Глава 12. Набольший грех

Солома оказалась довольно удобной; в избах обычно нет свободной комнаты, так что ведьме, которая наведалась по делам, к примеру, принять роды, ещё повезёт, если ей постелют в хлеву. Ещё как повезёт. Пахнет там зачастую лучше, и не одна только Феофания считает, что дыхание коровы, тёплое и пахнущее травой, само по себе своего рода лекарство.
Хотя козы в темнице были почти не хуже. Они сидели себе, мирно пережёвывая свой ужин вновь и вновь и так ни разу и не отведя от неё торжественного взора, будто ожидали, что она вот-вот начнёт жонглировать или пустится в песни с плясками.
Последнее, о чём она подумала прежде, чем уснуть, было то, что кто-то же ведь покормил их ночью, а значит, должен был заметить, что в темнице стало на одного узника меньше. В таком случае, по пробуждении её ждут ещё большие неприятности, хотя трудно понять, насколько. Видимо, ненамного, потому что когда она час спустя или около того проснулась, кто-то уже укрыл её во сне пледом. Что творится?
Ответ на этот вопрос она получила, когда объявился Волховец, несущий поднос с яйцами и копчёной свиной грудинкой, от которых слегонца отдавало кофе ввиду того, что во время путешествия вниз по длинной лестнице последний подрасплескался.
— Его светлость говорит, что к сему прилагаются его комплименты и извинения, - с ухмылкой сказал Волховец, - и мне велено передать, что ежели хошь, он прикажет приготовить тебе горячую ванну в чёрно-белой палате. А когда будешь готова, барон… новый барон желает видеть тебя у себя в кабинете.
Ванная была замечательной идеей, но Фаня понимала, что времени на это нет, кроме того, даже худо-бедно приготовленная ванна означает, что каким-то бедным девкам придётся таскать тяжёлые вёдра на четыре-пять пролётов вверх по каменной лестнице. Придётся ей пока обойтись малым, ополоснувшись из раковины, когда представится возможность (26). А вот к грудинке с яйцами она была готова. Взяла себе на заметку, подчищая тарелку, что если сегодняшний день – из разряда ‘будь добр к Феофании’, то, может быть, попозже она рискнёт попросить добавки. Ведьмы предпочитают извлекать из людской благодарности наибольшую выгоду, пока та горяча. Народ становится немного забывчивым спустя день-два. Волховец наблюдал за ней с выражением мальчика, которому досталась солёная каша на завтрак, и когда она закончила, осторожно спросил:
— А теперь пойдёшь к барону?
Он беспокоится на мой счёт, подумала Фаня.
— Сначала я хотела бы пойти к старому барону.
— Он всё ещё мёртв, - встревоженно предположил Волховец.
— Всё успокоил. Вообрази, как неловко получилось бы в обратном случае.
Она улыбнулась на замешательство Волховца.
— Его похороны завтра, вот почему я должна проведать его сегодня, Волховец, причём, прямо сейчас. Прошу. Прямо сейчас он важнее, чем его сын.
Фаня чувствовала на себе взгляды челяди, пока вышагивала по направлению к склепу такой походкой, что Волховцу пришлось чуть ли не бегом бежать, чтоб за ней поспеть, и греметь, спускаясь за ней по длинным ступеням. Ей было немного его жаль, потому что он всегда был к ней добр и относился уважительно, но никому не позволительно думать, что её куда-то там ведёт страж. Довольно. Взгляды, которыми одаривали её люди, были скорее испуганными, чем сердитыми или злыми, и она не знала, радоваться ей по этому поводу или горевать.
Внизу она глубоко вдохнула. Просто запах склепа – зябкий, с ноткой картошки. Она едва заметно улыбнулась, поздравляя таким образом саму себя. А вот и барон, мирно лежащий таким, каким она оставила его, со скрещенными на груди руками, ни дать, ни взять – спит человек.
— Люди подумали, что я тут внизу колдовала?
— Были кой-какие сплетни, Фео.
— И колдовала. Твоя бабушка научила тебя, как приводить мертвецов в порядок, верно? Так что тебе известно, что не подобает мертвецу долго находиться в мире живых. Погода нонче тёплая, лето было жарким, и камни, которые могли бы быть холодны, как могила, не так холодны. Так что, Волховец, иди-ка и принеси мне две кадки водицы, будь так добр.
Когда он умчался прочь, она в тишине присела на край плиты с покойником.
Земля, соль и две монеты для перевозчика – даёшь их мертвецу, а потом наблюдаешь, слушаешь, как мать новорожденного…
Волховец вернулся, неся две большие кадки, из которых – с удовольствием отметила она – он расплескал лишь чуть. Живо поставил и повернулся уйти.
— Нет, останься, Волховец, - повелела она. – Хочу, чтоб ты видел, что я делаю, так что ежели кто спросит, ты б им правду сказал.
Страж молча кивнул. Она была впечатлена. Поставила одну из кадок возле плиты, встала на колени возле неё, погрузила в холодную воду ладонь, прижала другую ладонь к камню плиты и прошептала про себя: ‘Равновесие – это всё’.
Злость помогла. Удивительно, сколь полезна она может быть, если копить её, пока не будет достаточно, чтобы пустить в дело, как она и объяснила Летиции. Услышала, как охнул юный страж, когда вода в кадке сначала пошла паром, а затем забурлила.
Он вскочил на ноги.
— Понял, Фео! Унесу ведро с кипящей водой и принесу другое с холодной, ладно?
Были вылиты три кадки кипящей воды, пока воздух в склепе снова не стал морозным, как в середине зимы. Феофания почти стучала зубами, поднимаясь по лестнице.
— Хотела б моя бабушка уметь такое, - шептал Волховец. – Она всегда говаривала, что мёртвые не любят жары. Ты ж поместила холод в камень?
— Вообще-то, я убрала тепло из плиты и воздуха и поместила его в ведро с водой, - поправила его Феофания. – Это не совсем магия. Просто… навык. Просто чтобы уметь, надо быть ведьмой, вот и всё.
Волховец вздохнул:
— Случалось мне лечить бабушкиным цыплятам закупоренный зоб. Приходилось отверстать им зобья, чтоб вычистить то, что забилось, а зачем зашивать их обрано. Ни один не помер. Потом ищо; матушкиного пса переехала повозка, так я его привёл в порядок, вправил все косточки на место, так он стал как новенький, только лапу евоную я спасти не сумел, так я ему деревянную выстругал, а крепится она на кожаный ремешок, ну там все дела, так он и ныне гоняет за повозками!
Фаня постаралась не показать сомнения.
— Рассечение зоба при закупорке едва ли работает на цыплятах, - сказала она. – Я знаю одну ведьму по свиньям, которая лечит цыплят, когда треба есть, так она говорит, что у неё это никогда не работает.
— А, ну так, наверное, ей неведомо про корень перекрученника, - с удовольствием подхватил Волховец. – Ежели перемешать евоный сок с болотною мятою, у них всё заживает оченно хорошо. Моя бабушка разбирается в корнях и меня научила.
— Что ж, если ты умеешь заштопать птичью глотку, то и разбитое сердце склеишь. Послушай, Волховец, а почему не подашься в ученики по ремеслу врачевания?
Они уже достигли кабинета барона. Волховец постучал в дверь, затем открыл её для Фани.
