Постскриптум, который всему пред-шествуеТ

               

               

                по порядку, вслед за только что сказанным,
                нам следовало бы говорить о том, к чему должно стремиться и
                чего остерегаться, составляя фабулы, и как будет исполнена задача трагедии.

                АристотелЬ


    Просто был ещё один шторм. Лишь потом, через годы, мой корабль объявили Ковчегом. Я не задумывался над этим, но я - кто я, чтобы выдумывать имена и тщиться их раздавать? Особенно тем, кто полагает на моём ковчеге спасаться и вынужден будет принять их. Просто был (для меня) ещё один шторм, и мне опять пришлось идти сквозь расступившиеся воды Мёртвого моря.

    …Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох - они успокаивают меня.
    Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена.
    Так, благость и милость [Твоя] да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни.
                Псалом Давида, 22

    Кто именно последовал за мной, я назову позже; поначалу назад я не оглядывался. Но сии последовали явно воспринимали не меня самого, но только мои (отдельные от моего я) путь и образ жизни как некое материальное (спасательно-медицинское) судно или даже как реальный способ обособиться и оградить себя от внешней Стихии; потому они решились наименовать его (образ жизни) Ковчегом… Так как подражание свойственно всем, то и спасавшиеся на моём кораблике (войдя в образ жизни) стали очень скоро подражать всем, когда-то спасавшимся на Ковчеге библейском.
    То есть даже всем спасённым! То есть даже и собранным ещё не в моей аскезе именования и не в моём миро-восприятии, а много-много раньше! Пусть так... Но в результате они словно бы оказывались не совсем на сплагиаченном и старом (то есть - на ветхом и запредельно мифическом) ноевом Ковчеге. Оказались они овеществлены в некоей житейской метафоре, подражающей эзоповым басням и библейским  притчам.
    Это подражание мифу было бы нелепым, если бы не оказывалось столь трагичным.
    Люди в моём «здесь и сейчас» (то есть - на сплагиаченном мной с ноевой посудины Ковчеге) подражали животным (каждой твари по паре) и во всём следовали внешнему алгоритму (выхолощенной технологии с её deus ex machina) аристотелевой поэтики, причём именно в расширяющемся русле (речь ведь о Потопе) пронзительных басен Эзопа.
    Итак, эта история - начало, в ней Потоп ещё только-только растекается (аки мыслью по древу) в русле либо басен, либо притч (что практически одно и то же); потом, время спустя (и многие потопы спустя в дождевые канавы), вступает в силу закон арбитража: речь о петрониевском Сатириконе… Итак, эта история и о моём подражании: я подражаю величайшим предшественникам.
    И я знаю, будет ещё один шторм!

    Потому я должен понять наперёд, как - впервые - ветхие (или древние) люди принялись в чистом виде подражать персонажам раба Эзопа, животным; я должен ещё понять, как эта чистота со временем стала мутна и нечиста; к чему это привело - можно видеть, и не след утруждать себя лишними пониманиями… К чему меня привело подражание предшественникам?
    К чистоте басен и притч! В которых я пусть и животен, но ЧестеН. Слово «ЧестеН», кроме прочего благородства, означает ещё и частичность, то есть (а забежав наперёд: букво-есть) буквальность и обособленность своего достоинства (или достояния) от окружившей нас Стихии: чем не Ковчег? Потому я орфографически (и заглавными, и малыми буквицами) демонстрирую составленный из них Грааль…   Поглядим, что в нём.
    Я (ещё воображаемо, то есть в самом ближайшем своём будущем) стоял у руля на корме сего Ковчега-граалЯ. Руль представлял из себя (он, как и всё тонкие материи в этой истории, тоже актерствовал и лице-действовал) большое и тяжёлое весло.   Чтобы совладать с ним, мне приходилось прилагать все силы моего тела и всю волю моей души. А в это время в Ковчеге-Граале обустраивались мои попутчики: так уж вышло, что я (находясь на корме) рулил их движением, но оче-видно, что вперёд и вперёд по своей жизни двигались они словно бы вполне сами...
    Отсюда и повелось: сами во всём!
    Даже если (в какой-то из своих ипостасей) пребывали они во льве или осле (и даже в безымянной жена Ксанфа, когда раб Эзоп ея - по ея же просьбе и для-ради обещанного за это плаща - шесть или семь, или восемь раз, удовольствовал) - всё делайте сами, милые, сами! Даже в моём Ковчеге (иногда - без Грааля, надеюсь: трудно совместны в одной чаше кровь Великой Жертвы и сговор на совокупление двух блудников: раба с женой рабовладельца-"философа"); но если уж мы оказались спасены, а я могу рулить  искренностью моих пассажиров.
    И здесь-то мне подумать: отчего бы мне за ними не за-писать? Писание сие не будет святым, но многое может осветить в моей личной тьме. Я со-чту (очень читабельное слово) Ковчегом-граалеМ - книжный магазин Буквоед (очень въедливое слово), рас-положенный (аки слово на бумаге) на площади Восстания в Санкт-Ленинграде; образы книг (а иногда - образы их авторов) будут выписаны мной весьма персонифицированными (тоже так или иначе спасающимися от Потопа) моими предшественниками (иногда в образа честных зверей), а влекомые (по своей какой-либо нужде) мимо магазина какие-либо нынешние homo denatus - моими последователями…
    И здесь-то мне в очередной раз вспомнилось:

    Ослы, измученные постояннымм страданиями и невзгодами, отправили к Зевсу послов и просили у него избавления от трудов. Зевс, желая дать им понять, что это дело невозможное, сказал: тогда наступит перемена в их горькой судьбе, когда им удастся напрудить целую реку. А ослы подумали, что он и вправду это обещает; и вот до сих пор, где помочится один осел, туда сбегаются прудить и другие.
    Басня показывает: кому что суждено, того не изменить. Басня Ослы и Зевс читать в переводе Гаспарова М.

    Вот, собственно, и происхождение Потопа. И нечего всегда на Бога пенять.   Потопы происходят и порождаются более или менее честным потоком страстей и затей, искренности  и пороков…  Вглядимся: вот я в компании нескольких человек ещё только прогуливаюсь по Невскому, вот уже подхожу к началу Лиговского, и… И вот здесь, уже почти у Буквоеда, вдруг всё вокруг меня (как бы это сказать?) захлестнуло!
    Но я успел укрыться в Ковчеге: Буквоед совсем рядом. Да и подобное испокон лечат подобным. Ладно, с про-исхождением Потопа разобрались. А с чего всё началось? С чего начался сам Потоп? А вот с чего: купил философ раба и отправился домой. И...

    ... пошел Эзоп за Ксанфом. Время было жаркое, солнце стояло прямо над головой, на дороге из-за жары никого не было; и вот Ксанф, приподняв подол, стал прямо на ходу мочиться. Эзоп это увидел и рассердился. Ухватил он Ксанфа за откинутый плащ, дернул и сказал:
    - Продай меня лучше, не то убегу, и ты меня не удержишь.
    - Что с тобой, Эзоп? - спрашивает Ксанф.
    - Продай меня, - говорит Эзоп, - не могу я у тебя служить.
    Ксанф говорит:
    - Верно, меня очернил кто-нибудь из тех, кто всегда клевещет на порядочных людей? Подошел небось и стал тебе наговаривать, что и с рабами я жесток, и пьяница, и драчун, и сварлив, и самодур? Не верь напраслине! Послушать ее приятно, но переживать из-за нее не стоит, вот тебе мое поучение.
    А Эзоп в ответ:
    - Моча твоя тебя очернила, Ксанф! Ты хозяин, ты сам себе господин, тебе нечего бояться, что за малое опоздание ждут тебя палки, колодки или что-нибудь еще похуже, - и все-таки ты даже по малой нужде не хочешь на минуту остановиться и мочишься на ходу. Что же прикажешь делать мне, рабу, когда я у тебя буду на посылках? Видно, мне придется даже испоражниваться на лету!
    - Так вот чего ты боишься! - говорит Ксанф.
    - Как же не бояться? - говорит Эзоп.
    - Оттого я мочусь на ходу, - говорит Ксанф, - что хочу избежать трех неприятностей.
    - Каких же трех? - спрашивает Эзоп.
    - Раскаленной земли, вонючей мочи и палящего солнца, - говорит Ксанф.- Как это так? - спрашивает Эзоп.
    - Ты видишь, - говорит Ксанф, - солнце стоит прямо над головой, земля от жары вся раскалилась; так вот, если бы я мочился стоя, то земля бы мне палила ноги, а моча воняла бы в ноздри, а солнце пекло бы голову. Вот от этих-то трех неприятностей я и хотел избавиться, когда мочился на ходу.
    - Вот теперь все ясно, - говорит Эзоп, - больше не спорю: ступай себе дальше.
    - Ого! - говорит Ксанф, - видно, я купил себе не раба, а хозяина.   Жизнеописание Эзопа. Книга о Ксанфе-философе и Эзопе, его рабе.

