В деревне

   

Целый год мы с бабушкой прожили в маленьком домике на краю притулившейся к подножью сопок глухой бурятской деревни. Вокруг раскинулась широкая неоглядная степь с затаившейся среди колючих кустарников и жестких трав ленивой теплой речкой. От зимнего яркого солнца немая белая пустыня слепит глаза, гнетет однообразием и неподвижностью. Но вдруг, в одно мгновение все переменится - завоет, загудит ветер, закрутит вихри-воронки, понесутся метели к домам, заваливая чуть не до крыши снегом. Серая мгла поглотит землю и небо. И тогда в восторженном страхе или пугающей радости, прислушиваясь к буйству в степи и сжавшись в комочек, прижмешься к теплому боку печки, к надежной защите от разбивающегося на обломки привычного мира. А в трубе что-то жалобно стонет, вибрирует, скребется, и вот-вот ворвется в дом.
 
Но однажды проснешься в блистающей тишине, снега нет и в помине, растворился, и никогда его не было - исчез за ночь, улетел в небо! И никакого журчания ручьев, луж и черных проталин. А неоглядная, солнечная даль уже переливается чистой изумрудной зеленью, и повсюду рассыпаны, разбрызганы капли и целые кляксы акварельных красок. Если густо разведешь твердые кубики, макнешь в палитру кистью и нечаянно стряхнешь на зеленую бумагу - вот и получатся красные, желтые маки, лютики, сине-фиолетовые прострелы, сиренево-розовые шапки тысячелистников и мелкие точки богородской травы. А для белых ромашек и маков надо взять что-то острое и просто процарапать зеленую бумагу, белой-то краски у меня нет.
 
С бабушкой мы живем душа в душу, она – моя единственная подружка, только жаль, что рано утром, когда я еще сплю, убегает, заложив снаружи дверь щепочкой, в гостиницу, она там хозяйка. Часто приезжают гости – колхоз имени Тельмана передовой, из бедного хозяйства превратился в миллионера, и важные люди приезжают перенимать опыт. Тогда сразу наваливается много работы – приготовить комнаты и много еды, устроить прием, чтобы гости и местное начальство были довольны. Руководителю Монгольской компартии Чойбалсану бабушка – по монгольской традиции, поднесла сваренную целиком голову барана на большом белом блюде. Правда, я не спросила – была она с шерстью или нет.

Все окна - одно в чисто побеленной кухоньке и два в комнате смотрят на восток, а под ними поляна – мягкий зеленый ковер из гусиной лапчатки - «куриной слепоты» и одуванчиков. Сомкнулись сочно-зеленые листья, густо усеянные яркими желтыми звездочками цветов.

 Острые лучики солнца пробиваются в щели ставен, скользят по потолку, по дальней стене, и, наконец, высвечивают темную, неразличимую днем большую картину. Коричневая резная рама, мрачноватые масляные краски. У круглого, как у нас, стола, накрытого цветной скатертью с кистями, стоит девочка с черной косой, смотрит в раскрытую книжку. Платье с длинными рукавами, коротенькая вишневая жилетка украшена галунчиками - блестящими железными шариками. У ног сидит маленькая, похожая на пуделя с повисшими ушами собачка. Я лежу в кровати и разглядываю детали. На столе чернильница, ручка с пером. В глубине комнаты висят часы-ходики с гирькой на цепочке и белым маятником. На окне – занавески с кружевным воланом. Бабушка говорит, что картину нарисовал местный художник-инвалид, а девочка – это я, но она ведь большая, школьница. А мне ждать целых два года до первого класса, коса еще не выросла. Но вот собачка! Она просто наш вылитый Шарик!

Солнечная дорожка медленно перемещается по воздуху с картины на печку. Так это же театральная сцена! В ярком свете кружатся в хороводе, танцуют пылинки-балеринки. Может, это лебеди на широком черном озере? Я помню такой спектакль, родители брали меня к себе в театр. Лучик все ниже, ниже погружается в прохладу и полумрак, а вот теперь теплом коснулся щеки. «Не уходи, задержись», - хочу сказать, а он не послушался и уже сполз на пол. Пора вставать! У нас с бабушкой сегодня много дел. Она быстро и ловко управляется с ними.

