Нити нераспутанных последствий. 39 глава

6 декабря. 2018 год. Евпатория. Утро. « О жизнь, о прекрасная, порой безумная, но кому-то очень нужная жизнь! Как остановить ее, когда утрачены все ясные чувства, и темнота рвет на части завязанный туго узел? О жизнь, чем она привлекает, и почему с ней ужасно невыносимо расставаться тем, кто приобрел уже иную? Да, не видели еще разу, не встречала вселенная такой светящийся шарик, который бы просил день, или дополнительное число в отрывном календаре, чтобы исправить, или прибавить к начертанному свое не сказанное… Представим себе алого цвет бант, завязанный атласной лентой, и пусть он приколот к воздуху, невидимая сила все равно держит его все то время, пока растет физическая оболочка, и цветет душа. Во время всего этого она к ней стучится и Влюбленность, и сменяет ее любовь, поселяется страх, страх потерять не свое существование, а чужое. В этом особенность каждого, потому редко, очень редко, молясь Творцу, голос тела просит о себе, о своей выгоде, и последнее желание он отдаёт тому, о ком не соберётся в целые слезы печаль. Верно, как с банта, уже облезлого, помятого начнут стекать светлые слезы прощения, негодования, но счастья в том, что скоро, скоро тугой узел будет развязан. Чьими-то руками? Нет, не потянуться вытянутые кисти рук, корявые пальцы Черной Подруги, и не блеснёт золотой перстень в черной оправе. Все перечисленное ране не больше чем быль, существует лишь концы этого банта, которые отбросы на  две стороны, никогда не опущены, они держатся крепко за потоки воздуха, и тот ласкает их с первого дня рождения. День Рождения имеет определённую закономерность, повторяясь, каждый год он предрекает день последнего вздоха, и это можно сказать тем, что нельзя допустить собственного праздника раньше намеченного числа. Число, играя маленькую роль, строго следит за циклом, одновременно с ним длинные, потрепанные, порой потрепанные слегка концы банта, сгорают, сгорают. Кто их поджигает? Само Величество Время являющиеся знаковым в судьбе каждого, оно и сопровождает, и вынимает из глубоких карманов  спички с зелеными головками. В каждый случай, главный случай, счастливый, напротив противоречащий всем мыслям, время поджигает свечу, поднося  то к одному, то к другому концу атласной ленты. Сыпется потоком горючий воздух, он сжигает все на своем пути, в глаза летит рябь, и петухи с двумя головами перестают клевать насыпанный для них горох. Концы дымятся столько, сколько отведено временем, которому разумеется был выслан указ от владелицы сроками жизни… И когда, бант весь до единой крупинки превращается в пепел, его частицы на огненном фоне выстраиваются в знаковое число, и это число отсчитывается от первого дня. Соблюдение закономерности важно не всегда, впрочем, как и окончательный глоток свежего воздуха. Свежесть раствориться в легких, сердце умолкнет навсегда, но ауру души разбудит крик тех, о ком она волновалась. И в подобный миг, в заверяющий пребывание души на Земном шаре светящийся шарик сам решит то, представиться ли еще раз перед тем, перед кем необходимо поднять споры, и растоптать навсегда. Но решаться ли споры?» - шел третий день после ухода Аида Михайловны Кружевальской, отделения ее души от бренного хранителя, с именем тела. Он выдался дождливым, и сырость, казалось, зарывала не ее физическую оболочку в мокрую, черную землю, а не разобравшихся ни в чем нас. Я говорила нас, хотя имела в виду тебя, мою Татьяну, и конечно себя. Я шла с тобою под руку, по холму, заросшему худыми соснами, и те не служили для нас зонтами. Они не раскрывали свои кроны, в отличие от приветливых, старых дубов. Те остались позади, и провожали нас истошным тресканьем гнилой коры. Как бы прекрасно было остаться с ними наедине, обмотаться вокруг их стволов ободранные руки, и стоять, стоять. Но вместо этого, вместо душевного покоя, в голову лезли прочие рассуждения, и вопросы, молча обращенные к тебе. Молчание действительно укрыло нас своей заботой, перебирая ногами в  высоких и не очень сапогах, я не глядела на тебе, лишь держала черной, отстранившийся от остальных зонт. Мы прятались под ними? Мы скрывались от слез, или смеха той, которую потеряли едва ли не вместе с тобой.