    И вот из этой философической мочи, пролившейся на раскалённую почву, и образовался поток, затопивший начало Лиговки от концертного дворца Октябрьский (или как он ныне зовётся?) прямиком к гостинице Октябрьская (или как она ныне зовётся?): и вот где-то здесь (между и сбоку) магазин Буквоед и расположился.
    И как раз здесь (между и сбоку, то есть ad marginem) помчался (как горный сель, убивший Бодрова с его киногруппой) вниз по Лиговке от концертного зала (словно бы блокадная музы'ка Шестаковича), сметая все наши помыслы о разрухе (согласитесь, вполне по Булгакову: если мочиться мимо унитаза, то будет разруха)…    И в этот миг я ещё не был в Буквоеде: я и мои спутники находились с другой стороны проспекта.
    Причём все мои герои были ещё в ипостасях не зверей, а вполне себе людей.
    И нам всем сразу же надобно стало в Буквоед: когда мироздание трещит по швам, и всё-всё со всей мо'чи готово быть смыто потоками чьей-то (пусть даже ежели Божьей, а не «философа» Ксанфа) мочи', спасти может лишь со-знание нашего общего будущего: осознание, что оно вообще' у нас есть. Совместно добыть его (это со-знание) было возможно в лишь книгах.
    Конечно же, любые слова о единении душ в в поисках истины или о единении тел в физической любви - это лукавая корысть и враньё: всё-всё там порознь! Иначе и быть не может: моё "я" всегда находит себя лишь в ловушке моего собственного "я" - таково единственное обоснование индивидуальности, отдельности от всеобщего... И вот эта отдельность захотела спастись от потопа ксанфовой мочи'; согласитесь, кто бы не захотел?
    Тем более, что для выживания вообще нет никаких основании, кроме простого: я хочу.
    Я стоял у станции метро  Площадь Восстания (это воспетая поэтом Бродским бывшая Греческая церковь, ныне перестроенная). Место всем известное, описывать не буду (тем более, что и Ксанф, и прочие философы уже постарались); рядом Московский вокзал (ибо наши музы'ка и прочие пути-дороги всегда с нами). Но ещё рядом со мной находились: высокого роста женщина-музыкант Елена Владимировна (просто женщина-музыкант, и всё!), маленького роста очень красивая женщина Жанна из-Домреми (просто очень красивая женщина, которую я когда-то любил, и всё!), малоизвестный художник Володя, не менее малоизвестный журналист Михаил и - яркою своей известностью от нас всех весьма отличный - украинский поэт Кабанов (кстати, весьма прославленный ещё и тем, что - всегда творя на москальском наречии - скрепя сердце и очень вовремя отрёкся от русского языка во имя украинской мовы, публично приравняв её к прародителю всех языков санскриту)...
    Каким именно животными Ковчега станут мои спутники, я ещё не знаю. Сами понимаете. Я могу лишь догадываться, каким животным могу (но не хочу) оказаться я сам, ежели не оказаться не постараюсь.

    Всё это чрезвычайно напоминало железнодорожные пути на станции Кушелевка - это под Санкт-Ленинградом; помню, я часто часто и очЕнно заворожённо смотрел и смотрел, а поЕзд - огненными глазами из ночи - приближался и приближался... Великий искус: перебежать дорогу Потопу и очутиться в безопасности Ковчега-Грааля.

    Итак, от концертного зала Октябрьский ревмя ревет и мчится поток, а меня - меж тем! - поедом есть искус: перебежать опасность в самый последний момент! Рядом (именно что совсем, а не чуть позади, как вышеперечисленные женщины) со мной стоят журналист и поэт: журналист высокий и худощавый, поэт ростом ниже среднего и с округлым лицом деревенского мелкого хитрована); именно этим людям я говорю:
    -  Кто за мной? Померимся удалью? Победитель, кто успеет проскочить перед всем, надвигающимся.
    Журналист Михаил отвечает:
    -  Я не могу оставить женщин.
    Я знаю: он прав и не прав. Оставить женщин - их смоет. Остаться с женщинами - смоет вместе. Бежать без них - поскользнуться на растоптанной совести и всё равно не успеть. Бежать всем вместе - попросту всё равно можно не успеть.
    -  Оставайся, - говорю я. Вместе с ними. Будешь писать хронику мировой катастрофы. Но мы унесём женщин в своём сердце.
    -  Хорошо.
    -  А ты, Володя, давай со мной, - говорю я художнику.
    -  Я не люблю бегать, - говорит художник. - Но я побегу. Попытаюсь перенести их зрительные образы.
    -  Хорошо.
    Про поэта Кабанова я даже не задумывался, знал: побежит и добежит. И женщин в своём сердце не понесёт, эти ему незачем. У него своя родная семья в Киеве, ради неё он готов самостийно выживать. По своему это даже благородно: поэт Кабанов в своём праве, слова ему сказать не моги.
    Впрочем, везде по своему соизволению мочащийся философ Ксанф тоже в своём праве, а ведь мы теперь должны спасаться от его философического Потопа… Так не лучше ли обратиться к самому Ксанфу? Узнаем, как решать проблемы…

    ...В то время в городе были выборы, и весь народ собрался в театр. Законохранитель принес книгу с государственными законами и большую печать, положил их перед собранием и говорит:
    - Сограждане, вы должны избрать по вашей воле нового законохранителя, дабы он был блюстителем законов и хранил государственную печать для будущих дел.
    И вот, между тем как народ обсуждал, кому оказать такое доверие, вдруг с высоты налетел орел, схватил государственную печать и взмыл ввысь. Самосцы были в великом смятении, полагая, что это важный знак немалых бедствий. Тотчас созвали жрецов и гадателей, чтобы истолковать знаменье, но никто не мог этого сделать.     Тогда встал среди толпы один старик и сказал:
    - Граждане самосцы, зачем нам слушать этих людей, которые набивают брюхо от жертвоприношений и проматывают свое добро, притворяясь благонравными? Разгадать такое знаменье, разумеется, нелегко, нужно превзойти все науки, чтобы с этм справиться. Но ведь у нас есть философ Ксанф, его знает вся Эллада, давайте его и попросим разгадать нам знаменье.
    Он сел, а народ шумно обратился к Ксанфу и настойчиво просит его разрешить задачу. Ксанф вышел к собранию, но не нашелся ничего сказать и только попросил отсрочки, чтобы разгадать знаменье. Собрание уже хотело расходиться, как вдруг опять с высоты налетел тот же орел и выронил из когтей большую печать за пазуху одному государственному рабу. Народ попросил Ксанфа заодно истолковать и это второе знамение; Ксанф пообещал и пошел домой мрачный и озабоченный.)

    Поток ксанфовой мочи, меж тем, был уже на подходе. Вы можете спросить, отчего это нас (тех, кто должен попасть в Ковчег-Грааль) до сих пор не накрыло? Отвечаю: время спасения (как и воландовы известные праздники) иногда приятно продлить.
    -  Бежим, - сказал художник Володя.
    Где наша не пропадала? Да везде она (наша то есть) пропадала!
    Мы побежали.
    Художнику Володе лет было за шестьдесят. Ростом хоть и высок, но сух в кости и телом почти бесплотен. Казалось бы, ему вольно' бежать через Лиговку. Но на ступнях его стоптанные сандалии, на бедрах еще советского покроя брюки; легко ему не было, слава Богу (не философу Ксанфу, конечно, Потоп сотворившему!), поток отсе'к от нас с ним всю машинерию (deus ex machine), и ничто (кроме волн мочи') нам не угрожало…
    Мы бежали.
    Я (откровенно и эгоистично) опережал. Я (даже) на Володю оглядывался, позволял себе. А поток Потопа придвинулся уже вплотную. А мы все еще не достигли середины проспекта. Но нам вослед смотрели женщины и взглядами подбадривали (ведь мы несли их в своих сердцах)… А Потоп норовил все это смыть.
    Вообще, любой Потоп всё смывает до самой сути. Мне это напомнило баню (то есть головомойку), например,  вот эту:

    ...На другой день говорит Ксанф Эзопу:
    - Ступай, посмотри, много ли народу в бане.
    Пошел Эзоп и по дороге встретил градоначальника. Градоначальник его узнал и спрашивает:
    - Эзоп, куда путь держишь?
    - Не знаю!
    - Как так не знаешь? - говорит градоначальник.
    - Я тебя спрашиваю, куда ты идешь, а ты говоришь: не знаю.
    - Клянусь Музами, не знаю! - говорит Эзоп.
    - Взять его, - приказывает градоначальник, - и отвести в тюрьму!
    - Вот видишь, начальник, - говорит Эзоп, - я тебе правду сказал: знал ли я, думал ли, что иду в тюрьму?
    Подивился градоначальник и отпустил его.
    Пришел Эзоп в баню и видит: народу моется множество, а перед входом в баню лежит камень, прямо на дороге, и каждый входящий об него спотыкается, ругается на того, кто этот камень сюда бросил, а взять да откинуть в сторону никому на ум не приходит. Стоит Эзоп, дивится их глупости; наконец, споткнулся один, выругался:   "Чтоб ему пусто было, кто сюда этот камень бросил!" - взял, отшвырнул камень и вошел в баню.
    Воротился Эзоп, говорит Ксанфу:
    - Хозяин, в бане был один только человек.
    - Как один? - спрашивает Ксанф. - Вот удача: можно помыться на свободе!  Собирай вещи.
    Пришли они в баню, видит Ксанф: народу моется множество. Говорит Эзопу:
    - Что же ты мне сказал: "Один только человек"?
    - А как же? - отвечает Эзоп. - Видишь вон тот камень? Он лежал на самой дороге, все об него спотыкались, и ни у кого ума не хватало отбросить его в сторону. Столько народу об него било ноги, а нашелся только один, который как споткнулся, так тут же взял его и отбросил, чтобы другие не спотыкались. Я и подумал, что из всего народа он один лишь был человеком; так я тебе и доложил.
    - Ну, - говорит Ксанф, - у Эзопа на всякую вину готово оправданье.

    Это я к тому, что оправданием могут быть не только стоптанные сандалии, плохого советского покоя брюки и возраст, бегуну не приличествующий: согласитесь, всё это не способствовало хорошему про-бегу перед надвигающейся электричкой...   Ох, забылся! Здесь у нас катастрофа масштаба библейского, хоть и вызванная (казалось бы, всего навсего) мочо'й древнегреческого философа.
    Зачем я обо всём этом повествую? В любом катаклизме важен подтекст.
    Более этого (и гораздо больнее) лишь то, что подтекст есть всегда. Ведь даже разумом разумеется, что не в положении пожилого художника следует бегать супротив (или наперерез, это как угодно) мировой катастрофы: он не мог бы добежать, даже ежели был бы богато экипирован, и он таки - в ауре своей "весёлой бедности" творческого человека-совка, мне ностальгически созвучного, пребывая - не добежал!
    Наяву он и не мог добежать, однако в моём подтекста - обязан был! Я, конечно, мог бы и наяву не допустить, чтобы художника смыло потоком философической мочи'; я мог, но - не мог, ведь мочь и не требовалось: мировая катастрофа уже со всеми совершилась, с моим участием, или без него - всё равно.
    Подлостью было само моё предложение - бежать. Такие сейчас времена, что глупость моя = подлости; чистая (2 на 2) арифметика.
    Впрочем, что я мог бы без осознания такого равенства?
    Я мог бы точно так же перебежать пути перед электропоездом. Или я мог бы просто-напросто точно так же (как художник Володя) споткнулся, но не упасть и даже не замедлиться - то есть всё равно успеть, и всё. Или я мог бы (чистой воды фантастика) не успеть и быть мочой подхваченным, но таки из неё суметь выплыть… Я мог бы - всё, но не смог ничего; поэтому я даже и не выплыл, но - выпал. Из-реки по имени факт.
    Я добежал до ирреальности: до последнего моего берега с Буквоедом.
    Художника Володю реальность (иначе - филолсофическая моча) смыла: он не добежал. И здесь выяснилось, что умней всех (и меня в том числе) оказался журналист Михаил, оставшийся на том берегу с женщинами. Ибо мы с художником несли образы женщин в сердцах своих, и журналист каким-то образом просочился вместе с ними.
    Итак, художника Владимира смыло потоком.
    И здесь я вспомнил про украинского поэта Кабанова, который никаких желаний не изъявлял: ни перед потоком бегать и спасаться, ни с женщинами оставаться; в суматохе о нём как-то подзабыли, а он (классический коллаборационист) каким-то образом без всего этого выбора выжил и вослед за журналистом перенёсся в Буквоеду… Вот так и выживают серьёзные люди: они спокойно рассчитывают ни за что не отвечать.
    А мы, то есть: я и образы двух женщин в наших с художником сердцах (тотчас ставшие здесь во плоти), и журналист Михаил, по роду своей древнейшей профессии вместе с женщинами к Буквоеду мистически доставленный, должны были ответить себе (коли совесть у нас есть), зачем мы здесь?
    Неужели затем, чтобы множить буквицы? Дело-то вполне без-смысленное: добавлять свои потопики ко всемирному Потопу, вестимо… Но чему быть должно, того не изменить! Нам было суждено спастись. Художнику Владимиру суждено было быть смыту ослиной (ина'че, Ксанфа-философа) мочой. Но виновным в этом суждении оказывался я: я был другим придурком, который попросил его на спор проскочить перед поездом (потоком, дык, ёлы-палы; в Санкт-Ленинграде мы, или где?)...
    Скажу причину погибели Владимира: художником он был примитивистом, более того, самоучкой и никаких-таких академий художеств не оканчивал, новый веяний чурался, любил классическую русскую литературу (в основном, поэзию: Батюшкова, Вяземского, Тютчева и даже Бенедиктова чтил); согласитесь, ему нечего было делать на лукулловом пиршестве в Буквоеде!
    Я, к примеру, видя буквоедские торговые ряды пустых (не буквально, конечно, а аллегорически) и пестрых (а вот это буквально) картонных корешков, всегда вспоминаю леонтьевское из "Среднего европейца...":

    Не считая себя обязанным читать всё, что пишется нового на свете, находя это не только бесполезным, но и крайне вредным, я даже имею варварскую смелость надеяться, что со временем человечество дойдёт рационально и научно до того, до чего, говорят, халиф Омар дошёл эмпирически и мистически, то есть до сожигания большинства бесцветных и неоригинальных книг.

    Итак, мы проскочили если и не все, но - большей своей частью; украинский поэт Кабанов (внешне очень даже похожий на Мальчиша-Плохиша из прекрасного советского фильма) не мог не проскочить - полностью: ибо был от мира сего и крепко в него прицеплялся; мы же (я и женщины, и художник-примитивист) - тоже беглецы от Потопа, но не совсем плохиши - проскочили разве что бессмертными своими душами: всё остальное оказалось смыто философической древнегреческой (сиречь, очень до-христианской) мочой...
    Может, и к лучшему: в Буквоеде собраны не только пустые смыслом книги, но и книги смыслом полные: не только они предъявляют нам себя, но и мы должны перед ними в доподлинном своём облике предстать... Ведь откуда берутся образы животных в баснях?
    А отсюда. Ибо я человек, и ничто животное мне не чуждо: каждый себя сам объявит, чеВо в нём и сКока! Именно так, слеГка (но очень наивно и даже невинно) скабрезничая. Ведь если твоя судьба не вызывает у тебя смеха, значит ты не понял шутки. А в Буквоеде непониманий быть не должно, там есть лишь недопонимания, которые (благодаря букво-въедливости) можно поправить.
    Мы все, то есть украинский поэт Кабанов, во-плоти, и наши спасённые души (то есть художника Владимира, журналиста Михаила, меня и двух женщин: Елены и Жанны), добрались до входа Ковчег (Граалем я его пока называть не буду: посмотрим, во что мы в нём обернёмся или - ежели посмотрим вперёд - не обернемся) и немедленно ввалились в него…
    Книги сразу нас обступили и принялись в нас вглядываться!
    Это, разумеется, была метафора: нам всего лишь так показалось. Но очень своевременная и показательная метафора: в глубине Ковчега проходила презентация книги Аглаи Топоровой «Украина трех революций»… Само действо разворачивалось от входа не близко и нам ещё было не видно, но тема казалась очень своевременной (при наличии спасшегося вместе с нами яркого (даже пёстрого) украинского поэта Кабанова): басни, посредством очеловечивания животных, многое в Ковчеге до Грааля возводящие.
    Итак, мы в Буквоеде.
    О презентации книги Аглаи Топоровой мы, спасавшиеся от философического Потопа, и ведать не ведали ещё: для из-веданья презентации нам предстояло пройти в глубины Буквоеда. Впрочем, очень может быть, что журналист Михаил, либо новоубежденный украинец поэт Кабанов (прямо из Киева в мой Санкт-Ленинград перенесшийся и под каток Потопа сразу попавший) что-то о происходящем знают…
    Их дело. Мой у-дел - не революции, а метаморфозы: это честней.
    Итак, о метаморфозах:

    ...Китай, как бы пробудясь от тысячелетнего отдыха своего, заявили вновь права свои на участие во всемирной истории; Индия впервые восстала; Китай вступил впервые в нешуточную борьбу с двумя передовыми нациями Запада: с Францией и Англией. Индия была усмирена; Китай был побежден. Но кончено - и тот и другая уже вовлечены в шумный и страшный поток всемирного смешения, и мы, русские, с нашими серо-европейскими, дрябло-буржуазными, подражательными идеалами, с нашим пьянством и бесхарактерностью, с нашим безверием и умственной робостью сделать какой-нибудь шаг беспримерный на современном Западе, стоим теперь между этими двумя пробужденными азиатскими мирами, между...
    Спасемся ли мы государственно и культурно? Заразимся ли мы столь несокрушимой в духе своем китайской государственностью и могучим, мистическим настроением Индии? Соединим ли мы эту китайскую государственность с индийской религиозностью…
Это опять леоньтевское, разумеется.