— Это всё буквы, кои ставят опосля своего имени, что ты теперя врач, - прошептал он. – Оченно дорогие буквы! Ведьмой-то стать денег не надо, но когда треба до ентих буков, ох, тебе столько денег во всю жисть не снилось!
Когда Феофания вошла, Роланд стоял лицом к двери – полон рот пролитых слов, цепляющихся друг за друга, чтоб не вырваться. Он всё-таки выдавил из себя:
— Хкм, Болящая… то есть, Феофания, моя невеста уверяет меня, что все мы стали жертвами магического заговора, нацеленного против твоей безвинной персоны. Надеюсь, ты извинишь все недопонимания с нашей стороны, и верю, что мы не причинили тебе слишком много неудобств, а также осмелюсь добавить, меня в данном деле ободряет, что ты несомненно оказалась способна сбежать из нашей небольшой темницы, что отчасти может компенсировать вышеуказанные неудобства. Хкм…
Феофания хотела заорать: ‘Роланд, помнишь, что мы впервые встретились, когда мне было четыре, а тебе семь, и мы бегали туда-сюда в одном исподнем? Ты мне больше нравился, когда не изъяснялся как престарелый юрист, у которого в одном месте застряла швабра. Ты будто обращаешься к отрытому заседанию’.
Но вместо этого:
— Летиция тебе всё рассказала?
Роланд оробел:
— Полагаю, что нет, Феофания, но она была весьма откровенна. Скажу более – эмоциональна.
Фаня пыталась не улыбнуться. Теперь он говорит как мужчина, который начинает понимать определённые моменты женатой жизни. Он прочистил горло.
— Она говорит, что мы стали жертвами некоей магической болезни, которая в настоящий момент пленена внутри книги в Залах Напамятных..?
Интонация была точно вопросительной, и она не удивлялась его озадаченности.
— Да, правда.
— И… очевидно, теперь всё хорошо, поскольку она вынула твою голову из ведра с песком.
Видно было, что тут он вообще ничего не понимает, да Феофания его и не винила.
— Думаю, факты могли быть в некоторой степени подтасованы, - дипломатично изъяснилась она.
— И она говорит, что будет ведьмой, - теперь он выглядел немного жалко.
Фане и было его жалко, но чуть-чуть.
— Что ж, думаю, отправные способности к этому у ней есть. От ей зависит, как сильно она хочет их развить.
— Не знаю, что скажет её мать.
Фаня рассмеялась.
— Что ж, можешь сказать герцогине, что королева Маграт Ланкарская ведьма. Это все знают. Сначала, конечно, она стала королевой, но по части ядов она одна из лучших.
— Правда? – сказал Роланд. – Король и королева Ланкара милостиво приняли приглашение на нашу свадьбу.
Феофания словно видела работу его мысли. В этой странной шахматной игре, которую представляют из себя отношения внутри знати, настоящая живая королева побьёт практически любого, иными словами, герцогине придётся приседать перед ней в реверансе, пока колени не затрещат. Она узрела пролитые слова. Конечно, это было бы весьма плачевно.
Но Роланд умел быть удивительно осторожным даже со своими пролитыми словами. И всё-таки не удержался от ухмылочки.
— Твой батюшка дал мне пятнадцать Анк-Морпоркских талеров в подлинном золоте. Это был дар. Веришь ли ты мне?
Он увидел взгляд в её глазах и ответил: — Да! — немедленно.
— Хорошо, - сказала Фаня. – Тогда выясни, куда делась сиделка.
Видимо, небольшая часть швабры всё ещё торчала у Роланда в одном месте, когда он спросил:
— Полагаешь ли ты, что отец мой осознавал всю ценность того, что даровал тебе?
— Разум его оставался чист как вода из источника вплоть до самого конца, ты и сам знаешь. Верь ему, как мне, и поверь мне сейчас, когда я говорю тебе, что сыграю с тобой свадьбу.
Её рука сама по себе зажала рот хозяйки, но слишком поздно. Откуда это вылетело? Он выглядел потрясённым в той же мере, в какой она себя чувствовала.
Он заговорил первым, громко и твёрдо, чтоб отогнать молчание.
— Я не совсем расслышал, что ты только что сказала, Феофания… Полагаю, что весь твой тяжкий труд за последние дни некоторым образом ослабил твоё восприятие. Думаю, нам всем будет куда веселее знать, что ты как следует отдыхаешь. Я… люблю Летицию, ты знаешь. Она не слишком, так сказать, обременена сложной душевной организацией, но я сделаю ради неё что угодно. Когда она счастлива, одно это по умолчанию делает счастливым меня. А счастье мне нелегко даётся…
Она увидела слезу, стекающую по его лицу, и, не в силах остановиться, подала ему достаточно чистый носовой платок. Он взял его и попытался высморкаться, смеясь и плача одновременно.
— А к тебе, Фаня, я испытываю очень нежные чувства, по-настоящему нежные… но у тебя как будто для целого света припасён носовой платок – каждому протянешь. Ты умна. Нет, не качай головой. Ты умна. Помню, однажды, когда мы были моложе, тебя восхитило слово ‘ономатопея’. Это когда делаешь слово из звука, как, например, ку-ку, или ж-ж-ж, или…
— Динь-дон, - сказала Фаня, не успев остановиться.
— Точно, и я помню, как ты сказала, что ‘приуныл’ – это звук, производимый скукой, потому что звучит, как будто очень усталая муха зудит об закрытое окно в старом чердаке в знойный летний день. А я тогда подумал, что не понимаю твоих ассоциаций! Звучит как бессмыслица, но я же знаю, что ты умна, и для тебя это не бессмыслица. Я считаю, нужен особый склад ума, чтобы так мыслить. У меня не такой склад ума.
— Какой звук издаёт доброта? – спросила Фаня.
— Я знаю, что такое доброта, но не могу представить, чтобы она издала звук. Вот именно! Я просто не живу в том мире, где у доброты есть собственный звук. Я живу в мире, где дважды два четыре. Должно быть, это очень интересно, и я до невозможности тебе завидую. Но зато я, кажется, понимаю Летицию. Летиция незамысловата, если ты понимаешь, что я имею в виду.
Девушка, которая как-то раз промежду прочим изгнала гремящее приведение из уборной так, подумала Фаня. Ну-ну, удачки тебе с ней. Конечно, она не сказала этого вслух. Вслух она сказала:
— Думаю, ты очень мудро подобрал себе пару, Роланд.
К её удивлению, на его лице появилось выражение облегчения. Он снова зашёл за свой стол, как солдат, прячущийся за бойницами.
— Сегодня по полудню сюда начнут издалека прибывать гости на завтрашние похороны и, несомненно, некоторые из них останутся на свадьбу. Совершенно случайно, конечно же, - то продолжал своё действие ещё один кусок швабры известно где. – Пастор Скорлупа как раз объезжает свой приход по традиционному маршруту, и он сердечно согласился произнести несколько добрых слов о моём отце, и он останется с нами в качестве гостя, дабы руководить свадебной церемонией. Он принадлежит к современной секте Омнианской веры. Моя будущая тёща одобряет религию Омниан, но, к прискорбию, не одобряет именно эту секту, так что ситуация немного напряжённая. – Он закатил глаза. – Более того, насколько я понимаю, он новенький из города, а, как тебе известно, у городских священников здесь дела идут не всегда хорошо (27). Я сочту за огромную услугу с твоей стороны, Фаня, если ты сможешь так или иначе помочь в предотвращении любых возможных осложнений и беспорядков, особенно оккультной природы, в грядущие дни испытаний. Прошу тебя. И так уже ходит достаточно слухов.