Бледность не проходила с твоих щек, я не видела моего любимого румянца. Глаза потускнели, не сохли только твои губы, ты шагала уже более уверенно, почти оправившись после того нелепого «купания» в ледяном море. Но, знала бы ты тогда, что я бы бросилась сейчас в эту таинственную глубину, и ни за что бы на свете не выплыла назад. Правда, что мы отстали от всех, Аринка и Лешка, прислоняясь, друг к другу, затерялись впереди, Архимей Петрович, многого кашлял, а человек, представившийся ее мужем, плакал, плакал так, что из его толстого лица можно было скатать толстую лепешку и бросить в печь. А он уже горел в ней, давно сжарился, наверно, как только узнал. В отличие от него мы не выражали своих эмоций никак. Раньше я считала, что ты совсем не похожа на меня, всегда улыбчива, и не больна раздумьями. Но оказалось, что за этот период времени, то ли я стала тобой, то ли ты стала мной. На тебе было темное, малиновое на крупных пуговицах пальто, не мягкие волосы задевали губы, и ты смотрела сквозь бледную призму на уходивших вглубь людей. Честно, ты так и не подошла к ним. Боялась? Нет, как и я! Нельзя, все же не сказать, насколько странным мне представилось то, что уход из жизни Идочки объявлен был несчастным случаем, случайным. Ах, умерла со смеху Госпожа Черная Подруга, когда услышала эту нелепую фразу. Но углубляться в ней я не хотела, беззвучность давила на слух. Шёпот исчез, одинаковые зонты казались, улетали, и только наш одинокий, выдерживал натиск беспощадных капель. Этот дождь не был похож на тот, под который я добегала до театра в собственном воображении, и откусывала крупный кусок белого пломбира. От мыслей про мороженное, стало даже как-то холодно. Не в силах больше мыслить, я понимала, что еще миг, и затянувшаяся  пауза вырежет из нас каменные статуи для одинокой поляны. Я не бывала на ней раньше, и потому, частые склоны, казались мне опытом природы, творившей что-то интересное, но быстро заброшенное. Наверно у нее когда-то кончился интерес, как и у меня. Резко остановившись, я повернулась к тебе, продолжала держать зонт, и слабо заговорила, не уточняя деталей, просто заговорила, не застегивая распахнувшегося голубого пуховика:
- Метель, настигнет капель, когда-нибудь смениться на качели, и может полетим? Молчать, молчать, и землю голу мять, я не способна больше буду, и дело наше довольно-таки худо. Я не прошу тебя ответить, Таня! Прошу тебя я вывести узор, и улыбаться всем на перекор. Ну не возможно так идти, и с совестью бороться. На что сраженья ей нужны, как свет истерзанной Луны? Давай поднимем этот шар, над лесом встанет пар. Не обожжёт он руки, и прекратиться наши муки! Когда они твои, тогда мои. Тут объясняться нечем, и пирогов не напечем, скорее мы поднос сожжем!
Как подействовало на тебя все сказанной мной, можно было не догадываться. Ты подняла на меня глаза, эти живые, не пронизанные красными капиллярами, зрачок гладила слеза, а саму тебя жалел ветер, по просьбе ее, нашей Аиды Михайловны Кружевальской. Верно, ты глядела не на меня, успела я расстроиться, что ты совершенно не слышала меня, и взглядом валила деревья позади себя. Если бы сейчас ты окончательно сломило холм, на котором стояли, я, прижавшись к тебе, с прежним отношением провалилась бы под землю вместе, вместе. Но меня начал беспокоить твой внимательный, на счастье оживший взгляд, и я медленно стала поворачиваться, отдав тебе незаметно зонт. Как только ты зажала его в кулаке, я повернулась окончательно к тебе спиной, а к ней не верившем в увиденное лицом. Нас с ног до головы облила мягкая, удовлетворённая улыбка той, с которой прощались в стороне. Я обомлела, расширив рот. У меня не была этой способности видеть ушедших, и у тебя тоже, но видели мы ее, как видела всегда написанные строки. Дождь не прекращался, он не обходил и ее, мокрые светлые волосы, облепили плечи в белом платье, его концы замертвели, испачкались в грязи. И это не помешало ей подойти чуть ближе, я, почему-то не выдержав, спряталась за твое плечо, не переставая глядеть. Сердца колотились сильно, и я понимала, что если взять ее за руку, то ощутиться то, что принадлежало тело.
- Испуг, к чему волнение, и некое призрение! Пришла я попрощаться, с врагами расквитаться! Но понимание всего, как очертание слепого, невинного поступка, пусть успокоит сердце чье-то. Вот, слышите, вдали все плачут, деревья шеи тянут, посмотреть, себя от горя уберечь, и бросить в вашу выдуману печь. Гореть, так вместе? А зачем гореть? Когда стал одним уж пеплом, и не разобьются души, и лодок все носы упрутся в сушу. Я ухожу, и рада, что в последний день вас взглядом провожу. Вы думайте, что есть виновник, и рвет руками он гнилой терновник? На все едина воля Черной Подруги, и в момент пройдусь по приготовленной дуги. – остановившись на мгновенье говорить, она подошла еще ближе, протянула левую, намокшую руку, и ты ясно заметила, как по ее кожи текут капли вниз, не замирают, - Надеюсь сделка не напрасно, и все не будет так уж красно, когда в случайный день, наткнется кто-нибудь из вас на лень, другой отважно побежит. Дало Пристрастие вам время, и не наткнитесь на тяжело бремя. Я верю вас, как Госпожа в спасенье брата уповала. О, Танечка, вам доверию, его я покидаю. И прикоснуться хоть бы раз еще к лицу его льняному…- Аида Михайловна коснулась подбородком левом плеча.
