Глава 2. Грубая музыка

Она поспала всего час, прежде чем начался ночной кошмар.
Что ей больше всего запомнилось за этот вечер, так это тяжёлый удар дяди Мелочи об стену и перила, когда она собственноручно выволокла его из кровати и протащила за сальную пижаму вниз по лестнице. Мужчиной он был тяжёлым и наполовину спал, другая же половина была пьяна в зюзю. Важно было не дать ему времени на размышление – ни мгновения, пока она буксировала его за собой словно мешок. Он весил раза в три больше неё, но она знала закон рычага. Нельзя быть ведьмой, не умея передислоцировать кого-то, кто весит больше чем ты. Иначе даже простыни больному не поменяешь. А этот сейчас соскользил с последних ступенек в крошечную кухонку и проблевался на пол.
Её это вполне устраивало; валяние в собственной вонючей рвоте было самым меньшим, чего заслуживал этот человек, но ей нужно было быстренько взять ситуацию в свои руки, прежде чем он возьмёт в свои руки себя.
До смерти перепуганная тётя Мелочь – женщина тихая, безответная и серая словно мышь – кинулась переулками к деревенской корчме сразу, как начались побои, и отец Фани послал паренька Фанечку разбудить. Г-н Болящий был человеком отменной предусмотрительности и, должно быть, знал, что пивная веселуха после дня на ярмарке может обернуться всеобщим разбродом, и когда Фаня ускорилась на своей метле по направлению к дому, она услышала, что грубая музыка началась.
Она залепила Мелочи пощёчину.
— Слышишь это, а? – спросила она, показывая рукой на затемнённое окно. – Слышишь? Это звуки грубой музыки, и они играют её для тебя, дядько Мелочь, для тебя. И у них есть палки! И у них есть камни! У них есть всё, что они смогли поднять с земли, и у них есть кулаки, а дитя твоей дочери погибло, дядько. Ты бьёшь свою дочь так сильно, дядько Мелочь, что её ребёнок помер, и твою жинку нонче успокаивают женщины, и все знают, что ты это сделал, все.
Она уставилась в его налитые кровью глаза. Его руки сами собой сжались в кулаки, потому как он всегда был человеком, который думает кулаками. Скоро он попытается ими воспользоваться; она это знала, потому что пробить легче, чем подумать. Дядя Мелочь пробил себе путь в жизни.
Грубая музыка медленно приближалась, трудно ведь идти через поле тёмной ночью, когда надрался пивом, неважно, насколько правым ты себя на данный момент ощущаешь. Ей оставалось надеяться, что они не пойдут сначала в сарай, потому что там его и повесят. Если ему повезёт, они просто его повесят. Когда она заглянула в сарай и увидела, что совершено убийство, она поняла, что без её вмешательства оно будет совершено снова. Она наложила на девушку чары, убравшие боль, которую она теперь удерживала прямо над своим собственным плечом. Конечно, боль была незримой, но своим внутренним взором она видела её яро рыжее пламя.
— Это всё тот парень, - пробормотал мужчина, по груди которого ручьилась-сочилась рвотинка. – Наведывался сюда, вешал ей лапшу на уши, так что она ни мать не слушалась, ни меня. А ей причём только тринадцать. Позорище.
— Лелю тоже тринадцать, - сказала Фаня, стараясь говорить ровным голосом. Сложно это было; гнев рвался наружу. – Хочешь сказать, что она была слишком молода для любви, но достаточно молода, чтобы избить её так, что кровь пошла оттуда, откуда ей не положено идтить?
Она не могла понять, дошли ли её слова до его чувств, потому что у него и в лучшие времена их было так мало, что трудно было понять, есть они у него вообще или нет.
— Неправильно это – то, чем они занимались, - ответил он. – У мужика в доме должон быть порядок, в конце-то концов, рази не так, что ли?
Фаня рисовала себе мысленные картины несдержанных речей в корчме, так как увертюра к музыке завершилась. В деревнях Мела не очень много оружия, но имеются в наличии такие инструменты как серпы, косы, ножи для соломы и большие-пребольшие молоты. Они не были оружием – пока ими кого-нибудь не ударить. А все знали о характере старины Мелочи и о том, сколько раз его жена рассказывала соседям, что это она случайно набрела на дверь.
