Глава 14. Царь, гори

Феофания знала, что не уснёт этой ночью, так что и не пыталась. Народ сидел кучками тут и там, болтал, на столах ещё хватало яств и напитков. Видимо, именно из-за напитков гости не примечали, сколь быстро яства и напитки исчезают со стола, однако Феофания точно знала, что слышит слабые звуки, доносящиеся с балок высоко вверху. Конечно, ведьмаческая страсть набивать карманы едой про запас стала притчей во языцех, но фиглы, наверное, переплюнут их в этом деле просто за счёт численного превосходства.
Феофания бесцельно слонялась от группы к группе, и когда герцогиня наконец ушла наверх, она не пошла за ней. Она подчеркивала себе, что не идёт за ней. Просто так получилось, что она идёт в том же направлении. А когда она метнулась по каменному полу к дверям в покои герцогини, едва тем стоило закрыться за женщиной, она сделала это не для того, чтобы подслушивать под дверью. Точно не для того.
Она поспела как раз во время, чтобы услышать зарождающийся злобный крик, а затем голос Прустихи:
— Вы гляньте-ка, Трепетанна Кокорыш! Сколько лет – нисколько блёсток! Всё ещё умеешь сбить цилиндр с головы мужчины носком ноги?
Повисла тишина. Феофания спешно покинула позицию, потому что дверь всё равно была очень толстой и кто-то обязательно заметил бы её, если б она продолжила там стоять, прижавшись к двери ухом.
Так что она спустилась вниз как раз во время, чтоб побеседовать с Длинно-Высоко-Низко-Толстой Сусанной и госпожой Нежданчик, которая, как она теперь догадалась, была слепой, что прискорбно, но для ведьмы не конец света. У ведьм всегда хорошо развиты запасные органы чувств.
Потом пошла в склеп.
Вокруг саркофага с бароном повсюду лежали цветы, но не на нём самом, потому то мраморная крышка была выполнена столь искусно, что грех даже частично прикрывать такую красоту розами. Каменщики вырезали на мраморе самого Барона во всеоружии: в доспехах и с мечом; исполнение было столь совершенным, что казалось, будто он вот-вот встанет и пойдёт. В четырёх углах задвижной плиты горели свечи.
Феофания расхаживала туда-сюда мимо других мёртвых баронов из камня. То и дело встречался рельеф женщины, вырезанной с мирно скрещенными на груди руками; это было… странно. На Мелу не бывает могильных плит. Камень слишком драгоценен. Есть кладбище и где-то в замке есть старинная книга с выцветшими картами, показывающими, куда положены люди. Единственная простолюдинка, удостоившаяся надгробного монумента, которая в большинстве отношений была не такой уж и простой – бабка Болящая; чугунные колёса и пузатая печь, которые только и остались от её пастушьей хижины, простоят ещё сто лет. Металл добрый, беспрестанно щиплющие траву овцы держат землю вокруг гладкой как столешница, кроме того, жир с овечьей шерсти, когда те трутся об колёса, воздействует на поверхность металла как масло, сохраняя его в том же превосходном состоянии, что и в день, когда он был отлит.
В старину, прежде чем рыцарь становился рыцарем, он проводил ночь в зале своего замка с оружием, молясь тем богам, что его слушали, чтобы они дали ему силу и мудрость.
Она была уверена, что слыхала эти слова, по крайней мере в голове, если не ушами. Обернулась, посмотрела на спящих рыцарей, и подумала, а что если Прустиха права и у камня есть память.
А какое оружие у меня? подумала она. Ответ пришёл сразу: гордость. О, все то и дело говорят, что это грех; говорят, гордость предшествует падению. Это не может быть правдой. Кузнец гордится собой за хорошую горновую сварку; возница гордится, что его лошади в порядке, свежими каштанами лоснясь на солнце; пастух гордится собой, что отваживает волков от стада; кондитер гордится своими плюшками. Мы гордимся собой за то, что пишем хороший роман своей жизни, который хорошо и интересно будет пересказывать.
Также у меня есть страх – страх подвести остальных – и поскольку я боюсь, я одолею этот страх. Я не обесчещу тех, кто учил меня.
А ещё у мене есть вера, хоть я и не уверена, во что именно верю.
— Гордость, страх и вера, - сказала она вслух.
В тот же миг четыре свечи перед ней взметнулись стройными язычками пламени, будто ветром потянуло, и она готова была биться об заклад – во вспышке света плавился в тёмном камне силуэт старой ведьмы.
— И да – у меня есть огонь.
Потом, сама не зная зачем, сказала:
— Когда состарюсь – полночной тканью облекусь. Но не сегодня.