- Он там.- ты указала головой в левую от себя сторону, а рукой коснулась моей, не спадавшей с твоего плеча.
Кружевальская, нет, наша Идочка загорелась внутри надеждой здесь, не во сне коснуться его русых волос. Здесь ведь все по-настоящему, и дождь не превратится в стальные иглы, и время не укусит ее за запястье, уволочив за собой. Она отходила от нас так же приземленно, не летела, как в каком-либо показанном фильме. Все было так, как должно было быть. Ты повернулась ко мне, и я увидела здоровый румянец, не слипшиеся ресницы, твои волосы стали пышнее, каким-то странным образом, они высохли, и мы одновременно бросились друг другу на шею. Дождь слегка уменьшился, а я не отпуская тебя, зажмурила губы, и подумала о том, что хорошо бы догнать тех, к кому направилась нага героиня…
В конце холма, его у его ног, все стояли третью минуту, и где-то впереди, если смотреть сзади, спинами к нам стояли Аринка и Алексей. Она, не отпуская его за руку, одетая в черное платье, что сливалось с ее волосами, больше печалилась тем, что ее Лешка не произнес ни слова. Стоя в синей, темной рубашке он замер взглядом, и казалось, кончится этот жуткий час, они вернуться домой, и все, от чего он отвыкал два нелепых дня, заставит вернуться. Это было вроде повода, но в его мыслях сеялось совсем иное. Заколовшая волосы внизу затылка, Аринка видела, как расходились люди, как пасмурный Архимей Петрович смотрел на потерянного Лешку. Да, она глядела на всех, и остановилась на старике, прислонившегося к старому дубу, единственному на всей территории. Оставалось только написать картину, с названием « Нерассказанная печаль», но она быстро вылетела из головы черноволосой девушки, стоило Идочке показаться возле этого дуба, и коснуться кроны дерева рукой. Опустив ладони, пройдя чуть вперед, девушка в отличие от нас сразу поняла, что это она направлялась попрощаться с тем, ради кого умерла, ради чьей жизни согласилась отправиться в Амфирийский сад…Прошла минута, и силуэт в белом платье представился перед смутившейся девушкой, смотревшей на Алексея. Аида Михайловна, прислонив палец к губам, мгновенно приблизилась к нему. Он не видел ее, как и Тишу, как и Ветра, как и Привязанности и всех прочих, но поймать ее прикосновение он мог, мог силой мысли, и скорби.
Сделав еще шаг, разжав пальцы левой кисти руки, Кружевальская коснулась его предплечья, и капли свежего воздуха внезапно пропали. Больше не капал, и не тревожил дождь мягкую землю, соединились частицы покоя, кратковременной живой радости. Она засмеялась, засмеялась так громко, что Аринка прикрыла губы рукой, продолжая наблюдать за Лешкой. И знаете, он изменил взгляд, повернулся к ней, к пустоте, которую видел. Как жаль, что ему было не позволено видеть тех, с кем дружили мы, и чьи подсказки ловили. Но это не мешало общаться через прикосновения. Словно зная, кто перед ним, не пряча глаз, которые выдавали его душевное состояние, он стоял перед ней, как прощавший сын с матерью, любящей сердцем. Они встретились несколько дней назад, и как все это убедило незнакомку из легенды с именем Ида полюбить нашего Лешку, не смотря на то, на что смотрели все мы? И ей казалось это все не нужным, незначимым, увидев один раз, она убрала и сочувствие с лица, запрятав его вглубь, из которой сама сможет достать его, когда пожелает. Моменты, предоставленные ей, Евпаторское небо, Черное море, которому когда-то чуть ли не отдала жизнь, она полюбила больше чем Московские переулки, чем Аркадия Исааковича и его внимание, и главное, она отправлялась к пребыванию в Амфирийский сад с открытыми глазами. Разочарование сыграло в ее существование ключевую роль, без него бы наша история, которой, заметьте, никогда не было в подобном виде, случилась бы абсолютно иной.
