я там буду. Если, допустим, мне надо в четыре утра встретить кого-нибудь на вокзале, то тоже проблем нет. Но если я намечаю что-то сделать за день, и от меня в этом никто не зависит, я могу сделать это в любое время, хоть и в этот день. И возможности для дела, как правило, именно в этот день, обычно предоставляются. Я просто чувствую: как раз этот момент самый подходящий, не раньше и не позже. Хотя я могу и не контролировать сознательно этого чувства, все происходит спонтанно. Именно, дается возможность. Дается какое-то согласие свыше. И дело, наверное, опять же в том, что постоянно спрашиваешь: чего в данный момент хочет от меня судьба? Именно в данный конкретный момент?.. Естественно, возникает и много незапланированного. Может, это и неправильно, но я к этому привык. Вот такой распорядок, вернее, его отсутствие. Пунктуальность наоборот.
-Но ведь так трудно жить.
-Мне так легче».
«Сколько ни твори, - думал ученик, вспоминая непонимание, его окружавшее, -  ты творишь главным образом не для людей. Потому что у каждого своя жизнь, и другой человек не будет жить твоим опытом. Можно восторгаться и принимать во внимание, но имеют значение связи лишь непосредственные и глубинные, а их ничтожно мало. Лишь Бог всеобъемлет.
Когда-то я думал иначе. Когда-то я думал, что существуют души, которым нужно то, что я делаю, пусть даже эти души далеко от меня и я их не знаю, и я делал что-то только для них... Но что значит «иначе»? - одно другому не противоречит...
Да, в этом космосе, в сути его разделения нет. Но есть разделение в ограниченном. И в ограниченном соприкасается лишь близкое. И ты сам не хочешь быть совершенным. Не хочешь быть для всех. Ты думаешь, что это уже будешь не ты.
Но все достигается и постигается постепенно. Ты восстаешь против своей ограниченности. Ты хочешь быть всем. И в то же время ты хочешь быть собой. Быть именно этим сознанием и никаким другим, но осознающим всё. Но есть другое сознание? Есть ли? - И ты не потеряешься, но в тебя всё вольется и будет существовать. И ты поймешь, и примешь, и постигнешь. Но для этого нужно время, бесконечное время. Когда-то Он стал тобой. Но однажды ты станешь Им. Убудет ли от этого хоть что-то, прибавится ли?..
Волны великого прилива и отлива, вечные волны колышут вечность... И мы вечны, потому что мы искры Мировой Жизни, а смерть разрушает только формы. Смерть снимает ограничения».
Вспомнились слова из апокрифа Фомы:
«Тот, кто обретет истолкование этих слов, не вкусит смерти». - Он помнил, что когда-то об этом думал. Только мертвому смерть не страшна. Это значит, что он стал живым, которого невозможно убить.
         Апокриф Фомы был ему близок более, чем все остальное, своим парадоксальным языком, на котором он сам часто мыслил. Он не мог похвастаться, что обрел истолкование каждого положения апокрифа, но он и не стремился к этому и допускал, что в тексте возможны искажения, положим, произошедшие при переписке.
«Блажен тот лев, которого съест человек, и лев станет человеком, и проклят тот человек, которого съест лев, и лев станет человеком». Эта фраза вообще прозрачна. Но как-то он задумался: почему именно лев, и ничто другое? Ну да, лев — самость. Даже не инстинкты и не душа. Хорошо, пусть будет так. Чем-то ему это напоминало одиннадцатый Аркан Таро, Силу.
«И это требование совершенного бескорыстия. «Отдавший душу свою сохранит ее», если под этим понимать именно душу, и если знать, что когда действительно отдаешь, то о том, чтобы сохранить, не думаешь. Что после этого, не верить? Если бы мы верили до конца, будто что-то гарантировано, мы не смогли бы отдать душу. И, может быть, именно в этом смысл неверия Фомы».