Феофания подняла фонарь, и тени шарахнулись в сторону, причём одна, очень похожая на старуху в чёрном, сгинула напрочь. И я знаю, почему заяц прыгает в огонь, и завтра… Нет, сегодня, я тоже в него прыгну. Она улыбнулась.
Когда Феофания вернулась в зал, ведьмы наблюдали за ней с лестницы. Фаня диву далась, как поладили бабушка и старуха, учитывая, что обе горды как котофеишны, которым накидали грошей в зашеишны. Но похоже, они славно ладили, болтая о погоде, манерах молодых людей в эти дни и возмутительных ценах на сыр. А вот тётушка Ох, что для неё совсем нехарактерно, была встревожена. Тревожно, когда видишь, как тревожится тётушка Ох. Было уже за полночь – формально говоря, ведьмин час. В настоящей жизни каждый час – ведьмин, и тем не менее сам вид обеих стрелок часов, торчащих вертикально вверх, был слегка зловещ.
— Слышу, парни вернулись с мальчишника, - сказала тётушка, - но, по-моему, они позабыли, где оставили жениха. Хотя куда он денется. Они уверены, что сняли с него штаны и к чему-то там привязали. – Они прокашлялась. – Как правило, это типичная процедура. Строго говоря, шаферу положено помнить, где это было, но шафера самого нашли и он не помнит собственного имени.
Часы в зале пробили полночь; они всегда отстают. Каждый удар курантов отдавался у Феофании в позвоночнике.
А вот и Волховец – направляется к ней строевым шагом. Феофании уже давно казалось, что куда бы она не посмотрела – везде был Волховец – опрятный, чистый и – по-своему – подающий надежды.
— Слушай, Волховец, - сказала она. – У мене не было времени объяснить, что к чему, и не уверена, что ты бы поверил – нет, ты б, наверное, поверил бы, коли б я тебе сказала. Я должна пойти и убить это чудище прежде, чем оно убьёт меня.
— Тогда я тебя защищу, - сказал Волховец. – Всё равно мой главнокомандующий небось валяется где-то там в свинарнике возле свиньи, которая нюхает его портки! Так что я представляю здесь временную власть!
— Ты? – резко и отрывисто спросила Феофания.
Волховец выпятил грудь, хотя та выпятилась ненамного.
— Вообще-то да: парубки произвели мене в офицерья Дозора, чтоб оне все могли выпить, а старшина сейчас на кухне блюёт в раковину. Он думал, что сможет перепить госпожу Ох!
Отдал честь.
— Я отправлюсь туда с тобой, Феофания. И ты меня не остановишь. Без обид, конечно. Тем не менее, на основании власти, всучённой мене старшиной промеж рвоты в раковину, я желаю экспроприировать тебя и твоё помело для содействия мне в моём поиске, если ты не против.
Говорить такое ведьме – ужасная затея. С другой стороны, это ведь сказано Волховцом.
— Ну ладно, - сказала она, - однако постарайся не поцарапать его. Только сначала мне треба кое-чего сделать. Извиняюсь.
Она немного прошлась к открытой двери зала и прислонилась к прохладной каменной кладке.
— Знаю, меня сейчас слушают фиглы.
— Да же, - произнёс голос с полвершка над ухом.
— Так вот – я не хочу, чтоб сегодня вечером вы мне помогали. С этим делом должна разобраться яга. Понимаете?
— Да же, мы узрели знатную ватагу бабок Ёжек. Днесь у бабок Ёжек знатный шабаш.
— Я должна… - начала Феофания, и тут её осенило: - Я должна сразиться с тем человеком без глаз. А они здесь, чтобы увидеть, сколь добрый я боец. И потому я не должна жульничать, пользуясь помощью фиглов. Это важное правило шабаша. Конечно, я уважаю тот факт, что жульничество – добрая фигловская традиция, одначе бабки Ёжки не жульничают, - продолжала она, прекрасно осознавая, что это была та ещё неправда. – Ежель вы мене поможете, они вмиг просекут – и подымут меня на смех.
При этом Феофания подумала: а ежели я проиграю, то всё сведётся к противостоянию фиглов и ёжек, а уж такую битву мир запомнит. Ни разу не стрессовая ситуация, ага.
— Поняли, да? На этот раз – вот только на этот вот один раз – вы сделаете так, как я вам говорю, и не станете мне помогать.
— Да же, разумим. Одначе, вестимое дело , Гвиневра молвит, что мы повинны завсегда глядеть за тобой, поелику ты наша яга холмов, - напомнил Роб в Гроб.