Кучевые облака разбрелись, налезли друг на друга, уступали место лучу, посланному Государыней Распорядительницей жизней. Он служил в роли ее глаза, и обхватил за плечи, стоящую противоположно от него Аиду Михайловну, обманув всю структуру пространство, поток небесного света взял под свой контроль ее обнаженные руки, а Лешка нашел подтверждение тому, что сознание не обмануло его. Свет облепил ее силуэт полностью, и он увидел, увидел как, золотая кисть руки держала его за запястье. Отныне исчезнет этот миг навсегда, после ее счастливого молчания. Не сказала ему ничего, потому что все было сказано до этого…Внезапно отойдя назад, светящийся силуэт убрал и руку, Лешка нахмурился. Но не пролетело и секунды, как Аида Михайловна в сопровождение солнца кинулась к спокойному морю, что располагалось в десяти шагах, теперь ее походка стала такой же, как и у Тиши, воздух нес ее, не затрагивая никаких усилий, она окончательно стала легкой, а вся тяжелая оболочка осталась в земле.
Черноволосая девушка, не раздумывая, подошла к Алексею, взяв его под руку, она положила растрепавшуюся голову на плечо, и принялась смотреть убегавшей прочь женщине из легенды. До цели оставалось три шага, Лешка дернулся вперед, но тот час взглянул на отрицательно помотавшую головой Аринку, он тот час прислонил ее к себе, не желая видеть исчезновения золотого света. Едва ли не растаяв, Аринка сдержалась, чтобы не закрыть глаза, стала свидетелем картины, содержавшей в себе столкновение золотой коронки с соленой водой. Первая капля, попавшая на кожу Идочке, вмиг перенесла ее вверх, к Судьбе, ведь окончательный ее ответ сошелся на пребывание столетий у Судьбы. Время изменило ее, и помнило то сознание, как двадцать с чем-то лет назад она по воле своей бросила в лапы Черной Подруги, не обдуманно, безрезультатной. И не было бы тогда в ее смерти вопроса: « Зачем?». А в дне 6 декабря он стоял твердо на накачавшихся ногах, держал у груди слово: « Ради».
« Величество Время в чем заключается его работа после того, как бант сожжен полностью, и пепел покрывает пространство? Горячий пепел раствориться сам не способен, да и нужно ли ему это? Тогда Время, да, именно оно, пролетает вокруг пустого места, и держит оно при себе кувшины, маленькие и не очень, для того чтобы после отдать непременно Распорядительнице жизней, и весь пепел будет выпет ей из дорого скифа ( писали раннее). Он растворится в обыкновенной воде и дальше, дальше почувствуется вкус, горький, солёный. Что он даст Государыни? Он даст ей понятие о том, насколько хорошо работало Время, исполняя прихоти, не столь души, как физической оболочки, в которой она была. Как же теперь Время не соскучиться, не погибнет от трески к прошлому? Оно найдет новых, или ни за что не покинет тех, о ком бился главный механизм предыдущей оболочки…»
***
6 декабря. 2018 год. Евпаторское Заведение, училище постоянного проживание на территории Крыма. Вечер. « Представится? Кем угодно, кем пожелает душа, и сколько лун обойдет выделенный круг Земли, обогнув ее полностью. И тогда можно будет смело, не одевая никаких масок, закрывающих естественное лицо, ответить прямо существующие, принадлежащие иному имя. В чем кроется загадка имени, и почему, стоит нам услышать одно, как в голове рисуется образ заостренным карандашом, не тупится грифель, и ластик, ластик практически не оказывается в тонких пальцах мастеров. А если так порассуждать, то все мы мастера сознания, а память говорящая правая рука. Мы выбираем имена, мы, но прежде они проходят сквозь длинный, завивающийся коридор, мешающий прохожу по короткому пути из-за запутанных между собой пролетов. Именно они не тот час доносят имя в сознание, и оно падает к голодной памяти, с трудом справлявшейся с усилием подождать. Не в силах усидеть на месте, она подскакивает, и ловит, ловит огромными руками имя, а вместе с ним и видит то, о чем говорят ей глаза. Глаза никогда не врут, так как являются главным помощниками Запоминательнице различного. А если соврут хоть раз, больше и не взглянет на них озлобленная Правда. Но надо сказать, как четко она в первые секунды объятий с именем, кладет их на пустую полку, рядом с другими, или напротив, закрывает дорогое имя на ключ. Но это что касается чужих имен, а что же с приобретенном? Набор букв или предсказания Судьбы? Да, буквы, русские, английские, или греческие, на любимом языке Судьбы, из них и складывается закономерность имен, встречающихся в нашей жизни. Каждый символ, сочетается с тем, какой носит столкнувшийся случайно, обладатель