                Ученик вспомнил одного товарища из Школы:
«Кто-то тут обмолвился, что у него естественнонаучный склад мышления... «Естественнонаучный склад мышления»... И вправду, что ли, он мыслит таким способом? - подумал ученик. - А у меня склад мышления мистический. Естественнонаучное мышление движется снизу вверх путем логических доказательств, тогда как мистическое мышление работает сверху вниз, и логика и мыслительные конструкции для него только форма, в которую оно облекает добытое таким образом... Откуда я все это взял? - не знаю. Тем не менее. Стало быть, надо делать поправку на эту разницу в мышлении...»
«Интересное все-таки место Школа. И кто-то смотрел бы на  людей из Школы так же, как психиатр смотрит на Дон Кихота». Он вспомнил разговор с одним своим знакомым, который был каббалистом:
-Пойдем лучше к нам, я тебя познакомлю с моим учителем.
-Зачем?
-Я же помню твои выкладки по Каббале, хоть и не понимаю, откуда ты все это берешь. Ты же серьезный человек. Почему бы тебе не пойти хотя бы в Институт астрологии, ведь у тебя есть к этому способности.
-У меня нет на это времени жизни. Приходится выбирать.
-Я бы на твоем месте занялся бы, например, оккультизмом.
-Ничего не имею против. Занимайся.
-Я и так занимаюсь. Просто смотреть не хочется, как ты тратишь время неизвестно на что.
-Откуда ты знаешь.
-Да ваша Школа — это просто детский сад...
-Не думаю. Хотя детей у нас действительно много.
-Ну и что дала тебе твоя Школа?
-Многое.
«Раньше я был беспомощным человеком, обесточенным собственным желанием отдачи, и потому нуждавшимся во всех и вся. Сейчас я свободное существо, способное дарить».
«Похоже, я стал ярым приверженцем Школы. Существование Школы помогает мне воплощать в жизни то, что я уже знаю внутри себя. Каждый из нас достаточно знает внутренне. И напрасно я сетовал на непонимание. Действие разрешает все противоречия».
«А правда, что меня так привлекает в Школе? Должно быть, героический идеал. Надо же...  этого трудно было ожидать».
«Я даже не приближался к началу Пути. Когда-то я был ближе к истине. Сейчас все дальше ухожу от нее. И мне стало безразлично, правильно я иду или нет».
«Оказалось, что мне уже ничего не надо. Я даже не стремлюсь к встрече с Учителем. Такова моя жизнь сейчас, жизнь самодостаточная, ясная, деятельная. Это -  неверность?..»

...

Солнечный луч упирался в занавески, которыми было завешено окно, и матово просвечивал сквозь них. Серебристо-белая ткань занавесок приобрела розоватый, теплый оттенок, был вечер, и солнце медленно краснело. Окно отгораживало от улицы небольшую комнату, и можно было рассмотреть убранство этой комнаты изнутри. Простые белые стены, немного вещей, чисто и довольно прохладно. По сути, уборка такого жилища не требовала особых усилий, так проста была обстановка. В левой от окна стене дверь, рядом сбоку книжная полка. На центральной, казалось бы, широкой стене окно и балкон, и все вытягивается от двери вперед, к противоположной «узкой» стене, и такая планировка показалась бы необычной и неудобной, если бы посетитель не замечал, что половина комнаты просто отгорожена плотными, шелковыми, среднего синего тона с серебристым отливом занавесками. В отгороженную половину комнаты хозяин жилища поставил шкаф и кровать. Днем занавески, как правило, были задернуты. Посетители в ту часть комнаты не ходили. Однако кровать была идеально убрана и шкаф закрыт. В той половине комнаты при закрытых занавесках днем было полутемно. В светлой же части жилища, так отчетливо ориентированной по направлению от двери к противоположной стене, та самая противоположная, «короткая» стена образовывала некий фокус притяжения, своеобразный духовный центр. На ней, довольно высоко, висели почти вплотную одна к другой три фотографии, застекленные, в рамах темного дерева. Все они были монохромные, черно-белые, черные тона отдавали в легкую синеву. На первой слева фотографии прозрачный горный ручей, обтекающий круглые камни. На второй бурное море, пробивающее прибрежные глыбы, светлые брызги пены в их узких расщелинах, резкий край заходящего солнца сквозь прорезь туч. На третьей было одинокое дерево, не по центру, ближе к правому краю, будто откуда-то издалека, и за ним простиралась полная тумана холмистая долина.  