— Жаль напоминать, что крыницы здесь нету, - возразила Феофания, - а я здесь, и должна сказать вам, что ежли вы поможете мне на этот раз, я больше не буду вашей ягой холмов. Я, вестимо, под зароком. Это специальный зарок для яги, и зарок сей превельми важный. – Она услышала групповое ворчание и добавила: - Я серьёзно. За главную ягу тут бабушка Яроштормица, а вы её знаете. – Опять ворчание. – Ну вот и порешили. На этот раз, прошу, дозвольте мене сделать всё по-своему. Это понятно?
Пауза, затем голос Роба до Гроба:
— О-ох, в омут, да же.
— Славно, - Феофания сделала глубокий вздох и пошла искать помело.
Когда они взмыли над крышами замка, идея взять Волховца с собой показалась ей не такой уж и хорошей.
— Почему ты не сказал мне, что боишься летать? – спросила она.
— Едва ли это утверждение является справедливым, - возразил Волховец. – Я лечу впервые в жизни.
Когда они достигли приличной высоты, Феофания проверила погоду. Над горами плыли тучи, время от времени вспыхивала летняя молния. Ей слышен был рокот грома вдали. В горах невозможно быть вдалеке от грозы. Туман поднялся и луна взошла; наступила совершенная ночь. Потянул ветер. Она и надеялась на это. А Волховец обнимал её руками за талию; и она не знала точно, надеялась ли она на это или нет.
Теперь они уже слетели на равнину у подножия Мела и даже при лунном свете Феофания могла видеть тёмные прямоугольники ранних полей, уже очищенных. Люд всегда тщательно относится к тому, чтоб огонь не отбился от рук; никто не хочет лесных пожаров – никогда не знаешь заранее, что в них сгорит.
Поле, которого они теперь достигли, было самым последним. Его называли Царь-полем. Обычно, когда жгут Царя, полсела сторожит, чтобы поймать кроликов, спасающихся от пламени бегством. Это должно было произойти сегодня, но все… заняты другим делом.
Курятники да свинарники громоздятся прямо над полем на круче холма, и говорят, что Царь даёт такие щедрые урожаи потому, что людям куда сподручнее свозить перегной в телегах на Царя, чем везти его на поля, расположенные ниже.
Приземлились у свинарен к пущему визгу дико зашедшихся поросят, которые полагают, что в независимости от происходящих вокруг событий, жестокий мир в любом случае намеревается пустить их под нож.
Она принюхалась. Пахло поросятами; тем не менее, она была абсолютно уверена, что если бы призрак был здесь, она бы его учуяла. Какими бы поросята не были грязными, их запах всё-таки был естественным; по сравнению с призраком они пахнут фиалками. Её аж передёрнуло. Ветер крепчал.
— Уверена, что сможешь его убить? – прошептал Волховец.
— Думаю, смогу заставить его убить самого себя. И ещё, Волховец, я категорически запрещаю тебе мне помогать.
— Прости, - сказал Волховец. – Временные полномочия, понимаешь ли. С твоего позволения, ты не можешь мне приказывать, Феофания Болящая.
— То бишь, твоё чувство долга и повиновение главнокомандующему означают, что ты обязан мне помочь? – спросила она.
— Ну да, Феофания. Ну и из других соображений.
— Тогда ты мне и впрямь нужен, Волховец, правда. Думаю, смогла бы справиться сама, одначе станет куда проще, если ты мне поможешь. Хочу же я, чтобы ты сделал вот что…
Она практически не сомневалась, что призрак не сможет подслушать, но на всякий случай понизила голос, и Волховец ловил её слова, не моргая, а потом просто сказал:
— Звучит довольно прямолинейно, Фео. Положись на мои временные полномочия.
— Фи! Как я здесь оказался?
Нечто серое, липкое и довольно сильно отдающее свиньями и пивом пыталось перетащить себя через стену свинарника.
Феофания знала – это Роланд, но только потому, что крайне маловероятно, что сегодня вечером в этот свинарник швырнули сразу двоих новобрачных. Он поднялся будто водяной из болота – с него капало… короче, просто капало, едва ли есть необходимость углубляться в подробности. Что-то он расплескал.
И икнул.
— В моей почивальне оказалась огромная свинья, и, похоже, я не туда положил свои штаны, - от алкоголя у него заплетался язык.
Молодой барон осмотрел свои владения, отчего на него снизошло не столько озарение, сколько откровение.
— Не думаю, что это моя спальня, правильно? – сказал он и медленно соскользнул обратно в хлев.