противоположных. И если не совпадет не одна буква, память с раздумьем встанет перед выбором класть его на отдельную полку или в общий ларец, переполненный от бессрочного перемешивания и добавления. Потому подставляться тому, кому надо, исключено следует, проговорив свое настоящее, несущие живую энергию, а не затерянную, не отобранную от того, что не принадлежит или никогда не станет нашим». – знал ли об этом разумный, но не до конца открытый перед нами Ветер? Предполагал, но задумываться в серьез не стал. Что-то все-таки было у него от подруги Тишины, которая считала его слабым приятелем, и думала, что тот мог бы стать ближе к ней, если бы захотел, позабыв о людской любви. Но он хотел достичь этого неопознанным способом, а отказываться от радости на Земном шаре выступало настоящим противоречием к его натуре. Неужели ему, Свидетелю многого, как и Тише не позволено было любить, или по-настоящему улыбаться, чтобы раскрывались кипарисы, когда он видел ее, свое отвергнутую уже не героиню, а обыкновенную девушку, винившую себя каждый день в неправильных поступках. И сколько бы он не успокаивал ее, утешений для нее не было, кроме, кроме сладко поцелуя, и прикосновение черных кучерявых волос в районе шеи. Нежность, нежность, она любила и ее, ловила даже через расстояние, рвала метры, выбрасывая за пределы пространства, и те, наверно, попадали в космический переполох, но ей это было не важно, как и сейчас, как и сейчас. Взгляните на девушку, сидевшую на подоконники, облокотившуюся спиной о теплую, пышную подушку, накрывшую ноги в фиолетовой юбке шерстяной кофтой, снятой с согревшихся плеч. Она сидела, верно, увлеченная поглощением страниц неизвестной статьи, спрятала газетную вырезку в районе пятидесятой страницы, зажала ее двумя листами. Правда ли, что она пришла в этот одинокий коридор одного из корпусов, спустившись из своей комнаты для всего лишь чтения? Твердо можно ответить, что нет! Уже, какой день, она надеялась, встретить Ветра, так внезапно покинувшего ее несколько дней назад. Чего она не понимала, так этого, почему любящий ее Свидетель многого убивал дни своем не появлением, и не дарил ей моменты, какие преподносила нам молчаливая Свидетельница многого. Во многом на счет этого она была не права, но се рассеивалось, как и дождь за окном, сменившийся на падающие меленькие крупинки снега, искусно вырезанные неизвестным талантом. Она часто рассуждала на эту тему, мечтая первой открыть тайну о происхождение снежинок, научные объяснения не трогали ее, как и все остальное, не касающиеся Ветра или Алексея.
Но вот ровно показался Ветер  в конце коридора, не в черном плаще, а в коричневой вязаной кофте, завязанной при помощи двух вытянутых рукавов в районе, на ногах он был в черных брюках, невнятная кофта из белого материала закрывала грудь, а на ногах, она узнала его по ногам. Были те же самые протертые сапоги, в этом он не изменил себе, не посмел. Оленька, едва ли не спрыгнув с подоконника, сдерживая себя, сидела все также, только руки ее успели сложить учебник по лекциям Архимея Петровича, и, позабыв обо всем, не отрываясь, в профиль она глядела на него. Вроде все тот же Свидетель многого, в руках с модным портфелем, скорее квадратной сумкой для документов, обделанной кожей. А голова, голова его сталась невредимой, волосы путались, но это ни в коем случае не мешал ему, а наоборот придавало солидности. Оставалось пару шагов до их столкновения, и он остановился четко около ее головы, если провести диагональ между ними. Она опустила не потерявшие интерес глаза, как он присел рядом с ней на правую сторону подоконника, протянул свободную руку, к ее надувшимся щекам, по которым путешествовали зеленоватые, не болотные глаза. Уткнувшись подбородком в свое плечо, она вопросительно, не требовательно прошлась взглядом по всему внешнему виду.
- Не говори, что не узнала, глазами в книгу впала? Позволишь догадаться ты мне, кого-то ждешь, или расплетаешь  времени узлы, ногами моешь буквами полы? Я за тебя отвечу, но не изменю я времени и встречи. Прости, меня мой ангел, служу ведь я в каком-то ранге, где надо вместе побывать, и что-то подписать. Послала утром Государыня, конечно же, попарно, но Тишу мне не видеть, ее не призывать. Вернусь, вернусь к тебе мой светлый ангел…- договорив, придвинувшись к ней ближе, он поцеловал ее в холодный лоб. Увидел закрытые густые, черные ресницы, и не успела она и сказать слова, вскочил с подоконника направившись в известную неизвестность для Ольги, а для него это был кабинета нашего Степана Викторовича.