О да – она могла себе представить ход беседы в корчме: тут было замешано пиво, и люди вспоминали, где в их сараях висят все эти вещи, которые не были оружием. Каждый мужик – царь в своём маленьком замке. Это всем известно – ну, по крайней мере, всем мужикам, - так что каждый занимается своим делом, пока дело касается замка другого мужика, до тех пор, пока тот замок не завоняет, а тогда уж приходится что-то с этим делать, а то как бы все замки не пали. Мелочь - одна из таких маленьких гнетущих тайн по соседству, но теперь тайное стало явным.
— Я – твой последний шанс, дядя Мелочь, - сказала она. – Беги. Хватай, что можешь, и зараз беги. Беги туда, где о тебе никогда не слыхивали, а затем пробеги ещё чуть дальше, просто чтоб перестраховаться, потому что я не смогу их остановить, смекаешь? Лично мне дальше ехать некуда всё равно, что случится с твоим жалким остовом, да ить не хочу видеть, как хорошие люди превращаются в плохих, совершая убийство, так что давай дёру через поля, а я не стану запоминать, в какую сторону ты пошёл.
— Тебе не спровадить меня с моей собственной хаты, - промычал он, обнаруживая пьяное неповиновение.
— Хату свою ты потерял, как и жинку свою, и дочь… и внука, дядя Мелочь. Этой ночью друзей тебе тут не сыскать. Я же лишь предлагаю тебе твою жизнь.
— Это выпимка всё наделала! – вырвалось у Мелочи. – Под выпимкой всё было наделано, Фео!
— Одначе ты выпил эту выпимку, а затем выпил ещё выпимки, и ещё выпимки, - возразила она. – Ты выпивал выпимку день-деньской на ярмарке и воротился только потому, что выпимке захотелось спать, - в сердце Феофания чувствовала лишь холод.
— Мне жаль.
— Этого недостаточно, дядя Мелочь, ой недостаточно. Уходи и стань лучше, а когда воротишься обратно обновлённым существом, люди здесь, может, найдут в себе силы поздороваться с тобой иль хотя бы кивнуть.
Она всё это время наблюдала за его глазами и знала, что у смерда на уме. В нутре его что-то вскипало. Он был пристыжен, сбит с толку и горько обижен, а в подобных обстоятельствах мелочь обычно кидается в атаку.
— Прошу, не надо, дядя Мелочь, - сказала она. – Ты хоть знаешь, что с тобой станется, если ударишь ведьму?
А про себя подумала: ну с такими-то кулачищами небось убьёшь меня одним ударом, потому продолжу-ка я держать тебя в страхе.
— Это ж ведь ты привела ко мне грубую музыку, а, Феофания?
Она вздохнула.
— Никому не подвластна музыка, дядько, сам знаешь. Она начинает играть сама по себе, когда люди чуют, что с них хватит. Никому не ведомо, когда она заиграет. Люди озираются, ловят взгляды друг друга, слегка кивают друг дружке, а другие это видят. Эти другие ловят их взгляды, и тут-то, мало-помалу, начинается музыка, и кто-то хвать ложку, и хвать ей по плошке, а там уж и другой кто кувшином об стол, а ноги об пол, шибче и шибче. То звук злости, то звук людей, с которых хватит. Хочешь встретиться с музыкой лицом к лицу?
— Думаешь, умная такая, да? – огрызнулся Мелочь. – Внушаешь наказы неказистому люду своим помелом и чернокнижием.
Она им почти восхищалась. Вот он – без единого друга на свете, в собственной блевотине и – она повела носом: да, моча капала с его пижамы – он по-прежнему был достаточно туп, чтобы отвечать ей в таком духе.
— Не умная, просто умнее тебе. А это несложно.
— Да? Но ум до добра не доводит. Худышка навроде тебя, сующая нос в чужие дела… А что будешь делать, когда музыка до тебя доберётся, а?
— Беги, дядя Мелочь. Убирайся отсюда. Это твой последний шанс. – Так она сказала, да так, похоже, и было; она уже различала отдельные голоса.
— Ну что ж, позволит ли ваше высочество простолюдину натянуть свои ботинки? – испросил он насмешливо.
