Вдохновлённая одиночеством

Если буква - это сердцебиение,
если слово - это жизнь,
стих - это любовь,
то вдохновение - это...
Вечное одиночество...




Так зябко сидеть на кухне, пусть и поджата одна нога под себя. Скользкая табуретка никак не хочет нагреваться, а стена, как нарочно, холодом дышит в спину. Наверное, скоро рассвет, но в этом городе, где синего неба и солнца не видят месяцами, он уже не кажется чем-то волшебным. Просто серость станет светлее, вот и всё.
Кофе остывшей горечью оседает, кажется, не в пустом желудке, а в лёгких, обволакивая стенки чёрным шероховатым осадком. И кисло во рту.
Тоненькая струйка печали вьётся вверх от тлеющей сигареты, к форточке, к свежему воздуху. Глупый дым. Неужели он думает, что сможет стать чем-то большим, чем сизой ниточкой? Наивно надеется, что станет кислородом? Мечтает, что им будут дышать? Нет. Твоё место – застревать в горле, заставлять морщить нос и кашлять.
- Почему ты не спишь? – тихий голос заставил её вздрогнуть и обернуться.
- Просто не спится, - она пожала плечами и виновато улыбнулась.
Он недовольно наморщил лоб, заметив в её тонких пальцах сигарету.
- Опять куришь?
- Риторический вопрос, не требующий ответа, - усмехнулась она.
- Которую?
Она задумчиво уставилась на тлеющий окурок так, словно пыталась услышать от него ответ.
- Вторая? – неуверенно предположила.
Он оторвался от стены и подошёл к подоконнику.
- Вообще-то эту соусницу мне родители подарили, - произнёс он, заглядывая в импровизированную теперь пепельницу. – И здесь, - достоверно пересчитал фильтры пальцем, - четыре. Итого, пять, - подвёл итог, садясь напротив и точно также подгибая босую ногу под себя.
Уголки её губ дрогнули, но так и не смогли превратиться в улыбку. Улыбка утонула, захлебнувшись в печали, которая ныла внутри.

Тишина естественна. Но она – лишь видимость, на самом деле десятки голосов одновременно разрывают мозг и молят быть услышанными. И вся эта какофония – в её голове. И ещё один глоток кофе, и ещё одна затяжка…
- Только не говори, что опять… - шепнул он, устало облокотившись на холодильник.
- Не буду, - шепнула она в ответ.
- Но я прав, да?
- Я люблю тебя, - выдохнула она вместе с серым дымом.
- Тогда почему ты не в постели со мной? – слова даются ему тяжело, горло сдавливает и хочется закашлять, но он терпит, потому что это важно. Это, мать его, в тысячу раз важнее, чем какие-то лёгкие.
- Я приду, - кивнула она, но взгляд по-прежнему в окно, отстранённый, далёкий.
- Врёшь, - горько усмехнулся он.
- Вру, - эхом – она.
- Снова он?
- Ты же знаешь, - её глаза, наконец, принадлежат ему, но он в них не отражается. Там другой, и он об этом знает. – Ты – самый лучший.
- Видимо, не самый…
От этих слов волосинки на руках поднимаются и отчего-то страшно.
- Ты несчастна со мной? – задал он тот самый вопрос, который мучил его столько лет. – Я для тебя всё… Видит Бог, я так сильно люблю тебя, что, кажется, схожу с ума, - его слова падают на дно сознания, звонким эхом отдаваясь в сердце, но не трогают так, как он этого хочет. Это видно по её глазам, которые снова устремлены в окно, к горизонту, далеко-далеко, где он, к сожалению, никогда не сможет оказаться.
- Я никогда не принуждал тебя к чему-либо, просто ждал. А ты пропадаешь на месяцы, чтобы потом вернуться на пару недель, - ему так хочется высказаться. Эти слова уже до краёв, они думаны-передуманы сотни, нет, тысячи раз. И сейчас настойчиво просятся выйти и ударить об стены этой холодной кухни.
- Недели… Это всё, что ты можешь мне дать, - тихо произнёс, сглатывая ком в горле.
- Прости, - одно слово в ответ.
- Твоё «прости» не согреет меня, когда ты снова уйдёшь. И не разбудит утром, и не встретит с работы. Оно бесполезно…
- Зачем мы об этом говорим? – она обернулась, не глядя, потушив сигарету во вчерашней соуснице.
- Действительно, - хмыкнул он. – Разве это что-то изменит…
- Сделай мне кофе, - протянула ему белую кружку.
- Может, хватит?
- Нет. Ещё.
Несколько секунд он просто смотрел в её кружку, пытаясь, наверное, в ней увидеть ответы на свои вопросы.
- А он, ведь, не варит тебе кофе, - повернувшись спиной, сказал он. – И не любит, так, как я.
- Он – не ты, - вот и весь ответ.
- Не я… Не о обо мне ты так страдаешь по ночам, и уходишь так надолго не ко мне, - согласно кивнул он, поставив турку на плиту.
- Зачем ты так? Ты ведь всё понимаешь. Зачем опять говорить об этом? – она устало потёрла сонные веки.
- Почему я всё понимаю? – ни к кому не обращаясь, пробормотал он. – Почему бы просто не сказать тебе: «Уходи. Уходи и не возвращайся. Я не буду ждать, не буду лететь домой в надежде, что ты вернулась».
- Скажи, - и нижняя губа дрожит. – Скажи это.
Он упал на стул, ударившись коленом об стол, и обхватил голову руками, зарывшись в волосы, которые она так любила перебирать.
- А вдруг, - глухой голос, - вдруг я скажу, а ты… не придёшь больше?
- Так мне и надо, - сипло в ответ.
- Неужели он так важен?! Важнее, чем я и ты?! – и, кажется, что он сейчас заплачет.
Она, откинув голову назад, устало закрыла глаза, и слова её, как раскалённые иглы – в самое сердце:
- Он – важнее всего. Для него я дышу и живу. Для него я поднимаюсь по утрам и ложусь спать. Всё для него. Нет его – нет меня. И ты знаешь это, прекрасно знаешь. Я никогда не откажусь от него.
И он не скрывает солёные капли, что выскальзывают из уголков глаз. Знает, что это не тронет её сейчас. Мысленно она уже далеко. Он чувствовал в последние дни, как она удалялась, отходила за задний план, словно намекала на то, что скоро этот момент придёт. А он, наивный, из кожи вон лез, чтобы заполнить её собой. А для него в её сердце никогда и не было много места. В нём – другой. И с ним он не может конкурировать: ни вызвать на дуэль, ни поговорить по-мужски, ни просто дать в рожу. Он беспомощен. Абсолютно.
- Он ревнует к тебе, - продолжала она. – Чувствует твой запах на моей коже и не приходит. А я не могу без него. Я задыхаюсь, понимаешь? – сходит на шёпот.
- Уйдёшь? – вопрос почти бесшумный, одними губами. Но она, не отрывая глаз, слышит его сердцем.
- Уйду, - слово зависает в воздухе.
- Я не могу так больше…
- Хватит, - согласно кивнула она. – Наверное, хватит, - теперь её взгляд такой тёплый, словно перед ней собственное дитя. – Ты не должен страдать из-за меня. Я люблю, я так люблю тебя… - и просто смотрит в эти знакомые до отпечатка на подкорке черты лица. - Ты не должен страдать только потому, что я такая, - прикусила дрожащую губу, но слёзы, предательские слёзы…
- Если я не смогу, то кто? Кто это выдержит и согласится на такую жизнь? Кто будет мириться с твоим уходом и знать, что никогда не будет на первом месте?! – выпалил он.
- Никто, - горько согласилась она. – Никто… Я знаю.
- Я закрою дверь или просто сменю замки. Нет, я уеду в другой город, - он резко поднялся, еле успев подхватить булькающую через верх турку с кофе.
- Не уезжай, - тихо попросила она.
Он так и замер с чашкой наперевес. И надежда, маленькая, слабая, кольнула, но тут же сдохла, как прибитая тапкам моль.
- Я уеду, - спокойно закончила.
- Куда?
- Куда-нибудь, - она безразлично повела плечом.
- А я? – повернулся к ней с полной чашкой.
- А ты не жди. Живи. Люби…
- Я уже люблю.
- Будь счастлив в любви.
- Но я счастлив в те моменты, когда ты со мной, - пытаясь удержать её взгляд, сказал он.
- Дай кофе, - потянулась к чашке, ускользая от него, закрывая ревущее в припадке сердце.
«Так будет лучше», - думает она.
«Лучше уже не будет», - думает он.