     Разумеется так же, что я ничуть не соединяю в воображении своём поток Истории с философическим потоком мочи, а так же свиные рыла и прочие па'сти (почти что от слова «пасти'»: так легко спутать «себя как паству» и «себя как еству») зверей и чистые души человеческие: мне просто любопытно, насколько сразу раздвинулось наше с тобой, читатель, восприятие происходящего.
     Не только от Сенеки и Петрония (в моём повествовании ещё не поминавшихся, что легко поправимо), двух сыновей языческой Гармонии, но и от гораздо более раньшего индивида  (очеН-Но гораздой на всё личности), то есть от ксанфова  уродливого раба Эзопа ведёт своё начало негаданная сила моих аллюзий...
    Просто был ещё один шторм...
    То есть уже не первый...
    И опыта выживания у моих предшественников предостаточно. А вот у меня его нет... Почти нет... За исключением памяти о том подлом потоке философической мочи, коим смыло великую империю СССР... Смыло великую цивилизацию СССР...   Возможно, даже Царство Божье СССР, которого мы не заметили.
    Это интересный вопрос: Царство Божье СССэРа! Но это уже прошлое. Сейчас меня занимает моё сейчас, в котором предстоит выжить. А всё вышесказанное (и выше-описанное, что весьма точно определено, как басня или притча) сказано лишь потому, что мы всегда начинаем...

    ...свою речь, сообразно с сущностью дела, с основного".   Аристотель, Поэтика.
    А так как подражатели  подражают  действующим лицам, последние же необходимо  бывают или хорошему, или дурными (ибо характер почти всегда следует только этому, так как по отношению к характеру всё различаются  или порочностью, или добродетелью), - то, конечно, подражать приходится или лучшим, или худшим, или даже таким, как мы, подобно тому, как поступать живописцы.

    А где ещё подражать Граалю, как не в Буквоеде? Так что всё не просто, а ещё проще:

    Лучшим - Когда люди начали умножаться на земле и родились у них дочери, тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали [их] себе в жены, какую кто избрал. И сказал Господь: не вечно Духу Моему быть пренебрегаемым человеками; потому что они плоть; пусть будут дни их сто двадцать лет. В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им: это сильные, издревле славные люди.…
    Худшим - И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил, от человека до скотов, и гадов и птиц небесных истреблю, ибо Я раскаялся, что создал их.

    Я, конечно, понимаю всю пошлость такого подхода, дескать, вот так Господь узнаёт человека, свободного от греха: испытание посылается всем, но достоин его оказывается лишь тот, кто его выдержит (на деле всего лишь перефраз очевидности: о том, что будет Потоп, скорей всего, знали все - это носилось в воздухе, отсвечивало в глазах, проступало со дна разговоров. Один только Ной - в данном случае составленный из нас, героев этой истории -  поверил, успел укрыться в Ковчеге и спасся. Вот так Господь узнаёт человека, свободного от греха, - весть посылается всем, а касается тех, кто способен слышать).
    Я понимаю пошлость азбучных истин. Но на то и Буквоед, чтобы спасать утолением живота (желудка живого ума): прежде всего надобно выжить; выживем, тогда (быть может) и о душе подумаем… Я понимаю пошлость азбучных истин, но мы всё ещё в нашей прошлости; до будущего ещё предстоит добраться.

    На деле всё не так, конечно: если Бог будет на первом месте, всё остальное будет на своём. бл. Августин; так что ложь это всё и враньё - выживание: выживание души из тела, получение пресловутого deus ex machina… Многим известны очень жёсткие строки Сергея Кизякова: "Мне кажется, что превращение бывшего Christentum в Вечную Пустыню Насекомых, в карстовые пустоты бытия - дело уже нескольких десятилетий, может, двух-трёх, и с Европой всё станет ясно, как почти всё ясно сегодня с Америкой. Один большой Макдональдс, вокруг которого шумят поливиниловые голливудские черти - итог 2000 лет европейской культуры. Две тысячи лет на "фу-фу"… Бессмысленная борьба тысяч и тысяч людей непонятно за какие идеалы, чтобы итогом великой цивилизации стал человек-курица, человек крыса, пелевинский "oranus", упрощённый до самого фундамента, до биологического каркаса, до сплетения кишок и нервов, угрюмый производитель кала…".
    Меня один вопрос достаточно давно занимает: "Способны ли русские хотя бы отсрочить превращение Земли в Вечную Пустыню Насекомых?". Елена Андреева, из фейсбука

    В данном случае ближайшим будущим оказывалась презентация книги о киевских революцьонерах; что может быть прошлей и пошлей? Затем эти книга мне и понадобилась, баснописцу и рабу философа Ксанфа Эзопу самое место на такой презентации.
    Итак, речь прежде всего пойдёт о неравенстве!

    Человек с проседью и его любовницы:
    У человека с проседью было две любовницы, одна молодая, другая старуха.   Пожилой было совестно жить с человеком моложе ее, и потому всякий раз, как он к ней приходил, она выдергивала у него черные волосы. А молодая хотела скрыть, что ее любовник - старик, и вырывала у него седину. Так ощипывали его то одна, то другая, и в конце концов он остался лысым.
    Так повсюду неравенство бывает пагубно.

    Отчего я вспомнил эту басню? А оттого (кто бы сомневался?), что обе принесённые нами (поначалу в наших сердцах, а потом вновь наяву) женщины были (если так можно сказать) моими женщинами: в той или иной степени романтизма у меня были с ними отношения… Кто бы сомневался?
    Кто бы сомневался, что обе женщины со мной расстались. Остался я "совсем без волос на голове", нечего им стало с меня рвать, вот и стал я покинуть. Но в этом здесь и сейчас я не желаю им зла, большего чем зло жить без изменений: некоторое так понимают счастье - КовчегоМ. Философический  поток - поток изменений и измен (оттого-то и моча, что потуги), обособленность и статичность - счастье КовчегА...   И никакой иронии, но мы едим буквицы для-ради выживания, и только.
    Пошло? Разумеется. Нужда, однако же, заставляет. Но есть на всё происшедшее ещё одна точка зрения, несколько неожиданная; впрочем, эта аллюзия ещё доэзоповой эры, то есть мощи почти титаноческой... Вот она: Ковчег, на деле, ещё одно испытание, какой-нибудь критский Лабиринт.
    И вот как тогда всё можно описать: мы всё есть составной бог Аполлон, лютый и радостный греческий искуситель искусствами, вослед которому то ли музы шествуют, то ли фурии мчат со всей мочи, грозя растерзать... И вот как с этой точки зрения можно архимедово всё описать в отвлечённой вставке:

    Итак, мы видим, что Потоп-Минотавр загнал нас (вос-помните миф, при-миряя его с собой: несколько принесенных чудовищу в жертву мужчин и женщин жаждут путеводной под-сказки и обретают её) в Лабиринт-Буквоед, лишь затем, чтобы некая загадочная дочь местного (сиречь, буквоедского) царя могла выступить в роли спасительницы Ариадны, в качестве путеводной нити протянув  презентацию своей книги.
    А вот как Ковчег и Грааль оказался всего лишь очередным лабиринтом, разъяснено очень давно:

    Так как лучшая трагедия по своему составу должна быть не простой, а запутанной и воспроизводящей страшные и вызывающие сострадания события, - ведь это отличительная черта произведений такого вида, - то прежде всего ясно, что не следует изображать на сцене переход от счастья к несчастью людей хороших, так как это не страшно и не жалко, а возмутительно.
    И не следует изображать переход от несчастья к счастью дурных людей, так как это совершенно нетрагично: тут нет ничего необходимого, ни вызывающего чувство общечеловеческого участия, ни сострадания, ни страха. Не следует изображать и переход от счастья к несчастью совершенных негодяев. Такой состав событий, пожалуй, вызвал бы чувство общечеловеческого участия, но не сострадание и не страх.
    Ведь сострадание возникает при виде того, кто страдает невинно, а страх из-за того, кто находится в одинаковом с нами положении [сострадание из-за невинного, а страх из-за находящегося в одинаковом положении]. Поэтому такой случай не вызовет ни сострадания, ни страха.
    Итак, остается тот, кто стоит между ними. А таков тот, кто, не отличаясь ни доблестью, ни справедливостью, подвергается несчастью не вследствие своей порочности и низости, а вследствие какой-нибудь ошибки, между тем как раньше он пользовался большой славой и счастьем, как, например, Эдип, Фиест и знаменитые люди из подобных родов.
    Поэтому требуется, чтобы хорошая фабула была скорее простой, а не «двойной», как некоторые говорят, и представляла переход не от несчастья к счастью, а наоборот, от счастья к несчастью, - переход не вследствие преступности, а вследствие большой ошибки или такого человека, как мы сказали, или скорее лучшего, чем худшего. Доказательством этому служит то, что происходит в жизни. Аристотелева Поэтика, глава тринадцатая.