Подремонтировать двери в сарае, навесить ставень, почистить печную трубу, напилить и наколоть дров… Молоток, топор, пила, лопата – любые инструменты - все ей привычно. Я тоже хочу этому научиться. Даже странно, что в других семьях, где мужчины не ушли на войну, такие дела считаются не женскими. Но сегодня нам предстоит самая, что ни на есть, женская работа - взбивать масло! И я знаю, как это делается.

В узкий и длинный – как широкая труба, деревянный цилиндр – балахучку, так называется эта маслобойка, нальем кислое молоко. Будем долго колотить по нему палкой с кружком на нижнем конце, балахучить, пока не всплывет рыхлый белый комочек величиной с гусиное яйцо. Он пахнет кислинкой, поэтому его надо перетопить, слив сыворотку. Тогда получится топленое масло – желтые крупинки. Зимой из глиняного горшочка, внесенного в дом, польется запах свежего сена и лета, замороженный в масле.

Вставай, вставай, - говорю себе. Но руки и ноги такие ленивые, под стеганым ватным одеялом им тепло и уютно. Разве что на капельку снова закрыть глаза, неплотно смежить ресницы.
Но что это?! – я подпрыгиваю от изумления! Из-за печки медленно выплывает на солнечную дорожку огромный, моего роста, петух! Осторожно переступает крепкими ногами с мохнатыми шпорами. Когти чуть слышно скребут по желтым половицам. Голова в высокой золотой короне гордо поднята, и низко опущена просвечивающая ярко-красная борода! Над спиной колышется, вздымается веером гигантский хвост. Длинные изогнутые перья - оранжево-красные, сине-зеленые, золотые переливаются радугой, которая бывает на небе после дождя, и опускаются до самого пола. Какое чудо! Не спугнуть, не вскрикнуть от восторга и не дышать! Волшебный петух вышагивает ко мне, я незаметно опускаю руку с кровати, чтобы не клюнул, хочу легонько коснуться короны с рубинами, но не дотягиваюсь самую малость. И он проходит мимо, скрывшись в темноте под столом у окна. Долго высматриваю, но напрасно. Какое разочарование!
- Баба, а где наш петух?
- Какой петух? У нас нет петуха!
- Да как же нет? Я видела его собственными глазами!

Каждое утро ищу по всему дому – в углах и за печкой, убеждаю бабушку, что он был, был у нас, затаился под столом, но она оставила дверь открытой, и вот теперь ушел навсегда.
- Приснился тебе петух! Такого и поблизости ни у кого нет. Да и дверь на заложке. Во сне ты его увидела, - уж в который раз повторяет бабушка с улыбкой.
 Через полгода в ее ответах нет прежней уверенности: а вдруг этот петух был на самом деле? Уж больно настойчива внучка! Материализовался в северных снежных широтах фантом редкой тропической птицы африканского или индийского мира, на миг показался ребенку и тут же утонул в небытии! Ведь в переводе с бурятского название улуса Жаргаланта переводится как Долина Счастья. Где же, как не здесь, самое место счастливым видениям?
 
      Взрослые часто не верят детям. И моя бабушка, которую я люблю больше всех на свете, такая умная и добрая странно покачивает головой, когда я говорю чистую правду.
     Солнце уже высоко, плещет теплом и светом, манит из пустоты и прохлады дома. Я выталкиваю наружу железный болт, отворяю ставень и створку, прыгаю на лужайку под окном. Где-то за домом бычок Борька пощипывает травку, слышу - громко чихает. Он игривый и очень красивый - белый, с коричнево-красными пятнами на боках и звездочкой на лбу. «Борь, Борь, Борь!» - только позвала, а он уж тут как тут. Прискакал, согнул в коленях передние ноги, с коротким мычанием опустился на землю, чтобы легче забраться на толстую шею. Сижу удобно, как в кресле, крепко держусь за молодые упругие рожки. Мои ноги в красных чулочках свисают по сторонам ушастой морды. Борька осторожно поднялся, взбрыкнул задними копытами, поднял хвост с кисточкой на конце, и мы несемся по зеленому лугу, по степи, по траве и цветам, так что ветер свистит в ушах! Как хорошо видно с высоты!

