Саймон Ди, Великий Вождь, Президент Народно-Демократической Республики Аврора, Наставник Мудрости, сидел, глубоко задумавшись, возле пуленепробиваемого окна. Окно выходило на площадь имени Саймона Ди. Площадь была пуста; в этот час трудящиеся уже стояли на своих рабочих местах и не должны были разгуливать по улицам. Впрочем, если бы даже и оказался на площади какой-нибудь зевака, вряд ли без бинокля он мог бы заметить в одном из сотен окон Президентского Дворца фигуру глубоко задумавшегося Вождя. А если б он всё-таки очень этого захотел - его моментально сгребли бы за шиворот: жителям Авроры было строго-настрого запрещено слишком пристально разглядывать Дворец. Тем не менее, Наставник Мудрости отодвинул только левую штору и только на треть.
Долго и уныло он смотрел, с высоты 8-го этажа, на пустую площадь. Изредка проезжали по ней военные грузовики и самосвалы, направляемые балетными жестами нарядно одетых постовых. Справа, в самом центре площади, на гигантском, как скифский курган, гранитном постаменте возвышалась статуя Саймона Ди, в шинели времён Великого Похода, с поднятой рукой, пальцы которой были зажаты в кулак: жест, зовущий пролетариат на борьбу и заодно грозящий Небу. Героический и атеистический одновременно. Статуя эта была размножена в миллионах открыток, фотографий, репродукций, живописных полотен. Скульптор, сотворивший её, получил в награду двойной паёк Высшей Категории. Ежедневно, зимой и летом, к гранитным сапогам гиганта ложились живые цветы. Церемонию возложения цветов - изысканнейший ежевечерний ритуал - Саймон Ди любил наблюдать в бинокль. Кончалась эта церемония национальным танцем «хайсан». Танцевали лучшие воспитанницы шести хореографических школ страны. Перед сном Великому Вождю показывали видеозапись танца. Если какая-нибудь из танцовщиц привлекала его внимание, то… Правда, теперь всё это было ему не нужно. Шестьдесят семь - уже давно не возраст любви. Тем более для человека с парализованными ногами.
Ох, что же делать… Что же, чёрт возьми, сегодня делать?
- Ты мог бы повеселей устроить свой поднебесный бардак, - сказал Вождь и поглядел наверх. Сквозь потолок ему, быть может, грезилось Небо. Эта реплика, адресованная Тому, Кого Нет, прозвучала не столько укоризненно, сколько рассеянно: на самом деле Вождя мучили совсем другие мысли.
Саймон Ди задёрнул штору. Бросил взгляд в пустынную даль своего утреннего кабинета, на стену, где с гигантского портрета строго смотрел Лео Ульв, Великий Учитель Нации. Тронув штурвал в подлокотнике, Вождь медленно отъехал от окна. Коляска у него была уникальнейшая, изготовленная по спецзаказу японской фирмой Ниссан. Снизу доверху она была напичкана автоматикой до такой степени, что Великому Вождю понадобилось четыре месяца, чтобы запомнить действие если не всех, то, по крайней мере, основных рычагов, кнопок, индикаторов и тумблеров. Во всей подвластной ему стране, конечно, не нашлось бы человека, способного отремонтировать эту непостижимую вещь. Пришлось бы звать представителей японской фирмы. Имея эту перспективу в виду, Демократическая Республика Аврора неуклонно поддерживала с Японией самые безупречные дружественные отношения.
Саймон Ди доехал до стола, потом подкатил к другому окну, но штору отодвигать не стал, ему не хотелось. Сегодня ему ничего не хотелось. Ещё минут пять он рассеянно катался по своему гигантскому кабинету, устланному, утыканному, увешанному коврами с изображениями сцен Великого Похода, руководимого некогда Великим Учителем нации Лео Ульвом. Поход этот, после упорных боёв, увенчался победой Революции на всей территории страны. Страна с тех пор стала называться Авророй, в честь знаменитого русского крейсера, а Первый ученик Ульва принял жезл власти и титул Великого Вождя.
Да. Всё это было так. Но никакой радости это ему не приносило теперь. Даже память о таких прекрасных событиях потеряла для Саймона остроту и прелесть. Не могло ему помочь ни созерцание площади его имени, ни цветы у подножья его статуи, ни сцены Великого Похода, всё это было привычно, довольно скучно и, в конце концов, ничтожно по сравнению с мерзким, невыносимым ощущением: близостью конца.
Дело было не в параличе ног, - с этим он, кажется, примирился, хоть никто из простых граждан Авроры не мог знать о его болезни: на фотографиях товарищ Ди всегда бывал запечатлён улыбающимся, пожимающим кому-то руку, с кем-то сидящим за столом переговоров, перед кем-то машущим с праздничных трибун, кому-то дающим указания по ловле сардин и добыче железной руды. Никто, кроме персонала Дворца, личной охраны и врачей не должен был знать о его болезни, - для нации Великий Вождь всегда был символом здоровья и молодости.
Но сам-то для себя он, конечно, был тем, кем он был: неудержимо гаснущим стариком-паралитиком. И паралич этот, неизвестной ему природы, распространялся всё шире, захватывая с пугающей наглостью одну пядь священного тела за другой. А в последние дни у него стали и нервы пошаливать. Ничего удивительного. Вчера, например, находясь на пике дурного настроения, он почти буквально стёр в порошок Вэома Хиса, президента Академии медицинских наук, дважды лауреата премии Лео Ульва, генерального директора Института Здоровья Вождя.
Институт был создан давно, лет 20 назад, когда Саймон Ди ощутил на себе первые, тогда ещё безобидные признаки геморроя. Стройка была объявлена коммунистической. На 12-ти гектарах леса раскинулись 9 многоэтажных корпусов с лабораториями, опытными операционными, виварием и больничным стационаром. Всё это было отдано под начало Хису. Хис был ещё и домашним врачом Великого Вождя. Вчера он, по срочному вызову, прикатил во Дворец в чёрном правительственном лимузине. Великий Вождь спросил его прямо с порога:
- Ну, и что ты мне можешь сказать новенького, мой драгоценный ублюдок Хис?
У президента Академии мгновенно вспотел нос. Никогда ещё он не видел на лице Хозяина такой бурно искрящейся, такой высоковольтной ярости. А Великий Вождь уже наезжал прямо на вальяжное брюшко гостя своей массивной коляской:
- Да, да, Высокочтимый Мудак, Сладчайшая погань, да, Академический Дебил, как дела с диагнозом, который ты и твоя свора дармоедов добрых два года не можете поставить Первому лицу государства? Вспомни, как ты вешал мне лапшу на уши про детскую травму позвоночника, и про то, что подвижность ног вот-вот удастся восстановить, а безгранично всеми любимый Великий Вождь прямо завтра у тебя запрыгает как кузнечик! А не скажешь ли ты мне, любезное Сучье Дерьмо, что ты в действительности думаешь: как будет развиваться болезнь? Что?.. Функции, конечностей? А?.. Ну да, восстановятся. Так смотри же теперь, смотри, Крысиная Вошь, Гигант Медицины, Член Таракана: на, смотри! - и Саймон Ди ткнул ему в ошалевшие глаза свою правую руку.
Да… Со вчерашнего дня что-то стало происходить и с его правой рукой. Она двигалась ещё, но плохо слушалась, и главное, начала непроизвольно трястись. Эту трясущуюся руку он почти минуту держал перед носом президента Академии медицинских наук, дожидаясь хоть какого-нибудь ответа. Но блиновидная морда Хиса, кроме ужаса, ничего путного не выражала. Никакой мысли, никакого желания утешить своего Вождя (собственно, в данную минуту от него только это и требовалось! только это! но он потерял способность соображать), - ни даже профессионального интереса, чёрт возьми, абсолютно ничего! Только скотский страх.
И Саймон Ди сделал в сердцах досадную оплошность: он молча развернул свою коляску и покинул кабинет, не простившись со своим личным врачом. Результат этого жеста был предопределён: у выхода из кабинета провинившегося ждал сам Гайард Му, начальник Персональной Гвардии Вождя, со своими подручными. Путь отсюда был один - в расстрельный застенок.
Здесь, пожалуй, следует отметить, - справедливость превыше всего! - что Великий Вождь никогда не отдавал приказа о чьей-либо казни, по крайней мере, письменного. Так что, если будущим историкам Авроры вздумается найти следы каких-то деликатных дел, они ничего не найдут. И вряд ли вообразят они когда-нибудь идею простого ритуала: обращение без слова «товарищ» было основанием понизить человека в должности и урезать паёк, разговор без улыбки означал тюрьму, а если же после беседы с кем-либо из своих подданных Великий Вождь удалялся, не прощаясь - это был сигнал для специалистов по заплечным делам. То, что делали после этого с человеком в подземной камере, покрытой многолетними наслоениями блевотины и крови, едва оставляло провинившемуся шанс дожить до утра.
Именно так поступил вчера Великий Вождь: он не простился со своим врачом. Теперь его мучило запоздалое сожаление. Вэом Хис, при всех его несовершенствах, был хоть какой-то надеждой. Он ведь недурно массажировал, знал травы, изучал гомеопатию и рефлексотерапию. Найти ему замену - проблема не из лёгких. Недальновидный поступок. Очень недальновидный… Сегодняшнее дурное настроение Вождя объяснялось, не в последнюю очередь, этой досадной оплошностью.
А вдруг Гайард Му на свой страх и риск отложил казнь? Правда, это на него не похоже… Но - вдруг?... Эта мысль была первым светлым пятнышком в хмурой протемни сегодняшнего утра. На сообразительность Гайарда Му была теперь единственная надежда.
Личный телохранитель Вождя обладал уникальной способностью (иначе б не мог он 30 лет держаться на своём посту): он имел душу и ум любящей собаки. Изумительное, архиценное качество. Мало кому из людей оно свойственно. Не будь его, как бы иначе мог этот человек улавливать легчайшие тона в сложной гамме чувств Хозяина? Прогнозировать даже его ошибки? С любовным вниманием вникать в его слабости? При этом Гайард Му понимал, что прихоти Хозяина - это не то же самое, что его интересы. Руководствуясь верным собачьим чутьём, намного превышающим обычное человеческое, Начальник Персональной Гвардии, когда надо, мог пренебречь прихотями Вождя ради соблюдения его же интересов. Вождь относился к этому с пониманием: в острых ситуациях собака бывает умней хозяина. Он иногда ворчал на своего телохранителя, капризничал, ругался дурными словами. Но, в конце концов, с ним соглашался: мудрость Гайарда шла от каких-то самых первозданных глубин Великой Природы, с её наукой борьбы, выживания, любовной ярости, охоты, соперничества, запаха крови и ночного безмолвия. Гайард был именно преданным псом. Он не смог бы и дня прожить без Хозяина. Эгоизм настолько был чужд его натуре, что можно было впрямь усомниться: человек ли он? Жизнь Саймона Ди была условием жизни Гайарда Му. И наоборот. При одной мысли о нём членов Политбюро тошнило от ужаса. Ему никто не пытался угождать или льстить. Это было бы так же нелепо, как, скажем, польстить дрессированной пантере. Попробовать подкупить его означало вынести себе смертный приговор.
Вот этого человека Великий Вождь решил вызвать сейчас в кабинет - в его кресле для такого вызова была устроена специальная кнопка.
Сигнал. Секунда. Портьера дрогнула: он появился. Его никогда не приходилось ждать слишком долго. Степень готовности Гайарда Му была всегда предельно высокой, - Саймон не раз удивлялся этому. Может быть, чудо-охранник дремлет прямо у порога, свернувшись калачиком, и держит уши торчком? Но тогда откуда на нём всегда чистый, образцово выглаженный китель?
Брюзгливо, апатично, без особой надежды на успех Саймон спросил его:
- Послушай, ты что-нибудь успел уже сделать с этим… академиком? Я, видишь ли, вчера погорячился…
- Великий Вождь может быть спокоен: Вэом Химс жив и ждёт распоряжений.
Саймон просиял.
- Ну, силён! Силён! У меня просто слов нет! Значит, наш толстяк не на вертеле, не на дыбе, не на верёвке и не с девятью граммами в затылке? А?
- Так точно.
- Ну, ты просто потрясающий мужик, мой славный Гай! Здорово ты это всё решил.
- Я подумал, что этот человек может ещё пригодиться Великому Вождю, - скромно объяснил Гайард Му.
- Здорово! Ах, здорово! - воскликнул опять Саймон Ди, потирая ладони. - Ну-ка, давай его сюда.
- Это потребует некоторого времени.
- Сколько; полчаса, час?
- Минут сорок.
- Ладно, жду.
Саймон Ди хорошо представлял себе, зачем нужна была эта задержка. Сорок минут - это как раз то время, чтобы, во-первых, привести в порядок мундир президента Академии, с которого срезали все пуговицы, так что, выходя из сортира, он наверняка был вынужден держать в руках штаны; затем, чтобы привести его в чувство после бессонной ночи и чем-нибудь замазать следы на коже, оставшиеся от электродов, щипцов и верёвок.
Обычная процедура. Да, он всё это знал, но предпочитал не думать об этом. Мощь государства нигде в этом мире не умещалась в эстетически приемлемые рамки, - что же делать? Алхимическая реторта, в которой изготавливается страх, во все времена пахла трупной вонью и серой. Иначе и быть не могло. А без реторты не обойтись: страх так же необходим власти, как цемент - крепостной стене. Стало быть, те, кому не повезло, должны пройти через ЭТО, чтобы поддержать незыблемость раз навсегда данного порядка вещей. Неудачник становился веществом для реторты. Вэом Хис стал одним из этих неудачников, вот и всё. Впрочем, нет, он был, оказывается, счастливчик. Ему сохранили жизнь! Пусть будет доволен хотя бы этим.
Привели, наконец, академика. Он был неестественно бледен, но усиленно улыбался. Присмотревшись, Саймон Ди заметил на его лбу и щеках толстый слой грима: исполнители, должно быть, сгоряча попортили ему лицо во время ночной работы.
- Здравствуй, Хис. Признаюсь тебе, я вчера чуток погорячился. Садись.
Хис, не понимая команды, стоял колом, как новобранец на плацу. Он по-прежнему судорожно улыбался.
- Садись, садись, старина. Надеюсь, ты не тронулся? С тобой поступили нехорошо… Но это всё поправимо.
Хис уселся на краешек кресла. Когда он садился, на его белом, как у клоуна, лице прорезалась гримаса боли.
- Что у него с задницей? - строго спросил Великий Вождь, повернувшись к Гайарду Му, стоявшему тут же неподалёку. Му виновато развёл руками.
- Я спрашиваю: что вы сделали с его задницей?
- Вышло недоразумение.
- Хорошенькое недоразумение. Человек не может нормально сидеть. Разве можно так издеваться над академиком, лауреатом премии великого Лео Ульва? Изуверы. Обязательно найди виновного и доложи. Можешь идти.
При этих словах Вождя Начальник Персональной гвардии вполне мог бы улыбнуться, если б арсенал его мимики располагал этим средством. Но он лишь опустил веки, выражая послушание. Хозяин играл одну из многочисленных комедий, в которых телохранителю отводилась роль всё понимающего статиста.
- Кстати, - добавил Ди, - распорядись, чтобы нам подали завтрак. Что-нибудь поразнообразнее.
Му бесшумно исчез. Завтрак был подан в ту же минуту: обширный, из малахита, стол на колёсиках. На столе громоздились крабы, трюфели, пастила, фрукты. Блюдо с крабами оказалось прямо напротив академика. Хис посмотрел на крабов, сморщился и вдруг заплакал, закрывая, как ребёнок, ладонями лицо и размазывая грим по щекам.
- Ну, ну, дружище. Ну, ну, - ободрил его Великий Вождь.
Хис громко всхлипывал.
- Будет тебе. Ну, ошиблись малость. У тебя твоя задница будет чудесно выглядеть уже через пару дней, а у меня мои ноги… - Ди со вздохом посмотрел на свои колени. -Ешь, брось реветь. Что было, то прошло. Забудь обо всём и ешь.
Вэом Хис подчинился. Далось это ему с немалым трудом: куски, самые вкусные, никак не хотели лезть в горло. Конечно, трапеза за одним столом с Наставником Мудрости была огромной честью. Но бедняга был слишком потрясён после ночи, проведённой в пыточной камере. Ох, и много же терпения понадобилось Саймону Ди, чтобы привести слабака в нужное состояние! Но всё-таки это ему удалось. Среди ветеранов Партии Великий Вождь не зря пользовался славой человека, умеющего работать с кадрами.
- Скажи мне, Хис. Скажи - не бойся, даю тебе слово, что сегодняшнее никогда больше с тобой не повторится. Скажи честно и прямо: сколько мне осталось жить?
- Наш любимый и великий Вождь может быть уверен, что…
- Мать твою в гробину. Ты понимаешь человеческий язык? Скажи откровенно: месяц? Два месяца? Только это. Я тебя очень прошу. Ну?
- Я не знаю, - пролепетал Хис. Слёзы опять выступили на его глазах.
Саймон Ди ощутил, что его терпение близко к пределу… Всё-таки, он старался говорить убедительно и спокойно.
- Вот теперь подумай сам, к кому я должен обращаться за помощью, если мой личный врач говорит: не знаю. Ну? Иностранцу, что ли, довериться? Но ведь я твоих портачей посылал учиться за рубеж, такие деньги были плачены! А твой институт! Столько специалистов, лекарств, столько опытного материала, - и ничего нельзя сделать?
Под «опытным материалом» имелись в виду те граждане Авроры, у которых было расслабление ног. Многих из них хватали прямо в их домах и волокли в Институт Здоровья Вождя. Там на них испытывали новые и новейшие методы лечения. Если такой больной умирал, лекарства, которыми его лечили, мгновенно становились известны Органам. Эти лекарства навсегда исключались из курса лечения Вождя. (Среди аврорцев слабость ног считалась теперь очень опасной болезнью - страна полнилась слухами, один страшней другого. Многие пытались скрыть от властей эту болезнь. Скрывали даже хромоту, даже растяжение связок. Тщетно. На них обязательно доносили соседи.)
Надо было что-то отвечать Вождю, и Вэом Хис решился, наконец, высказать вслух собственную мысль. Это было нелегко, как нелегко всё то, что делается впервые в жизни. Но терять ему всё равно было нечего.
- Я предлагал Великому Вождю курс иглотерапии… Великий Вождь запретил уколы. Это была ошибка.
- К чёрту! Я тебе говорил, что терпеть не могу иглы! Неужели нет другого способа?
- Иглотерапия - древнейший способ, его нам завещали наши предки.
- Пошли они, знаешь, куда? Твои предки. Тоже мне, аргумент. У предков твоих носорожья шкура, а мне даже ссадина причиняет нестерпимую боль, ты можешь это понять? Втыкать иглы в живого человека - это кто ж такое мог выдумать?
Последние слова были сказаны Вождём с капризными нотками в голосе. Достаточно он настрадался, в самом деле. И ведь никто не поймёт, не поможет. И никому не пожалуешься. Перед ними вот льют слёзы все, кому не лень, а ему - недоступно и это. Держи себя в руках! Всё время держи! Ты Вождь! Вот она, судьба революционного руководителя. Мало кто из людей, мечтая о власти, осознаёт её настоящую тяжесть. А тут ещё такое невезение… Дьявол. Хоть что-нибудь бы с ними, с ногами, сделать.
- Ты путное-то что-нибудь, наконец, можешь мне предложить? - добивался Ди.
- Иглотерапия - очень хороший метод, - упрямо бубнил Хис.
Нет, каков осёл! Заладил.
Ну, а если что-то в этом есть? В конце концов, «способ предков» они ещё не пробовали. Хотя, конечно, это противно и очень противно.
- Значит, ты считаешь, что кроме иглотерапии, мне ничем нельзя помочь? Да или нет? Отвечай прямо.
- Да.
Всё мужество, которое отпущено было природой Вэому Хису, пошло на произнесение этого «да». Саймон Ди впервые с интересом взглянул на своего врача. Похоже, на сей раз титулованный эскулап верил в то, что говорил. Мужество удивительно преображает человеческое лицо. Тем паче лицо труса. Прекрасный, новый Хис.
- Ладно, чёрт с тобой, - махнул рукой Ди. - Бери свои иглы и начинай. Изверги вы все, больше никто.
Да, да. Пришлось ему пойти на это. И на процедуру раздевания и ощупывания. Его тело было теперь во власти Вэома Хиса, точно так же, как тело самого Хиса было ещё недавно во власти безжалостного Гайарда Му. Власть - коварная вещь. Иногда она отпускает именно такие непристойные шутки. Но тут, кажется, всё было к лучшему. Хис вполне уверенно распоряжался его икрами, ягодицами и мочками ушей.
Саймон Ди, голый, жирный и покорный, лежал на животе на своей постели. Слегка постанывал. Процедура в самом деле была не из приятных, но и не такая страшная, как она рисовалась раньше его воображению. Самое важное, всё-таки, результат.
Результат вышел прямо на удивление. У Великого Вождя перестала дрожать правая рука, исчезли боли в спине. Ноги, конечно, не воскресить одним таким сеансом. Но бодрость, ясность мысли - это ли не благо в его положении?
- Спасибо, Хис. Вот теперь спасибо. Ты в самом деле мужик с башкой. Кто бы мог подумать… Давай дальше в том же духе - проживёшь сто лет.
Саймон Ди произнёс эти слова, уже прощаясь с Вэомом Хисом. На этот раз он протянул ему руку и долго жал её. Гайард му, наблюдавший эту сцену по видеоэкрану из соседней комнаты, должен был увериться в благоволении, оказанном личному врачу Хозяина, и поступить с ним соответственно. Саймону Ди, на радостях, этого показалось мало. Он вызвал к себе своего телохранителя и распорядился:
- Сегодня же доставь ему на квартиру двойной… нет, тройной паёк Высшей Категории.
- Есть, - вытянулся возле дверей Гайард Му.
Паёк Высшей Категории предусматривал, кроме маисовой муки и вяленых бананов, заграничный деликатес: ведро картошки.
II.
Теперь, пожалуй, можно было заняться и государственными делами, а именно: установить тираж коллективного труда «Насущные задачи Социально-Прогрессивного Реализма в свете последних указаний Великого Вождя» и назначить премии авторам, затем решить судьбу Проекта установки монумента в честь Великого Похода на вершине потухшего вулкана Хо-Кай, после этого принять гостя из Юго-Восточно-Африканской республики и, наконец, дать необходимые указания министерству рыбной промышленности относительно ловли трески.
Первый вопрос был решён просто: тираж книги Саймон Ди установил по количеству читающего взрослого населения. Награда коллективу писателей была определена в размере двойного пайка. Второй вопрос был также решён положительно: Вождь одобрил Проект почти во всех его деталях, вплоть до идеи накрыть верхушку вулкана титановым колпаком, а в кратере установить музей Боевой Славы Вождя. (Саймон Ди не мог не усмехнуться, представив это сооружение: пирамида фараона Хуфу выглядела по сравнению с ним детским песочным домиком.) Сложнее было с Юго-Восточно-Африканской республикой. Гость из республики, принц Пуку-Пуку, настаивал на экспорте риса в его слаборазвитую страну. «Ишь, чего захотело Его Черномазое Высочество, - возмутился про себя Ди. - Они, выходит, хотят жрать, а мы не хотим?» Но пришлось пообещать: не так уж много стран разделяло идеи Социально-Прогрессивного Реализма, выдвинутые в трудах Великого Вождя. Но главное: в Юго-Восточно-Африканской республике росли на удивление вкусные бананы. Вождь их очень любил. Чем будут питаться граждане его собственной страны - об этом он твёрдо решил подумать завтра, и чтобы не забыть, записал в настольном календаре: «под. о пр. п. т.» (подумать о производстве пищевых товаров).
Всё это он делал, как и в былые годы, пленительно-легко. Давно ему так не работалось. Голова была ясная и метко, без промаха принимала правильные решения. Попутно он успевал заметить множество забавных мелочей: насморчные носы, осоловелые глаза, приметы дебильности на лицах подчинённых. Перхоть на их ушах. Усердие, с которым, слушая его, они вытягивали свои прыщавые шеи.
В хорошие свои минуты Вождь бывал неудержимо смешлив. У него то и дело оттопыривалась середина верхней губы острым уголочком, обнажая два белых крупных резца, и морщился нос. С этой смешинкой на лице он, случалось, вёл заседания политбюро, посвящённые задачам рационального распределения конского навоза, или беспокоился о судьбе фурункула на ягодице одного из секретарей ЦК («партия неотступно следит за течением твоей болезни, товарищ Бак»), или фотографировался бок о бок с каким-нибудь чумазым сталеваром. Когда он ещё бегал на своих ногах - очень любил прохаживаться за спинами соратников на заседаниях, внутренне хохоча, если чья-нибудь лопоухая голова втягивалась в плечи при его приближении. Он еле удерживался от соблазна походя сунуть какому-нибудь министру за шиворот мокрую жвачку или выдернуть торчащий отдельно волос. А иногда начинал без удержу хихикать во время чьей-нибудь речи, очень пугая этим докладчика.
Вот и сегодня Великий Вождь решал дела, резвясь и балагуря. Середина верхней губы то и дело у него поднималась смешливым уголочком. Солнечно обнажались два великолепных резца. Подчинённые радовались этому в душе, хоть и пребывали в известном напряжении, ибо смешливость Вождя сплошь и рядом без всякого перехода сменялась яростью. Но на этот раз всё было хорошо.
Последними он принял работников Министерства рыбной промышленности. Когда они вошли, Вождь надавил на рычаг в левом подлокотнике: его туловище плавно приподнялось из-за стола на высоту человеческого роста. Со стороны могло показаться, будто Великий Вождь встал со своего кресла, приветствуя вошедших. Это было одно из самых хитроумных приспособлений его диковинной коляски. В значительной степени благодаря ему никто из посторонних до сих пор не подозревал о болезни Вождя.
Скупым, величественным жестом он пригласил их сесть. Все четверо поспешно опустились на кончики стульев, поспешно достали из карманов своих кителей одинаковые мягкие карандаши, блокноты и поспешно приняли выражение самого чуткого внимания.
- Наш незабвенный учитель Ульв, - начал Саймон Ди, медленно возвративши своё тело, с помощью всё того же рычажка, в сидячее положение, - говорил: «Невозможно достичь результата ни в одном серьёзном деле, если не приложить соответствующих усилий». Мы должны руководствоваться этим мудрым указанием нашего Учителя. Что значит ловля трески в современной обстановке? Это не только экономическое мероприятие, товарищи. Это - дело громадной политической важности. Ибо сегодня, когда ревизионизм поднимает, одну за другой, свои драконьи головы, когда всему миру становится ясен глубочайший смысл нашего основного принципа…
Саймон Ди не затрачивал ни малейших умственных усилий, произнося эту речь, так же, как и множество других, ей подобных. Референты были тут не нужны, - он их и не держал никогда, и понять не мог, зачем их заводят себе, да ещё целый штат, вожди братских партий. Всё, что нужно, говорилось как бы само собой. Иногда он даже ловил себя на том, что, произнося слова, в то же время думает о чём-то постороннем, например, о том, какие меры надо принять, чтобы уничтожить расплодившихся в его кабинете мух.
- …одним словом, товарищи, вы понимаете, что в современной напряжённой ситуации треска должна быть выловлена вовремя и без потерь, - закончил он, с доброжелательной строгостью глядя на чёрные затылки коротко стриженных министров, тщательно записывающих слова Вождя.
- На сегодня, пожалуй, всё. За работу, товарищи!
III.