Под фотографиями вплотную к стене примыкал довольно тяжелый стол, тоже темного дерева, как и рамы фотографий. На столе деревянный подсвечник со свечой и небольшая глиняная ваза, бледно-желтого цвета, без глазури и рисунка, матовая, с легким асимметричным абстрактным рельефом. В этой вазе всегда стоял или небольшой букет полевых цветов, или одна роза, или еще какой-нибудь цветок, один или несколько, или ветки, самые обычные, без листьев поначалу, если была зима, но потом почки начинали раскрываться. Осенью – неизменный букет из опавших кленовых листьев. Накануне и после Вербного воскресенья – пучок вербы. Над столом на уровне глаз сидящего человека был приколот маленький рисунок серафима, оригинал, простой графитный карандаш. Внимание приходящего в комнату в конечном итоге просто прилипало к этой точке, к рисунку. «Что вы за человек такой?» - хотелось спросить иному впервые попавшему сюда гостю хозяина, если только гость был наблюдателен. Но, как правило, он не спрашивал, стеснялся, однако личность хозяина дома начинала его интересовать. И все же однажды этот вопрос прозвучал вслух. Его задала женщина, филолог. «Мне кажется, здесь все ясно», - ответил воин.
«Но я хотела бы знать вас ближе», - сказала женщина. – «Я ничего не скрываю», - ответил он. – «Не думаю, что это так», - с сомнением возразила женщина. – «Вы правы, - согласился он. – Я ничего не скрываю, но о многом молчу». - «Разве это не одно и то же?» - «Молчание можно понять». – «Вы слишком многого требуете». – «Разве это требование? Я хотел только объяснить». – «А вы сами хотите, чтобы вас понимали?» - «Не знаю. Правда, не знаю». – «Не желаете никого впускать в свою душу? Вон как вы отгородили спальное место…» - «Но ведь там не душа». – «Да, наверное… Простите, я, кажется, веду себя некорректно». – «Ничего». - Она помолчала, но что-то явно не давало ей покоя. Чего она сейчас хотела? Чтобы он до предела открылся ей?
Он вспомнил, как тогда впервые увидел ее беспомощной. Растерянной, потерявшейся, не понимающей саму себя. Он понял, что заданные ею вопросы для нее самой были неожиданностью. Видимо, так подействовала на нее обстановка. А может, и что-то еще. Он испытывал сочувствие к ней, и оно в конце концов подействовало на нее, умиротворило, и она, даже не отдавая себе в том отчета, успокоилась. Они вышли на улицу, побродили немного, и он проводил ее до ее дома. Больше она к нему не заходила, и они как и прежде встречались в городе.
Между ним и ее мужем, профессором филологии, преподававшем в вузе, человеком, бывшим старше него на несколько лет, уже достаточно долго длилась глубокая дружба. Однажды профессор и познакомил его со своей женой, пригласив к себе в дом. С тех пор воин гостил у них примерно раз в месяц в один из выходных, в остальное время профессор был занят, и потому раз в две или три недели он мог еще общаться только с нею. Профессор знал об их встречах и относился к ним спокойно. Воин расценивал это как доверие с его стороны, и никогда не стал бы этим доверием злоупотреблять. Но с этой женщиной у него складывались отношения очень искренние. Он не видел в таких отношениях ничего предосудительного и не предполагал, как они могут влиять на нее. Он думал, что такое общение вполне соответствует его не менее искренней дружбе с ее мужем, и смотрел на профессора и на его супругу как на одно целое, как на каких-то короля и королеву, которым хотел бы служить.
-Вы странный человек, - сказала как-то ему она. - Почему вы называете меня «моя госпожа»?
Он слегка кивнул, будто думая о чем-то про себя, и ничего не ответил. Что он мог ответить? - он действительно боялся, что она поймет его неправильно...


...

...Воин шел по скверу рядом с женщиной, филологом, женой своего друга-профессора, было сумрачно, но не холодно, деревья в сквере еще не полностью облетели.
-Я все смотрю на вас, как школьница на взрослого.