Роса не вся высохла, намокла и потемнела белая шерсть у Борькиных копыт. Он обогнул деревню, мы промчались мимо бабушкиной гостиницы, и я не успела ей крикнуть, потому что бычок повернул назад, к нашему дому. Борька снова наклонил лобастую голову, а я со смехом упала на желтые одуванчики. Бычок неуклюже завалился рядом, лизнул шершавым языком мою голову возле уха. Потом я снова забралась через окно в дом и еще немножко поспала. Как жаль, что никто нам не встретился! Ну ни один человек! Уж тогда бы все поверили! А теперь даже Коля, мой двоюродный дядя, хоть и старше всего на пять лет, как будто сговорился с бабушкой, и смущенно твердит:
- Да сон это, сон!
А она добавляет:
- Не подходи близко к Борьке. Он не любит детей и может забодать!

Удивительно, и как это бабушка отпустила меня погулять с Гердой? У нее черные волосы, заплетенные в длинную косу, маленькие коричневые глазки – раскосые и совсем узенькие, румяные пухлые щечки. Она старше меня, а ее братик Кай такой маленький, что не умеет ходить, громко плачет и везде ползает за сестрой. Герда все знает в родной деревне. Мы идем по широкой пыльной улице мимо пустой конюшни, по обочинам растет крапива и спутавшиеся клубки мышиного горошка. Остановились у столба, обвязанного цветными ленточками, тряпочками. Буряты здесь молятся своим богам и что-нибудь оставляют им в подарок. Вниз ведут земляные ступеньки. Одна, две…пять, снова – одна… Я умею считать до пяти. Мы открываем тяжелую дверь и попадаем в огромный зал с чистым и белым деревянным полом. Наверное, тут устраивают королевский бал!

Солнце ослепительно бьет в окна, а их нижняя рама касается земли. Наступаем на светлые квадратики, разделенные темными тенями полос-переплетов. Прыгаем в «классы» - вперед и назад, на одной ножке, на двух – с поворотом. Посредине зала – толстая деревянная колонна, упирающаяся в потолок. На ней два крестообразных бревна. Да, я знаю – такой бывает карусель. Сажусь на один конец, а Герда упирается в другой и толкает. Тяжело, со скрипом, очень медленно карусель пошла по кругу, но волнами, то опускаясь к полу, то вздымаясь вверх. Мы меняемся местами, но я не могу сдвинуть бревно с Гердой. Уж очень она тяжелая. В окне мелькнула тень чьих-то ног, надо спрятаться и убежать! Детям сюда ходить нельзя.

Прошу бабушку сводить меня снова в этот солнечный, пахнущий сухим деревом зал - просторный и праздничный. Точь-в-точь, как Шереметьевский дворец, только с каруселью – пронзила мысль, и вспыхнуло забытое видение, когда поздней осенью бродила в Москве по Останкино, разглядывая портретную галерею. А тогда бабушка, как обычно, удивлялась и говорила, что и девочки такой – Герды не знает, и Кая – тоже, и имен-то таких у бурят нет. И все я опять придумала или увидела во сне. Так звали детей из сказки о Снежной королеве, которую мне давно, еще в Улан-Удэ, читала мать. Теперь уже я не верю бабушке, потому что никогда не слышала такой сказки. И ведь сама отпустила меня погулять с Гердой! Странные, странные взрослые! И еще у них плохая память!