    Итак, я доселе не знал, что и Потоп - Лабиринт.
    Любое и в жизни, и смерти - Лабиринт; и как ты его пройдешь (и пройдешь ли вообще), определяется степенью свободы от греха: испытание посылается всем, но достоин его оказывается лишь тот, кто его выдержит.
    Убежав от Потопа (по крайней мере, так думая), мы всё вовсе ещё ничего не прошли и ничего не выдержали, а всего лишь оказались насильственно загнаны в Лабиринт Буквоеда… Тогда-то и  подумалось мне: а не Минотавр ли сей Буквоед?
Вы скажете, что об этом я упомянул в начале этой отвлечённой вставки?    Действительно, что ещё раз подтверждает мою уверенность: наше будущее и есть наше настоящее: мы узнаём его затем, чтобы оно изменяло наше прошлое.
    Итак, постскриптум, что началу предшествует.) Итак…

    ...Просто был ещё один шторм!
    Лишь потом, через годы, мой корабль объявили Ковчегом.
    Обозначили Бога на небе, что злей печенега
    Отпустил на нас сточные воды.

    Я не ждал у моря погоды:
    Просто был ещё один шторм!
    А потом предо мной расступилися мертвые воды…
    И пошёл я долиною смерти.

    И со мною народ мой со своими детьми и скотом.

    Так всё и получилось: при входе в Буквоед (который, как мы выяснили, ещё и Минотавр, которому мы принесены в жертву); так и получилось: мы (все , так сказать,«спасшиеся» - как будто это можно считаться завершённым) были прямо-таки загнаны потоком философической мочи на презентацию книги об украинских революциях…
    В то время, как никакой Украины уже словно бы и не было; впрочем, она всё ещё могла бы остаться быть или вовсе быть перестать...
    Как будто это мы должны были решать: спасать Украину или не спасать?

    Знаю: будет ещё один шторм,
    Пред которым мы малые дети:
    И пойду я по дну человечьего сердца,
    (то есть долиною смерти)…

    Что шторма мне? Шторма мне мой дом.

    Природа Лабиринта проста: ты входишь и ты можешь не выйти, но - должен; так и выбор между достоинством (вот так Господь узнает человека, свободного от греха: он грешен, но не подчинён греху) и унижением (вот как у украинского яркого поэта Кабанова: на что не пойдёшь для-ради живота своего и семьи?)...
    Природа Лабиринта проста: кем бы ты ни был, вошедший, ты всегда не един и целостен, а являешься  личностью составной (в тебе есть и женственность в количестве бывших возлюбленных, и даже кривляющийся душою своею Кабанов - как присущая каждому толика иудства); но раз уж предполагается, что ты пойдёшь испытание, ты его пойдёшь.
    Стало быть, в будущем - ты уже достоин испытания!
    Осталось только этим нашим будущим изменить наши прошлость и пошлостью.
    Итак, ты достоин (мы все достойны): ты умён и силён, и смел, любишь властвовать, поэтому самый опасный из соблазнов, который тебе может встретиться в лабиринте КовчегА, - это нить Ариадны: просто-напросто потому, что ведёт к пользе (выходу из какого-либо её личного лабиринта) самой Ариадны, а вовсе не тебя самого.
    Нить Ариадны предлагает тебе якобы твой выход (или вход, это всё равно) из Лабиринта как путь к спасению - для неё, а не для тебя; любая Ариадна искренне лжёт, ничуть не скрывая своей корысти и лжи: на самом деле, что можно скрыть в тесноте КовчегА? Разве что его граалеву сущность, но это уже проблема Ариадны: сумеет она убедить тебя, что она вовсе не враг тебе, а благо твоё?
    Впрочем, с любыми ариаднами просто определился:

    Либо женщину обожествлять,
    Либо с ней расставаться.
    Ибо её потреблять
    Или ей позволять

    Плотно  собой питаться -
    Есть в этом что-то животное.

    Что до её любви
    Или моей любви:
    Где-то в моей крови,
    Где-то в моём сердце

    Столкнулись два малых тельца,
    Мглистых и кровяных!

    Словно двое больных
    Принялись исцелять.
    То есть обожествлять,
    А не просто питать

    (словно рождённый ползать
    Где-то в дебрях желудка

    Мнит о себе летать).
    Жутко в таком мироздании.
    Но мы божьи создания.
    Ибо в живом сознании буду я повторяться:

    Либо женщину обожествлять,
    Либо с ней расставаться.

    Зачем я всё это сказал, вместо того, чтобы молча пуститься в путь по Буквоеду - туда, где мне будут презентовать очередной смысл (очередную философическую мочу) моей жизни? Это простая прагматика: постигнуть сначала свою высочайшую пользу, а потом, если нужно, начинать мудрствовать  о чужом непостижимом... То, что нитью Ариадны в Буквоеде оказывалась  презентация  книги Аглаи Топоровой, не отменяет того простого факта: путеводную нить в Лабиринте Ковчега тебе предоставляют лишь для того, чтобы подательница этой нити могла решить свои проблемы за твой счёт.
    Даже если это проблемы такого составного эрзац-государства, как Украина: очень сия составная личина (под коей клубок яростных противоречий) хочет, чтобы кто-то из тебя (из составного тебя) решал её проблемы... Впрочем, тебе ли, тоже личности составной, этого не понять? Все мы хотим, чтобы часть спасала целое.
    Итак, мы (две мои бывшие женщины, журналист Михаил, поэт Кабанов, художник Владимир - который не добежал и был философической мочой смыт, но куда мы без изображений внешности, потому и он с нами - и я, грешный автор сей сказки) слитно вломились в Буквоед и сразу повернули налево, потом направо, потом устремились прямо к устроенной около изящной стойки кафетерия презентации/
    Там как раз были столики для работы с гаджетами и для (предположим) чашечки кофе, большего столы не помещали; впрочем, если кто полагает, что весь этот Потоп затеян лишь для того, чтобы привести нас к презентации этой книги о проблемах Украины, отвечу: ни в коем случае! Да и (по моему) нет такой проблемы, как Украина.
    Более того, есть ли вообще какая-либо Украина или её нет, или она только-только за мой счёт собирается настать - нет и не будет у меня ответа: такие людоедские самоопределения мне попросту не интересны… Итак, мы достигли места! И вовремя! Презентация ещё не началась, но вот-вот начнётся: зрители и слушатели (и, быть может, даже читатели) располагались и обустраивались на местах, автор книги уже заняла место, отведённое для выступающих.
    Мои спутники присоединились к зрителям. Я отправился к стойке за кофе.
    Во всем происходящем никого, разумеется, не удивило, что переход от внешнего экстрима с грохочущим по Лиговке Потопом к тишине КовчегА совершился столь естественным образом: всё в мире естественно, кроме некоторых непросторных людей. Надеюсь, что я (даже весь составной я или часть меня) к этому числу людей не отношусь.
    Поясню: все упомянутые много детали (Лиговка, Буквоед, Кабанов и Аглая Топорова, и прочие участники дискурса) всего лишь придают реальность моему (и вашему) участию в поединке между прошлым и будущим (в котором будущему предстоит изменить прошлое). Тем, кто отваживается на подобные поединки, следует знать, что исход у них всегда один:

    В поединках подобного рода побеждающий не наследует ничего, кроме вменяемости, и притом, весьма относительной, ограниченной возможностями нашего тела и духа, а следовательно, - чреватой множеством новых испытаний.
 Андрей Гладыш, Структуры Лабиринта.