После сеанса иглотерапии Саймон Ди чувствовал себя настолько хорошо, что к концу своей беседы с работниками министерства он находил в себе всё тот же прилив сил для продолжения государственной деятельности. Пожалуй, не в тягость было бы принять ещё одного чиновника, самого нужного для народной власти - министра Органов Госбезопасности. Вообще-то сегодня был не его день. Он докладывал в пятницу, а была среда. Но произошёл некий непредвиденный случай: должны были вчера ликвидировать опасного старика, профессора Фейно Ольма, и в то же время, как ни странно, приговорённый ещё был жив, - случай почти небывалый. А между тем его взяли ещё три дня назад, и так уж процедура неоправданно затянулась. Арестованный Фейно Ольм всё ещё содержался в тюремной камере (об этом Великому Вождю вчера вечером доложили Органы Надзора, призванные наблюдать за Органами Госбезопасности).
Вождь отсоединил от подлокотника кресла микрофон, нажал на кнопку с надписью «секретарь» и приказал срочно доставить министра в Рабочий кабинет.
Министр Органов вошёл мелкими шажками, беспрестанно кланяясь. В левой руке он держал блокнот, в правой - шариковую ручку, чтоб вовремя записать все указания Вождя, не пропустив ни одного слова. По его морщинистому, как зоб игуаны, лицу бродила тень страха. Знал, прохиндей: неспроста неурочный вызов!
Саймон Ди едва взглянул на него - и брезгливо повернулся к окну. Ох, как надоели дрожащие твари в каждой комнате, на каждом углу. Неужели это всё, на что способен его народ? Люди на самом деле не стоят того, чтоб руководить ими, чтоб тратить на них столько сил и средств.
- Докладывай, - тихо распорядился Великий Вождь и, не обращая больше внимания на своего министра, потянулся к одному из цветочных горшочков, стоявших в изобилии на его письменном столе. В горшочке росла тропическая хризантема Dendranthema morifolia. Плохо росла: пора бы уж ей дать цвет, но и признака его пока не было.
- Я полностью согласен с Любимым Вождём! Нашим мудрым наставником! Нашим Великим…
- Ну. В чём же, хотелось бы знать, ты со мной согласен?
- Мы проявили беспечность! Мы не распознали замаскированного врага и шпиона, много лет, к несчастью, руководившего Институтом Здоровья Вождя, мы…
- Ах, вот в чём дело. Не трудись. Вэом Хис был арестован по ошибке. Его невиновность установлена. Завтра он будет представлен к Государственной премии. Вот так, братец мой. Ты всё понял?
Физиономия министра Органов представляла сейчас любопытное зрелище. На неё стоило полюбоваться. Эти голые веки ещё ни разу так жалко не моргали. Эти плоские уши ещё ни разу не слышали слов «арестован по ошибке». Саймон Ди посмотрел на него и, усмехнувшись, добавил:
- Доктор Хис может вылечить от чего угодно любого гражданина страны. Даже такого кретина, как ты. Только, пожалуй, не от глупости. А теперь закрой пасть и слушай. Мне не нужны липовые доклады, составленные на скорую руку. Мне не нужны мнимые враги народа. Ты слышишь меня? Факты! И точный их анализ. Своевременные действия. Это всё, что от тебя требуется. Для вас, работников Невидимых Баррикад, путеводной звездой должны быть слова великого нашего Учителя Лео Ульва: «Нельзя содержать дом в чистоте, если вовремя не вымести мусор». Вот это я прошу тебя запомнить.
Министр усиленно кивал стриженным затылком. Ручка мелко плясала на его блокноте, помещённом на пятачке худого колена.
- Так что оставь Хиса в покое. Мне вот что нужно знать: что за история у тебя получилась с этим… профессором? Мне сказали, что он всё ещё в предварительной камере.
Министр сделался меньше ростом и поднял на Саймона Ди несчастные глаза.
- Я прошу Великого Вождя выслушать меня…
- Ну, ну?
- Профессора Фейно Ольма уже нет в предварительной камере.
- А… Ну, мир его праху.
- Нет… Я не это хотел сказать. Пусть Великий Вождь простит меня… Я хотел сказать великому Вождю, что… мы вынуждены были его отпустить.
- Вот это номер. Почему?
- Нам приказал его выпустить Всеми Любимый Сын Вождя.
Теперь настала очередь для самого Саймона Ди изображать мимическую сцену. Но у него было несравненно больше выдержки; он лишь поскрёб, раздумывая, нежный участок кожи между третьим и вторым подбородком. Лицо его ничуть не изменилось.
Впрочем, ему сразу стало всё понятно.
Сын! Яснолицый Мико. Да, это, конечно, он вступился за опального профессора, опасного смутьяна, изобличённого в незапланированных связях с иностранцами и в чтении непотребной литературы, один список которой мог бы довести до инфаркта кого угодно из Органов (например, у него были найдены такие уму непостижимые вещи, как «Декларация прав человека»). Мико откуда-то узнал об аресте Ольма - откуда? это надо точно выяснить, - и ничего путного, конечно, не пришло ему в голову кроме того, что Ольм был когда-то у него домашним учителем географии. Ха! Ну, конечно. Поступок для Мико естественный. Малыш всегда был жалостлив. Наиболее старательные лизоблюды из политбюро все уши, конечно, готовы были прожужжать Вождю о «Всеми Любимом Сыне Вождя, у которого золотое сердце…». Оно-то действительно золотое. Но уж и хлопот с этим сердцем…
Саймон Ди глубоко вздохнул.
Неожиданно он услышал скрип: это пошевелился министр на своём стуле. Он старался сидеть, не двигаясь, но какая-то подло дрогнувшая мышца выставила его на обозрение вместе с перламутровой ручкой, тоскливо зависшей над блокнотом.
- Ладно, - сказал Саймон Ди.
Министр лихорадочно зашарил глазами по лицу Вождя, пытаясь на лету уловить ход его мыслей.
- Ладно, пусть профессор Ольм гуляет на свободе. Я думаю, у Мико были свои основания, чтобы распорядиться подобным образом.
Взгляд Великого Вождя был спокоен, непроницаем. Министр вытянулся на своём стуле, изображая восхищение словами Наставника Мудрости и готовность впредь идти по пути, предуказанном Великим Лоцманом Революции.
- Чем сейчас занят профессор? - спросил Ди.
- Он готовится к экспедиции в урочище Сэй-То.
- Говорят, там опасно. Бывают несчастные случаи, - задумчиво сказал Великий Вождь и внимательно посмотрел на собеседника.
Эти слова никогда не появились в блокноте министра. Он, конечно, хорошо знал, что ему надо записывать, а что не надо.
IV.
Так. Так…
Случай с Фейно Ольмом - уже не первый звонок. Скорей всего, и не последний.
Давно уж пора взяться за мальчишку всерьёз. Пора. Мико добросердечен, как сопливая старуха. Тридцать восемь - слишком опасный возраст для политической близорукости, тем более у завтрашнего Главы государства.
Саймон Ди давно уже, сначала исподволь, затем явно для народа и Партии, готовил сына себе в преемники. Готовил вопреки всему: вопреки молодости Мико, вопреки его нелюбви к государственным делам, вопреки насмешкам буржуазной прессы, - мол, революционный вождь возрождает монархические традиции наследования престола! - вопреки, наконец, трогательной наивности самого Микаэла Ди. Это последнее обстоятельство, бывшее сперва предметом умиления, теперь всё более и более становилось поводом для глубокой озабоченности Вождя.
Ну, хорошо, Мико займёт пост Президента, и что дальше? Хватит ли у него рассудка, хладнокровия, изворотливости? Хватит ли точного расчета и воли? Хватит ли, наконец, знания людей, умения видеть их насквозь, умения предугадывать любую хитрость, пресекать смуту раньше её начала, пресекать даже не в зародыше, даже не в замысле, а в самой возможности замысла? Это было тонкое мастерство, которым в совершенстве владел он сам и о котором, увы, ничего не знал простодушный розовощёкий Мико. Досадная вещь. Но ничего не поделаешь, - упустил время, мало занимался воспитанием сына! Знал, что добронравен… Это-то добронравие и успокаивало.
Пока Мико руководил подготовкой демонстраций, праздничных церемоний и массовых спектаклей (эту работу Вождь мог ему доверить с лёгким сердцем, тут риска никакого не было), пока Мико, по-детски увлекаясь, расставлял на карте столицы разноцветные флажки с названиями предприятий, рабочие которых пройдут мимо президентской трибуны в праздничной колонне, пока он с упоением учил режиссёров, как им надо ставить спектакли и певцов, как им надо петь - всё было чудесно, даже почти идиллично. Но, чёрт возьми, не до гробовой же доски человек должен заниматься такими игрушками!
«Пора. Пора, - ещё раз сказал себе Саймон Ди.. - Неизвестно, насколько меня хватит, моя жизнь на кончике иглы у Вэома Хиса. Если я оставлю Мико в розовом неведении - его просто сожрут. Он же сразу кинется творить добро в общегосударственном масштабе!.. Он полон благих намерений. Даже подумать страшно… Вряд ли мальчишку может спасти только имя, а из могилы я ему ничем уже не смогу помочь».
При слове «могила», пусть даже сказанном мысленно, Великий Вождь стеснённо вздохнул. Затем внизу левого подлокотника он нашарил маленькую кнопку и взял в руки телефонную трубку.
- С революционным приветом! Вас слушают из приёмной Любимого Сына Великого Вождя, ; послышался молодой женский голос.
- Привет, Лаймэ, курочка. Дай-ка мне моего Малыша, - попросил Ди.
- Одну минуту! Товарищ Ди, одну минуту! - заторопился женский голос.
Через пять секунд он услышал милый хрипловатый баритон Мико:
- Микоэл Ди у аппарата.
- Здравствуй, Мико.
- От души рад приветствовать Всеми Любимого Вождя!
- Что это ты хрипишь? Опять куришь русские сигареты?
- Нет, о, нет. По совету Великого Вождя я их давно выбросил. Великий Вождь может быть спокоен.
- Ну, хорошо… А ты не зайдёшь ли сейчас ко мне? Чем ты занят?
- У меня на важном совещании товарищи из Министерства культуры.
- Ну, гони их к… то есть, скажи, что тебя самого вызывают на совещание. Ещё более важное. И дуй сразу ко мне. Я в Рабочем кабинете, - сказал Ди и повесил трубку.
В ожидании Мико Великий Вождь пять или шесть раз прокатился из конца в конец кабинета. Его коляска была снабжена бесшумным электродвигателем. В часы отдыха он наловчился довольно быстро носиться по коврам, лихо огибая стулья, фикусы, мраморные постаменты с бюстами Основоположников и свой утёсоподобный письменный стол. При этом он напевал вполголоса, на мотив «Кукарачи», одну из прославленных революционных песен. Проезжая мимо портрета Учителя нации Лео Ульва, он подмигнул ему, дотянулся до маленького ящичка, встроенного в спинку кресла, достал оттуда фляжку с французским коньяком, отхлебнул чуток, потом закрыл и аккуратно поставил назад.
Нет, что ни говори, жизнь прекрасна только тогда, когда сносно себя чувствуешь… Молодчина Хис. Ну, а Гайард, - тут просто слов никаких не надо. Никого в мире нет надёжней Гайарда Му. Хорошо, если бы он прожил подольше! Столько, сколько будет жить Мико.
Едва Вождь подумал о сыне, он почувствовал в кабинете его присутствие. Оглянулся. Мико в полупоклоне стоял на приличном расстоянии от Вождя, ожидая указаний. Почтительный мальчик. Чудесный мальчик. Вот оно, единственное подлинное удовольствие (если не считать власти), которым судьба наградила Саймона Ди. Полненький, розовощёкий, - в отца, - коротко стриженный, как все аврорцы, в новеньком, но скромном фланелевом кителе. Смотреть - и то приятно.
Саймон объехал вокруг сына на коляске и нигде не заметил изъяна в его одежде. Умница. К аккуратности приучила его покойная мать, а скромен он был чуть ли не с рождения. Никогда не заносился, ничем серьёзно не огорчил отца, если не считать недавнего случая с учителем географии.
- Садись, Мико, на диван, не надо стоять столбом. Ты же не какой-нибудь министр культуры… У нас будет серьёзный разговор. Садись.
Мико аккуратно присел на краешек дивана. Как и у любого лояльного гражданина Авроры, в нём ощущался тот же дух изумления перед величием Любимого Вождя, та же робость от его присутствия, то же чувство, будто ты находишься лицом к лицу с живой Историей. В этом он мало чем отличался от какого-нибудь секретаря провинциального райкома. Мико был настоящим аврорцем по складу души и по образу мыслей. Недаром над его воспитанием в духе лучших революционных традиций работали виднейшие идеологи страны.
- Ты расскажи-ка мне прежде всего, Малыш, как у тебя работа, - издалека начал Саймон Ди.
Чистые чёрные глаза Мико моментально зажглись восторгом:
- К сегодняшним торжествам уже всё готово! Мы только что с товарищами размечали площадки для митингов трудящихся! Доклад прочтёт Хаэм Ли.
- Погоди: какие торжества? Какие митинги? - не понял Ди. Он то и дело забывал обо всех этих массовых революционных празднествах, несмотря на то, что большинство из них сам же придумал.
- Так ведь… сегодня годовщина со дня смерти нашего Великого Учителя! Разве я что-нибудь перепутал? - уже на сниженных тонах, в лёгком смущении проговорил Мико. Его всегда огорчала беспамятность отца в столь важных делах.
- А! Ну, конечно. Как я мог забыть. Годовщина героической гибели Лео Ульва… Постой, это ведь, кажется, круглая дата? С ума сойти, сколько времени прошло.
- О, да! Знаменательная дата. Мы с товарищами задумали на сегодня траурное вечернее шествие по улицам города, к мавзолею Лео Ульва. Вечером будут работать несколько площадок под открытым небом… Революционная пантомима на темы Великого Похода… Перед заходом солнца зажжём красные фонари… Ночью будут гореть факелы…
- Бух! Та-ра-рах! Грандиозно. Как всегда, со вкусом и с размахом. Браво, Мико. Но расскажи-ка мне о трудностях. Тебе, может, нужна какая-нибудь помощь?
х Великий Вождь очень внимателен… У нас практически всё готово. Я думаю, что помощи пока не нужно, хотя, конечно, мне ещё очень многому предстоит научиться у более опытных товарищей.
х Что верно, то верно. Научиться тебе, дружок, предстоит многому. Собственно, для того я тебя и вызвал.
Саймон Ди, когда ещё ходил на собственных ногах, имел обыкновение прохаживаться перед теми, кому давал указания. Никогда не рассиживал в креслах, не разыгрывал руководящего истукана. Его натуре была вообще свойственна неуёмная подвижность, в этом он был типичным образчиком особой породы краснолицых толстяков - жовиально-бодрых, перенасыщенных энергией, хватко и сноровисто оседлавших жизнь. Он и на инвалидной коляске ухитрялся ездить так, будто энергично расхаживал туда-сюда по кабинету. Вот и сейчас он сделал свой обычный большой круговой пробег, завершив его вплотную к тому месту, где сидел Микаэл Ди. Любимый Сын Вождя с готовностью достал чистый блокнот.
- Спрячь это, ; махнул рукой Вождь. - То, что я тебе скажу, ты должен намертво запомнить, но ни в коем случае не записывать. Он сделал паузу, раздумывая, с чего бы лучше начать. Удобнее было начать с банальности.
- Ты конечно, знаешь, Мико, что люди не вечны…
Сразу же он увидел, что сын умоляюще прижимает руки к груди.
- Ну-ну, Малыш. Без соплей. Я ведь не собираюсь прямо завтра переселиться в катафалк. Я просто особо хочу подчеркнуть: ты мой наследник во всём. Помни это. То, что тебе предстоит - куда серьёзней, чем все на свете торжественные шествия и революционные оперы.
Великий Вождь сделал ещё одну паузу. Подумал ещё немного. Действительно, тут надо было думать: это тебе не тру-ля-ля с кретинами из Министерства рыбной промышленности.
- Должен сказать, Малыш, что из всех эпитетов, которыми награждают меня люди, - продолжал Ди, - из всей этой холуйской дерьмовой болтовни я признаю только один титул, безусловно верный… Я имею в виду звание Великого Учёного. На первый взгляд оно ужасно нелепое. Учёный с пятью классами школы! Наши соседи-ревизионисты, небось, за животы держатся, слыша всё это.
- Враги пролетариата злобствуют, потому что знают, что они обречены! - гневно сказал Мико.
Саймон Ди посмотрел на лицо сына, украшенное чистым румянцем, на его ясные глаза и подумал: «Но ведь он счастливый человек. Может, зря я затеваю всё это? Нет, не зря, не зря…»
- Погоди, моё родненький, не встревай. Дай мне сначала закончить мысль. Итак, я согласен называться Великим Учёным. Кроме шуток, согласен. И ты знаешь, почему, Мико?
Благодушно сощурившись, Саймон Ди откинулся на спинку кресла. Мико так же быстро проговорил:
- Всякий знает, что Великий Вождь творчески развил наследие основоположников. Он создал теорию социально-прогрессивного реализма. Он…
- Будет тебе. Это же липа, мой милый. Удобный корм для наших жвачных идеологов, и не более того. Есть вещи куда как важней… Важней не бывает. Об этом должен быть у нас разговор. Существует одна наука, которой я овладел. В разных учёных академиях о ней никто ничего не слыхал. А всё-таки она есть!
- Совсем новая наука? - встрепенулся восхищённый Мико.
- Совсем старая. Наука власти. Вот эту-то науку, которую я одолел, положив на неё всю жизнь, ты должен теперь изучить, дорогой Малыш, прилежно и терпеливо. Предупреждаю лишь об одном: для непосвящённого это тайна.
Мико чуть на месте не подпрыгнул, услыхав слово «тайна». Чтоб подтвердить свою готовность и своё внимание, он несколько раз кивнул.
- Я понимаю! Я всё понимаю! Такая огромная ответственность…
- Чушь.
- Что?..
- То, что слышал. Все разговоры об ответственности - галиматья и чушь. Это далеко не главное для главы государства. Ты уловил, о чём речь?.. Вижу, что нет.
Саймон сделал новый большой круг по кабинету. Он всё ещё не знал, с чего начать. Вот заботушка! Тут не порезвишься, тут думать надо. Вздохнул. Сощурился, как если бы перед глазами у него был оптический прицел. Задумавшийся снайпер.
- Науку политической мудрости, мой милый, нам с тобой придётся осваивать с первой страницы букваря. Давай так и сделаем. Начнём прямо с буквы «А»… Что там? Ну вот, к примеру: Абсолютная истина. Слыхал? Есть в философии такая штука. Но не в политике. В политике все истины относительны. А вот в жизни революционного государства роль Абсолютной истины необыкновенно важна.
- Великий Вождь говорит, конечно, об идеалах коммунизма?
- Тьфу, лопух. Ты уж помалкивай да слушай, если до сих пор ни до чего своим умом не дошёл… Слушай и постарайся понять.
Мико смотрел на отца во все глаза: он не узнавал его. В нём сейчас появилось что-то совсем необычное, даже в манере разговора. А впрочем, что он мог считать «обычным»? Последние двадцать с чем-то лет отец и сын отвыкли общаться по-семейному и никогда не говорили по душам. Теперь этот момент наступил. Мудрость Вождя не случайно отмерила свой срок для такого важного разговора. Мико почтительно наклонил голову, показывая, что он оправдывает доверие и постарается понять значение каждого сказанного ему слова.
- Для Вождя, - продолжал Вождь, - для настоящего, любимого всеми Вождя Абсолютная истина - это он сам. «Я»! Вот то священное и ценное, что Вождь ставит во главу угла. И точка. Здесь первая буква - она же последняя. Твоё Я - это Я твоего государства. Понял? Между ними нет разницы. И ещё одно учти: Абсолютная истина не живёт без культа.
- Культ личности?? - пролепетал Мико.
- Ну, а как ты думал? Почему, собственно, ты так боишься этих слов? Ревизионисты считают, что культ личности - это плохо и тем самым обнаруживают свою тупость, крайнее непонимание сути дела. Личность Вождя - важнейший символ Революции и душа пролетарского государства. Ты знаешь, что происходит с телом, если убрать из него душу? Оно делается трупом и начинает вонять. Так случилось с Советской Россией после развенчания Сталина… Я не хочу, чтоб то же самое случилось с Авророй. Вот почему именно ты доложен встать после меня во главе страны. Ты, а не какой-нибудь из моих чиновников. Как видишь, это не моя прихоть, а логика вещей. Ты - продолжение моего «Я». Ты и твои дети - залог того, что священный смысл фамилии Ди получит бессмертие и душа Революции не умрёт!
- Я постараюсь усвоить это, - послушно сказал Мико.
- Думаю, ты это хорошо усвоишь.
Великий Вождь коротко передохнул и поглядел в окно. День отливал в складках тюля молочной безмятежностью. По стеклу, от верхнего угла к нижнему, сиганула безмолвная тень воробья.
- Пойдём дальше. «Б», вторая буква алфавита. Безопасность. Серьёзный вопрос. Его серьёзность прямо вытекает из пункта «А». Чем отличается вождь пролетарского государства от своих подданных? Тем же, чем цирковой дрессировщик отличается от тигров, медведей и собак, которыми он руководит. Для них угрозу представляет только он один. Для него - все они вместе и каждый из них в отдельности. Суди сам, насколько важен вопрос о безопасности Вождя.
- Да, но Великий Вождь пользуется всеобщей любовью! - не удержался Мико.
- Правильно. Любовь народа - это и есть одно из условий нашей с тобой безопасности. Беда только в том, что ты никогда точно не знаешь, что взаправду думает о тебе человек, когда он клянётся тебе в любви.
Мико в полной растерянности посмотрел на Великого Вождя:
- Но что же тогда следует предпринимать?
- На это есть закон Опасной Вероятности. Только - не математический. Его бесполезно искать в учёных книжках. И формулировать - ой, как непросто. Давай лучше возьмём пример… Это тебе будет задачка на политическую смекалку. Вот представь: направляешь ты на учёбу группу молодых специалистов, скажем, в братскую страну. При этом ты знаешь, что в стране - полный порядок, принципы Основоположников там соблюдаются. Хорошо. Ребята поехали. Учатся год, другой, и вдруг в братской стране, трах-тарарах, ревизионистский переворот: развенчание «культа» и всё такое. Каждой глупой башке позволено думать что ей угодно, каждому праздному языку - плести всё, что ему вздумается. Поток чуждых книг, фильмов, речей… Но всё-таки ты не можешь отозвать сразу домой своих ребят: это будет выглядеть как политический демарш, а тебе надо сохранить, по крайней мере, видимость дружбы. Так вот, ребята остаются в этой якобы братской стране ещё два или три года… Их сердца и уши открыты буржуазному яду. Кто-то, безусловно, устоит. Но немало будет и людей - носителей очень опасной заразы… Вот тебе начальное условие задачи. Теперь вопрос: что ты будешь делать с молодыми специалистами, когда они возвратятся домой?
- Я думаю, с ними надо провести большую работу, - осторожно предположил Мико.
- А где гарантия, что твоя «работа» будет успешной?
- Ну, тогда на учёбу за границу надо посылать только самых твёрдых!
- Абсолютно твёрдых людей нет.
- Хорошо. Предположим, они оттуда возвратились. Тогда я устроил бы им проверку…
- …и её выдержали бы как раз самые лукавые и неискренние.
- Я приставил бы к ним агентов.
- Так ведь и агенты могут скурвиться.
- Что?
- Я хотел сказать: заразиться ревизионизмом.
- Тогда я не знаю… Великий Вождь хочет сказать, что их надо изолировать?
- Уже теплее.
- Но до каких пор?
- Навсегда.
Замешательство Мико ещё более усилилось. Об этом явно свидетельствовал его дрогнувший голос:
- Неужели пожизненное заключение?
- Ерунда. Из тюрьмы можно сбежать.
- Тогда я не знаю.
- Нет, знаешь. Так же, как и я знаю: навсегда изолирует только смерть.
- Но как же… Ведь там могут оказаться и честные люди… - начал было возражать Мико, и тут он внезапно остановился. Тихо охнул. Зрачками, полными изумлённого ужаса, уставился на отца… Вскочил.
Вспомнил!
Ну, конечно, вспомнил. Не мог не вспомнить. Удивительно, как он сразу же об этом не подумал. Память Микаэла Ди мгновенно выхватила из череды смутных событий прошлого случай катастрофы железнодорожного состава, в котором возвращались домой полторы тысячи молодых людей, только что получивших образование в России… Состав по какой-то причине рухнул в пропасть (подозревали диверсию, судили и расстреляли каких-то ни о чём не ведавших путейских чиновников). Да, всё это было. Об истинных причинах диверсии до сих пор знали только двое: Саймон Ди и Гайард Му. Теперь, наконец, поверенным тайны стал третий человек. Этот человек был ошеломлён.
- Неужели… Господи… Значит, это была не случайная катастрофа! Неужели всё это было сделано в интересах государства?! - почти закричал он.
- А как же, мой мальчик! А как же!
- Не могу поверить. Ведь там был Трайво! Трайво был там!!
Великий Вождь в досаде скривил губу. Вот тут он дал маху. Он почему-то забыл, что Трайво Лей, некогда лучший друг Мико, попал в число уничтоженных. Ч-чёрт, угораздило же так проколоться. Ну да ладно, пусть Мико привыкает… А положение надо исправить немедля.
Саймон Ди подобрал пухлые пальцы в кулак, наклонил голову на бычий манер (он всегда так делал, когда вёл крупную игру) и, не позволяя отчаянию полностью завладеть сердцем Мико и поставить между ними навсегда преграду - заговорил резко, решительно, - но в то же время с особенной, проникающей в душу отцовской суровой теплотой:
- Вот что, мой мальчик… Садись и постарайся молча, внимательно всё выслушать. Да, ты верно понял, это была не случайная катастрофа. Но не воображай, что мне легко далось это решение. Пришлось именно так сделать, Микаэл. Пришлось. Да. Потому что выхода другого не было. Вспомни: наш героический народ ради Революции шёл на любые жертвы. Великий Поход унёс жизни сотен тысяч наших лучших бойцов, и далеко не все они погибли в бою… Ни одна жертва, принесённая ради Священной Революции, не бывает бессмысленной! - (Великий Вождь сам не заметил, что перешёл на тот язык, который меньше всего ему хотелось бы употреблять в этом разговоре. Как-то само собой это у него получилось… Инстинкт, впрочем, подсказывал, что сейчас нужно именно так.) - Скажи, Мико: что, по-твоему, полезнее государству - риск заразиться опасной смутой, хотя бы и от весьма грамотных специалистов, или избавление от такого риска? Ответ ясен: существование этих людей грозило опасностью всему государству. Значит, их гибель была на пользу нашей Революции. Это суровая правда. Ты должен принять её, вооружившись пониманием и мужеством.
Мико сидел, опустив голову. Вероятно, он был немного пристыжен. Саймон Ди поспешил закрепить успех:
- Вообще, дорогой мой, запомни, что жизнь любого аврорца ценна до тех пор и постольку, до каких пор и поскольку она нужна государству.
«Плохо. Я вещаю как в собственном цитатнике», - упрекнул он себя, но соскользнуть с идеологической колеи было ему не так-то легко: сын гораздо лучше понимал именно такой язык. Тут он был и послушней… Но одного лишь послушания Саймону как раз не хотелось.
- Вот это он и есть: закон Опасной Вероятности. Молодые люди, конечно, ничего худого не сделали, у меня даже и язык не повернётся оскорбить их память. Но - могли сделать! Понимаешь? Могли. Значит, в интересах Революции следовало осуществить их ликвидацию.
- И ничего другого нельзя было сделать?
- Ничего. Наш мудрый учитель Лео Ульв понимал толк в этих делах, он говорил об этом так: «Подлинный революционер счастлив, пока он может служить пролетарскому государству, и должен быть счастлив умереть, если его смерть - на благо государства!». Доходчиво и ясно. Вопрос о личной вине тут просто не стоит. Целесообразность - вот всё, чем руководствуется пролетарский вождь, вынося решение казнить или миловать.