Бабушка терпеливо водит меня по деревне, и я посматриваю по сторонам, ищу знакомую дверь – красивую, с узорами из резных листьев волшебную дверь и к ней земляные ступеньки. Куда же она подевалась?
- Хочешь посмотреть, как буряты выделывают шкуры?
- А зачем их выделывать?
- Чтобы были мягкими, и тогда можно шить шубы и ичиги, унты, рукавицы.
Бабушка отодвинула скрипучую дощатую загородку в полуразрушенный длинный сарай. В темноте и сырости, где отвратительно пахнет чем-то тягуче-проквашенным, я увидела вертикальный столб и два скрещенных бревна.
- Баба, вот же она, та карусель! Ее сюда перенесли и замарали!
- Да нет, это не карусель, а кожемялка. Пойдем-ка скорей отсюда!
 
Мы вышли к солнышку и теплу. Опустив голову, молча, тащусь за бабушкой. А про себя думаю – все это проделки старой Даримы. Выкрала Герду и Кая, так что памяти о них не осталось. Карусель превратила в какую-то кожемялку, а подземный светлый дворец – в мерзкий грязный сарай. Гена Захаров говорил, что она, эта старуха из покосившейся избушки, – ведьма!

Конечно, мне всегда есть чем заняться. Я играю с Шариком, рисую животных, птиц, цветы на белой бумаге, которую очень берегу. На серо-желтоватых краях газет идут в бой мои танки с красной звездой на боках. Снизу такой большой огурец, на боку лежит, с зубчиками по краям, сверху коробочка с длинной палкой-пушкой. Танк гонится за фашистами. Они убегают изо всех сил, некоторые падают на снег и лежат. Рисовать немцев очень легко: сверху – голова в каске-кастрюле со свастикой, ниже – еще один маленький огурец – носиком вверх, с длинными ножками-ручками и винтовкой. Бабушке нравятся мои рисунки. А у нее самой хорошо получается только курица.

Иногда мы шьем тряпичных кукол, химическим карандашом рисуем лица, голову покрываем цветастым платком или пришиваем клок шерсти, приготовленной для прядения. Из шерстяной пряжи бабушка при свете керосиновой лампы вяжет варежки и носки для бойцов на фронте.

Хорошо бы завести подружку-девочку, и я надеюсь когда-нибудь снова встретить Герду. Моя мечта сбылась зимой. Но это была не Герда. А хитрая бабушка все молчала, молчала, и вдруг сказала:
- Собирайся! В гости к Захаровым пойдем. Познакомишься с Галей, младше тебя на год, чем не подружка!

Резкий ветер дует навстречу, колючий снег сечет лицо. Кокон из одежды, поверх шубы повязана шаль с узлом на спине, а на валенках толстые штаны, ноги заплетаются, вязнут в снежной каше, и надо крепко держать бабушкину руку.
В сенях, приткнувшись под порогом, торчит веник-голик. Некрашеный пол посыпают песком, разливают воду и этим голиком, крепко прижатым правой ногой, возят и шаркают взад и вперед, размахивая как на льду руками. Доски становятся чистыми, белыми и вкусно пахнут деревом и дождем. Такой пол был в том дворце с каруселью, куда меня водила Герда. Бабушка голиком обметает снег с валенок. Мы отряхиваем одежду, открываем тяжелую дверь и на студеных волнах вплываем в застойное тепло Захаровского дома.
 
Николай Иванович – колхозный бухгалтер, по состоянию здоровья оставлен в тылу. Он скоро придет на обед. Нас встречает угловатая, высокая и прямая, как доска, анемично-бледная Улита Наумовна, мать десятерых детей. Мать-героиня. Ее зовут Улита? А в детстве - Улитка?! Она здоровается тусклым голосом, растягивает слова – медленные, как ползают улитки, и натужно улыбается, будто болят зубы. Редкие волосы гладко зачесаны под гребенку, чуть на выкате голубые глаза, тонкий длинный нос и узкие полоски губ.

В струящемся серебре атласа, неброском всплеске драгоценных камней или в белом ниспадающем чепце она глядела бы веками из темноты с портретов голландских мастеров эпохи Возрождения, - подумалось мне, спустя десятилетия. Но только руки Улиты Наумовны - узловатые, красные, короткопалые с широкой ладонью художник бы спрятал в складках одежды. Холодная сдержанность и красота, но не русская, и уж совсем не сибирская, и вовсе не по стандартам бурятского улуса. А вот разглядел и оценил ее неказистый деревенский бухгалтер-счетовод!
 