Стоило ей открыть глаза, поболтая ногами,  ударив их об стену, она, нахохлив щеки, обратилась к проходу, по которому и шагал ее не оборачивающийся Ветер. Любить Ветра, что моет быть ярче, безумнее, страшнее? Наверно только, влюбиться
в Судьбу, свою Судьбу…
В чем состоял смысл его пребывания, как не Ветра, а некого Фелония Измайловича? В том, что он отчетливо примерил на себя имя этого человека, который случайным способом не сможет приехать за подписанием бумаг о недельном учение некоторых студентов на дополнительных курсах на ином берегу Евпатории. Назвать этот случай случайным – крайне нелепо! Владелица сроками жизней предпочла забрать его сегодня утром, и сама Тишина стала провожатым Покоя к тому месту, где он якобы упал в горах, оступившись об не учёсанный камень, положенный волей Черной Подруги. Так, что считать случайности, перебирать их в голове - настоящее, бесполезное занятие. Лучше посмотрите на то, как уверен был в своих действиях тот, кто обманным, но для кого-то честным путем примерил имя, это имя. Скажем заранее, что директор нашего училища, сидящий в кожаном, бежевом кресле, листавший пальцем страницы в телефоне, что был размером с аккуратненький, новой модели утюг, не знал внешность Фелония Измайловича, и с возрастом не заладилось. Одну из встреч с ним он пропустил год назад, и эта должна была состояться точно, хотя бы со взятником его имени. На что было брошено внимание? Печатный лист с десятью именами отличников, по его мнению, и каждое было подчеркнуто мрачной полосой. Одетый в черный костюм, он разделявший траур друга, подскажем Архимея Петровича, ждал, пока заявиться наш Ветер для подписи и отправки копии в Медицинский институт, в котором и предстоит набираться новому кому-то из наших героев…
Говорящая походка Свидетеля многого вела его прямо к дверям нашего директора, воздух отныне не сопровождал его, ни на что, не мекая, он мог лишь собирать слова в его не очень озадаченной голове. То, чего больше всего боялся Ветер, а то было, и что могло бы испортить его игру, и получение листка с именами, носило хрупкое имя: « Тиша». Не сложно догадаться, что в те минуты Заступница израненных сердец еще не появилась перед ним, не показала, как соленые слезы, переполняя ее, выливаются из глаз, или наоборот, не посмотрела на него, и это в мыслях своих он смел остерегаться. Выстраивал преграды за спиной, прокладывал невидимые ножи, торчащие из пола острием вверх. Но для кого он это делал? Тишина можем пройти везде, Принцессу покоя само пространство вынесет на руках. Жаль, что она не любила это имя, и мы не станем больше так называть ту, которая спрятавшись за аркой, прислонившись спиной к стене, кончиками пальцев держалась за обрезанный проем. Еще миг, и что, что она предпримет для не совершения задуманного Государыней? Честно, ей было, как и всегда все равно, кто и что приказал. Она Тишина, а мы, мы ее герои, давно потерявшие резвость, и голос, способность, чтобы остановиться, и рвя связки, закричать коронованное десятилетие назад слово: «Нет».
Пропустим детали и то, как Ветер представился без сомнений, без трески в руках тем, чье имя было украдено, и кому не пригодиться. Уверенность делала его неуязвимым, и мешало то, что стены в кабине Степана Викторовича, продолжавшего сидеть, ловя струившийся пар от кофе в красной, плотной кружке, шептали, шептали неразборчиво. Они помогали Тишине, не сдвинувшейся с места, в то время, как лист с именами, уже был протянут в сторону Фелония Измайловича. Не понимали одного, чего она ждала, ждала, и внезапно для всех, проходивших мимо, не видящих ее, она вступила босой ногой прямо, до двери отсчитывалось пять шагов. Туман облепил ее ресницы, окружающая ее реальность замолчала, шёпот исчез, а стены с нетерпением наблюдали за действием, когда она покажется в подобном виде, в сером платье и босой рядом со Свидетелем многого.
- И дело, будто на подносе, как яблоко не скатится в овраг, случиться все и без напряг…- Ветер продолжал улыбаться, сидел напротив  Степана Викторовича, ладонями зажал фарфоровую, с тонкой ручкой кружку с горячим было, уже остывшем черным чаем. Он мыслил открыто, не перегибал с любезностью, но каплей свежести Тишина бы ее разбавила.