Фаня всё ещё краснела от позора, испытанного ею, когда у неё вырвались неожиданные слова. Она кивнула и всё-таки сказала:
— Послушай, насчёт того, что я только что сказала, я не…
Она пресеклась, потому что Роберт поднял руку:
— Непонятные времена наступили для всех нас, времена, сбивающие нас с толку. Появились поводы для самых разных суеверий. Время, окружающее свадьбы и похороны, всегда сопровождается напряжённостью всех, кто в них вовлечён, за исключением, так сказать, виновника торжества в случае похорон. Да пребудем же мы в спокойствии и осторожности. Мне весьма приятно, что ты пришлась по вкусу Летиции. Я не думаю, что у неё много друзей. А теперь, с твоего позволения, мне надлежит проследить за ходом приготовлений.
* * *
Собственный голос ухающим звоном гудел, отдаваясь эхом у Феофании в голове, когда она вышла из комнаты. Почему она сказала эти слова про свадьбу? Потому что она всегда надеялась, что это станет правдой. Ну, когда была помладше, то надеялась, но ведь всё же прошло, ведь да? Да ведь! Как стыдно выдать что-то настолько безвольное и глупое. Ну и куда она идёт теперь? Ну дел-то полно, как всегда. Конца и края нет. Она уже прошла половину зала, когда к ней с опаской приблизилась горничная и сказала, что панночка желает лицезреть её у себя в комнате.
Девушка сидела на ложе, скручивая носовой платок – чистый, с радостью отметила про себя Фаня – и, по-видимому, была чем-то обеспокоена, то есть, обеспокоена больше, чем ей было свойственно, можно сказать, она выглядела как белка, у которой остановилось колесо.
— Столь любезно с твоей стороны, что ты пришла, Феофания. Могу ли я поговорить с тобой наедине?
Фаня огляделась. Тут и так никого больше не было.
— Наедине, - сказала Летиция, и скрутила платок ещё больше.
Не шибко у ней друзей её возраста, подумала Фаня. Готова поспорить, ей не разрешают играть с деревенской ребятнёй. Не шибко-то выпускают. Через пару дней выходит замуж. Ох ты ж батюшки светы. Ну да, не очень трудно прийти к соответствующему выводу. Черепаха с больной ногой к нему прискакала бы элегантным галопом. И потом, взять Роланда. Сначала он был похищен эльфийской королевой, его держали в её поганой стране годами, в течение которых он не старился, но и не взрослел, потом его гнобили тётушки, затем он до смерти беспокоился о своём престарелом отце и ему пришлось действовать так, будто он на двадцать лет старше, чем есть. Батюшки светы.
— Чем могу помочь? – приветливо сказала она.
Летиция прочистила горло:
— После свадьбы у нас будет медовый месяц, - её лицо приобрело нежно розовый оттенок. – Что конкретно должно случиться?
Последние слова были спешно пробубнены, что не укрылось от Феофаниного внимания.
— У тебя есть… тётушки? – спросила она.
Обычно тётушкам это хорошо удаётся. Летиция покачала головой.
— А с мамой пробовала об этом говорить? – попробовала Фаня.
Летиция изошлася красным как варёный рак, обращая к ней горящее лико:
— А ты бы стала говорить об этом с моей мамой?
— Ну да, понимаю. Что ж, говоря общо;, я не выступаю здесь в качестве именно что эксперта…
Но именно экспертом она и была (28). Не может ведьма не быть своего рода экспертом по части того, какими способами люди приходят и появляются на свет; к тому времени, как ей исполнилось двенадцать, старшие ведьмы доверили ей пойти на роды самостоятельно. Кроме того, она помогала ягнятам рожаться, даже когда ещё была маленькой. Это знание пришло естественным путём, как говорит тётушка Ох, хоть и не настолько естественным, как вы могли бы подумать. Ей вспомнились пан и пани Лукошко, вполне достойная пара, у которых родились три ребёнка один за другим прежде, чем они выяснили, что является тому причиной. И с тех пор она пробовала говорить с деревенскими дивчинами, достигшими определённого возраста, на эту тему, просто чтобы перестраховаться.
Летиция слушала так, будто потом собиралась составить конспект и в пятницу написать по нему контрольную работу. Не задавала никаких вопросов до середины объяснений, когда спросила:
— Ты уверена?
— Да. Я это знаю.
— Ну что ж, звучит в разумной мере прямолинейно. Конечно, полагаю, что мальчики об этом всё знают… Отчего же ты смеёшься?
— Это как посмотреть, - ответила Феофания.
О, ну теперь-то я вижу тебя насквозь. Я вижу, что суть твоя – низость, и чума, и мерзость отравленная!
Феофания посмотрела в зеркало Летиции – большое, окаймлённое множеством жирных золотых херувимов, которые явственно погибали от простуды. В нём было отражение Летиции, и было в нём – тусклое, но различимое – безглазое лицо Искусника. Черты Искусника начали проявляться всё более чётким контуром. Феофания знала, что в её лице ничто не поменялось. Она знала это. Я не отвечу ему, подумала она. Я уже почти полностью о нём забыла. Не отвечать. Не позволять ему уцепиться за себя!
Ей удалось заставить себя улыбаться, пока Летиция вываливала из чемоданов и сундуков то, что сама называла приданым, и что по мнению Феофании содержало в себе мировой запас рюшечности. На ней она и попыталась сфокусироваться – дать рюшечности заполнить её разум и как-нибудь да прогнать слова, прущие из него. Те, что она понимала, были довольно скверными; те, что она не понимала, были ещё хуже. Вопреки всему, скрипучий, удушливый голос снова пробрался: Ты думаешь, что до сих пор тебе везло, ведьма. Ты надеешься, что тебе снова повезёт. Тебе нужен сон. Я же никогда не сплю. Тебе раз за разом нужно везение. Мне везение понадобится лишь раз. Один единственный раз – и ты… сгоришь. Последнее слово было произнесено мягко, почти ласково, на фоне тех скрипучих, кашляющих, скоблящих слов, которые были до этого. От того и прозвучало оно ещё хуже.
— Знаешь, - Летиция задумчиво поглядела на облачение, которое Феофания никогда не сможет себе позволить, - хоть я правда жду-не-дождусь стать хозяйкой этого замка, но должна сказать, что канализационная система здесь пахнет просто жутко. Вообще она пахнет так, будто её никогда не чистили с начала времён. Честно говоря, я бы поверила, что в неё ещё ходили доисторические чудовища.
Так она тоже его чует, подумала Феофания. Она ведьма. Ведьма, которую необходимо обучить, потому что иначе она станет угрозой для всех, не в последнюю очередь для себя самой. Летиция всё щебетала и щебетала – по-другому не назовёшь. Феофания, всё пытающаяся и пытающаяся побороть голос Искусника чистым усилием воли, выдавила:
— Почему?
— Ах, потому что сдаётся мне, что банты куда притягательнее пуговиц, - Летиция держала ночную рубашку знатного великолепия, служащую ещё одним напоминанием для Феофании, что у ведьм никогда не водится денег.
Ты уже горела, как и я! прокаркал голос у неё в голове, да только на этот раз ты меня не достанешь! Зато я достану тебя и твою унию зла!!!!!