Дети Захаровых - две девочки и восемь парней унаследовали материнский физический тип - бледную кожу, светлые волосы и глаза; «белоглазые» - говорят буряты, предпочитающие глаза цвета черной смородины. Старшая дочь Ольга - вылитая Улита Наумовна. Зато Гале – любимице Николая Ивановича, смешной девчонке маленького роста и тщедушного сложения, удалось разморозить чопорное наследие матери ловкостью и веселым нравом отца. Шебутной бесенок, хитрый и проворный бельчонок. Глазки сияют, рот до ушей, ручки-ножки мельтешат, как будто их вдвое больше. Всюду поспеть, ничего не упустить!

Гомон, смех, визг, босые пятки стучат по деревянному полу. Но вот морозный пар рассеялся, и вдруг - тишина. Откуда столько детей, куча малышей? Беловолосые, с мокрыми носиками, по-рыбьи выпученными светлыми глазками, они обступили гостей и, держа палец во рту, стали разглядывать меня – девочка из города! Бабушка о чем-то еще поговорила с Улитой Наумовной и ушла. Ну как она могла оставить меня одну в незнакомом месте, среди чужих людей?!

 Мне сразу понравилась Галя – подскочила первой и стала развязывать шаль, а потом сдернула варежки, и они повисли на резинке. Галя засмеялась, дернула их еще раз - они снова спрятались в рукавах. Всех невозможно запомнить. Старших - Вити, Толи, Ольги и еще кого-то нет, они на работе. Из средних я знала только Гену – он встречал нас летом на станции и иногда приходил в гости. Самый маленький – Митя лежит в «зыбке». Это крошечный гамак, только в деревянной прямоугольной раме, висит посреди избы на крюке, вбитом в потолочную балку. Митя заплакал, и Галя подбежала, стала его качать, приглашая:
- Пошмотли, пошмотли, какой он холосенький!
 
Митя, сморщив горестно, по-стариковски, бледное личико в золотушных чешуйках диатеза, сучит в воздухе тонкими ножками. У него, наверное, болит животик - большой, раздутый с выпученным пупком. Бугорок залит зеленкой и заклеен пластырем. Мальчишки, застеснявшись, полезли на печь. Свесили белесые головенки, и синие глаза с интересом следят за нами. Улита Наумовна громко вздыхает и возится с ухватом у русской печки.
 
Затопали в сенях. Заскрипела дверь, по углам и краям обведенная снежным куржаком. Колобком ввалился Николай Иванович в валенках с завернутыми голенищами. Не успел еще снять длинное довоенное пальто, как его облепили, повисли гроздьями ребятишки. Он раскидал их по сторонам, пригладил рукой лысоватую круглую голову, смешливо стрельнул глазами и сказал:
- Здравствуй, гостьюшка! Познакомилась с захаровцами?
Я киваю головой и, сильно смущаясь, спрятав руки за спину, стою столбиком возле Мити. Папа-колобок подкатил к зыбке, потер, согревая, руки и легонько пощекотал малыша по грудке, прищелкнув языком.

Юркий курносый мячик Николай Иванович весь в движении – носится вприпрыжку по избе, похрюкивает носом, вытягивает в трубочку губы и производит с выдохом странные звуки: «Пу-пу, пу-пух». Мелкий веселый грызун с орехом за щекой и хитрыми глазками, он едва достает до плеча жены.