Шкафы и те искрились, бежали мимо свободной Тишины, направляющейся в сторону измыленного Степана Викторовича. Тот, не задерживая мысли, приподнялся, отстранивший руку от Фелония Измайловича, он протянул ее  не ожидавшей Свидетельнице многого. Ветер косо выразил свое недовольство, внутри вспыхнул, и не успела Заступница израненных сердец пожать протянутую, горячую кисть, с интересно выстроенными линиями на руке незнакомца, как Ветер вскочил. Он, давно мечтая так сделать, погладил ее по спине, Тишина молча требовала от Степана Викторовича того, что  Ветер, успевший представить ее:
- Нет дела завершенья, без ее прошенья, и милого ведения в курс дела любопытных глаз! Моя жена, прошу представьтесь, всегда, по слову, как защитная стена. Не даст в обиду никогда. А между тем, наверно ей пора, вставать в какую рань с утра…
Его речь не была окончена, а Тиша по-деловому подняла лист со стола, лист без имени, за которое боялась. Она похлопала его по плечу, слегка поклонившись потерявшему строившиеся слова, Степану Викторовичу, и выпрыгнула, оставив изъясняться Свидетеля многого, точнее того, кем он преставился. Действия ее дрожали, сильное биение сердца мешало концентрации внимание, но ликующие стены, будто подвинули замок, и она дотронулась до дрожащей ручки.
- Подумать только, что супруга ваша, как будто из деревни Маша. Красавица на вид, и безобразна, не любезна, в делах вы говорите, что полезна? С обманом жить нельзя, и обещайте мне, что не вернетесь и за копией дня через два. Ценю я в людях воспитанье, и пусть он не ранне, приобретенное наоборот, за окнами истошно не мурлычет кот, и я не разеваю рот, как оглашенный, и небрежный, не управляемый везеньем. В порядок приведите, того с кем спутала любовь, потом уж и живете. Хотя кому нужны мои указы, как вам ее проказы. Бумагу подпишите, и в миг к своим спешите!- Степан Викторович, поморщил щеки, лоб его сложился в три ряда плотных линий, не выгибающих границы, и не желая прощаться по-мужски, как это принято в обществе, кивнул на выход.
Это бы непременно разозлило Ветра, оскорбило достоинство Тишины в его понимании. Тем более, что он обычно принимался отстаивать репутацию дорогих ему душ. Но в сие миг он был зол на Свидетельницу многого, позволившую себе неслыханную наглость, содержащую в себе непослушание их общей Государыни Судьбы. Не смеющий портить Фелония Измайловича, по сути воспитанного человека на ту секунду, он удалился в коридоры, покоренные Тишиной. Лист, единственная копия находилась в крохотных, желающих спасать и не слышать ничего вокруг своей оси, руках Тишины, прижавшей его к груди.
Образованная замкнутая петля, перестала ловить голос стен, и те, попрятав взгляды, истинно переживали за их мнимую Свидетельницу многого. Корпус кончился, и если бы она вышла из него, то бетон стал бы прозрачным, как и стекло, и тот, от кого скрывалась впервые, обязательно бы вырвал помятый лист, на котором дорисовал бы имя, имя. Окончательно запутавшаяся, приподнявшаяся на голубоватую ступень, она крутилась вокруг себя, пока не услышала знакомый смех. Она точно знала его, эта непринужденная интонация, неслабое, но прерывистое дыхание напомнили ей черноволосую девушку. Встав на одну, левую ногу, Тиша вытянув шею с опаской взглянула в проем, в котором уже несся Свидетель многого, не способный причинить ей боли, кроме той, которую получают от жестких слов. Оставались эти неуверенные, пагубно склонившие голову ступени, напоминающие плитку в купальном зале. И эта плитка, действительно, виднелась в освещенном зале с вспотевшими, квадратными окнами, на которых остались бы купные следы от чьих-нибудь ладоней. Еще одна ступень, и она увидела меленькую мозаику, выстроенную пересечением прямоугольников из двух, практически одинаковых оттенков цветовой гаммы.
Плескалась вода, она не сама, не своими усилиями, ее не подталкивал и смешенный с прохладой воздух, она тянулась к ним, к нашим героям. Казалось, поднимется она до прозрачного потолка, отбрасывающего тень, и упадет прямо на них. Не разобьет эта тень мелкие крупинки, она только обольет их сухие головы, еще не побывавшие под водой, и черные пряди облепят плечи, некоторые навсегда утонут в воде. И их не поднять больше, не нырнуть, не оторваться от сладкого поцелуя, шершавых, немного треснутых губ. А от ее прикосновений они непременно скоро заживут, не останется от следа, и вся сухость будет разлита не водой, а объятьями, которые не вылечат одного, не вылечат рук, его рук. Верно, с какой опаской, осторожностью вода прикасалась к синякам на локтевых сгибах Алексея, и как он только он глядел вниз, она тут же отступала, будто волной, от гребня его действий. А так она старалась все ближе рассмотреть неровную царапину выше запястья на пару сантиметров, после перестала его бояться, и с невыносимой завистью сестрица Тишины взглянула на счастливую, в короткие моменты Аринку, зацепившую ладони за его плечи. До стоящей, тяжело дышащей Тишины оставалась целая дорожка, проведенная дуга из жестких, пластмассовых колец задрожала. Тиша, ощутив на себе, неровный звук, повернула голову в правую сторону, как листок выпал, или был подхвачен воздухом, унесен прямо к воде, еще чуть-чуть и она бы достигла его, жизнь забрала себе, жизнь листка. Разочарование, грусть, смущение, что обхватило ее тогда, увидев любимого героя? Спрятав взгляд в единый миг, она вновь поняла, кто она, и зачем, она Заступница израненных сердец, и не позволит уйти счастью Аринки, впрочем, как и своему.