    Тем, кто на это отважится или, по крайней мере, решится продолжить сей путь с его множеством ариадических нитей, следует знать, что в перспективе им предстоит только выход на следующий дантический круг мистерий: в поединках подобного рода (якобы с Минотавром, которого - на самом деле - тебя вынуждает убить очередная ариадна: минотавры - сущность страдательная и со-страдательное, твое второе-первое я) побеждающий не наследует ничего, кроме вменяемости…
    То есть чувства вины.
    Впрочем, вменяемость эта будет весьма относительной… Вот видишь, читатель, мы с тобой и пошли на следующий дантический круг. Так оно всё и происходит. Но если я это понимаю, так зачем мы (составной я) сейчас вышли к презентации книги Украина трех революций? А затем лишь, чтобы понять, что за нить нам протягивает ариадна-Аглая, и в чьих интересах.
    (этот вопрос не включает в себя вопроса: в чьих интересах мы вообще живём? Этот вопрос не включает в себя множественность мира: если Потоп-Минотавр загнал нас в Лабиринт-КовчеГ, то которого из минотавров-потопов мы здесь - посредством ариадновых подсказок - будем убивать?)
    Потому (хотя мы поспели до начала представления, пропустим его и уйдём минут на десять вперёд: там интересней), пока мои спутники обустраивались за столиками и (ибо здесь мы суть одно) занимали мне место, я получил свой кофе и вернулся к ним; меж тем представитель издательства произнёс обязательное вступление (слушать которое никому не обязательно; впрочем, у каждого есть право слышать неслышимое):
    - ... (и всё же - пропустим пустые места)..., (но потом - спохватимся и проявим некоторую куртуазность: не будем слишком уничижительно относиться к пустословам)... - И, несомненно, книга Аглаи о потрясённый у наших ближайших соседей поможет осознать процессы, происходящее у нас дома, - говорил он очевидным неправду и  сам это осознавал; потом его вступление закончилось, и автор заговорила сама:
    - ..., - сказала Аглая. - Двадцать лет Украина была независимым государством, выросло  поколение, осознающее себя независимым и отдельными от России… Мы должны это принять и уважать.
    Сказанное мне понравилось. Не тем, конечно же, правдой являлось оно (ска'занное) или кривдой. А тем, что речь зашла об обособлении, стало быть, и о КовчегЕ; КовчеГ - вещь, конечно, в себе, но - исключительно функциональная, прилагательная к выживанию, стало быть, служащая интересам.
    Чьим интересам могло служить заявление о наличии в Потопе философической мочи' такого (отдельного от буквоедовского Лабиринта и от всех прочих граалей) КовчегА - Украины? Здесь важен даже не ответ на вопрос, а наличие самого вопроса.
Окраина любой жизни, её экзистанс, ad marginem для метафизических пояснений  сущего - в чьих интересах его обособлять? даже если не абстрагироваться от реалий, а в них погрузиться - в чьих интересах обособлять, упрощая реалии? Только тех, кто хочет решить свои проблемы за наш счёт.
    Дальнейшую презентацию книги можно пропустить, пустословие ибо; но ведь мы никогда не пропустим сквозь душу ничего из того потока философической мочи, которым люди стремятся омыть свою суть, потому...
    -…, - сказала ещё Аглая. Сказанное содержало, что люди-украинцы имеют право как на правду, так и на кривду.
    Спорить с этим было сложно.
    Я сказал художнику Владимиру:
    -  У человека вообще нет никаких прав, есть лишь вечные интересы.
    -  Больно что-то мудрёное ты сказал, - отозвался художник-примитивист, в душе со мной совершенно согласный.
    Я кивнул. Журналист Михаил посмотрел на меня иронически, но - с вечным интересом летописца. Поэт Кабанов, которого выступление Аглаи вполне устраивало, посмотрел на меня без вечного интереса: я его вообще никогда не интересовал, с меня ему не было никакого проку… Жанна сказала:
    -  Ты кофе принёс только себе.
    Это была очевидность.
    -  Нет, не только, - сказал я.
    Это была другая очевидность.
    На обе эти очевидности музыкант Елена сделала на лице гримаску.
    -  Очень полезная книга, - повторил представитель издательства. - Может, кто-нибудь хочет высказаться?
    Я не хотел. Но пришлось.
    -  Пожалуй, книга действительно полезна: в смысле, какими не должны быть книги.
    Стало тихо. И до этого было тихо. Но теперь - стало.
    -  Меня не интересует вопрос украинства: есть оно, нет его или только намечается. Меня интересует, как это виртуальное украинство хочет существовать?   Известна позиция: пока есть моя родина, никакой Украины не будет, кроме как за счёт умаления моей родины, вычленения из неё Украины.
    -  Что… - сказал кто-то.
    -  Ничего… - ответил кто-то.
    -  Так что очень полезная книга. Интересно, для-ради чего она написана? Если для-ради самоопределения автора, симпатичной мне Аглаи Топоровой, которой следовало заняться аскезой именования (иначе, писательством) для-ради своего ежедневного самовоссоздания и противореча непобедимой энтропии мироздания - тогда да.
    Если же для-ради того, что бы мы (русские) осознали свою обязанность выделить часть себя на содержание мифа об Украине - тогда нет.
    -  Что именно «да и нет»? - сказал поэт Кабанов.-  Звучит как «ни да, ни нет».
    - Чувствую украинского поэта, - сказал журналист Михаил, высокий и женщинам симпатичный, с русыми (но скромно-русыми, этак ненавязчиво) волосами и такой же неброской бородкой. - Особенно для русскоязычного украинского поэта.
    Кабанов понял (относительно своих интересов он всегда хорошо понимал), что имелось в виду его ренегатство. Отвечать, разумеется, не стал, даже презрения (которое к нам - не восхищённым его талантов и всё готовым ему за талант  простить - чувствовал) не выразил, ему не было от этого пользы.
    -  Нет, это если книга бес-полезна. Да, если без-полезна, то есть нейтральна и предназначена (безо всякого бесовства) лишь для самоопределения автора, - сказал я.
    -  Это когда автор самоопределяется лишь за счёт читателя, - сказал журналист Михаил.
    Я же подумал о своём: мне сейчас захотелось вспомнить Петрония...

    Путник в дальней дороге дал обет, что если найдет что-нибудь, то половину пожертвует Гермесу.
    Наткнулся он на суму, в которой были миндаль и финики, и поспешил поднять ее, думая, что там деньги. Вытряхнул он все, что там было, и съел, а скорлупки от миндаля и косточки от фиников положил на алтарь с такими словами:
«Вот тебе, Гермес, обещанное от находки: делюсь с тобой и тем, что было снаружи, и тем, что было внутри».
    Басня относится к человеку жадному, который ради наживы и богов перехитрить готов.

    -  Что-то всё это - не Сатирикон! - сказал я сам себе, но все меня услышали. Простецов (людей эпохи ЕГ) меж нас не было, даже украинец Кабанов был (до своего ренегатства) неплохим поэтом... Все поняли, о чём речь.
Речь была, как и всегда, о вине: кто теперь будет виноват перед всем миром (это - вообще) и перед Украиной (это - частное): если кого-то делают виноватым, его хотят беззастенчиво использовать.
    - А чего ты хочешь? - сказал примитивист  и художник Владимир.
    -  Да, - сказал журналист Михаил.
    -  Правды. Если ты не лжёшь, тобой невозможно манипулировать. Если ты не виноват, тебя нельзя использовать.
    -  Ну, Коля, - сказал художник Володя (здесь я признаю'сь, что меня зовут Николай-победитель, пора бы). - Даже в человеческих отношениях все друг другом пользуются, а ты ведешь речь о чем-то, нам постороннем: о социуме, о политике…
    -  Веду, - сразу признался я. И вспомнил блаженного Августина:

    Если Бог будет на первом месте, всё остальное будет на своём.