Феофании казалось, что она в самом деле может видеть восклицательные знаки. Они кричали за него, даже когда он говорил мягко. Они бичом взметались и подхлёстывали его слова. Она точно видела его искажённое лицо и частички слюны, сопровождающие грозящий палец и ор – колоколообразно искажающие пространство шматы сжиженного безумия, плавающие в воздухе позади зеркала.
Как повезло Летиции, что она не может пока его слышать – разум её занят рюшками, колоколами, рисом и картиной свадебной церемонии с ней самой в главной роли. Даже Искусник не в силе прожечь себе путь сквозь это.
Она с трудом произнесла:
— Тебе не пойдёт.
Какая-то часть её продолжала повторять у неё в голове: Глаз нет. Вообще нет глаз. У него в голове две дырки.
— Да, наверное, ты права. Наверное, розовато-лиловый будет лучше, хотя мне всегда говорили, что бледно-желтоватый оттенок зеленой Нильской воды – мой цвет. Кстати, могу ли я в некоторой степени загладить перед тобой свою вину, пригласив тебя на свадьбу в качестве своей подруги? Конечно, у меня уже набралась седьмая вода на киселе троюродных, четвероюродных и тому далее сестёр, которые, я так понимаю, носят свой наряд подружек невесты, не снимая, последние недели две.
Феофания по-прежнему смотрела в никуда, вернее, в оба, вернее, в обе дырки в никуда. Сейчас они занимали важнейшее место в её голове, будучи и так достаточно погаными, чтоб ещё подливать туда седьмую воду на киселе.
— Не думаю, что ведьмы шибко гожи до роли невестиной подруги, и всё же премного благодарствую-с.
Подруги невесты? Свадьба?
Феофанино сердце ухнуло ещё ниже. Делу уже не помочь. Она выбежала из комнаты до того, как существо смогло бы узнать ещё что-нибудь. И как оно узнаёт? Чего ищет? Они что, только что дали ему наводку? Она сбежала вниз, в темницу, которая в данный момент послужила ей убежищем.
Там была книга, которую Летиция ей дала. Она открыла её и начала читать. Она научилась быстро читать в горах, где книги можно достать только в передвижной библиотеке, и если просрочить возврат, штрафуют на один грош – ощутимая сумма, когда стандартной разменной единицей тебе служит старая калоша.
В книге были рассказы об окнах. Не об обычных окнах, хотя какие-то из них, может, и были обычными. А за ними… всякая всячина – иногда чудища. Мол, рисунок, страница в книге – даже лужа в правильном месте – могут быть окном. Она снова вспомнила поганого гоблина в старом сборнике сказок; то он будто смеялся, то скалился. Она всегда была в этом уверена. Не большая перемена, но всё-таки перемена. И каждый раз начинаешь гадать: а как было в прошлый раз? может, с памятью у меня не всё в порядке?
Книга шуршала под Феофаниными ладонями как голодная белка, проснувшаяся в полном дупле орехов. Автор был волшебником, к тому же занудно многоречивым, но даже написанная в таком стиле, книга пленяла. В ней были персонажи, которые залезали в картинку и вылезали из неё. Окна – способ попасть из одного мира в другой, причём, окном может оказаться всё, что угодно, как и миром.
Она слышала, что признак хорошего портрета – это когда глаза следуют за тобой по всей комнате, но если верить книге, вполне вероятно, что они точно так же могут проследовать за тобой до самого дома и вверх по лестнице в спальню – мысль, которую ей сейчас никак не хотелось обдумывать. Будучи волшебником, автор попытался объяснить всё с помощью диаграмм и схем, ни одна из которых никак ей не помогла.
Искусник тогда побежал к ней внутри книги, и она захлопнула её прежде, чем он выбрался. Она видела его пальцы, как раз когда на них рухнул пресс станка. Но раздавить внутри книги его тогда не могло, подумала она, потому что на самом деле он и не был в книге, разве что каким-то магическим образом, да и разыскивал он меня всё это время другими способами. Какими? Вдруг утомительные дни заботы о сломанных ногах, несварении желудков и вросших ногтях показались ей очень даже привлекательными. Она всегда говорила людям, что в этом-то и состоит всё ведьмачество, и это правда – до тех пор, пока из ниоткуда не выпрыгнет что-нибудь ужасное. Это тот случай, когда припарками фокуса не покажешь – как мёртвому припарки.
Ошмётина соломы, покачиваясь, проплыла в воздухе и мерно приземлилась на книгу.
— Можете выходить, всё чисто, - сказала Феофания. – Вы же здесь?
И голос прямо возле её уха сказал:
— Ну что, здеся мы с тобой.
Они появились из-за кип соломы, паутин, полок с яблоками, коз и друг друга.
— Разве ты не Малый Безумный Артур?
— Да же, пани, верно. Должон молвить, к моему смущению, что наш Роб в Гроб возлагае на меня большую надежду, поелику я полисейский, и Роб, як оказалося, вестимо, мыслит, что коли ты якшаисси с долговязами, полисейский их при необходимости застращает. Окромя сего, я могу справно гутарити на долговязой мове! Роб-то, вестимо, проводимши ноне боле времени в кургане. Дык он не доверяе ентому младому барону, что тот не нагрянет туды с лопатами.
— Я прослежу, чтобы этого не случилось, - твёрдо заявила Фаня. – Это было недоразумением.
Малый Безумный Артур, похоже, не был в этом убеждён.
— Шибко радостно мене от тебе сие слухати, як буде и Набольшему клана, поелику могу молвити, что егда первая лопата воткнётся в курган, в замке не останется ни единого живого человека, и буде великие стенания у баб, не имея в виду присутствующих.
Раздалось всеобщее бормотание со стороны других фиглов на общую тему резни, которая будет учинена тем, кто положит руку на фигловский курган, и как лично каждый из них будет жалеть о том, что им тогда придётся сделать.
— Тут ить дело в портках, - сказал Кроху-Тоньше-Чем-Толстый-Йован-Йовашка. – Як только людына заполучит фигла у себе в портках, евоное время горестей и тяжких испытаний только начнёсси.
— О да, то-то подобные ему вволю наскачутся да напрыгаются от попрыгновений своих, - молвил Малый Йовашка Белоглав.
Фаня была потрясена.
— Так когда фиглы последний раз сражались с долговязами?
После непродолжительного обсуждения среди фиглов было объявлено, что то была Битва при Помойных Курганах, когда, если верить Малому Йовашке Белоглаву, ‘ещё доселе не бывало такого крика, и метания, и топота, и жалобного всхлипа, подобного которому никогда никто не слыхивал, вкупе с непристойным хихиканьем со стороны дам, когда мужи тщились сложить с себя портки, в одночасье переставшие с ними дружить, аще ты ведаешь, что я имею в виду’.
Фане, слушавшей предание с открытым ртом, хватило самообладания захлопнуть его, затем снова открыть, чтобы спросить:
— Но убивали ли фиглы когда-нибудь человека?
Каковой вопрос привёл к определённому количеству намеренной нехватки зрительного контакта между фиглами, плюс к затянувшемуся шарканию ногами и чесанию в головах, сопровождаемому хрестоматийным выпадением насекомых, заначенной пищи, интересных камней и других непроизносимых вещей. В конце концов, Малый Безумный Артур ответил:
— Будучи как есмь фигл, пани Фео, только недавно дозведамший, что он не сказочный гном-сапожник, я не маю гордости, кою б стращался потеряти, признаваясь, что и правда я говорил давеча с моими новыми братами и дозведамши, что егда оне жили в дальних горах, им приходилося порой биться с людынами, егда те приходимши копать злато сказочных существ, и террорерральные бои имели место, и, доподлинно, те злочинцы, кои были слишком дурны головой, дабы убечь, оказалися достатышно умны, дабы помереть. – Он откашлялся. – Одначе, в защиту моих новых братов, повинен я отметить, что оне всегда трудились, дабы шансы были равны и справедливы, то бишь – один фигл к десяти людынам. Справедлимше некуда. И не ихняя вина, что иные людыны просто желали окончить жизнь самоубивстом.