Мико поднял на отца взгляд, в котором можно было прочесть и боль, и невольное преклонение перед Высшей Государственной Мудростью. Саймон Ди, вздохнув удовлетворённо, откинулся на спинку кресла-коляски.
Необычное ощущение. Удивительное ощущение. До сих пор, беседуя с кем-либо, он, в сущности, резвился в своё удовольствие. Или выстраивал беседу, как партию в покер (если, к примеру, разговаривал с дипломатом). Или давал чёткие указания, вдавливая слова в чью-нибудь башку, словно клавиши в панель манипулятора. Во всех подобных случаях ни разу ему не приходилось вводить в прямую речь что-либо, намекающее на его настоящие мысли. В этом не было нужды. Правда была за пределами дворцового обиходного языка, так же, как и вообще за пределами всего, что говорилось вслух в его стране. Затерявшись в сюрреалистическом пространстве мифа, слово утратило изначальный смысл. Ничему реальному оно не отвечало. Оно само создавало другую реальность. Великий Вождь, не замечая того, с годами терял навык непосредственного обращения со словом. И вот теперь, произнося перед сыном свои до сих пор не высказанные мысли, он удивлялся их звучанию! Ему казалось, что он слышит их со стороны. Слова ужасно неловко помещались во рту, как необработанная на огне пища. «До чего же трудно обходиться без вранья, - подумал он. - И как мерзка человеку правда. Жаль, что без неё нельзя совсем обойтись».
Великий Вождь с сочувствием посмотрел на Мико.
- Ну, сын? Что, тряхнул я тебя маленько, а? Ничего, ничего, терпи. Пора нам взрослеть. И - знаешь, что: давай-ка отбросим все ритуалы, оставим их чиновникам. Называй меня, как в детстве: папа. Я, чёрт возьми, слишком давно не слышал этого слова… Не возражаешь?
- Н-нет, раз этого хочет Ве…
- Ну!
- Папа.
- Вот и хорошо. Чудненько. А теперь скажи, морковкин хвост: ну, какого хрена ты пожалел старого индюка Фейно Ольма? Не наивно ли? Теперь-то ты понимаешь, какую сделал глупость?
Любимый Сын Великого Вождя сокрушённо вздохнул и промолчал. Вождь подъехал к нему вплотную и положил ему на колено свою горячую, пачкающуюся жиром ладонь. Он чувствовал, что теперь это кстати - Мико обмяк, скупая отцовская ласка не повредит.
- Знаю, что у тебя на уме. Ты хочешь сказать, что Ольм ни в чём конкретно не виноват. А я и не спорю. Ну, не виноват! Но что мне делать, если мой старый собачий нос чует тут Опасную Вероятность? Её-то никуда не денешь. Неумолима, как закон природы.
- Ольм глубокий старик, - тихо сказал Мико.
- Ну, и славно. Видишь ли, сынок, - ласково ворковал Ди, жулькая коленку Мико сырыми отечными пальцами, - рабочая пчела, отработав своё, должна умереть. Пчёлы выбрасывают её вон из улья. Ни в чём, конечно, не виновата старуха-пчела. Но её смерть есть условие жизни всей остальной семьи. Так именно дело обстоит и с Фейно Ольмом, человеком опасного знания и опасного уровня мыслей. Государству нужна его смерть.
- Неужели никак нельзя сделать, чтобы он жил?
- Ну, ты ребёнок. Ладно, пусть он живёт. Тогда - почему только он? Почему не все, ему подобные?.. Хорошо, пусть они живут. Но погибнет государство. Что ты выберешь?
Мико в молчании закрыл глаза.
- Я понимаю: законы власти кажутся тебе чересчур жестокими. Согласен. С этим трудно примириться. Но - так устроена вся жизнь на Земле. Не мы с тобой её придумали, друг мой.
- Значит, остаётся только убивать? По любому поводу убивать?
- Ну, почему же. Бетонный подвал, в конце концов, не универсальная мера. Люди могут ошибаться, грешить… Вопрос лишь в том, наш ли это человек, наши ли это ошибки… Как правило, это сразу видно. Если наш - тогда мы его наказываем по-нашему, по-свойски. Проворуется какой-нибудь секретарь Уезда, мы его - сюда, в ЦК партии, и здесь берём его за жопу.
- Как?..
- Ну, прорабатываем, в общем. Да ты и сам знаешь… Тебе, кстати, пора начинать осваиваться с нашей партийной лексикой. Чего ты краснеешь-то, как девка, с которой первый раз сняли трусы? Не тушуйся, привыкай.
Саймон снял руку с озябшего колена Мико и сделал большой задумчивый круг по своему кабинету. Остановился на середине: отсюда его голос должен был звучать торжественней и внушительней.
- Безопасность государства - краеугольный камень принципов нашей Революции. Этим ни в коем случае нельзя пренебрегать. - («Вот гадство. Опять я принимаюсь бубнить, как на пленуме! Что за привычка!») - Конечно, безопасность имеет ещё и техническую сторону. Но на этот счёт тебя лучше всего просветит товарищ Гайард. Он же и растолкует тебе, что Органы охраняют не народ, а нашу форму власти… Не будем больше говорить на эту тему. Займёмся третьей буквой алфавита. Что там?.. «В». Капитальная буква. Яркая буква. Власть. Война. Великий Поход. Высшая мера. Всемирная Революция. Валовой продукт. Что нам сейчас важней? О Высшей мере мы только что говорили, о Власти мы говорим всё время, о Войне можно подождать… Ага: есть тут одна важная вещь, не менее важная, чем закон Опасной Вероятности. А именно - Второй Смысл. Тебе это о чём-нибудь говорит?.. Нет, конечно. Это специальный термин. Я его сам изобрёл, между прочим. Слушай сюда.
Саймон подъехал опять вплотную к напряжённому и неподвижному Микаэлу Ди.
- Да ты не бойся, не бойся. Не лупи на меня глаза. И не напрягай мозги. Наука власти не требует, чтоб с ней шибко много умничали. Нужны только цель, расчёт, воля. Чтоб удержаться на высоте, теориями да формулами не обойдёшься. Здесь всё конкретно. Вот и разберём давай на конкретных примерах, что значит Второй Смысл. Скажи мне, как ты думаешь: термин «социалистический строй» - это одно и то же для массы и партийного руководства или нет?
Мико тихо, без прежнего энтузиазма, но, тем не менее, гладко и без запинки ответил:
- Я думаю, что одно и то же. Социалистический строй есть прогрессивная общественная формация, основанная на отмене частной собственности на средства производства, уничтожении эксплуатации человека человеком, на справедливом распределении…
- Стоп. Эту муру я без тебя наизусть помню. Но без нужды стараюсь не повторять, да и тебе не советую.
- Как?! - Мико даже дёрнулся весь: его изумление неимоверно возросло и уже на глазах переходило в испуг.
- Не дёргайся. Слушай и учись, - спокойно сказал Ди. - Всё то, что ты сказал, верно. Но для кого? Конечно, для низовой массы. Твои подданные должны верить, что монополия государства на всё и вся - это большое благо для них, что тружеников при социализме никто никогда не эксплуатирует, что они живут при самом справедливом строе, что частная собственность - великое зло и так далее. Они должны во всё это свято верить, ибо это и есть Первый Смысл слова «социализм». Второй смысл, он же - реальный, но скрытый от масс, - весьма важен для верхнего слоя общества. Но даже там не все его понимают.
- В чём же этот Второй Смысл? - спросил Мико. Его замороженный голос явно свидетельствовал, что от ответа на этот вопрос он не ждал ничего хорошего.
- Второй смысл очень прост, ибо правдив. И состоит он в том, мой мальчик, что для любого аппаратного чиновника социалистический строй есть единственное условие его комфортной жизни. Человек аппарата предан Революции, потому что именно она изобрела волшебный ключик, открывший дверь к власти перед той неумной, бездарной и алчной скотиной, которой он является… Чтобы иметь усиленный паёк и доступ в спецраспределитель, не нужны ему ни ум, ни квалификация, ни фантазия. Только послушание, верность нашему Учению. Только любовь к Вождю. Только умение вовремя лягнуть соседа, когда тот готов упасть, и прошмыгнуть на его место. Вот тебе и вся премудрость. Идейный энтузиазм аппаратчика, куда ни глянь, питается одним и тем же: заботами о своей драгоценной шкуре. Так будет всегда. Но я тебя прошу, пойми это правильно, Мико: это не вырождение, не разврат, а естественный порядок вещей. Иного быть не может… Это и есть Второй смысл слова «социализм». Как видишь, любой уездный секретарь, если он не клинический идиот, имеет возможность здраво смотреть на вещи… Кстати, именно поэтому в верхних этажах власти абсолютных циников намного больше, чем внизу.
- Какой ужас, - прошептал Мико обескровленными губами.
- Никакого ужаса, ; возразил Саймон Ди. - Запомни, Малыш: реальность - любая реальность - достойна тщательного изучения, но никак не должна быть поводом для ужаса. Что есть, то есть. Мы, творцы мифа, вовсе не обязаны становиться его пленниками.
Великий Вождь сделал большую паузу. Ему надо было собраться с мыслями и не упустить главное. Он рассеянно надавил на штурвал, опять сделал круг по кабинету. Возвратился к дивану, на котором, молчаливый и бледный, сидел Мико.
- Вот точно так же, добавил он, все наши основные понятия: революция, партия, государство, справедливость и тому подобное имеют два смысла: Первый и Второй. Один - так сказать, для кормления масс. Другой - настоящий. Оба эти смысла, в русле нашей повседневности, диалектически соединяются в единое целое.
Произнеся последнюю фразу, Великий Вождь в который раз поморщился: по инерции он снова заехал в цитатный штамп. Пора, чёрт возьми, с этим кончать. Хорошо, а что взамен? Может, как у писателей, художественный слог попробовать?
- Наш славный народ, Мико, - поднатужился Вождь, - это дрисливое дитя, к сонной мордашке которого Партия-мать вовремя должна поднести идеологическую сиську. Попробуй этого не сделать - дитя откроет глазки, и тогда не оберёшься с ним хлопот… Не куксись. Пойми: я тебе говорю вещи, о которых ты рано или поздно узнал бы сам, но лучше, если ты их усвоишь сейчас, чем потом.
- Я ничего этого не помню в трудах наших Основоположников… - подал с дивана тоскливый голос Мико.
- Основоположники - колумбы. Они свято верили, что их путь ведёт в Индию коммунизма, но они не подозревали об Америке реальной власти. Кажись, и ты тоже мечтаешь доплыть до Индии? Так вот, знай: мимо Америки тебе не проскочить. То, что я тебе говорю, конечно, не значит, что наши великие учителя, например, Лео Ульв, поднимая массы на борьбу, сознательно им врали. Ничего подобного. Второй Смысл им ещё не открылся. Они были искренними людьми. Они во многом обманывались сами, к несчастью для себя и счастью для тех, кто после них встал у руля Революции… Номенклатура! Вот уж кто на этом «социальном эксперименте» поймал хорошенький кайф.
- А как же… трудящиеся? Как же пролетариат? - Еле слышно спросил Мико.
Саймон Ди успокаивающе улыбнулся.
- О них горевать не стоит. Живут они скудновато, но счастливо. Свобода, да будет тебе известно, не нужна человеку для счастья. Ещё в древности люди это хорошо понимали. Свобода - это неопределённость, а неопределённость никак не вяжется со счастьем… Для счастья нужна устойчивость. А что такое устойчивость? Это вера и возможность жить в согласии с нею. Это убеждённость, что завтра ты получишь свою чашку риса и место у станка. Так что можешь не сомневаться: Революция действительно дала трудящимся массам то, ради чего они её сделали.
По лицу Мико было видно, что обходной маневр Саймона Ди - оправдание Революции - не произвёл на него должного впечатления. Он не в силах был зараз справиться с потрясшими его столькими открытиями. Будучи, как и отец, от природы деятельной натурой, он сейчас пытался во что бы то ни стало вернуть почву, уползавшую из-под его ног.
- Я ещё хотел спросить…
- Давай. Главное, смелей. Плюй на всё и веди свою игру. В конце концов, не так уж страшна правда: всё зависит от того, как ты можешь её использовать.
- Я хотел спросить: отсутствие у нас частной собственности - здесь тоже есть Второй смысл?
- Обязательно есть. Первый смысл этого, как тебе известно, - «уничтожение эксплуатации человека человеком». Наши идеологи со смаком пережёвывают эту дичь, - не даром они получают свой полуторный паёк. Ну, а мы с тобой должны понимать, что не эксплуатация тут страшна, - мира без эксплуатации всё равно быть не может, - а независимость. Человек, имеющий свой надел, свою мастерскую, свой товар, не нуждается ни во мне, ни в тебе. Им нельзя управлять. Его трудно соблазнить или наказать, плевал он на тебя, у него есть автономная база существования. Другое дело паёк. Хи-хи-хи! (Саймон изменил своему обычному «ха-ха-ха»: в этом месте он засмеялся с особенным удовольствием). Капиталист, если он рискует потерять часть своих денег, вряд ли пойдёт к кому-нибудь не поклон, вряд ли даже сделает подлость. Скорей всего, он улучшит производство, будет работать день и ночь, чтоб сберечь свою драгоценную независимость. Ну, а человек, получающий паёк? Он за лишние полбуханки брата родного с потрохами выдаст, он сделает для тебя всё, что угодно! Я сам когда-то был в тюрьме, я это хорошо знаю. Вот это и есть истинный, то бишь Второй Смысл отсутствия у нас частной собственности. Паёк - важнейший рычаг власти! Отсюда и следует с железной логикой, что наша система - распределительная, а не рыночная.
Микаэл Ди, у которого едва хватило сил выслушать это всё, сделал конвульсивное движение - мотнул головой, как лошадь, пытающаяся вырваться из постромок, и сделал ещё одну попытку возвратиться из мрака низких истин на утерянный простор мечты:
- Пусть Великий Вождь простит меня. Но я не могу понять, - неужели всё, что для нас должно быть свято, имеет обязательно Второй Смысл?
- Имеет, дружок, имеет.
- И даже - справедливость?
- Разумеется. Ты знаешь, какое на свете самое справедливое учреждение? Тюрьма. Там срок каждому по заслугам и баланды каждому поровну. Социалистическое общество, по логике вещей, должно быть похоже на этот стройный идеал. Да оно и впрямь похоже.
Зрачки Мико притухли, подёрнулись пеплом. Он принялся расстёгивать верхнюю пуговку на кителе. Хотя в такой большой комнате, по правде говоря, ему не могло быть душно.
- У тебя золотое сердце, Мико, - улыбнулся Великий Вождь. - Тебе всё это нелегко, я знаю. Но - примирись. Человек, в сущности, всегда неосознанно стремится к рабству. Такова уж его природа. В глубине души он прекрасно знает, в чём его счастье. Правда, он по натуре плут. Он то и дело норовит прошмыгнуть сквозь прутья им же созданной клетки… Но на это у нас есть Революционный Закон.
- Не может быть… Здесь какая-то ошибка… Свобода начертана на наших лозунгах!
- Правильно. Вот только - какая свобода? Основоположники учат, что свобода есть осознанная необходимость. Не забыл? Оно и правильно. Осёл сознаёт необходимость тащить поклажу, поскольку чувствует плеть.
После этих слов Мико встал с дивана и сделал несколько панических шагов вглубь кабинета - инстинктивное движение, почти как у ребёнка, которому надо спастись из тёмного угла. Саймон немедленно двинулся на своей коляске вслед, активно работая штурвалом.
- Не будь тряпкой, Мико. Стой и слушай меня. Слышишь? Я хочу сделать тебя свободным!
- Не надо, папа…
- По-настоящему свободным, дурень! Во всём государстве только один человек может быть действительно свободным: тот, у кого есть мужество понять всё до конца.
- Может, мне не надо всё сразу понимать? - тоскливо спросил Мико, ускоряя шаги.
- Не смей прятаться! Революция требует от тебя мужества!
Саймон Ди догнал сына за фикусом и наддал ему под оба колена передом коляски.
- Живо садись на место, - приказал он.
Мико пришлось подчиниться. Но и сесть как следует он не смог - просто упал на диван, и мягкие белые руки упали без сил по обе стороны.
- Господи! - Слово, знакомое по старым сказкам, сказалось само собою. - Господи! Мне было бы во сто крат легче, если бы Великий Вождь от меня потребовал: «Товарищ Ди! Революции нужна твоя жизнь! Отдай её!» И я пошёл бы на смерть, я был бы счастлив…
- Глупец!!! Трижды глупец!!!
Гром небесный, если б он вдруг ворвался в этот кабинет из самых недр Вышней Бездны, не был бы сильней, чем в эту минуту ; голос Саймона Ди. Мико вздрогнул и поднял голову.
- Чем я прогневил Великого Вождя?
- К чёрту «Вождя». Говори мне папа. Ты, в конце концов, будешь выражаться нормальным языком, или будешь мычать, как всё остальное стадо? Ну, скажи: папа.
- Па … па.
- Ты что, заикаться стал?
- Па … па. Я что-нибудь говорю неправильно?
- Он ещё спрашивает! Мальчик мой! Подойди сюда.
Не дожидаясь, пока Мико расшевелится, Саймон Ди подъехал сам вплотную к коленям сына и овладел ими опять, плотно прихватив обеими ладонями.
- Ты сказал: «Я пошёл бы на смерть». Величайшая ошибка. Это должны делать они, но не ты! Государство - это твоя власть. Ничем иным оно не может быть. Власть - твоя вселенная, твоё мироздание. Подвергая себя опасности, ты ставишь под угрозу само мироздание… Сердце не может погибнуть ради благополучия всего остального тела, это нелепость! Поэтому береги себя. В первую очередь и главным образом - береги себя!! Пусть они жертвуют, пусть лягут костьми, тысяча, десять тысяч, миллион, сгинут к … матери, - пусть они, но не ты. Государству всего нужнее именно твоя жизнь… Тебе самому… И мне.
На последних словах Саймон Ди несколько порастерял силу голоса; было похоже, что он не на шутку взволнован. Любовь и страх, обыкновенный родительский страх за своего ребёнка сквозил сейчас в его взгляде, его ладонях, всё ещё прижимающих колени сына, в его ослабевшем голосе.
Вот здесь-то Мико нащупал, наконец, недостающую опору. Теперь-то оно и возникло - то, за что он мог зацепиться, когда почва ушла у него из-под ног: любовь и испуг в глазах отца… Отец беспокоился о нём. Да, только о нём - и ничто другое для него не существовало; он, конечно, наговорил таких страшных вещей специально, чтобы оградить от возможной опасности своего Мико!.. Бедный отец! Ничего, пусть он не беспокоится: Микаэл Ди всё поймёт, как надо, он не изменит идеалам Революции! Ведь даже если Великий Вождь ничего не преувеличивал - всё равно главное остаётся: четность! энтузиазм! надёжное плечо товарища! любовь, наконец! В людях всё это есть, а раз это есть, значит, есть и основа для жизни…
Мико впервые улыбнулся и произнёс, близко наклонившись к отцу, полушёпотом:
- Я обещаю вам, что не буду делать глупостей.
- Хотелось бы в это верить.
- Это так и будет, ибо я выберу верный путь.
- Н-ну… Так. И что же это за верный путь? - спросил Вождь, внимательно всматриваясь в лицо сына.
- Я буду служить Революции, опираясь на честных людей! ; отчеканил Любимый Сын Великого Вождя.
- На самых честных?
- Да.
- И только на них?
- Конечно, конечно да!
- Господи, какой же ты пошлый дурак, - с безмерной скорбью прошептал Саймон Ди.
Душа Мико замерла на миг и ухнула назад, на дно пропасти. Он с оторопелым страхом посмотрел на отца. Лицо Вождя была лишено теперь даже следа родительского тепла: оно выглядело холодным и жёстким.
- Честность… что за манера употреблять бессмысленные слова. Где это ты видел честных людей? Ты что, так ничего и не понял? Для кого я тут распинался-то целый час? Да ведь индюку понятно, что честность всегда означает либо шизофрению, либо просто недостаток ума. Рабочая лошадь - вот кто честен! Человек с кайлом или лопатой в руках. Но ты-то будешь иметь дело не с землекопами, а с номенклатурой! Неужели не видишь разницы? А уж эти – все до одного прохиндеи и шкурники, можешь мне поверить. Были, конечно, и среди них идеалисты. Но их давно нет, с ними пришлось расстаться… Идеалисты нужны, чтобы завоевать революционную власть. Однако они очень мешают, когда Революция уже позади. Власти нужны плуты, и только плуты. Это очень скверно, Мико, если плут, когда он притворяется честным, производит на тебя такое неизгладимое впечатление. Значит тебе, к сожалению, надо очень долго умнеть. Успеешь ли ты это сделать до моей смерти? Теперь я в этом сильно сомневаюсь.
Мико молчал, не решаясь ни словом, ни звуком ответить на этот неожиданный поток презрения, сквозящий в каждом слове Великого Вождя.
- Запомни: честность, если она вдруг встречается в среде твоих подчинённых, гораздо больше приносит проблем, чем их решает. Честный чиновник всегда подозрителен. Он – загадка. Если он кретин, то это ещё куда ни шло, а если нет, то никогда не знаешь, на каком именно пункте кончится его честность, а она кончается обязательно… Другое дело корысть. Сама по себе она ни хороша, ни плоха. Плут есть существо нормальное, отвечающее фундаментальным законам природы. Я его вполне понимаю. Его поведение легко вычислить и предугадать… А честный! Тьфу. От одного этого слова тошнит. Ну, что ты опять на меня уставился? Разве не верно я говорю? Почему молчишь?
Мико замешкался. Он действительно не знал, что сказать Великому Вождю, что произнести без риска ещё более распалить его гнев. Последние ориентиры были потеряны. Разум отказывался служить. А Вождь, всё более распаляясь, уже наезжал на него своей коляской:
- Небось, ты мне будешь сейчас доказывать, будто лично знаешь идеально честных людей? Ну, давай, посмотрим. Может, назовешь для примера кого-нибудь?
Мико оставался нем, как сжавшийся в своей раковине моллюск.
- Ну, назови, назови! Выкладывай сейчас же, кто у тебя честен!
- Я бы не хотел говорить.
- А я тебе приказываю!
Мико обморочно вздохнул, и вместе с этим вздохом из его уст вырвалось:
- Эол Хей.
- Замминистра культуры. Знаю. Его дача в Тихой Лагуне стоит 17 тысяч. Где он взял такие деньги, ты можешь в любое время выяснить в Управлении внутренних дел. Пока мы его не трогаем, держим на крючке. Дальше?
Мико подумал (очень трудно это ему сегодня давалось) и произнёс:
- Дайвэл То.
- Твой дружок? Учёный секретарь Института техники? Ну, как же, как же… Он недавно настрочил заметку в «Революционный вестник». Блестящий донос на своего начальника. Метит на его место. Я не совсем точно помню название статьи: «Подлинное лицо двурушника» или что-то в этом духе. Хорошо сделано, со вкусом. В завтрашней газете ты сможешь это прочесть. Я тебе пришлю вырезку.
По мере того, как Микаэл на глазах затормаживался, терял способность соображать, ; лицо Вождя оживлялось юмористическими морщинами. Реакция сына, ей же ей, была забавной: бурное дыхание, часто хлопающие ресницы, обе руки, умоляюще прижатые к груди… Бедный, бедный Мико.
- Ну, и кого ты ещё произвёл в звание Честного Гражданина, дорогуша? - спрашивал Саймон, мягчая всё больше и уже почти начиная улыбаться. - Выкладывай, как на духу. Я, так и быть, по старой дружбе, всё о нём тебе выложу, всё, что знаю.
- Хаэм Ли, ; безжизненным голосом продолжал Мико.
- А! Наш генерал. Этот и вправду честен. Ровно настолько, насколько глуп. Но от него никакого толку, он просто неинтересен.
Мико опять замолк, сделав длинный прерывистый вдох, будто ему не хватало воздуха.
- Валяй, валяй! Ну? Что: весь твой список? Так мало?
- Нет. Не весь. Я назову… сейчас… ещё одно имя. Но очень вас прошу. Папа. Очень прошу. Если вы что-то имеете против, лучше не надо ничего мне говорить! Я вас очень прошу.
Саймон Ди лукаво метнул зрачками. У него уже приподнялась шалашиком смешливая серединка верхней губы.
- Я чувствую, ты готов выложить свой самый главный козырь! Самый-рассамый. И мне придётся с позором покинуть поле боя… А может, даже и поверить, - кто знает? – в существование честности в этом мире. Ответственный момент… Давай.
Мико провёл рукой по горлу.
- Смелее, мой друг.
- Это… м-м… Лаймэ Су.
Всё, что угодно, мог ожидать Мико от Великого Вождя, но только не такого внезапного, как буря, как взрыв вулкана, хохота. Колыхалась белая шея, булькали щёки, трясся живот, коляска, чудо японской техники, подвергалась вибрациям примерно такой же силы, как фляттер при испытании истребителя.
- Ха-ха-ха! Хо-хо! О-о… Ух! Ты меня сегодня доконаешь, Мико… Ху-хэ-хэ-хи-хи-ха-ха!
- Отец! Я прошу! Остановитесь! Это же моя невеста!
- Ух! У-лю-лю!
- Чем я заслужил это?.. Боже мой, чем?
Вождь долго не мог унять смех. Лаймэ Су! Грудастая сучонка из секретариата Любимого Сына Вождя! Ну, конечно. Как он раньше не догадался. Внешние данные у неё, бесспорно, были. И голосок - само очарование (совсем недавно Вождь слышал этот голосок по телефону). Так что Мико, пожалуй, проявил недурной вкус, поскольку вот уже год он тайно привечал её на кожаном диване своей приёмной. Судя по всему, он всерьёз задумал на ней жениться. Тем более кстати зашёл о ней разговор.
Дохохотав (хохот завершился долгим кашлем) и смахнув кулаком слёзы, Ди поднял руку:
- Извини, Мико. Ей-ей, извини. Не мог удержаться. Но мы договорились: я о ней молчу. Нем, как надгробная плита. Вместо меня два-три слова, надеюсь, не откажется молвить наш славный старина Гайард…
- Зачем?
- Так. Небольшая справка.
Саймон Ди нажал привычно на кнопку внизу подлокотника. Гайард появился, как всегда, мгновенно и бесшумно. Мико уставился на него, как на выросшую из-за кустов кобру.
- Гай, дружище, принеси нам, пожалуйста, последнее донесение агента пять-дробь-три.
Гайард осторожно перевёл взгляд с лица Вождя на лицо Микаэла Ди, что должно было означать крайнюю степень удивления. Но колебание длилось три секунды, не более. Он так же быстро исчез. Саймон Ди подъехал к столу и взял в руки горшочек с нераспустившейся хризантемой.
- Ты не знаешь, Мико, какого чёрта она упрямится и не даёт цвет? - задумчиво спросил он.
Мико не ответил. Похоже, он вообще не услышал вопроса. Он ждал. Пульс на его висках с шумом отсчитывал секунды. Через двадцать-тридцать ударов Гайард появился, держа в руках обширную розовую папку.
- Спасибо, Гай… Нет, мне это не нужно. Ты сам прочти. Вслух.
- Слушаюсь, - сказал Гайард Му и, порывшись, вытащил из папки листок, испещрённый машинописью. Читал он довольно монотонно, без выражения, но по-военному чётко. Слышно было каждое слово.