-Я на вас смотрю почти так же.
-Почему, ведь это странно.
-Не знаю. Я часто удивляюсь людям. И мне нравится им удивляться.
-Ну вот, вы опять говорите как мудрец. Насколько вы старше меня? Года на три?
-Года на два-три, не больше, наверное. Для вас это так важно?
-Я перед вами часто теряюсь.
-А мне нравится быть с вами ребенком. Попробуйте быть ребенком. Тогда не потеряетесь. Вам понравится.
-И перестать задавать глупые вопросы…
-Почему, задавайте. Дети часто задают вопросы.
Из туч полился мелкий, занудный дождь. Женщина вынула из своей сумочки и раскрыла перед собой маленький детский зонтик. Под таким зонтиком мог укрыться только один человек, и она растерянно посмотрела на своего спутника. Он улыбнулся, видя ее замешательство, взял зонт в левую руку и поднял над ней.
-Все никак не соберусь купить приличный зонт, - сказала она, оправдываясь.
-Этот вполне приличный, - ответил он. – Прочный.
-А как же вы?
-Я люблю дождь.
-А согласитесь, сейчас вы чувствуете себя в роли моего покровителя, а не ребенка.
-Одно другому не мешает.
-Вы добрый человек.
-Не знаю.
-Что значит не знаете? За то время, что я с вами знакома, я постоянно убеждаюсь, я просто вижу, что вы сознательно отвечаете на всё внешнее добром, каким бы воздействиям ни подвергались. Ведь это именно сознательный выбор, не иначе?
-Да.
-И после этого говорите, что не знаете.
-Не знаю. Да, это мой выбор. Все так. Но я не буду осуждать злого. Потому что во мне тоже есть склонность ко злу. И я понимаю, что за такими вещами стоит.
-Это только лишнее подтверждение вашей доброты.
-Вы думаете?
-За этим может скрываться милосердие.
-Я человек требовательный.
-Разве? Мне кажется, вы просто остро чувствуете фальшь.
-А мне нравится в людях здоровая злость, - сказал он, будто не услышав. – Как в «Хрониках Амбера», например. Автор «Хроник» - симпатичная душа.
-Вот уж не думала, что вы читаете такие вещи.
-А почему нет.
-Все вы, мальчишки, такие. Вам лишь бы в войнушку поиграть, - женщина поддела носком ботинка ворох листьев.
-Может быть. – Он, прищурившись, глядел наверх, на тучи, даже почти не смаргивая с ресниц моросящий дождь, будто видел там что-то, что его занимало.
Женщина зябко поежилась и подняла край шарфа. Потом плотнее прижалась правым боком к его руке, держащей над ней зонтик. Зонтик заслонял от нее тучи и огораживал в отдельном, маленьком, довольно теплом мирке. От идущего рядом с ней мужчины в этом мирке оставалась одна его рука.
-Вам не холодно? – спросила женщина.
-Нет. – Он по-прежнему что-то созерцал в тучах.
-Но вы совсем промокли.
-Мне нравится.
-Заболеете.
-Не заболею.
-Что вы там увидели? – Женщина слегка высунулась из-под края зонта.
-Да так… Цвет интересный.
-У туч?
-Да.
-Обычные серые тучи. Вам что, нравится серый цвет?
-Он не совсем серый.
-А помните, вы говорили, что ярость может быть красива?
-Да, говорил.
-Чем же она вам так нравится?
-Своей прямотой. Откровенностью. Я полностью принимаю, когда человек поступает так, как поступает, потому что не может поступить иначе. Каким бы ни был его поступок.
-Даже если человек совершает преступление?
-Самые страшные преступления совершаются не из-за этого. Они совершаются из холодного расчета. Они совершаются, когда человек самому себе лжет.
-Знаете, дети тоже ярятся. И это выглядит забавно.
-У детей это совсем не забавно, но согласен, что ярость взрослых порой лишена всякой силы. Но есть и еще один порыв, называемый яростью. Он не имеет ничего общего со злобой. Это просто высвобождение внутренних сил.
-Ну вот, приходишь к тому, к чему я приходила, когда начала заниматься литературой. К тому, что надо очень четко и подробно обговаривать значение слов.