Улита Наумовна поставила на длинный из выструганных досок стол огромную сковороду жарено-пареной картошки. От нее поднимается такой вкусный дух, что сосет под ложечкой. С двух сторон от сковороды - в ряд с нею, тазики-бадьи с малиново-красной - от тонких полосок свеклы, квашеной капустой. Интересно, почему у моей бабушки она всегда белая – только с морковью и семенами укропа? Генка, хищно поводя носом, подлетел к столу.
- Тебя кто звал? - сонным голосом спросила мать.
Он тотчас вскочил и стал раскладывать ложки. Возле каждой – ломоть черного хлеба - горбушками с боков ковриги и тонкими подошвами с середины. Николай Иванович, надув щеки, громко выдохнул свое «Пуф!», и водрузил на край стола ведерный, отливающий медью самовар с краснеющими за узорчатой решеткой угольками. Улита Наумовна разлила темный, сладковатый от высушенной морковки чай.
 
- Обедать! - тихо сказала мать, но ее все услышали и вмиг облепили деревянные скамьи вдоль стола.
Я тихонько покачиваю Митину зыбку.
- А ты что же? - ласково спросил Николай Иванович и притронулся к коротко стриженым усам.
- Иди шюда! - зовет Галя, устроившись напротив сковороды.
Отпихнула Генку и держит мне место. Ребята чинно сидят и ждут. Николай Иванович поднял свою ложку, дотронулся до еды, а следом дружно заплясали над столом ложки захаровцев. Как вкусно готовит Улита Наумовна! Я зачерпнула два раза картошку и один – капусту.

Обед окончен. Генка с Геркой в ведре моют посуду. Отец и старшие уходят на работу. Малышня не ходит «гулять». Это слово имеет определенный смысл: «Рано гулять девка начала», «Она же гулящая!», «Корова загуляла». Вместо «гулять» - «во двор». Это значит – по нужде, за дровами, по воду, развесить выстиранное белье.
- Посли во двол! - приглашает Галя, смеется и передразнивает, как я кутаюсь в шарф, шубу и надеваю варежки.
Сама она набрасывает поверх платья облезлую лысую шубейку, сует босые ноги в большие подшитые валенки, и мы, еле справившись с примерзшей дверью, вылетаем на мороз. Завернув за угол, Галя присела, задрав подол.
- Где твои штаны? - в ужасе спрашиваю я.
- А вот пойду к тебе в гошти, тогда и надену!
- И варежки?
- Мамка шошьет, так и валежки!
Шьют рукавицы, а варежки вяжут. Но я не перечу Гале.

Мы бегаем в догоняшки-пятнашки вокруг печки - хорошо, что дом не перегорожен на комнаты.
Спят Захаровы на полатях - в два этажа, да еще на печке лежанка, под самым потолком. Не разогнуться, но очень тепло и уютно. Забрались по маленькой лесенке, улеглись поверх лоскутного одеяла, задвинули ситцевую занавеску. Стало темно, и я рассказала страшную историю про городских «черных кошек», которые ночью скреблись к нам в дом. Галя, вытаращив глаза, испуганно прижалась в угол. И тогда я придумала, как «черные кошки» поймали одну девочку и сделали из нее котлеты. А ее мама пошла на базар, купила эту котлету и стала есть. И тут ей попалось колечко дочери, хрустнуло на зубах. Галя тихонько завыла, а потом мы обе заорали - на ноги вдруг скакнул тощий кот, сверкнув зелеными глазищами.

Галя трещит как сорока, и я с изумлением различаю плохие слова, которые нельзя говорить. Она проглатывает окончания, картавит или шипяще свистит – не все зубы выросли. Коротко посылает куда-то не угодивших ей братьев, но они никуда не идут, приговаривает возмущенно или радостно «бать», «ой, бать». "Батюшка» из русских сказок или нецензурная брань?  Интересно, откуда она-то набралась?

Улита Наумовна внешне спокойна и равнодушна как случайный зритель, наблюдающий жизнь чужой семьи. Но изредка, когда кто-то набедокурит, и нет сил сдержаться, причитает плачущим голосом:
- Ах, ты, скотина безрогая! Вот я тебя, скотина безрогая! - и замахивается веником или полотенцем.