- «Донесение от 5-го числа июня месяца 19… года. Объект сегодня проводил совещание накануне премьеры оперы «Дорога к счастью». По ходу совещания Объект давал верные идеологические установки, согласно бессмертному учению Великого Вождя. Объект, как правило, проявлял революционную волю и решительность, до того момента, когда министр культуры стал говорить о ревизионистской линии трактовки главного образа актёром Гейлом Хо. Объект взял под защиту актёра Хо, проявив либерализм. Но, за исключением этого случая, его позиция была не вызывающей сомнений. Ночью объект говорил о русском ревизионизме и о женитьбе. День был напряжённым, поэтому любовный акт вышел слишком вялым, разговор после него не состоялся. Сразу после завершения акта, в 0 часов 23 минуты объект заснул».
Когда Му кончил чтение, возникла кладбищенская тишина. Гайард стоял с листочком в руках, ожидая следующих распоряжений. Саймон Ди, развалясь в кресле, туманно глядел в окно. Что касается Мико ; его просто не существовало: на том месте, где он должен был сидеть, сидела сама Немота.
- Я с тобой согласен, сынок, - сказал, наконец, Ди со вздохом, - твоя избранница действительно честный человек. Никто из бывалых людей не бросит в неё камень. Ты видишь сам: всё очень добросовестно пишет, как на духу. Правда, она не слишком высокого мнения о твоих сексуальных талантах. Но не стоит на неё обижаться: именно в этом вопросе Лаймэ Су может считаться безошибочным экспертом, как-никак, с 14-ти лет эта достойная девушка работает штатной проституткой Органов Госбезопасности. И если она произвела на тебя впечатление глубочайшей, святой порядочности, то это говорит лишь о её высоком профессионализме. Кстати, у неё звание майора. Меньший чин просто неприлично давать бабе, которая подмахивает Второму лицу государства.
Вождь сделал паузу и посмотрел на Мико. Сострадание, появившееся на его лице, было прямым результатом того, что он увидел.
- Я понимаю, Малыш: слишком горькими лекарствами я вынужден тебя потчевать. Но вылечиться ты всё равно должен, у тебя нет выбора. Иначе ты погибнешь. Некому больше верить… Да, это тяжело. Ещё тяжелей всегда помнить, что верить нельзя никому, нигде и никогда. Ты неизбежно будешь одинок. Одиночество - наша плата за власть.
Присмотревшись к Мико, Вождь обнаружил, что у того губы шевелятся и шепчут что-то. Он смолк и наклонился вперёд, чтобы услышать.
- Я не хочу - я не хочу - я не хочу - я не хочу - я не…
- Эй! Что ты там бубнишь? Чего ты не хочешь?
- Не хочу быть вождём.
- Чего-о?
- Не… не… хочу. Не надо. Пожалуйста, не надо. Я всё равно не справлюсь…
- Т-с-с. Мой маленький.
- Не хочу. Я не хочу.
- Полно тебе. Иди лучше отдохни. - Великий Вождь старался теперь говорить как можно более нежным голосом. - Успокойся, Малыш, я тебя прошу. Идеалы, со всеми их прелестями, не стоят того, чтоб так о них горевать… Конечно, я понимаю, сердцу они все дороги, да, мой родной, так же, как и алкоголику мила его бутылка… Но что делать? Так уж хитроумно устроен мир: вредным оказывается именно то, что мы всей душой любим. Иди, иди, отдохни…
Съежившись и зачем-то закрывая ладонью рот, Микаэл Ди неверным, но быстрым шагом поспешил к выходу.
- Какова современная молодёжь? - обратился Вождь к Гайарду Му, стоявшему невозмутимо на прежнем месте с розовой папкой в руках. - Слабаки, и только. Чёрт побери, я так устал… Пойди сейчас за ним, погляди, - добавил он вполголоса. - Только незаметно. Что он будет делать? Только не мешкай. Придёшь и доложишь.
Оставшись один, Саймон Ди полез в заветный ящичек и повторно приложился к бутылке с коньяком. Нелегко далась ему сегодняшняя воспитательная работа.
- Дьявол… Ведь только три буквы из букваря мы прошли. А впечатление такое, будто целый день я проработал в шахте! - пожаловался он Тому, Кого Нет.
Минут через пять из-за портьеры появился Гайард.
- Ну, как там наш Малыш?
- Осмелюсь доложить: по-моему, не очень хорошо. Любимого Сына Вождя вырвало.
- Где?
- Прямо в его приёмной.
- Он что, не удосужился дойти до сортира?
- Это было внезапно…
- Фу, какая невоспитанность. И это - мой сын… Ну, впрочем, реакция понятная. Меня, знаешь, тоже, как только начинаю задумываться о прелестях земного мира, тянет блевать. Иногда я это и делаю. Но упаси Бог, не в моём кабинете!
V.
После разговора с сыном Вождь и вправду почувствовал усталость. Пришлось ему срочно заснуть прямо в кресле, не дожидаясь обеда. Проспал два часа. Проснулся: есть ещё не захотел. И придумать не придумаешь, чем бы заняться: государственные дела все сделаны, читать днём он не любил. Порнофильмы, которые Гайард ему доставал по неофициальным каналам, уже осточертели до дурноты (Великий Вождь когда-то очень любил их просматривать в обществе юных комсомольских активисток, приглашённых с единственной целью, чтоб лично они могли убедиться в мерзких нравах буржуазного Запада).
Саймон Ди подъехал к окну, выходящему на площадь, опять на одну треть отодвинул левую штору, опять стал глядеть на статую Вождя, на грузовики и на постовых. Хоть бы дождь пошёл. Под дождём всё так красиво блестит. Пожалуй, пора полить цветы. Дурак садовник подсунул никуда не годную хризантему. Или, может, семена перепутал? Не цветёт, хоть ссы на неё. Надо будет проверить, не ядовитое ли это растение. Говорят, такие бывают - и даже без запаха. Заснёшь, а цветок тебя медленно душит. Можешь не проснуться… Тьфу. Кстати, голова после сна что-то подозрительно тяжёлая. А постовой всё машет. Нарядная заводная игрушка. Сотни и сотни таких игрушек машут на всех дорогах страны. Стучат двери кабинетов. В каждом кабинете под большим портретом Великого Вождя стучит кулаком по столу начальник, добиваясь выполнения плана, а на него стучит в Органы его секретарь, и всё идёт без помех, с хорошо налаженной чёткостью, как работа исправного механизма. В этом особое искусство - наладить государственный механизм до часовой точности. Предусмотреть, спланировать, предвидеть. Это может только твёрдая рука. То-то либералы из братских партий с завистью смотрят на удивительную тихую-тихую республику, где нет ни забастовок, ни диссидентов, ни пьянства, ни попыток ревизовать Учение. Стройно организованный космос! Пусть-ка попробуют эти умники с юридическими дипломами сделать у себя что-нибудь подобное. Нет уж: либо ты подлинный коммунист, либо ты трусливый буржуа, одержимый демократическим зудом.
- Так-то, любезный Отче… Идеальное государство и Ты не исхитрился бы сделать, - ухмыльнувшись, сказал он Тому, Кого Нет.
А потом любопытная произошла вещь: только что Саймон подумал о механизме, и что-то сразу сбилось с ритма, что-то новое стало происходить на площади! Откуда ни возьмись – группы людей в красных повязках… Устанавливают огромный портрет… Что за дьявол? Ещё группа… Чей портрет? Ах, вот оно что. Народ готовится к мероприятию в честь годовщины смерти Учителя нации. Ленты, венки, цветы. Чувствуется рука Малыша. Мико большой талант в этих делах. Фонари на длинных шестах. Их зажгут вечером. Жаль, сам Лео не сможет всё это увидеть, на него бы это произвело известное впечатление…
- Кстати!!
Саймон Ди радостно стукнул ребром ладони по подлокотнику. Как это ему сразу не пришло в голову: сегодня ж такая прелестная открывается возможность убить послеполуденное время! И главное - очень, ну просто очень своевременная...
Он вызвал Гайарда Му.
- Будет ли Великий Вождь обедать? - спросил главный телохранитель.
- Буду. Но только не здесь. И не в столовой. А знаешь где? У моего Приятеля. Сегодня как раз подходящий день. Прекрасная идея! Ну, что? Как ты думаешь?
- Слушаюсь, - с обычной своей почтительностью сказал Гайард.
VI.
Саймон Ди и Гайард Му медленно двигались по низкому коридору, тусклому и пустынному, освещённому рассеянным светом скрытых за панелями газовых ламп. На полу лежал очень ровный, девственный, как в лунном кратере, слой пыли. Мягкие шины коляски оставляли на ней аккуратные рубчатые борозды. Пустое ржавое ведро валялось возле стены. Рядом с ним белела палка от швабры. Гайард Му ускорил шаг, чтобы вовремя нащупать выключатель. Пыль, поднятая его башмаками, медленно оседала на пол. Великий Вождь два раза чихнул.
- Фу, какой бардак, - сказал он недовольно. – Неужели никак нельзя убрать?
Его вопрос остался без ответа, потому что и он сам и Гайард прекрасно знали: убирать действительно некому. Было время, Гайард держал тут уборщицу, но когда, по чисто бабьему глупому любопытству, она стала интересоваться, кто живёт за бронированной дверью, расположенной в конце коридора, пришлось эту дуру срочно ликвидировать. Теперь о тайных апартаментах в подвале дворца знали только двое: Великий Вождь и Гайард Му. Секрет был гарантирован.
Они миновали ещё два поворота. Наконец в полумраке прорисовались мохнатые от пыли засовы и замки на огромной серой двери, испещрённой стальными заклёпками. Гайард Му не сразу открыл замок, пришлось повозиться.
- Ржавеет. Надо смазать, - сказал Ди. - Не могу понять, откуда пылища развелась? И ещё вода? Всё ж закупорено?
- Осмелюсь предположить: это может проникнуть через вентиляцию, - объяснил Гайард.
- Ах, да, вентиляция… А представляешь: вдруг всё это в один прекрасный момент заржавеет намертво. И я никогда уже не смогу увидеть моего Лучшего Друга! Горе моё будет неописуемо.
- Замок я смажу сегодня же, Великий Вождь может быть уверен, - вытянулся у двери абсолютно лишённый юмора Гайард Му.
Дверь, наконец, подалась. Её треск в гулком коридоре был похож на храп льва, задремавшего в пещере.
За порогом открылась просторная комната, похожая на небольшой зал, обставленная скромно, но довольно опрятно. Там были книжные шкафы, письменный стол, циновки, полки с посудой, низко прибитый умывальник, телевизор и окошечко для автоматической подачи еды. Даже ковёр. Но на нём не было сцен Великого Похода, только старинный орнамент. В глубине комнаты, рядом со столом стояло низкое кожаное канцелярское кресло и в нём отчётливо, при свете дневных ламп, прорисовывалась фигура худого, очень худого старика с жёлтой, покрытой на лице рубцами кожей, плотно приклеенной к черепу. На коленях старик держал большую красочную книгу. Он взглянул на вошедших и снова опустил взор в страницы книги. Взгляд был коротким. До даже плохому физиономисту такого взгляда было бы достаточно, чтобы прочесть в нём омерзение и ненависть.
Конечно, никому из многих миллионов жителей Авроры, если бы они могли вдруг здесь увидеть это узкое, бестелесное, как засушенный богомол, существо, не пришло бы в голову, что перед ними - Основоположник Республики, Вождь Аврорской Социалистической Революции, воспетый в тысячах поэм, песен, стихов, увековеченный в миллионах портретов и статуй, великий Учитель нации Лео Ульв. Это тем более показалось бы невозможным, что неизменно, в Главный Траурный День июня, страна вот уже 30 лет приносила цветы к подножью его мавзолея.
Но всё-таки этот человек был жив, и он сидел в канцелярском кожаном кресле, а на коленях его, покрытых пыльным пледом, лежала «Энциклопедия животных», открытая на изображении обитателей африканской саванны.
- Привет, мой дорогой друг, - сказал Саймон Ди и, закрыв один глаз, наклонил голову набок.
Лео Ульв молча перелистнул страницу.
- Мы с тобой сегодня в немилости, Гай, - сказал Саймон Ди, обернувшись к своему спутнику. - Давай подумаем: в чём мы провинились перед нашим славным руководителем? Смотри, он всегда был жёлтый, а тут стал зелёный. Человек просто масть поменял от возмущения. Может, ты подал ему на завтрак несвежие омары?
Гайард Му отрицательно покачал головой и не сказал ни слова.
- Ну, стало быть, мы некстати отвлекли товарища Ульва от важных теоретических дум… Он как раз рассматривал картинку с жирафом. Конечно, это бестактность с нашей стороны. Давай загладим нашу вину и угостим высокого Друга хорошим «Камю» с закуской. Всё-таки, такая дата! Достойный повод для выпивки, я считаю… Будь добр, распорядись.
Гайард ответил лёгким наклоном головы, повернулся и вышел.
- Фу-фу, - сказал Ди, объезжая комнату и вытирая шею платком. Душновато тут у тебя. И, по-моему, ты испортил воздух. Не слишком достойный поступок для Учителя нации.
Лео Ульв нехотя закрыл книгу и посмотрел на Саймона Ди с мукой отвращения.
- Ты хорошо умеешь выбирать время, подлец, - сказал он голосом по-старчески резким, высохшим от времени, как высохла кожа на его костях. - В интуиции тебе не откажешь. Сегодня мне особенно не хотелось видеть твою веснушчатую поганую харю.
Саймон довольно расхохотался.
- Ну, хоть интуицию похвалил, и на том спасибо. Но при чём здесь интуиция? Я бы о тебе не вспомнил, очень ты мне нужен. Да ведь как тут не вспомнить: круглая дата! Тридцать лет, как ты умер, дорогой Друг и Учитель. Тридцать лет, как ты погиб у подножья горы Хо-Кай. Тридцать лет, как мы, твои верные боевые товарищи, оплакали твой пепел и воздвигли над ним мраморный монумент… Такие даты вдохновляют.
Лео Ульв теперь глядел не на Саймона Ди, а прямо в пространство перед собою. Казалось, что его тонкие, линеарно вычерченные губы живут отдельно от остального лица. Они шевелились не в такт словам.
- Вынужден сделать тебе ещё один комплимент, Саймон. Ты непостижимо изобретателен. Всякий твой визит я пытался представить себе, какую ещё мерзость ты выкинешь. Но ни разу не мог догадаться.
- Это потому, что у меня есть воображение, а у тебя его нет.
В ответ Ульв, так же странно шевеля губами, выдал многоэтажное матерное ругательство. Саймон радостно зааплодировал:
- Браво! Твоя ругань для меня самое вкусное лакомство. После речей моих блюдолизов это всё равно, что свеженький душ. Прелесть! Прелесть! Благодаря тебе я неустанно пополняю мой словарный запас. Кто бы мог подумать, что сын знатных родителей понимает такие далёкие тонкости народной аврорской матерщины! Ну, скажи, как мне после этого не стремиться к тебе? Как не мечтать о встрече?
Тут Саймон, как бы в наплыве чувств, проехался по комнате, восторженно уперев глаза в потолок и прижав левую ладонь к груди. За собеседником, тем не менее, он не забывал следить краешком глаза: бывало, что Лео Ульв в минуту ярости швырял в него всем, что попадало под руку.
- Что тебе надо от меня сегодня? - ровным, без интонаций голосом спросил Ульв.
- Я же сказал: выпить с тобой и закусить.
- Значит, очередное измывательство. Всё, как обычно. Скучно это, монстр. Тебе что, не хватает развлечений?
- Когда-то хватало. А теперь, после того, как я лишился ног, развлечений у меня поубавилось. Не могу же я отказаться от самого главного, самого драгоценного моего развлечения!
Лео Ульв, уныло сморщившись, вложил меж страниц закладку и поместил книгу на стол. Каждый раз, при очередном визите Саймона Ди, он давал себе слово не реагировать на его выходки - и никогда не умел удерживаться до конца в ровной колее презрительного тона. Обязательно взрывался. Саймон легко находил у него слабую струну и виртуозно на ней играл…
Ну его к чёрту. Надо заняться конкретным делом.
Ульв оперся обеими руками на подлокотники кресла и опустился, - вернее, сполз, - к его подножью, на маленькую деревянную платформу с колёсиками. Тут стало видно воочию, что старик был без обеих ног: две коротких культи со свисающими с них жалкими тряпочками пижамных брюк скользнули вниз, и деревянная платформа, оказавшаяся примитивной инвалидной коляской, со скрипом поехала по полу, едва Лео Ульв заработал рычагом. Он приблизился к книжному шкафу и стал рыться там, не обращая внимания на гостя.
Ди немедленно подкатил к этому же месту и метнул ярким выпуклым глазом на книжные корешки, которые теребила пергаментная рука Ульва.
- Опять к дедушке Марксу? За утешением, а?
Ульв промолчал.
- Не тронь его, Ульв. Он ни в чём тебя не утешит. В современном мире он уже никому и ничего не сможет объяснить.
Саймон Ди отъехал к столу и взял оттуда первый лист свежей, судя по всему, ещё не оконченной рукописи.
- «Пути пролетарской диктатуры», - прочёл он. - Хо-хо-хо.
- Положи на место, дурак, - не оборачиваясь, сказал Ульв.
- Конечно, положу, Ваше Сиятельство. Конечно, конечно положу. Новый гениальный труд… Как можно на него покушаться!
Он аккуратно положил листок на место и, двинувшись опять по комнате, просвистел по пути свою любимую «Кукарачу». Следующая его реплика донеслась откуда-то со стороны кухонной раковины:
- Самое интересное, что чуть ли не четверть человечества верит в диктатуру пролетариата, а между тем её нигде и никогда не было. Тю-тю-тю. Просто фокус какой-то… Ты не находишь? Может, я что-то недопонима… О-о! Наш Лукулл уже у порога. Ура!
Последние слова Саймон Ди произнёс, увидев Гайарда Му, который, подойдя тихими шагами к пищеприёмнику - миниатюрному лифту, надавил на кнопку, подождал, пока стихнет гул опускающейся платформы, открыл дверцу и выкатил малахитовый столик, нарядно сервированный, отливающий всеми цветами мясо-вино-плодо-фруктово-овощной радуги.
- Приступим. Гайард, дружище, присаживайся к нам. К чёрту субординацию, в конце концов, мы старые товарищи… Если я не ошибаюсь, мы единственные трое оставшиеся в живых участники знаменитого сражения у подножья горы Хо-Кай! Долой церемонии, а? Бойцы вспоминают минувшие дни… Прошу к столу, Ваше Сиятельство.
- Ты прекрасно знаешь, что ни с тобой, ни с твоим палачом я не сяду за один стол, -буркнул Ульв, роясь в книжном шкафу. - Ваши деликатесы и вина меня тоже не интересуют.
- Ну, ты у нас всегда был аскет. Не куришь, не пьёшь, не колешься… А единственное отверстие, которое ты видел у любимой женщины - это её рот, широко разинутый, когда ты толкал ей революционную речь. Толкнуть, что положено, ни ума, ни времени у тебя не хватало. Чёрт возьми, неужели тебя вообще не интересует жизнь? Чего ради ты тогда делал Революцию?
- … … …, - не повышая голоса, сказал Ульв.
- Ну вот, поговори с ним, - пожал плечами Ди, обращаясь к Гайарду Му. - Ладно, давай жрать, а то всё остынет. Не можем же мы вынуждать Его Сиятельство оказать нам честь.
Ди сам откупорил бутылку, налил коньячку сначала Гайарду, потом себе. Поднял свою рюмку.
- Сегодня, в день памяти Великого человека, мне хотелось бы, так сказать, с высоты орлиного полёта взглянуть на этапы нашей славной истории. Вождь Аврорской Социалистической Революции, годовщину героической смерти которого мы сегодня торжественно отмечаем, выходец из знатной княжеской семьи, имел мужество ещё в молодости порвать со своим классом и положить пламенное своё сердце на алтарь общего дела Революции. Двенадцать лет провёл покойный в подполье и в тюрьмах, двенадцать лет в неимоверно тяжёлых условиях он выковывал свою боевую Партию - железный авангард пролетариата… И вот однажды, отсиживая свой очередной срок, Великий Учитель встретил, наконец, человека, который мог на равных разделить с ним все тяготы его борьбы, все его грандиозные революционные заботы… Это был чистый сердцем паренёк из далёкой деревни, брошенный за революционную агитацию в тюремную камеру. Он был не слишком-то образован, но в его душе горела ненависть к угнетателям! Покойный Учитель нации привлёк его к общему делу. Очень скоро он убедился в природном уме и организаторских способностях молодого революционера. Накануне Великого Похода юноша был нелегально переправлен на учёбу в Советский Союз. Несколько лет проучившись в первой стране победившего социализма, обогащённый знаниями, молодой человек вернулся на Родину, где в это время уже шла гражданская война, и стал близким соратником Учителя нации, его первым Революционным Маршалом. В решающей битве у подножья вулкана Хо-Кай Великий Учитель пал смертью героя. Прах его… Ну, и так далее. Пусть меня извинит юбиляр, но когда я держу в руках такой выпивон, меня не тянет на длинные речи. Да будет земля пухом дорогому праху. Гм… Праху - пухом. Не слишком изящно. Но юбиляр меня простит. В остальном же я был сегодня на удивление красноречив. Приступим к делу.
Саймон Ди звучно всосал в себя коньяк. Гайард деликатно пригубил. Лео Ульв, выбрав нужную книгу, подъехал опять к креслу и не без труда взобрался в него.
- Зря брезгуешь, - сказал ему Саймон с набитым ртом. - Жратва мировая… Ну что, будут ли поправки к моей речи?
- Поправку сделает суд истории, от которого ты, мразь, в конце концов, не отвертишься, - сказал Лео Ульв.
- Ай, яй, яй, какой ты сегодня злой. А что такое суд истории? Что это за хреновина, м-м?
- Никакой узурпатор, никакой тиран не миновали его, хотя бы и после смерти.
- Ах, после сме-е-ерти, - разочарованно протянул Саймон и взял из кастрюльки индюшачью ногу. - Улю-лю! Меня не колышет, что будет после моей смерти. Ты мне лучше скажи, как тебе моя поминальная речь? Тут я доверяю твоему вкусу: о таких вещах никто не может судить лучше самого покойника.
- По-моему, тебе не стоит выступать ни с какими речами, - сохраняя невозмутимость, ответил Ульв. - Всё равно ты ни о чем другом, кроме как о самом себе, не способен говорить. И потом, ты забываешь детали… Например, в тюремной камере, где мы с тобой, к несчастью, встретились, ты оказался не за «революционную агитацию», а за мелкое воровство. Во время войны моими близкими соратниками были, конечно, люди, совсем на тебя не похожие… Уверен, что ты их давно уничтожил. Если бы не страшная случайность, что мы втроём оказались в палатке, когда мне осколками поранило ноги, то… Впрочем, здесь я должен отдать тебе должное: никто другой так быстро не сообразил бы сделать своё черное дело, как ты и твой палач.
- Да, это была блестящая идея, - согласился Ди. - Может быть, самая блестящая за всю мою жизнь! Извини, но это был мой единственный шанс. Два месяца продержать Учителя и Друга в медицинской палатке! Руководить от его имени! Ампутировать ему ноги, изменить лицо, спрятать его с глаз долой и сообщить всем о его смерти, предоставить анонимный обгорелый труп, как доказательство! Очень тонкая была работа. Комар носу не подточил… А все санитары, все врачи и вообще все, кто мог что-то видеть и о чём-то догадаться, очень вовремя умерли. Я думаю, сам Сталин похвалил бы меня за такую акцию.
Лео Ульв, с нераскрытой книгой на коленях (это был всё-таки не Маркс, а очередной том «Энциклопедии животных»), тяжело вздохнул.
- Смотрю я на тебя и всегда поражаюсь: чёрт возьми, любая скотина в человеческом образе, любой поддонок хотя бы чего-то иногда стесняются, какой-то пусть самой последней своей мерзости. Но не ты. В известной степени, ты для меня так и остался загадкой, Саймон.
- Да, психолог из тебя неважный, - жуя, ухмыльнулся Ди. - Вы все, борцы за Идею, хреновые психологи. Идеал всё застит. Но кое в чём ты был и прав. Вспомни, как ты меня тогда хвалил: сообразителен! энергичен! беден! Что, разве у меня не было всех этих достоинств?
- Да. И примитивен, в придачу. Меня иногда поражает и ужасает - как мало человеку надо, чтобы добраться до власти.
- Ну, не скажи…- не согласился Ди, однако не стал пока уточнять, в чём он не согласен с Учителем: он в это время увлёкся акульим плавником в грибном соусе.
Трапеза была кончена в самый короткий срок. Обедал Вождь сегодня не вовремя, а когда он бывал голоден, малахитовый столик опустошался с необыкновенной быстротой.
- Всё. Спасибо, Гай, голубчик. Это было сказочно вкусно. Теперь иди и отдыхай, на часик оставь нас одних. И не забудь задвинуть хотя бы один засов. Договорились?
Гайард встал, аккуратно возвратил свой стул на место, покатил по ковру столик и осторожно исчез, притворив за собой стальную дверь. Саймон и Лео Ульв остались одни.
- Прошу не шариться в моих бумагах, - предупредил Ульв, вовремя заметив движение коляски Саймона к его письменному столу. - Там ничего нет такого, что ты мог бы украсть.
- Обижаешь, начальник. Ты до сих пор меня за вора держишь? Ну, и зря. Что было, то прошло. Нельзя быть таким злопамятным. Да и что, скажи на милость, я мог бы в твоих трудах позаимствовать? Они ничего общего не имеют с жизнью. Ведь ты, дорогой Учитель Восставших Масс, извини за откровенность, ни уха ни рыла не смыслишь в собственной Революции.
- Благодарю. Это я уже слышал. И всё остальное я слышал. И всё, что ты скажешь потом, я тоже слышал. Нам уже давно не о чем говорить.
- Это ты тоже зря. С кем же тебе ещё и поговорить, как не со мной? А вдруг мне придёт блажь выложить тебе правду? Всю правду? Разве тут для тебя не было бы ничего нового?
- Правда в твоих устах! Это примерно то же, что крылья за твоими плечами.
- Вовсе нет… У меня могут быть какие угодно капризы. В том числе и этот. Мне даже интересно было бы с тобой пооткровенничать. В конце концов, чем я рискую? Только тем, что ты ни черта не поймёшь и я зря потеряю время.
- Вряд ли потребуется слишком много усилий, чтобы тебя понять.
Ульв раскрыл «Энциклопедию животных» на странице, где был нарисован фазан, и углубился в изучение этой иллюстрации.
- Опять же ты зря так думаешь, Ваше Сиятельство. Тем более - что «для власти мало надо». Очень уж ты опрометчив. Именно потому ты сидишь здесь, в вонючем подвале, а я - в моём миленьком кабинетике на восьмом этаже… Ну, а теперь я скажу тебе, наконец, главное, что понял я уже давно, и что тебе даже за 30 лет твоих мудрых размышлений, понять никак не удалось. Слушай в оба уха, лови момент, Корифей Революции!
Что-то в интонациях голоса Саймона Ди мелькнуло не совсем обычное. Лео Ульв невольно прислушался к нему, по-прежнему не отрывая взгляда от книги.
- Да. Именно я владею этой тайной. Тебе это невдомёк, потому что ты никогда не переставал свысока ко мне относиться, Ульв. Даже в теперешнем жалком твоём положении. Твоё высокомерие я чувствовал ещё там, в тюрьме. Но всё-таки до поры до времени я следовал за тобой…
- Для чего? Какой тебе был прок, если наши идеалы ты никогда в грош не ставил?
- Хороший вопрос. Интересный вопрос. В самую что ни на есть точку.
- Ну, поехали…
- Нет. Сейчас я говорю с тобой серьёзно. Не веришь? У меня нынче игра такая: говорить правду. В аккурат сегодня я это первый раз попробовал. С непривычки… ох, трудно, скажу тебе. Трудней, чем немому петь. Но, знаешь, интересно! Вот и для тебя мне захотелось поиграть в эту игру, так что не обессудь, я тебе всю правду точненько выложу, как бы внимательно ты не разглядывал своего фазана.