Нагнулся за ними – они стояли у двери – но дядю Мелочь можно прочесть как очень маленькую книжечку, каждая страница которой замызгана жирными пальцами, а вместо закладки кусок бекона.
Разогнулся он с замахом кулака.
Она отшагнула назад, поймала его запястье и выпустила боль. Она позволила ей схлынуть по своей руке, оставляя по себе покалывание, через собранные чашей пальцы в руку Мелочи: вся боль его дочери за миг. Боль отшвырнула его прямо через всю кухню и должна была сжечь в нём всё, кроме животного страха. Он ломанулся в шаткую заднюю дверь как бычара, проломился через неё и отбыл в темноту.
Нетвёрдой походкой она вернулась в сарай, где горела лампа.
Согласно урокам бабы Яроштормицы, забираемая боль не ощущается, но это ложь. Необходимая ложь. Транспортируемая боль ощущается, но поскольку это на самом деле не твоя собственная боль, её ещё как-то можно стерпеть, однако расставание с ней оставляет тебя ослабленным и потрясённым.
Когда явился готовый к действу и звякающий неоружием сброд, Феофания тихо сидела в сарае со спящей девочкой. Шум обогнул дом, но не вошёл, что было одним из неписанных правил. Трудно поверить, что анархия грубой музыки следует правилам, но это так; она может продолжаться три ночи или остановится на первой, и никто не выходит из дома, пока музыка звучит в воздухе, так же как никто не прокрадывается домой и не возвращается в него, разве чтобы молить о пощаде, понимании или десяти минутах на сбор манаток и стремительную депортацию. Грубая музыка не носит организованного характера. Похоже, что она приходит на ум всем одновременно. Она играет, когда деревня думает, что мужик побил свою жену слишком сильно, или свою собаку слишком жестоко, или если женатый мужчина и замужняя женщина забыли, что они состоят в браке с кем-то другим. Были и другие, более тёмные преступления против музыки, но о них открыто не говорили. Порой люди умудрялись остановить музыку про свою честь, если исправлялись; очень же часто они собирали пожитки и отчаливали до третьей ночи.
Мелочь не понял намёка; Мелочь вышел бы махаться. И была бы драка, и кто-нибудь сделал бы что-нибудь глупое, то есть, даже глупее того, что сделал Мелочь. А тогда прознал бы барон, и люди могли потерять свои средства к существованию, а это значит, что им пришлось бы покинуть Мел и скорее всего отправиться не менее, чем за десять вёрст, чтоб найти работу и новую жизнь среди чужаков.
Феофанин отец – человек дюжей чуйки, он мягко открыл ворота сарая спустя несколько минут после того, как музыка начала удаляться. Она знала, что ему малость стыдно заниматься такими вещами; человек он уважаемый, но каким-то образом сейчас его дочь была важнее, чем он. Ведьма не подчиняется ничьим приказам, и она знала, что другие мужики дразнят его этим.
Она улыбнулась, и он сел на сено рядом с ней, пока дикая музыка пыталась и не могла найти, кого побить, зашвырять камнями или повесить. Болящий и в лучшие времена не был щедр на слова. Он огляделся, и взгляд его упал на узел, поспешно обёрнутый соломой и дерюгой, который Фаня положила так, чтобы девушка не увидела.
— Так значит правда, что был ребёнок?
— Да, пап.
Казалось, Феофанин папа ни на что не смотрит.
— Лучше всего, если они его не найдут, - выдержав приличную паузу.
— Да.
— Некоторые гутарили о том, чтоб его вздёрнуть. Мы б их, конечно, остановили, но коли пошёл раскол промеж своих – дело плохо. Как если б воду потравили в деревенском колодезе.
— Да.
Они посидели молча. Затем отец глянул на спящую под ногами девушку.
— Что ты для неё сделала? – спросил.
— Всё, что смогла, - Фаня.
— И ту штуковину, которую обычно делаешь, чтоб забрать боль?
Она вздохнула.
— Да, но это не всё, что я заберу. Мне треба позаимствовать лопату, папа. Закопаю бедняжечку в лесу, где никто не отыщет.
Он перевёл на неё взгляд.