Николай Иванович в присутствии жены и детей не позволяет крепких выражений. Галю все слышат, но не обращают внимания. А ко мне эти запретные слова так и липнут. Как в далеком будущем - приклеятся в детском садике к дочери. Почти бегом она спешила домой продемонстрировать ненормативную лексику, гордясь тем, что неведомо ее бедным, несмотря на ученость, родителям. Не поддавалась запретам и уговорам перекрыть фонтан цветистой речи. А потом приняла мудрое решение:
- Эти маты уже кончаются. Еще совсем немножко. Я их вам скажу, и больше у меня не останется. Ни одного!

Тренироваться мы с Галей начали в ту же зиму, в мой первый визит к Захаровым. Летом были уже близки к успеху, почти достигли совершенства. В ясный полдень взобрались по лесенке, приставленной к белой стене гостиницы, почти под самую крышу. Внизу по травке ходят куры, бегают собаки, на улице – ни души! Посматриваем по сторонам, поджидаем прохожих как охотники скрадывают дичь.
- Шмотли! Идет! Дядька идет!
Вот уже рядом однорукий конюх с дальнего конца села. На коричневом пиджаке позвякивают медали, ноги ставит неуверенно, слегка покачивается.
- Шу-ка! Бать! Баать! Шу- ка! Ты – шу-ка! - визгливо орет Галя  набитым кашей ртом.
Требуется переводчик. Во весь голос я дублирую Галю, хорошо усвоенные уроки крепко сидят в голове. Конюх остановился, посмотрел вверх. Бормоча себе под нос, бросил на землю хомут, освободив единственную руку. Наклонился, поднял камень, хотел запустить в негодяек, да, видать, раздумал. Погрозил кулаком, сплюнув под ноги, пошел дальше со своим хомутом.
 
Повторить фокус не удалось, и, к счастью, забава окончилась навсегда. По улице, опираясь на палку, шел старый Дамба. Он плохо слышит, не разобрал отдельных слов, идет себе, костыляет. Тогда Галя крикнула изо всех сил:
- Шука! Шу-у-ка! Булят, станы голят!
Толкнула меня локтем, и я завопила:
- Штаны горят! Штаны горят!
Дед, улыбаясь, приставил ладошку к уху, ласково поглядывая на подружек. Дети ведь такие славные, уважительные, а бурятские – в особенности. И эти среди них растут. А сверху выстрелил новый залп дуплетом:
- Баать! Шу- ка! Ты – шу-ка!

И тут Дамба понял, закричал, подковылял к лестнице и замахнулся палкой. Мы со страху – одна за другой, свалились ему под ноги. Дед ухватил Гальку за плечо и огрел палкой. Она громко завыла. На шум выскочили повар Содном и бабушка. Я спряталась за ее спину. Вечером, запинаясь ногой об ногу, мы ковыляли через всю деревню к дому дедушки Дамбы. А сзади нас сердито подгоняли, подталкивали в спину бабушка и Улита Наумовна. Люди выглядывали в окна – инте-е-ресные дела!
Нас простили. Добрый дедушка даже угостил молоком. Галька сказала: «Шпашибо». Мы вымыли за собой стеклянные стаканы и подмели полынным веником пол.
Бабушка с Улитой Наумовной шли впереди и о чем-то негромко разговаривали. А мы, после пережитого стыда, молча плелись за ними домой. Вдруг Галя сказала:
- А у дедушки Дамбы станы целые. Я шмотлера, когда он за банкой ш молоком наклонилшя.
- Тогда он не бурят, - ответила я.
- Мой папа булят. У него станы голели. С велевки на печку упали, и дылка ишделалашь. А мамка жаплатку шинюю плишила. Только ты его не длазни - он лемнем будет длатьшя.
- Не буду, - пообещала я Гальке.   

На следующий день на лесенке, на той же верхней ступеньке сидели нарядные лицедейки с атласными бантиками в волосах и помадой на губах. Галя стащила ее у старшей сестры Ольги. Беззубо и шепеляво исполняют для прохожих-слушателей покаянный концерт - прекрасные, как и сами артистки, песни. Русские – про калинку-малинку, «Вставай, страна огромная», «Бродяга Байкал переехал…».