    Поэт и украинец Кабанов промолчал. Мы были из России, значит, изначально были глупее любого украинца (даже ежели и были многожды умнее) Эту уверенность можно было бы посчитать национальной чертой выдуманного украинства, пожалуй... Нет, не пожалую. На бедность не подаю. Так не было, но так теперь будет. В мир пришла новая реальность. Реальность быть и остаться.
    Милосердные ныне стало правдивым, называя вещи по имени.
    Именно здесь, в КовчегЕ, следовало о том объявить: Мы никому и никогда больше не позволим себя использовать. А ведь нас всех (посредством Потопа из философической мочи) загнали в этот Буквоед на презентацию книги об Украине именно для того, чтобы пользовать... Надо это хорошо понимать. Надо хорошо понимать, каков мир, но не каковы мы.
    Мы инаковы. Мы никак не относимся к людям, которые ради наживы и богов перехитрить готовы. Мы начинаем со своего начала:

    Впрочем, все это  еще было бы терпимо, если  бы действительно открывало путь к красноречию. Но пока  эти надутые речи, эти кричащие  выражения ведут лишь к тому, что пришедшему на форум кажется, будто он  попал в другую часть света.  Именно потому, я думаю, и выходят дети  из школ дураки дураками, что ничего жизненного, обычного они там не видят и не слышат,  а только и узнают что россказни про пиратов, торчащих с цепями на морском берегу, про тиранов, подписывающих указы с повелением детям обезглавить собственных отцов, да про дев,  приносимых в жертву целыми тройками, а то и больше, по слову оракула, во избавление от чумы, да еще всяческие округленные, медоточивые словоизвержения, в которых и слова, и дела как будто посыпаны маком и кунжутом.
    Питаясь подобными вещами, так же трудно развить тонкий вкус, как хорошо пахнуть, живя на кухне. О, риторы и схоласты, не во гнев вам будет  сказано, именно вы-то и погубили красноречие! Пустословием, игрою в двусмысленность и бессодержательную звонкость  вы  сделали его предметом насмешек, вы обессилили, омертвили  и привели в полный упадок его прекрасное тело. Юноши не упражнялись в "декламациях" в те времена, когда Софокл и Эврипид находили нужные слова.   Кабинетный буквоед еще не губил дарований во дни, когда даже Пиндар и девять лириков не дерзали писать Гомеровым стихом. Да, наконец, оставляя в стороне поэтов, уж, конечно, ни Платон, ни Демосфен не предавались такого рода упражнениям. Истинно  возвышенное и, так сказать, девственное красноречие заключается в естественности, а не в вычурностях и напыщенности. Это надутое, пустое многоглаголание  прокралось в Афины из Азии. Словно чумоносная звезда, возобладало оно над настроением молодежи, стремящейся к познанию возвышенного, и с тех пор, как  основные законы красноречия стали вверх дном, само оно замерло в застое и онемело. Кто из позднейших достиг совершенства Фукидида, кто приблизился к славе Гиперида? (В наши дни) не появляется ни одного здравого произведения. Все они точно вскормлены одной и той же пищей: ни одно не доживает до  седых волос. Живописи суждена та же участь, после того как наглость египтян донельзя упростила это высокое искусство.

    Ну вот, собственно, и Петроний. Который Арбитр. Никто не удивился, что (пока всё шла и шла презентация книги - вестимо, бесы литературы умеют тянуть время) я произнес вслух этот отрывок. Никто не удивился, и ничто в мире не удивилось. Нет ничего нового под солнцем. Даже Потоп снаружи КовчегА - не нов, и совсем-совсем не ноев... Но и ныть нам не пристало!
    Даже поэт и украинец Кабанов опять промолчал, на этот раз не только из справедливого чувства превосходства над москалями: все всё понимали.
    -  Мне всегда было интересно, - сказал я.
    -  Очень, - согласились со мной мои бывшие женщины.
    Все всё понимали.
    Ведущий ещё раз вопросил:
    -  Кто-нибудь ещё хочет сказать?
    Я встал и сказал:
    -  Пожалуй, хочу.
    - Пожалуйста.
    -  Пожалуй, Ганди себя изжил. Непротивление злу насилием ныне извращено и поставлено на службу злу. Предположим, при сопротивлении злу нечаянно погибают посторонние - и вы виноваты. Гордые чехи прекратили выпускать «тигры» лишь тогда, когда узнали в мае сорок пятого, что зарплаты больше не получат - ну так ведь им семьи было надо кормить...
    -  А при чём тут чехи и книга Аглаи об Украине майдана? - удивился ведущий.
    -  При том, что сто пятьдесят дивизий вермахта разгромили совсем не терпилы и предатели, как нас сейчас пробуют убедить. При том, что любая бесчеловечность не есть простительное заблуждение «братьев»: зачем нам в братьях упыри и иуды?
    -  Вы что это?!
    -  А ничего. С любым зверем заканчивают только в его логове. С украинским - тоже... И здесь пространство и время действительно соединились в Чаше Грааля!   Ведущий (обычный, ничего не умеющий выразить личного корпоративный издатель) вдруг обернулся в ве'дающего:
    - И упыри, и иуды могут быть нам братьями. Не зарекайтесь. Кто бы мог себе вообразить, что Святой Грааль будет омываем философической мочой? Кто бы расчленил  содержимое  Грааля на такое множество никчемушных книжиц, лишь автору (как Украине, предположим) для тупой самостийности необходимых?
    -  Я.
    -  Врёте. Не верю.
    -  Ну и что? Самовоссоздание  не следует упрощать до самостийности.
    -  Не следует. Но происходит... - совершенно оче-видно, что такого диалога между мной и ведущим произойдут не могло. Произошёл другой. Передать (то есть - предать)  который невозможно. Ибо в таких вещах суть вещей постигают лишь сами, и никто не поможет. Передача (с рук на руки) сродни предательству. Поскольку всегда происходит - для чего-то.
    Для чего же безликий корпорант, ведущий презентацию, вдруг произнёс то, что произнёс чуть ранее ("нечто почти сродни истине")? А для того, чтобы мы вспомнили: и ведущие, и ведомые могут перекинуться (сказочный термин волшебства и оборотничества) в ведающие. Ибо истина анонимна, и слышать надобно всех.
    Впрочем, и прощение не следует упрощать. Поэтому вот что было сказано мной на самом деле (ведь и я рассказываю эту историю - для чего-то):
    -  Вся эта история векового предательства (или иудства, если уж договаривать всю правду до конца) Украиной (краями моей родины, её экзистансом и её оболочкой) самоей сути моей родины - именно что необходима моей родине: для-ради самоопределения моей родины. Ибо русская национальная идея - спасение  мира русскими.
    -  От чего (или было сказано "Отче-го"?) русские собираются спасать мир? - сказал безликий ведущий.
    -  От пустоты. И от философической мочи, которой эту пустоту тужатся наполнять.
    -  Кто тужится? - вполне естественно и просто спросил ведущий. Он тоже был не прост и достаточно образован. Но он не был самостоятелен. В этом были его сила и слабость: в том, что он не был личностью.
    -  Вы, - точно так же просто ответил я.
    На самом деле всё было ещё проще:

    Дадим волю нашей фантазии и представим вдруг, что все дело кончено, что настояниями и кровью России славяне уже освобождены, мало того, что турецкой империи уже не существует и что Балканский полуостров живет своей жизнью.Не будет у России, и никогда еще не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобожденными! И пусть не возражают мне, не оспаривают, не кричат на меня, что я преувеличиваю и что я ненавистник славян! Я, напротив, очень люблю славян, но я и защищаться не буду, потому что знаю, что все точно так именно сбудется. Нам отнюдь не надо требовать с славян благодарности, к этому нам надо приготовиться вперед. Начнут же они, по освобождении, свою новую жизнь именно с того, что выпросят себе у Европы, у Англии и Германии, например, ручательство и покровительство их свободе, и хоть в концерте европейских держав будет и Россия, но именно в защиту от России это и сделают. Они убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшею благодарностью, напротив, что от властолюбия России они едва спаслись при заключении мира вмешательством европейского концерта, а не вмешайся Европа, так Россия, отняв их у турок, проглотила бы их тотчас же, "имея в виду расширение границ и основание великой Всеславянской империи на порабощении славян жадному, хитрому и варварскому великорусскому племени". Мало того, даже о турках станут говорить с большим уважением, чем об России. Особенно же приятно будет для освобожденных славян высказывать и трубить на весь свет, что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия - страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации. Достоевский в «Дневнике Писателя».

    Всё было очень просто и на-глядно. Хотя, казалось бы, что может быть проще на-глядности? А это тоже просто: наглость. Сейчас в помещении Буквоеда, расположенном совсем рядом с гостиницей Октябрьская среди десятков тысяч «хороших и плохих» (дикое определение, ежели признаём, что любые книжицы - для чего-то) изданий (я и мои верные спутники, и даже сренегатившийся поэт Кабанов) скрываемся, а мимо стен Буквоеда (понимаемого мной не только как Ковчег ветхого Ноя, но и как сосуд Святого Грааля) мчится Потоп философической мочи, нагло тщась убедить всех нас, что Ковчег равен Лабиринту…
    И что Грааль равен Лабиринту…
    Конечно, в сумраке человеческого сознания где-то так оно и есть; но где-то и не так. Ариадна (со своей путеводной нитью) будет (после убийства бедного Минотавра и бегства с Крита) подхвачена Дионисом и унесена с корабля победительного древнегреческого (сиречь, ветхого) героя (и не дай Бог мне стать героем) Тесея…
    Что может быть проще наглядности?
    Только правда. А она такова: не лгите, и вами нельзя будет манипулировать. То есть не будет никакого Лабиринта, и никакой лживой (ибо именно она изогнётся по изгибам и поворотам Лабиринта) путеводной нити не будет - не поведёт она вас вослед за ней изгибаться! Итак, только правда:

    Нельзя делать то, что нельзя.
    Что покажется, лебезя
    Перед собственным интересом.
    Что подкатится мелким бесом

    Из-под совести и железа,
    От прогресса и от регресса ожидающих только правды.