Саймон Ди подъехал вплотную к креслу, на котором сидел Лео Ульв. Сложив замком руки, набычив голову, он начал говорить - напористо и даже почти весело, лишь по аспидным зрачкам пробегало что-то неуловимо меняющееся, похожее на чёрное пламя. Лео Ульв уже не мог прятать взор в книгу и был вынужден поднять на него глаза.
- Да, Ульв, признаюсь тебе, я возненавидел тебя с первого взгляда, и всю твою компанию героических мечтателей. Но я пошёл за вами. Почему? На первый взгляд это понять нельзя. Деревенский бедолага, полуграмотный обормот… Блестящие умы камеры эдак снисходительно треплют его по плечу… С чего бы он полюбил их? А была ведь одна забавная вещь, Ульв, - и она меня сперва поразила, а потом и повлекла на вашу сторону. Только никому из вас, борцов за Идею, эта простая вещь почему-то в голову не пришла. Ты глянь: я украл у соседа две плошки зерна. Так? Хорошо. Я за это получил срок, да ещё в глаза тыкали, - вор! А ведь мне просто хотелось раз в жизни нормально поесть. Что делали вы, Высокие Мечтатели? Вы из-за угла убивали должностных лиц государства, - у вас это называлось революционным возмездием, - вы грабили банки, - для целей Революции, разумеется, - вы силой принуждали людей работать на вас, то есть делали, с точки зрения Закона, мерзейшие уголовные преступления, но ведь вас превозносили! Вас почитали! В вашу честь слагали стихи! Вам кланялись даже ваши тюремщики! И тут-то я смекнул, что можно вымогать, убивать, грабить не в позоре и страхе, а в славе и святом ореоле, и всего-то для этого надо величать себя «борцом за народное дело». Ну, скажи теперь: как было не поддаться соблазну?
Ульв пожевал что-то невидимое. Поморгал плёночными веками. Не выразил ни протеста, ни удивления. Только поморщился чуть брезгливо. Но промолчал.
- А потом ты усадил меня за Маркса. Ха-ха-ха! Это был анекдот на всю тюрьму. Да ты и сам смеялся, мне помнится. Ну на кой … мне был тогда этот самый «Капитал»? Да и теперь? И вообще, зачем нужен Маркс партийному лидеру? Ты спроси сейчас любого из секретарей наших братских партий, что они усвоили из Маркса. Смеху не оберёшься. Но ведь упорно они называют себя марксистами. Так есть ли в этом какой-нибудь прок? Оказывается, есть. Очень большой. Мне это открылось не сразу. Но потом я всё-таки понял, что же главное для нас всех есть в учении Маркса.
- Интересно, - покривил губы Ульв. - Последние 15 лет ты говорил только о жратве, о своём здоровье и о бабах. О Марксе слышу впервые.
- Как же! Для Маркса ведь нужен настрой, как для молитвы! А рядом с тобой, Учитель, мне это очень трудно, ты меня извини… Стоит мне взглянуть на твою постную лимонную физию, и… нет, нет, успокойся. Мы договорились: сейчас я серьёзен. Итак, о Марксе. Конечно, с его экономической теорией я бы никогда не совладал, и желания у меня такого не было. Да и чёрта ли в ней?.. У нас в соцлагере такая экономика, что… Ого! Бородач даже в далёких снах не мог бы себе такое представить. Дело-то не в экономике. Самое главное у Маркса - мир без Бога. Вот где зерно-то главное. Улавливаешь, что я хочу сказать?
Саймон Ди выждал паузу, рассчитывая услышать ответ. Не услышав, он продолжал:
- Может, это не было открытием Маркса, я не знаю. Но Маркс был смелый мужик, он откровенно объявил, что жизнь человека безбожна от начала и до конца! Он вывел, что все наши мечтания, горения, хотения, даже любовь - всё это имеет чисто желудочные причины, а история совсем не похожа на Божественную Мистерию, как нам врали попы, что её делают люди, как они хотят, и правит ими не Божественный Промысл, а, стыдно сказать, - «производственные отношения»… Короче, организма нет. Есть механизм. Творца, делающего людей из глины, тоже нет. Есть сама эта глина. Вот что мне лично доказал дедушка Маркс. Понимаешь ли ты это?
- Мир без Бога - это тривиально. Как то, что вечером заходит солнце, - пожал плечами Ульв. - Очень странно, почему это произвело на тебя такое непомерное впечатление.
- Так я и знал, что ты ни хрена не поймёшь… А ещё теоретик. Да ведь если нет Бога, то человек имеет право быть каким угодно! Делать абсолютно всё!
- Ах, вот куда ты гнёшь. Философское оправдание гнусности? Ну, это очень-очень старая песня. Достоевский ещё писал об этом. Только с твоим невежеством можно это выдавать за собственное открытие. Не старайся зря. И не впутывай Маркса. Мораль революционера - не от Бога, это верно. Но, в конце концов, элементарная порядочность может быть и у неверующих. И то, что ты её лишён, означает лишь, что ты свинья, а вовсе не то, что ты атеист.
- Вот в этом вы все ошибаетесь, господа Высокие Идеалисты. Тупость и чушь! Порядочность, совесть и тому подобные призрачные вещи могли бы существовать только, как часть Бога в человеке. В прежние времена это тебе объяснил бы любой приходской поп.
- У тебя какая-то убогая, мелочная логика.
- Мир без Бога - это и есть мир логики. Так вот, ты мне логически можешь объяснить, зачем нужна человеку так называемая порядочность? Откуда она вообще берётся?
- Ну, если тебе это надо объяснять…
- Надо. Объясни.
- Порядочность - врождённое свойство любого нормального человека.
- Трах-трах! Вот видишь: сразу ты слинял. Это что - логика, по-твоему? Порядочность просто есть, просто свойство, и всё тут. А откуда она? Зачем? Всё это вздор. И потом, что такое нормальный человек? Я могу наизусть перечислить тебе свойства любого нормального человека: хочу жрать, хочу бабу, боюсь начальника, завидую соседу, ненавижу врага. Вот он, весь человек, от и до, вот двуногое существо в мире, где нет Бога. Имей в виду, я вывел это отнюдь не из теории, а из самой что ни на есть жизни: уж в жизни-то я как-нибудь смыслю больше тебя. Да ты и сам, как я помню, не слишком уважал людей… Стало быть, ты должен знать, что я верно говорю.
- Какие ещё ценные открытия ты сделал благодаря марксизму? - холодно спросил Ульв.
- Опять высокомерие, Ваше Сиятельство. Ох, как оно нам всегда мешало и мешает до сих пор! Ну, сойди на грешную землю, Учитель нации, попытайся меня понять. Ведь всё, абсолютно всё в нашей с тобой Революции исходит как раз из этого главного факта. Нет Бога - значит, нет ничего, что было бы выше нашего соображения. Нет Бога, значит, я могу переделывать по-своему всё, что захочу: людей, природу, общество. Мы с тобой как раз этим и занимались. Но это ещё не всё. Маркс-то Марксом, но я и сам для себя открыл кое-что. Бога нет, - ну, да. Это с одной стороны. А с другой - он нужен! Я думаю, на Земле вообще нет народа, которому бы не был нужен Бог. Вот и получается: Бога нет, а всё-таки Бог должен быть. Забавно, а?
- Понятно, к чему ты клонишь.
- Ничего тебе не понятно. Такие вещи мало понимать, их чувствовать надо: умом, сердцем, шкурой, всеми потрохами. Иначе нечего и мечтать о роли Вождя. Счастье моё, что я встретил на своём пути человека, который взаправду мне самое важное объяснил. Его-то я могу назвать Учителем с большой буквы.
- Сталин?
Саймон опустил веки с достоинством. Ульв пожал плечами:
- Ну, так и есть. Что ж тут может быть непонятного?
- Может! Для тебя - может! И не усмехайся, не воображай, что ты умней всех! Здесь-то ты как раз ничего не смыслишь! - вскипел Саймон Ди. Но вовремя он вспомнил, что правила сегодняшней игры обязывают его к спокойствию.
VII.
- Да, Сталин… Вот уж за что я тебя действительно могу благодарить, Ульв, так это за поездку в Россию. Она мне невероятно много дала… Не по части военной учёбы, это само собой. Но польза – главная – в том, что я там мог наблюдать и видеть. А видеть пришлось – ого, сколько! - ведь я захватил как раз 37-й год. Не могу забыть. Это было грандиозно: толпы людей на площадях, в аудиториях, на заводских митингах. На каждом лице – порыв, воодушевление, глаза чуть не выскакивают из орбит, все визжат - арестовать! судить! расстрелять! Все, как один, любят своего Вождя. Все ненавидят троцкистов, попов, интеллигенцию, кулаков, вредителей и друг друга. А сегодня же ночью кого-то из этих энтузиастов гребут тёпленького, прямо от жены из постели. Перед тем, как ему сделают дырку в черепе, он ещё успеет крикнуть: «Да здравствует Сталин!». И завтра вся толпа клеймит его позором с той же святой верой в правое дело и в любимого, мудрого, гениального…
Да. Незабываемо. Ум нормального человека здесь пасовал. Тут начиналось колдовство, ворожба. Что-то непостижимое… Другая реальность… Между прочим, если и были в моей жизни годы, когда я во что-нибудь верил и чем-то был воодушёвлён, - то это, конечно, годы, проведённые в России. Я даже чувствовал, что сам начинаю боготворить того, кого ни разу в жизни не видел. Одно лишь, что мне мешало – мой крестьянский здравый смысл. Я всё-таки ничего не понимал. До тех пор, пока не увидел того, кто был творцом и режиссёром этого небывалого спектакля.
…Он пришёл буднично, как-то почти незаметно, без большой охраны, лишь в сопровождении нескольких военных чинов. Дело было на приёме в честь курсантов-иностранцев. На нас, как я понимаю, возлагались далеко идущие надежды, - шутка ли, Сам почтил нас своим посещением! И вот здесь я разглядел его вблизи. Разглядывал, что называется, рот разинув, со всем моим тогдашним провинциальным простодушием.
Ну, что я могу тебе сказать?.. Ничего великого в нём не было. Ни капельки, - ни в прямом, ни в переносном смысле. Низкий, рябой, сутулый, видно, уйму времени за столом просиживал. И говорить он не так, чтобы мастер… Не Цицерон. Но прошло пять, десять минут – и я заметил, что все вокруг, как и я сам, думали только о нём смотрели только на него. И все его минусы, чёрт его знает как, приобретали почти божественный смысл! Малый рост и рябое лицо стали казаться внешними признаками скромности. А немногословен он, - все так поняли, - потому что вдумчив, слов на ветер не бросает. И, главное, говорит ясно, доступно, любой работяга всё может понять, и уж поэтому, конечно, товарищ Сталин стократ ему будет родней, чем какой-нибудь хлюст с профессорской кафедры. А ещё у Сталина был один любопытный жест: после каждых двух-трёх фраз своей речи он делал небольшую паузу (сигнал к овациям) и не торопясь отводил в сторону правую руку, чтоб взять стакан с водой и отхлебнуть. Жест, вроде бы, ничем не примечательный… Но, спрашивается: зачем ему надо было ставить свой стакан так далеко от себя, ведь можно поставить и рядом? Конечно, ради этого вот жеста. Он удивительно точно повторялся, - плавная широта, распрямление плеч, значительный поворот кисти… Это был, чёрт возьми, героический, подавляющий величием жест! Понимаешь ли, - умея ТАК брать стакан с водой, ты можешь говорить любые банальности, любую чушь, вроде количества телеграфных столбов на душу населения в следующей пятилетке, и каждое твоё слово будет падать на сердце, как глагол Пророка! Глядя на эту руку со стаканом в пятый или шестой раз, я вдруг понял главное: передо мной великий актёр. Для него толпа – не просто массовый зритель, он не унизил бы себя до простого лицедейства; толпа для него - глина в руках Творца. Держать эту глину в пальцах, мять, заставлять её слушаться – большая радость, большое искусство. Как всякое искусство, объяснению оно не подлежит. Я стоял перед тайной. Он не просто «играл» бога – он БЫЛ им!
Честное слово, я не помню, что мы там пили и что мы ели, мне это было неважно, хоть пожрать и выпить, ты это помнишь, я и тогда был не дурак; представь же себе, до какой степени я был поглощён этим человеком. А к концу приёма, когда уже всё смешалось, курсанты группами стали бродить с места на место, и многие даже запросто отваживались беседовать с самим Вождём, - ко мне вдруг подходит вежливый такой тип в штатском и просит отойти с ним в сторонку. Состояние духа после такого приглашения, ты понимаешь, было у меня не самое блестящее… Проходим мы сквозь толпу и вдруг я вижу, что меня ведут прямо в Сталину! Тут уж, признаться, я был близок к позору. Едва в штаны не наложил. Но – беру себя в руки, вытягиваюсь: «Курсант такого-то подразделения, такой-то роты…» Сталин долго-долго на меня смотрит. Потом говорит: «Это очень правильно, что вы так хорошо овладели русским языком, товарищ Ди. Это очень хорошо. А скажите пожалуйста, почему вы с такой пристальностью, - плавный жест трубки в мою сторону, – за мной всё время следили?» Ну, думаю, влип! Мне-то весь вечер казалось, что он ни разу прямо на меня не посмотрел, да и зачем, собственно говоря, он стал бы мной интересоваться? Но, оказывается, мой жадный взгляд он уловил и выделил из многих. Вот где чуткость, а? Запеленговал, как радиоантенной! Чувствую: страх уже в затылке моём щекочет. Сильней этого страха было только моё восхищение… Я понял: врать ЕМУ никак нельзя, ОН поймёт. Первый раз в жизни придётся говорить только правду. Как расценит он мою правду, другой вопрос… Но выхода нет. И я сказал ему: «Товарищ Сталин, скоро мне предстоит возвратиться на родину и участвовать в революционной борьбе. Может быть, судьба приведёт меня к руководству страной. Я должен научиться искусству власти. Вот почему я так упорно наблюдал за вами. Вот почему боялся потерять хотя бы одно ваше слово или хотя бы один жест. Конечно, это было не совсем вежливо с моей стороны, я прошу у вас прощения». Сталин, пока я говорил, не переставал пристально смотреть мне в глаза… Подыхать буду, но всегда буду помнить этот взгляд! Взгляд великого человека. Я думаю, он вполне оценил искренность моего ответа и, так сказать, его необычность… Скосил в сторону глаза, усмехнулся, показал на меня трубкой кому-то из свиты: «Неплохо для первых шагов карьеры, а? Далеко может пойти этот молодой человек».
- Ты мне ничего не рассказывал об этом эпизоде, - задумчиво произнёс Ульв. - Но теперь-то я, наконец, понимаю, почему Сталин особо тебя выделил и рекомендовал. Так сказать, поняли друг друга… Значит, ты именно у него перенял идею коммунистической монархии? И сразу стал метить в цари?
- Это слишком убогая мысль, Ульв, даже для твоей высохшей головы. Монарх! Да что такое монарх? Он всего лишь помазанник и слуга Бога. Он не отменяет законы, данные Небом, он лишь следит за их выполнением… Его и не всегда любят: мало ли в Истории монархов, кончивших свои дни от яда, кинжала, пули или даже топора? Нет, уволь. Монаршество было бы для меня слишком жалкой ролью.
- Так. Ну, значит, остаётся только роль Господа Бога…. Но всё же, Саймон, я не могу поверить, что ты до такой степени сошёл с ума.
- С точки зрения обывателя ты, возможно, прав: странно быть богом. Но вождь, настоящий народный вождь - неизбежно приходит к этому. Правда, тут нужны кой-какие условия. Первое: в стране, над которой ты поставлен, никакого другого бога. Все сакральные функции выполняет Вождь и его аппарат. Второе - деньги не должны быть источником власти. Совсем наоборот: власть сама, кому требуется, разрешит доступ к деньгам. Третье - систему власти надо однообразно выстроить сверху донизу, строго по иерархии… Это как раз то, что мы называем социализмом. Теперь это есть в нашей стране; я хотел и добился этого. Почему бы мне не быть богом?
- Потому, что богом не может быть самая гнусная на земле тварь! - крикнул Ульв, потерявший, наконец, терпение. - Бог - не палач!
- Фу, как скучно. Опять ты путаешь понятия. Какой смысл имеют все твои: свинья, подонок, тварь, мерзавец, палач и т.д.? Пойми, что человек – это всего лишь человек, ничего больше. Ты, например, ничем не лучше меня. Разница между мной и тобой только в том, что я живу в реальном мире, а ты – в мире, который ты выдумал, верней, даже не ты сам, а Великие Выдумщики, которых ты взял за образец. Ну, пойми же, Учитель, что скотское состояние ближе человеку, чем любое другое. В этом я не вижу разницы между деспотом и рабом. Разница – только в свободе…
- И ещё в том, что у деспота нет совести.
- Вот-вот! Это как раз и значит, что я свободен. Отсутствие совести – единственный вид свободы, доступный человеку. Нет совести – значит, во мне нет никого, кроме самого меня.
- Плюс ещё цинизм…
- Верный взгляд на вещи в людском обиходе почему-то называют цинизмом. Не нахожу в этом смысла. В человеческом языке вообще слишком много бессмысленных выражений. Вот и это - «палач». Ты что же, не помнишь, как сам отдавал приказы о расстрелах?
- Это была революционная необходимость.
- Ну, конечно! Революционная необходимость. Стало быть, если ты кого-то угостил пулей в затылок, то ради Великой Идеи. Ну, а я, свинья, подонок и тварь, я убивал ради власти. Кто из нас палач? Почему, спрашивается, человеку, которому вышибают моги «за идею», должно быть легче, чем тому, кого убивают по какой-то другой причине? Всё это детская игра в слова. Я не палач. Я сотворил мою вселенную и устраиваю в ней законы. Эти законы сами уничтожают всех, кто им противоречит! Если хочешь знать, я совсем не злой человек. Но у законов нет этики. Есть только целесообразность и неизбежность.
- Ты что-то своё имеешь в виду под словом «закон», - поморщился Ульв, - ну, чёрт с тобой. Это я мог бы ещё понять. Но, например, Сталин, тот самый Сталин, у которого ты учился быть богом, уничтожал своих подданных по одной прихоти, без всякого смысла!
Саймон Ди выпрямился в своём кресле, значительно и торжественно щурясь. Он поднял вверх указательный палец правой руки и покачал им медленно в воздухе. Это означало, что в череде безжалостных истин, которыми сегодня он сокрушал разум врага, появится сейчас (самое время ей появиться!) одна из самых заповедных и страшных.
- Без всякого смысла, говоришь? Или как это ещё в русской прессе было названо: необоснованные репрессии… Так вот, Ульв: «репрессий» никаких не было.
- Как это..?
- А вот так. Не было, говорю тебе, репрессий. Не было! Но СМЫСЛ, безусловно был! Я лишь со временем это понял. В 30-х годах в Советской России убивали, - да, конечно! - миллионы людей, но при этом никто никого не наказывал! Пришьют с потолка дело, на потоке, быстро, - и к стенке. Так что «репрессиями» это назвать никак нельзя.
- Но в чём же ты видишь тут смысл?
- Тут как раз мы и возвращаемся к теме бога. Сталин творил именно как бог. Он создавал новое человечество - советский народ. Когда художник лепит что-то из глины или высекает из камня, он что делает с лишним материалом? Выбрасывает, правильно? Отходы глины, отходы дерева, отходы камня… Ну, а когда ты начинаешь лепить что-то из людей? В отвал идут - люди. Лишние. Те, кто может помешать… Вот и всё. Ты не скажешь ведь про художника, сотворившего статую, что лишнюю глину он «репрессировал»? Ну вот. Всё просто на самом-то деле. Бог, по ходу дела, может позволить себе, конечно, и позабавиться… Это именно то, что ты назвал «прихотью». В сущности, для бога радость бытия – именно в его прихоти. Вот потому-то и чудны дела его! Неисповедимы его пути! Да, бог может, в минуту гнева, уничтожить верного раба и, наоборот, в минуту благости одарить врага, он всё может. И люди перед ним трепещут именно потому, что не в силах применить свою логику к ЕГО поступкам. Так что и тут «бессмысленные репрессии» - признак величия, а не низости. Если я дерзаю быть богом, то прихоть - святая тайна и игра моего сознания. И между прочим, далеко не в одной прихоти дело… Власть - вещь священная. Это единственное, что священно. Самый последний раб должен об этом знать. Он должен это чувствовать всей своей шкурой… Горе тому, кто этого чувства лишён.
Я помню, как был ещё на одном высоком московском приёме, - там мне доверили деликатную роль, о которой я тебе говорить не буду, - так вот, на этом приёме был один известный журналист, беззаветно преданный кремлёвскому Корифею, участник гражданской войны в Испании. Весьма остроумный, весьма блестящий молодой человек. Но тут он позволил себе быть остроумным и блестящим за тем самым столом, за которым сидел Сталин! Сталин сперва пытался попасть в общий тон, пытался даже пошутить, - но у него это, к сожалению, не вышло. Не всегда может быть блестящим тот, кто велик. Все заметили неловкость. Не заметил только этот очкастый вертопрах, этот златоуст, царивший за столом, где никто не должен был царить кроме того Единственного, кому эта роль принадлежала по праву. Помню ощущение нечестивости происходящего. Я стал свидетелем кощунства. Просвещённый раб был слеп как червь, он не только потерял представление о положенных ему свыше границах, он упивался своим блеском, он принизил Высшего Жреца власти до положения неловкого слушателя своих речей! В эту минуту я понял, что нечестивец должен быть страшно наказан… И не ошибся. Прошло несколько дней - этот человек навсегда исчез. А ведь он был одним из самых ревностных поклонников Сталина! Небось, его друзья удивлялись и руками разводили - мол, почему, как, за что?.. А за то, что нельзя так хамски опошлять священную природу власти! Бессмысленные репрессии?.. Нет, голубчик, в них есть смысл, но он глубок и тёмен для непосвящённых. Бог не обязан поступать так, как показалось бы логичным для так называемых светлых умов. Он никому не обязан. Он ведёт свою игру.
- То, что ты говоришь - страшно, Саймон.
- Я рад, что у тебя хватило мужества в этом признаться. Постараюсь и я быть правдивым до конца. Ты должен понять, Ульв, главный смысл моих слов: борьба, которую ты вёл здесь, и борьба, которую вели в других странах люди, подобные тебе, имеет только одну настоящую цель: проложить путь к могуществу Земного бога. Начинаешь ты, но вслед за тобой прихожу я. Ты не щадил сил ради этой главной цели, хотя и не подозревал о ней, - за это я воздал тебе по заслугам: по всей стране высятся каменные Ульвы, люди учат цитаты из трудов Ульва, чтят память Ульва. Ты стал чуть ли не главной силой моего мифа! Всё-таки, Ульв, хоть мы с тобой и в натянутых отношениях, но согласись, что я вправе рассчитывать на твою признательность.
- В искусстве глумления тебе нет равных, Саймон. Но давай оставим в покое мою персону. Сейчас меня интересует вопрос, над которым, скорей всего ты посмеёшься. А всё-таки скажи: ты что-нибудь думаешь сделать для народа или нет? Хотя бы в своих собственных интересах? Впрочем, зачем я тебя спрашиваю об этом. Нельзя одновременно убивать людей и быть их благодетелем.
- Ну, ну, ты это зря… Не такой уж я вурдалак, на самом деле. Я как раз забочусь об этих людях и тем умаляю моё божественное право. Если хочешь знать, это - жертва с моей стороны… Люди, по правде говоря, этого не стоят. Я пацаном ещё это понимал. Революции делаются не ради людей, а ради идей. Только твоя идея - в словах, а моя - во мне самом… Я значу в любом случае больше, чем твои слова. И не так уж часто мне приходится быть насильником. Люди сами охотно отдают свою судьбу в руки тому, кто снимает с них ответственность за их поступки, кто избавляет их от труда мысли и от усилий воображения. Этот Некто, готовый взять на себя бремя свободы за всех, как раз и становится Земным богом. Серьёзно, Ульв, я могу считать себя благодетелем людей. Поверь, они вовсе не чувствуют себя «угнетёнными»! В том-то и дело. Они видят себя гражданами счастливой страны, где нет преступности, безработицы, неопределённости. Пойми, наконец, что человеку не так уж важно, хорошо ли он живёт, ему важно думать, что он хорошо живёт. Чувствовать себя счастливым - это и значит быть им. Почему в России до сих пор пожилые люди вздыхают о Сталине? Он единственный понимал секрет счастья… Счастье достижимо лишь методом внушения. Это и есть работа Земного бога. Работа и наслаждение - одновременно… Сотворить целый народ по своему образу и подобию, дать законы человеческим душам, повелевать кистью художника, пером писателя, слепить из этой грубой глины правильный мир, вольно парить в собственном стройном космосе - что может быть великолепней?
Ульв с изумлением смотрел и не верил ушам: Саймон Ди на глазах превращался в поэта. Сейчас до сознания Ульва впервые дошло, что беспредельное падение так же таинственно, как святость. Он даже оробел и, кажется, был на волоске от того, чтоб утратить своё достоинство (и - не почувствовал ли это Саймон?). Пора, пора было дать этому негодяю достойный революционный отпор.
Ульв положил книгу и выпрямился в кресле.
VIII.
- Вот ты и договорился, Саймон, до настоящих причин твоей бесчестной игры. Выложил, так сказать, крапленные карты на стол… И что же мы видим? В чём твой главный козырь? Мы видим, что твой главный козырь всего лишь в том, что ты - типичный идеолог реакционной диктатуры личности, но почему-то претендуешь на оригинальность. А между тем твоё поведение есть случай мелкобуржуазного перерождения в сознании партийного руководителя, когда он идёт на то, чтобы узурпировать власть. Это и есть самое чёрное предательство дела Революции. Ты отверг идеалы коммунизма, ты надругался над вековыми чаяниями своего народа, ты растоптал не только идеалы Основоположников, но и…
Эх. Ведь было же время, когда пламенные речи Ульва приводили в трепет толпы людей!
Ещё тогда, до победы Освободительной войны…
Ещё в те времена, когда Учитель нации не был заперт в гадком подвале, когда он, стройный, стремительный, затянутый в хром и кожу, поразительно красивый, с искрой вдохновенного света в глазах, громил с трибуны отступников и оппозиционеров всех мастей. Зажигая других – ещё более зажигался сам… Не зря он имел славу Первого Романтика Партии!
Где тот пыл, где тот порыв, где те времена? Действительно ли мог вдохновлять кого-нибудь на борьбу этот старый зануда?
- … ты исказил бессмертное Учение, выстраданное всей жизнью человечества, ты отверг…
- Тьфу, чтоб ты скис, - не выдержал Саймон. - Такая напраслина! Ну ведь всё, буквально всё наоборот! Честное слово! Я ничего не исказил! Я всё последовательно довёл до конца!
- Ты предал мои заветы…
- Опять ужасная хула и клевета. Твои заветы?! Да я по сей день твой самый старательный ученик. Что ни возьми, везде первым начал ты. Кто воспитал нашу Партию для руководства государством? Кто упразднил частную собственность? Кто придумал Особый Отдел с правом карать врагов Революции? Надо ж быть справедливым, в конце концов. Я денно и нощно только тем и занимаюсь, что укрепляю твои заветы.
- Ты забыл об интересах трудящихся масс! Между тобой и твоим народом - пропасть!
- Фу-фу-фу, ничего подобного. Я самым совершенным образом воплощаю интересы масс. Я нахожусь в монолитном единстве с моим народом.
- Ложь! Ты инициатор целой серии самых гнусных убийств!