-А вы не слушайте, что вам говорят.
-Надо же, как просто! Вам легко говорить. Пойдемте-ка в беседку, а то вы скоро насквозь промокнете.
В беседке и вправду было сухо. Женщина сложила зонтик, стряхнула с него дождевые капли. И ей неожиданно стало грустно. Ей нравился воин, как мужчина он был ей небезразличен, как человек, пожалуй, тоже. Но у нее был муж. От мысли об этом ей стало просто уже тяжело, и она не совладала с собой. Она пыталась в чем-то убедить саму себя.
И она вдруг стала говорить о своем муже. О том, как она его любит, как он ей дорог, о том, какие подарки он дарил ей, когда влюбился... Она не думала о том, что если бы воин ее любил, то ему было бы тяжело, наверное, это слышать. Но потом опомнилась. И вдруг увидела, что этот человек, воин, которого она уже достаточно давно знала, который общался с ней так внимательно и чутко, что этот человек радуется, слушая ее рассказ, совершенно искренне радуется, и в нем нет ни тени боли или ревности, которую она могла бы предположить. Подлинность его радости не вызывала сомнений.
Она умолкла. «Если бы этот человек любил меня, он бы так не радовался», - подумала она. В душе ее образовалось что-то похожее на горечь, на разочарование. Какое-то время оба слушали шум дождя.
-Знаете, что пришло мне в голову после посещения вашего жилища? – вдруг сказала она. – Что человек, так обставивший свою комнату, или крайне неискренен, или предельно открыт.
Он тихо рассмеялся.
-Ни то, ни другое, - сказал он.
-Вы уверены?
-Почему вам так хочется быть психологом? – спросил он ее. Она пожала плечами:
-Наверное, просто увлечение.
-Знаете, кто вы? – внимательно глядя на нее, сказал он после некоторого молчания. – Вы – серебряное зеркало с гладкой поверхностью, отражающее свет. Знаете, что такое зеркала? Не улыбайтесь так, вы этого не знаете. Зеркала – это окна в другой мир. Вы – арфа и хрустальные колокольчики. Серебро и хрусталь, серебряный звон. Не верите?
-Откуда вы знаете?
-Я так чувствую вас. Конечно, это только символы, не передающие самого чувства.
-Это интересно. Я все пыталась понять, кто я, и вы мне сейчас это объясняете…
-А арфа вы кельтская. Я все вспоминал ваш цикл на кельтские темы. Мне он нравился.
-А себя вы как-нибудь чувствуете?
-Пламя в ночи.
-Да, пожалуй. Почему вы не пишете стихов?
-Не умею.
-Не говорите так, у вас бы получилось. Я знаю.
-Достаточно того, что их пишете вы.
-Уступаете место даме?
-Вроде того.
-Жаль, что вы ничего не пишете. Правда. Ведь это вас нисколько не умаляет. В Скандинавии стихи и песни слагали воины.
-Я и не думаю, что это может кого-то умалить, наоборот. Просто у меня другая жизнь. И я помню, как вы сами мне когда-то рассказывали, что средневековая японская литература была создана женщинами, придворными дамами, а ведь эти утонченные дамы порой писали такие кровавые летописи…
-Неужели вы прочитали «Сказание о доме Тайра»?
-Да, прочитал, давно уже. С вашей подачи. И потом увлекся книгой «Хагакурэ».
-Ну да, это по вашей части. Конечно, японцы очень своеобразны, но мне все же ближе Запад.
-А мне интересно сравнивать. Это как разница между европейскими мечами и самурайской катаной. Европеец прямолинеен, самурай весьма изыскан. А как самураи украшают свои мечи! Это целая культура.
-В который раз спрашиваю вас: почему вы не пишете?
-Зачем мне это? – сказал он. – Достаточно того, что существуют легенды, в которых отражается и моя судьба.
-Легенды? – переспросила она.
Он кивнул.