Мерцание в глазах Малого Безумного Артура побудило Феофанию спросить:
— Каким же именно образом они совершали самоубийство?
Полицейский фигл пожал широкими плечиками:
— Они подъяли лопаты к фигловскому кургану, Фео. Я до закону знаток, пани. Николи не видамши кургану, доколе не встретил сию великоуважаемую братию, одначе даже и так моя кровь вскипае, пани, ох вскипает. Сердце моё стучит, пульс учащаисся, а ярость вздымаисси як дыхание дракона от единой думы об искривой стальной лопате, ломтями нарезающей глину фигловского кургану, рассекающей её и сокрушающей. Я б убил того людыну, коий утворил бы сие. Убил бы до смерти и погнался бы за им до следующей жисти, дабы и там убить, и делал бы сие сызнова и сызнова, ить то был бы набольший грех из всех грехов – убити цельный народ, и одной только смерти недостатышно для возмещения. Одначе жо, поелику есмь вышеупомявленный знаток до закону, я предюже надеюся, что текусщее недоразумение может быть разрешено без нужды до массовой резни, кровопролития, криков, причитаний, рыданий и кусков пришпиленных к деревам людын, як доселе бымши невиданно, ведаешь?
Малый Безумный Артур, держа свой полноразмерный полицейский значок как щит, таращился на Феофанию со смесью потрясения и вызова.
А Феофания была ведьмой.
— Должна сказать тебе кое-что, Малый Безумный Артур, а ты должен понять, что я скажу. Ты пришёл домой, Малый Безумный Артур.
Щит выпал из его руки.
— О да, нонче я сие ведаю. Полицейскому не гоже молвити слова, якие я молвил. Он повинен гутарить о судьях, присяжных, тюрьмах и приговорах, он молвил бы, что неможно брати закон в свои руки. Так что я сдам свой значок, доподлинно, и остануся здеся, посередь моего народу, хотя должон молвити, с улучшенными стандартами гигиены.
Эта речь вызвала бурю аплодисментов от собравшихся тут фиглов, хотя Фаня не была уверена, что большая их часть полностью понимает концепцию гигиены или, если уж на то пошло, законопослушности.
— Даю тебе слово, - сказала Фааня, - что курган больше не тронут. Я об этом позабочусь, понимаешь?
— Ох, в омут, - растрогался Малый Безумный Артур, - сие было бы шибко гоже, пани, одначе что приключится за твоей спиной, егда ты в отлёте или мечисся по своим оченно важным делам за холмами? Что тогда?
Все глаза повернулись к Феофании, включая коз. Она такое больше не делала, потому что знала, что это некрасиво, но всё-таки собственноручно подняла Малого Безумного Артура на уровень глаз:
— Я – Яга холмов, и я клянуся тебе и другим фиглам, что дому фиглов больше никогда не будет угрожать железо. Курган никогда не будет позади меня, но всегда будет перед моими глазами. И пока это так, ни один живущий человек не тронет его, если хочет остаться в живых. И ежели я подведу фиглов в этом, пущай мене протянут скрозь семь костров на помеле из гвоздёв.
Строго говоря, Феофания отдавала себе отчёт в том, что это практически пустые угрозы, но фиглы не воспринимают клятву всерьёз, если в ней нет грома с молниями, бахвальства и кровятины. Кровь каким-то образом закрепляет за клятвой статус официальной. Я позабочусь, чтобы курган больше никогда не тронули, подумала она. Не может быть, чтобы Роланд мне теперь отказал. И кроме того, у меня есть тайное оружие: доверие молодой панночки, которая скоро станет его женой. Ни один мужчина не застрахован в подобных обстоятельствах.
Сияя от таких заверений, Артур счастливо сказал:
— Добре смолвлено, господыня, и могу ль я воспользоваться случаем от лица моих новых другов и родичей поблагодарити тебе за все сие объяснения по части бракосочетательных свадебностей сим полуднем. Було то дюже любопытственно для тех из нас, кто мае к сему едвальное отношение. Иные из нас хотемши б ведать, могём ли мы задать по этому поводу вопросы?
Угроза призрачного ужаса на сегодняшний день и так была достаточно ужасной, но каким-то образом сама мысль о НакМакФиглах, задающих вопросы касательно женатой половой жизни людей, была ещё хуже. Не было резону объяснять, почему она не станет им этого объяснять; Фаня просто сказала ‘нет’ железным тоном и очень аккуратно положила его обратно на землю. И добавила:
— Не треба вам было слушать.
— Почему нет? – спросил Вакула Дурень.
— Просто не треба! Не стану объяснять. Просто не треба. А теперь, паны, я бы предпочла остаться наедине с самой собой, ежели вы не против.
Некоторые из них, конечно, увяжутся за ней, подумала она. Они всегда так делают. Она поднялась обратно в зал и села насколько возможно близко к сильному огню. Даже поздним летом в зале холодно. Зал увешан гобеленами, призванными защитить помещение от хлада каменных стен. Это обычное дело: люди в доспехах, махающие мечами, луками и топорами на других мужчин в доспехах. Учитывая, что битва протекает очень быстро и шумно, им, видимо, приходилось останавливать бой каждые две минуты, чтобы женщины, ткущие гобелен, поспевали за ними. Фаня знала ближайший к очагу наизусть. Каждый ребёнок знает. История учится по гобеленам, если рядом найдётся старик, который объяснит, что на них происходит. Хотя когда она была намного младше, куда веселее было сочинять истории о разных рыцарях, как этот, который отчаянно бежит, чтобы догнать свою лошадь, и вон тот, который сброшен лошадью, и, поскольку на нём шлем с остриём, торчит теперь вверх ногами из земли, что даже их детским сознанием трактовалось как невыгодное положение на поле боя. Они были словно старыми друзьями, замороженными в войне, чьи имена на Меле никто не помнил.
И… внезапно оказалось, что там есть ещё один – тот, которого раньше там никогда не было, бегущий к Феофании сквозь битву. Она уставилась на него, чувствуя, что её телу прямо сейчас, кажется, нужно выспаться, и что всё ещё работающие частицы её разума требуют от неё каких-то действий. Посреди этой сумятицы чувств её рука схватила полено с краю костра, и она намеренно поднесла его к гобелену. Ткань уже практически рассыпалась от возраста. Она займётся как сухая трава.
Теперь силуэт шёл осторожно. Она всё ещё не различала деталей, да и не хотела. Рыцари на гобелене были вытканы без всяческого учёта перспективы, они были плоскими, как на рисунках в яслях. Но человек в чёрном, начавшийся далёкой прожилкой, всё увеличивался по мере приближения и теперь… она видела лицо и сквозные глазницы, которые даже отсюда меняли цвет по мере того, как он миновал расписные доспехи одного за другим рыцарей, и теперь он снова принялся бежать, увеличиваясь в размерах. И снова к ней засочился запах… Сколько стоит гобелен? Есть ли у неё право его уничтожать? Учитывая, что из него собирается вылезти? О да!