- Нет, вы послушайте, что он говорит. Опомнись, Учитель! Если хочешь знать, я за всю свою жизнь пальцем никого не тронул. Я вообще робкий человек. Ты, понятно, другое дело. Именно ты говорил мне с первых дней знакомства, что в борьбе все жертвы оправданы, что к врагу надо быть беспощадным… Да ведь если бы не ты, я по сей день пас бы где-нибудь коров, - ну, может воровал бы кой-чего по мелочи, но уж никого не карал, карать меня научил только ты и твоя Революция.
- Враньё! Лучших наших соратников я не учил тебя убивать!
- Соратник, не соратник, какая разница. Важна допустимость убийства. А в общем, зачем я тебе об этом говорю…
Саймон Ди слабо махнул рукой и стал разглядывать пятно от грибного соуса на рукаве. Вытащил платок, послюнил его. Тщательно начал отскабливать.
- Тиран и себялюбец! Ты прав: я когда-то пригрел тебя на своей груди и теперь не могу себе этого простить. Даже после того, как ты предательски заточил меня сюда, вырвал у меня из рук плоды победы, присвоил себе высшие титулы, узурпировал власть, - даже после этого у меня оставалась какая-то надежда на то, что ты всё-таки предан Революции, что ты действительно хочешь заняться государственным делом. Я поступился элементарным достоинством, я готов был забыть о том, что я - твой узник, а ты мой тюремщик, я давал тебе важные советы в делах, в которых ты был несведущ…
- Ещё бы ты их не давал. Для того я тебя и оставил в живых, - пробормотал Саймон Ди, дочищая остатки пятна.
Этой последней репликой Ульв пренебрег. Он говорил с бескомпромиссной суровостью о революционной законности, попранной Узурпатором, о суде Истории, снова и снова - о чаяниях и нуждах аврорского народа. Саймон изучал свой рукав. Он потерял интерес к разговору. Один только раз он посмотрел на Ульва, обличающего и клеймящего. Молча, единственным грустным взглядом он транслировал ему: «Мне тебя очень жаль, старый болван».
Но Ульв ничего этого не уловил. Он продолжал громить отступника до той минуты, пока, наконец, не заметил, что Саймон Ди уже вовсе не слушает его, что с зажмуренными глазами он напевает что-то себе под нос, машинально отбивая ритм по подлокотнику пальцами левой руки. Только тогда Ульв замолк.
Он услышал, наконец, что напевал Саймон. По-прежнему это была «Кукарача» Но теперь уже со словами. Слова были такие:
Никто не да-аст
Нам избавлень-я,
Не Бог, не царь и не герой,
Добьёмся мы-и
Освобождень-я
Своею собственной рукой, трам, трам!
Этой выходки Ульв не ожидал. Он поначалу опешил. До сих пор Саймон ничего подобного не позволял себе. Мысль совместить мотив «Кукарачи» с текстом Эжена Потье пришла ему в голову только нынешним утром.
- Ты уже настолько потерял совесть? - пролепетал Ульв. Возмущение лишило его полноты голоса.
- Прекрасный мотивчик. Никогда не забуду, как его, в светлые минуты, напевала твоя жена, пардон, твоя вдова, когда мы, бывало, собирались с нею вдвоём, два голубка, чтобы достойно отметить твою героическую гиб…
- Я тебя убью, негодяй! - крикнул Учитель нации голосом, силу которого трудно было заподозрить в его тщедушном теле.
Саймон, грешным делом, чуток зазевался: запоздал с ответной реакцией и лишь тогда спохватился, когда увидел вблизи щелястый рот Учителя с кухонным ножом, зажатым в зубах. Пламенный Трибун изо всех сил работал обеими рычагами своей инвалидной коляски. Ещё совсем немного - и, без сомнения, он достал бы Саймона, но в последнюю секунду Президент Республики Аврора включил двигатель… Что тут говорить! Преимущество японской техники не оставило мстителю за Революцию никаких шансов: коляска ренегата с лёгкостью тени унеслась в сторону. Лео Ульв, промахнувшись, врубился в книжный шкаф.
Надо признаться, это был неприятный для Саймона момент. Страх чувствительно полоснул его по низу живота. Вполне от мог бы поплатиться за свою беспечность, тем более, что помощи рядом не было. Он даже не удержался - крикнул:
- Ты что, ополоумел, козёл?
Крикнуть-то крикнул, но тут же и спохватился: смешно было бояться живого покойника. Лео Ульв не мог, конечно, догнать его. Пожалуй, из этой ситуации могло бы выйти и недурное развлечение. Забавно было бы поиграть в догоняшки. Захочет ли Учитель нации?
Он захотел, да. Он был полон отваги и бешенства. С прежним напряжением, не выпуская из зубов ножа, он устремился в погоню за своим увёртливым врагом.
Президент ещё дальше улепетнул, к самой двери. Правда, он тут же сообразил, что эдак недолго отбить у партнёра охоту к преследованию. Тогда он попробовал играть в поддавки: подпускал к себе противника, затем удалялся, опять подпускал… Лео Ульв, в слепоте и безмыслии, гонялся за ним по всем углам комнаты. Он пришёл в себя только тогда, когда Саймон, изображая всполошённую курицу, взмахнул локтями и громко – очень похоже! – закудахтал. Тут Ульв остановился. Зрелище кудахтающего главы государства было до такой степени пугающе-непристойным, что само по себе оно могло бы подействовать на старика подобно электрошоку. Но сказался и возраст и, главное, то, что за 30 лет заточения от активных физических действий Учитель нации почти совершенно отвык. Кухонный нож вывалился из дрожащего рта на колени. Дыхание вырывалось с хрипом и свистом. Вслед за ножом заспешили вниз старческие седые слюни.
- Ко-о, ко-о, ко-о-о, - ворковал Ди, замедляя ход своей коляски.
Ульв часто, мучительно дышал.
IX.
- Тю-тю-тю…Ну, иди, иди ко мне… Кусь, кусь! - левая рука Саймона изобразила жест, каким уличный пацан подзывает случайно встреченную собачонку. - Устал, бедняжка… В твои-то годы так резво бегать! Надо беречь здоровье, уважаемый товарищ Ульв. Здоровье такого человека необходимо народу и Партии.
- По… по… - пытался выговорить Ульв, но из-за одышки не мог.
- Знаешь, что бы я сейчас с удовольствием сделал? - сощурился Саймон Ди. ; Я поместил бы в самом видном месте города портрет Учителя нации с кухонным ножом в зубах. Потрясающий символ Революции. Лучше нельзя себе представить.
- По…
- Успокойся. Зачем волноваться зря? В конце концов, ты здесь у себя дома и сможешь развлечь себя почти всем, что душе угодно. Разве я тебе когда-нибудь отказывал в книгах? В жратве? Даже, вон, телевизор у тебя есть, - Саймон щёлкнул тумблером. Телевизор запищал. - Ни один гражданин моего государства не имеет всего того, что имеешь ты! Твоя неблагодарность просто безнравственна.
- По…
- А представь себе, что встал бы ты у руля власти! Да тебя, растяпу, ухлопал бы первый уличный террорист. А тут ты как у Христа за пазухой. Чего тебе ещё надо? Свежего воздуха? На двор срать я тебя, конечно, не поведу, тебя могут увидеть. Зато ты можешь любоваться газелями, нарисованными в твоей роскошной энциклопедии, мечтать о саваннах, пампах и прериях сколько твоей душе угодно. Спрашивается, какого хрена ты взбеленился?
- По… жалуйста… замолчи… Саймон… не… говори… ни… слова… видеть… тебя… и так… большая… для меня мука… ничего… не надо сверх этого… я прошу.
- Ага: Его Сиятельство смиренно просит. Согнулся, несгибаемый? Будь по-твоему. Сделаем паузу.
Саймон принялся настраивать телевизор. На экране высветились одинаковые кубы железобетонных домов, толпа с цветами и над головами толпы - плоская чёрная тумба мавзолея. На возвышении перед микрофоном шевелил губами оратор в военной форме. Оратор говорил о славных традициях Партии, завещанных Великим Гением Человечества. И о светлой памяти Учителя нации. И о том, что образ Лео Ульва будет жить в веках, пока светит над Землёй солнце и веют весенние ветры.
Когда он кончил, завершив свою речь словами «Великий Ульв умер, но дело его будет жить!» - невидимый на экране оркестр грохнул во всю мочь траурный марш Шопена. Началась церемония возложения цветов. Цветы несли руководители Партии, ветераны труда, физкультурники… Пионеры пускали в воздух воздушные шары с чёрными ленточками. И всё это - под неумолкающую траурную музыку. В отдалении стояли курсанты военного училища с длинными бамбуковыми шестами. На шестах болтались бумажные фонари.
- Хорошо поработал мой Малыш, ничего не скажешь, ; одобрил Саймон Ди, не отрывая глаз от экрана. - Только траурный марш тут, пожалуй, ни к селу, ни к городу. А? Как, на твой вкус?
Ульв молчал.
- А посмотри вон там, на трибуне, старушенция в чёрном ; не твоя ли вдова? Точно. Она. Жаль, Мико не придумал для неё никакой роли. Но даже на положении статистки бабуля недурно смотрится… Нет? Ты не находишь?
Ответа не последовало. Саймон оглянулся: Ульв сидел на своём самокате поникший и бледный. По его щекам ползли две слезы. Саймон выключил телевизор и сочувственно вздохнул.
- Ты слишком эмоционален, дорогой друг. Разве так можно? Конечно, это редкая возможность - всплакнуть на собственных поминках, я тебя понимаю. Так ведь надо ж и меру знать.
Ульв с трудом разлепил губы:
- Скажи мне… это… всё, что ты на сегодня спланировал? Или… будет ещё что-нибудь?
- Посмотрим. Увидим. Я ничего не планирую, я только импровизирую, - беспечно сказал Ди и принялся раскатывать взад-вперёд по комнате.
- Ладно. Тогда я воспользуюсь паузой между предыдущей твоей мерзостью и следующей.
- Ты придумал свою собственную мерзость?
- Её придумала твоя судьба.
- Ах-ах… Опять нас тянет на высокий слог. А проще нельзя?
- Ты в самом деле готов меня слушать? Или не наигрался ещё?
- Я тебя с удовольствием послушаю, если, конечно, это не будут цитаты из твоей новой статьи.
Ульв поглядел на него жарко сверкнувшими, ещё блестящими от слёз глазами.
- Перестань ёрничать. Дело для тебя действительно серьёзно. Если ты помнишь, я заказал прислать мне некоторые медицинские труды…
- Помню, помню, - живо отозвался Саймон. Он в это время дефилировал в окрестностях рукомойника. - Кстати, в самом деле: зачем они тебе понадобились?
- Ты мог бы догадаться, - сказал Ульв. - Я изучал твою болезнь.
- Что за детское занятие… Ты что же, решил заменить целый институт?
- Твой «Институт здоровья Вождя» - бред клинического идиота. Он так же тебе полезен, как кастрату любовь Афродиты.
- Вот как. Интересно, почему? - Саймон остановил коляску.
- Потому, что не может хорошо лечить врач, если он тебя боится и от тебя зависит. Тем более - такая армия зажравшихся коновалов. Но будь они хоть семи пядей во лбу, никто не в силах тебе помочь.
- Вздор! - сердито возразил Саймон Ди. - Ты зря это говоришь. Не далее как сегодня утром был у меня Вэом Хис и представь, снял мне симптом с правой руки… Она вчера у меня начала дрожать.
- Дрожать? Правая?! Чудесно! Ну, так и есть, - встрепенулся Ульв. - Так и есть. Я прав!
- Что – так и есть? В чём ты прав? Чему ты обрадовался, чёрт бы тебя побрал?
Ульв не спешил отвечать. Он молчал. Саймон, у которого всё нутро как бы стронулось с места и начало неудержимо сползать в глубину преисподней, смотрел внимательно на Ульва, на то, как быстро меняется облик его, минуту назад поверженного врага: спина опять стала прямой, голова поднялась, взгляд, в обрамлении кроваво-красных век, был устремлён на Саймона с мрачной торжественностью.
- Я изучал твою болезнь, - сказал он. - Я установил, Саймон, очень точно установил, чем ты болен. Симптомы, начавшиеся в твоей правой руке, вне всякого сомнения, подтверждают мои выводы.
Он опять замолчал.
- Ну и что? Что? Что ты тянешь?
- Ничего. Так вот, братец: у тебя рассеянный склероз. Sclerosis disseminata, по-научному. Ты представляешь, что это такое?
- Чушь… Специально, из мести ты мне это говоришь. Ты не врач, откуда тебе знать? - бледнея, пробормотал Саймон.
- Я, конечно, не врач. Но в молодости я успел сколько-то поучиться в медицинском институте. Ты об этом забыл… Да тут особой квалификации и не нужно. Два года я наблюдаю течение твоей болезни. Симптомы все сходятся.
- Почему ты до сих пор молчал? Ждал момента?..
- Не был уверен. Дело в том, что обычно эта болезнь появляется у людей средних лет. Но для тебя она, как ни странно, сделала исключение.
- Почему же Вэом Хис…
- Он наверняка знает. Но он же твой крепостной холоп, и уже поэтому не может всё тебе говорить. Хотел бы я знать, как он пришёл бы к тебе и обрадовал вот таким известием: наш Великий Вождь болен болезнью, которую никто, никогда и нигде в мире не мог излечить! Да будет известно обожаемому Вождю, что даже если всю страну сплошь застроить институтами его здоровья, всё равно Светоч Прогрессивного Человечества околеет в точно отмеренный природой срок. Что ты стал бы тогда делать с ним и его Институтом?
- Этого никак не может быть, - сказал Ди. Кроме такой невыразительной и обычной, такой, в сущности, бездарной фразы он сейчас ничего не мог выдавить из себя.
- Нет, может. Учти, ты не просто сдохнешь, - добавил Ульв, не спуская взгляда с Саймона Ди. ; Ты будешь околевать медленно, мучительно. Скоро у тебя будут отказывать руки. Дрожать. Не слушаться. И наконец, повиснут, как мокрые концы верёвок. Потом перестанут вращаться глаза. Потом…
- Заткнись! Заткнись! Иначе сию же минуту я позову Гайарда и тебе будет плохо!
- Ладно. Я заткнусь. Если захочешь, ты сам можешь вообразить все прелести твоей славной кончины. Кстати, у тебя хорошее воображение.
Х.
«Так. Погоди… Спокойно. Давай спокойно. Психовать не следует. И суетиться тоже не будем. Это ничего не даст. Что можно сделать в этой ситуации? Полгода-год в запасе у меня ещё есть или нет? Мало. Безобразно мало. А может, за это время наука сделает успехи? На дворе, как-никак, ХХ век. Ладно. Я из Хиса все жилы буду вытягивать по одной, он у меня на уши встанет, но сделает, что можно и чего нельзя… Рассеянный склероз. Мерзость. Даже не рак. Ведь это же редкая болезнь, - почему именно я? Какого чёрта? Может, Ульв подлавливает, берёт на пушку? Просто со зла врёт? Не похоже на него. Сам-то, сам почему не догадался пошарить по энциклопедиям? Не хотел ничего знать. Ну, конечно. Боялся. Смерть - единственное, чего нельзя не бояться... С ней невозможно играть на равных. В прятки - и то не больно-то поиграешь. Одна только возможность и есть, что старый псих, помешавшись на ненависти, ошибся…»
- Дай-ка мне, Ульв, будь так добр, материалы, которыми ты пользовался, - очень тихо, очень вежливо попросил Ди.
- Пожалуйста, - щедро повёл рукой, обращённой к книжному шкафу, Лео Ульв. В его голосе слышалась улыбка. Саймон не поверил, глянул: действительно, жёлтый монстр улыбался. Впервые за весь разговор. Журналы и книги с закладками в нужных местах были найдены и отданы гостю. Некоторое время в комнате стояла тишина: Саймон внимательно читал. Ему хватило двух-трёх страниц текста. Остальное, не читая, он бросил на стол.
- Вроде как мне нечего тебе возразить, - произнёс он так же тихо и с тем же почти-спокойствием. - Вот видишь, Ульв, мы с тобой очень вовремя сегодня занялись воспоминаниями. В аккурат для последнего акта драмы. Молодец. Ты меня ловко поддел. Очень ловко, поздравляю. Прекрасный реванш. Впрочем, ты всегда был упорным бойцом, я это знал.
- Не надо мне кадить, Саймон. Что ты теперь намерен делать? Надеюсь, не расстреливать чохом весь Институт Здоровья Вождя?
- У меня хватит других забот. Самая первая забота - Мико. Мальчишка совсем не готов меня заменить. Идеалы, идеалы… На полном серьёзе верит в светлое коммунистическое Завтра… Мечтает пожертвовать ради него жизнью… Такой вот олух. В чём-то он похож на тебя.
- Неужели?
- В наивности. Но он тебя в тысячу раз добрее. Я даже в толк не возьму, откуда у него такая доброта. Скорей, от матери. Именно это я в нём люблю, как ни странно. Только в нём. Но не в других.
- Люблю… Слово-то какое в твоих устах, Саймон! Слышу и не верю. Человек - непостижимое существо…
- Тут ничего нет непостижимого. Я никогда не путал любовь с моралью.
- Это уж так.
Оба помолчали, задумавшись. Потом Саймон, цокнув с досадою левой половиной рта, сказал:
- Жаль.
- Себя, что ли, жаль?
- Ты этого не поймёшь, Ульв. Мне жаль моего знания, которое умрёт вместе со мной. Знания о несерьёзности, вздорности, обманной значимости всего, что есть. Высокое знание. Людям оно не по плечу. Кому оно дано, тому дано и многое другое.
- С таким воззрением на мир - как легко тебе будет с ним навсегда расстаться! Просто раз плюнуть! Счастливец.
- Заткнись, я тебя прошу… Чёрт! - Саймон ухватился за левую лодыжку. - Какие-то вдруг идиотские боли в ноге. Ведь она давно уже не работает. В чём дело! Уж болей-то могло бы не быть?
- Поручи это твоему Институту. Есть же у тебя там лаборатория твоей левой ноги?
- Отдел.., - рассеянно поправил Ди. Потом он сумрачно взглянул на Учителя и покачал головой. - Ты огорчаешь меня, Ульв. Конечно, злорадство естественно в твоей ситуации. Но не до такой же степени…
- Ничего не могу с собой поделать. Извини.
- Я понимаю. Слишком мало у тебя радостей.
Они помолчали опять.
Саймон почти автоматически достал из ящичка в кресле бутылку с заветной жидкостью, вынул пробку, отхлебнул. Показал Ульву: «хочешь?» Ульв отрицательно покачал головой. Сейчас оба они друг подле друга сидели в своих колясках, два смирных старца. Каждый что-то думал своё. Со стороны можно было представить себе, что встретились где-нибудь в цековском санатории два добрых соседа из смежных палат.
- Не надо было мне сегодня к тебе ехать, - вздохнул Ди. - Сижу, - будто дерьма нахлебался.
- С чем приехал, с тем и уедешь.
- Спасибо, мой друг.
Саймон сделал ещё один большой глоток, завинтил крышку и вернул бутылку на место.
- Ну что же, услуга за услугу. Ты объяснил мне мою болезнь, предсказал смерть и при этом не отказал себе в удовольствии изобразить её в деталях. Правда, точной даты не назвал. Но я на тебя за это не в претензии… Зато я тебе могу точно сказать, когда ты умрёшь: ровно через сорок минут.
Лео Ульв не сделал в ответ ни одного резкого жеста. Только очень внимательно посмотрел соседу в глаза. Второй раз - одним уголком рта - он улыбнулся. Но то была улыбка презрения.
- Ясно. Этого можно было ожидать, - сказал он.
- Да. Теперь ты мне больше не нужен. Конечно, ты мог бы прожить ещё долго, желчь хорошо консервирует организм, - но риска твоей встречи с Мико я допустить не могу. Ты не слишком сердишься на меня?
- Что ты! Я же всё прекрасно понимаю. Я больше не могу служить твоей забавой и средством для компенсации твоей неполноценности. Тебе будет не до того. Потому что с этой минуты ты будешь думать только о смерти.
- Молодец, Ульв. Лупишь наотмашь. Не сдаёшься до конца… Ну, теперь скажи, что бы ты хотел перед смертью? Буду рад оказать тебе любезность, если это в моих силах.
Лео Ульв не сразу ответил. Он посмотрел на шкаф с книгами, на ковёр, на свой стол, где лежала начатая сегодня утром рукопись… Это была камера его пожизненного заточения. И в то же время, это был его дом, единственный, в котором ему довелось жить последние 30 лет. Он проклинал каждый день своей жизни здесь, но именно теперь, перед тем, как эта жизнь должна была внезапно оборваться, ему вдруг жалко стало оставлять даже этот скудный угол, ухоженный его руками, и он не мог скрыть своей растерянности.
В тишине с противным лязгом грохнул засов. Ульв отпрянул. Уставился на дверь. Она отворилась, издав всё тот же звук, похожий на львиный храп. На пороге появился Гайард Му, неулыбчивый, коричневолицый, с проваленным, как у сифилитика, носом.
- Минуту назад я слышал, как ты злорадствуешь, Ульв, а теперь я вижу, как ты боишься, - заметил Ди. - Это убеждает меня лишний раз, что человек – всегда только человек… Итак, чего ты хочешь в свои последние 40 минут?
- Полного одиночества, ничего больше, - сказал Ульв, делая усилие, чтоб совладать с собой. - Ты, конечно, не откажешь себе в удовольствии поглядеть на мою смерть?
Саймон удивлённо округлил брови:
- Зачем? Я не садист, уволь. Тем более, что ты наверняка не удержишься и начнёшь, небось, говорить пламенную речь… Ещё крикнешь: «За свободу! Против тирании!» А?
- Да! Да! - не выдержал Ульв. - Такой грязной свинье было бы поучительно видеть, как умирают настоящие коммунисты! И заодно - понять - за что они умирают!
- Я-то как раз знаю, за что. Это вот ты не знаешь… Хочешь, скажу?
Саймон вплотную приблизился к костяному покойницкому профилю Ульва и, наклонившись, сказал ему тихонько на ухо:
- Вот сейчас я поднимусь к себе, в мой светлый солнечный кабинет и займусь моей любимой жратвой: тушёное филе голубя с трепангами. А потом побалуюсь с девочкой, которую приведёт мой верный Гайард… А потом часок мирно сосну. И после этого снова буду забавляться, то есть давить на рычаги и кнопки моей любимой машины, именуемой государственной властью. И то же самое, только поскромней и поменьше, будут делать несколько тысяч моих номенклатурных холуев, карманных вождей… Вот для этого-то ты и боролся, Пламенный Трибун, Учитель нации. Ради этого ты пожертвовал всем, проливал кровь, свою и чужую. Думаю, что теперь, по крайней мере, ты это понял и умрёшь неглупым человеком, хоть и прожил жизнь полным дураком.
XI.
Удар был что надо. Саймон почувствовал цену этого удара в прощальном взгляде потухшего своего врага. Он мог бы гордиться собой. Но торжества всё-таки не было. Что толку, что именно за ним, Саймоном, осталось последнее слово? Что он властен над жизнью Учителя и сегодня употребил эту власть? Наконец, даже в том, что Ульв умрёт раньше? Это всё не давало радости. Похоже, ничто в мире не могло её дать человеку, мрачно катившему сейчас по лунной пыли подземного коридора. Проезжая мимо одиноко брошенной швабры, палка от которой белела, как часть скелета, и вспомнив о задушенной уборщице, Саймон про себя выругался. На несколько секунд он зажмурил глаза, чтоб швабра быстрей осталась позади. Когда оба они приблизились к двери потайного лифта, тихо приказал:
- Ровно в четыре вернёшься к нему в камеру и сделаешь, что положено. Лучше обойтись без крови. Труп - сжечь. Там много бумаг, горючего материала достаточно. Уничтожить всё до последнего листика. Лучше, если не останется никаких следов, кроме пепла. Выбрасывай его куда хочешь. Можешь хоть в унитаз… Или на удобрение. У меня как раз есть горшочек с нераспустившейся хризантемой…
- Слушаюсь.
Когда они поднялись в Рабочий кабинет, солнце, перевалившее за полдень, щедро сыпало золотом сквозь тюль. Ковры, бюсты, цветы - всё ликовало. Вождь тяжело вздохнул.
- Не могу ли я чем-нибудь помочь Великому Вождю? - спросил Гайард Му. В самые сложные минуты он всегда бывал особенно деликатен.
- Если кто-нибудь мне и помогает в этой вшивой стране, так это только ты, мой дорогой Гай. Иди, сделай как следует своё дело. Об остальном мы поговорим.
Солнце, на немом кресчендо, продолжало нести миру свой победный хорал. В этом пустынном сияющем пространстве Вождю предстояло пробыть в ожидании довольно долго: Гайард, при всей расторопности, не мог бы скоро управиться с такой сложной работой. Одиночества Вождь и раньше не любил. Теперь оно было просто невыносимо. Наверное, ему стоило бы использовать время, чтоб обдумать всё хорошенько, что-то взвесить, в чём-то разобраться…
Нет, он не мог. Ничего из этого всё равно бы не получилось, кроме невыносимого ужаса и желания скрыться куда-нибудь. А куда скроешься? Спор с призраком смерти не похож на политическую игру. Тут не словчишь, не придумаешь тактику, не отработаешь приёмы, даже уговорить никого не уговоришь, невозможно действовать.
Он с минуту сидел неподвижно, опустив голову. Потом положил руку на штурвал и двинулся прочь от победного сияния окон - куда-нибудь… Цели у него никакой не было. Только желание выскользнуть из петли, животная тоска по взгляду, голосу. Пророчество Ульва - «с этой минуты ты будешь думать только о смерти» - сбывалось с ужасающей тяжестью (нашёл же, что сказать в последнюю минуту, гад!).
Манипулируя миниатюрным изящным штурвалом, Саймон Ди вскоре оказался за пределами Рабочего кабинета. Ему навстречу ползли, один за другим, сложно украшенные сводчатые проходы с необозримо-длинными затейливыми коврами на полу, ниши с мраморными молотобойцами, громадными вестибюли с бессмысленно-сухими фонтанами посередине, и везде - охрана, недвижные живые куклы в нарядных мундирах. Каждая кукла вздрагивала, ещё выше вытягивалась, заметив коляску Вождя. По ритуалу, принятому для стражи Дворца, никто из них не раскрывал рта. Лишь напряжённая стойка. И - оружие к ноге.
За каждой дверью и за каждым поворотом было пусто. Гайард хорошо позаботился о том, чтобы на этаже, где жил и работал Наставник Мудрости, мышь, и та не могла бы проскользнуть… Образцовая пустота сообщала интерьеру Дворца вид музея, только что закрытого на обед. Тишина, чистота. Звуки, как кровь, выпиты все до последней капли каким-то алчным невидимкой-вампиром, питающимся уютными домашними шагами, смехом, разговорами, кашлем, шелестом страниц… Дворец, на этом уровне, был идеально безопасен, иными словами - мёртв.
И всё-таки не может такого быть, - подумал Саймон. Стерильность не может существовать во всём огромном здании. Есть же где-то комнаты обслуги, кухни, прачечные, кладовые? Там суетятся, гремят посудой, чертыхаются, травят байки, напевают что-нибудь под нос. Там кипит жизнь. Сотрудники, особо доверенные, особо отобранные прилежно жужжат там, каждый над своими сотами. Они никогда не видели Вождя вблизи. Однако работают именно на него. И они рядом, совсем рядом, просто рукой подать! Неужели нельзя их найти?
Вероятно, в ответ на эту мысль внезапный каприз жизненной воли вынудил Вождя совершить необычный для него и, может быть, слишком экстравагантный поступок: он стал разыскивать грузовой лифт с единственным желанием - ткнуть в нём любую кнопку наугад. Номер этажа был ему безразличен.
Нашёл. Ткнул. Лифт задрожал от радостного возбуждения, обнаружив под плоской стальной личиной неожиданно щедрые запасы душевного тепла. Заглотил очень нежно коляску с Вождём. С мурлыканьем и пеньем, покачивая легонько, повлёк его куда-то. Бережно опустил. Замер.