Она ощутила призрака. Он выделялся среди идущих из свинарника запахов, как лис среди кур. И нынче призрак заговорил гласом ужаса и разложения: Ведьма, я чувствую, что ты здесь, как и другие. Мне нет до них дела, но это новое тело, хоть и не слишком крепкое или здоровое, зато имеет свой собственный постоянный интерес к происходящему. Нынче я в силе, я приближаюсь к тебе. Всех тебе не спасти. Сомневаюсь, что твоя злодейская летающая палочка поднимет и унесёт четверых. Кого из них ты оставишь здесь? Отчего не оставить их всех? Отчего не оставить надоедливую соперницу, с презрением отвергнувшего и поправшего тебя юношу и назойливого паренька? О, мне известен образ твоих мыслей, ведьма!
Да не такой у меня образ мыслей, подумала Феофания. Ну, может, мне и приятно посмотреть на Роланда в свинарнике, но люди – это не просто люди, а люди, окружённые обстоятельствами.
А ты – нет. Ты даже уже не человек.
Позади неё Волховец с жутким чвяканьем вытаскивал Роланда из хлева, игнорируя шумные протесты свиноматки. Как им обоим везёт, что они не слышат голос.
Она осеклась. Четверо? Надоедливая соперница? Но тут только она сама, Роланд и Волховец, разве нет?
Она посмотрела на дальний край поля, лежащий в тени замка от луны. К ним на высокой скорости приближался белый силуэт. Значит, Летиция. В округе больше никто не носит всё время столько колышущихся белых одеяний.
— Волховец, уходи отсюда. Бери помело.
Волховец кивнул и с ухмылкой отдал честь:
— К твоим услугам, Фео.
Летиция прибыла в волнении и дорогущих белых тапочках. Она остановилась как вкопанная, завидев Роланда, который был достаточно трезв, чтобы попытаться прикрыть руками то, о чём Феофания отныне и всегда будет думать, как о его интересном месте. Захлюпало, поскольку парень был покрыт затвердевшей коркой свиного навоза.
— Один из его дружков сказал мне, что они бросили его в свинарник ради смеха! – негодующе сказала Летиция. – И ещё называют себя его друзьями!
— Думаю, они считают, что друзья для этого и нужны, - рассеянно сказала Феофания.
Подумала: Сработает ли? Не проглядела ль я чего? Понимаю ли, что мне предстоит сделать? И с кем я, по-моему, разговариваю? Наверное, я ищу знака, просто знака.
Раздался хруст. Она глянула вниз. Заяц посмотрел на неё и затем безо всякой паники ушёл по своим делам, затерявшись в жнивье.
— Тогда я расцениваю это как да, - сказала Феофания, и запаниковала.
В конце концов, было ли это предзнаменованием, а вдруг просто зайцем или зайчихой, достаточно старой, чтобы не кидаться прочь при виде людей? И ещё она знала, что некрасиво просить о втором знаке свыше, чтоб убедиться, что первый знак не был простым совпадением…
В каковой момент, именно в этот самый момент, Роланд начал петь, может, потому что выпил, а может, потому что Летиция старательно оттирала с него грязь, зажмурив глазки, чтобы не увидеть до свадьбы чего непристойного или неожиданного. Роланд пел:
Очаровательно и мило на просторе
Рассветным летним утром насладиться:
Луга с полями простираются пред взором,
Усеяны колосьями пшеницы,
Поют-щебечут птички пёстрой тучкой,
На каждой веточке зелёной гомоня,
И жаворонков трели так певучи
Да на заре у светлого у дня…
Он смолк.
— Мой отец часто это пел, когда мы гуляли по этим полям… – сказал он.
Он находился на той стадии, когда пьяные люди начинают плакать, и слёзы оставляли после себя тоненькие следы розового, смывая грязь с его щёк.
Однако Феофания подумала: благодарю тебя. Примета есть примета. В расчёт берутся те, что подходят к ситуации. А ведь это – большое поле, поле, на котором жниво жгут в последнюю очередь. Да и зайчиха бежит в огонь. Ах да, приметы. Они всегда так важны.
— Слушайте меня, вы оба. Вы не станете оспаривать мои слова, потому что ты, Роланд, в стельку пьян, а ты, Летиция, ведьма, - на каковом моменте Летиция просияла, - младше меня, и посему оба вы будете делать то, что я вам скажу. И тогда, быть может, мы все воротимся в замок живыми.
Оба остановились и стали слушать, причём Роланд слегка покачивался.