Она задумчиво смотрела в его лицо. «Может, и вправду ты человек из легенды, - думала она, и ее снова охватывала грусть. – А я общаюсь с тобой на «вы» уже полтора года. Все из-за моего положения замужней женщины. А ты смотришь на меня как на какую-то Прекрасную Даму… А что, почему бы мне не написать легенду. Настоящую, добрую легенду о тебе. Почему бы нет?»
-А что вы думаете о легендах? – спросила она.
-Я думаю, что они воплощаются в человеческих судьбах, хоть сами люди могут и не знать об этом.
-Даже в судьбах обычных людей?
-Да.
-Хотелось бы в это верить… Тогда жизнь имела бы какой-то смысл. Но вы, однако же, идеалист.
-В легендах существуют и отрицательные персонажи. И даже совершенно безликие.
-Когда-то я представляла себе мир как одну большую книгу, - сказала она. - Но потом мне стало казаться, что все это детские сказки, или же безумие. Я хочу жить простой человеческой жизнью. И не надо мне никаких легенд. До свиданья, мой рыцарь. Ведь это вы имели в виду, когда говорили: «моя госпожа»?
-Да, примерно это. До свиданья, синьора.

...

-Вы не задавались вопросом, почему Гвиневера, будучи женой самого короля Артура, полюбила Ланселота?
-Знаете, я этого никогда не понимал.
-А вот я с некоторых пор понимаю.
-И что же?
-Я в вас влюбилась.
-Я тоже люблю вас.
-Так что же вы медлите?
Он не понял ее и вопросительно посмотрел ей в лицо. Но потом вдруг осознал, что она имела в виду.
-У вас есть муж, - сказал он.
-Ну и что.
Выражение его лица испугало ее. Что-то грозное показалось ей в этом облике. До этого спокойный и доброжелательный, он как-то выпрямился на своем стуле и теперь прямо смотрел ей в глаза. Потом опустил взгляд, и она заметила, что брови его слегка сдвинулись.
     -Зачем вы так, - ей даже послышалось в его голосе что-то, похожее на жалобу, на жалобу раненого существа, и она бы поверила этому, если бы он вдруг не стал настолько сдержан. -Ведь вы знаете, как я отношусь и к вам, и к вашему мужу, - сказал он медленно, обдумывая каждое слово. - Неужели вы можете допустить, чтобы сердце ваше было раздвоено? Сегодня я больше ничего вам не скажу, кроме того, что я не согласен с вами. Я никогда не приму такого варианта, который предлагаете сейчас вы. Если после этого вы будете поддерживать со мной отношения, то это будет странно. Если вы откажетесь от своих слов, я, может, их и забуду, но... мне кажется, что вы говорили это слишком всерьез. Давайте сегодня расстанемся. Поговорим в другой раз. Я больше ничего не могу вам сказать сейчас. Мне пора.
       И он встал и пошел к выходу.

...

Солнце медленно вставало за серыми домами, потемневшими против света. Воин смотрел, как пробуждается город. Утро было свежим, и ум понемногу прояснялся после бессонной ночи. Но вспоминать прошедший вечер было больно. Разговор с ней ничего не дал. Вернее, этот разговор подвел все итоги и положил конец всем отношениям между ними.
Она сама пригласила его к себе, как ни в чем ни бывало. Она была одна, муж ее еще не вернулся из командировки. Некоторое время они говорили о разных незначительных вещах, но он понимал, для чего она пригласила его к себе. Постепенно речь зашла и об этом. Он пытался напомнить ей, что она любит своего мужа, но она не желала слушать. В конце концов она стала его обвинять, что он первый подал повод. Что мужчина не может вести себя так с женщиной, если только он не хочет, чтобы женщина стала его любовницей. «Я выражал так свою дружбу», - сказал он. - «Дружбу так не выражают, - возразила она, - так хотят соблазнить». - «У меня и в мыслях не было вас соблазнять, но, должно быть, я и вправду перешел какие-то границы». - «А сейчас идете на попятный?» - «Говорю же, что я с самого начала имел в виду другое». - «Что? Что я разведусь с мужем и стану вашей женой?» - «Я никогда не посягал на ваш семейный союз, ваш муж мне друг». - «Вот вы и отплатили ему за дружбу...»