— Жаль, что именно ты этим занимаешься, Фань. Тебе ещё и шестнадцати нет, а погляжу – бегаешь тут, выхаживая людей, перевязывая людей, и кто знает, что тебе ещё приходится делать изо дня в день. Не след тебе всем этим заниматься.
— Да, знаю, - Фаня.
— Почему ж? – снова спросил.
— Потому что другие этим не занимаются, или не желают заниматься, или не могут, вот почему.
— Но это ведь и до тебя не касаемо?
— Я сделала так, что стало касаемо. Ведьма я. Тем и промышляем. Когда ни до кого не касаемо – до мене касаемо, - быстро сказала Фаня.
— Да, но мы-т все думали, что делов-то - рассекать на помеле и всякое такое, а не старухам ногти на ногах постригать.
— Но народу невдомёк, кому что надобно, - сказала Фаня. – Не то, чтоб они плохие; просто головой не думают. Взять старую миссис Чулок, у которой ничего в мире нету, окромя кота и запущенного артрита. Люди ей частенько едой помогали, спору нет, но никто не замечал, что ногти на ейных ногах выросли такие длинные, что аж закрутились вверх внутри ботинок и она оттого их год снять не могла! Народ тут ничего, как доходит до еды или букета цветов, но их не оказывается поблизости, когда приходится слегка замараться. А ведьмы такое подмечают. А вот уж на помеле рассекаю я предостаточно, что правда, то правда, но в основном только чтоб добраться быстрёхонько туда, где треба замараться.
Отец покачал головой.
— И нравится тебе этим заниматься?
— Да.
— Да почему?!
Фане пришлось задуматься над этим, папины же глаза не сходили с её лица.
— Что ж, пап, ты знаешь, как бабушка Болящая всегда говорила: ‘Накорми их, который голоден, одень их, который гол, и молви за них, который без голоса’? Так вот, я считаю, что сыщется в присказке место и для таких словес: ‘Хватай для них, который не может нагнуться, достань для них, который не может дотянуться, вытри за них, который не может повернуться’, как считаешь? А ещё потому, что иногда выдаётся хороший день, который возмещает все плохие и, лишь на миг, но слышно, как ворочается мир, - сказала Фаня. - По-другому мне это и не выразить.
Отец был озадаченно горд за неё. Так он на неё смотрел.
— И, значится, думаешь, оно того стоит?
— Да, пап!
— Тогда я горжусь тобой, двуджэста, ты делаешь мужскую работу!
Он назвал её детским прозвищем, известным только её семье, так что она вежливо поцеловала его, решив, однако, не комментировать, что едва ли он увидит мужчину, выполняющего ту работу, которую выполняет она.
— Что будете делать с Мелочами? – спросила она.
— Мы с твоей мамой можем взять Мелочиху и ейну дочуру и… - дядя Болящий остановился и странно поглядел на неё, будто она его испугала. – Всё всегда непросто, девочка моя. Сиф Мелочь был достаточно приличным парнем, когда мы были молоды. Не самым светлым поросёнком в приплоде, уж будь уверена, но по-своему достаточно приличным. А вот батя его был чокнутым; то есть, в те дни всё было немного дико, и от слова до дела два шага, и голову могли зажать в тиски за одно только неповиновение, но у бати Сифа был толстый кожаный ремень с двумя пряжками, и он набрасывался на Сифа за один только косой взгляд. Чистая правда. Всегда твердил, что преподаст ему урок.
— Похоже, он преуспел, - сказала Фаня, но отец остановил её жестом.
— И затем появилась Тихомила, - продолжил он. – Не сказать, чтоб Тихомила и Сиф были созданы друг для друга, потому как по правде ни один из них в точности не был создан для кого-либо ещё, но, полагаю, по-своему они были счастливы вместе. В те дни Сиф работал перегонщиком скота, перегоняя стада иногда ажно до большого города. Это не та работа, которой надо много учиться, и может статься, что у некоторых овец головы посветлее были, нежли у него, но это была работа, которую кто-то должен был делать, ну вот он свой заработок и работал, и никто о нём хуже от этого не думал. Проблема же вот в чём: это означало, что он оставлял Тихомилу одну на недели зараз, и… - тут Фанин отец приостановился, вроде смутившись.