— Когда я закричу, - продолжала Феофания, - я хочу, чтобы каждый и каждая из вас схватили меня за руку и побежали! Поворачивайте, когда я поворачиваю, останавливайтесь, когда я останавливаюсь, хотя очень сомневаюсь, что мне захочется останавливаться. Самое главное, не бойтесь и доверяйте мне. Я почти наверняка знаю, что делаю.
Феофания осознавала, что звучит как-то не очень обнадёживающе, но те, похоже, не заметили. Она добавила:
— А когда я говорю прыгать, прыгайте так, будто за сами сам чёрт гонится, потому что это он и будет.
Внезапно вонь стала невыносимой. Содержащаяся в ней чистая ненависть, казалось, била Феофанию по мозгам.
Пальцы колет у меня, значит, зло грядёт сюда, подумала она, глядя во мрак ночи. А по вони, что в носу, злую силу узнаю, добавила она, чтобы прекратить собственное бессвязное бормотание, одновременно прощупывая взглядом чернеющую вдалеке живую изгородь на предмет движения.
Там был силуэт.
Крупный, идёт в их направлении с дальнего края поля. Двигается медленно, но постепенно набирает скорость. В этом какая-то неуклюжесть. ‘Когда он завладевает телом, владелец тела также становится частью него. Ни сбежать, ни освободиться’. Так сказала ей Эскарина. Ничто, в чём осталась хотя бы искра добра или шанс на искупление, не может обладать мыслями, от которых так несёт за версту. Она хватает руки пререкающейся парочки и тащит их за собой, переходя на бег. Он… существо теперь между ними и замком. Передвигается медленнее, чем она ожидала. Она отваживается посмотреть ещё раз и видит блеск металла в его руках. Ножи.
— Вперёд!
— Эти туфли не слишком пригодны для бега, - отметила Летиция.
— У меня болит голова, - внёс свою лепту Роланд.
Феофания буксировала их по направлению к нижней части поля, пропуская мимо ушей всё их нытьё, а сухие колосья цеплялись им за волосы, не пускали их, царапали ноги и жалили ступни. Они едва передвигались рысцой. Существо неотступно следовало за ними. Стоило им повернуть к замку и безопасности, как оно настигло бы их.
Но и у существа были свои трудности, и Феофании стало интересно, как долго можно толкать вперёд тело, если не чувствовать его боли, невыносимой рези в лёгких, ударов сердца, хруста костей, жуткой боли, толкающей на второе, третье дыхание, на последнее издыхание и так далее. Старуха Пруст напоследок-таки нашептала ей, что совершил сам Макинтош, как если бы она боялась загрязнить воздух вокруг, произнося такое вслух. Что такое на фоне этого раздавить певчую птичку? И всё же именно это засело в голове, как преступление за гранью милосердия.
Не будет милосердия за прерванную песню. Нет искупления за убийство надежды во тьме. Я знаю, кто ты.
Ты то, что шептало Мелочи на ухо перед тем, как он избил свою дочь. Ты – первый аккорд грубой музыки.
Ты заглядываешь человеку через плечо, когда он поднимает свой первый камень, и хотя я думаю, что ты – часть всех нас и мы никогда от тебя не избавимся, мы определённо можем превратить твою жизнь в ад.
Никакой пощады. Никакого прощения.
Мельком оглянувшись, она увидела очертания его лица уже ближе и с удвоенной силой потащила за собой усталую и упирающуюся пару по пересечённой местности. Ей удалось набрать дыхания, чтобы сказать:
— Да посмотрите вы на него! Посмотрите на это! Вы хотите, чтоб он нас поймал?
Она услышала короткий вскрик Летиции и стон внезапно протрезвевшего жениха на выданье. Глаза зловещего Макинтоша были налиты кровью и распахнуты блюдцами, а рот застыл в искажённом бешенством осклабе. Оно попыталось воспользоваться преимуществом внезапно сократившегося между ними расстояния, но у двоих от страха открылось второе дыхание, и теперь это они почти тянули за собой Феофанию.
И теперь в поле развернулась настоящая погоня. Всё зависело от Волховца. К собственному удивлению, Феофания была в нём уверена. На него можно положиться, подумала она, тем временем позади них раздалось жуткое бульканье. Призрак погнал заложника быстрее, и она уже представляла себе, как длинный нож за свистом рассекает воздух. Нужно всё сделать секунда в секунду. На Волховца можно положиться. Он же всё понял? Разумеется, понял. Она может доверять Волховцу.
Впоследствии ей удавалось воскресить в памяти тишину, нарушаемую лишь хрустом стеблей и тяжёлым дыханием Летиции и Роланда, а ещё как им в спины с присвистом дышит их преследователь.