Подобный разговор продолжался довольно долго. Пока он не выслушал молча все обвинения и не встал, собираясь уходить. И тогда она заплакала. Но он понимал, что ничем не может ей помочь и не имеет права утешать, иначе снова «подаст повод».
Он молча смотрел на нее, ему было ее бесконечно жаль. И перед ним вырисовывалась картина их отношений за все это время. И казалось, что она права в своих обвинениях. Он не должен был так себя вести. Против своей воли, против всех своих намерений и желаний он подал ей надежду. И он видел, что она искренна в своих слезах, ибо надежды терять тяжело.
Всю эту ночь он провел в парке. Идти домой не хотелось. Боль за нее не давала ему покоя. Потому что он ее любил.
И вот теперь, возвращаясь домой, он задавал себе все больше и больше вопросов. Почему все так получилось? Может быть, дело было в нем самом, в его характере и требованиях? И в его памяти прозвучали строки из стихотворения:
Но, печальный и упрямый,
Он припал к стопам Мадонны:
«Я нигде не встретил дамы,
Той, чьи взоры непреклонны»…
Он вздохнул и улыбнулся про себя. Нет, дело вовсе не в этом. Но в том, что он никогда не стал бы разрушать чужого счастья ради собственного. Будь она свободна, все было бы иначе, но она не была свободна. И она все же любила своего мужа, он знал это. И ее муж тоже очень ее любил. Минутный соблазн ничего не значил.
Но лучше бы его не было, не было бы никакого соблазна. Лучше бы все было по-прежнему. Все же слишком сильные связи теперь рвались. Да, он всегда относился к этой паре как к королю и королеве и считал себя только их рыцарем, но он по-настоящему любил их обоих. Любил, не желая никаких более близких отношений, никаких подтверждений, никаких уверений или наград. Ему было достаточно просто вот так любить. И просто быть им обоим другом. Ничего больше. И в этой дружбе-любви раскрывалось очень многое и дорогое для него, за что он был благодарен. Хорошо, он откажется от этих даров. В том, чтобы любить на расстоянии, тоже заложено очень много, если не больше. Надо только уметь принять это.
Он знал, что способен на покровительство многим. Но решил хранить верность единственной.
На следующий день он взял коня и отправился в поля. Он ехал на своем любимом Казбеке, громадном тяжеловозе вороной масти, конь явно был склонен к задумчивости, но бежал ровной рысью, и мог бежать так долго. Сначала путь лежал вдоль шоссе, по обочине, но скоро воин свернул на лесную дорогу и углубился в чащу. Проехав через лес, он направил коня на открытое пространство. Бескрайняя пустошь простиралась перед ним. Он не удержался и пустил коня галопом: еще мальчишкой он часто вот так носился на коне по этой пустоши. Пустошь закончилась, под копытами коня снова была дорога, утоптанная проселочная колея. Какое-то время он снова ехал рысью, но скоро перешел на шаг, а потом и вовсе остановил коня. Он окинул взглядом открывшуюся панораму, широкое поле, смутный лес на горизонте в поднимающемся тумане, низенькие домики слободы, он смотрел на все это с печалью прощания. Потому что знал, что ему осталось здесь быть считанные дни, и что он никогда уже больше сюда не вернется.

...

Ученик ехал в метро. Напротив гориллоподобный мужчина с широким сытым лицом, развалясь на сиденье, посасывал из бутылки пиво «Бочка», другой рукой обнимая свою накрашенную подругу. Казалось бы, самая обычная картина. Но что-то заставляло всмотреться пристальнее. Какие-то детали, какая-то особенность этой пары. Через некоторое время ученик понял, в чем тут дело. В отличие от большинства подобных пар, тупых, затуманенных пивом и сытой ленивой страстью, уверенной в самой себе, в этих двоих присутствовало нечто, что можно было назвать искренностью. Они и вправду были увлечены друг другом, неподдельно, почти восторженно, как влюбившиеся подростки, хоть оба были уже в возрасте. Это странное сочетание грубой внешности, пива, потрепанности жизнью и чистых чувств заставляло их уважать.