И кофе горечью сводит скулы.
И тишина так естественна.
И рассвет действительно бледно-серый.

- Уходи. Я прошу тебя, уходи, - тихо шепчет он в нежную шею, едва-едва касаясь прохладной кожи губами. – Иди к нему. Твой Муз ждёт тебя. Тот единственный, на кого ты готова меня променять. И пиши. Пиши много-много, не спи и не ешь, лишь пиши. А когда он вновь покинет тебя одну, не приходи. Я не буду тебя ждать, - кончиком носа утыкаясь за маленькое ушко. – Я не оставлю открытыми двери. И знаешь, я ненавижу буквы, - оставляет кроткий поцелуй на скуле, - потому что они забирают тебя у меня. Ненавижу слова, предложения, тексты и книги. Меня тошнит от этого. За эти четыре года я так и не понял, что же творится в твоей голове. Мне кажется, там – ад.
- А говоришь, что не понял, - она невесомо, одним дыханием целует любимые губы, заставляя его раскрыться навстречу и ничего не получить.
- Что ты чувствуешь? – он прижал к себе ещё теснее хрупкое тело.
- Что он совсем близко, - честно призналась она, ощущая дрожь от подступающего к горлу вдохновения.
И руки разжаты, и висят, как плети, вдоль туловища. И ему, не переносящему никотин, остро хочется закурить. Обида… Обида такая противно ноющая, как зубная боль.
- Будешь уходить, - глухо начал он, - выброси за собой окурки.
И отворачивается, чтобы она не увидела в его глазах, нет, не мольбу, - крик «Останься!». Но он молчит, а она и так всё понимает. Понимает, но не может ничего изменить. Есть то, что важнее минутных слабостей. То, что важнее всего на свете. То, что заставляет её чувствовать себя живой. И если для этого ей нужно быть одинокой, она согласна, лишь бы ощутить снова, как накрывает волна и останавливается время. Полжизни за то, чтобы Муз касался прохладной рукою лба, нашептывал на ушко и открывал перед глазами новые миры.
- Крепко закрой двери, - она обернулась в пороге. – Вдруг я захочу вернуться.
- Я не буду ждать, - он покачал головой.
- Не жди.
- Но двери закрывать не буду…