Тишина в голове была нарушена голосом Искусника:
Готовишь ловушку. Мерзавка! Думаешь ли ты, что меня получится снова столь же легко поймать? Девчонки, что играются с огнём, сгорят, сгоришь и ты, я обещаю тебе это, о, ты сгоришь. Что станется тогда с гордостью ведьм? Сосуды беззакония! Прислужницы нечистоты! Осквернительницы святого!
Феофания не спускала глаз с оконечности поля, в то время как из глаз лились слёзы. Она ничего не могла с этим поделать. Невозможно было избавиться от этой мерзости; она брызгала подобно яду, просачиваясь в уши, протекая под кожей.
Ещё один взмах ножа просвистел позади них, отчего силы у всех троих удвоились, но она знала, что долго так продолжаться не может. Это Волховца она видит в темноте впереди? Тогда что это за тёмная фигура позади него, похожая на старую ведьму в остроконечной шляпе? Стоило ей её заприметить, как та растворилась в воздухе.
Внезапно вспыхнул огонь, Феофания услышала треск, сопровождающий пламя, которое со скоростью рассветных лучей солнца начало распространяться по полю, всё ближе и ближе к ним, выбрасывая в небо искрящие снопы новых звёзд. Тяжело подул ветер, она снова услышала воняющий голос: Ты сгоришь! Ты сгоришь!
Волной окатил их порыв ветра, пламя взметнулось, и теперь уже стена огня сокрушительно мчалась через жниво наравне с самим ветром. Феофания посмотрела под ноги – зайчиха вернулась, несясь вровень с ними без малейших видимых усилий; она посмотрела на Феофанию, засучила задними лапами и кинулась, ринулась прямо навстречу огню, прямо в огонь.
— Бежим же! – приказала Феофания. – Огонь не сожжёт вас, если вы сделаете, что я говорю! Бежим быстро! Бежим быстро! Роланд – беги, чтобы спасти Летицию. Летиция – беги, чтобы спасти Роланда!
Огонь практически настиг их. Мне бы силы, подумала она. Мне бы телесной мощи. Вспомнилось, как поговаривала тётушка Ох: ‘Мир меняется. Мир течёт. Там и мощь, девочка моя’.
Свадьбы и похороны – такое время, когда прибывает мощи… ах да, свадьбы. Феофания ещё сильнее сжала их руки. И вот она уже была здесь – трещащая, ревущая стена пламени…
— Прыгайте!
А когда они прыгнули, она закричала:
— Прыгай, негодник, подпрыгни, блудница.
Она ощутила, как они поднимаются, когда огонь наконец их настиг.
Время поколебалось. Под ними пронёсся кролик, в ужасе спасаясь бегством от пламени. Он-то будет спасаться бегством, подумала она. Он будет бежать от огня, но огонь побежит к нему. А огонь бежит куда быстрее, чем умирающая плоть.
Феофания проплыла в шаре жёлтого пламени. Зайчиха профланировала-пролевитировала мимо неё по воздуху – в одном с ней направлении, только быстрее – создание, счастливое от того, что находится в своей стихии. Мы не столь быстры, как ты, подумала она. Нас опалит. Она посмотрела направо и налево на жениха и невесту, которые уставились вперёд, будто завороженные, и притянула их к себе. До неё дошло. Я сыграю с тобой свадьбу, Роланд. Сказала же, что сыграю с тобой свадьбу.
Она сотворит из этого огня кое-что красивое.
— Искусник, отправляйся же назад в преисподнюю, из которой ты вылез! - перекричала она пламя. – Подпрыгни, негодник, прыгай, блудница! – снова закричала она. – Велю вам отсель навсегда пожениться!
Вот я и сыграла свадьбу с тобой и Летицией, сказала она про себя. Всё с чистого листа. И на несколько секунд место, где они находились, стало средоточием силы.
Они приземлились кубарем позади стены огня. Феофания была наготове и сразу затоптала тлеющие угольки и пинком отшвырнула ещё горящие языки огня.
Внезапно подоспел и Волховец, поднимая Летицию и вынося её из золы. Феофания обняла Роланда, который, кстати, приземлился мягко (возможно, на голову, задней мыслью промелькнуло у Феофании), и последовала за ним.
— Кажется, ожоги совсем незначительны, ну и волосы подпалились, - сказал Волховец, - а что касается твоего бывшего парня, думаю, грязь на нём спеклась. Как тебе это удалось?
Феофания набрала побольше воздуха в лёгкие:
— Зайчиха прыгает скрозь огонь так быстро, что едва ли чует его, а когда приземляется, то в основном на горячий пепел. Трава быстро выгорает из-за сильного ветра.