Разве не здорово быть волшебником, который сумел бы призвать всех этих рыцарей, чтобы они развернули свою последнюю битву? Разве не здорово быть ведьмой, которая находится не здесь? Она подняла потрескивающее полено и храбро взглянула в дыры, в которых должны были быть глаза. Нужно быть ведьмой, чтобы переглядеть взор, которого нет, ведь он словно высасывает глазные яблоки смотрящего из головы.
Эти туннели в черепе завораживали, и теперь он медленно двигался из стороны в сторону, как змея.
— Пожалуйста, не надо.
Этого она не ожидала; голос был настойчив, но вполне дружелюбен – и принадлежал Эскарине Коваль.
Ветер был серебряный и холодный.
Феофания, лёжа на спине, смотрела в белое небо; боковым зрением видела, как высохшие травы колыхались и шебуршали на ветру, но, что удивительно, позади этого островка сельского пейзажа был большой зальный камин и сражающиеся рыцари.
— Правда очень важно, чтобы ты не двигалась, - сказал тот же голос позади неё. – Место, где ты сейчас находишься, было, как говорится, сколочено на скорую руку специально для этой беседы и не существовало до тех пор, пока ты сюда не прибыла, и прекратит существовать в ту же секунду, как ты это место покинешь. Строго говоря, по стандартам наиболее философских дисциплин, об этом месте некорректно говорить, что оно вообще существует.
— Стало быть, это магическое место? Навроде Недвижимого Неимущества?
— Очень вразумительная формулировка, - сказал голос Эскарины. – Те из нас, кто в этом разбирается, называют такое пространство передвижной сиюминутицей. Это простой способ поговорить с тобой наедине; когда пространство закроется, ты окажешься где была и обнаружишь, что не прошло и секунды. Понимаешь?
— Нет!
Эскарина села на траву рядом с ней:
— Ну и славненько. То-то была бы морока, если б ты понимала. Ты же, знаешь ли, в крайней степени необычная ведьма. Насколько я могу судить, у тебя от природы талант к изготовлению сыров, и на фоне талантов как таковых, этот ещё очень даже ничего. Миру нужны сыроделы. Хороший сыродел – на вес сыра, так сказать. Так что ты не родилась с талантом к ведьмовству.
Феофания открыла рот для ответа до того, как сообразила, что именно будет отвечать – стратегия, не столь уж и необычная для людей. Первое, что протолкнулось через толчею вопросов:
— Обожди-ка, я же держала горящую головню. А теперь ты перенесла меня сюда, где бы именно это сюда не находилось. Что произошло? – Она посмотрела на костёр. Пламя застыло. – Люди заметят меня, - сказала она и затем, учитывая характер ситуации, добавила: – разве нет?
— Ответ отрицательный; причину тому объяснить сложно. Передвижная сиюминутица сводится к… укрощению времени. Время – вот что на твоей стороне. Поверь мне, во вселенной есть вещи и постраннее.
Языки пламени всё ещё заморожены. По внутреннему ощущению Фани, они должны были быть холодными, но она ощущала тепло. И у неё было время подумать.
— А когда я вернусь, то что?
— Ничего не изменится, за исключением содержания твоей головы, которое сейчас очень важно.
— И ты прошла через все эти трудности, чтобы сказать мене, что у мене нету таланта к ведьмачеству? – В голосе Фани не было ни единой эмоции. – Очень мило с твоей стороны.
Эскарина рассмеялась. Очень молодой смех, кажущийся странным, когда видишь морщины на лице. Феофания никогда не видела, чтобы пожилой человек выглядел так молодо.
— Я сказала, что ты не родилась с талантом к ведьмовству: он не дался тебе легко; ты много над ним работала, потому что хотела его. Ты вынудила мир дать тебе этот талант, не взирая на цену, а цена есть, и будет, высокой. Слышала поговорку: ‘за рытьё ям вручают лопату побольше’?
— Да. Слышала разок от бабы Яроштормицы.
— Она её и придумала. Говорят: не ты находишь ведьмовство – ведьмовство находит тебя. Но в твоём случае ты его нашла, даже когда не знала, что это такое, мало того, ты схватила его за тощую шею и заставила работать на себя.
— Всё это очень… интересно, - сказала Феофания, - но у меня полно дел.
— Не в передвижной сиюминутице, - твёрдо сказала Эскарина. – Смотри, Искусник снова тебя нашёл.
— Думаю, он прячется в книгах и картинках, - предположила Феофания. – И гобеленах. – Её передёрнуло.
— И зеркалах, - продолжила Эскарина, - и лужах, и в отблеске света в осколке разбитого стекла, и блеске ножа. Сколько ещё путей сообразишь? Насколько готова испугаться?
— Я готовлюсь к тому, что мне придётся сразиться с ним, - ответила Феофания. – Думаю, я знала, что придётся. Он не произвёл на меня впечатление того, от кого можно убежать. По своей сути он задира. Нападает, когда думает, что победит, так что мне надо найти способ быть сильнее его. Думаю, могу разработать способ – в конце концов, он троху наподобие роителя. А с тем было правда раз плюнуть.
Эскарина не стала кричать; заговорила очень тихо, и казалось, что по-своему это производит больше шума, чем крик.
— Будешь ли ты упорствовать, отрицая важность происходящего, сыродельщица Феофания Болящая? У тебя есть возможность одолеть Искусника, и если ты проиграешь, проиграет всё ведьмовство – и падёт с тобой. Он завладеет твоим телом, знаниями, талантами и душой. И для твоего собственного блага – как и для всеобщего – твои сёстры-ведьмы урегулируют междусобойные разногласия и отправят вас обоих в небытие прежде, чем ты успеешь причинить какой-либо вред. Понимаешь? Это важно! Тебе придётся самой справиться.
— Убьют ли меня другие ведьмы? – Феофания пришла в ужас.
— Ну разумеется. Ты ведьма и знаешь, как бабушка Яроштормица всегда говорит: мы поступаем правильно, а не хорошо. Тут либо ты, либо он, Феофания Болящая. Проигравший умрёт. В его случае, сожалею, должна сказать, что, может статься, через несколько веков мы снова его увидим; в твоём случае гадать не приходится.
— Однако погоди, - сказала Феофания. – Ежли они готовы сражаться что с ним, что со мной, отчего нам всем не объединить свои усилия, чтобы сразиться с ним сейчас?
— Ах, ну конечно. Хочешь, чтобы они это сделали? Чего ты действительно хочешь, Феофания Болящая, вот сейчас? Тебе выбирать. Другие ведьмы, я уверена, не станут от этого думать о тебе хуже. – Эскарина помялась, - Я даже, можно сказать, предполагаю, что они отнесутся к этому весьма снисходительно.
Ведьма, столкнувшаяся с испытанием и сбежавшая от него? подумала Фаня. Ведьма, к которой они отнесутся снисходительно, потому что знают, что она недостаточно хороша? А если ты думаешь, что недостаточно хороша, ты уже не ведьма.
Она произнесла:
— Скорее я помру, стараясь быть ведьмой, чем быть дивчиной, к которой все отнесутся снисходительно.
— Феофания, ты демонстрируешь почти преступный уровень самоуверенности, греховную гордыню и определённость, и скажу я тебе – меньшего я от ведьмы и не ожидала.