Наклонившись к листку, она улыбнулась сквозь мутное настроение воде, и та отдалилась, позволив Тишине схватить ничуть не промокший лист. Не приподнявшись, она все-таки не победила себя, свои чувства, и с какой-то жалостью, светлой жалостью уставилась на не видевшего ее Алексея, и Аринку, повернутую к ней спиной в черном, сплошном купальнике. Она побледнела, словно завяла, как желающая жить, и страдать роза, чьи лепестки, хоть и опали, но прилипли к стволу. Она уже слышала, как несся Ветер, он так никогда к ней не носился, всегда важно, мечтательно, а сейчас было уже иное, иное все. Но герой, герой тот же, и пусть она видела его с кем угодно, ее знакомая Аринка в ее лице доверенное. Смыв с лица огорчение, она приподнялась резво, как только Свидетель многого, остановился у порога, выставив вперед одно колено. Соединив руки за спиной, крепко смяв лист, она молча принялась его слушать.
- И будет недовольна наша королева, не отобрана твоя-то вера, моя лишь писана по устам длинного пера. А что в ней сказано, предречено? Так это подобрать один листок, и звонко свиснуть во свисток. Но, вот, боюсь, что только свисну, и в поцелуях зубы чьи-то стисну, заметят чей-то облик. Мешать им не хотелось, про дальнее все прошлое без остановки пелось. Ты думала сейчас, спустя прошедшие года, и беспробудного похода, душа полюбит Тишину, иль снова он затеет в своем теле грубейшую с мученьями войну?- Ветер явно играл, маску так и не снял, потому начал приближаться к ней, но соблюдая дистанцию, лишь протянул ненавящего руку.
Тиша, не растерявшись, подскочила к воде, и отвлекшись, услышала его голос, вновь этот мягкий, чуть не понятный голос, обращенный в ее мечтах к ней. Она вытянула правую, обнаженную руку, с зажившими синяками над бассейном, и испуганной водицей, прильнувшейся к Алексею, положившему голову на плечо черноволосой девушки.
- Остановись, не делай это, об этом не шептало прошлогодне лето!- прикрикнул Свидетель многого, Заступница израненных сердец, очнувшись от голосов, выпрямив шею, словно ждала, пока в нее вонзаться острые стрелы, пущенные Пристрастием, подходившим к ней сзади.
Аринка вдруг замолчала, пытаясь посмотреть назад, Лешка отрицательно помахал ей головой, прошептал что-то на ухо. Девушку взяла тревога, и краем глаз она все же желала увидеть то, что недоступно Лешке. И она бы помогла ей своей Тишине, если бы повернулась за секунду до того, как Брат Привязанности легонько толкнул в затолок Тишину, и мгновенно схватил тот самый лист… Об воду ударилось что-то тяжелое, резко отвернувшись Аринка поймала взглядом то, как Тиша падала в воду, закрывая глаза, увидела закрывшего губы, остолбеневшего Ветра, и  незнакомца. Пристрастие, потянул за собой Свидетеля многого, уходя, он несильно поклонился заметившей его героине, Аринке. Черноволосая девушка, ничего не объясняя Алексею, нырнула в воду, и сквозь пузыри, не разглядела упавшего силуэта Свидетельницы многого. А стоило ей вынырнуть, глотнуть чистого воздуха, как за на удивление очищенным стеклом, отделявшим корпус от улицы, она увидела взволнованную Тишину, рисующую пальцами геометрический квадрат. Аринка облокотилась локтями на то место, на котором стояла Свидетельница многого,  и повертев головой, смущенно принялась смотреть за той, которая ждала помощи человека. Правда, не стоит забывать, что Тишина - наблюдатель, Аринка – героиня, и если когда-нибудь, солнце отодвинет летящий астероид, то человек поможет Свидетельнице многого так же, как ты когда-то помогла Привязанности.
« Примеривший чужое имя, не значит не заметный для иных. Найдется тот, кто не способен будет поверить в нечестно отобранное имя, и пожелает тот расторгнуть все планы лгуна. А интерес поднимется на самую высокую ступень, его крик пронзит слух узнавшего и узнаваемого. Но на чьей стороне он станет возвышаться, покровителем кого станет, от этого и будет зависеть победа. Здесь нет предсказание, здесь есть только надежда на справедливость, о которой бесполезно рассуждать так же, как и о решение Государыни Судьбы».