Саймон выкатился в незнакомый коридор. Освещение было здесь чуть похуже, чем на его личном, 8-м этаже. Зарулил наугад в левое крыло. Сразу услышал голоса, мужской и женский. Мужской говорил о военном кинофильме, который обещали показать по телевизору, а женский - о том, что скорей бы кончилась смена, да поспеть бы до закрытия в магазин. Чудная, чудная музыка простой речи… Саймон Ди поспешил в направлении голосов, как путешественник, продрогший в дороге, спешит на запах костра. Он попал в приземистый гранитный вестибюль, показавшийся тоже пустым. Женщина сидела за вахтёрским столиком. Мужчина, с ней говоривший, был одет в форму бригадира караульной службы. Вождь приблизился незаметно, - коляска очень тихо плыла в разноцветных разводах ковра, - и, подъехав, поздоровался.
Он мог, конечно, ожидать их испуга. Но не до размеров же балаганного шаржа, чёрт побери! Вахтёрша раскрыла глаза и рот прямо до границ лица. Бригадир подскочил, вытянулся и мгновенно превратился в безмозглую куклу с остановившимися идиотскими глазами.
- Вольно, дружок, вольно…
Караульный не дышал. Лупил глаза.
- Толкни-ка, кумушка, его в бок. Авось оживёт, - сохраняя добродушие, добавил Великий Вождь.
Вахтёрша засуетилась, дёрнула бригадира за рукав. На лице у неё пыталась выплыть, но так и не могла пробиться к берегу задушенная судорогой улыбка.
- Как служба, братцы? - морщась от фальши своего голоса, спросил Саймон Ди.
- Всё хорошо! Всё в порядке! - затараторила вахтёрша (из двоих она первая спохватилась), - на дежурстве никаких происшествий не наблюдалось! Наш Любимый и Великий Вождь может быть уверен, что…
- Ладно. Это всё ладно. Тебе, милочка, целыми-то днями не тяжело ли тут? Я распоряжусь, чтоб хоть радио провели.
Женщина охнула, прижала руки к груди, завела новым, не своим, отвратительно тонким голосом:
- Разве могла я мечтать, что об этом дне, об этих словах я буду помнить всю жизнь! Что буду рассказывать детям и внукам! Что никогда больше…
- Мы! Как один! Обязуемся! Что на вверенном нам участке! - вдруг выпал из тишины оживший невпопад верзила-бригадир. - Мы заверяем!..
Это было похоже на включённый внезапно в сеть уличный громкоговоритель.
Саймон сгорбился, сморщился. Повернул назад. Что было делать? Говорящая пустыня оказалась ничем не лучше молчаливой. Чёрт его знает, удастся ли вообще наткнуться тут на что-нибудь девственное, сердечно-тёплое, неспособное на верноподданный вздор…
Какое-то время спустя Великий Вождь доплыл по ковровой реке к другому пустынному каменному гроту, и там наткнулся на служащего в синем кителе, с нашивками инструктора ЦК. Инструктора разбил точно такой же паралич, как минуту назад - бригадира. Даже поза в точности повторилась.
Ничего ему не сказав, Вождь проследовал мимо.
Ещё сколько-то он поездил по этажам. Ездил долго. Попались две или три малознакомые физиономии. Реакция была та же. В результате всех этих встреч Саймон достиг лишь того, что к его страху стала примешиваться ещё и грусть. Вождь сам себе удивлялся: куда делось спасительное ощущение несерьёзности балагана жизни, феерическое наплевательство, благодаря которому так легко ему было чувствовать своё превосходство над прочими двуногими и получать удовольствие от игры с ними? Теперь он был так же уныло-серьёзен, как все они. Как и они, он был в плену у самого себя.
В каком-то душном полуподвале его занесло на кухню. Переполох людей в белых халатах, увидевших у себя, в святая святых, толстого мужика в коляске, напоминал панику в курятнике. А когда они разобрались, КТО перед ними, повторилось то же самое, то есть, переполох превратился в столбняк.
Нет. Ей-ей, здесь что-то упорно не вытанцовывалось. Саймон начал, наконец, понимать, что в идеальном механическом мире, им созданном, где вращались колёсики, сжимались и разжимались часовые пружины, винтики и болты прочно сидели в своих гнёздах, - в этой рукотворной вселенной чего-то главного фатально не оказывалось в такой жуткий для него час. Функционирование нигде не оборачивалось сочувствием. Простоты - и той ни у кого не было. Непроизвольным, естественным был только страх. Страхом эти люди отвечали даже на его доброту.
А ведь он был с ними искренне добр! - и не только по тону разговора. Одной рыхлой и добродушной - на взгляд - поварихе он, в надежде на ответное тепло, подарил кольцо с пальца. Дура не нашла ничего лучшего, как упасть в обморок.
Странно всё это было, очень странно. Ведь никто из них, тех, кто делал большие глаза, вздрагивал, ронял что-нибудь из рук, или начинал, сделав руки по швам, рапортовать, как на заводском митинге, - никто не мог его понять. Даже не пытался. Вот тебе, дорогой Вождь, наша любовь, вот тебе и наша преданность… Преданность, пожалуй, была. Она демонстрировались истово, громогласно, будь она трижды проклята.
Саймону становилось всё гаже, всё хуже.
«Последнего пьянчугу, побирушку в нашей деревне когда-то жалели больше, чем меня сейчас», - думал он, выезжая опять в пустынный, размеченный статуями-охранниками коридор.
Куда податься теперь?
Назад, в кабинет, не хотелось. Там была тишина, пустота. Призрак с косой в ореоле торжественного сияния… По вестибюлям слоняться - тоже не лучший способ убить время. Но куда-то же надо всё равно двигаться. Куда?
Тут он вспомнил о сыне.
Да! Да! Теперь ему нужен только Мико, трогательный, чистый Мико. Любимый. Единственный. Только от него и можно было ещё ожидать настоящей человеческой теплоты… Конечно, недавний разговор скверно на него подействовал. И не очень-то хорошо они сегодня расстались. Но не мог же сын не понять, что урок, пусть предельно горький - это забота о нём же… Он должен понять.
Чёрт побери, д о л ж е н ж е в о о б щ е е г о х о т ь к т о – н и б у д ь п о н я т ь !!!
Саймон устремился на пятый этаж, в приёмную Мико. Блеснула позолота двери. Метнулись, как мыши, в разные стороны два охранника, едва он махнул рукою, отсылая их прочь.
В приёмной никого не было, кроме секретарши. Она сидела, навалившись грудью на свои бумаги, разметав по рукам чёрные надушенные локоны, и выла навзрыд.
- Ай, ай, какой непорядок. Кто обидел такую милую курочку? - спросил Саймон Ди.
Лаймэ Су (это была она) вскочила, едва заслышав голос Вождя, но ладоней от лица не убрала. Саймон приблизился.
- Ну, ну. Не прячь-ка от меня мордашку. Что там такое?
Лаймэ вытерла глаза и опустила руки. Её лицо выглядело весьма впечатляюще: расквашенные губы, поцарапанный нос и фиолетовый неоновый синяк вместо правого глаза. Безусловно, это была работа Мико, результат сегодняшней беседы. Саймон некоторое время разглядывал лицо секретарши, как маститый критик из журнала «Искусство - массам» любовался бы на произведение молодого, но уже подающего надежды аврорского живописца.
- Я вижу, Мико становится мужчиной, - сказал он. - Молодец, малыш. А где он сам?
- Он… не в себе… после беседы с Великим Вождём… он… ужасно…
- Да. Сначала наблевал на ковёр, потом набил морду любовнице. Это я уже знаю. Что он делал потом?
- Потом.. он куда-то исчез… никому не сообщил… наконец… вернулся… ни… слова мне не сказал… ни… одного… слова…
- Твои с ним дела меня больше не интересуют. Где он сейчас, я спрашиваю?
Лаймэ слабо указала в сторону кабинета. Слёзы снова закапали из её глаз.
- Ступай домой, умойся, приведи себя в порядок. Пока синяки не исчезнут, на работу носа не показывай. Само собой разумеется, что встречаться с кем-то и о чём-то рассказывать тебе запрещено. Поняла?
Лаймэ покорно тряхнула локонами и начала собирать сумочку.
- И не переживай. Подумаешь, важное дело, получила по морде. Это такие пустяки, что… тьфу. Ты дура, ты даже не подозреваешь, какие это пустяки! Глупая, счастливая Лаймэ… Зато ты справилась с важным заданием. С завтрашнего дня тебе присваивается чин подполковника и полуторный паёк. Можешь считать это моей личной благодарностью.
Женщина уронила сумочку, вытянула руки по швам:
- Обещаю Великому Вождю не уронить звания…
- Сколько можно! - заорал Вождь. - Эти оловянные бельма, рапорты, заверения, заклинания, когда-нибудь это всё кончится или нет?!
Секретарша заморгала на него единственным глазом. Глаз недоумевал.
- Убирайся к разэтакой матери, тебе говорят! Марш домой, ну!?
Лаймэ, близкая к помешательству, вылетела опрометью вон.
Саймон Ди о стался один на один с закрытой дверью, на которой были аккуратно начертаны часы приёма Любимого Сына Великого Вождя. Подумав немного, он подъехал к секретарскому столу. Взял телефонную трубку. На том конце трубку долго никто не брал. Наконец, раздался слабый щелчок и голос:
- Я слушаю.
Этот голос меньше всего напоминал солнечный баритон Микаэла Ди. Скорее, он был похож на унылый хрип какого-нибудь привокзального бича, изнывающего от невозможности пропустить ещё хотя бы один глоток рисовой водки.
- Мико… Ты слышишь меня, Мико? Это я. Папа.
Перед последним словом что-то кольнуло в горле у Саймона Ди. Голос почти сорвался. Он постарался сразу же поправиться и добавил более твёрдым тоном, в котором, совсем некстати, прозвучали невесть откуда взявшиеся бодрые нотки:
- Давай ко мне, дружок, а? Нам надо поговорить.
- Пусть Великий Вождь простит меня. Я болен. Я не готов к разговору.
Голос был всё тот же, подвально-хриплый. Саймон Ди не верил ушам: впервые его подчинённый отказывал в назначенной ему аудиенции. Вряд ли такой факт могло оправдать даже то, что таким подчинённым был его собственный сын.
- Интересно знать, что это у тебя за болезнь… Ты что, лишился ног? Не можешь идти?
Мико молчал.
- Мико, послушай… Не будь ребёнком. Раз я тебя зову, значит, ты мне позарез нужен, ты понял? Уж если тебя действительно ноги не держат, ну, так идти далеко не придётся: я у тебя в приёмной. Я тут, я рядом, - ты слышишь меня?
Мико молчал ещё с полминуты. Только сопел в трубку. Потом опять сказал (его унылая интонация с монотонной точностью повторилась):
- Прошу Великого Вождя меня простить. Я не могу. У меня нет сил.
- Мико, мальчик… Ну, очнись, пожалуйста, а? Мы не будем разговаривать на прежнюю тему. Я тебе совсем другое хочу сказать Я… Ну, ты мне п р о с т о нужен, понимаешь?
- Я прошу Великого Вождя…
- то ты заладил!
- у меня есть вопрос...
- о, чёрт возьми, с каких это пор мы с тобой решаем все вопросы по телефону?
- У меня вопрос, - голос в трубке звучал с прежней монотонной угрюмостью, - у меня вопрос: что вы сделали с моей матерью?
Вот те раз… У Саймона больно напряглась диафрагма. Этого он никак не ожидал.
- Что вы сделали с моей матерью? - повторил Мико.
- Не понимаю. Что за дикий вопрос… Ты прекрасно знаешь, что она погибла в авиакатастрофе.
- Да. Вместе с вашими бывшими военачальниками. И такой же смертью умер мой друг Трайво Лей… По закону Опасной Вероятности. Вы мне это сами сегодня рассказали.
- Что… что ты мелешь, сукин ты сын?
- Я хочу знать, какую опасность представляла для вас моя мать. Я требую.
- Ты - требуешь?!
Трубка молчала опять. Но уже не так, как раньше. Она угрожающе молчала. Саймон Ди впервые за много лет не находил слов. Что сказать? Он и подозревать не мог, что разбудил такую бешеную бурю в душе сына. Надеялся на лёгкий шторм, а получился тайфун. Если б Мико был здесь, рядом, было бы проще. Тут Саймона могла бы выручить его замечательная интуиция, дар убеждения… Но ещё никому не удавалось усмирить тайфун по телефону.
- Мико, мальчик… Послушай, как ты мог подумать… Какая такая дурь засела в твоей бедной голове! Рассуди хорошенько, разве я мог быть причиной гибели твоей матери. Тебя обездолить! Ну, подумай сам; мог ли я?
Молчание было ответом.
- Да ведь я бы сам, - изнемогал Саймон возле телефонной трубки, - я бы сам себе отрубил руку, если б эта рука поднялась на твою мать! Никогда, никогда я не желал этой женщине зла и преданно чту её память! Ты слышишь, что я тебе толкую?
- Слышу. Но мне это ни о чём не говорит.
- Ты что, - не веришь МНЕ?!
- Великий Вождь учил меня никому не верить, - ответил Мико и положил трубку.
Саймон некоторое время оторопело слушал гудки. Он опустил трубку на рычаг и долго, без единой мысли в голове, смотрел на дверь, закрывавшую вход в кабинет сына. С резной ручкой, с медными заклёпками на чёрной обивке. С табличкой, украшенной каллиграфическими знаками. Увы, в настоящий момент это была та единственная дверь во Дворце, за которую он никак не мог проникнуть. Когда он осознал это, правая его рука поднялась непроизвольным рывком: если уж не стучать, это было бы унизительно, так швырнуть в проклятую дверь чем-нибудь потяжелее - и тут Великий Вождь заметил, что рука дрожит. Да. Эта самая рука опять дрожала. Опять - плохо подчинялась ему. Его правая рука.
Свет померк перед глазами Саймона Ди. В голове, одна за другой, стали распухать и лопаться чёрные шаровые молнии. Теперь ему захотелось как можно быстрее добраться назад, в надёжное укрытие, в свой любимый кабинет. После двухчасового блуждания по пустыне Дворца это было единственное, чего он ещё хотел.
XII.
Добрался. Трудно, сквозь муть в голове, сквозь слабость. С облегчением увидел, что солнце, некогда оскорбившее его неуместной роскошью, заметно скисло и растеряло свой лоск. Подступал вечер. Увядшие блики на вазах мягко светились. Созрели тени. Фигуры на ковре, изображавшие воинов Великого Похода, растеряли половину своих красок, но зато приобрели приличествующую их позам суровость.
Великий Вождь долго ездил - медленно - взад-вперёд по кабинету, и не для развлечения отнюдь, какие уж тут забавы, а в поисках места, где меньше была бы тяжесть. Как животное, мучимое судорогами, ползает по траве и носом, боками, животом ищет спокойный клочок суши, где будут лечить его магнитные токи, запахи трав и жизненная сила Земли, так Саймон Ди исследовал каждый квадратный дюйм своего кабинета, а когда нашёл, наконец, место, в котором почудился ему относительный покой, - остановился, опустил спинку кресла и закрыл глаза.
Беззаботная дрёма свежит. Но дрёма с тяжёлым сердцем изнуряет пуще дурной работы. Он об этом забыл: позволил себе задремать. И был наказан: ему привиделась такая дурь и такая чушь, что проснуться бы и плюнуть, но и проснуться совсем не получалось, он только видел во сне, что просыпается, а потом понимал, что всё-таки спит, и делал усилие проснуться по-настоящему, но и повторное пробуждение оказывалось всё ещё сном. С этой упрямой ложью сознания Саймон мучительно боролся, пока, наконец, не почувствовал на лице руку Гэйхо, покойной жены.
Ласковая Гэйхо. Безгранично кроткая Гэйхо. Она прощала ему всё при жизни, прощала и после смерти, прощала и самоё смерть. Мико не мог простить, - она прощала… Единственная, любившая его ради него самого.
«Спаси! Удержи! Не уходи!» - бормотал во сне Саймон.
Теперь ему хотелось сохранить свой сон. Задержать ласку этих рук. Увидеть в яви Гэйхо, убедиться, что она жива.
Но вдруг ощущение её рук пропало. Вместо них - совсем другие теперь были руки, жёсткие и холодные. Внезапное исчезновение ласки было подобно безжалостному удару. Теперь-то Саймон, наконец, открыл глаза.
Он увидел склонившееся над ним тёмное рябое лицо с перебитым носом. Гайард! Значит, именно этот человек прикасался только что к его лбу руками. Это не были руки Гэйхо. Нет. Это были руки палача, совсем недавно исполнившие свою штатную работу.
- Прошу меня простить. Великий Вождь сильно кричал во сне, - сказал Гайард, отступив на шаг и почтительно наклоняя голову.
- Да… Я нечаянно выключился… Устал. Сколько сейчас времени?
- Семнадцать часов двадцать четыре минуты. Может быть, Великий Вождь решит, что пора включить свет?
- Пора, голубчик, пора… - пробормотал Саймон. - Стой. Подожди. Подойди сюда.
Гайард бесшумно и грациозно повиновался. У него была врождённая грация, как у гепарда, вышедшего на охоту. Саймон не раз им молчаливо восхищался, но теперь ему было не до эстетики.
- Гай, старина. Мне плохо, - сказал он, делая попытку протянуть к нему руки. - Мне очень плохо. Ты меня понимаешь, нет?
В полумраке лицо Гайарда казалось тенью и, несмотря на это, выражение его глаз было видно отчётливо. Глаза изучали Хозяина, глаза видели, что Хозяину плохо, глаза смотрели напряжённо, пытаясь угадать, какая команда поступит от Хозяина в следующий момент, какой будет приказ, чтоб с рвением броситься его выполнить и этим рвением доказать Хозяину преданность, хорошим выполнением приказа помочь ему. Одного лишь не было в этих глазах - живого, сердечного сострадания, которое всегда появляется независимо от воли того, кому надо сострадать, и на которое способен только автономно мыслящий, свободно чувствующий человек. Гайард был всего-навсего идеальным псом. Сердцу Саймона ничуть не сделалось легче от его ищущего, полного скулящего беспокойства взгляда и от того, что, тоскуя, он переступал на полу обеими лапами, как это делает взаправдашный пёс, когда силится угадать, чего хочет от него человек.
- Ладно, что тут толковать зря, - опустил руки Саймон. - Надеюсь, ты всё сделал так, как мы договорились?
- Да. Но… когда я вошёл туда, объект был уже мёртв.
Саймон невесело усмехнулся:
- Я это предвидел. Он гордый человек и ни за что не позволил бы твоим рукам к нему прикоснуться… Значит, кончено. Теперь всё кончено.
- Я могу зажечь свет?
- Зажги, что ж. Зачем спрашивать… - Саймон апатично уставился себе под ноги.
Свет резанул неожиданно ярко. Саймон увидел перед собою настенный портрет Ульва с тонкими, жёстко изогнутыми губами. Портрет был страшен. Никогда раньше он не казался таким. Саймон поспешно перевёл взгляд на ампирный фасад своего письменного стола. Что-то на этом столе располагалось непривычно, не так, как всегда. Было похоже, тут похозяйничала чья-то посторонняя рука. Саймон пригляделся. На столе отдельно от других, не на своём месте стоял горшочек с нераспустившейся хризантемой… Тот самый. Он подъехал к столу, взял горшочек в руки. Там был тщательно примятый слой пепла: чёрно-серого, жирного, свежего. Великий Вождь поспешно поставил его обратно на стол и взялся рукой за горло:
- Сейчас же… выкинь прочь эту гадость, - приказал он осипшим голосом.
Хмурясь и трогая левой ладонью расходившееся сердце, Вождь ждал, пока Начальник Персональной Гвардии выполнит приказ. Чёрт его подери, удобрил-таки горшок! Идеальнейший слуга. Кажется, это был первый случай, когда Гайард Му оказался исполнителен в большей степени, чем это было нужно.
Итак, кончено всё. Смерть Ульва неизбежно подводила черту под его собственной, Саймона, жизнью. Он давно подозревал об этом. Может, потому и терпел старика до сих пор. И - странное у него было сейчас чувство, незнакомое чувство… Он сам себе постеснялся бы его назвать. След от присутствия Гэйхо во сне… Как всякий след, оно должно было вскоре исчезнуть Но сейчас оно длилось в душе болезненно-новым и почему-то сладким бременем. Должно быть, любому человеку, которому – рукой подать –вдруг становится близка его смерть, многое в этой исчезающей жизни кажется совершенно новым…
- Не правда ли, Ты только этого и ждал? - сказал он Тому, Кого Нет.
Эти слова были услышаны Гайардом, вернувшимся только что в кабинет. Он остановился в нерешительности.
- Нам пора идти, Гай, - сказал ему Вождь. - Сейчас мы отправимся с тобой в Храм. Тот, что на северной окраине города. Я хотел бы полностью переодеться… Что-нибудь победнее, как на уличных калеках… Грим на лицо. И какой-нибудь инвалидный самокат мне раздобудь, попроще. Довезёшь меня к храму и оставишь там одного.
Гайард стоял с неподвижными глазами. Он не понимал.
- Кроме храма, мне некуда больше идти, - объяснил Вождь. - Я только что видел сон… Впрочем, ты этого всё равно не поймёшь.
- Но как нам быть с задачей безопасности? - подал, наконец, голос Начальник Персональной Гвардии Вождя.
- Милый мой!.. Какой ты, право, чудак. Ну, о какой безопасности может ещё заботиться затёрханный старый паралитик, свесивший обе ноги в могилу? Брось эти глупости. Я в церкви навсегда не останусь, не бойся. Только учти - никакой тайной охраны, никаких топтунов. Ни в коем случае. Я не хочу, чтоб кто-нибудь посторонний об этом знал. Это мой приказ.
XIII.
Поздний свет солнца вёл себя как двухлетнее дитя: он по-разному прикасался к любимому и нелюбимому. Бетонные корпуса пустели, темнели. Купола Храма, наоборот, ярко светились. К церковной паперти на вечернюю службу потихоньку сползался народ. Старики, калеки, нищие. Толпа выглядела пёстрой, потому что ни на ком не было привычной форменной куртки или кителя, на каждом - разномастное старорежимное тряпьё, перелатанное, перештопанное на много рядов. Люди крестились на страдальческий лик Спаса, возносившийся над входом в Храм. Трижды крестились и трижды кланялись. Потом, не возвышая головы, пробирались внутрь, в медный колеблемый тенями сумрак, наполненный неясным людским гулом и треском свечей.
- Делай как все, - напомнил Саймон Ди своему спутнику, осеняя себя крестным знамением.
Полупарализованная рука неожиданно легко повиновалась, не забыла, видно, как делала э т о в детстве. Но Гайарду несложный жест дался с чудовищным трудом: впечатление было такое, будто его заставили креститься двухпудовой гирей. Он помог Великому Вождю, тщательно загримированному, подняться на паперть. При этом он заметил два-три сочувственных взгляда прихожан, направленные в их сторону. Сочувствие относилось не к парализованным ногам, таких калек было здесь полно, - а к жирной шее и жирному животу вновь прибывшего. Среди ссохшихся от худобы людей это выглядело как слоновая болезнь. Иные, взглянув на Саймона, поспешно отворачивались и крестились. Такой переизбыток внимания был, в данных обстоятельствах, небезопасным. Но тут Гайард не мог ничего исправить: объём тела Хозяина загримировать было никак нельзя. Оба поспешили внутрь, в тёплую тьму молящихся. Саймон поманил Гайарда к себе, сказал его склонённому уху:
- Теперь исчезни, Гай. Через два часа жди меня возле главного входа. Но сначала вот что сделай: предупреди настоятеля, что после службы я хочу с ним поговорить, что буду ждать его поблизости от Царских Врат. А после этого прогуляйся назад во Дворец, посмотри, что делает Малыш. Его поведение меня беспокоит.
- Но если что-то экстренное? Как мне найти, дать знать?
- Брось, что тут может быть экстренного, - отмахнулся Саймон. - Ну, на колокольню залезь, прикажи звонарю, чтоб ухнул во что-нибудь эдакое, да посильней…
Дух насмешки даже в эти отчаянные минуты не хотел покидать Великого Вождя.
Гайард наклонил голову в знак того, что приказание услышано - и исчез. Прошла ещё минута. Тихо тронулся ввысь воздух над головами людей: зазвучали первые аккорды хора. Молящиеся растекались по всему пространству Храма, оранжево-сумрачному, испятнанному фиолетовыми дымами кадильниц. Через дневной проём ещё заметен был уходящий дневной свет. Странным образом он казался нереальным, непрочным, а свет от свечей, наоборот, сущим и вечным.
Саймону не очень уютно было среди ног и спин стоявших рядом. Первый его выход «в народ» за 30 лет правления, оказался каким-то непредставимо причудливым: люди, на которых он привык смотреть с высоты торжественных трибун, сейчас были опасно близко, наплывали, гудели, возвышались. «Вдруг кто-нибудь поднимет сейчас панику? Ведь затопчут!»… Он протиснулся к колонне, в укромный угол. Прямо перед ним, метрах в пяти, нависало Распятие. Исстрадавшийся Бог, запрокинув голову, неподвижно умирал с раскинутыми безвольно руками. Саймон долго смотрел на худые руки его, на лоб в потёках крови и пота, на глаза, где так непостижимо перемешивались мрак боли и свет молитвы.
Странный это Бог, позволивший прибить себя к бревну гвоздями. Решивший умереть прежде, чем царствовать. Отказавшийся от реальной власти ради призрачной правды… Бог, которому зачем-то понадобилось быть несчастным.
Ну, и что же ты скажешь теперь, Спаситель, две тысячи лет провисевший на гвоздях перед убийцами, ворами, трупоедами, скотоложцами, предателями, обжорами, стукачами, кровосмесителями, завистниками, садистами, лжесвидетелями всего мира, - скажи, спас ли Ты кого-нибудь из них? А если да, то зачем?
Саймон подумал об этом и почему-то испытал страх. Страх был незнакомый: глубже собственных мучений, глубже собственной безнадежной болезни, какой-то новый страх, из запертых на прочные засовы подвалов сознания… Он наводил на мысль, что в судьбе человека может быть нечто более ужасное, чем конец его телесной жизни. Саймон потряс головой, прогоняя напасть. Стал слушать звуки хора. С этими звуками – сквозь неутихающую боль – к нему пришло неожиданное облегчение…
Невозможно было понять, откуда оно взялось. Удивительно, что и люди, находившиеся здесь, как будто разделяли с ним это чувство. Белоснежное «Аллилуйя!», словно три бесконечно высоких колонны света, трепет свечей, поклоны и музыка молитв, властный голос дьякона, всё это пробуждало в памяти Саймона впечатления раннего детства: робость сельского мальчика, затерянного среди молящейся толпы.
Саймон не сопротивлялся своей памяти. Он с готовностью отдал себя чувству, превратившему страх в какое-то подобие отрады.
Вот оно. Вот – то самое, ради чего он шёл сюда, унизив себя до анонимности, до равенства со всеми! Свечи. Пение. Участие всех и вся в его человеческой беде. Неучастие в его сверхчеловеческой славе. Сораспятие обречённых… «Спаси, Блаже, души наша…»
Саймон теперь был серьёзен. И он серьёзно отнёсся к этой своей серьёзности. В то же время, он не мог не удивляться ей. Собственно, всё, что с ним сейчас происходило, было свидетельством вдруг возобновившейся естественной жизни его души, после множества лет неестественного её величия. Умаление в толпе, анонимность и спрятанность открывали возможность незнакомого, одинокого счастья.
Ему защипало веки. «Этого ещё не хватало», - устыдился Саймон, вовремя вспомнивший, что плакать ему нельзя, надо беречь грим.