* * *
Мир бултыхнулся студенистым трясцом и переменился совершенно. Эскарина сгинула, пока слова её ещё погружались в сознание Феофании. Гобелен вернулся на место прямо перед её носом, а она всё так же держала горящее полено, только на этот раз с уверенностью. Ей ощущалось, будто она полна воздуха, который возносит её. Мир давно стал чуждым, но она хотя бы знала, что огонь спалит сухой гобелен словно трут тот час как коснётся его.
— Сию секунду спалю эту ветхую тряпку, дядя, уж ты мне поверь. Поворачивай-ка, дядя, откуда пришёл!
К вящему её изумлению, тёмный силуэт отступил. На секунду раздалось шипение, и Феофания почувствовала, будто груз свалился с плеч, утягивая с собой вонь.
— Было прелюбопытственно.
Фаня развернулась и посмотрела прямо в радостную улыбу Волховца.
— Знаешь, я правда очень обеспокоился, когда ты на несколько секунд одеревенела. Думал – померла. Когда я коснулся твоей руки – с дюжей почтительностью, безо всяких там шуры-муры – по ощущению она была такая, ну как воздух в грозовой день. Так я подумал: енто ведьмовское дело, и решил за тобой следить, а потом ты грозилась безобидному гобелену смертью в огне!
Она уставилась в радужки парня как в зеркало. В огне, подумала она. Однажды он уже крепко обжёгся в огне и помнит это. Он близко не подойдёт туда, где горит огонь. Секрет в огне. Заяц бежит в огонь. Хм-м.
— Вообще-то, мне нравится огонь, - сказал Волховец. – Отнюдь не держу его за врага.
— Ась? – переспросила Фаня.
— Боюсь, ты говорила прямо себе под нос. Не стану спрашивать, о чём. Моя бабка говорила: не суйся в ведьмачьи дела, а то надают по ушам.
Фаня пристально на него поглядела и приняла сиюминутное решение:
— Умеешь хранить секрет?
Волховец кивнул:
— А то! Ни одному человеку никогда не рассказывал, что старшина пишет стихи. Это например.
— Волховец, ты мне это только что рассказал!
Волховец ухмыльнулся:
— А, так ведьма не человек. Моя бабка говаривала: рассказать секрет ведьме – всё равно что стене.
— Ну так-то да, - согласилась Фаня и остановилась: - А откуда ты знаешь, что он пишет стихи?
— Сложно не знать. Но понимаешь, он пишет их на страницах журнала дежурств в сторожке – видать, когда заступает на ночной дозор. Аккуратно вырывает страницы, так, что и в жисть не догадаешься, но нажим карандаша столь сильный, что легко читать оттиск на странице снизу.
— И другие, видать, заметили? – поинтересовалась Фаня.
Волховец покачал головой, отчего его не по размеру большой шлем заездил.
— Ой нет, Фео, ты их знаешь: они думают, что чтение – сопливое занятие для дивчин. Короче, когда я заступаю спозаранку, то вырываю страницу снизу, чтоб над ним не смеялись. Должон сказать, для самоучки он довольно хороший поэт – хорошо ориентируется в метафоре. Все стихи посвящены кому-то по имени Камилла.
— Это его жена, - сообразила Фаня. – Ты, должно быть, видал её в деревне – да на ней веснушек больше, чем я видела за всю свою жизнь. Она по этой части шибко чувствительная.
Волховец кивнул:
— Это объясняет, почему его последнее стихотворение называется ‘Что толку от неба без звезд’.
— Но просто взглянув на Холмогора, ты б не догадался, что он стихоплётствует?
Волховец задумался.
— Прошу прощения, Феофания, - сказал он, – но ты нехорошо выглядишь. Вообще-то, без обид, но ты выглядишь просто ужасно. Ежели ты поглядела бы на себя со стороны, то точно решила бы, что оченно больна. Не похоже, чтобы ты спала.
— Ну как минимум часиком я этой ночью разжилась. А ещё вчера днём вздремнула!
— Ой ли? – Волховец был безжалостен. – А окромя завтрака этим утром, когда ты в последний раз как следует ела?
Фаня почему-то по-прежнему чувствовала себя полнящейся светом изнутри.
— Вроде бы, вчера перекусила…
— Да ой ли? Перекусила, передремнула? Люди так не живут; люди так помирают!
Он был прав. Она знала, что он прав. Но от этого только хуже.
— Слушай, меня выслеживает жуткое существо, которое может совершенно овладеть кем-нибудь ещё, и мне выпало с ним разобраться!
Волховец с интересом огляделся:
— А мной оно овладеть может?
Туда втечёт из жала яд, куда добро пожаловать, вспомнилось Фане. Благодарствую за эту полезную поговорку, миссис Пруст.
— Нет, не думаю. Думаю, для этого надо обладать личностью нужного типа – то бишь, вернее сказать, ненужного типа. Знаешь, кем-то с примесью зла.
Впервые Волховец выглядел обеспокоенным:
— Каюсь – за свою жисть я сделал несколько плохих вещей.
Не смотря на внезапную усталость, Фаня улыбнулась:
— Какая из них наихудшая?
— Как-то украл набор цветных карандашей с рыночного прилавку. – Он дерзко посмотрел ей в глаза, бросая вызов судьбе. Вот-вот она должна была завизжать до крови из ушей, указать на него презрительным перстом и предать анафеме.
А вместо этого она покачала головой:
— Сколько тебе тогда было?
— Шесть.
— Волховец, не думаю, что это существо вообще когда-либо смогло бы отыскать дорогу в твою голову. А в иных отношениях, мне кажется, что у тебя там всё оченно запущенно мыслительными процессами и шибко сложно для моего разумения.
— Феофания, тебе треба отдохнуть, хорошо отдохнуть в хорошей кровати. Какая ведьма может заботиться о других, ежели не достатышно разумна, чтоб о себе позаботиться? Quis custodiet ipsos custodies. Это значит ‘Кто устережёт самих сторожей?’ Кто проведает самих ведьм? Кто позаботится о людях, которые заботятся о других людях? Прямо сейчас, стало быть, это я.
Она сдалась.
* * *
Городской туман был плотен как занавес, когда Прустиха поспешила к тёмным, тяготеющим очертаниям Танталии, однако волны его покорно размыкались по её приближении и снова смыкались у неё спиной.
Начальник тюрьмы ждал у главных ворот с фонарём в руке.
— Извините, госпожа, но мы подумали, что вам следует это увидеть прежде, чем дело получит огласку. Знаю, ведьмы, похоже, в настоящее время не пользуются большой популярностью, но мы всегда считали вас частью семьи, если вы меня понимаете. Все помнят вашего отца. Какой умелец! Мог повесить человека в семь с четвертью секунд! Непревзойдённый рекорд. Таких, как он, мы уж больше никогда не увидим. – Он принял торжественный вид: - И с вашего позволения, госпожа, надеюсь, что никогда больше не увижу подобного тому, что вы сейчас увидите. Это выбило нас из колеи, что правда, то правда. Я считаю, это по вашей части.
Старуха отряхнула капли с плаща в конторе тюремного управления и почувствовала вокруг запах страха. Повсюду раздавалось лязганье и отдалённые крики, всегда имеющие место, когда что-то идёт не так в тюрьме, которая по определению является скоплением посаженных вместе людей и всевозможных страхов, ненависти, беспокойства, ужаса и слухов, громоздящихся друг на друга, задыхающихся за недостатком пространства. Она повесила плащ на гвоздь у двери и потёрла ладони:
— Паренёк, которого вы прислали, что-то сказал о побеге.