Позади раздался крик, и взору их представился неуклюжий силуэт, пытающийся обогнать обрушившиеся на него подгоняемые ветром языки пламени и не преуспевший в этом. Она почувствовала боль существа, которое веками петляло по миру.
— Вы трое, оставайтесь здесь. Не следуйте за мной! Волховец, пригляди за ними!
Феофания пошла по остывающему пеплу. Я должна убедиться, думала она. Своими глазами увидеть. Мне треба знать, что я сделала.
Одежда на мертвеце дымилась. Пульс не прощупывался. Он делал с людьми ужасные вещи, подумала она: такие вещи, от которых даже тюремных надзирателей тошнило. Но ему-то изначально что сделали? Был ли он просто более опасной мелочью? Могло ли такое быть, что и он когда-то был хорошим? Как изменить прошлое? И где же начинается зло?
Она ощутила слова, заскользившие в её сознание подобно червию: Человекоубийца, мерзость, губительница! Она почувствовала, что должна извиниться перед своими ушами за то, что им приходится слышать. Но голос призрака был слаб, и тонок, и жалобен, сослагательным наклонением он скользил обратно на страницы истории.
Тебе мене не достать, подумала она. Ты весь истратился. Теперь ты слишком слаб. Насколько сложно принудить человека загнать самого себя до смерти? Тебе не забраться внутрь. Чую – пытаешься. Она нагнулась к пеплу и подняла кусок кремня, всё ещё тёплый от огня; его было полно в почве – острейшего из камней. Рождённый в мелу, как, по-своему, и Феофания. Его гладкое прикосновение было дружелюбным.
— Ты никогда не учишься, да? – сказала она. – Ты не понимаешь, что другие люди тоже мыслят. Конечно, ты бы не побежал к огню, но в своём высокомерии ты так не осознал, что огонь может побежать к тебе.
Твоя мощь – лишь слухи и ложь. Ты всверливаешься в людей, когда они смятены, слабы, обеспокоены и испуганы, так что они начинают думать, что их враги – другие люди, когда их врагом всегда был и будешь ты – искусник лжи. Снаружи ты грозен, внутри – сущая слабость.
Внутри я кремень.
Она почувствовала жар целого поля, охолонулась и вцепилась в камень. Как смеешь ты приходить сюда, червь! Как смеешь преступать границы того, что моё! Она ощутила, как кремень раскалился в её руке, затем расплавился, потёк промеж пальцев и закапал на почву, пока она сосредотачивалась. Она никогда раньше так не пробовала и поглубже вдохнула воздух, который пламя каким-то образом очистило.
А ежели ты вернёшься, Искусник, найдётся другая ведьма вроде меня. Всегда будет другая ведьма вроде меня, потому что всегда будут твари вроде тебя, потому что мы даём им место в наших сердцах. Но прямо сейчас, на этом треклятом куске земли, я – ведьма, а ты – ничто. По морганью глаз моих помер кто-то зол и лих.
Шипение в её голове стихло, оставив её наедине среди собственных мыслей.
— Никакой пощады, - сказала она вслух, - никакого прощения. Ты понудил человека убить свою пичугу певчую, безобидную, и мне почему-то кажется, что среди всех его преступлений это было величайшим.
К тому времени, как она покинула поле, ей удалось ещё раз стать той самой Феофанией Болящей, которая знает, как готовить сыр и разбираться с каждодневной рутиной, и не сжимает расплавленный камень меж пальцев.
Счастливая, разве что слегка опалённая пара начала подавать признаки понимания происходящего. Летиция села.
— У меня такое ощущение, будто меня приготовили. Что это за запах?
— Прости, это ты, - ответила Феофания, - и боюсь, что эта чудесная кружевная ночная рубашка теперь годится только окна мыть. Боюсь, мы прыгнули не так быстро, как зайчиха.
Летиция огляделась:
— А Роланд… в порядке?
— Спасибо зарядке, - радостно ответил Волховец. – Влажный свиной навоз его спас.
Летиция подумала.
— А эта… штука?
— Сгинула, - ответила Феофания.
— Ты уверена, что Роланд в порядке? – настойчиво переспросила Летиция.
Волховец ухмыльнулся:
— С ним всё тип-топ, светлость. Ничего важного не сгорело, хотя может быть маненько больно, когда мы будем снимать корку. Она на нём спеклась, если ты понимаешь, о чём я.
Летиция кивнула и медленно перевела взгляд на Феофанию:
— Что это ты такое произнесла, когда мы прыгали?