    Нельзя делать то, что нельзя.
    Если можно, тогда меня
    Утолением любой жажды
    (называя её любовь)

    Очень просто можно использовать…
    Не единожды в свете дня,

    А всегдажды при свете ночи:
    На востоке или на юге,
    На погосте и в воскресении,
    И в бездарности либо гении -

    Словно ****ь какую любя,
    Наблевать в смущенные очи!

    Вспоминаю, как я однажды,
    Покрививши страной, был вынужден
    Очень долго себя исправлять…
    Точно так же и сам с собой!

    Оттого не кривлю душой,
    Что кривой души не терплю.

    И подумалось мне, что предательство плотью своего содержимого, своей сути - неизбежно и даже жизненно необходимо; поэт Кабанов здесь для того и присутствует, чтобы на уровне житейском этот факт продемонстрировать… А для чего здесь Буквоед?
Я уж не говорю о том, для чего здесь весь мир!
    Я потерял интерес к презентации, потому прямо посреди очередной речи ведущего (и не дожидаясь других очередных речей) встал и пошёл назад к выходу из Буквоеда.  Мои спутники удивлённо на меня посмотрели, но я пока что не стал объясняться. Тем более, что за меня это давно сделали. Уверен, что и этот текст находится среди буквоедских томов:

    Все эти писатели на разные лады подтверждают наше мнение; все согласны в том, что Европа смешивается в действительности и упрощается в идеале. Разница в том, что иные почти довольны той степенью смешения и упрощения, на которой находилась или находится в их время Европа; другие находят, что смешение еще очень недостаточно, и хотят крайнего однообразия, думая в этом оцепенении обрести блаженсхво; а третьи негодуют и жалуются на это движение.
    К первым относятся более или менее все люди умеренно либеральные и умеренно прогрессивные. Иные из них не прочь от крайнего упрощения, но боятся бунтов и крови и потому желают, чтобы равенство быта и ума пришло постепенно.
……………………………………………………………………….
    Группы и слои необходимы, но они никогда и не уничтожались дотла, а только перерождались, переходя из одной достаточно прочной формы, через посредство форм непрочных и более подвижных, более смешанных, опять в новые, в другие более прочные формы.
    Реальные силы обществ все до одной неизбежны, неотвратимы, реально-бессмертны, так сказать. Но они в исторической борьбе своей то доводят друг друга попеременно до minimum'a власти и влияния, то допускают до высшего преобладания и до наибольших захватов, смотря по времени и месту.
    Какие бы революции ни происходили в обществах, какие бы реформы ни делали правительства - все остается, но является только в иных сочетаниях сил и перевеса, больше ничего.
    Разница в том, что иные сочетания благоприятны для государственной прочности; другие для культурной производительности, третьи для того и другого вместе; иные же ни для того, ни для другого неблагоприятны. Так, форма глубже расслоенная и разгруппированная и в то же время достаточно сосредоточенная в чем-нибудь общем и высшем, - есть самая прочная и духовно производительная; а форма смешанная, уравненная и не сосредоточенная - самая непрочная и духовно бесплодная.
    Я сказал - все остается, но иначе сочетается. Я приводил примеры и сказал, между прочим, что даже и рабство никогда не уничтожалось вполне и не только не уничтожится, но, вероятно, вскоре возвратится к новым и, вероятно, более прочным формам своим.
    Говоря это, я, конечно, преднамеренно расширил понятие этого слова "рабство"!  Иногда очень полезно расширять и сужать таким образом терминологию, ибо и она от привычного и частого употребления перестает действовать, как должно, на ум наш.   При таких мысленных растяжениях открываются нередко для ума вовсе неожиданные перспективы. Рабство есть и теперь при капиталистическом устройстве обществ, т. е. есть порабощение голодающего труда многовластному капиталу.
    Это говорили очень многие и прежде меня, это выражение не ново. Говорили также не раз, что феодализм капитала заменил собою феодализм дворянства. Это «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения», Леонтьева Константина Николаевича.

    Согласитесь, нельзя говорить о Мировой Катастрофе без добавления к континенту моей России (которой, в принципе, более чем для мира в душе достаточно) ещё и некоторых атлантид, которые сами себя способны в собственной философической мочи утопить; что, впрочем, и происходит на наших глазах.
    Итак, я потерял даже внешней интерес к презентации: очевидно, что не в интересах моего мира и всемирное, и личное самоубийство посредством забвения собственной идентичности. Позволять моей Украине безнаказанно предавать мою Россию - всё равно что позволять моей маргинальной оболочке (предположим, лепра её поразила) предавать своё содержимое.
    Это никоим образом недопустимо.
    Поэтому я (как частная душа данной мне всемирной истории Потопа) пошёл прочь из Буквоеда, а мои остальные ипостаси, как то: иудушка Кабанов (кто мы без наших измен?), художник-примитивист Володя (кто мы без азбучных истин, данных нам в лицезрении?), журналист Михаил (хронику жизни пишет перо, посредством изменения взгляда, переданного руке), мои бывшие возлюбленные (как без потерь обойтись?) - и вот это всё составное я добралось-таки к выходу из Буквоеда...
    И убедилось-лась-лся, что поток мочи' ничуть не ис-сяк.
    Я стоял на крылечке Буквоеда и с его невысокой высоты смотрел на бурливые «воды»; и подумалось мне, что вовсе не обязательно бросаться вплавь, что можно и переждать… И после этой мысли подумалось мне сразу же, что я пробую заниматься самооправданием, дескать: Когда лукавый протянет тебе два сжатых кулака и скажет: выбери - не выбирай! Но ведь это и есть непротивление злу насилием, иначе, не-деяние…
    С этим - не поспоришь. Но придётся. Иначе у тебя останется только Буквоед, а более - ничего не будет…

    Хочешь узнать, когда тяжело и мучительно жить? - Когда у тебя все есть, а Бога нет.
                монах Симеон Афонский

    А ведь я и есть тот самый никто, который хочет всего. Поэтому ещё раз повторю вослед за Леонтьевым:

     Не считая себя обязанным читать все, что пишется нового на свете, находя это не только бесполезным, но и крайне вредным, я даже имею варварскую смелость надеяться, что со временем человечество дойдет рационально и научно до того, до чего, говорят, халиф Омар дошел эмпирически и мистически, т. е. до сожигания большинства бесцветных и неоригинальных книг. Я ласкаю себя надеждой, что будут учреждены новые общества для очищения умственного воздуха, философско-эстетическая цензура, которая будет охотнее пропускать самую ужасную книгу (ограничивая лишь строго ее распространение), чем бесцветную и бесхарактерную.

    Поэтому придётся драться. Ни о какой второй щеке речи быть не может. Ибо:

    Так и будете всю жизнь проводить в борьбе с собой, с врагом, и это до конца дней наших. Покой будет милостью Божией только за гробом. На земле рая нет, и мы - не ангелы.
                Архимандрит Иоанн (Крестьянкин)

    И это не имеет никакого отношения к тому, что сказано:

    Имеешь ли ты терпение дождаться,
    Пока грязь осядет, а вода очистится?
    Можешь ли ты оставаться спокойным,
    Пока вещи не упорядочатся сами собой?

                Лао-Цзы

    Я буду спокоен. Но вещи упорядочатся сами собой, когда и я буду собой, а не кем-то другим:

    В который раз сначала нас побьют.
    А прежде изощрённо предадут.
    А после просвещённо растолкуют,
    Что мы любили родину другую.

    Что правильную надобно создать
    И для того всё прошлое предать.
    И это колесо всебытия,
    Которое вращали ты и я,

    Всё возвращая на круги своя,
    Настолько правильно и несомненно,
    Что я противоречу всей вселенной,
    Когда не соглашаюсь предавать.

    И вот враги окружат города,
    Как волки обреченные стада…
    Но здесь я обращаюсь вспять,
    Внезапно начиная наступать

    И следовать простому чувству долга:

    Что долго был собой, а не другим!
    Что долго был любовь, а не измена!
    И есть такое чудо во вселенной,
    Что Бог всегда на стороне России.

    Я просто начинаю наступать,

    Словно ступает по крови мессия,
    Чтобы опять напомнить о любви.

                Nik Bizin