Какое-то время Великому Вождю удалось провести в безмыслии и внутренней тишине. «Теперь я их понимаю, - подумал он, окидывая взглядом толпу пожилых оборванцев. - Именно тут они ловят доступный им кайф. Не так уж был глуп первый поп, придумавший это всё.» Он так подумал и стал прикидывать, не следует ли чаще повторять эти визиты. Может, каждый вечер? Пока подчиняется правая рука… А ведь её не надолго хватит: настанет день, ему не то, что креститься, а ложку взять этой рукой будет невмочь. Потом придёт черёд левой руки. Потом…
Опять его зацепило и потащило в гадкий омут страха. И ничего с этим нельзя было больше сделать. Ульв снова торжествовал. Состояние внутреннего покоя и света оказалось не более надёжным, чем иглотерапия Вэома Хиса. Да и был ли покой, был ли свет? Скорей всего, это был каприз памяти. Продлить спасительное чувство можно было бы, вероятно, повторением мантр, медитацией или ещё какой-нибудь духовной гимнастикой… Но что Великий Вождь мог знать о подобных вещах? Возвращения трезвости избежать было никак нельзя. Эту трезвость невозможно было ничем прогнать. Последние 40 минут Саймон только тем и был занят, что с досадой и усталостью ждал конца службы.
Дождался. Пение кончилось, рассеялся дым кадильниц, стала редеть толпа. Саймон, с трудом работая рычагами (он так и не освоился с примитивной техникой) устремился наперекор толпе, к золотому свечению Царских Врат. Мимо него прошёл служитель с кружкой для пожертвований. У Великого Вождя не было с собой ни гроша денег. У него вообще их никогда не было. Раздобыть мелочь для Храма ему даже не пришло в голову, и Гайард, - предусмотрительный, всепомнящий Гайард, - тоже маху дал, не догадался вовремя предложить. «Неудобно как, чёрт побери, - поморщился Саймон. - Ещё начнут коситься: мол, откуда взялся такой жлоб? Или, того хуже, подадут на бедность». Но нет, теперь никто на него особого внимания не обращал.
Необычное, всё-таки, ощущение: быть как все, быть никем не выделенным, не замеченным. В анонимности открывалось какое-то новое понимание свободы, о котором раньше он не подозревал. И в то же время он чувствовал себя как моллюск, выбравшийся из раковины: всё открыто, кожа голая, - сквозняк, куда ни повернись. Скорей бы пришёл отец Илия. Неужели он заставит себя ждать?
Едва Саймон Ди подумал об этом – настоятель Храма, облачённый в простую чёрную рясу, с большим серебряным крестом на груди, появился откуда-то из-за боковой створки алтаря, перекрестился и медленно а окинул взором пространство перед собою. Их взгляды встретились. Саймон прижал палец к губам, призывая священника к сохранению тайны. Отец Илия, при всём своём внешнем бесстрастии, не мог избежать замешательства: он не ожидал увидеть Вождя в инвалидной коляске и с таким непохожим на его портреты лицом… Но замешательство он выдал лишь лёгкой паузой в движении, лишь остановившимся внимательным взглядом. Затем он слегка наклонил голову, приглашая следовать за собой.
Через какое-то время оба они, Саймон и отец Илия, оказались в крохотной комнате, где меж вытертых старых портьер висели иконы. Повинуясь молчаливой просьбе Саймона, настоятель затворил дверь. Затем он пододвинул стоявшую у стены низкую скамеечку, спустился на неё и, таким образом, оказался сидящим едва ли не ниже гостя, почти вровень с его нищенской инвалидной коляской. Саймон с удовлетворением отметил этот смиренный и деликатный жест.
Но дальше возникла неловкость: отец Илия хранил молчание, а Саймон не знал, с чего ему начать. Как-то он не сумел вовремя приготовиться.
- Интересно тут у вас, - выдал он, в конце концов, самое нелепое, что пришло в голову.
Руки священника, лежащие на коленях, чуть шевельнулись в скупом жесте: мол, чем богаты, тому и рады. Но ни словом он не поддержал Вождя, видно, не считал особенно важным этот светский зачин беседы.
- Но у вас дико душно, - добавил Саймон, для подтверждения своих слов вытирая шею рукавом. - Я удивляюсь, как эти ваши калеки и старухи могут выстаивать всю службу до конца.
- Бог даёт силу для молитвы, - коротко пояснил отец Илия, слегка наклонив голову, - жест, заставивший величаво потемнеть его большой лоб, худые щёки и седеющую бороду. И опять возникло молчание. Теперь оно показалось Вождю не только отчуждённым, но и, пожалуй, неприязненным. В нём слишком явно слышалось: «Я жду, когда ты скажешь, зачем пришёл».
Хмурый лик настоятеля, горбоносый, смуглый, с тёмными большими глазами, выдавал силу, которая была намного больше желаний Саймона и, может быть, больше его власти. «Фанатик. От такого дождёшься…», - подумал он, и тоскливый холод начал проникать ему под сердце.
- Святой отец, я пришёл к вам в очень трудную для себя минуту, - набрав полную грудь воздуха, решил начать Саймон Ди. – Теперь только вы можете мне помочь… Сегодня я узнал, что неизлечимо болен. Что я медленно умираю. Что смерть будет мучительной. Знать об этом… вы понимаете… невыносимо. Я нуждаюсь в облегчении.
- Облегчение даёт вера, - коротко отозвался отец Илия.
- Нет. Не только вера. Вы сами можете дать облегчение. Священник должен владеть этой способностью.
Отец Илия поднял голову и внимательно, испытующе посмотрел в глаза Саймону Ди. Великий Вождь ничего не мог противопоставить этому взгляду. Он перестал быть Вождём. Нашкодивший пацан-второгодник - и тот не мог бы предстоять перед лицом директора своей школы боязливей и неуверенней, чем Саймон в эти минуты - перед лицом священника окраинной церкви.
- Рад был бы помочь вам, - сказал отец Илия, - но личная моя воля и даже моя молитва не может предвосхитить волю Отца Небесного… Пастыри не занимаются телесными недугами.
– Нет, что вы... Я не прошу вылечить меня от болезни. Только избавить от мыслей о смерти! Хотя бы это. Я сам видел… в детстве… как умирали люди, которых посетил священник. Это была с в е т л а я с м е р т ь. Вы, святой отец, должны владеть этим умением. Мне кажется, это ваш долг.
Отец Илия нахмурился и ещё ниже наклонил голову, обдумывая то единственное, что он мог в данную минуту сказать высшему должностному лицу государства.
– Многое, к сожалению, я не в силах объяснить сугубо мирскому человеку, – вымолвил он, наконец, с видимым усилием подбирая слова. - Прошу поэтому меня извинить. Но также и прошу прислушаться к моим словам. Вы говорите: избавить от мыслей о смерти. Вы полагаете, что это мой долг. Так может говорить человек, не понимающий не только значения веры, но и значения самой смерти. Верующий как раз не должен забывать о ней…
- Ко мне это не относится, я неверующий, - быстро сказал Ди. - Для моей души, если здесь подходит это слово, мысль о смерти равносильна катастрофе. Избавьте меня от этого, святой Отец. Только от этого. Вот всё, я прошу, за любую, какую хотите, награду.
Саймон теперь говорил громче и чуть напористей. Неуступчивость всегда раздражала его. И просить он давно отвык, сбивался на приказ. Но черту почтительности пока не переходил. Всё-таки просьба оставалась просьбой:
- Сделайте то, что вы привыкли делать, вот и всё… Как это у вас называется: просветление? утешение? Словом, избавьте меня от невыносимого состояния… Уведите меня от мыслей.
- Вашу боль я понимаю. Но поймите и вы. Страх смерти естественен. Он не должен быть катастрофой для души. Катастрофа – в другом: если соблазны жизни становятся для человека высшей ценностью. Тогда страшней чем смерть действительно ничего нет, тут все утешения бесполезны. Но если человек знает, что Высшая Ценность, её причина и смысл лежат не здесь, а там, за гранью, много дальше жизни, - тогда смерть уже не катастрофа. Она - таинство. Стало быть, не увести человека от мыслей о смерти я должен, нет. Совсем наоборот: не позволить забыть о ней! Это и есть мой долг.
- Невозможно это понять.
- Между тем, всё просто. Я должен не отвлечь, не усыпить, а пробудить, открыть человеку глаза хотя бы в самый последний момент перед тем, как он их навсегда закроет. Если бы моя обязанность была уводить людей от страшных вопросов, я был бы, вероятно, не священником, а продавцом спиртного или снотворного.
- Ладно, давайте так: пусть мы вместе будем думать о смерти… Согласен. Но тогда скажите мне, как сделать, чтобы сама эта мысль не была пыткой? Как о б е з б о л и т ь знание смерти?
- Вы опять, как я вижу, хотите рационализировать ваши проблемы. Доставить себе как можно больше приятных ощущений… Избавиться от всех неприятных…
- Будь я проклят! Да разве к тому же самому не стремится любой нормальный человек?! Зачем отказывать ему в его естественных желаниях? И так он живёт в страхе и суете, так почему он не может, по крайней мере, умереть спокойно?
- Спокойную смерть надо уметь принять.
- Хорошо! Очень хорошо! Скажите ; как?! Это-то мне и нужно. Что я должен для этого делать?
Отец Илия выпрямился и печально, прямо поглядел Саймону в глаза.
- Ладно. Вы хотите ясности. Вам нужен конкретный способ действий.
- Да. Да.
- Я вам скажу. Вот что сделайте: смойте с себя грим. Поезжайте сейчас на центральную площадь. Соберите народ. Пригласите прессу. Пусть ваши слова транслируют на всю страну. Скажите им, что тридцать лет вы не были Великим Вождём, вы не были гуманным правителем и щедрым благодетелем, вы только и делали, что обманывали и убивали, что себе на потребу вы постарались исказить, заплевать и уничтожить Божий дар и Божеский образ в каждом человеке, кто так или иначе зависел от вас. Покайтесь в этом. Призовите всех, кто вам помог, к покаянию… Вот это и будет первым шагом. Тогда вы получите право на с в е т л у ю с м е р т ь.
- Так, - сказал Саймон. - Так, так.
Некоторое время он больше ничего не мог сказать. Он сопел, водил глазами по сторонам, пытаясь прийти в себя. Его пухлые губы стали узкими и белыми - с такой силой он их сжал. Потом он сказал еле слышно:
- Как же я мог забыть, что ты – мой самый страшный влаг? Как я мог об этом забыть и ещё на что-то надеяться?
- Это ошибка…
- Пожалуй, да. Это ошибка. Это ошибка, что я тебя оставил в живых.
- Вероятно, ты думал, что я тебе когда-нибудь пригожусь, не так ли? - предположил отец Илия, с такой же лёгкостью, как его собеседник, сменивший «вы» на «ты», с той разницей, что в его «вы» не было искательности, а в «ты» не было злобы.
- Да! Когда мы, новая революционная власть, громили вашу чернорясную свору, когда мы отправляли вас на Небеса, туда, куда вы звали своих прихожан, обещая только там лучшую жизнь, - именно тогда, если ты не забыл, мы впервые с тобой встретились. Теперь я сам не понимаю, что тогда на меня нашло… Я посмотрел в твои глаза… Глаза молодого священника, знающего, что в следующую минуту он умрёт. Помню как сейчас: я не увидел в них ни страха, ни смущения. Я тогда подумал: вот человек, который не зависит от меня, потому что владеет ключом от своего страха. Вот человек, который знает тайну. Он - единственный, кто мне непонятен. Я оставил тебя в живых. Это был мой каприз. Почему я это сделал? Наверно, мне хотелось, чтобы, среди множества тайных, у меня был хотя бы один явный враг.
- Я тебе не враг, - спокойно возразил Илия. - Я никому не враг. Если я единственный, то именно тот, из кого тебе не удалось сделать врага. Ты - страшный грешник, Саймон. Ты первый из преступников в моей стране. Но церковь прощает и преступника, если слышит его раскаяние.
- Чушь! Не каяться я к тебе пришёл, пойми. Мне страшно. Помоги мне, вспомни, я ведь подарил тебе жизнь… Тебе и твоему Храму… Когда я сегодня поспешил к тебе, я думал, надеялся, что мне никто другой не сможет помочь. Никто, кроме тебя.
- Ты слишком много возлагал на меня надежд. Помочь тебе может только Бог, которого ты отверг.
- Сам Бог? А-ах… Неуже-ели?
Саймон, задавая этот вопрос, далеко вбок наклонил голову и вывернул челюсть, так что получилась утрированная, балаганно-уродливая гримаса. Но уже в следующую секунду на его лицо вернулась привычная бульдожья маска ярости.
- Ха!! Твой Бог! Что Он мне доброго сделал?! - Саймон уже почти перешёл на крик, но, видно, не замечал этого. - Да знаешь ли ты, что в детстве я верил в Него гораздо преданнее, святее, чище, чем ты сейчас?! Услышал ли Он меня? Помог ли? Когда меня до кровавых соплей избивал отчим, а слабоумная, забитая моя мать не могла себе позволить меня приласкать в его присутствии? Когда меня вышвыривали пинками голодного на улицу? Когда я был рад огрызку сухаря, найденному в пыли? А ведь я молился Ему, я ходил в церковь, я просил только, чтоб меня не били, чтоб надо мной не смеялись, чтоб не забывали накормить… Неужели для ребёнка это так непозволительно много, что Всемогущий почёл за благо отказать ему в этом?! А ведь я не был тогда ни грешником, ни богохульником. Я хорошо помню, как погибла моя мать. Это было прямо на моих глазах. Они переправлялись через реку на лодке, она и мой отчим. Я стоял на берегу, над обрывом, я видел, что отчим вдребезину пьян, что он с трудом ворочает шестом, что в лодке он кое-как держится, и вполне может её опрокинуть, и это действительно произошло, они оба оказались в ледяной воде, вблизи от переката, и я молил Бога: «Господи, пусть утонет это гнусное чудище, но оставь в живых мою мать! Оставь, пожалуйста, Господи! Она у меня одна! Кроме неё, меня никто не любит! Не дай ей погибнуть! Я тебя прошу, не дай!» И что произошло? Отчим-то как раз и вылез на берег, вонючий скот, а мать только на следующий день выловили из омута. Возле её гроба я был ещё раз избит за то, что слишком долго плакал. Ну, скажи мне теперь, где был тогда твой Бог? А предостерёг ли Он хоть кого-нибудь, кто первый раз наложил руки на чужое добро? Остановил ли садиста? Насильника?.. Вон, помню, сын нашего соседа, здоровенный громила, ради того, чтоб на рисовом поле не вкалывать, удрал в город, снюхался там с шайкой гангстеров, стал профессиональным убийцей. И как-то, нате вам, он приезжает в родную деревню в собственном «мерседесе»! Недурно, правда? И всех земляков он угощает французским шампанским, два ящика в багажнике привёз… Праздник! А добрые христиане, гнувшие спины на плантациях от зари до зари, не то, что этого шампанского, а приличного хлеба во рту не держали. Да что говорить! Я не так уж мало жил на Земле, и весь свой век вижу одно и то же: добродетель всегда наказана, порок всегда торжествует. Отчим-то мой, представь себе, благополучно женился, молодая стерва была ему под стать, навсегда выгнала меня из дому и заставила спать в хлеву, - и, конечно, он прожил долгую жизнь, ни забот ему не было, ни печали… И наслаждался, гад, отличным здоровьем. А мой братан - богомольный, как мать, работящий, помер от туберкулёза без помощи, как подзаборный пёс. Это - Божий мир, а? Ну уж нет, Святой Отец. Самое правильное, что я мог решить о Боге, признать, что Его никогда не было! Если бы я думал, что Он есть, мне ничего не оставалось бы, как переименовать Его в дьявола… Нет и нет! Человеку надо рассчитывать только на себя. Никто ему не судья. Чем хуже, по записной морали, он себя ведёт, тем меньше он наказан.
- Господи, Господи, - пробормотал отец Илия, - как много зла в мире делается из одной только детской обиды… Господи, прости нас всех.
- Так что никаких, - продолжал Саймон, не слыша его, - никаких метафизических глубин я в этой жизни не нахожу. Мир изначально абсурден. Единственный способ навести в нём порядок - взяться за дело самому. Я взялся и я навёл порядок. Лучше такой, чем никакого. Выходит, опять же, я выполнил ту работу, которую должен был, но не захотел сделать твой возлюбленный Бог… А теперь ты призываешь меня перед ним каяться! Подумай, что ты говоришь!
Отец Илия выслушал всю эту тираду, сопровождающуюся дикой жестикуляцией, с глубокой сдержанной горечью. Он сидел абсолютно неподвижно. Лишь отвечая, едва заметно покачал головой:
- Всё-таки, в глубине души, сын мой, ты знаешь, что Бог есть.
- Откуда ты взял?
Эта реплика, несмотря на её агрессивность, прозвучала у Саймона гораздо тише: он выдохся. Теперь даже злость не прибавляла ему сил.
- Ты ненавидишь Бога, стало быть, по-своему ты чувствуешь Его, - объяснил отец Илия.
- Резонно. Ты вовсе не глуп, Святой Отец… Да, ты не глуп. Может статься, ты единственный незаурядный человек, сохранившийся ещё в этой стране. Ты знаешь и понимаешь очень много тонких вещей… Теперь пойми самую простую вещь: я должен умереть. Мне страшно. Мне плохо.
- Да, понимаю. Только сострадание к тебе и даёт мне силы терпеть от тебя всё, и в том числе то, что я не должен терпеть – хулу на Бога.
- Ну… Видишь ли… Это так вышло. Не кори меня. Извини. Вот видишь… Я готов даже просить у тебя прощения. – Саймон обмяк и опустил вниз руки, обнаруживая не то покорность, не то крайнюю степень усталости. – Всё, что хочешь. Но помоги. Надо мной это теперь висит… Чудовищно. Просто уму непостижимо. Я знаю, что скоро кончусь и что меня никогда не будет, ты это понимаешь, а? Ну почему, почему это так непременно должно быть? Я думал… конечно, это смешно… я думал, со мной этого никогда не будет.
- Что ж. Языческие боги смертны, - сказал отец Илия, торжественно выпрямив спину и соединив на коленях пальцы худых рук.
- Не говори так. Сделай что-нибудь.
- Но что я могу сделать? Ты ведь пришёл ко мне не как к священнику, а как к магу, чародею… Священник не может и не должен быть чародеем.
- Какой же ты неблагодарный. В конце концов, я сохранил тебе жизнь. Я дал тебе приход, - изнывал Саймон.
Настоятель из-под сведённых чёрных бровей сверкнул на него глазами:
- Да, но ты это сделал про запас. Ты предусмотрителен. Ты чувствовал, что Спаситель тебе когда-нибудь пригодится. Но ты не подумал о том, что ни разу за всю жизнь не пригодился Ему. Спасение не приходит само собой, сын мой. Оно не берётся по праву сильного. Оно не вручается, как паёк в спецраспределителе. Тебя мучает страх? Понимаю… Должно быть, он мучил тебя всю жизнь, хоть ты и не подозревал об этом. Всё созданное тобой безбожное государство было для тебя, в конце концов, средством борьбы против твоего страха. Но я не могу быть этим средством.
Саймон горестно покачал головой.
- Ну, хорошо, если я скажу, что я как был, так и остался самым несчастным, самым напуганным, самым забытым и беззащитным существом в моей стране – довольно ли тебе этого?
- У Бога никто не забыт.. Но лохмотья, в которых ты сюда явился, принадлежат не тебе. В этом разница между тобой и тем несчастным, с которого ты их снял.
Настоятель говорил, не повышая голоса. Он не был ни гневлив, ни обидчив. Он был суров, и эта суровость не оставляла Саймону никаких надежд.
Опять чувство, пришедшее из детства, пронзило душу Саймона Ди: вина перед Всевластной Силой, всегда неумолимой, всегда нещадно наказывающей. Как и встарь, проснулось желание – умаслить, склонить на свою сторону эту безжалостную силу, напомнить ей о своих добрых делах. И от безнадёжности этих своих попыток Саймон чувствовал всё увеличивающуюся пустоту под сердцем.
- Вспомни, я сохранил твою церковь!
- А другие девять тысяч ; разрушил. Молиться же ты разрешил только старикам.
- И ничего… И Бог меня не покарал…
- Я прошу тебя не богохульствовать, по крайней мере, в этих стенах. Да! Бог терпит. Очень долго терпит. Но наступает день Божьего гнева, когда разверзается самая спокойная земля и падают самые крепкие стены! И ты почувствуешь руку Его! Но тогда будет уже поздно.
- Подожди. Почему ты берёшься судить меня вместо Бога? А вдруг Он уже простил? Откуда тебе знать?
Лицо священника стало ещё более замкнутым:
- Ты прав. Мы оба узнаем это на том свете. До этого часа и отложим наш разговор.
Саймон по-детски закрыл лицо руками. Простонал сквозь сведённые ладони:
- Все будто сговорились сегодня быть жестокими со мной… Но ты не имеешь права быть жестоким.
- Да. И потому я тебя, последнего злодея на моей земле, смиренно и терпеливо призываю к покаянию.
Саймон молчал. Отец Илия поглядел на него, потом отвёл взор, осторожно соединив кончики пальцев. Ждал. Когда пауза стала очевидно безнадёжной, - тихо произнёс:
- Мне очень грустно сознавать моё бессилие. В течение нынешнего дня мне уже пришлось пережить такое же чувство. Здесь был ещё один человек, тоже могущественный, но потерявший всякую веру и всякую надежду… Неиспорченный, чистый человек. Если б он пришёл ко мне хотя бы вчера, ещё до того, как его душа была убита и растоптана… Может, я мог бы…
Кажется, только этот, немыслимой силы удар был способен привести Саймона в чувство и на какое-то время вернуть ему силы:
- Что! Что ты говоришь! Мико?.. Здесь был мой Мико? Ты ЭТО хочешь сказать?
- Да. Он был здесь. Он говорил со мной.
- Ну, нет… Ну уж, не-е-ет. Нет, слышишь. Нет. Нет. Этого твой жестокий Бог не должен делать. Пусть попустительствует, смотрит на всё сквозь пальцы, в конце концов, пусть Он мучает меня, как хочет. Но Он не должен карать того, кого я люблю… Слишком жестоко.
- Жестокость была совершена тобой. Не далее как сегодня.
- Я хотел ему помочь.
- Вот и… помог. Боюсь, поправить теперь нельзя.
- Как… Что поправить? О чём ты говоришь? Неужели Мико перед тобой здесь во всём исповедовался? Разве он способен на такое предательство?
- Нет, это не была исповедь. Как и у тебя, это была попытка спастись от смерти.
- Что ты сказал?
- Скажу точнее: от ж е л а н и я смерти.
Саймон несколько раз, словно в чаду, покрутил головой:
- Нет. Для одного дня это чересчур много… Я тебе не верю. Мико не мог до такой степени лишиться ума.
- Дай Бог, чтобы я ошибся, - грустно сказал отец Илия. - Только мне кажется, что всё-таки я не ошибаюсь. Мне не один раз приходилось исповедовать завтрашних самоубийц. Это не так уж трудно: увидеть в человеке желание смерти.
- Он именно об этом говорил тебе?
- Нет. Но я это знаю. И ещё знаю, что ничем не смог ему помочь, и даже просто ему объяснить, что самоубийство - грех: он ведь и слова-то такого не знает... Мало, очень мало мне было отпущено времени. Вся надежда теперь на Бога. Помолись Ему и ты, Саймон. Помолись - ради сына. Не лишай себя последнего прибежища. Смирись.
- Я не могу быть ничьим рабом.
- Ты был рабом всю жизнь. Рабом твоей гордыни, твоей алчности и твоей похоти. Я призываю тебя не к рабству, а к свободе. Пусть даже накануне твоей смерти… Покайся. Позабудь свою проклятую власть, оглянись, и…
- Не-э-э-э-т, чёрт возьми!!!
Великий Вождь высоко вскинул голову. Это был трубный сигнал жизни. Остаточный порыв, пущенная судьбой последняя изумрудная волна, на вершине которой он мог державно воспарить ещё хотя бы на один короткий миг… На этот миг к Саймону вернулся его привычный голос:
- Замолчи, слышишь, или нет? В моей стране я приказываю, а не какой-нибудь вшивый поп… Призываешь к покаянию, но сам-то ты горд как сатана! Подумать только, я приплёлся к тебе сам, хотя мог бы послать за тобою, я оказал тебе небывалую честь, я оделся в эти лохмотья, унизился перед тобой, я битый час выпрашивал у тебя утешение вместо того, чтоб получить его! Последний нищий в моей стране не стал бы делать этого, - и ты даже попробовать не захотел дать мне то, что я у тебя просил, чего тебе не стоили труда дать! Чего стоишь тогда ты и вся компания твоих сладкопевцев? Ну хорошо же, я покажу тебе сейчас, кто здесь хозяин… Кто перед кем должен каяться… Гайард, сюда! Где ты, Гайард?
Саймон настолько привык, что верный его слуга находится рядом, где-то уже возле порога, за ближайшим углом, за портьерой, что почти не сомневался: сейчас дверь откроется, и… Но дверь оставалась закрытой. И шагов за ней не было слышно. Вместо них вдруг со стороны окна прозвучал удар большого церковного колокола. Затем ещё и ещё. Отец Илия удивлённо поднял голову. Так поздно на колокольне никогда не звонили. Кто так распорядился?.. Густой и чёрный, словно битум, звук могильной плитой лёг на сердце Саймона, и это сердце, до сей поры неслышимое, сперва сжалось острой болью, а затем - будто вспухло и загремело частыми ударами. Отец Илия встал, подошёл к двери, отворил её настежь. Через проём было видно опустевшее пространство церкви, дробящийся на колоннах трепет уже почти выгоревших свечей, потемневший край иконостаса, и на противоположном конце – распахнутый на улицу вход, открытый прямо в темноту нарождающейся ночи, к её теням, тучам и звёздам, и ещё дальше, со стороны паперти, был слышен женский длящийся вопль, как на кладбище, и всё это, мешаясь с низким гулом большого церковного колокола, рождало в душе Саймона Ди не предчувствие уже, а верное чувство того, что произошло…
Отец Илия понял это на несколько мгновений раньше. Он перекрестился, подошёл близко к Саймону, наклонился над ним. Прикоснулся ладонью к его плечу. Это было участливое, тёплое и сердечное прикосновение. Его-то Саймон ждал весь долгий день! Всю жизнь.
Жаль, что так поздно…
Да. И всё-таки нет. Всё-таки ведь он послал Гайарда к сыну… Гайард должен был помешать! Гайард всегда успевал вовремя! Так говорил разум, - последнее, что ещё сопротивлялось. Для сомнений были отпущены ещё несколько секунд… Кончились и они. Колыхнул сквозняк. Следуя ему, гигантски мигнула тьма церковного купола над свечами. В дверях появился, весь в чёрном, Начальник Персональной Гвардии Вождя. Костюм его был впервые измят. Плащ впервые кое-как наброшен. Впервые мимика отчаяния и мольбы чётко рисовалась на его бронзово-рябом лице.
- Не говори мне ничего, - покачал головой Саймон и закрыл глаза. Он хотел бы закрыть и оба уха, но не мог из-за правой руки. Он не мог спасти свой слух от женского воя, от удушающего буханья чугунного языка, от гортанных криков кружащих над церковным двором ночных птиц.
«Галдят, как в дешёвом кино», - подумал он о птицах.
Ещё подумал Вождь, что хорошо бы именно сейчас отдать концы. Но даже и этой последней милости бесполезно было ждать от Неба, где смеялся, царствовал и торжествовал Тот, Кого Нет.
Судный день
© Copyright: Лев Штуден, 2016
Свидетельство о публикации №216060901382
Свидетельство о публикации №216060901382
Рецензии