Княжна Мэри

В июне всегда так – стоит солнцу сесть, как сразу становится холодно. Хоть лето на календаре, хоть не лето, кофта лишняя не бывает. Чай Сибирь, а не Ташкент.
Зябнут на закате белые шапки одуванчиков. Были они желтыми, так сворачивались на ночь, прятали лепестки, а теперь глупая шапка сверху торчит, и ничего ты с ней не сделаешь. Дрожат, бедные, но не осыпаются, не пришло еще их время лететь по ветру.
Зато тихо. Выйдешь вечером в палисадник, и даже комаров не слыхать. Кажется, шепни слово, и покатится оно вокруг земли. Зазвенит жалобно, как копеечка по тротуару, а потом булькнет в лужу. И снова наступит тишина – до самого неба.

- Эй, Наташка, сюда поди…
Коля-алкаш остановился у забора, призывно помахивая какой-то картонкой на палке. Табличку для рассады сколотил, что ли? По виду трезвый, даже пиджачок напялил.
- Ты писать красиво умеешь? Чтоб как на картинке, с вензелями.
- Да обычно я пишу. А тебе зачем?
Хлопнула дверь – дед пошел выносить свиньям, и удивленно хмыкнул на визитера.
- Здорово, Николай. Как жизнь?
- Плохо, горе у меня.
Коля сморщился, изображая горе. Лицо у него коричнево-багровое от водки и грязи, но на нем светятся совершенно детские голубые глаза. Такие бывают у ангелов или игрушечных медведей.
- Трубы горят?
- Горят. Но не могу пока, дело есть. Вот закончу, и сразу запью, все по-христиански чтоб, по-человечески.

Горе у него известное. Эту историю уж почитай десять лет толкут в ступе. По деревням у всех стариков дети в городе. И у бабы Гали, что за углом живет, старший Митька уехал в Абакан сразу после школы. Поступил в училище, женился, троих сыновей родил, летом к матери ездил. Все как у людей.
Но речь не о нем. Сын его, Алешка, тринадцати лет был – приволок по зиме кошку. Где он ее подобрал, блохастую, одному богу известно.
- Мама, папа, она будет жить с нами!
Всю жизнь мечтали. Митька попробовал баском рыкнуть, но Лешка показал характер:
- Только тронь ее, я с ней на улицу пойду!
Что сделаешь, осталась Маруська жить. Когда отмылась, оказалась очень симпатичная – пушистая, серая в беленьких носочках. Ее гладишь, а она глаза свои блудливые жмурит и лапками перебирает.
Лешка тогда Лермонтова читал. Сначала по программе, а потом и так, для души – нравилось ему:
«Погиб поэт, невольник чести,
Пал, оклеветанный молвой…»
Лучше бы в ножички играл, ей-богу!
Схватит он Маруську, в материну фату завернет, и бегает с ней по квартире:
- Посмотрите, это Мэри! Княжна Мэри!
Мать обижалась, а ему хоть бы хны – какая еще фата, какие воспоминания? Это все у него когда-нибудь потом будет. Кошку он звал Княжной Мэри, а когда слышал, что мать ее Маруськой на кухню жрать зовет - бесился. По его мнению, была в ней неземная стать и аристократичность.
Запрется в комнате и декламирует:
- Скажите, княжна, коль счастие мое в ваших руках, могу ли я рассчитывать на благосклонность?

Умер он в больнице, немного до шестнадцати не дожил. То ли малокровие, то ли белокровие, но трех месяцев не прошло, как он с Маруськой по комнате бегал, а тут раз – и в гробу лежит. Молчит. Холодный, и на себя не похожий.
Маруся испугалась, когда его домой принесли. Натоптали мужики, накурили – оставили Алексея на двух табуретках посреди коридора и ушли. Вот и весь сказ: только простынка сверху, да руки окостеневшие. Маруся нюхала их, нюхала, не могла понять, почему он не шевелится и так скверно пахнет.
Раз ее согнали, другой, третий. Повернулись, а она снова в гробу лежит, ему руки греет.
- Да оставь ее, пусть лежит.
- Пакостит она, проклятая! Посмотри, обшерстила все!
И правда, был у Княжны Мэри роскошный хвост, да сплыл. Всю шерсть она с него повыдергала Лешке на простынку.

…хоронить Лешку из Абакана сюда привезли, тут у них на кладбище место куплено. Как сейчас помню: народ в сенях толпится, гроб стоит, а в гробу Маруся сидит - и хвост у нее лысый. Ну я прошел, поклонился… выпил за упокой. А люди все дивились – мол, смотрите, кошка с ним в гробу приехала и сама себе хвост выдрала.
Вместе с Марусей и понесли его на кладбище, там уже прогнали ее, когда стали гроб заколачивать. Потом на поминках гуляли, а потом все смешалось - помню только, что ночью дождь был. Такой сильный, будто небо сломалось, и решило смыть нас, грешных.
Утром я вышел за ворота – все размыло, грязюка по колено. Смотрю - батюшки, да это Лешкина кошка у ограды сидит. Мокрая вся, трясется, хвост облезлый в луже полощется.
- Заходи, - говорю, – у меня сухо.
Она зашла бочком, притулилась на диване и затихла. Долго мы с ней сидели, молчали, уже и смеркаться начало. Дождь снова пошел, шлепает по крыше, а в избе хорошо: тепло, темно и тихо.
Так она у меня и осталась. Первое время болела сильно, почти полностью облезла. Ничего не ела, никуда не ходила. Жалко было очень - веришь, нет, я с зарплаты не за водкой пошел, а за творогом. Тогда я еще в совхозе работал на тракторе, пока не выгнали совсем за пьянку. Я за нее переживал, все мне мечталось, что я помру, а она себе хвост выщипает, потому что за мной скучать будет.
Но тьфу-тьфу-тьфу, потихоньку отошла. Хозяева ее не искали.
И то, у людей такое горе.

Если честно, она меня не любила. Я знаю. Она все Лешку своего вспоминала, как он ее на руках носил. Сядет на крыльцо, смотрит на дождь, размышляет. И далеко-далеко от меня, будто я и не существую.
И все же… Знаешь, я, может, той любви и не стою, не за что меня любить. Но вот за что ценю – не осуждала. Даже в самом скотском моем состоянии, она на меня смотрела, как на путного. А я и есть такой. Я когда трезвый, с ней всем поделюсь, а когда пьяный лежу, то она сама…
И ничего, жили мы, но уже десять лет как Лешка на кладбище. Устала Маруся.

Он часто-часто моргает. Слезы у алкаша легкие.
Солнце почти полностью скрылось – только горбатая спина его еще полыхала над сараем. Было легко и грустно. Вернее, не грустно, а понятно, что все идет своим чередом – в такие моменты жизнь становится простой и маленькой. Качается букашкой на травинке и не печалится, что занимает в мире столь мало места.
Рыжий свет позолотил землю, траву и заборы, закрасил седину на Колиной голове. Засияли белые шарики одуванчиков, поднялись вверх и полетели к небу – передавать Марусе привет от сожителя. 
- Я ее рядом с Лешкой похоронил. Ты мне напиши красиво, чтобы могилку не затоптали, а то у нас народ ушлый.
- Что писать-то, Коля? «Маруся, годы жизни…»
Корявый, почти черный палец с обкусанным ногтем уперся в фанерку:
- Какая Маруся? Пиши «Княжна Мэри». Да красиво пиши, с завитушками. Жизнь у нее была не царская, пусть хоть упокоится в княжеском достоинстве.