Хороших песен у меня в запасе больше, чем у подружки. Бабушка и ее голосистые сестры-братья собирались вместе в чей-нибудь День рождения и, сидя за столом с серьезными, просветленными лицами, выводили мелодию, торжественно выпевая слова. Я любила слушать историю-балладу о Марко, где грозно звучит: «А вы, словно черви земные, живете, как черви живут. И сказок о вас не расскажут, и песен о вас не споют». Перспектива быть длинным красным червяком, ползать в липкой грязи, а тебя – хоп! - рыболов, и на крючок, - просто жуть!
- Баба, а мы живем не как червяки?
Бабушка только улыбнется:
- Мы – нет, потому что трудимся.
- А червяки тоже трудятся, копаются в земле, норы свои роют, - не отстаю с вопросами, и любой ответ – как бы ни изощрялась бабушка, не убеждает.
 
Долго, несколько дней раздумывала, как Стенька Разин «только ночь с ней, ну, с  княжной, провожжался, сам на утро бабой стал». Она, наверное, ничего не знала про вожжи, неправильно что-то с ними сделала, да и темно было. Разозлился этот Степан, схватил граблищами-руками маленькую персиянку и зашвырнул в «набежавшую волну». Она сразу пошла ко дну, а красная накидка плыла и пузырилась в синей воде. И чтобы никто про это не узнал, разбойник утром нарядился в ее одежду и заговорил писклявым голосом.Так и "бабой стал".

Потом мы с Галей спели про бойца, который уходил на войну, а его девушка, простившись у крыльца, никак не хотела расставаться. Была уже ночь, и она поставила на окно зажженную свечу. Он все смотрел на огонек, не отрывая глаз, и даже пятился задом, запинался и чуть не упал. Потому что на затылке ни у кого глаз не бывает. А девушка все стояла и стояла. Потом он исчез в тумане. Нас слушала проходившая мимо бабушка. Она остановилась и почему-то вытирала рукавом глаза. У ее ног сидела лохматая драная собака.

Когда русские песни закончились, мы решили спеть одну бурятскую. Все-таки в деревне бурят больше,и им может быть обидно.Галин папа тоже бурят,она же сама видела - его штаны горели и рубаха сохла. А про что в этой песне,наверное, Николай Иванович не знает, он плохо выучил бурятский язык. Зато дедушка Дамба нам все объяснит. Мы орали изо всех сил:
Шур, шур, дутэ,
Шубу шиндю долетэ,
СССР – самолет! ШШШЛ– шаморет! 
Я палкой отбивала по ступеньке ритм: СССР – са-мо-лет! Последняя строчка просто замечательная:
СССР – самолет!!!


     Неожиданно раздался сверху ужасающий грохот. Самолет черной тучей грозно несся на наши головы! Так низко, что чуть не зацепил крышу. Ударил громом и сердито покачал крыльями. Артистки кубарем скатились с лестницы. Спасаясь, с ревом стали биться в двери гостиницы. Выскочила бабушка. Мы обхватили ее, закружили и чуть не свалили с ног. Играть на прежнем месте почему-то больше не хотелось. Маты тоже утратили былую прелесть – все из-за них! И взрослые – странные, странные люди! Произносят все, что захочется, ругаются, обзывают друг друга и им за это ничего не бывает! Но детей - непостижимо! - за те же самые слова бьют палками, камнями и пугают даже самолетами. Не просто же так появился ниоткуда этот аэроплан!

     В гостях у Захаровых мне больше не удалось побывать. Закончилась война, и мы переехали в поселок Шахты. А Галя – веселый бельчонок, превратилась в хлопочущую беспокойную наседку. Навсегда осталась в той же деревне, обзаведясь большой семьей по примеру своих родителей. На новом месте я долго помнила волшебного петуха, безмерную радость от катания на бычке Борьке, своих подружек Герду и Галю. Как только осенью особенной синевой наполнялось небо, и желтые листья тихо планировали с тополей, я спрашивала бабушку:
   - А ты можешь приготовить картошку как у Захаровых? А капусту красную умеешь?