— Я знаю, что ты собираешься мне сказать, - пришла Фаня на помощь, но он позаботился эту помощь пропустить мимо ушей.
— Не то, чтоб она была плохой девахой, - продолжил он. – Просто она никогда толком не понимала, что к чему, и некому было ей объяснить, а мимо всё время проходят всевозможные незнакомцы и путники. Некоторые из них оченно даже красивые.
Фаня пожалела его, сидящего тут с жалким видом, стесняющегося рассказывать своей маленькой дочурке вещи, которые его маленькой дочурке не следует знать.
Так что она нагнулась и снова чмокнула его в щёку.
— Знаю, пап, правда, знаю. Янтарка и не его дочка на деле, так?
— Ну, я такое не говорил. Может, и его, - неловко сказал отец.
В этом-то вся и загвоздка, подумала Фаня. Может, если бы Сиф Мелочь знал наверняка одно или другое, он смог бы с этим примириться. Может. Точно не известно.
Но даже он не знал, и бывали дни, когда он думал, что знает, а бывали дни, когда он думал худшее. А для такого, как Мелочь, чуждого мышлению, тёмные мысли перекатываются себе в головёшке, пока не запутают все мозги. А когда мозг прекращает думать, в ход идёт кулак.
Отец внимательно наблюдал за ней.
— Ты и такие слухи знаешь? – спросил он.
— Мы называем это ‘обходом домов’. Каждая ведьма этим занимается. Пожалуйста, попытайся понять и пойми меня, папа. Я видела жуткие вещи, и некоторые из них ещё жутче оттого, что они, ну, как бы в порядке вещей. Все эти секретики за закрытыми дверями, папа. Хорошие, а и мерзкие вещи, о которых я не стану тебе рассказывать. В ремесле ведьмы без этого не обходится! Учишься чуять.
— Ну, знаешь ли, жизнь – это тебе не совсем усыпанная розами кровать – у всех так, - начал отец. – Вот было время, когда…
— Вот была тут эта старуха вверх по горе, возле Нарезки, - перебила его Фаня. – И она померла в собственной кровати. Ничего тут такого уж плохого нету: просто у неё закончилась жизня. Однако она лежала там два месяца, прежде чем кто-либо заинтересовался, а что же случилось. Они там, в Нарезке, странноватенькие. А худшее то, что ейные коты и кошки не могли выбраться наружу и стали поедать её; то есть, она была та ещё кошатница, и, наверное, не возражала бы, но одна из кошек родила котят прям в ейную кровать. В её самое кровать. Было чрезвычайно сложно найти укромыши котят в местечках, о каких людям ещё не доводилось слышать историй. Котятки-то были миленькие, с голубыми глазками.
— Енто, - начал было отец. – Когда ты говоришь ‘в ейную кровать’, ты имеешь в виду…
— Что она в ней всё ещё лежала, - сказала Фаня. – Мне приходилось иметь дело с мертвецами, да. Поначалу немножко тошнишься, а затем вдруг осознаёшь, что смерть – это, ну, часть жизни. Не так уж и плохо, если думать о жизни как о списке вещей, которые нужно сделать, и делать их по одной за раз. Поплакаться вот тоже случалось, но это всё часть жизни.
— И никтошеньки тебе не вспомог?
— А, ну, пара девиц помогла мне, когда я постучалася в их двери, но на самом деле никому до неё дела не было. Может и такое случиться. Как будто люди под землю проваливаются. – Помолчав: - Пап, а мы по-прежнему не пользуемся старым каменным сараем? Можешь собрать ребят вычистить его для меня?
— Конечно, - ответ. – Не против, если я спрошу, зачем?
Фаня услышала его вежливость; он говорил с ведьмой.
— Думаю, у меня есть кое-какая мысля, - сказала она. – И думаю, что могу найти хорошее применение этому сараю. Это только мысля, и в любом случае не помешает его вычистить.
— Что ж, я по-прежнему оченно горд, когда вижу, как ты несёшься сломя голову на ентом своём помеле, - сказал отец. – Есть же тут магия?
Все хотят, чтобы магия существовала, подумала про себя Фаня, а что тут скажешь? Нет, нету?