Феофания поглубже вдохнула:
— Я сыграла свадьбу с вами в качестве жениха и невесты.
— Ты, то есть вот ты, сыграла свадьбу, иными словами, поженила, иными словами, обвенчала… нас? – спросила Летиция
— Да, - сказала Феофания. – Иными словами, именно. Совместный прыжок через огонь – весьма древняя форма венчания. И не треба до священников, отчего большая экономия еды.
Гипотетическая новобрачная взвесила услышанное:
— Ты уверенна?
— Ну, так мне говорила тётушка Ох, - пояснила Феофания, - и я всегда хотела попробовать.
Похоже, эти слова встретили одобрение Летиции, поскольку она сказала:
— Должна признать, что тётушка Ох – очень знающая дама. Она знает удивительно много всего.
Феофания, стараясь сохранить невозмутимый вид, добавила:
— Удивительно много всего удивительного.
— Ну да… Кхм. – Летиция довольно нерешительно прочистила горлышко и сопроводила своё ‘кхм’ звуком ‘эм’.
— Что-то не так? – спросила Феофания.
— Слово, которое ты употребила применительно ко мне, когда мы прыгали. Я думаю, что это плохое слово.
Феофания ждала этого.
— Ясное дело, это такой обычай. – Почти таким же неуверенным голосом, как у Летиции, она добавила: - Я не думаю, что и Роланд негодник. Ну и разумеется, слова и их употребление с годами меняются.
— Я не думаю, что значение этого слова поменялось! – возразила Летиция.
— Что ж, это зависит от обстоятельств и контекста, - сказала Феофания. – Однако ж, Летиция, между нами девочками, ведьма при крайней необходимости пустит в оборот любое подручное средство, чему ты, может статься, однажды научишься. Кроме того, меняется то, как мы мыслим о некоторых словах и словосочетаниях. К примеру, ты, конечно, понимаешь значение словосочетания ‘полной грудью’?
А про себя подумала: к чему эта светская беседа? Ах, знаю – потому что это якорь, заново убеждающий меня в том, что я человек посреди других человеков, и это помогает смыть ужас с моей души.
— Да, - сказала невеста. – Боюсь, я не слишком обширна в этой области, так сказать.
— Это было бы несчастливым обстоятельством лет сто назад, потому что свадебная церемония в те дни требовала от невесты любить своего мужа полной грудью.
— Мне бы пришлось запихать подушку под корсаж!
— Вообще-то нет; это значило относиться к мужу с добротой, пониманием и послушанием, - объяснила Феофания.
— Это я сумею, - успокоилась Летиция. – По крайней мере, первые два пункта, - добавила она с улыбочкой. Прочистила горло. – Что это мы, кроме женитьбы, конечно – а она меня весьма приятно удивила – только что сделали?
— Что же. Вы помогли мне заманить в ловушку одно из злейших чудовищ, которые когда-либо бесчестили этот мир своим присутствием.
Невеста просветлела:
— Правда? Ну что ж, это хорошо. Я весьма рада, что мы это сделали. В то же время я не знаю, чем мы можем отплатить тебе за всю твою помощь.
— Ну, чистое пользованное бельё и старая обувь завсегда приветствуются, - с серьёзным видом сказала Феофания. – Но вам не треба благодарить мене за то, что я ведьма. Я скорее предпочту, чтоб вы поблагодарили моего друга Волховца. Он подверг себе серьёзной опасности ради вас двоих. По крайней мере, мы-то были вместе. А он был здесь один-одинёшенек.
— По фактической составляющей дела, - возразил Волховец, - это не совсем точно. Помимо прочего, все мои спички оказались сырыми, но, по счастливейшей случайности, пан Вакула Дурень сотоварищи были так добры, что одолжили мне свои. И мне сказали передать, то бишь, молвить тебе, что это справно, поелику оне помогли мне, а не тебе! Не взирая на присутствие дам, должен упомянуть, что они оказали помощь в ускорении процесса, раздувая пламя килтами. Зрелище, надо сказать, из таких, что никогда не забываются.
— Весьма хотелось бы это лицезреть, - вежливо сказала Летиция.
— Как бы там ни было, - сказала Феофания, пытаясь теперь отвязаться от представшей перед мысленным взором картины, - лучше всего сосредоточиться на том факте, что завтра вас более приемлемым образом обвенчает пастор Скорлупа. Хочешь знать кое-что очень важное про завтра? Оно сегодня!
Роланд, державшийся за голову и стонавший, сморгнул и спросил:
— Что сегодня?





Полночной тканью облекусь
Перевод романа Терри Пратчетта I Shall Wear Midnight