Нет, ученик не идеализировал подобных людей, ни попрошаек, ни бомжей, ни пьяниц, да только он знал, что и им доступно многое, только на их уровне. И, по сути, они не меньше и не больше остальных представителей человеческого рода. Такова их форма жизни, не лучшая и не худшая, чем все их окружающие формы, и можно смотреть на это без излишней сентиментальности, рефлексий и отвращений. Ведь нет ничего плохого в этом мире, хоть есть то, что мы называем несовершенством.
Ученик вспомнил, как именно в метро он впервые испытал сознание единства, единства со всеми этими людьми, с миром, даже с этим городом...
Город... В метро очень много по-настоящему нуждающихся. Такое множество народа, и за каждым человеком своя душа, своя судьба, свой мир. В юности ученик любил всматриваться в лица людей, едущих в метро. Этого изначального юношеского восприятия, восприятия других с непосредственным интересом, не изгладили ни годы, ни привычка. Однажды его заинтересовала цыганка с ребенком, побиравшаяся по вагонам, и он стоял и смотрел на нее, с любопытством изучая. И цыганка даже не приблизилась к нему, чтобы клянчить деньги, но взглянула ему в глаза и сказала: «И тебе счастья, милок...», хоть он ничего ей не подал. И ему на весь день как-то странно захорошело от этой цыганки...
Метро — это особый мир. Мир искусственный, насильственный, созданный цивилизацией большого города, мир, в котором живут, и который многие ненавидят за то, что вынуждены в нем жить. Это мир, где физически не хватает воздуха. Мир, полный боли и несбывшихся надежд. Мир встреч и расставаний, и расходящихся и сходящихся путей. Мир, на примере которого ясно познаёшь иллюзорность. Ибо в отупляющем безвоздушном пространстве метро люди кажутся призраками, и толпы — кадрами кинохроник. И становится непонятно, как в этом мире можно существовать, и самого себя чувствуешь нереальным, то есть не чувствуешь вовсе, когда от нехватки кислорода все воспринимается будто во сне, будто все движется, едет, перемещается в вязкой массе, и оно не имеет к тебе ни малейшего отношения. И все, проходящие сквозь метро, проходят сквозь подземный мир, потустороннее инферно, грохочущее и тусклое, но не замечают этого, как не замечают этого души умерших...
В переходе внимание ученика привлекла скрипка, играющая классическую мелодию. «Жалоба Орфея», - подумал ученик. Его часто поражала музыка в метро, и особенно звуки скрипки. У стены прохода на скрипке играла девушка. «Как хорошо», - непроизвольно подумал он. Но он шел дальше и даже не сообразил поначалу, что человек так просит милостыню.
На обратном пути он снова  шел через этот же переход. Та же девушка играла на скрипке, чисто, как будто и не было вокруг этой грязи. У ученика была в кошельке пятисотрублевая бумажка, которую он мог потратить по своему усмотрению, и он положил эти деньги в ее футляр из-под скрипки. Девушка уже закончила пьесу и опустила смычок, и невольно взглянула на подаяние.
-Почему вы так много дали? - удивленно спросила она.
-Потому что я виноват перед вами, - ответил ученик. - Когда вы час назад здесь играли, я прошел мимо.
-И вы всем так подаете?..
-Нет, обычно я и вовсе никому не подаю, - улыбнулся ученик. - Всего вам доброго.
Он чувствовал спиной, как девушка провожает его взглядом. Потом снова зазвучала музыка. «Ведь тут вовсе не в деньгах дело, - подумал он. - Она просто почувствовала нечто для себя важное в том, что случайный человек так среагировал на ее музыку. Что он выделил ее из всего остального мира, как выбирают драгоценность. И здесь не требуется никакого продолжения. Пусть это останется для нее даром судьбы...»
«А ведь я и сам об этом раньше не знал, - подумал ученик. - Я все пытался затронуть какие-то струны души другого человека. А ведь можно просто касаться и отпускать, ни к кому и ни к чему не привязываясь. Спасибо этой девушке, она тоже оказалась для меня даром судьбы, благодаря которому я что-то понял. Почему я всегда так хотел входить в человеческие судьбы, почему так привязывался к людям? - они, люди, могут оставаться и незнакомыми...»