Или:
Да, есть, но это не то, что ты думаешь? Все хотят верить, что нам под силу изменить мир щелчком пальцев.
— Их изготовляют гномы, - ответила она. – Понятия не имею, каков принцип их работы. Держаться на помеле – всего и делов-то.
Грубая музыка теперь вовсе утихла, возможно, потому, что ей нечем было заняться, а возможно потому – даже скорее всего потому – что если грубые музыканты поспешат в корчму, то ещё успеют принять за воротник до её закрытия.
Дядя Болящий встал.
— Думаю, нам следует забрать девочку домой, как думаешь?
— Молодую женщину, - поправила Фаня, нагнувшись над ней.
— Ась?
— Молодую женщину, - повторила Фаня. – По крайней мере, уж это она заслужила. А сначала, думаю, мне надо отвезти её кое-куда ещё. Она нуждается в такой помощи, коя мне не по силам. Можешь, пожалуйста, пойти и принести верёвку? У меня, конечно, есть кожаный ремешок на метле, но не думаю, что его хватит.
Она услыхала шорох на чердачном сеновале сверху и улыбнулась. На некоторых друзей очень даже можно положиться.
Однако ж дядя Болящий, похоже, был потрясён.
— Ты её забираешь?
— Недалече. Так нужно. Но слушай, ты не переживай. Если мама постелет ещё одну постелю, я скоро доставлю её обратно.
Отец понизил голос:
— Это же они, да? Всё ещё ходят за тобой?
— Ну, - сказала Фаня, - сказали, что не будут, но ты ж знаешь, какие НакМакФиглы врунишки!
День выдался долгий, и не лучший к тому же, иначе она не позволила бы себе такую несправедливость, но – странное дело – сверху никто не выдал себя ответом. К её изумлению, недостаток фиглов в атмосфере внезапно оказался почти столь же гнетущим, как и переизбыток.
А затем, к её восторгу, голосок сказал:
— Ахахаха, она не споймала нас на сей раз, так ли, робята? Мы тише мыши еле слышны. Большая малая яга не заподозрила ничегошеньки! Робята? Робят?
— Вакула Дурень, готов поклясться, тебе мозгов не хватило просморкаться, - сказал схожий, но сердитый голос. – Что из моего веленья ‘никому ни словечка не молвить' ты не уразумел? Блехаться-потрохаться!
Последнее замечание сопроводилось звуком потасовки.
Дядя Болящий тревожно посмотрел на крышу и склонился ближе:
— Знаешь, что твоя мать очень волнуется за тебе? Знаешь, она снова стала бабушкой. Очень ими всеми гордится. И тобой тоже, конечно, - поспешно добавил он. – Но все эти ведьмаческие дела – эт не совсем то, что молодой человек ищет в жене. А теперь, когда ты и молодой Роланд…
Фаня справилась. Справляться – тоже часть ведьмачества. Её отец выглядел так жалко, что она надела на себя приободряющее выражение лица и сказала:
— Если б я была тобой, пап, то пошла бы домой и как следует выспалась остаток ночи. Я со всем разберусь. Вообще-то, вон там моток верёвки, но уверена, что сейчас она мне не пригодится.
Похоже, на этом он успокоился. Народец НакМакФиглов может вызывать весьма значительное беспокойство у тех, кто не очень их знает, хотя сейчас она подумала, что он может вызывать весьма значительное беспокойство вне зависимости от того, как долго ты их знаешь; присутствие фигла в твой жизни очень скоро меняет её.
— Вы там всё это время были? – испросила она, как только отец в спешном порядке удалился прочь.
Прошёл скорый дождь из охапок сена и фиглов.
Сердиться на НакМакФиглов – дело безблагодатное, потому как это всё равно, что сердиться на картон или погоду; ситуация от этого не изменится. Она, однако, всё равно попробовала, ведь на настоящий момент сложилась отчётливая традиция сердиться на фиглов.
— Роб в Гроб! Ты же обещал за мной не следить!
Роб в Гроб поднял руку вверх:
— В омут, спору нету, тут права ты, и вполне, но енто одно из ентих недопониманий, Фео, ведь отнюдь мы и не следили, так, робята?