— Блок Д, - сказал начальник. – Макинтош. Помнишь? Сидел здесь уже около года.
— Ах да, припоминаю, - сказала ведьма. – Пришлось ещё остановить суд, потому что присяжных не переставало вырывать. И впрямь очень погано. Но ведь никто же никогда не сбегал из блока Д, правильно? Решётка на окне стальная?
— Погнута, - в голосе начальника не было ни единой нотки. – Лучше пойди и посмотри. Не скрою, у нас мурашки по коже.
— Насколько мне помнится, Макинтош был не таким уж и крупным мужчиной, - сказала ведьма, когда они поспешили по сырым коридорам.
— Это верно, миссис Пруст. Низкорослый такой и поганенький, он и есть. Кстати, на него уже пришёл приказ – повесить на следующей неделе. Вырвал прутья решётки, которые и силач не сдвинул бы с места даже ломом, и спрыгнул с девяти метров на землю. Это неестественно, так не бывает. А он и ещё кое-что сделал – честное слово, меня тошнит от одной мысли об этом.
Надзиратель ждал снаружи камеры, недавно освобождённой пропавшим Макинтошем, причём без всяких на то уважительных с точки зрения Прустихи оснований, учитывая, что заключённый-то бесследно исчез. Он почтительно коснулся полей шляпы, когда увидел её:
— Доброе утро, миссис Пруст. Позвольте сказать, для меня честь повидать дочь лучшего мастера висельных дел в истории. Пятьдесят один год за рычагом эшафота, и ни одного клиента не уронил в чьих-либо глазах. Теперь у нас Солдафон – достойный малый, но они у него иногда чуть подпрыгивают – я считаю, это непрофессионально. И папаня ваш не отказался б вешать тех, кто этого заслужил, из страха, что пламенеющие языки зла и бесы ужаса будут его потом преследовать. Попомните моё слово – он бы и за ними бы отправился, и их бы всех перевешал! Семь с четвертью секунд – вот это мужик.
Но Прустиха упорно смотрела в пол.
— Жуткая вещь, конечно, даме такое видеть не пристало, - продолжил надзиратель.
Старуха почти рассеянно ответила:
— Ведьмы не дамы, когда делают своё дело, Франциск, - затем она принюхалась и выматерилась так, что у Франциска глаза заслезились.
— Пытаешься угадать, что в него вселилось, да?
Старуха выпрямилась:
— Мне и гадать не надо, мальчик мой, - угрюмо сказала она. – Я знаю.
Туман нахрапом обгромоздился по домам в попытке убраться с пути старухи, когда та поспешила обратно на Десятую Яишную, оставляя в полумраке туннель, точно повторяющий её контуры.
Дэрек попивал себе мирно какао из кружки, когда его мать ворвалась внутрь, задав, так сказать, работу пердежу. Он оторвался от кружки какао. Бровка наморщилась:
— И по-твоему, это си-бемоль? По-моему, это не си-бемоль.
Он полез в ящик под прилавком за своим камертоном, однако мать ломанулась мимо него:
— Где моё помело?
Дэрек вздохнул:
— Таки в подвале, помнишь? Когда прошлым месяцем гномы сказали тебе, во сколько обойдётся ремонт, ты им сказала, что они куча нечистых на руку украшений для газона, помнишь? Да всё равно ты им не пользуешься.
— Мне нужно отправиться… загород, - старуха оглядела заваленные полки на случай, если там завалялось запасное рабочее помело.
Сын уставился на неё:
— Мама, таки ты уверена? Ты всегда говорила, что тебе это вредно.
— Вопрос жизни и смерти, - пробормотала старуха. – А что насчёт Длинно-Высоко-Низко-Толстой Сусанночки?
— Таки мама, ты не должна её так называть, - превалирующей интонацией в голосе Дэрека определённо была укоризна. – Таки она ничего не может поделать со своей аллергией на приливы и отливы.
— Таки у неё есть помело! Ха! Не одно, так другое. Поди приготовь мне бутербродов!
— Таки дело в той девушке, которая была здесь на прошлой неделе? – теперь в голосе Дэрека превалировала подозрительность. – Не думаю, что у неё хорошее чувство юмора.
Мать не обратила на него внимания и порылась под прилавком, доставая освинцованную дубинку. Бюджет у мелких торговцев Десятой Яишной маленький, поэтому к магазинным ворам подход у них очень прямой.
— Ох уж не знаю, - жалобно простонала она. – Я? Делать добро, в моём-то возрасте? Наверное, шарики за ролики заехали. Мне-таки даже не заплатят! Ох не знаю, не знаю. А потом что – начну людям по три желания раздавать? Тогда, Дэрек, ты должен будешь меня ударить очень сильно по голове.
Вручила ему дубинку.
— Оставляю тебя за главного. Постарайся толкнуть резиновый шоколад и смешную поддельную яичницу. Говори, что это, мол, новые закладки такие, или сообрази что-нибудь.
На этих словах старуха Пруст выбежала в ночь. Городские переулки и проходы между домами таят в себе большую опасность, учитывая грабителей, воров и схожие недоразумения. Но они пропадали во мраке, стоило ей показаться. От старухи были одни неприятности, которых было лучше не касаться, если хочешь, чтоб фаланги пальцев указывали в нужном направлении.
Тело, которое было Макинтошем, бежало сквозь ночь. Ему было неимоверно больно. Призраку было всё равно – не его боль. Сухожилия горели агонией, но не у призрака была эта агония. Пальцы кровоточили там, где вырвали стальную решётку из стены. Но призрак не кровоточил. Он никогда не кровоточил.
Он уже и не помнил, когда у него было тело, которое на самом деле было его. Тела надо кормить и поить. Эта черта в несчастных ряхах раздражает. Рано или поздно срок их годности истекает.
Зачастую это не важно; всегда есть кто-то – умишко, гноящийся ненавистью, завистью и обидой, который приглашает в себя призрака. Но призраку приходится быть осторожным – и проворным. Но прежде всего – оставаться в безопасности. Здесь, на этих пустых улицах, трудно найти запасное пригодное вместилище. Как ни жаль было это делать, но он дозволил телу остановиться и попить зацветшей воды из пруда. В нём оказалось полно лягушек, однако телу ведь надо и ещё есть?

__________________________________________________

Примечания:

(26) Ведьмы всегда сначала удостоверяются, что их руки тщательно вымыты; остальному телу ведьмы приходится ждать свободного окна в занятом графике – а то и грозы с ливнем.

(27) На Мелу нет традиции почитания святых, но поскольку холмы расположены между городами и горами, то, как правило, через них – по крайней мере, в хорошую погоду – тянется стабильная вереница священников того или иного толка, которые за достойную трапезу или постель на ночь распространят святые слова и по обыкновению достойно отскребут душу человеческую. А учитывая, что священники – народ, ясное дело, достойный, люди не усердствуют в выяснении того обстоятельства, какому именно богу священник поклоняется, до тех пор, пока он – или иногда она, а то и оно – высказывается за то, что солнце и луна вращаются как надо, и не выдумывает чего-нибудь нелепого или нового. Также священнику не помешает отчасти разбираться в овцах.

(28) Если и не через личную практику.







Полночной тканью облекусь
Перевод романа Терри Пратчетта I Shall Wear Midnight