Масса синих и красных фигурок, покрывающих теперь пол сарая, заголосила хором вопиющей лжи и лжесвидетельства. Хор постепенно сошёл на нет, когда они увидели выражение её лица.
— Почему так выходит, Роб, что ты упорствуешь во лжи, когда пойман с поличным?
— В омут, ответ-то, Фео, прост на сей вопрос, - сказал Роб в Гроб, формально главный среди НакМакФиглов. – В конце-то концов, зри, як смысл лгати, егда не сотворил ничего скверного? Как бы то ни было, нынче я смертельно ранен аж до самых потрохов через то, что имя доброе моё опорочено, - осклабился Роб в Гроб. – Сколько разов брехал я тебе, пани?
— Семьсот пятьдесят три раза, - сказала Феофания. – Каждый раз ты обещаешь не вмешиваться в мои дела.
— В омут, - сказал Роб. – Ты як всегда наша большая малая яга.
— Может, так, а может, и нет, - надменно изрекла Феофания, - но я намного больше большая и значительно менее малая, чем была раньше.
— И куда большая яга, - произнёс жизнерадостный, жизнеутверждающий голос.
Фане не нужно было даже смотреть в сторону источника голоса, чтобы узнать, кто это сказал. Только Вакула Дурень умел залезть в самоё оно по самоё горло. Она посмотрела на его лучистое личико. А ведь он никогда толком не понимал, что делал не так.
Яга! Не очень-то звучит, но на языке фиглов каждая ведьма – яга, невзирая на то, насколько она молода. Они ничего не имеют под этим в виду – ну, скорее всего ничего не имеют в виду, тут никогда не угадаешь наверняка – и иногда, произнося это слово, Роб в Гроб лыбится, но не их это вина, что для кого-то не в три с половиной вершка ростом это слово означает старуху, закалывающую волосы гребнем, с зубами хуже, чем у старой овцы. Когда тебя в девять лет называют Ягой, это, может быть, и смешно. Совсем не так забавно это, когда тебе почти шестнадцать, к тому ж выдался преплохой день, ты мало поспала и тебе, честное-пречестное слово, не помешала бы ванна.
Роб в Гроб явно заметил это, потому что обернулся к брату и сказал:
— Зарубишь ле на носу, брато, что бывают времена, егда те лучше засунуть голову в утячью гузку, нежель уронить слово?
Вакула Дурень потупился на носки своих ног.
— Прости, Роб. Не сумел сыскати утку ночью.
Глава фиглов глянул на лежащую на полу девушку, мирно спящую под одеялком, и шутки разом кончились.
— Як бы случилися мы туто, егда той кожемяка здеся орудовал, день у него сегодня выдался б прескверный, так молвлю я тебе, - заявил Роб в Гроб.
— Всё равно, что без вас, - сказала Феофания. – Вы же не хотите, чтоб люди пришли к вашему кургану с лопатами? Держитесь подальше от долговязов, слышите? Вы их напрягаете. А когда людей напрягают, они злятся. Но раз уж вы здесь, то можете помочь. Я хочу доставить эту бедняжку к кургану.
— Да же, нам сие вестимо же, - сказал Роб в Гроб. – Рази не крыница послала нас сюда тебя сыскати?
— Она знала об этом? Гвиневра об этом знала?
— Не ведаю, - напрягся Роб в Гроб.
Он всегда напрягался, когда говорил о своей жене, Фаня знала. Он любил её до помрачения рассудка, и сама мысль о том, чтобы та хоть бровь нахмурила в его направлении, превращала его колени в студенистое трясцо.
Жизнь всех остальных фиглов в основном состояла из драк, воровства и выпимки, периодически включая в себя поиски пищи, которую они чаще всего крали, и стирки, которую они чаще всего не делали. Будучи мужем крыницы, Роб в Гроб вынужден был заниматься ещё и Объяснениями, а для фигла это всегда нелёгкая работа.
— Гвиневра, вестимо дело, всякое ведает, - сказал он, не глядя прямо на Фаню.
Тогда ей стало его жалко; должно быть, подумала она, лучше стоять меж двух огней, чем между крыницей и ягой.





Полночной тканью облекусь
Перевод романа Терри Пратчетта I Shall Wear Midnight